Франческо Паоло Микетти

Г. Д’А.

Эта книга, созданная в твоем доме радушно принятым гостем, возвращается к тебе, как благодарность, как исполнение обета.

Среди усталости долгого и тяжелого труда, твое присутствие подкрепляло и утешало меня, как море. Среди неразлучной с мучительным и затейливым искусством стиля горечи, ясная простота твоей беседы была для меня примером и назиданием. В сопровождавших усилие анализа сомнениях, твой глубокий афоризм, нередко, был для меня, как свет.

Тебе, постигающему все формы и все видоизменения духа, как и все формы и видоизменения вещей, — тебе, постигшему законы, по которым развивается внутренняя жизнь человека, как и законы рисунка и цвета, — тебе, столь же проникновенному знатоку душ, как и великому мастеру кисти, я обязан опытом и развитием самой благородной из способностей разума, т. е., обязан привычкой к наблюдению, как, прежде всего, обязан методом. Теперь я, как ты, убежден, что у нас только один предмет для наблюдения: Жизнь.

Воистину, далеко то время, когда ты, в галерее Шарра, пытался проникнуть в тайны Винчи и Тициана, а я обращался к тебе с приветом, в стихах, томившихся

И вот, обет тех дней, все же, исполнен. Мы вместе вернулись в отрадную отчизну, в твой «просторный дом». По стенам не висят медицейские гобелены, не собираются дамы на наши сказания, ни виночерпии, ни сокольники Паоло Веронезе не окружают нашего стола, волшебные плоды не наполняют ваз, которые Галеаццо Мариа Сфорца заказывал Маффео ди Кливате. Наше желание менее затейливо: наша жизнь более примитивна, может быть, даже более обвеяна духом Гомера и Героев, когда в перерывах между исполненными труда постами мы принимаем достойную Аяксов пищу на берегу многозвучного моря.

Я улыбаюсь при мысли, что эта книга, где я, с грустью, исследую столько испорченности и столько извращенности, столько утонченности и столько пустой лживости и жестокости, написана среди простого и ясного мира твоего дома, при последних напевах жатвы и первых пасторалях снега, когда, за одно с моими страницами, росла и долгая жизнь твоего дитяти.

Без сомнения, если в моей книге есть крупица человеческого сострадания и капелька доброты, то я обязан ими твоему сыну. Ничто так не учит нежности и не возвышает как зрелище раскрывающейся жизни. Этому чуду уступает даже зрелище утренней зари.

Так вот — там. Если, читая его, твой взгляд скользит дальше, и ты увидишь, как Джорджио тянется ручонками и улыбается тебе круглым личиком, как в божественных строфах Катулла, — прекрати чтение. И перед тобою крошечные розовые пяточки будут попирать страницы, где изображено все убожество Наслаждения: и пусть это бессознательное движение станет символом и предзнаменованием.

Привет тебе, Джорджио, друг и учитель, спасибо тебе.

I

Год тихо-тихо умирал. Солнце Сильвестрова дня разливало в небе Рима какую-то таинственную, золотую, почти весеннюю теплоту. Все улицы были полны народа, как в воскресные майские дни. Вереницы быстро несущихся экипажей пересекали площадь Барберини и Испанскую; и неясный, непрерывный гул с обеих площадей поднимался до церкви Св. Троицы, до Сикстинской улицы, и, ослабевая, проникал даже в комнаты дворца Цуккари.

Комнаты мало-помалу начинали наполняться благоуханием свежих цветов в вазах. Пышные, распустившиеся розы стояли в каких-то хрустальных бокалах, как лилии из алмаза, раскрывавшихся на тонких, в виде золоченого стебля, ножках, подобно чашам позади Пресвятой Девы на картине Сандро Боттичелли в галерее Боргезе. Нет чаши, столь же изящной, как эта: кажется, что в такой прозрачной тюрьме, цветы как бы одухотворяются и легче создают образ молитвенного или любовного приношения.

Андреа Сперелли ждал в своих покоях возлюбленную. И все окружающие предметы, действительно, обнаруживали особенную любовную заботливость. В маленьком камине горел можжевельник, и был уже накрыт маленький чайный столик с чашками и блюдечками из майолики Кастель Дуранте, с мифологическими рисунками Люцио Дольчи, старинными вещицами неподражаемой прелести, где под фигурами черной краской, курсивом, были выписаны гекзаметры из Овидия. Свет смягчался шелковыми, красного цвета, занавесками с вышитыми серебром гранатами, листьями и изречениями. И так как на окна падали косые лучи, то фигуры узорчатых занавесок вырисовывались и на полу.

На часах Св. Троицы пробило три с половиной. Оставалось еще полчаса. Андреа Сперелли встал с дивана, где он лежал, и открыл одно из окон, потом сделал несколько шагов по комнате, потом раскрыл книгу, прочел несколько строк, закрыл, потом рассеянно переводил взгляд с одного предмета на другой. Волнение ожидания охватило его с такой остротой, что он чувствовал потребность двигаться, делать что-нибудь тем или иным движением развеять свою внутреннюю тревогу. Он нагнулся к камину, взял щипцы, стал поправлять огонь, бросил на кучу пылающих дров еще один кусок можжевельника. Дрова рассыпались, угли, разбрасывая искры, покатились на металлический лист, закрывавший ковер, пламя разбилось на множество, то появлявшихся, то исчезавших, синеватых язычков, головешки дымились.

И при этом в душе ожидающего всплыло воспоминание. Когда-то, у этого самого камина, после любовных утех, прежде чем одеваться, бывало, любила возиться Елена. Она была мастерица загромождать камин крупными поленьями дров. Обеими руками брала тяжелые щипцы и, для защиты от искр, закидывала голову несколько назад. Ее тело на ковре в несколько неловком положении, благодаря движению мышц и колеблющимся теням, как бы улыбалось всеми суставами, всеми складками, всеми извилинами, покрываясь янтарной бледностью, которая напоминала Данаю Корреджио. Ее фигура была в стиле Корреджио: ее маленькие и гибкие руки и ноги, почти веткообразные, как на статуе Дафны, в самый первый миг ее сказочного превращения в дерево.

Не успевала она кончить свою работу, как дрова вспыхивали и бросали яркий отблеск. Этот красноватый теплый свет в комнате некоторое время боролся с проникавшими в окно холодными сумерками. Запах горящего можжевельника наполнял голову легким опьянением. При виде пламени, Еленой, казалось, овладевало какое-то детское безумие. У нее была жестокая привычка в конце каждого любовного свидания разбрасывать по полу все бывшие в вазах цветы. И возвращаясь в комнату, уже одетой, надевая перчатки или застегивая пряжку, она улыбалась среди этого опустошения; и ничто не могло сравниться с грацией того движения, которым она каждый раз приподымала платье и выставляла сначала одну, а потом другую ногу, чтобы возлюбленный, нагнувшись, завязал шнурки ее башмаков.

Обстановка почти ни в чем не изменилась. От всех вещей, на которые смотрела Елена или которых она касалась, веяло воспоминаниями, и целым вихрем оживали образы далеких дней. После почти двухлетнего перерыва, Елена опять должна была переступить этот порог. Через полчаса она, конечно, будет здесь, сядет вон в то кресло, снимет вуаль, несколько запыхавшись, как в то время, и начнет говорить. После двух лет все предметы снова услышат ее голос, быть может даже смех.

День великого прощания приходился как раз на 25 марта 1885, в карете, за Порта Пиа. Число осталось неизгладимым в памяти Андреа. Теперь, в ожидании, он с непогрешимой четкостью мог вспомнить все события этого дня. Видение номентанских полей всплывало теперь в идеальном свете, как одна из тех приснившихся местностей, где предметы кажутся видимыми издали, благодаря какому-то исходящему от них сиянию.

Закрытая карета ехала рысью, с однообразным грохотом: мимо ее окон проплывали стены старинных патрицианских вилл, беловатых, как бы покачивавшихся в беспрерывном и плавном движении. Временами мелькала широкая железная решетка, за которой виднелась дорожка с высокими пальмами по сторонам, или заросший двор с латинскими статуями, или длинный портик, где, то здесь, то там, бледно улыбались солнечные лучи.

Закутавшись в просторный меховой плащ, с закрытым вуалью лицом, в замшевых перчатках, Елена молчала. Он же с наслаждением вдыхал тонкий запах гелиотропа от ее дорогой шубки, и под своей рукой чувствовал форму ее руки. Им казалось, что они одни на свете, вдали от остальных людей, но вдруг, то появлялась черная карета прелата, то конюх верхом, то вереница семинаристов в фиолетовых рясах, то стадо овец. В полуверсте от моста она сказала:

— Давай выйдем.

Холодный и ясный свет в открытом поле казался ключевой водой. Деревья качались на ветру, и, благодаря зрительному обману, колебание их как бы передавалось всем окружающим предметам.

Прижимаясь к нему и пошатываясь, она сказала:

— Сегодня вечером уезжаю. Это — в последний раз…

Потом замолчала; потом заговорила снова, отрывисто, с оттенком глубокой грусти, о необходимости отъезда, о необходимости разрыва. Бушевавший ветер срывал слова с ее уст. Она продолжала. Он прервал ее, взяв за руку и отыскивая пальцами ее тело между пуговицами перчатки.

— Больше нельзя! Нельзя больше!

И они шли дальше, борясь с порывами толкавшего их ветра. И среди этой величавой и сумрачной пустыни, подле этой женщины, он внезапно почувствовал, что в его душу проникла как бы гордость какой-то новой жизни, избыток сил.

— Не уезжай! Не уезжай! Я еще хочу тебя, всегда…

Он обнажил ее кисть, просунул пальцы в рукав, касаясь ее кожи, беспокойным движением, в котором было желание более полного обладания.

