— Я буду держаться подальше от милорда Саймона, — обещал Клаас. Марианна де Шаретти проследила за этим лично. Она поместила его под домашний арест и точно так же обошлась со своим непокорным сыном Феликсом. К несчастью, ей и в голову не пришло задержать капитана наемников Асторре, которого она ошибочно считала взрослым и разумным человеком. Когда пару дней спустя торговые галеры из Венеции, наконец, вошли в порт, главе дома Шаретти казалось, будто она держит все нити в своих руках, и ничто не может отвлечь ее от дела, И поначалу она не ошибалась.

Пятьдесят тысяч обитателей Брюгге целиком заполонили пространство в несколько миль вокруг гавани в Слёйсе, где бросили якорь две изящных венецианских галеры.

Это было восхитительное зрелище, повторявшееся каждый год. Солнечные лучи пронизывали паруса и шелковые стяги, отражались в лопастях весел всякий раз, когда они поднимались из воды, подобно двум рядам гребней. На флагмане начиналась музыка: сперва барабаны и флейты принимались стучать и насвистывать, а затем вступали трубачи, расположившиеся на носу. И там же, под широким пологом с колышущейся бахромой, можно было разглядеть, всякий год разный, расшитый золотом вымпел капитана.

Даже с такого расстояния доносились запахи корицы и гвоздики, ладана и меда, лакрицы и мускатного ореха, цедры и мирриса, и розовой воды из Персии в бесчисленных кувшинах и бочонках. Казалось, даже видны сверкающие груды сапфиров и изумрудов, тончайшие шелка, прошитые золотыми нитями, страусовые перья и слоновьи бивни, камедь и имбирь, и коралловые пуговицы, в которых, возможно, уже на будущей неделе будет красоваться mynheere Госвин, почетный глава Ганзы.

Конечно, это был лишь обман чувств, подобный тем, что устраивали во время Карнавала герцогские жонглеры; не случайно галеры всегда опускали паруса и входили в гавань при ярком солнце, с тщательно надраенной палубой и гребцами, переодетыми в парадные ливреи, в то время как капитаны наряжались в эти странные жесткие одеяния по безумной венецианской моде, начесывали и подстригали бороды, а порой усаживали на плечо ручных мартышек.

Несложный обман. Фландрские галеры никогда не проводили ночь в открытом море, в отличие от больших парусников, которым не так просто было привести себя в порядок, прежде чем войти в порт. Фландрские галеры каждую ночь заходили в гавань, на всем своем высокооплачиваемом пути из Венеции, пролегавшем по Адриатике, через Корфу и Отранто, с заходом на Сицилию, вокруг каблука Италии, до самого Неаполя; после чего они устремлялись через западный пролив к Майорке, к берегам Северной Африки, и дальше, вокруг Испании и Португалии, избавляясь по пути от небольших, но доходных грузов, в которых не нуждался Брюгге, и принимая на борт оливковое масло, апельсиновую цедру, надушенную кожу, посуду, попугаев и сахарные головы.

Но, разумеется, ничего грубого, недостойного или слишком объемистого. Галеры республики Фландрии были жемчужинами венецианского флота, созданными специально для того, чтобы в открытом море уйти от любых пиратов. И перевозили они лишь предметы роскоши.

Они приходили каждый год. И каждый год по пути разделялись: две галеры в Брюгге, и одна — в Лондон, или в Саутгемптон, если вдруг в этот год лондонцы не слишком привечали чужеземных торговцев. Поговаривали, что общая сумма фрахта трех фландрских галер составляла четверть миллиона золотых дукатов. О, да, вот сколько денег было в мире! Так говорили, и взгляните, вот доказательство: сам дож со своими присными в Венеции выделял двадцать фунтов в год, чтобы подкупить таможенников в Брюгге, дабы те пониже оценили стоимость груза. Это правда, истинная, правда. Вдова одного из них рассказывала об этом. А еще в десять раз больше они тратят на взятки самому герцогу Филиппу.

