Не прошло и недели, как вдова Шаретти прибыла в Брюгге через Гентские Ворота. Она пересекла мост и защитные укрепления, дабы призвать к ответу своего блудного сына Феликса. Ее незамужние дочери, одиннадцати и двенадцати лет, находились при матери. Следом лошади влекли пять повозок, где разместились кузнец, плотник, двое писцов, трое лакеев, кухарка; а за ними ступал небольшой отряд во главе с профессиональным наемником, которого все называли Асторре, сократив, таким образом, данное ему при рождении имя Сайрус де Астариис.

Впрочем, фландрские галеры ожидались со дня на день. Госпожа Шаретти все равно должна была вернуться в Брюгге. Это путешествие она совершала ежегодно, но без всякого удовольствия. Из Лувена в Брюссель, из Брюсселя в Гент, из Гента в Брюгге. Дороги так же переполнены, как каналы, но двигаться по ним еще сложнее — они вечно запружены этими медлительными крестьянскими волами, то и дело ломающимися телегами, а за всяким соседним холмом в засаде таятся разбойники, о чем ходят неустанные слухи.

Чаще всего — полная чепуха, и главу дома Шаретти эти разговоры не тревожили совершенно, ведь у нее были свои телохранители. Более того, имелся настоящий отряд наемников. Так что до самого Брюгге никто не осмелился потревожить их. Перед въездом в город хозяйка накинула на плечи свой лучший плащ темно-красного цвета и надела самый внушительный головной убор, с вуалью, расшитой жемчугом. Ливреи всех слуг и камзол Асторре были ярко-синего цвета, — секрет этой краски оставался семейной тайной Шаретти. Корнелис передал его жене, а та бережно хранила в памяти. На ее лошади и у лошадок ее дочерей красовались бархатными чепраки с золотым шитьем, а уздечки были украшены серебром. Госпожа Шаретти знала, что следует произвести должное впечатление на весь Брюгге, дабы загладить воспоминание о том, что натворил ее сын Феликс.

Она успела позабыть, до чего же здесь шумно. Сперва все эти скрипы, стоны и перестук ветряных мельниц. Затем — длинный крытый въезд в город, где заметались отзвуки звенящих подков, грохота колес и зычных голосов селян.

На улицах дома, выстроенные в наклон, ловили стенами эхо. В сентябре все до единой лавки, все ставни распахнуты настежь. Вдова Шаретти слышала визг пилы, шлепки теста в пекарне и грохот печных поддонов. До нее доносились жужжание точильного камня, звон и лязг кузниц, сердитые крики, и хохот, и лай собак, и хрюканье свиней, и квохтание домашних птиц.

Над головой ссорились и кричали чайки, вывески над домами поскрипывали на ветру. И повсюду, на каждой улице, словно отбивая ритм единого танца, неумолчно стучали веретена.

За те три месяца, что госпожа Шаретти провела в Лувене, появились и кое-какие изменения. Мало что ускользнуло от ее взора, и она любезно ответила всем тем, кто окликнул ее по пути, но, не задерживаясь, направилась прямо к дому. Ее дом — дело ее жизни.

А вот и вход в красильные мастерские, которыми так гордился Корнелис: все начисто выметено, ни травинки между камнями… Хорошо. Запах теплой краски и вонь мочевины. Эти ароматы раздражали других людей, но только не ее. А посреди двора (разумеется, как можно пренебречь возможностью целый час отлынивать от работы?) выстроились ее верные челядинцы и работники, дабы приветствовать хозяйку.

Впереди всех — красильщики в фартуках, с руками, похожими на синие тыквы. Лакеи в аккуратных шапочках и летних дублетах, — манжеты почернели по краям оттого, что они вытирают о них носы, однако незаштопанных дыр не видно. А женщины все в пристойных платьях, с тщательно отглаженными накидками, завязанными под подбородком. Конюшие, не дожидаясь приказа, бросились помочь с лошадьми.

Посреди двора стоял управляющий Хеннинк — в шляпе с отворотами и в накидке с разрезами по бокам, которая сзади доходила до середины икр, а спереди лишь до колен, из-за объемистого живота, который с годами не становился меньше. Любитель хорошо покушать, а может, и выпить — она точно не знала. Однако человек порядочный. Корнелис в нем никогда не сомневался. Тугодум, никакого делового чутья, но порядочный.