Она окинула его одним из тех взглядов, которые опьяняли его, как кубок вина. Перед ними уже был мост, красноватый в солнечных лучах. На всем протяжении своих излучин, река казалась неподвижной и как бы из металла. Вдоль реки рос камыш, вода слегка колебала ряд воткнутых в глину шестов, вероятно, оставленных рыбаками.

Тогда он начал убеждать ее остаться. Говорил ей о первых днях, о бале во дворце Фарнезе, об охоте в полях Божественной Любви, об утренних встречах на Испанской площади, у витрин ювелирных магазинов, или на тихой, барской Сикстинской улице, когда она выходила из дворца Барберини и ее преследовали крестьянки с корзинами роз.

— Помнишь? Помнишь?

— Да.

— А тот вечер с цветами, в начале, когда я пришел к тебе с огромным букетом цветов… Ты была одна, у окна: читала. Помнишь?

— Да, да.

— Я вошел. Ты едва повернулась, приняла меня сухо. Что с тобой было? Не знаю. Я положил букет на столик и ждал. Ты начала говорить о посторонних вещах, нехотя, без всякого удовольствия. В унынии я подумал: «Она больше уже не любит меня!» Но запах цветов был так силен: им уже наполнилась вся комната. Я и сейчас вижу, как ты обеими руками схватила букет и, вдыхая запах, спрятала в него лицо. Когда же ты опять открыла лицо, оно казалось почти бескровным и твои глаза изменились точно от какого-то опьянения.

— Продолжай, продолжай! — сказала Елена слабым голосом, перегнувшись через перила, охваченная чарами убегающих вод.

— А после на диване: помнишь? Я усыпал цветами твою грудь, руки, лицо, душил тебя ими: ты то и дело сбрасывала их, подставляя то рот, то горло, то полузакрытые глаза, предлагая их мне для поцелуя. Между твоей кожей и своими губами я чувствовал холодные, мягкие лепестки. Когда я целовал твою шею, ты вздрагивала всем телом и вытягивала руки, стараясь отстранить меня… Ах, тогда-то… Твоя голова была погружена в подушки, грудь закрыта розами, руки обнажены до локтей, и ничего не было прелестнее и нежнее легкого трепета твоих бледных рук на моих висках… Помнишь?

— Да. Продолжай!

И он продолжал, с возрастающей нежностью. Опьяненный собственными словами, он почти терял сознание. Повернувшись спиной к свету, Елена все больше наклонялась к возлюбленному. Они оба чувствовали сквозь платье смутное соприкосновение их тел. Холодные на взгляд, медленно текли под ними речные волны, высокий и тонкий, как пряди волос, камыш наклонялся к реке при каждом дуновении и плавно покачивался.

Потом они больше не говорили, но, вглядываясь друг в друга, слышали беспрерывный звон в ушах, неопределенно уходивший вдаль, унося с собой какую-то часть их существ, как если бы нечто звонкое улетало из тайников их сознания и разливалось, наполняя все окрестные поля.

Выпрямившись, Елена сказала:

— Пойдем. Мне хочется пить. Где бы тут попросить воды?

И они направились к небольшой римской таверне. Несколько возчиков, с громкой бранью, отпрягали скотину. Зарево заката озаряло людей и лошадей.

Среди бывших в таверне их появление не вызвало никакого удивления. Трое или четверо, с виду больных лихорадкой, молчаливых мужчин стояли вокруг четырехугольной жаровни. Краснокожий пастух дремал в углу, продолжая держать в зубах потухшую трубку. Двое бледных косоглазых юношей играли в карты, то и дело впиваясь друг в друга полными животного огня глазами. Хозяйка, толстая баба, держала на руках ребенка и тяжело качала его.

Пока Елена пила воду из стакана, женщина показывала ей ребенка, причитая:

— Посмотрите, сударыня! Посмотрите!

У бедного создания все члены были до жалости худы, посиневшие губы были усыпаны беловатой сыпью, внутренняя полость рта была покрыта точно сгустками молока, — казалось, что жизнь уже ушла из этого крошечного тельца, оставив одну материю, на которой теперь стала проступать плесень.

— Посмотрите, сударыня, как холодны руки. Не может больше пить, не может больше глотать, не может больше спать…

Женщина всхлипывала. Пораженные лихорадкой люди смотрели полными бесконечного уныния глазами.

— Пойдемте, пойдемте! — сказал Андреа Елене, взяв ее за руку и бросив на стол монету. И увлек ее из таверны.

Они вернулись к мосту. Течение реки теперь уже стало зажигаться огнями заката. Сверкающая полоса протянулась под аркой, вдали же вода становилась темнее и в то же время блестела резче, точно на ее поверхности плавали пятна масла и смолы. Изрытые, похожие на бесконечный ряд развалин, поля подернулись ровной синевой. Со стороны города небо разгоралось красным заревом.

— Бедное создание! — прижимаясь к руке Андреа, прошептала Елена, с выражением глубокого сострадания в голосе.

Ветер свирепел. Высоко в пылающем воздухе, с криком, пронеслась стая галок.

И тогда, неожиданно, при виде этой пустыни, какой-то чувственный восторг проник в их души. Казалось, что в их страсть вошло нечто трагическое и героическое. Напряженные до крайности чувства запылали под влиянием полного тревоги заката. Елена остановилась.

— Больше не могу, — сказала она, тяжело дыша.

Карета была еще далеко, неподвижная, на том же месте, где они оставили ее.

— Еще немного, Елена! Еще немного! Хочешь, понесу тебя?

Охваченный лирическим порывом, Андреа дал волю словам.

— Зачем она хочет уехать? Зачем она хочет разбить все очарование? Разве их судьбы не связаны навсегда? Он не может жить без нее, без ее голоса, без ее мыслей… Он весь проникнут этой любовью, вся его кровь неисцелимо заражена, как ядом. Почему она хочет бежать? Да он обовьется вокруг нее, да он скорее задушит ее на своей груди. Нет, не может быть. Никогда! Никогда!

Елена слушала, поникнув головой, с трудом справляясь с ветром, не отвечая. Немного спустя, она подняла руку, делая знак кучеру подъехать ближе. Лошади с топотом тронулись.

— Остановитесь у Порта Пиа, — крикнула дама, садясь с возлюбленным в карету.

И неожиданно она отдалась во власть его желания, и он целовал ее в уста, лоб, волосы, глаза, шею, страстно, порывисто, перестав дышать.

— Елена! Елена!

В карету упал яркий красноватый отблеск, отраженный кирпичного цвета домами. По дороге приближался звонкий топот множества лошадей. Приникнув к плечу возлюбленного, с исполненной бесконечной нежности покорностью, Елена сказала:

— Прощай, любовь! Прощай! Прощай!

Когда она выпрямилась, мимо кареты, справа и слева, крупной рысью, проскакали двенадцать или десять всадников в красном, возвращавшихся с охоты на лисиц. Один из них, герцог ди Беффи, проезжая совсем близко, нагнулся в седле и заглянул в карету.

Андреа не говорил больше. Он чувствовал теперь, как все его существо замерло в бесконечном унынии. Детская слабость его натуры, с исчезновением первого подъема, сказывалась в потребности плакать. Ему хотелось упасть на колени, умолять, тронуть женщину слезами. Им овладело смутное и тупое чувство головокружения, и тонкий холод подступил к его затылку, захватывая корни волос.

— Прощай, — повторила Елена.

Под аркой Порта Пиа карета остановилась, чтобы дать ему выйти.

Таким-то, в ожидании, Андреа увидел в памяти этот далекий день, увидел все движения, снова услышал все слова. Что же он стал делать, после того как карета исчезла в направлении улицы Четырех Фонтанов? Откровенно говоря, ничего чрезвычайного. И в тот раз, как всегда, едва исчез из виду предмет, из которого он черпал свое мимолетное возбуждение, он как-то вдруг вернул себе покой, все сознание окружающей жизни, равновесие. Взял извозчика и поехал домой, здесь надел фрак, как всегда, не упустив ни малейшей мелочи в туалете, и как в любую другую среду, отправился обедать к своей кузине во дворец Роккаджовине. Все, относящееся к внешней жизни, имело над ним глубокую власть, занимало его, побуждало его к скорой радости светских наслаждений.

В тот вечер он опомнился довольно-таки поздно, а именно, когда вернулся домой и увидел блестевший на столике черепаховый гребень, забытый Еленой, двумя днями раньше. И он, в виде расплаты, промучился всю ночь и обострял свою пытку течением затейливой мысли.

Но мгновение приближалось. Часы на башне Св. Троицы пробили три и три четверти. И, с глубоким трепетом, он подумал: «Через несколько минут Елена будет здесь. Как я ее встречу, что я скажу ей?»

Его тревога была искренней, как искренне возродилась в нем и любовь к этой женщине. Но словесное и пластическое выражение его чувств было всегда так искусственно, так далеко от простоты и искренности, что по привычке, даже к самым сильным душевным движениям, он старался приготовиться заранее.

Он старался представить себе встречу, составил несколько фраз; наметил наиболее удобное для беседы место. Потом даже встал, взглянул в зеркало, достаточно ли бледно у него лицо, все ли в нем соответствует случаю. В зеркале его взгляд остановился на висках, у самых волос, куда в то время Елена обыкновенно нежно целовала его. Раскрыл рот, чтобы взглянуть на безукоризненный блеск зубов и свежесть десен, вспоминая, что некогда Елене особенно нравился его рот. Эта его суетность порочного и изнеженного юноши никогда не пренебрегала ни малейшим эффектом изящества или формы. В любовной практике он умел извлекать из своей красоты возможно большее наслаждение. И этой-то счастливой особенностью тела, этими изощренными поисками наслаждения он и покорял душу женщины. В нем сочетались черты Дон Жуана и херувима: он умел быть и мужчиной Геркулесовой ночи и робким, чистым, почти девственным любовником. Основание его силы состояло в следующем: он не брезгал никаким притворством, никакой ложью. Большая часть его силы заключалась в лицемерии.