Так болтали в толпе, наблюдая за тем, как люди с таможни подплывают к галерам на лодках, по двое к каждой, и взбираются на борт, а вместе с ними и чиновники из Слёйса. За ними эти толстосумы в золотых цепях из Дамме, и уж гораздо позже, — ибо некоторые, верно, готовы зачать ребенка только после крестин, если решат, что это добавит им достоинства, — начнет отзванивать большой колокол на звоннице в Брюгге, и кто-нибудь, — Ян Блавье, вот кто, — подъедет на своем муле, в шляпе, такой огромной, словно пять локтей повязок намотались на терновый куст, а за ним и Ансельм Адорне, и Ян ван ден Балле, со своими конюшими и лакеями, и солдатами с гербом и вымпелом Брюгге. А с ними и венецианцы: толстяк Бембо и тощий Контарини, и этот расфуфыренный игрок, Марко Корнер.

А еще позднее, — ибо именно венецианцам принадлежала честь первым взглянуть на списки товаров при разгрузке, точно так же как перед отплытием они первыми поднимали свои товары на борт, — подходили и прочие торговцы, ожидавшие своих поставок.

К примеру, Томмазо Портинари, если только сумеет убедить Тани позволить ему взять дело в свои руки… хотя едва ли ему это удастся.

А также Якопо Строцци, который, возможно, захватит с собой молодого Лоренцо, если в этот день подагра опять одолеет его.

А еще Жак Дориа, и Ломмелин, и все прочие генуэзцы, и Пьер Бладелен, личный казначей герцога, который должен осмотреть заказанные его господином товары. И Хуан Васкез с аналогичным поручением — но для герцогини, а с ним и фигерес, и остальные португальцы. Придет кто-нибудь из владельцев постоялых дворов, чтобы спросить, не нуждается ли кто в постое. Немцы из Ганзы, желающие узнать новые расценки, а также Джовани Арнольфини из Лукки, этот парень с длинным бледным лицом, который как никто другой знает вкус герцога в шелках и порой заключает с ним личные сделки, на которых изрядно греет себе руки.

О, да, многое происходило за кулисами, когда в порт входили фландрские галеры. Никто из значительных персон не являлся на берег в первые дни, а спокойно дожидался, пока товары на баржах доставят в Брюгге. Поговаривали, что настоящая продажа начинается куда позже, на тайных собраниях. Всю зиму они будут спорить и торговаться. Шесть месяцев, покуда галеры стоят в гавани, а в тавернах и борделях Брюгге развлекаются четыре сотни моряков.

Фландрские галеры, наконец, появились, и колокола и трубы звучали лишь прелюдией к оглушительному звону золотых монет.

* * *

Совершенно неразумно, на третий день по прибытии галер, Марианна де Шаретти освободила своего сына Феликса от его обязанностей — на том условии, что он не высунет носа из Брюгге. То есть Слёйс оставался для него вне досягаемости.

Вполне разумно она предположила, что мальчик направится прямиком в ближайшую таверну, а затем придется послать за ним Юлиуса. Сам Юлиус находился сейчас в Слёйсе, вместе с управляющим Хеннинком, Проявляя живой интерес к тюкам шерсти и к вайде, и к кермесоносному дубу, а также серному колчедану и столь ценному товару как квасцы. Саму демуазель де Шаретти ожидали на собрании членов гильдии красильщиков, и она надеялась, что Юлиус вовремя поспеет туда со своими сведениями. Она послала за помощником Хеннинка, оставила красильню под его ответственность и в сопровождении единственной служанки пешком ушла на собрание гильдии.

