По мере того, как детей отправляли по домам, на улицы начали выходить участники маскарада. Понемногу среди бумазеи замелькали тяжелые плащи из подбитого мехом бархата, под которыми проглядывал то расшитый жемчугом рукав, то золотые фестоны, то яркий шелк камзола. А рядом с фетровыми шапочками, пристойными капюшонами и белыми чепцами появлялись перья грифонов, шутовские колпаки, орлиные клювы. Вот единорог обернулся полюбоваться стройной лодыжкой. С громким хохотом проплыл мимо корабль под всеми парусами. Козел или Карл Великий остановились бросить монетку и угоститься сластями.

Среди них пока еще не было Кателины ван Борселен. Плащ, который она намеревалась надеть, лежал на столе у окна в доме ее родителей. То и дело она задерживалась там, чтобы выглянуть на улицу и проверить, ждут ли внизу трое воздыхателей. Дом был пуст, если не считать привратников. Им надлежало охранять особняк, поскольку все прочие слуги веселились на Карнавале или же оставались с ее родителями в доме Вейров. Также они должны были защитить и ее саму на тот случай, если не появится никто из сопровождающих, или она не пожелает их видеть. Или в случае (довольно нередком), если воздыхатели поссорятся между собой, и она вообще останется в одиночестве.

Впрочем, обычно таких неприятностей не случалось. Претендент показывал свиток со своим именем и был либо избран, либо отослан прочь с вежливыми извинениями. Скрытый под маской, он не потеряет лицо рядом с ожидающим соперником. Разумеется, если не будет столь глуп и самонадеян, что захватит с собой пажей и ливрейных лакеев. Выглянув наружу, она увидела, что именно так поступил Гёйдольф де Грутхусе.

Она и не заметила, как он подошел. Он уже дожидался на другой стороне улицы. Без плаща. Выше плеч его закрывала прекрасно сделанная голова леопарда с нетронутой шерстью и клыками. Ниже плеч в свете фонарей виднелась короткая, отороченная мехом туника, и небрежная линия шоссов, открытых от середины бедра до лодыжек. Одна рука в перчатке лежала на поясе, другая — выставляла на свет свиток с именем. А за спиной, с гербом Грутхусе на каждом плече, стояли шесть лакеев в ливреях. Один из них держал украшенную лентами лютню, словно кота за хвост.

Судя по всему, он только что подошел, поскольку те люди, с кем он прогуливался до этого, еще были здесь, и стояли, перекликаясь и над чем-то смеясь. Мимо прошли какие-то знакомые, и вновь раздался взрыв хохота. Но это естественно. Как только она появится, он станет образцом галантности. Пора спускаться. Но сперва ей следует убедиться, что нет иных претендентов (маловероятно). Кателина с величайшей осторожностью выглянула из окна.

А там и впрямь был другой претендент. Мужчина выше ростом и шире в плечах, чем Гёйдольф, невозмутимо ожидал со свитком в руке у ее ворот. Он был один, без слуг, и совершенно неузнаваемый. Фигуру она также не могла разглядеть, ибо плащ скрывал его от самой маски до пят. Да и маску при столь слабом свете она не могла различить. Что-то из перьев…

Она немного помедлила. Затем подхватила плащ и медленно спустилась по лестнице, пересекла двор, перемолвилась парой слов с одним из привратников, который открыл ворота.

Рослый мужчина в плаще, разумеется, стоял ближе, но она должна поздороваться с ними обоими. Кателина покосилась на стоявшего вдали леопарда и сделала изящный реверанс, но, естественным образом, сперва повернулась к безымянному поклоннику. Она вновь с подчеркнутым изяществом приподняла юбки, затем протянула руку, чтобы взять его свиток.

Он с поклоном преподнес ей его. В свете фонаря оказалось, что на нем маска филина. На листке было написано имя лорда де Куртрэ, и это странно, поскольку Кателина была уверена, что тот куда ниже ростом. Тем временем Гёйдольф де Грутхусе также направился к ней, пересекая мощеную мостовую.

Итак, других претендентов не наблюдалось. Она должна выбирать между зверем и птицей. Рядом с ней филин негромко хмыкнул. Поклонникам не полагалось подавать голос, но этот на тягучем фламандском с легким французским акцентом произнес:

— Выбирайте его, если угодно. Но на лютне он играет как мясник, а по утрам за столом каждое утро выдавливает себе прыщи. Отсюда и эта маска леопарда. К тому времени, как он снимет ее, вы успеете привыкнуть к пятнам. Остаток шкуры он сохранит для первой брачной ночи.

Она задохнулась. Ей стоило таких трудов удержаться от смеха, что глаза наполнились слезами. Стройные ноги и голова леопарда оказались прямо перед ней. Богатство Грутхусе, двадцать лет непрерывных беременностей, прыщи.