«Как мне встретить ее? Какие слова сказать?» Ему не удавалось придумать, а время уходило. Он даже не знал, с каким намерением придет Елена.

Он встретил ее накануне утром на улице Кондотти, у витрины магазина. После своего долгого и загадочного отсутствия, она вернулась в Рим всего несколько дней тому назад. Неожиданная встреча сильно взволновала их обоих, но открытая улица заставила их быть вежливо-сдержанными, церемонными, почти холодными. Он сказал ей с серьезным, несколько печальным видом, смотря ей в глаза: «Мне нужно столько рассказать вам, Елена. Приходите ко мне завтра? В убежище ничего не изменилось». Она ответила просто: «Хорошо, приду. Ждите меня около четырех. Я тоже должна кое-что сказать вам. Теперь же оставьте меня».

Она сейчас же приняла приглашение, нисколько не колеблясь, не ставя никаких условий, по-видимому, не придавая этому обстоятельству никакого значения. Такая готовность сначала вызвала в Андреа какую-то смутную озабоченность. Она придет, как друг, или как любовница? Придет возобновить любовь или разбить всякую надежду? Что произошло в ее душе за эти два года? Андреа не знал, но он еще находился под впечатлением ее взгляда, на улице, когда он поклонился ей. Ведь это был все тот же взгляд, такой глубокий, такой привлекательный, из-под длинных-предлинных ресниц.

До урочного часа недоставало еще двух или трех минут. Волнение ожидающего возросло до того, что, ему казалось, он задыхался. Снова подошел к окну, стал смотреть на лестницу у церкви Св. Троицы. Этой именно лестницей, в то время, Елена приходила к нему на свидание. Поставив ногу на последнюю ступень, приостанавливалась, потом быстро переходила часть площади, перед домом Кастельдельфино. И если на площади было тихо, то слышен был звук ее шагов по мостовой.

Пробило четыре. С Испанской площади и с Пинчио доносился грохот экипажей. Толпа народа двигалась под деревьями напротив виллы Медичи. На каменной скамейке у церкви сидели две женщины, присматривая за бегавшими вокруг обелиска детьми. В лучах заходящего солнца обелиск был весь красноватого цвета и отбрасывал длинную, косую, голубоватую тень. С приближением заката становилось свежее. Город, в глубине, сверкал золотом, в сравнении с совершенно бледным небом, на котором уже чернели кипарисы горы Марио.

Андреа вздрогнул. Увидел тень наверху маленькой лестницы, огибающей дом Кастельдельфино и ведущей к небольшой площади Миньянелли. Но то была не Елена, а какая-то дама, медленным шагом свернувшая в Григорианскую улицу.

«А если она не придет?» — подумал он, отходя от окна. И после холодного воздуха нашел теплоту комнаты мягче, запах можжевельника и роз острее, тень от занавесок и гардин таинственнее. Казалось, что в это мгновение комната была совершенно готова к приему вожделенной женщины. Он думал о впечатлении, какое получит Елена при своем появлении. Конечно, ею овладеет эта полная воспоминаний нега, она сразу утратит всякое сознание действительности, времени, ей будет казаться, что она явилась на одно из обычных свиданий, что не разрывала этой любовной привычки никогда, что она — все та же Елена прежних дней. Если приют любви не изменился, почему должна измениться любовь? Конечно, она почувствует все очарование когда-то любимых вещей.

И новая пытка овладела ожидающим. Изощренные привычкой к фантастическому созерцанию и поэтической мечтательности умы наделяют и вещи чувствительной и изменчивой, как человеческая душа, душой; и в каждом предмете, в очертаниях, красках, в звуках, в запахе, видят прозрачный символ, олицетворение чувства или мысли, и полагают, что в любом явлении, в любом сочетании явлений они угадывают психическое состояние, какое-то нравственное значение. Иногда это явление настолько осязательно, что вызывает в них тревогу: они чувствуют, что почти задыхаются от полноты открывшейся им жизни и ужасаются своей собственной выдумке.

Андреа открыл отражение своей тревоги уже в самом виде окружающих предметов; и так как его желание бесполезно уходило на ожидание, и нервы его ослабевали, то, казалось, и сама эта, так сказать, эротическая сущность вещей испарялась и исчезала столь же бесполезно. Все эти предметы, среди которых он столько раз любил, наслаждался и страдал, приобрели для него часть его чувственности. Они были не только свидетелями его любви, его наслаждений и печалей, но и соучастниками. Каждая линия, каждый цвет гармонировал с женским образом в его памяти, был нотой в созвучии красоты, частицей в страстном восторге. По природе своего вкуса, он искал в любви многосложности наслаждения: осложненной радости всех чувств, глубокого умственного возбуждения, всепоглощающей волны ощущения, страстных порывов. И так как, в качестве эстета, он искал с искусством, то, естественно, значительную часть своего опьянения он извлекал из мира вещей. Этот тонкий фигляр не понимал комедии любви без декораций.

Поэтому его дом был совершеннейший театр, а сам он — искуснейший режиссер. Но в искусственность он почти всегда вкладывал всего себя, щедро расточал все богатство своего ума, забывался до того, что нередко бывал обманут своим же собственным измышлением, попадался в свою собственную ловушку, оказывался раненым своим же оружием, подобно колдуну, попавшему в свой же заколдованный круг.

Все окружающее принимало для него то невыразимое подобие жизни, какое приобретают, например, священные сосуды, атрибуты религии, орудия богослужения, всякая вещь, на которой сосредотачивается людское раздумие или которую людское воображение полагает в основание той или иной идеальной высоты. Как сосуд, после долгих лет, сохраняет запах бывшей когда-то в нем эссенции, так и некоторые предметы сохраняли часть любви, которой мечтательный любовник осенил и пропитал их. И столь глубоким возбуждением веяло на него от них, что порой он приходил в смущение, точно от присутствия сверхъестественной силы.

Действительно, казалось, что он знает некую скрытую в каждом из этих предметов половую энергию и чувствует, как иногда она освобождается, разливается и трепещет вокруг него. И вот, в объятиях любимой, он сообщал и себе самому и телу и душе женщины восторг одного из тех высочайших празднеств, простого воспоминания о которых достаточно, чтобы озарить целую жизнь. Но если он был один, мучительное волнение сковывало его, — какое-то невыразимое сожаление, при мысли, что это великое и редкое приспособление любви пропадало даром.

Даром! Розы в высоких флорентийских чашах, в таком же ожидании, расточали свой тонкий аромат. На стенах, над диваном, серебряные стихи в честь женщины и вина, так гармонично переплетенные с неуловимыми шелковистыми цветами персидского ковра XVI века, искрились в лучах заката, в очерченном окошком прямом углу, увеличивая прозрачность соседней тени и проливая блеск на лежащие ниже подушки. Прозрачная тень повсюду была как бы оживлена неясным лучистым трепетом, какой наполняет сумрачные святилища со скрытым сокровищем. Огонь в камине трещал, и каждая вспышка его пламени, по образу Перси Шелли, была как растворенный в вечно подвижном свете драгоценный камень. Возлюбленному казалось, что в это мгновение, каждое очертание, каждая краска, каждое благоухание обнаруживало самое важное проявление своей сущности. А она вот не приходила! А она не приходила!

И в первый раз возникла в его уме мысль о муже.

Елена уже больше не была свободна. Отреклась от прекрасной вдовьей свободы, обвенчавшись вторично с английским аристократом, каким-то лордом Хэмфри Хисфилдом, спустя несколько месяцев после своего внезапного отъезда из Рима. Андреа действительно помнил, что видел в октябре 1885 года, в великосветской хронике, извещение о ее браке, и слышал бесконечное множество толков о новоиспеченной леди Элен Хисфилд, в дачных кругах той же римской осенью. Вспомнил также, что предыдущей зимой раз десять встречал лорда Хисфилда по субботам у княгини Джустиниани-Бандини и на благотворительных базарах. Это был человек лет сорока, блондин с пепельными волосами, с плешью на висках, почти бескровный, со светлыми проницательными глазами и выпуклым, изборожденным морщинами, лбом. Его фамилию, Хисфилд, носил известный генерал-лейтенант, герой знаменитой защиты Гибралтара (1779–1783), увековеченной между прочим кистью Джошуа Рейнольдса.

Какое место занимал в ее жизни этот человек? Какими узами, кроме брачных, Елена была связана с ним? Какие перемены вызвало в ней материальное и духовное соприкосновение с мужем?

Эти вопросы вдруг всплыли толпой в душе Андреа. Из этой толпы точно и явственно выделился образ их физического слияния; и боль была так невыносима, что он подскочил, как человек, который чувствует себя неожиданно пораженным в самое чувствительное место. Прошелся по комнате, вышел в переднюю, стал прислушиваться у полуоткрытой двери. Было почти без четверти пять.

Немного спустя, он услышал шаги на лестнице, шуршанье платья и тяжелое дыхание. Без сомнения, подымалась женщина. Вся его кровь забилась с такой силой, что, утомленный ожиданием, он, казалось, лишается сил и падает; и в то же время он слышал женские шаги на последних ступенях, более глубокое дыхание, шаги на площадке, у порога. И Елена вошла.

— Елена! Наконец-то.

В этих словах выражалась такая глубокая, долгая тоска, что на устах женщины появилась неясная улыбка, не то сострадания, не то удовольствия. Он схватил ее правую руку, без перчатки, и повел ее в комнату. Она еще дышала тяжело, но по ее лицу, под вуалью, разливался легкий румянец.

— Простите, Андреа. Я никак не могла освободиться раньше известного часа… Столько визитов… завезла столько карточек… Утомительные дни. Выбилась из сил. Как здесь тепло! Какой запах!