Помощник Хеннинка, работящий сукновал по имени Липпин, вспомнил, что у точильщика нужно забрать ножницы, и, обнаружив слонявшегося без дела Клааса, отослал его с этим поручением. Ему и в голову не пришло, что по какой-то причине Клаасу вот уже неделю запрещалось покидать дом. И Клаас, опасаясь, как бы Липпин не вспомнил об этом, унесся со всех ног, прямо как был, в деревянных башмаках и в фартуке, забрызганном мочой. Феликса он отыскал в одном из пустующих кабинетов банка Медичи, располагавшегося в высоком особняке рядом с рынком. Феликс, похоже, был не слишком рад его видеть.

— Кто тебе сказал, что я здесь?

— Винрик, меняла, — примиряюще отозвался Клаас. Винрик, обходивший улицы со своим денежным лотком, был лучшим источником сплетен во всей Фландрии.

Феликс хмыкнул.

— А за это ты пересмотрел все записи Винрика за неделю и обнаружил там три ошибки в подсчетах. Этот скверно пахнущий ремесленник, — пояснил Феликс своему единственному слушателю, новому клерку, только что прибывшему из Флоренции, — этот фламандский недоумок вычитает и складывает просто для удовольствия, как мы с тобой пьем или портим воздух, или думаем, на что бы спустить свои денежки.

— Ну, если ты намерен их тратить, то кто-то же должен экономить, — резонно возразил Клаас. Взглядом он окинул полки, где Медичи складывали свои пакеты, письма и записи. — Для тебя могу сэкономить тоже, — предложил Клаас юному клерку, который не сводил с незваного гостя изумленного взгляда, понемногу отступая все дальше, но не в силах спастись от запаха, исходившего от фартука Клааса.

— Вот здесь, к примеру, — Клаас провел пальцами цвета индиго по книге заказов. — Что здесь такое?

Мальчишка с сомнением покачал головой.

— Ну, довольно, — устало заявил Феликс. — Не обращай на него внимания. Это болезнь. — Он вновь обернулся к Клаасу. — А почему у тебя с собой матушкины ножницы?

— Их отдавали точильщику, — пояснил Клаас.

— Так значит, она не ждет тебя обратно? — воскликнул Феликс, в этот момент очень похожий на своего отца.

— Нет, — глазом не моргнув, ответствовал подмастерье. — А чего ты ждешь?

— Лодку Томмазо. Он собирается в Слёйс. Сегодня на фландрских галерах день частных сделок. Я хочу обезьянку.

— Тебя отошлют назад в Лувен, — заявил Клаас. — Хозяйка узнает, что ты уезжал из города.

— А я скажу, что это ты купил для меня, — ничуть не смутился Феликс.

Клаас задумался.

— Ты хочешь сказать, что я должен отправляться в Слёйс вместе с тобой?

— Ну да, — согласился Феликс, впервые задумавшись о практическом воплощении своего замысла. — То есть, конечно, если Томмазо сможет отделаться от своих священников и монахов. Он выбирает тенора для часовни Медичи в Италии. — Лицо его озарилось широкой улыбкой. — Вот ужас-то, верно?

Даже сквозь бесчисленные двери до них доносились отзвуки пения. И впрямь, это было ужасно.

Клаас подмигнул мальчишке:

— Скольких он уже прослушал?

Отвернувшись от зловонного фартука, тот отозвался, демонстративно обращаясь к молодому человеку в добротной одежде и в шляпе:

— Это уже третий. Брат Жиль из хора августинцев. Приятель одного из наемников, вашего Асторре. Этот Асторре, кстати, тоже собирается в Слёйс.

— Ого, — только и сказал Феликс, накручивая на палец прядь волос.

— Он что, такой строгий, этот Асторре? — поинтересовался мальчик. — Ты не хочешь видеться с ним?

Феликс повел плечами:

— Он просто состоит на службе у моей матери. Я еду в Слёйс.

— Пусть он все купит для тебя, — предложил Клаас. — Обезьяну, плащ из леопардовой шкуры. Может, новые перья для шляпы?

— Я еду в Слейс, — повторил Феликс Пение прекратилось.

Открылась дверь.

— Я все слышал, — заявил капитан Асторре. — Jonkheere Феликс.