Кателина ван Борселен вновь присела в поклоне перед Гёйдольфом де Грутхусе, однако так и не взяла свиток, который он протягивал ей.

— Милорд, это большая честь для меня, но вас опередил другой. Да подарит вам Господь счастливый вечер и ночь, и надеюсь, однажды мы станем друзьями.

Он был весьма разочарован. Судя по всему, едва ли когда-нибудь он станет другом ей, или любому члену ее семейства. Оставалось лишь надеяться, что ее матушка, стоявшая у истоков этой катастрофы, сможет сгладить последствия с той же легкостью, что и обычно. В конце концов, ведь именно ее мать была автором этих трех приглашений. Кого-то неминуемо ожидало разочарование. Мысль о том, что разочарованы могут оказаться все трое, несомненно, не приходила матери в голову.

Кателину это не слишком заботило. Для нее важно было лишь то, чтобы этот вечер продолжился и закончился именно так, как ей хотелось. Она вновь присела в глубоком реверансе. Молодой Грутхусе поклонился и двинулся прочь вместе со своими многочисленными челядинцами, которые до сих пор не могли прийти в себя. Парень с лютней незаметно для своего господина сделал многозначительное движение этим инструментом, точный смысл которого, как Кателина надеялась, она не вполне уловила. Негромкий смешок, раздавшийся из-под маски ее спутника, показал, что он тоже это заметил. Она внезапно осознала, что избрала человека весьма вульгарного человека, и ощутила укол недобрых предзнаменований.

Возможно, он это заметил. Как бы то ни было, он отвесил ей весьма изысканный поклон, предложил руку и, накрыв ее ладонь своею, повел по улице вслед за разодетыми вельможами, шедшими впереди.

Первым открытым домом на пути оказался особняк казначея. В ночь Карнавала достаточным пропуском для знати была их одежда, маска и украшения. Миновав ворота, они оказались в ярко освещенном саду, где горели фонари в корзинах и рекой лилось вино. Высоко над головой, в башне, флейты, скрипки и виолы с трудом пробивались через людской гомон, а старательный маленький барабан отбивал ритм.

Люди появлялись, двигались кругами и уходили. В какой-то момент между деревьев возник хоровод танцоров, которые высоко вскинули сцепленные руки, задевая длинными рукавами свои чудовищные и прекрасные маски. В эту морозную февральскую ночь головные уборы женщин расцветали, подобно камелиям и лилиям, или казались съедобными, точно пирожные, присыпанные сахарной пудрой или политые глазурью.

Сегодня она не стала надевать свой знаменитый эннен, и горничная уложила ей пряди на затылке в тонкую золотую сетку, а остальные волосы заплела в толстую косу, увитую лентами, такую длинную, что когда Кателина садилась, то коса вжималась в поясницу. Сегодня ее лионское золотое ожерелье из четырех цепочек лежало на голой коже, а не на обычной тончайшей вуали, и почти на всех пальцах красовались перстни.

У ее спутника, напротив, не было ни единого кольца, и даже печатки. Это подтверждало ее догадку, хотя, соблюдая правила, он больше не пытался заговорить с ней. Он знал, что от него требуется. Поначалу она старалась не слишком затруднять его, но чуть позже, когда из дома Бладелена они перешли в новый особняк Васкезов, оттуда во дворец Жана Дефо, а потом в Семь Башен, и в зал гильдии лучников; когда они осмелились даже заглянуть в великолепный особняк Грутхусе, не повстречав там леопарда, и закончили прогулку в садах самого Принсенхофа, гостями отсутствующего графа Шароле, тогда, сперва с опаской, она начала принимать участие в танцах, и вскоре обнаружила, что ей нет причин тревожиться, поскольку он был искусен во всех фигурах и исполнял их с изяществом. Когда она желала освежиться, он любезно ухаживал за ней, а также за ее друзьями, когда они кого-то встречали на своем пути.

Порой, если такая встреча была не слишком церемонна, он умел услужить им и по-другому, изумляя их и заставляя смеяться, жонглируя тарелками и заставляя ножи появляться и исчезать. К облегчению своему, она обнаружила, что он отнюдь не вульгарен, а скорее, забавен. И он так и не снял плащ, и не прикасался к ней, разве что порой брал под руку или за локоть.

Единственное, что Кателина заметила, пока еще была в силах что-то замечать: он ухитрился сделать так, что она пила как можно больше.

Это не встревожило ее. Пусть вечер идет, как идет. Рано или поздно он проводит ее домой, — в пустой особняк, где нет никого, кроме привратников, которые впустят внутрь их обоих. Она проводит его в гостиную своей матери, поблагодарит за услуги, предложит вина и попросит увидеть его лицо. И он снимет маску.