Именно нужда в человеке, получившем хорошее образование, и привела к тому, что вдова Шаретти взяла на службу Юлиуса. Вот и он стоит, держится уверенно, но без вызова. Впрочем, и без особой почтительности. «Слишком уж хорош собой», — ворчал Корнелис, когда нанимал его. Не потому что не доверял жене: для этого он был слишком умен. Однако это костистое лицо с крупными резкими чертами, чуть раскосыми глазами и таким прямым носом, что, вероятно, он был когда-то сломан, — такое лицо могло вызвать неприятности среди бюргерских жен, а также домашних служанок.

Но, как оказалось, по этой части мейстер Юлиус никому не создавал проблем. Либо он обладал даром хранить свои похождения в абсолютной тайне, либо противоположный пол не занимал никакого места в его расчетах. Равно как и, по счастью, (насколько можно было судить) и его собственный иол. И, тем не менее, он оплошал с Феликсом.

А вот и ее сын, — выбежал из дома, со своей нелепой шляпой в руках. Завитые кудряшки так и подпрыгивают… Все такой же неуклюжий, и никак не окрепнет, все такой же тщедушный. Такой же шумный, такой же…

Спешившись, госпожа Шаретти повысила голос, прежде чем сын успел подойти ближе:

— Феликс де Шаретти, вернись в дом. Когда я пожелаю говорить с тобой, я за тобой пошлю.

Обида в глазах. Губы тут же надулись, затем он опустил взгляд.

— Хорошо, матушка.

И, развернувшись, с достоинством вернулся в дом. Вот и славно.

Теперь спешились и обе дочери и встали рядом с матерью. Тильда и малышка Катерина. Скромные, послушные; исподволь бросают взгляды из-под капюшона. Взгляните на нас. Взрослые девицы, которым нужны мужья.

— Хеннинк, — окликнула управляющего вдова. — Как поживаешь? Зайди в мой кабинет через пять минут. — Она немного помолчала, обвела взором работников, затем челядинцев, ответила на их поклоны и книксены, прежде чем, совершив полный круг, обратилась к своему стряпчему: — И вы, мейстер Юлиус, не согласитесь ли уделить мне немного времени чуть позже?

— Когда пожелаете, сударыня. — Он склонил голову.

— А что ваш неуемный подмастерье? — поинтересовалась она.

Ответил Хеннинк:

— Клаас внутри, демуазель. Магистраты велели держать его взаперти до вашего возвращения.

— Не сомневаюсь, — кивнула вдова де Шаретти. — Но не было ведь никакой нужды соглашаться с ними, не так ли? Разве что город намерен возместить мне стоимость его рабочих дней? Или это вы, таким образом, договорились с ними, мейстер Юлиус?

Он уверенно встретил ее взгляд.

— Боюсь, что магистраты не согласились бы на меньшее, — заявил стряпчий. — Если позволите, я все объясню вам при личной встрече.

— Непременно, — подтвердила Марианна де Шаретти. — Кроме того, я рассчитываю услышать объяснения от подмастерья Клааса.

Кивнув, она расстегнула пряжку на плаще и вместе с дочерьми прошла ко входу в дом.

Привратник, запыхавшись, поспел вовремя, чтобы распахнуть перед ней дверь.

Феликс поднялся в мансарду, где на своем тюфяке сидел Клаас и вертел в пальцах нож, в окружении горы стружек.

— Матушка дома — объявил Феликс. — Хеннинк и Юлиус первые.

— Тепло или холодно? — поинтересовался Клаас, поворачивая шкатулку, над которой он трудился. Клаас всегда делал какие-то игрушки, а другие люди ломали их.

— Просто лед, — с чувством отозвался Феликс. Вид у него был бледноватый.

— Тогда это все игра на публику, — уверенно подбодрил его Клаас. Прищурившись, он вновь взял нож и что-то подправил в своей работе. — Говори с нею начистоту и не полагайся на Юлиуса. Он не может все время тебя прикрывать. А Хеннинк все равно выложит всю правду, чтобы спасти свою шкуру.

Клаас положил свое новое творение на пол, а затем отыскал где-то рядом маленький деревянный шарик.