Она продолжала стоять по середине комнаты, озадаченная, несколько колеблясь, хотя говорила быстро и легко. Всю ее фигуру, не лишая ее изящества и стройности, закрывал плащ из коричневой ткани, с огромными, в стиле ампир, рукавами и с большим воротником из темно-бурой лисицы, в виде единственного украшения. Она смотрела на Андреа, и ее глаза светились какой-то зыбкой улыбкой, скрывавшей ее испытующий взгляд. Сказала:

— Вы несколько изменились. Не берусь сказать, в чем. В складках рта, например, у вас теперь появилась какая-то горечь, чего я прежде не замечала.

Она произнесла эти слова с оттенком сердечной близости. Раздаваясь в комнате, ее голос доставлял Андреа столь живую радость, что он воскликнул:

— Говорите, Елена, говорите еще!

Она рассмеялась. И спросила:

— Зачем?

Взяв ее за руку, он ответил:

— Вы же знаете.

Она отняла руку и пристально смотрела на юношу.

— Я не знаю больше ничего…

— Вы, значит, изменились?

— Очень.

«Чувство» уже увлекало их обоих. Ответ Елены сразу прояснил положение. Андреа понял и, быстро и определенно, силой наития, нередкого у иных, изощренных в анализе внутреннего существа умов, понял состояние посетительницы и предвидел все дальнейшее. Несмотря на это, он весь был во власти чар этой женщины, как в то время. Кроме того, его мучило глубокое любопытство. Он сказал:

— Не присядете?

— Да, на минутку.

— Ах, мое кресло! — чуть было не сказала она, узнав его, но удержалась.

Это было глубокое и удобное кресло, обитое старинной кожей со множеством тисненых бледных химер в стиле обоев одной из зал дворца Киджи. Кожа приобрела темную и богатую окраску, напоминавшую фон на некоторых венецианских портретах, или прекрасную бронзу с легким налетом старой позолоты, или тонкий черепаший щит, сквозь который просвечивает листочек золота. Большая подушка из стихаря, так называемого розово-шафранного цвета флорентийских шелкоделов, представляла мягкую спинку.

Елена села. Положила на край чайного столика перчатку с правой руки и сумку с визитными карточками: тонкий мешочек из гладкого серебра с вырезанными сверху двумя перевязанными лентами и надписью на них. Потом сняла вуаль, подняв руки, чтобы развязать сзади узел, и это красивое движение сопровождалось рядом блестящих волн на бархате: под мышками, вдоль рукавов, вдоль бюста. Так как у камина было слишком жарко, то она заслонилась обнаженной, просвечивавшей, как розоватый алебастр, рукой — при этом движении засверкали кольца. Она сказала:

— Закройте огонь, пожалуйста. Слишком жарко.

— Пламя вам больше не нравится? А когда-то вы были, как саламандра! Этот камин помнит…

— Не трогайте воспоминаний, — прервала она. — Прикройте же огонь и зажгите свет. Я заварю чай.

— Не хотите ли снять плащ?

— Нет, мне скоро уходить. Уже поздно.

— Но вы же задохнетесь.

Она поднялась, с легким оттенком нетерпения.

— В таком случае, помогите.

Снимая плащ, Андреа почувствовал ее духи. Они были уже не прежние; но такие приятные, что проникли в самое сердце.

— У вас другие духи, — сказал он, с особенным ударением.

Она ответила просто:

— Да. Нравятся?

Андреа, продолжая держать плащ в руках, погрузил лицо в меховой воротник, облекавший шею и потому лучше пропитанный запахом ее тела и волос. Потом спросил:

— Как называются?

— Без названия.

Она опять села в кресло, оказавшись в свете пламени. На ней было черное, все из кружев, платье, усыпанное блестящим, черного и стального цвета, бисером.

В окнах замирали сумерки. Андреа зажег несколько витых, очень яркого оранжевого цвета, свечей в железных подсвечниках. Затем поставил щит перед камином.

В этом промежутке молчания они оба почувствовали замешательство в душе. У Елены не было уверенности в себе, даже при известном усилии, ей не удавалось восстановить свою решимость, разобраться со своими намерениями, вернуть силу воли. Перед этим человеком, к которому ее когда-то привязывала столь глубокая страсть, в этом месте, где она пережила свою самую сильную любовь, она почувствовала, что все мысли расплываются, исчезают. И ее душа была уже готова перейти в это радостное состояние, в некую зыбкость чувства, при которой всякое душевное движение, всякое положение, всякая форма зависит от внешних условий, как воздушный пар от атмосферных перемен. Прежде чем отдаться ему, она колебалась.

Андреа тихо, почти смиренно, сказал:

— Вот так, хорошо?

Она улыбнулась ему, не отвечая, потому что эти слова наполнили ее какой-то невыразимой отрадой, почти сладкой дрожью в груди. Она принялась за свою грациозную работу. Зажгла огонь под чайником, открыла лакированный ящик и положила в фарфоровый чайник немного душистого чая, затем приготовила две чашки. Ее движения были медленны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа во время работы занята другим, ее белые, изумительно чистые, руки двигались почти с легкостью бабочек и, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касались их. От ее движений, от ее рук, от малейшего изгиба ее тела, распространялось какое-то тончайшее дыхание наслаждения и ласкало чувства любовника.

Сидя вблизи, Андреа смотрел на нее полуоткрытыми глазами, впитывая исходившие от нее сладострастные чары. И всякое движение как бы становилось идеально осязательным для него. Какой любовник не испытал этого невыразимого восторга, когда почти кажется, что чувствительность осязания утончается до ощущения без непосредственного физического соприкосновения?

Оба молчали. Елена откинулась на подушку: ждала, когда закипит вода. Не сводя глаз с синего пламени горелки, снимала с пальцев кольца и снова надевала их, как бы погруженная в мечты. То не были мечты, а какое-то смутное, зыбкое, неясное, летучее воспоминание. Все воспоминания былой любви неясно всплывали в ее душе, производя неопределенное впечатление, без возможности установить, было ли то наслаждение или же страдание. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил свой отличительный цвет и запах, возникает один общий аромат, в котором отдельные элементы неразличимы. Казалось, она таила в себе последний вздох уже схороненных воспоминаний, последний след давно исчезнувших радостей, последнее ощущение умершего счастья, нечто, похожее на расплывчатый пар, из которого возникали отдельные разорванные видения, без очертаний и имени. Она не знала, было ли то наслаждение или страдание, но это таинственное возбуждение, это неопределенное беспокойство, мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Темные предчувствия, скрытая тревога, тайное сожаление, суеверный страх, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутоленные желания — все эти темные элементы, из которых состояла ее внутренняя жизнь, теперь начали смешиваться и бурлить.

Она молчала, вся уйдя в себя. И хотя сердце было уже переполнено, она все еще, в безмолвии, старалась усилить свое волнение. Заговорив, она бы рассеяла его.

Вода начала закипать.

Андреа, в низком кресле, опершись локтем о колено, а подбородком о ладонь, с таким напряжением смотрел на это прекрасное создание, что она, даже не поворачиваясь, чувствовала на себе этот пристальный взгляд и почти испытывала неприятную физическую боль. Смотря на нее, Андреа думал: «Когда-то я обладал этой женщиной». Он повторял про себя это утверждение, чтобы убедить себя, и, чтобы убедиться, делал умственное усилие, стараясь вспомнить какое-нибудь ее движение, пытаясь представить ее в своих объятиях. Уверенность в обладании ускользала от него. Елена казалась ему новой женщиной, которая никогда не принадлежала ему, которой он никогда не сжимал в объятиях.

Воистину, она была еще более соблазнительна, чем тогда. Некая пластическая тайна ее красоты стала еще загадочнее и увлекательнее. Ее лицо с низким лбом, прямым носом, дугообразными бровями, отличалось такой чистой, такой строгой, такой классической красотой, что, казалось, выступала из кружка сиракузской медали, причем ее глаза и рот имели выражение страсти, глубокое, двусмысленное, сверхчеловеческое, какое только редкому, проникнутому всем глубоким извращением искусства, современному уму удавалось влить в бессмертные женские типы, такие как Мона Лиза и Нелли О’Бриэн.

«Теперь она принадлежит другому, — думал Андреа, всматриваясь в нее, — другие руки касаются ее, другие уста целуют». И в то время, как ему не удавалось вызвать в своем воображении образ своего слияния с ней, другой образ снова возник перед его глазами с неумолимой ясностью. И в нем вспыхнуло острейшее желание узнать, раскрыть, спрашивать.

Из-под крышки закипавшего сосуда стал вырываться пар, и Елена наклонилась к столу. Налила немного воды в чайник, потом положила два куска сахару, только в одну из чашек, потом прибавила в чайник еще немного воды, потом потушила голубой огонь. Она проделала все это с какой-то почти нежной заботливостью, ни разу не повернувшись к Андреа. Душевная тревога переросла теперь в какое-то полное такой нежности умиление, что она почувствовала, как горло сжимается у нее и глаза становятся влажными, и была уже не в силах сдержать себя. Столько противоречивых мыслей, столько противоречивых волнений и душевной тревоги слилось теперь в одной слезе.

Она случайно толкнула свою серебряную сумку с визитными карточками и уронила ее на пол. Андреа поднял ее и стал рассматривать резные ленты. На каждой была сентиментальная надпись: From Dreamland — A stranger hither — Из царства Снов — Чужая здесь.

Когда он поднял глаза, Елена, с подернутой слезами улыбкой передала ему дымящуюся чашку чая.

Он заметил эту пелену; и при этом неожиданном проявлении нежности им овладел такой порыв любви и благодарности, что он поставил чашку, опустился на колени, схватил руку Елены и прижался к ней устами.

— Елена! Елена!