Подруги, рассказывавшие ей об этом, редко вдавались в подробности того, что должно последовать за этим. Чаще всего, если все завершалось удачно, то семья жениха навещала семью невесты, и они приходили к соглашению.

Но это уже на другой день. Что же касается нынешнего вечера, то это оставалось на их усмотрение. Впрочем, разумеется, свобода была не столь уж и безгранична В доме не было ни души, но он не будет пустовать всю ночь. И к тому же при обычных обстоятельствах это все равно не имело никакого значения. Вы приглашали в дом своего кавалера, и он входил. Это означало свадьбу. Очень просто, если вы приглашали подходящего мужчину. Но не так просто, если допускали ошибку.

Все эти раздумья порядком утомили ее. Спутник подхватил Кателину за руку, когда она оступилась во второй раз.

— Вы, должно быть, устали. Мне проводить вас домой? — это были первые слова, которые она услышала от него с начала прогулки, и в его речи не было ни малейшего акцента Куртрэ.

— Полагаю, что да, — отозвалась она. — После того, как вы снимете маску.

Они остановились, глядя в упор друг на друга. Она ждала, чтобы он повиновался. Но вместо этого маска с немигающими совиными глазами качнулась из стороны в сторону, ясно обозначая отказ. Она подождала еще немного, в надежде, что он уступит. Затем отвернулась и, нахмурившись, двинулась прочь. Миг спустя он нагнал ее и вновь взял под локоть, за что в душе она была ему благодарна. У ворот ночной привратник узнал маску и, пожелав им обоим доброго вечера, без улыбки отворил дверь. Затем он прошел вперед, чтобы впустить их в дом и убедиться, что все лампы горят. Она направилась в материнскую гостиную. Она немало выпила за вечер, но, памятуя о нынешнем моменте, позаботилась о том, чтобы не ощущать никаких неудобств; и он также, как она заметила, невозмутимо отлучался время от времени. Явный, пусть и незначительный, признак опытного человека. Ну что ж, теперь она выяснит, откуда этот опыт.

Огонь почти прогорел. Она подошла, чтобы расшевелить угли, и он по-фламандски заметил:

— Поберегите одежду.

Она подождала, чтобы он снял с нее плащ, прежде чем опуститься на колени. Его пальцы коснулись тугой косы, затем, пока она занималась огнем, он отошел на другой конец комнаты и положил плащ на стул.

Когда она встала и повернулась, то ожидала, что он также разоблачится, но он и не думал ничего снимать с себя.

— Теперь вы с полным правом можете пожинать плоды своей сегодняшней галантности, — заметила она. — Боюсь, это будет всего лишь бокал хорошего вина, но, по крайней мере, вы можете присесть и позволить мне поухаживать за вами.

Она с улыбкой отошла к буфету, но он так и не шелохнулся. С двумя бокалами и кувшином она вернулась к узкому дивану с высокой спинкой, стоявшему близ камина.

— Понимаю. Так значит, под маской филина прячется лицо филина?

Плащ на нем был темно-синий, тяжелый, и с шелестом упал прямо на пол. Он не стал его поднимать. Чувствуя легкое нетерпение, она наклонилась, чтобы расставить бокалы и кувшин на столике у дивана, и внезапно распущенные волосы рассыпались по плечам.

Она запрокинула голову, чтобы убрать их, и только теперь сообразила, что произошло. Снимая с нее плащ, он одним движением распустил всю косу.

С удивленным видом она обернулась к нему и обнаружила, что он стоит прямо за плечом, а маска филина всего в паре дюймов от ее лица.

— А теперь все эти прочие завязочки, — объявил он.

Она дернулась прочь. Дернулась так резко, что ожерелье осталось у него в руках.

— О, нет! — воскликнула Кателина. — Это не входило в нашу сделку.

Филин остался стоять, где стоял. Невозможно было сказать, огорчен он, удивлен или просто проявляет выдержку.

— Я не заключал никаких сделок. — И неспешно двинулся к ней.

Она оказалась между стулом и стеной.

— Неправда! Договоренность с моей матерью. У вас было право стать моим сопровождающим на этот вечер. Теперь довольно. Если желаете большего, вы можете прийти к ней завтра. — Ей не хватало дыхания.

Рядом со стулом он задержался.

— Хочу ли я большего? Но ведь именно вы, демуазель, желали всего этого. Вы знали, когда увидели мой свиток, что я не имею никакого отношения к Куртрэ. Вы знали, когда привели меня домой, что я — не один из тех трех женихов, которых выбрала ваша матушка. Никто не заключал никаких сделок. Никто иной, кроме вас, не дозволял мне появиться в этом доме. И почему же, если не для этого?

— Не для этого, — упрямо возразила Кателина.