Феликс покачал головой:

— Тебе легко говорить. Ты же не ее сын и наследник. Ты не обязан с честью блюсти светлую память отца, заботиться о будущем его дела, о добрых отношениях с заказчиками и об уважении тех, кто рано или поздно будет служить тебе (это про тебя, не смейся, черт возьми!). Не ты являешь собой пример неуважения к славному стряпчему Юлиусу, который выбивается из сил, пытаясь наставить тебя на путь истинный, не ты зря тратишь время Хеннинка, тратишь время наставников в Лувене, порочишь репутацию Фландрии в глазах чужеземца…

— И стоишь матери кучу денег, — завершил Клаас. Он осторожным движением опустил шарик в гнездо, после чего в маленькой шкатулке словно сами по себе начали твориться какие-то удивительные вещи.

Феликс покосился на шкатулочку.

— Она не играет, — бросил юноша пренебрежительно. — У той, что ты сделал в последний раз, были колокольчики и барабанные палочки… Что до матушки, то она бы сберегла свои деньги, если бы забрала меня из университета.

— Ну, не могут же все время быть колокольчики, — пробормотал Клаас и резонно заметил в ответ на последнее замечание: — Тебе придется трудиться.

— Я трудился в университете! — возмущенно воскликнул Феликс. Поскольку Клаас не поднял на него глаза и не удостоил ответом, то Феликс схватил с пола новую шкатулку и бросил ее на пол. Кусочки проволоки и щепки разлетелись повсюду.

Клаас поднял глаза. В них не было обиды, не было злости. Одна лишь покорность, возмущенно подумал Феликс. Клаас вечно делал игрушки, а другие люди их ломали.

Именно поэтому люди и били его. Клаас попросту никогда не возражал.

* * *

Тем временем Юлиусу, приглашенному для беседы с хозяйкой, приходилось куда тяжелее, чем он ожидал. Он сам себя загнал в неловкое положение, и теперь испытывал гнев и досаду. С другой стороны, несмотря на молодость, он был довольно неглуп и набрался жизненного опыта. Разумеется, он не собирался до конца дней своих служить в какой-нибудь меняльной конторе или красильне, однако ему вряд ли пойдет на пользу, если его выгонят с позором. Именно поэтому Юлиус держался уверенно, сочетая в своих манерах любезность и показное чувство вины. Стоя (она не пригласила его сесть) перед высоким креслом матери Феликса, мейстер Юлиус описал ей происшествие с герцогской ванной и постарался доказать несправедливость вынесенного решения. После чего описал в туманных выражениях незначительную провинность Клааса, из-за которой подвыпившие господа вздумали гоняться за ним и завели шутку слишком далеко. Лично он, Юлиус, сильно сомневался, что Клаас мог убить чужую собаку, хотя, конечно, ничего доказать нельзя. И наконец, что касается проделки с водонапорной башней…

— Он спланировал это вместе с остальными, однако осуществил затею мой сын. Я уже в курсе, — перебила Марианна де Шаретти.

Юлиусу не по душе было служить под женским началом. Когда внезапно умер Корнелис, он уже собирался покинуть это место, но затем передумал. Кто знает, может, она так и останется вдовой. Она ведь на добрых десять лет старше его самого. Если они с Марианной найдут общий язык, у Юлиуса будет куда более широкое поле для применения своих способностей, чем это дозволял ему Корнелис. В какой-то мере так оно и вышло. Однако Марианна де Шаретти по-прежнему нуждалась в Юлиусе исключительно как в стряпчем. В прочих вопросах умом и твердостью она ничем не уступала покойному супругу. И поскольку у нее не было времени утверждать свою власть постепенно, то действовала она еще более резко и беспощадно. В этом году вдова Шаретти вконец загоняла их всех, и в Лувене, и в Брюгге. И наконец, с Феликсом зашла, слишком, далеко.

Что касается Феликса, то тут налицо бунт из-за матери, из-за потери отца, из-за страха принять на себя все бремя семейного дела. Юлиус сочувствовал Феликсу и его юным приятелям. Он и сам порой изнемогал от бесконечных переговоров, бумажной работы и занятий с Феликсом, которому ничего не лезло в голову, поскольку он хотел лишь одного — переспать с какой-нибудь девицей, и страдал, поскольку это ему никак не удавалось. По крайней мере, хоть у Клааса таких проблем не возникало.