Говорил тихим голосом, на коленях, так близко, что, казалось, хотел пить ее дыхание. Жар был искренний, и только слова лгали иногда. Он говорил, что любил ее, любил всегда, — никогда, никогда не в силах был забыть ее! Встретив ее снова, почувствовал, как его страсть с такой силой снова вспыхнула в нем, что он почти ужаснулся: каким-то мучительным ужасом, как если бы, при вспышке молнии, он увидел крушение всей своей жизни.

— Молчите! Молчите! — сказала Елена, смертельно бледная, с искаженным болью лицом.

Все еще на коленях, воспламеняясь воображаемым чувством, Андреа продолжал. На этот раз он заговорил о том, что почувствовал, что в этом неожиданном бегстве она унесла с собой большую и лучшую часть его существа. Потом же, он не в силах был бы выразить ей всю нищету своих дней, всю тоску сожаления, неуклонное, неутомимое, разъедающее душу страдание. Его печаль росла, разрывая все преграды. Она пересилила его. Печаль была для него в глубине всех вещей. Уходящее время было для него как невыносимая пытка. Он не столько оплакивал счастливые дни, сколько сожалел о днях, проходивших теперь бесполезно для счастья. От первых у него оставались по крайней мере воспоминания: эти же оставляли в нем глубокое сожаление, почти угрызение. Его жизнь уничтожала самое себя, нося в себе неугасимое пламя единственного желания, неизлечимое отвращение ко всякой иной радости. Порой, почти бешеные порывы исступленной алчности, жажды наслаждения овладевали им, какое-то бурное возмущение неудовлетворенного сердца, вспышка надежды, которая все еще не хотела умирать. А иногда ему казалось, что он окончательно уничтожен, и он содрогался перед чудовищными безднами в своей душе: от всего пожара молодости у него осталась только горсть золы. А иногда, подобно исчезающим с зарею снам, все его прошлое, все его настоящее исчезало, отрывалось от его сознания и падало, как тленная шелуха, как ненужная одежда. Он больше не помнил ничего, как человек перенесший долгую болезнь, как изумленный выздоравливающий. Наконец, он начал забывать, чувствовал, как душа его тихо погружалась в небытие… Но вдруг из этого забывчивого покоя возникало новое страдание и ниспроверженный, было, идол, как неискоренимый побег, становился еще выше. Она, она была этим идолом, который сковывал в нем всякую волю сердца, подрывал в нем все силы ума, закрывал пути к иной любви, к иной боли, к иной мечте, навсегда, навсегда…

Андреа лгал, но его красноречие дышало такой теплотой, его голос был так проникновенен, прикосновение его рук так полно любви, что бесконечная нежность овладела Еленой.

— Молчи! — сказала она. — Я не должна слушать тебя, я больше не твоя, никогда не буду твоей. Молчи! Молчи!

— Нет, выслушай меня.

— Не хочу. Прощай. Мне пора. Прощай, Андреа. Уже поздно. Пусти меня.

Она освободила свои руки из сжатых пальцев юноши, и, преодолев всю внутреннюю слабость, хотела подняться.

— Зачем же ты пришла? — спросил он хриплым голосом, удерживая ее.

Хотя он оказал слабейшее насилие, она нахмурила брови и в начале медлила с ответом.

— А пришла я, — сказала она с какой-то рассчитанной медлительностью, смотря любовнику в глаза, — пришла потому, что ты звал меня. Во имя прежней любви, во имя способа, каким эта любовь была прервана, во имя долгого необъяснимого молчания разлуки, я бы не могла, без жестокости, отклонить приглашение. Потом же я хотела сказать тебе то, что сказала: что я больше не твоя, что мне больше нельзя быть твоей. Хотела сказать тебе это откровенно, чтобы избавить себя и тебя от всякого мучительного обмана, от всякой опасности, от всякой горечи в будущем. Понял?

Андреа поник головой, почти до ее колен, не говоря ни слова. Она коснулась его волос, прежним интимным движением.

— Да еще, — продолжала она голосом, который заставил его задрожать до глубины, — да еще… я хотела сказать тебе, что люблю тебя, люблю тебя не меньше прежнего, что ты все еще — душа моей души и что я хочу быть твоей самой любимой сестрой, твоей самой нежной подругой. Понял?

Андреа не шевельнулся. Приложив руки к его вискам, она приподняла его голову, заставила его смотреть в глаза.

— Понял? — повторила она, еще более нежным и еще более покорным голосом.

В тени длинных ресниц ее глаза казались залитыми чистейшим и нежнейшим елеем. Верхняя губа ее полуоткрытого рта слегка вздрагивала.

— Нет; ты меня не любила, ты не любишь меня! — воскликнул наконец Андреа, отводя ее руки от своих висков и отклоняясь назад, так как уже чувствовал в крови вкрадчивый огонь, которым невольно опаляли эти зрачки, и ощущал возрастающую боль утраты обладания этой прекрасной женщиной. — Ты не любила меня! У тебя хватило мужества тогда убить свою любовь, вдруг, почти коварно, когда она глубже всего опьяняла тебя. Ты бежала, бросила меня, оставила меня одиноким, пораженным, подавленным скорбью, поверженным, когда я был еще ослеплен обещаниями. Ты не любила меня, не любишь! После такой долгой, загадочной, немой и неумолимой разлуки, после такого долгого ожидания, в котором, питая дорогую, исходившую от тебя печаль, я растратил цвет моей жизни, после столь глубокого счастья и стольких бедствий, ты являешься сюда, где каждый предмет еще хранит для нас живое воспоминание, и нежным голосом говоришь: «Я больше не твоя. Прощай!» Ах, нет, ты не любишь меня!

— Неблагодарный! Неблагодарный! — воскликнула Елена, оскорбленная почти гневным голосом юноши. — Что ты знаешь о том, что произошло и о том, что я выстрадала? Что ты знаешь?

— Я ничего не знаю, я ничего не хочу знать, — грубо ответил Андреа, окинув ее несколько потемневшим взглядом, в глубине которого сверкало полное отчаянья желание. — Я знаю, что некогда ты была моей, вся, в беззаветном порыве, с безмерной страстью, как ни одна женщина в мире, как знаю и то, что ни моя душа, ни мое тело никогда не забудут этого опьянения…

— Молчи!

— Для чего мне твое сострадание сестры? Ты, против своей воли, предлагаешь мне его, смотря на меня глазами любовницы, касаясь меня неуверенными руками. Я слишком часто видел, как твои глаза гасли от восторга, слишком часто твои руки чувствовали мою дрожь. Я хочу тебя.

Возбужденный своими собственными словами, он крепко стиснул ей руки и так близко придвинулся лицом к ее лицу, что она чувствовала на своих устах его теплое дыхание.

— Я хочу тебя, как никогда, — продолжал он, обняв ее и стараясь привлечь для поцелуя. — Вспомни! Вспомни!

Елена поднялась, отстраняя его. Она вся дрожала.

— Не хочу. Понимаешь?

Он не понимал. Снова стал тянуться к ней, простирая руки для объятий, смертельно бледный, упорный.

— А потерпел бы ты, — воскликнула она срывающимся голосом, не в силах вынести насилие, — потерпел бы ты, если б пришлось делить мое тело с другим?

Она задала этот жестокий вопрос, не подумав. И широко раскрытыми глазами смотрела на возлюбленного, встревоженно и почти испуганно, как человек, ради спасения, нанесший стремительный удар, не взвесив его силы, и боявшийся, что ранил слишком глубоко.

Возбуждение Андреа вдруг прошло. И на его лице отразилось такое глубокое страдание, что сердце женщины сжалось от резкой боли.

Несколько помолчав, Андреа сказал:

— Прощай.

В одном этом слове была горечь всех остальных невысказанных им слов. Елена нежным голосом ответила:

— Прощай. Прости меня.

Оба почувствовали необходимость закончить на этот вечер опасный разговор. Он стал подчеркнуто вежлив. Она же стала еще мягче, почти смиренной, и беспрерывная дрожь волновала ее.

Она взяла со стула плащ. Андреа суетливо помогал ей. Когда ей не удавалось попасть рукой в рукав, Андреа, еле касаясь, помогал ей; затем подал ей шляпу и вуаль.

— Не хотите ли пройти туда, к зеркалу?

— Нет, спасибо.

Она подошла к стене возле камина, где висело старинное зеркальце в золоченой раме с фигурками, вырезанными таким искусным и свободным резцом, что они казались не деревянными, а скорее из кованого золота. Это была очень изящная вещица, произведение какого-нибудь тонкого художника XV века, предназначенное какой-нибудь принцессе или куртизанке. В то счастливое время Елена много раз надевала вуаль перед этим потемневшим, в пятнах, стеклом, похожим на мутную, немного зеленоватую воду. Теперь она вспомнила это.

При виде своего отражения, она почувствовала смутную тревогу. Волна печали, еще более темная, пронеслась в ее душе. Но она ничего не сказала.

Андреа смотрел на нее пристально.

Готовая к выходу, она сказала:

— Должно быть очень поздно.

— Не очень. Около шести.

— Я отпустила свою карету, — прибавила она. — Я была бы очень благодарна, если б вы послали за закрытой каретой.

— Могу оставить вас здесь одну, на мгновение? Мой слуга ушел.

Она согласилась.

— Пожалуйста, скажите кучеру мой адрес: Квиринальская гостиница.

Он вышел, закрыв за собой дверь комнаты. Она осталась одна.

Быстро обвела глазами все кругом, рассеянным взглядом окинула комнату, остановилась на вазах с цветами. Стены казались ей шире, потолок выше. Внезапно, она почувствовала приступ головокружения. Не замечала больше запаха цветов, должно быть, воздух был горяч и удушлив, как в теплице. Образ Андреа мелькал перед ней как бы при свете перемежающихся молний; в ушах звенела смутная волна его голоса. Она была близка к обмороку. — И все же, какое наслаждение закрыть глаза и отдаться этой истоме!