— Я еду в Слёйс, — в третий раз повторил jonkheere Феликс.

Клаас редко вздыхал.

Вот и сейчас он сказал лишь:

— И я тоже.

И широко улыбнулся солдату, который рассеянно потрепал его по щеке со словами:

— Так чего же мы ждем?

Асторре был в хорошем расположении духа, потому что его приятель брат Жиль, оказался избран для часовни Медичи. Лицо Феликса просветлело. Он улыбнулся Асторре и Томмазо Портинари, который появился в дверях, чтобы проводить их всех на баржу, и даже Клаасу, который покорно последовал за ними в одних чулках, повесив на шею деревянные башмаки, дабы поберечь сходни, и сунув под мышку ножницы, завернутые в фартук.

Они отплыли без всяких проблем, и даже Томмазо выглядел бодрым как никогда Они направлялись в Слёйс к венецианским галерам.

* * *

Позднее (хотя он несколько преувеличивал) стряпчий Юлиус любил повторять, что худший миг в его жизни настал в тот солнечный сентябрьский день, когда с палубы венецианского флагмана он обнаружил ялик, принадлежавший Медичи, который плыл по каналу прямо в их сторону.

На борту находился сын его нанимательницы Феликс, который давал слово не покидать Брюгге, и подмастерье его нанимательницы Клаас, который должен был находиться под домашним арестом в красильне, и Томмазо Портинари, которому его нанимательница не желала быть ничем обязанной, и который, судя по его недовольному виду и сморщенному носу, собирался потребовать с кого-нибудь возмещения своих страданий, оттого что пришлось терпеть запах клаасова фартука всю дорогу из Брюгге в Слёйс.

И наконец, самое худшее: на носу ялика красовался собственной персоной капитан Асторре, горделиво вздернувший бородку. И вот уже он на молу, глазами-пуговками изучает башни, возведенные из корзин, дворцы из тюков, горы свертков, пакетов, ящиков и бочонков, между которыми цепочками, группами и поодиночке перемещались люди, перенося их по частям на баржи и повозки, и на склады, под качающимися клювами кранов.

Затем бородка нацелилась на корабль, и Юлиус поспешно отступил на шаг. В конце концов, ведь на рейде стояли две галеры, и теперь оставалось лишь молиться, чтобы Феликс, Клаас и Асторре выбрали вторую, не флагманскую.

На каждой из двух галер было по сто семьдесят обычных гребцов, три десятка баковых, и это не считая штурмана, писца с помощником, конопатчиков, плотников, кока, двух лекарей и стряпчего, которые сейчас все до единого выставили на палубу собственные товары для продажи, сопроводив их списками цен.

Вот в чем была одна из привилегий путешествия во Фландрию: право всем членам команды брать на борт мелочевку для частной торговли в любом из портов. Юлиус бы не удивился, узнав, что и судовой священник прячет где-нибудь под палубой свой мешок, с церковными благовониями и расшитыми золотом ризами. А уж капитанская каюта, нечего и говорить, от пола до потолка заставлена бутылями сладкого вина, а также иными драгоценными редкостями, вроде золотого песка из Гвинеи, откуда родом был и этот раб, с такими странными волосами, точно у него был свалявшийся войлок на голове.

Но, разумеется, все это лишь для друзей сера Алвизе Дуодо, а не для вульгарной публики. Грек с деревянной ногой, монсиньор Николаи де Аччайоли был сейчас там вместе с Дуодо. Должно быть, расспрашивает капитана, нет ли каких вестей от его брата из Константинополя.

Досадно только, что грек явился не один. Досадно, что он привез с собой того самого вельможного торговца, который прибыл с ним из Шотландии. Сейчас в кабине на корме занавес был задернут, но в любой момент кто-то из них мог выйти наружу, прежде чем Юлиус закончит здесь с делами. Досадно также и то, что Юлиус не вполне трезв.