— Чтобы насладиться моим остроумием? Но я весь вечер провел в молчании. Из-за тех чувств, что возникли между нами? Но мы никогда еще не были наедине. Так зачем же вы привели меня сюда, если не для того, чтобы отточить мой голод и насытить свой собственный? Милая демуазель, всему миру известно, что вы девственница, но, похоже, более не желаете ею оставаться. Так к чему медлить?

Все не просто пошло наперекосяк, но очень и очень сильно наперекосяк. Даже голос его был другой.

— Трудно поверить, — заметила Кателина. — Но насилие — это отнюдь не то, о чем я мечтала. — Она помолчала немного. — Возможно, брак.

Запер ли он дверь?

Из-под маски послышался негромкий смех.

— Так вы и впрямь готовы были ответить согласием на предложение того человека, за которого приняли меня?! Глупости, моя дорогая. Я, разумеется, готов жениться на вас, но лишь после того, как ознакомлю со всеми особыми прелестями супружества. После чего, думаю, вы с радостью согласитесь выйти за меня. Меня называют, — заявил филин, — человеком выдающихся способностей. И я готов, раз уж мой сын не сумел удовлетворить вас, предоставить их в полное ваше распоряжение.

— Ваш сын? — выдохнула Кателина.

Руки, что так умело, ухаживали за ней сегодня, потянулись к забавной маске филина. Пальцы, что вели ее от танца к танцу, а затем так уверенно расстегнули ее плащ, взялись за краешки украшенной перьями личины и сдернули ее, обнажив лицо Джордана де Рибейрака.

— Неужто вы и впрямь так недолюбливаете Саймона? — заметил он. — Порой я в этом сомневаюсь, но, разумеется, он слишком оскорблен, чтобы сделать вам предложение, и к тому же сперва желает довести до конца свою месть. Впрочем, очень скоро он узнает, что я сделал это за него. Нищеброд по-прежнему сохранил оба глаза, но будет вспоминать меня всякий раз, когда взглянет в зеркало. Я ненавижу плебеев и людей, которые имеют дело с плебеями, — заявил виконт де Рибейрак. — Вы узнаете это, когда приедете во Францию. Иначе я не смогу делать вам детей.

Клаас! Перед ней тот самый человек, который изуродовал Клааса. И что он еще там говорил? Обеими руками она оперлась о спинку стула.

— Вы хотите завести еще детей, чтобы лишить…

Он с улыбкой прервал ее.

— Единственный сын: заложник судьбы! Богатому человеку нужно иметь нескольких наследников.

— Но у вас ведь есть жена.

Джордан де Рибейрак усмехнулся.

— Существует множество способов отделаться от жены. Тогда как женщина, способная производить на свет детей, возлюблена мужем и Господом, как мы с вами вскоре убедимся, если на то будет воля Божья. Дверь заперта Привратники подкуплены, демуазель Кателина. Сейчас я разденусь, а вы пока будьте столь добры добавить поленьев в огонь. Здесь сквозняк на полу. Я чувствую это.

Главная дверь была заперта, но маленькая дверка в углу — нет. А она вела на лестницу, затем во двор, и к калитке, через которую Кателина знала, как перебраться. Она двинулась к камину, словно намереваясь раздуть пламя, а он и впрямь начал раздеваться. Уже расстегнул верхнее платье и высвобождал свои мощные руки из прорезей. Она не стала ждать, что будет дальше. Метнувшись к низенькой дверце, прыгая через ступеньки, она побежала по лестнице, высоко придерживая платье и длинные рукава, чтобы не споткнуться.

У нее за спиной он громко выругался, затем бросился следом. Шаги загрохотали по ступеням в тот самый миг, когда она выбегала в сад. На пути оказались деревья, скамьи и злосчастный фонтан. Ноги увязали в сугробах. Сперва она пропустила калитку; отыскала ее; нащупала замерзшие на морозе засовы; застучала по ним кулачком, с ужасом прислушиваясь к шагам де Рибейрака за спиной. Первый засов наконец поддался, затем второй. Распахнув дверь, она выбежала на Стейн-стрете, всю в огнях и с толпами гуляющих. Заметив ее, кто-то широко заулыбался, и она поспешила опустить юбки. Безопасность. Нет нужды звать на помощь. Ей достаточно лишь перейти площадь, чтобы оказаться в особняке де Вейров, где ее ждут родители и Гелис. Она решила, что де Рибейрак солгал, утверждая, будто подкупил привратников, но это подождет до завтра. Сегодня ей нет никакой нужды возвращаться на Сильвер-стрете.

Смешавшись с поющей, хохочущей толпой, где равно веселились знать и простолюдины, она наконец осмелилась обернуться. Джордан де Рибейрак, стоя у калитки без шляпы и плаща, смотрел ей вслед. Он не пытался преследовать ее, но лишь молча проводил взглядом. Затем нарочито медленно двинулся в противоположном направлении.