Мейстер Юлиус смотрел на свою хозяйку так же, как она сама смотрела на него во дворе, и в конечном итоге мысли их были не столь уж различны. Рослых и властных женщин Юлиус мог недолюбливать с чистой совестью. Вдову Шаретти он тоже здорово недолюбливал, однако видел в ней и то, чего не замечали другие. Марианна де Шаретти была маленькой, пухленькой и очень живой, с ярко-синими глазами; а в жилах у нее, должно быть, текла настоящая киноварь, такими алыми были ее губы и розовыми — щеки. Юлиус никогда не видел ее волос, всегда тщательно скрытых под покрывалом, но догадывался, что они того же золотисто-каштанового оттенка, что и короткие брови.

Он думал о том, что для деловых отношений ей не слишком, выгодно быть такой хорошенькой. Разумеется, в красильне никто не осмелился бы преступить приличия, однако посредники и другие торговцы, общаясь с симпатичной вдовушкой, вполне могли бы постараться что-то выгадать для себя. Сам мейстер Юлиус всегда держался с вдовой Шаретти весьма церемонно. Именно поэтому и сейчас он стоял, сцепив руки за спиной, — еще и для того, чтобы укротить свой гнев. Как он жалел, что она не мужчина, и они не могут попросту наорать друг на дружку. Женщины в таких случаях либо разражались слезами, либо увольняли.

Юлиус ответил на все вопросы хозяйки касательно решения магистратов. О штрафах и о возмещении убытков. И проследил, чтобы она верно записала все суммы. Под конец она подняла глаза.

— Ну? — поинтересовалась Марианна де Шаретти. — И какой же вы видите здесь свою долю?

Юлиус уставился себе под ноги, а затем поднял голову:

— Поскольку Феликс вверен моему попечению, то полагаю, что окончательная вина лежит на мне, — отозвался стряпчий. — Возможно, вы сочтете, что в будущем я недостоин быть его наставником. Вы можете также решить, что мне надлежит отчасти компенсировать ваши потери.

— А разве не возместить их целиком? — возразила Марианна де Шаретти. — Или вы полагаете, что мой сын также должен будет расплачиваться? Я не говорю сейчас о нашем друге Клаасе, у которого нет ни гроша и которому придется найти другой способ возместить мне ущерб.

— Он уже поплатился с избытком, — поторопился с ответом Юлиус.

— Напротив, — покачала головой Марианна де Шаретти. — Насколько я понимаю, это я заплатила, чтобы уберечь его от повторной порки. Возможно, мне даже придется платить еще раз, чтобы успокоить этого кровожадного шотландца. Может, мне просто отдать ему Клааса.

Клаас был всего лишь подмастерьем. Клаас жил в семье Шаретти с десяти лет, спал на соломе с остальными, сидел за ученическим столом. Клаас был тенью ее сына.

Юлиус промолвил:

— Думаю, шотландец убьет его.

Синие глаза распахнулись:

— Почему?

Боже правый! Тщательно выбирая слова, Юлиус пояснил:

— Ходят слухи, что он ревнует, демуазель.

— К Клаасу? — изумилась Марианна.

Но Юлиус был уверен, что она все прекрасно понимает. Проклятье, она должна понимать: уж об этом старик Хеннинк не мог ей не рассказать. Не про Феликса, конечно, но все эти слухи насчет Клааса, чтобы она, наконец, избавилась от него. Юлиус предполагал, что она именно так и поступит.

Он сказал:

— Клаас хороший работник, и опытный. Другие красильни хорошо заплатят, чтобы заполучить его.

— Будущее Клааса меня не волнует, — возразила вдова. — Равно как не слишком волнует и ваше. У вас имеются вложения. Если желаете остаться со мной, оставайтесь, но боюсь, что вам придется ликвидировать некоторые из них. Если Феликс вернется в Лувен, вы вернетесь с ними, оставив в руках Феликса и в моих точный отчет о ваших личных средствах. За любой проступок Феликса будет страдать ваш карман, а позднее я заставлю его — со временем — расплатиться с вами сполна. Другими словами, если вы сами не способны заняться его воспитанием, то это придется сделать мне. Единственное хорошее, что я усматриваю во всей этой истории, — это то, с каким уважением и заботой вы все отнеслись друг к другу. Разумеется, к окружающим это совершенно не относится. — Марианна де Шаретти окинула Юлиуса критическим взором. — И вы находите, что это несправедливо? Вы желаете уйти?