После истории с пушкой, с девушкой и с собакой Юлиусу меньше всего хотелось бы привлекать внимание Саймона к самому себе или к любому из членов семейства Шаретти. Один раз он уже успешно ускользнул от его взора. Не такое сложное дело на палубе длиной в сто восемнадцать венецианских футов, до отказа забитой народом и товарами. Юлиус испытывал к Саймону не только неприязнь. В глубине души стряпчего таилась также зависть. Ему хотелось бы понаблюдать за Саймоном, оставаясь незамеченным.

Мейстер Юлиус прекрасно поработал на демуазель де Шаретти за эти семь дней, после полученной нахлобучки, и сегодня поутру отпраздновал это, но, возможно, немного переусердствовал. Так что меньше всего ему бы хотелось, чтобы Феликс с Клаасом поднимались на борт. Что же касается Асторре, то это будет просто катастрофа. Юлиус осторожно поднял голову, слегка покачал ею и заглянул через борт.

Катастрофа случилась. Лодка Томмазо вроде бы исчезла, но зато появилась голова Феликса в шляпе, похожей на шотландскую волынку: он поднимался по трапу на флагман. За ним следовал Асторре в плоской шапочке, в новом кожаном жилете, с пышными парчовыми рукавами, набитыми туго, как пирог с гусятиной. Позади тащился Клаас в пропотевшей рубахе, в вырезе которой виднелась мускулистая грудь и поросль шелковистых светлых волос, коими природа наделила его, к вящей зависти Юлиуса.

Феликс, заметив своего наставника, подозрительно широко улыбнулся и повлек свою волынку к торговцам, которые тут же принялись кричать еще громче, пока он отыскивал объект своих вожделений. Асторре, устремив взор на некую далекую и славную добычу, не обратил на Юлиуса ни малейшего внимания. Что же касается Клааса, то тот, весь светясь от невинной радости общения, поспешил сообщить:

— Феликс хочет обезьянку. Демуазель отправилась на собрание гильдии.

— Я послал к ней Хеннинка, — отозвался Юлиус, стараясь удержать разбегающиеся глаза. — Ты был прав. В балласте квасцы из Фокеи. Кто тебе рассказал? Этот грек Николаи?

— О нет, мейстер Юлиус, — возразил Клаас. — В списке для таможни указано, что квасцы были куплены в Проливе по кастильским ценам, и я уверен, монсиньор де Аччайоли согласится с этим. Вот что покупают венецианцы. Фокейские квасцы были бы куда дороже.

— Пожалуй, — согласился Юлиус, нахмурившись еще сильнее. Квасцы, этот невинный белый порошок, который добывают из земли, подобно каменной соли, являлся одним из самых важных ингредиентов для красильщиков, поскольку он привязывал краску к ткани. Клаас знал об этом, и все же порой Юлиус гадал, понимает ли Клаас, о чем толкует, когда переносит все эти слухи. Едва ли, на самом деле, грек стал бы ему рассказывать нечто подобное. Клаас просто случайно подслушивал то одно, то другое, переходя из конторы в контору, в городе, где ремесленники были почти невидимками.

— А ты будь поосторожнее, — предупредил его Юлиус. — Наш собаколюбивый шотландский друг Саймон здесь, с мессером Николаи и с капитаном, и лучше бы он тебя не заметил. А также…

— Упаси Господь, — отозвался Клаас, ничуть не заинтересовавшийся этим известием. — А вот и капитан Лионетто с друзьями. Они купили чернокожего.

Все вокруг видели, что они пока еще не купили негра, но просто терли ему кожу, чтобы проверить, не сойдет ли краска. Юлиус, порой проявлявший чудеса интуиции, задумался:

— Хочет обезьянку? Она этого не потерпит.

— Надеюсь, цена все равно окажется слишком высокой, — оптимистично отозвался Клаас. Он по-прежнему не сводил взгляда с гвинейского раба, который, натягивая цепи, пытался увернуться от палубной швабры в мощных руках капитана Лионетто.