Он предложил ей супружество и насилие в ее собственном доме, после того как она провела с ним весь вечер. После того как она сама пригласила его войти. Разумеется, он обманул ее. Имя на свитке не было его собственным. Он не испрашивал одобрения ее родителей. Она должна будет сказать им об этом, ибо ей понадобится защита. Но больше никто не должен ничего знать. И без того она заранее могла представить себе выражение лица матери. Как той было прекрасно известно, сын де Куртрэ на добрых шесть дюймов ниже ростом, нежели отец Саймона. Она вдруг обнаружила, что вся дрожит, и зашагала быстрее, подгоняемая толпой. Пришло время фейерверков. Где-то там, впереди, наверняка прогуливаются и гости лорда Вейра вместе с Шарлем, Гелис и слугами. Ну да, конечно же, вон там, невдалеке, и сама Гелис. Но почему-то одна, в сопровождении лишь бледного, как полотно, лакея. Она пронзительно что-то кричит, отчаянно дергая за рукава безучастных гуляк и пьяниц.

Кателина вновь подхватила юбки и устремилась к младшей сестре. Она окликнула ту по имени, затем приняла в объятия, когда девочка бросилась к ней.

Без слез и без криков, совершенно спокойно, Гелис сказала:

— Они не хотят мне верить. Мы видели из башни. Двое людей подошли и схватили Клааса По-моему, они убили его.

* * *

Оказавшись наедине с малышкой Гелис и ее лакеем, Клаас вконец уверился, что его ждет нелегкое завершение тяжелого дня. Хорошо зная жизнь, он ничуть бы не удивился, встретив на своем пути еще немало осложнений, однако об опасности он даже не думал.

На самом деле, с девочкой оказалось не так уж тяжко. Он встретил друзей, которые тут же вовлекли их обоих в хоровод, а затем подыскал ей место поглазеть на жонглеров и наконец встретил знакомого, который был готов помочь им подняться на верхушку часовни святого Христофора, чтобы оттуда полюбоваться фейерверком. Как только она добилась того, чего желала, девочка больше не доставляла ему хлопот. Впрочем, все они были таковы.

А затем он утратил всякую власть над ходом событий.

Гелис с ее лакеем он оставил в башне, а сам спустился вниз, чтобы отыскать и поблагодарить приятеля. После чего развернулся, дабы идти назад, и внезапно с ног его едва не сбила толпа зевак. Когда напор слегка ослаб, он обнаружил, что оказался уже на полпути к водонапорной башне, и его продолжают подталкивать в ту сторону двое пьяниц, никак не желавшие оставить его в покое. Наконец один вскинул руку, в которой явно держал что-то тяжелое, — ибо когда она опустилась ему на затылок, Клаас ощутил лишь резкую вспышку боли и тут же погрузился в беспамятство.

* * *

Он очнулся от звуков чьего-то хриплого дыхания и внезапно понял, что это его собственное, и что он весь дрожит и задыхается, потому что почти нет воздуха. Прочие чувства, постепенно возвращаясь, известили его о резкой боли в области пораненной скулы и затылка а также о том, что он, похоже, не только ослеп, но и полностью обездвижен.

Разум, пока он боролся за глоток воздуха, справился с этой нелепицей. Он не мог быть парализован. Просто не в силах пошевельнуться, из-за того что оказался в каком-то очень тесном пространстве; и он ничего не видел, потому что вокруг царила кромешная тьма. С трудом разогнув затекшие пальцы, он ощупал стены своей тюрьмы, которые оказались сделаны из дерева.

Гроб, вероятно, или нечто подобное. Рот его открывался широко, как у рыбы. Он ощущал, как растягиваются губы, сжимаются и разжимаются ноздри. Боль ощущалась в шее и в груди. Волна слабости едва не лишила его чувств, но затем отступила. Дерево. Дерево можно пробить, если оно достаточно тонкое. Это ведь не гроб. И он не в могиле, где сверху и вокруг земля.

Попытайся.

Колени Клааса и без того были прижаты к груди. Он подтянул их еще выше, а затем обеими ногами уперся в стену темницы. Полное, упорное, абсолютное сопротивление. Глухой стук, который с тем же успехом мог бы исходить от железной стены. Ничего. И новая волна слабости, подсказавшая, что у него не осталось сил на другую попытку.

Если дерево такое же толстое повсюду… А как насчет крышки? Извивайся. Дыши медленно. Подними одну руку, затем другую. Ощупай.

Не просто дерево, но какой-то знакомый запах. Пахнет не гнилью. Аромат столь же слабый, как то слабое дуновение воздуха, что принесло его, вызывая безумные, невероятные ассоциации с девушками, с тавернами, со старыми добрыми временами. Запах мальвазии. Он не в гробу. Он в бочонке.