— Зависит от того, сколько вы захотите получить, — ответил Юлиус напрямую. Откуда ей знать о его личных сбережениях?

— Достаточно, чтобы преподать вам урок.

— Я мог бы научить Феликса тому, что вам не слишком понравится, — заявил стряпчий.

Вдова Шаретти молча, смотрела на него, проводя по нижней губе взъерошенным кончиком пера, затем положила его на стол.

— Вы ведь торговались очень терпеливо. Вы можете выдерживать одну линию поведения в споре, а затем вот так предательски оступаетесь. Почему?

«Потому что мне не нравится работать под началом у женщины».

Но он не высказал этого вслух.

— Прошу меня простить, должно быть, я просто переволновался. Я не так уж богат, как вам прекрасно известно.

— А, следовательно, — промолвила она, — если я желаю использовать вас как средство для воспитания моего отпрыска, то едва ли буду вести себя настолько неразумно, чтобы вы оказались вынуждены нас покинуть. Вам следовало подумать об этом.

Юлиус пожал плечами:

— Я удивился. Я думал, что мои личные дела останутся в неприкосновенности.

— Во Фландрии? — изумилась Марианна.

Он не ответил.

— Редко кто из нас заканчивает свое образование в двадцать лет, мейстер Юлиус, — продолжила она. — Почти никто. То, что подтолкнуло вас к этой детской выходке с ванной, — может подтолкнуть вас сделать неразумный ход во время переговоров. За этот урок вы и заплатите. Рано или поздно вы будете мне благодарны. К завтрашнему дню я вручу вам свои точные подсчеты. А пока пришлите ко мне моего сына.

Юлиус немного помялся, затем поклонился и ушел, а после того как позвал Феликса, заперся у себя в комнате и погрузился в раздумья. Он так и не пришел ни к какому определенному решению, когда чуть позже услышал, как где-то в доме громко хлопнула дверь, и понял, что это Феликс, наконец, вышел после разговора с матерью.

Торопливо отодвинув засов, Юлиус ринулся вниз по лестнице и вовремя успел перехватить своего мрачного, разъяренного ученика с покрасневшими глазами, и увлек его в тихий угол, чтобы привести в чувство. Чуть позднее он осознал, что, судя по всему, сам того не заметив, все же принял решение.

Одного из лакеев послали за Клаасом. Он спустился по лестнице и постучался к хозяйке. Ему открыли. Юлиус и Феликс задержались, чтобы послушать, но дверь была слишком толстая, а хозяйка никогда не повышала голос. К тому же вскоре объявился старик Хеннинк и всех разогнал прочь. Один из мальчишек утверждал, будто у вдовы есть плетка с тремя хвостами и вплетенной в них проволокой. Но ударов плетки они тоже не слышали.

Когда Клаас вошел, Марианна де Шаретти что-то писала. Она продолжала писать, пока он не прикрыл дверь, и подняла на него глаза, когда Клаас приблизился к столу.

— Повернись, — велела она Подмастерье широко улыбнулся.

— Это ни к чему, демуазель. Заживает хорошо. Мейстер Юлиус позаботился обо мне. А во второй раз…

— Он заплатил. Я знаю. Так ты долго не протянешь, Клаас. Не доживешь и до двадцати лет, если не успокоишься. Пушка, конечно же, для тебя ничего не значила?

— Пушка? — изумился он.

— Или кто-то заплатил тебе… Нет, конечно же, нет, — Марианна сама ответила на собственный вопрос и, хмурясь, уставилась на него. — Ты опрокинул ее в воду просто из озорства, чтобы сыграть над кем-то злую шутку. Хочешь узнать, как я догадалась?

С совершенно невозмутимым видом Клаас стоял перед ней, опустив руки по швам.

— Полагаю, что люди герцога заплатили штраф вместо вас, демуазель, — отозвался он. — Но, разумеется, об этом нельзя говорить мейстеру Юлиусу.

— Юлиус уже сообщил мне, какой ты усердный и ценный работник, — отозвалась хозяйка. — Полагаешь, что направленность твоих талантов ускользнула от его внимания?