— Им придется купить негра, если они его попортят. Разве что Феликс согласится купить черного парня вместо обезьянки. Демуазель это может прийтись по душе.

— Матушке Феликса? — переспросил Юлиус, у которого от смеха на глаза выступили слезы. — Скажи об этом ростовщику Удэнену. Может, это поможет ему в ухаживаниях. — Все вокруг знали, что Удэнен прочит свою дочь за Феликса, но на самом деле лично зарится на вдову.

К его вящему изумлению, Клаас с готовностью бросил свой фартук и двинулся прочь. Не веря собственным глазам, Юлиус обнаружил, что подмастерье протиснулся вперед по палубе, добрался до ростовщика и там, присев рядом с ним, завел какую-то беседу, после чего оба поднялись с места.

Неважно, говорил ли с ним Клаас о Марианне де Шаретти. Когда он встал, Лионетто, громогласно воскликнув: «Ага!», прихватил двоих друзей и принялся проталкиваться через толпу к подмастерью. Его оранжевый бархатный дублет удивительным образом сочетался с рыжими волосами.

— Ага! — воскликнул Лионетто. — А кому сегодня этот деревенский увалень собрался испортить одежду?! И какой болван позволил тебе отравлять здесь воздух своими обносками? Тебе нужно принять ванну. В воду его!

Несомненно, вино, которое они выпили с Хеннинком, замедлило реакцию Юлиуса, и он мог лишь молча наблюдать, как двое подручных Лионетто схватили подмастерья и, под общее одобрительное улюлюканье, потащили его к борту. Судьба Клааса ни у кого не вызывала опасений, да и сам он не слишком вырывался, с легким изумлением взирая на своих пленителей. Лишь один человек рядом заметил задумчиво:

— А вдруг он не умеет плавать?

Клаас плавать умел, и он и впрямь нуждался в ванне. Юлиус, оценив ситуацию, пришел к выводу, что опасений она не вызывает. Тем временем Клааса подхватили подмышки и принялись раскачивать. Толпа расступилась.

Но за борт кинуть его не успели, поскольку вперед вырвался капитан Асторре, ловко пнув в коленную чашечку одного из пленителей Клааса. Тот с истошным воплем повалился на палубу. Пару мгновений Клаас со вторым солдатом стояли бок о бок, после чего тот отпустил подмастерье и двинулся на Асторре.

Его опередил Лионетто.

Не обращая никакого внимания на своих приятелей и Клааса, который так и остался стоять на месте с озадаченным видом, Лионетто не стал толкать своего противника или кричать на него. Вместо этого, вздохнув поглубже, он опустил плечо и, вцепившись тому в запястье, поднял правую руку Асторре к груди.

Теперь оба они держали чашу на высокой ножке, покрытую розовой эмалью и густой позолотой.

— Это мое, — с обманчивой мягкостью объявил Лионетто. — В прошлом году я ее заказал корабельному штурману.

Выставив бороду вперед на добрых шесть дюймов, Асторре обнажил в ухмылке желтые зубы:

— Вот как? Он позабыл мне об этом сказать. И я за нее уже заплатил.

— Какое ребячество! — отозвался Лионетто. — Не хочу тратить время на споры. Отдай ее мне, и я верну тебе деньги.

— Отнять ее у меня? — изумился Асторре. — Ах ты, глупый бабуин! Да мы вдвоем с этим глупым мальчишкой могли бы раздеть тебя до портков. До самого твоего незначительного мужского достоинства, если пожелаем. Но капитан корабля — гость в наших краях, а благородные люди не станут устраивать свару у него на палубе. Я забираю то, что принадлежит мне по праву.

— Это моя собственность, — возразил Лионетто.

— Оплаченная мною, — парировал Асторре.

— Синьоры! — прервал их чей-то властный голос.

Оба обернулись.