Подошла к окну, открыла, вдыхала свежий воздух. Оправившись, снова занялась комнатой. Бледное пламя свеч трепетало, колебля легкие тени на стенах. Огня в камине больше не было, но уголья слегка освещали священные фигуры на каминном щите, сделанном из обломка церковного стекла. На краю стола стояла холодная и нетронутая чашка чая. Подушка в кресле еще сохраняла отпечаток откидывавшегося на нее тела. Все предметы дышали какой-то неопределенной грустью, которая сгущалась вокруг сердца женщины. Тяжесть все росла в этом слабом сердце, становилась жестоким гнетом, невыносимым удушьем.

— Боже мой! Боже мой!

Ей хотелось бежать. Усилившийся порыв ветра надул занавески, заколебал пламя, вызвал шорох. Она задрожала, похолодев, и почти невольно вскрикнула: «Андреа!»

Ее собственный голос, это имя в тишине заставили ее странно вздрогнуть, точно и голос, и имя сорвались не с ее уст. Почему Андреа задержался? Она стала прислушиваться. Доносился только глухой, сумрачный, неясный гул городской жизни, в этот вечер под Новый год. На площади Св. Троицы не появилось ни одной кареты. Временами дул сильный ветер, и она закрыла окно: заметила верхушку обелиска, черневшего на звездном небе.

Должно быть Андреа не нашел закрытой кареты тут же на площади Барберини. Она ждала, сидя на диване, пытаясь унять свое безумное волнение, избегая заглядывать в душу, направляя свое внимание на внешние предметы. Ее взор привлекли фигуры на стекле каминного щита, едва освещенные потухшими угольями. Несколько выше, из одного бокала на выступ камина падали лепестки большой белой розы, которая рассыпалась медленно, томно, с оттенком чего-то женственного, почти телесного. Вогнутые лепестки нежно ложились на мрамор, похожие в своем падении на хлопья снега.

«Каким нежным казался пальцам этот душистый снег!» — подумала она. Оборванные лепестки всех роз рассыпались по коврам, диванам, стульям, и она, счастливая, смеялась среди этого опустошения, а счастливый любовник лежал у ее ног.

Услышала, как на улице, у подъезда, остановилась карета, поднялась, качая головой, как бы для того, чтобы стряхнуть сковавшую ее задумчивость. И тотчас же, запыхавшись, вошел Андреа.

— Простите, — сказал он. — Не застав швейцара, я спускался на Испанскую площадь. Карета внизу.

— Благодарю вас, — ответила Елена, робко глядя на него сквозь темную вуаль.

Он был серьезен и бледен, но спокоен.

— Мемпс придет должно быть завтра, — прибавила она тихим голосом. — Я вас извещу запиской, когда можно будет увидеться.

— Благодарю вас, — сказал Андреа.

— Прощайте же, — снова начала она, протягивая ему руку.

— Хотите, я провожу вас до выхода? Там — никого.

— Да, проводите.

Она озиралась кругом, как бы колеблясь.

— Вы ничего не забыли? — спросил Андреа.

Она взглянула на цветы. Но ответила:

— Ах, да, визитные карточки.

Андреа быстро взял их с чайного стола и, передавая ей, сказал:

— A stranger hither!

— No, ту dear. A friend.

Елена произнесла этот ответ оживленно, очень бодрым голосом. И с этой своей, не то умоляющей, не то обольщающей, сотканной из страха и нежности улыбкой, над которой трепетал край — достигавшей верхней губы, но оставлявшей рот открытым — вуали, вдруг сказала:

— Give те a rose.

Андреа обошел все вазы, собрал все розы в один большой букет, который он с трудом удерживал в руках. Несколько роз упало, несколько рассыпалось.

— Они были для вас, все, — сказал он, не взглянув на возлюбленную.

И Елена направилась к выходу, опустив голову, молча. Он следовал за ней.

Все время молча, спустились по лестнице. Он видел ее затылок, такой нежный, где, под узлом вуали, маленькие черные локоны перемешивались с серым мехом воротника.

— Елена! — окликнул он ее тихим голосом, не в силах побороть горячую страсть, наполнившую его сердце.

Она обернулась, страдальческим движением, приложив к устам указательный палец, в знак молчания, тогда как глаза у нее сверкали. Ускорила шаг, села в карету и почувствовала тяжесть роз на своих коленях.

— Прощай! Прощай!

И, когда карета тронулась, подавленная, она разразилась ничем несдержанными слезами, разрывая розы судорожными руками.

II

В сером потоке современной демократии, жалким образом поглотившем много прекрасных и редких вещей, мало-помалу исчезает и этот особенный класс родовитой итальянской знати, в чьей среде, из поколения в поколение, поддерживалась известная фамильная традиция изысканной культуры, изящества и искусства.

К этому классу, который я назвал бы аркадским, потому что он достиг своего высшего блеска в очаровательной жизни XVIII века, принадлежал и род Сперелли. Светскость, изящество речи, любовь ко всему утонченному, склонность к изучению необычных наук, редкий эстетический вкус, страсть к археологии, утонченная вежливость, были наследственными чертами в роде Сперелли. Некий Алессандро Сперелли, в 1466 году, подносил Фридриху Арагонскому, сыну неаполитанского короля Фердинанда и брату калабрийского герцога Альфонса, объемистый сборник «менее грубых» стихотворений старинных тосканских писателей, который был обещан Лоренцо Медичи в Пизе, в 65 году, тот же Алессандро вместе с современными ему учеными, написал грустную элегию на смерть божественной Симонетты на латинском языке, подражая Тибуллу. Другой Сперелли, Стефано, в том же столетии, жил во Фландрии, среди богатейшей роскоши, изящества и неслыханной пышности бургундской жизни, он там и остался, при дворе Карла Смелого, породнившись с каким-то фламандским родом. Один из его сыновей, Джусто, занимался живописью под руководством Иоганна Госсарта и вместе с учителем явился в Италию в свите Филиппа Бургундского, посланника императора Максимилиана при папе Юлии II, в 1508 году. Он поселился во Флоренции, где продолжала процветать главная ветвь его рода; вторым его учителем был Пьеро ди Козимо, жизнерадостный и нежный художник, могучий и вдохновенный колорист, своей кистью свободно воскрешавший языческие сказания. Этот Джусто был незаурядный художник, но истратил всю свою мощь в тщетных усилиях сочетать свое первоначальное готическое воспитание с новым духом Возрождения.

Около второй половины XVII века род Сперелли переселился в Неаполь. Здесь, некий Бартоломео Сперелли опубликовал в 1679 году астрологический трактат «О рождении», а в 1720 году некий Джованни Сперелли поставил комическую оперу под названием «Фаустина» а позднее — лирическую трагедию «Прокнэ», в 1756 году некий Карло Сперелли издал книгу любовных стихотворений, где, с модным в то время горациевым изяществом, изображалась классическая распущенность. Лучшим поэтом и человеком изысканной светскости был Луиджи Сперелли, блиставший при дворе короля «бедняков» и королевы Каролины. Он сочинял свои очень звучные стихи с оттенком печального и благородного эпикурейства, он любил, как утонченный любовник, и пережил множество любовных историй, в том числе несколько знаменитых, как например, с Маркизой ди Буньяно, отравившейся из ревности, или с графиней Честерфильд, которая умерла от чахотки и которую он оплакивал в песнях, одах, сонетах и в нежнейших, хотя и напыщенных, элегиях.

Граф Андреа Сперелли-Фиэски Д’Уджента, единственный отпрыск рода, продолжал фамильную традицию. Он поистине являл собой идеальный тип молодого итальянского аристократа XIX века, бесспорный образец рода аристократов и тонких художников, как последний побег интеллектуальной расы.

Он весь был, так сказать, насыщен искусством. Его юность, протекавшая в разнообразных и глубоких научных занятиях, казалась изумительной. До двадцати лет усидчивое чтение книг чередовалось у него с далекими путешествиями в сопровождении отца, под руководством которого ему удалось завершить свое исключительное эстетическое образование. И именно у отца он перенял художественное чутье, страстный культ красоты, парадоксальное презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях.

Этот отец, выросший среди блеска Бурбонского двора, умел широко жить, обладал глубоким знанием чувственной жизни и в то же время отличался своего рода байроновским тяготением к фантастическому романтизму. Сам его брак, по бурной страсти, был заключен почти при трагических обстоятельствах. Впоследствии же он на все лады нарушал и терзал супружеский мир. Наконец, развелся с женой и держал своего сына всегда при себе, путешествуя с ним по всей Европе.

Таким образом, Андреа получил, так сказать, живое воспитание, то есть, не столько по книгам, сколько на примерах человеческой действительности. И его дух был развращен не только высокой культурой, но и опытом, и любознательность в нем становилась тем острее, чем более расширялось знание. Он расточал себя с самого начала, потому что огромная сила чувствительности, которой он был одарен, не переставала снабжать его расточительность неисчерпаемыми средствами. Но рост этой его силы сопровождался разрушением в нем другой силы, силы нравственной, от подавления которой не удерживался сам отец. И он не замечал, что его жизнь была постепенной убылью его способностей, его надежд, его наслаждения, как бы постепенным самоотречением, и что, неумолимо, хотя и медленно, круг его интересов все более и более сужался.

Среди других основных руководств, отец преподал ему следующее: «Необходимо созидать свою жизнь, как создается произведение искусства. Необходимо, чтобы жизнь образованного человека была его собственным творением. В этом все истинное превосходство».

Тот же отец внушал: «Необходимо во что бы то ни стало сохранять свою свободу, даже в опьянении. Вот правило образованного человека: Habere, поп haberi — Обладать, не даваясь обладать».

Он же говорил: «Сожаление — пища праздных душ. Нужно прежде всего избегать сожаления, не переставая занимать душу все новыми ощущениями и новым вымыслом».