Клаас неверно истолковал ее слова.

— Jonkheere Феликс все равно попадал бы в неприятные истории, даже если бы меня не было рядом. Так всегда происходит с молодыми господами.

— Спасибо тебе за эту новость, — поблагодарила хозяйка. — Я знаю, и мейстер Юлиус знает это, что когда ты рядом, то все проделки заканчиваются довольно безобидно. Этого не скажешь о собственных затеях Феликса. Смотрителя водокачки ждет кнут и позорная отставка. Я уверена, что это не входило в твои планы.

Долгое время Клаас молчал.

— Разумеется, демуазель совершенно права. Jonkheere Феликсу еще много нужно работать над собой и, желательно, подальше от доброжелательных старших, которые слишком хорошо помнят его отца. Так значит, демуазель полагает, что ему пора оставить университет?

Марианна де Шаретти прижала пальцы к губам:

— Я думала об этом. Но мне казалось, что Лувен очень важен.

Наступило молчание.

Затем подмастерье вновь подал голос:

— Полагаю, демуазель вскоре поймет, что он уже исполнил свое предназначение.

И вновь молчание.

Теперь заговорила она:

— А если я отошлю тебя вместе с ним?

За эти годы она научилась не слушать, что говорит Клаас, но следить за его глазами. Он сказал:

— Jonkheere Феликс взрослеет, ему было бы лучше среди равных по положению.

Марианна по-прежнему пристально наблюдала за ним.

— Но он не будет возражать против мейстера Юлиуса? — Затем, заметив его улыбку, поправилась: — А, понимаю, все наоборот. Это мейстер Юлиус начнет проявлять свой норов. Так, стало быть, если я отошлю сына прочь, вас с Юлиусом придется оставить здесь, чтобы помогать мне вести дела. И начнем мы с достижений, подобных твоим последним подвигам?

— Вы об этом недоразумении с шотландцами? — уточнил Клаас.

— С шотландцем, — резко поправила хозяйка. — Это было преднамеренно и жестоко. Глупо. Смехотворно. Что ты имеешь сказать в свое оправдание?

— Несчастный случай.

Клаас уставился себе под ноги.

— Как с той пушкой? — переспросила Марианна де Шаретти. — За исключением того, что на сей раз это было нечто личное. Ты увидел этого человека на пристани в Дамме. Он тебе не понравился, хотя тогда ты даже не знал, кто он такой. И ты решил высмеять его.

— Демуазель, — Клаас поднял глаза, — я не рассчитывал, что меня обнаружат. Это я оказался в глупом положении.

Она молчала, лишь выжидательно смотрела на него, и ему не оставалось ничего другого, кроме как продолжить:

— Люди действуют в соответствии со своей природой. Мне было любопытно, что он за человек.

— Но теперь-то, после вашей стычки, тебе это прекрасно известно. А в результате — ущерб, который придется оплатить. Оскорбленный заказчик, урон, нанесенный компании, и все это из-за несчастного случая.

Клаас вздохнул:

— Милорд Саймон отправится восвояси после того, как придут галеры. Я буду держаться от него подальше. Думаю, что и он будет держаться подальше от меня. Демуазель, у меня есть новости насчет квасцов.

— Это, верно, держись от него подальше, — подтвердила хозяйка. — Я не потерплю никаких свар, пока ты живешь в моем доме. Если за тебя возьмутся всерьез, то тебе не уцелеть. Одному Богу известно, как ты ухитряешься призвать все это на свою голову. С тобой та же самая проблема, что и с Феликсом. Тебе нужно работать.

Клаас улыбнулся, поднял руки и развернул к ней мозолистыми ладонями.

— Неужто ты принимаешь меня за дурочку? — возмутилась Марианна. — Я знаю, за те восемь лет, что ты живешь в этой семье, руками и ногами ты отработал свое содержание. Беда лишь в том, что кроме рук и ног, у тебя пока ничего нет. Что будет с тобой дальше?

Он покачал головой, улыбаясь хозяйке той же светлой приязненной улыбкой, которую дарил всему миру.

— Может, герцог повесит меня?

— Нет, — холодно возразила Марианна де Шаретти. — Разве что король Шотландии. Французский король — наверняка. Если мейстер Юлиус надумает нас покинуть, возможно, тебе следовало бы отправиться с ним.