Занавес капитанской кабины был откинут, и в проходе появился сам мессер Алвизе Дуодо, герой Константинополя. Рядом стоял грек Николаи де Аччайоли, который сегодня красовался в бархатной шляпе и роскошном плаще с капюшоном. У них за спиной Юлиус разглядел дерзкое, гладко выбритое лицо милорда Саймона, чей пес едва не пустил по миру семейство Шаретти.

— Синьоры! — вновь повторил капитан. И, как он и рассчитывал, на голос тут же обернулись несколько гребцов. Когда capitano поворачивал голову, видно было, что волосы у него подбриты до самых ушей; а наряд — великолепен, от накидки с пуговками до плоской шапочки и шелкового дублета с мраморным рисунком. Лишь члены таких богатых семейств, как Кантарини, Цено или Дуодо, по решению Сената Венецианской республики, могли возглавлять фландрский флот, и при этом даже не имело значения, что некоторые из них были отличными мореходами. Они занимали этот пост, благодаря несомненным способностям, которые сейчас позволили капитану из кратких негромких пояснений афинянина осознать, что источником беспокойства стали двое наемников, представлявших собой определенную ценность, но также и потенциальную угрозу. Капитан судна вышел вперед.

— A, il signoro ди Астариес и il signoro Лионетто. Я как раз искал вас. Прошу вас, разрешите поскорее ваш спор, и я угощу вас вином.

Вмиг притихшие и даже как будто ставшие ниже ростом, оба капитана застыли на месте, а затем обернулись к тому, кто произнес эти столь лестные для них слова. Однако в руках они по-прежнему сжимали кубок, ставший причиной ссоры, тщетно пытаясь найти выход из положения.

Дилемма решилась сама собой, и отнюдь не благодаря мессеру Николаи или капитану судна.

Саймон, шотландский торговец и гость капитана, с невозмутимым видом прошествовал к наемникам. На мгновение он застыл, а затем внезапным, точно рассчитанным ударом выбил стеклянный сосуд из расслабившихся рук. Траектория полета оказалась очень точной. Под слитный возглас восхищения и ужаса бокал взмыл в воздух, перелетел через планшир и, описав сверкающую дугу, окончательно и бесповоротно исчез в водах гавани. Все взоры устремились на Лионетто, который, яростно сверкнув глазами и пробурчав что-то себе под нос, наконец широко ухмыльнулся шотландцу.

Толпа выжидательно и с куда большей надеждой уставилась на Асторре, который приобрел злосчастный кубок.

Асторре взялся за кинжал, затем опустил руку, после чего развязал кошель и вытащил оттуда монету. Торговля, и без того довольно вялая, окончательно замерла.

— Полновесный флорин, — объявил Асторре, — тому человеку, который вернет мне мою собственность.

— Стойте! — воскликнул капитан. Палуба, заходившая ходуном, наконец успокоилась у него под ногами, когда готовые броситься за борт ныряльщики застыли и обернулись на голос. Грек улыбнулся.

— У меня есть предложение, — снисходительно заявил капитан. — Пусть успехом увенчаются усилия одного человека. Посмотрим, как справится раб. Нырять — это его работа.

Он был хозяином на корабле, и потому даже те, кто ворчали, делали это вполголоса. Теперь вместо того, чтобы прыгать за борт, они столпились, выбирая место, откуда видно получше. Ближе всего к сходням оказались Асторре и Лионетто.

Здоровенного африканца освободили от цепей. С помощью знаков ему объяснили, что делать, а затем на ломаном испанском то же самое повторил один из гребцов. Затем, увидев, что черномазый по-прежнему колеблется, его швырнули за борт, да еще нацелили луки вдогонку, если вдруг тому придет в голову попытаться вплавь добраться до берегов Гвинеи.

После эго всякий раз, когда он вновь показывался на поверхности, они швыряли в него всем, что ни попадало под руку, покуда он не нырял вновь. Никто не собирался торчать здесь весь день.

Капитан терпеливо дожидался заранее условленного для себя момента, когда придется с сожалением объявить, что поиски не увенчались успехом. Вот почему когда кудрявая голова вновь показалась над водой и негр в высоко поднятой руке показал уродливый розовый бокал, капитан был удивлен и раздосадован.