Ему хотелось смеяться, но он то и дело терял сознание. Промелькнула мысль: «Если…» Он забыл, о чем думал.

Вспомнил. Мысль продолжилась: «Если это бочонок». Это было очень важно, поэтому он уцепился изо всех сил. Он стиснул руки. Стал дышать неглубоко и медленно, впитывая винные пары. Ему хотелось засмеяться, но он вновь удержался. Если это бочонок, то должна быть затычка. Пощупай.

Затекшие руки пробежались по изгибам пропитанного вином дерева. Никакой затычки. Пошевелись. Это труднее. Это значит изворачиваться, проваливаться в сон, просыпаться и изворачиваться вновь. Во сне голова и грудь уже не так болели. Зачем он пошевелился?

Причина ускользала от него. Боль отступала. Он лежал, задыхаясь и прижимая руку к груди. Тыльной стороной рука задела нечто. Ничто. Дыру. Затычка Вот то, что он искал.

Ценой огромных усилий он поднял руку и протолкнул пальцы в дыру. Сквозь дыру. С другой стороны бочонка пальцы вновь уперлись в дерево. Это была не затычка. Просто другой бочонок.

Итак, он нашел открытую дыру. Но сейчас отверстие было зажато, потому что его бочонок лежал в груде других. Он не мог вырваться наружу. Чтобы получить доступ к воздуху, нужно перевернуться. Но если он перевернется, прочие бочки могут посыпаться, и опять закрыть затычку. А это усилие может заставить его использовать весь оставшийся воздух. Если он надолго лишится чувств, то наверняка задохнется.

Ладно, если все равно использовать воздух, то почему бы не для крика? Но как далеко разнесется его крик из этой деревянной емкости? Да и вообще, в Брюгге ли он? Есть ли рядом прохожие? Хоть кто-нибудь? И если ту же энергию он потратит на то, чтобы свалить бочонок, то шум точно так же может привлечь чье-то внимание.

Это нельзя было назвать мыслями; скорее, длинный обрывистый сон. Он уже достиг этой точки, затем очень осторожно втянул в легкие весь воздух, остававшийся в его темнице. Чуть приподнявшись, он всем телом налег на изогнутую стенку, вбок, вниз, насколько возможно.

Дерево загрохотало по дереву. Внутри шум отдавался эхом так громко, словно после выстрела пушки Камбье, взорвавшейся прямо у него в голове.

У Клааса даже зубы застучали, когда заскрежетали друг о друга железные ободья, — а затем вновь, после очередного глухого удара, его бочонок ударил по соседнему, а сверху на него свалился другой.

Третье столкновение сотрясло его целиком. Плечами и коленями он ударился о стенку; досталось и порезу на щеке, да так, что он даже задохнулся от боли, но затем понял, что это означает. Бочонок начал катиться вниз.

Затем он потерял всякое представление о происходящем. Бочонок метался из стороны в сторону, сотрясаясь под гулкими ударами, словно дерево под топором Мозг, омертвевший от боли и отсутствия воздуха, перестал реагировать на окружающую действительность. Движение, подобное падающему дереву, сделалось плавным и медленным. Удары и толчки раздавались все реже и делались все тяжелее. Последний пришелся Клаасу прямо по плечам, и он ощутил его даже сквозь синий дублет демуазель де Шаретти. Другой бочонок углом пробил его собственный и рухнул прямо на предплечье.

Его новенький камзол. Она починит его. Пригодится кому-то другому. Или Феликсу на собачью подстилку. Он заснул. Бедняжка Тильда. Он проснулся.

Клаас больше не задыхался. Голова отчаянно ныла, и болело плечо. Если подумать, то болела каждая пядь его тела, но он больше не задыхался, потому что бочонок раскололся и наконец впустил в себя воздух и свет. А еще больше света и воздуха поступало сбоку, где виднелась открытая дыра затычки.

Получилось. Он мог дышать. Где бы он ни находился, но теперь его бочонок впускает воздух. Он может закричать; набраться сил, чтобы проломить днище; да просто по-дурацки выкатиться на свободу, если придется. Все, что ему теперь нужно сделать — это извернуться, чтобы приникнуть к отверстию глазом, осознать, где он находится, а затем продумать план к спасению.

Голова ныла от боли, но он почти не замечал этого. У него был лишь один вопрос к своему ангелу-хранителю. Святой Николай, святой Клайкине, не смейся, это винные пары. Не смейся, но скажи мне, почему свет в затычке — ярко-красный?

Ноги повыше, плечо вниз, голову вниз. Глазом к отверстию. Ответ: он ярко-красный, потому что снаружи что-то горит.