— Он уйдет? — изумился Клаас.

— Возможно, — признала Марианна де Шаретти. — Когда обнаружит, что я не собираюсь делать его своим партнером. Однако, поскольку теперь он передо мной в долгу, у него уйдет немало времени на то, чтобы скопить достаточные сбережения, дабы обеспечить себе независимость. К тому времени Феликс, наконец, повзрослеет.

— А меня, возможно, повесит шотландский король, — поддержал Клаас. — Так где же вы будете искать честного стряпчего, чтобы помог управляться jonkheere Феликсом?

Он словно бы размышлял вслух. Марианна часто позволяла Клаасу высказываться начистоту, а сейчас, даже раньше, чем она успела найти ответ, он уже подал идею:

— Есть, конечно, мейстер Удэнен. У него дочь как раз подходящего возраста.

Кровь прилила ей к лицу. Она сделала резкий вдох. В горле остался слабый привкус чернил, пергамента и кожи, и пота, и опилок. Опилок?

Вдова Шаретти покачала головой:

— Полагаю, этого довольно. Ты, разумеется, заслуживаешь порки, но тогда ты еще дольше не сможешь работать. Чуть позднее я скажу о том, какое наказание тебя ждет. А пока возвращайся в красильню, что бы там ни говорили городские власти. Шотландским джентльменом я займусь сама.

Шаги в коридоре послышались громче, и вот уже Асторре принялся барабанить в дверь кулаком.

Клаас заулыбался, и ей понадобилось сделать над собой усилие, чтобы не улыбнуться в ответ. Еще один удар в дверь, и голос Асторре:

— Демуазель!

— Я все записал, — заторопился Клаас. — Насчет квасцов. Это в Фокее, и венецианцы надеялись сохранить все в тайне. Гильдии будет интересно. — Он извлек из кармана сложенный лист бумаги и выложил на стол, затем с улыбкой накрыл его другими листками, после чего, получив безмолвное дозволение, подошел к двери, распахнул ее и впустил Асторре, а сам с поклоном выскользнул наружу.

Дверь закрылась. На бумагу Марианна так и не взглянула. У наемника, как она и ожидала подмышками были два тяжелых ящика. На своих кривых ногах он пересек комнату и с трудом опустил их рядом с денежным сундуком. Вот почему ей приходилось каждый год брать с собой крепкого телохранителя — дабы было чем расплатиться за товар, купленный на фландрских галерах.

Асторре выпрямился, перевел дух. Двадцать лет беспрерывных сражений оставили следы в виде рваного шрама над, глазом и багрового обрубка, который хирургам удалось сохранить на месте левого уха. Но в остальном он оставался крепок, как двадцатилетний, и в бороде по-прежнему не было ни единого седого волоска.

— Ну что, вы сказали ему? — полюбопытствовал он.

— Нет, — покачала головой Марианна де Шаретти.

— Сам догадался? Вот уж никогда бы не подумал! — воскликнул капитан.

— Да, он очень вырос за этот год, — подтвердила вдова.

— Слишком? — расхохотался Асторре.

Он сплюнул прямо на пол, посыпанный свежим тростником. Среди капитанов наемников были те, кто питал придворные амбиции, и те, чьи устремления не заходили так далеко. Должно быть, из-за маленького роста Асторре всегда держал себя нарочито грубо и воинственно. Он был неглупым человеком и опытным воякой, но даже при Корнелисе Марианна всегда с легкостью управлялась с ним сама.

— Да, он повзрослел, но мне не нужны проблемы с Клаасом, пока галеры стоят в порту. Потом я скажу ему.

— Как угодно.

Асторре ничуть не обеспокоился. Он вышел, чтобы принести остальные ящики, и она проводила его взглядом. Скорее всего, подумалось ей, Клаас уже догадался, как она намерена с ним поступить, а если и нет, то вскорости все разнюхает в других красильнях, на кухнях и в конторах, куда передает бесчисленные послания и где его всегда с радостью привечают.

Он все разнюхает, но не сделает ничего, пока она не объявит прилюдно. В этом Марианна де Шаретти могла быть уверена, как ни в чем другом. Она подумала о том, как Клаас защищал Юлиуса, а Юлиус защищал Клааса, и невольно почувствовала легкий укол ревности.