Но эти произвольные принципы, которые, благодаря своей двусмысленности, могли быть истолкованы в смысле высокого нравственного критерия, как раз падали на непроизвольную почву, т. е. в душу человека, воля которого была чрезвычайно слаба.

И другие отцовские семена предательски взросли в душе Андреа: семена софизма. «Софизм, — говорил этот неосторожный наставник, — лежит в основе всякого наслаждения и всякого человеческого страдания. И изощрять и разнообразить софизмы, стало быть, — то же, что изощрять и приумножать свое собственное наслаждение или свое собственное страдание. Может быть мудрость жизни заключается в затемнении истины. Слово — глубокая вещь, в которой для образованного человека скрыты неисчерпаемые богатства. Греки, эти мастера слова, — воистину самые тонкие знатоки наслаждения в древности. Софисты главным образом процветают в век Перикла, в век веселья».

Подобные семена нашли благоприятную почву в нездоровом уме юноши. И ложь не столько по отношению к другим, сколько по отношению к самому себе мало-помалу стала у Андреа столь плотно прилегающей к его сознанию одеждой, что он уже перестал быть вполне искренним и уже никогда не мог восстановить власть над самим собой.

После преждевременной смерти отца, в двадцать один год он оказался одиноким хозяином значительного состояния, оторванным от матери причудами своих страстей и своих вкусов. Он провел пятнадцать месяцев в Англии. Мать вышла вторично замуж за давнишнего любовника. А сам он поселился в Риме, предпочитая этот город другому.

Рим составлял его великую любовь: не Рим Цезарей, но Рим Пап, не Рим рок, терм, форумов, но Рим вилл, фонтанов, церквей. Он отдал бы весь Колий за виллу Медичи, Кампо Ваччино за Испанскую площадь, Арку Тита за Фонтан с Черепахами. Княжеская роскошь рода Колонны, Дориа, Барберини, привлекала его гораздо больше, нежели разрушенное величие императоров. И высшей его мечтой было владеть дворцом, увенчанным Микеланджело и расписанным Караччи, как например, дворец Фарнезе, или галереей, полной Рафаэлей, Тицианов, Доменикино, как Боргезе, или виллой, как вилла Алессандро Альбани, где бы тенистые пальмы, восточный красный гранит, белый мрамор из Луны, греческие статуи, живопись Возрождения окружали очарованием какую-нибудь горделивую любовь его. В доме своей кузины, маркизы Д’Аталета, в альбом светских признаний на вопрос: «Кем вы хотели бы быть?» он написал: «Римским князем».

Приехав в Рим в конце сентября 1884 года, он поселился во дворце Пуккари, возле церкви Св. Троицы, в этом восхитительном католическом уголке, где бег часов отмечается тенью обелиска Пия VI. Весь октябрь прошел в хлопотах по отделке, потом, когда квартира была убрана и готова, в новом доме, он пережил несколько дней непреодолимой грусти. Было бабье лето, торжественная и тихая весна усопших, в которой утопал Рим, весь из золота, как город Дальнего Востока, — под каким-то молочным небом, прозрачным, как небо, отражающееся в южных морях.

Эта истома воздуха и света, в которых все предметы, казалось, как бы утрачивали свою действительность и становились нематериальными, наводила на юношу бесконечное уныние, невыразимое чувство безотрадности, недовольства, одиночества, пустоты, тоски. Смутный недуг мог происходить и от перемены климата, привычек, образа жизни. Душа претворяет неясные ощущения организма в психические явления, подобно тому, как сновидение претворяет, сообразно со своей природой, переживания сна.

Без сомнения, он теперь вступал в новую полосу жизни. Найдет ли он наконец женщину или деятельность, которые могли бы овладеть его сердцем и стать его целью? У него не было ни сознания своей силы, ни предчувствия победы или счастья. Весь проникнутый и насыщенный искусством, он еще не создал ничего мало-мальски заметного. Полный жажды любви и наслаждений, он еще ни разу не любил вполне и ни разу не наслаждался чистосердечно. Мучительно одержимый Идеалом, он еще не носил в глубине своих мыслей достаточно определенного образа его. Ненавидя страдание по своей природе и воспитанию, он был уязвим со всех сторон, отовсюду доступен страданию.

В этом брожении противоположных наклонностей он утратил всю свою волю и всю нравственность. Воля, отрекаясь, уступила скипетр инстинктам, эстетическое чувство заменило чувство нравственное. Но это же, в высшей степени тонкое, могущественное и вечно деятельное, эстетическое чувство поддерживало в его душе известное равновесие, так что можно было сказать, что его жизнь проходила в постоянной борьбе противоположных сил, замкнутых в пределах известного равновесия. Люди мысли, воспитанные на культе Красоты, всегда даже при крайней извращенности сохраняют известную порядочность. Понятие Красоты есть, так сказать, ось внутреннего существа их, к которой тяготеют все их страсти.

Над этой грустью носилось еще воспоминание о Констанции Лэндбрук, — неопределенное, как выдохшееся благоухание. Его любовь к Конни была довольно изысканной любовью; это была прелестная женщина. Казалась созданием Томаса Лоренса, обладала всей тонкой женской грацией, которой так дорожит этот художник сборок, кружев, бархата, блестящих глаз и полураскрытых уст, была вторым воплощением маленькой графини Шэфтсбери. Живая, говорливая, вся — движение, щедрая на детские уменьшительные имена, со звонким смехом, склонная к неожиданным нежностям, к внезапной грусти, к быстрым вспышкам гнева, — она вносила в любовь много движения, много разнообразия, много причуд. Самым приятным качеством ее была свежесть, свежесть неизменная, беспрерывная, во всякое время. Просыпаясь, после ночи любви, она вся благоухала и была чиста, как будто только что вышла из ванны. И действительно, ее образ всплывал в памяти Андреа главным образом в одном положении: с частью ниспадавшими на шею, частью собранными на макушке золотым гребешком волосами, со зрачками, плававшими в белках, как бледная фиалка в молоке, с открытым, влажным, освещенным смеющимися в алой крови десен зубами ртом, в тени занавесок, бросавших на постель иссиня-серебристый отблеск, похожий на свет в приморском гроте.

Но мелодичное щебетанье Конни Лэндбрук пронеслось над душой Андреа, как легкая музыка, оставляющая на время какой-то напев в уме. Не раз, в час какой-нибудь вечерней грусти, с полными слез глазами, она говорила ему: «I know, you love те not…» — «Я знаю, вы меня не любите…» Он в самом деле не любил ее, не был ею доволен. Его идеал женщины был менее северным, он чувствовал, что его влечет какая-нибудь куртизанка XVI века, носящая на лице какое-то магическое покрывало, зачарованную, прозрачную маску, как бы темное ночное обаяние, божественный ужас Ночи.

При встрече с герцогиней Шерни, Донной Еленой Мути, он подумал: «Вот моя женщина». И, в предчувствии обладания, все его существо прониклось приливом радости.

Первая встреча произошла в доме маркизы Д’Аталета. У этой кузины Андреа, во дворце Роккаджовине, бывали очень многолюдные приемы. Она привлекала главным образом своей остроумной веселостью, свободой своих высказываний, своей неутомимой улыбкой. Веселые очертания ее лица напоминали женские профили на рисунках молодого Моро, в виньетках Гравело. Манерами, вкусами, одеждой, она напоминала Помпадур и любила подчеркивать свое сходство с фавориткой Людовика XV.

Каждую среду Андреа Сперелли обедал у маркизы. Как-то во вторник вечером, в ложе театра Балле, маркиза сказала ему, смеясь:

— Смотри, не вздумай не явиться завтра, Андреа! В числе званых будет одно интересное, даже фатальное лицо. Поэтому, вооружись против колдовства. Ты переживешь мгновение слабости.

Он ответил ей, смеясь:

— Если позволишь, я приду безоружный, кузина, даже в одеянии жертвы. Это — платье для приманки, которое я ношу уже несколько вечеров, увы! — напрасно.

— Час жертвы близок, Андреа.

— Жертва готова.

На следующий вечер он явился во дворец Роккаджовине несколькими минутами раньше обычного, с поразительной гарденией в петлице и смутным беспокойством в душе. Его карета остановилась у ворот, потому что подъезд был занят другой. Ливрея, лошади, вся церемония выхода дамы из кареты носили отпечаток знатного рода. Граф заметил высокую, стройную фигуру, всю в бриллиантах прическу, крошечную ногу. Потом, поднимаясь по лестнице, видел даму сзади.

Она шла впереди, медленно, плавно, каким-то ритмичным движением. Вокруг бюста, оставляя плечи открытыми, ниспадал, на белоснежном, как лебединое перо, меху, плащ с отстегнутой пряжкой. Обнаженная, бледная, как точеная слоновая кость, плечи были разделены тонкой бороздкой, проходившей между лопатками, которые, теряясь в кружевах платья, описывали неуловимую, как нежная изогнутость крыльев, кривую, от плеч же поднималась гибкая и круглая шея, а на затылке, спиралью уложены были волосы, образуя на макушке узел, заколотый шпильками с каменьями.

Полная гармонии походка незнакомой дамы так живо ласкала взор Андреа, что он остановился на первой площадке лестницы в восхищении. Шлейф влачился по лестнице с громким шорохом. Слуга, с безупречной осанкой, следовал за своей госпожой, не по красной дорожке, а с боку, вдоль стены. Контраст между этим прекрасным созданием и этим строгим автоматом был довольно забавен. Андреа улыбнулся.

В передней, пока слуга снимал плащ, дама бросила быстрый взгляд на входившего молодого человека. Он услышал, как докладывали:

— Ее сиятельство, герцогиня Шерни!

И тут же:

— Граф Сперелли-Фьески Д’Уджента!