Пожар на пивоварне или на винном складе? Опасно, друг мой Николас. Но есть же дозорные со своими трубами, и толпа с ведрами воды… Толпа? Но ведь они все на рыночной площади, наслаждаются Карнавалом.

Я был на рыночной площади. Меня ударили по голове на рыночной площади. Никоим образом двое мужчин не могли протащить меня через толпу до самой улицы Пивоваров. Да им это и не к чему. На рыночной площади есть подвода, доверху заваленная бочками. Им стоило лишь набросить бочонок мне на голову в темноте, словно сачок на бабочку и забить сверху крышку. И отнести к подводе. И забросить на нее.

Подвода по время Карнавала? Подвода с дегтем для фейерверков. А фейерверк в этот год, как и каждый год, это вам не какая-нибудь вязанка хвороста, нет, только не в Брюгге. Брюгге привязывал старую баржу к мосту святого Иоанна, засыпал ее доверху бочонками со смолой, а затем поджигал их.

Он на барже. И во время фейерверка. В реве пламени и криках толпы никто не услышит воплей горящего заживо человека.

У тебя есть воздух. У тебя есть мозги, и тебе нравится использовать их. Так сделай это.

Сквозь отверстие затычки он мог разглядеть языки адского пламени, полыхавшего на носу баржи. С противоположной стороны, сквозь пролом у плеча, свет был куда более тусклым. Значит, ему туда, и как можно скорее. То, что еще недавно было лишь светом в отверстии, теперь превратилось в одуряющий жар, по мере того как загорались ближние бочонки со смолой, и огонь поднимался все выше.

Он ударил ногами изо всех сил; но днище и бока остались непоколебимы. Однако, возможно, крышку злодеи приколотили в спешке? Одну руку он с трудом поднял над головой и с силой толкнул. Гвозди поддались. Один бок приподнялся. Больше времени не было. Единственной свободной рукой он отыскал опору и с силой оттолкнулся, вновь устроив обвал, который несколько раз перевернул Клааса вниз головой и едва не сломал торчащую из бочонка руку.

Он успел убрать ее в самый последний момент. Его бочонок катился вниз вместе с остальными. Сквозь полуоткрытую крышку до него доносились крики. Весь Брюгге выстроился вдоль канала, любуясь на огонь и фейерверки… Господи Иисусе… Если он будет катиться так и дальше, то скоро может свалиться с горящей баржи.

Если другой бочонок ударит по полуоткрытой крышке, это убьет его. И если через крышку попадет вода, он утонет. Остаться и сгореть заживо, возможно, было бы предпочтительнее.

Почему-то эта мысль показалась ему забавной. Он понял, что здорово пьян. При таких обстоятельствах это было еще потешнее. Перемежая смех икотой, он принялся раскачивать бочонок из стороны в сторону, по мере того как тот катился и сталкивался с другими. Когда он наконец полетел в канал, то успел мельком заметить восторженную толпу на берегу; они добродушно потешались над городскими властями, которые не смогли даже толком уложить на барже бочонки, чтобы те не сыпались в воду. А среди толпы, яркие, точно алмазы, выделялись лица тех двух пьяниц, что встретили его у подножья часовни Святого Кристофера. На сей раз они были вполне трезвы, а вот он опьянел.

Вода в канале наполовину замерзла. Некоторые бочонки покачивались на волнах; другие вывалились на лед. Так случилось и с ним. От удара две боковые планки треснули, но обручи удержали их. Словно в тумане, Клаас сознавал, что по-прежнему находится внутри своей деревянной темницы и на всей скорости скользит по льду. Если убийцы заметят его, то непременно поднимут бочонок и вновь швырнут в огонь. Значит, надо закричать.

Он как раз успел прийти к этому выводу, когда льдина внезапно закончилась, и бочонок, покачнувшись, рухнул в стылую воду. Затекая с одного края, она вытекала из другого, промочив Клааса до костей и едва не заставив захлебнуться. Наполовину погрузившись в воду, он плыл в бочонке, который вскоре глухо ударился о берег. Никто не поднял его. Никто его даже не заметил.

Клаас сосредоточился, одолевая головокружение, затем выпрямил ноги, проталкивая их сквозь разбитое днище. Они тут же онемели в холодной воде. Расставив пошире локти и загребая ногами, он с трудом двинулся вдоль берега. Где-то невдалеке должен быть склон для водопоя, куда водили лошадей. Там он сможет выбраться из этого бочонка и слиться с толпой. Полупьяный, промокший до костей, всего в нескольких шагах от двоих врагов. И, возможно, от того человека или людей, которые заплатили им.