Он слышал, как, завидев кубок, чудом оставшийся невредимым, с шумом выдохнули оба глупца, стоявшие у трапа. Заметил улыбку на лице владельца и ярость Лионетто.

Чернокожий тем временем подплыл к сходням и стал выбираться на палубу. Там, наверху, к нему уже тянулись длинные руки Лионетто, и короткие — капитана Асторре. Африканец замешкался, не зная, кому отдать добычу.

Грек негромко проговорил что-то хозяину судна, и тот обратился к гребцу, понимавшему по-испански:

— Скажи рабу, чтобы не отдавал кубок наемникам. Пусть бросит его этим людям из — как их там? — дома Шаретти. Мессер Николаи покажет. Вон те трое, видишь?

Ничего не подозревавший Юлиус внезапно обнаружил себя в центре внимания, после чего вся толпа разом запрокинула головы, словно чтобы полюбоваться фейерверком. Он зачем-то также посмотрел в небо. Там, высоко в воздухе, прямо на него летело нечто розовое и сверкающее, очень похожее на этот нелепый кубок, из-за которого поднял такой шум Асторре. Юлиус покачнулся, едва не сбитый с ног Феликсом, который прыгнул, пытаясь ухватить бокал.

Феликс разозлил его, и мейстер Юлиус был рад, когда тот, в свою очередь, оступился; Клаас спокойно занял его место, поднял большие, надежные руки и поймал кубок.

Юлиус готов был поклясться, что он поймал его.

Так что трудно сказать, каким образом мгновением спустя бокал уже вовсе не был в руках у Клааса — он разлетелся облаком сверкающих розовых осколков, которые осыпали все вокруг меха шелка, чаши с майоликой, сахарные головы, а также сапоги, одежду и ножны собравшихся вокруг людей.

Асторре и Лионетто в едином порыве устремились к незадачливому Клаасу с оружием в руках. Позади широко улыбался милорд Саймон.

Лионетто, который не платил за кубок, остановился первым, в изумлении уставился на свой обнаженный кинжал, а затем вернул его в ножны и расхохотался, запрокинув голову.

— Так ты говорил, что вы вдвоем с этим глупым мальчишкой можете раздеть меня до портков?! Так ты сказал! Асторре, какой же ты болван! Ты даже не смог удержать собственный бокал, а он не сумел его поймать! Раздеть меня до портков!

— А, — негромко промолвил грек. — Какая жалость.

— В самом деле? — переспросил капитан. — Ну, теперь мальчишке придется несладко. Но как бы они вновь не вцепились друг другу в глотки. Право, все это зашло слишком далеко. Пусть кто-нибудь сообщит этим двоим, что капитан корабля сожалеет, но из-за недостатка времени больше не сможет предложить им вина, и будет рад, если они уладят свою ссору на берегу. Сообщите мне, когда они уйдут. Мессер Николаи!

Он приподнял занавес, чтобы грек мог вернуться в кабину, и заметил, что монсиньор Аччайоли задержал взгляд на миловидном молодом шотландце, который составил им компанию за обедом: кажется, его имя Саймон. Мессер Дуодо даже задался вопросом, без особого, впрочем, любопытства, сколь далеко простираются вкусы афинянина.

— Сомневаюсь, чтобы наш шотландский друг пожелал вернуться с нами. Похоже, он намерен отстаивать интересы Лионетто.

Афинянин, ничего не ответив, задержался на палубе, словно намереваясь позвать торговца в каюту.

— Право же, мессер Николаи, — окликнул его капитан. — Полагаю, мы с вами и без того потратили слишком много времени на все эти глупости. К тому же, при нашем разговоре лучше обойтись без свидетелей.

Грек отвернулся, и занавес опустился за ним. Что бы ни произошло на палубе дальше, он был не в силах ничего изменить.