Он так замерз, что едва мог дышать. И еще одна насмешка судьбы, но у него уже не было сил смеяться. Бочонок ударился о деревянный скат, и Клаас наконец смог нащупать ногами дно, а затем попытался, почти ничего не соображая от холода, вытолкать бочонок наружу. Изо всех сил он пытался сделать это, когда внезапно чьи-то тени заслонили ему свет, и кто-то уверенно ухватился за его бочонок, подтянул выше, а затем с силой отодрал крышку. Прежде чем он успел разглядеть, кто перед ним, ему на голову натянули какую-то ткань, и знакомый голос сердито произнес:

— Ну почему мы повсюду наталкиваемся на этого пьянчугу? Эй ты! Ты ведь, кажется, приятель Поппе?

Голос Кателины ван Борселен. Продавец пряников в бочонке.

— Вы трое, — продолжила она. — Посмотрите, он даже не может стоять на ногах.

Она еще не знала, способен ли он идти. Очень медленно Клаас поднялся, по-прежнему запертый в бочке, из которой торчали лишь его ноги и голова с каким-то странным предметом, который она нацепила ему сверху. Карнавальная маска. Перья.

Послышался мужской голос.

— Я отвел Поппе домой пару часов назад. Я думал, он дома.

— Значит, снова выбрался. Разве не видите?

Господи Иисусе, детский голос. Сестра. Обе девочки ван Борселен здесь.

Гелис. Ну, конечно же. Гелис все видела из башни и узнала двоих подставных пьяниц. И предупредила старшую сестру, чтобы та не выдавала его. Но как они объяснят, почему Поппе здесь, весь промокший насквозь, в мокром бочонке?

Ничего не понадобилось объяснять. Просто окружить заботливой толпой, где все принимали его за Поппе. Так никто не сможет причинить ему вреда, пока они не доберутся до дома Поппе.

Бочонок был невероятно тяжелым. Возможно, у того, который использовался для наказаний, внутри имелись ручки или опора для плеч. Этот ему приходилось волочь на себе, а люди, как назло, напирали с боков и сзади. Провожать его собралась целая толпа. Похоже, он пользуется всеобщей любовью, этот Поппе. Интересно, где он живет?

Клаас осознал, что то и дело спотыкается, и если бы рядом не было людей, то он бы давно уже повалился на дорогу.

Время от времени сквозь прорези в маске он замечал некрасивое лицо девочки, бледное от волнения. А порой и лицо демуазель, с морщинкой меж черных бровей, но без тени тревоги. Скорее, на лице ее отражалась гневная сосредоточенность.

Люди замедляли шаг. Люди останавливались. Дом Поппе, а там, должно быть, и он сам, мирно спящий с женой в окружении домочадцев. Но почему демуазель совсем не тревожится? Он видел, что она подошла ближе, а малышка Гелис — с другой стороны.

Кто-то воскликнул:

— Поднимайте!

Бочонок двинулся вверх, и демуазель прошептала:

— Выбирайся и беги!

Он хотел сказать, что едва ли сумеет сделать пару шагов, прежде чем упадет, но едва он высвободился из бочонка, как она схватила его под руку и потащила прочь. Бочонок остался позади.

— Гелис, — заявила демуазель. — Сейчас она поставит бочонок, а потом исчезнет. С ней все будет в порядке. Гелис всегда выходит сухой из воды. Я велела ей отправляться к Вейрам.

У него стучали зубы. От этого стука, казалось, вот-вот расколется голова. От холода вчерашний порез на щеке болел, как от удара топором. Мозг тоже замерз.

— Я отведу тебя на Сильвер-стрете, — заявила она. — В доме пусто.

Помнится, его удивило, почему ван Борселены не запирают заднюю калитку. Помнится, затем его проводили в кухню, освещенную лишь огромным очагом, и там он замер, как вкопанный, на пороге, а затем осознал, почему остановился, и вновь уверенно двинулся вперед. Уверенно — не совсем подходящее слово. Его по-прежнему била дрожь. Он отчетливо помнил, как демуазель велела ему:

— Раздевайся!

Он сказал: «Нет». Она не теряла зря времени, надо отдать ей должное. Вытащила деревянную бадью, налила из кувшина холодной воды, затем, надев кухонные рукавицы, сняла с огня огромный котел и наполнила бадью кипятком. И наконец заявила:

— Я тоже переоденусь в сухое. Раздевайся и залезай.

Дорогая синяя ткань треснула, когда он попытался стащить с себя дублет. Он единым комом, не развязывая, стянул с себя все. Ему пришлось даже прислониться к стене кухни. Он ухватился за край ванны, но все равно рухнул в нее, расплескивая воду. Погрузился в кипяток по самый подбородок, чувствуя, как все в голове начинает кружиться, сознание возвращается, а затем покидает его окончательно. Огонь, разведенный девушкой перед уходом, горел сильно и ярко, поддерживая тепло.

Он заснул.