И ему было приятно, что его имя было произнесено рядом с именем этой женщины.

В гостиной уже были маркиз и маркиза Д’Аталета, барон и баронесса Д’Изола, Дон Филиппо дель Монте. В камине горел огонь, несколько кушеток было придвинуто к огню, четыре банана, с большими, прорезанными красными жилками, листьями, протянулись над низкими креслами.

Маркиза, подходя к гостям, сказала со своим вечно жизнерадостным смехом:

— Благодаря счастливой случайности, мне не приходится представлять вас друг другу. Сперелли, преклонитесь перед божественной Еленой.

Андреа сделал низкий поклон. Герцогиня, глядя ему в глаза, грациозным движением, протянула ему руку.

— Очень рада видеть вас, граф. Мне столько рассказывал о вас, в Люцерне, прошлым летом, один ваш друг: Джулио Музелларо. Я была, признаться, несколько заинтересована… Музелларо же дал мне прочесть вашу в высшей степени редкую «Сказку о Гермафродите» и подарил вашу гравюру «Сон», — драгоценность. Вы имеете в моем лице сердечную поклонницу. Помните.

Она говорила с перерывами. Голос у нее был такой вкрадчивый, что почти производил ощущение телесной ласки, и у нее был этот невольно влюбленный и полный страсти взгляд, который волнует всех мужчин и внезапно зажигает в них желание.

Слуга доложил:

— Кавалер Сакуми!

Явился восьмой и последний гость.

Это был секретарь японского посольства, маленького роста, желтоватый, с выдающимися скулами, продолговатыми, раскосыми, испещренными кровавыми прожилками глазами, которыми он беспрерывно моргал. Его туловище было слишком объемисто в сравнении с его слишком тонкими ногами, он ходил носками внутрь, точно его бедра были крепко стянуты поясом. Полы его фрака были слишком широки, на брюках было множество складок, галстук носил довольно явные следы неопытной руки. Он имел вид фигурки, снятой с железного лакированного панциря, похожего на скорлупу чудовищного ракообразного, и потом облеченной в одежду какого-нибудь восточного слуги. Но, при всей неуклюжести, в углах рта у него было выражение хитрости и тонкой иронии.

По середине гостиной он поклонился. Цилиндр выпал у него из рук.

Баронесса Д’Изола, маленькая блондинка со множеством локонов на лбу, грациозная и вертлявая, как молодая обезьяна, сказала своим звонким голосом:

— Идите сюда, Сакуми, сюда, ко мне!

И японец направился дальше, неоднократно улыбаясь и кланяясь.

— Увидим сегодня принцессу Иссэ? — спросила его Донна Франческа д’Аталета, из пристрастия к живописному разнообразию, любившая собирать в своем салоне самые редкостные экземпляры экзотических колоний в Риме.

Азиат говорил на варварском, едва понятном языке, смеси английского, французского и итальянского. Все говорили одновременно. Это был какой-то хор, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий смех маркизы.

— Я вас, несомненно, видел когда-то, не знаю где, не знаю когда, но несомненно видел, — говорил герцогине Андреа Сперелли, стоя перед ней. — Когда я смотрел, как вы поднимались по лестнице, в глубине моей памяти проснулось смутное воспоминание, нечто, принимавшее форму, следуя ритму ваших шагов, как из музыкальных созвучий возникает образ… Мне не удалось вспомнить яснее, но, когда вы повернулись, я почувствовал, что ваш профиль несомненно соответствовал этому образу. Это не простое предугадание, стало быть, это была таинственная игра памяти. Несомненно, я видел вас когда-то, как знать! Быть может в мечтах, быть может в произведении искусства, быть может в другом мире, в предыдущем существовании…

Произнося последние, слишком сентиментальные и фантастические фразы, он открыто засмеялся, как бы желая предупредить недоверчивую или саркастическую улыбку дамы. Но Елена оставалась серьезной. «Слушала она или же думала о другом? Принимала подобные речи или же этой серьезностью хотела посмеяться над ним? Хотела потакать делу обольщения, которое он так поспешно начал, или же замыкалась в равнодушии и беззаботном молчании? Мог ли он вообще рассчитывать победить эту женщину или нет?» В недоумении, Андреа отгадывал эту тайну. Сколь многим, привыкшим обольщать, в особенности наглым, знакомо это недоумение, которое иные женщины возбуждают своим молчанием.

Слуга открыл большую дверь в столовую.

Маркиза взяла под руку Дона Филиппо дель Монте и подала пример остальным. Все последовали за ними.

— Идемте, — сказала Елена.

Андреа показалось, что она оперлась на его руку с некоторой податливостью: «Не был ли то обман его желания? Может быть». Он терялся в догадках, но с каждым пробегавшим мгновением чувствовал, как нежнейшие чары все глубже овладевали им, и с каждым мгновением росло пламенное желание проникнуть в душу этой женщины.

— Сюда, — сказала Донна Франческа, указывая ему место.

Он сидел за круглым столом, между бароном Изолой и герцогиней Шерни, напротив кавалера Сакуми. Последний сидел между баронессой Изола и Доном Филиппо дель Монте. На столе искрился фарфор, серебро, хрусталь и цветы.

Очень немногие дамы могли сравниться с маркизой Д’Аталета в искусстве давать обеды. О приготовлении стола она заботилась больше, чем о туалете. Изысканность ее вкуса сказывалась в каждой мелочи, и, действительно, она была законодательницей в застольном изяществе. Ее выдумки и ухищрения появлялись на всех аристократических столах. Как раз в эту зиму она ввела в моду цветочные гирлянды, подвешенные на двух канделябрах, от одного конца стола до другого, как ввела в моду тончайшую вазу Мурано, молочного с опаловым отливом цвета, с одной только орхидеей, эти вазы ставились среди разных бокалов, перед каждым из приглашенных.

— Цветок Дьявола, — сказала Донна Елена Мути, взяв стеклянную вазу и рассматривая вблизи красную и бесформенную орхидею.

У нее был такой богатый тембр голоса, что даже самые обыкновенные слова и самые обычные фразы как бы облекались на ее устах в какое-то скрытое значение, в таинственный оттенок и в какую-то новую грацию. Таким же образом фригийский царь превращал в золото все, к чему бы он ни прикоснулся рукой.

— В ваших руках — символический цветок, — прошептал Андреа, смотря на эту невыразимо прекрасную женщину.

На ней было довольно бледное, синее, усыпанное серебряными точками, платье, сверкавшее из-под старинных кружев Бурано, неуловимого белого цвета, который едва заметно переходил в желтоватый. Почти неестественный цветок, как бы порождение Зла, покачивался на стебельке, над этой трубкой, которую художник несомненно выдул из раствора драгоценного камня.

— Но я предпочитаю розы, — сказала Елена, ставя орхидею, с видом отвращения, которое противоречило ее предыдущему движению любопытства.

Потом вступила в общий разговор. Донна Франческа говорила о последнем приеме в австрийском посольстве.

— Ты видела г-жу Каген? — спросила ее Елена. — На ней было желтое тюлевое платье, усыпанное множеством колибри с глазами из рубинов. Великолепный пляшущий птичник… А леди Аулесс видела? Она была в белом платье, усеянном морскими водорослями и множеством красивых рыбок, а сверху водорослей и рыбок было другое, зеленое, платье. Не видела? В высшей степени изящный аквариум…

И немного позлословив, она стала смеяться сердечным смехом, от которого у нее содрогались нижняя часть подбородка и ноздри.

Перед этим неуловимым непостоянством Андреа все еще продолжал колебаться. Эти легкомысленные или злобные вещи срывались с тех же уст, которые недавно, произнося простейшую фразу, смутили его до глубины души, исходили из того же рта, который, в недавнем молчании, казался ему ртом Медузы Леонардо, человеческим цветком души, от пламени страсти и страха смерти ставшим божественным. Какова же была истинная сущность этого создания? Было ли у нее понимание и сознание своих постоянных перемен, или она была непостижима для себя самой, оставаясь вне собственной тайны? Сколько в ее выражениях и проявлениях было искусственного и сколько непосредственного? Потребность узнать все это мучила его, несмотря на охватившее его наслаждение близостью этой женщины, которую он начинал любить. Печальная привычка к анализу все же не дремала в нем, все же мешала ему забыться, и, как любопытство Психеи, каждая попытка каралась удалением любви, помрачением желанного предмета, прекращением наслаждения. «Не лучше ли было простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви?» Он увидел, как Елена коснулась устами светлого, как жидкий мед, вина. Взял бокал, в который слуга налил того же вина, и стал пить с Еленой. Они поставили бокалы на стол одновременно. Общность движения заставила их повернуться друг к другу. И этот взгляд зажег их гораздо сильнее глотка вина.

— Что же вы не говорите? — спросила его Елена с притворной, несколько изменившей ее голос, веселостью. — Говорят, вы — изумительный собеседник. Встряхнитесь же!

— Ах, Сперелли, Сперелли! — воскликнула Донна Франческа с оттенком сострадания, в то время как Дон Филиппо дель Монте шептал ей что-то на ухо.

Андреа стал смеяться.

— Г-н Сакуми, мы — молчальники. Встряхнемся!

Узкие, еще более красные, по сравнению с раскрасневшимися от вина скулами, глаза азиата лукаво заискрились. До этого мгновения он смотрел на герцогиню Шерни с экстатическим выражением какого-нибудь бонзы перед ликом божества. Между гирляндами цветов его широкое лицо, как бы сошедшее с одной из классических страниц великого юмориста Окусаи, пылало, как августовская луна.

— Сакуми, — прибавил он тихим голосом, наклонившись к Елене, — влюблен.

— В кого?

— В вас. Неужели вы не заметили?

— Нет.

— Посмотрите на него.

Елена повернулась. И влюбленное созерцание переодетого истукана вызвало у нее такой чистосердечный смех, что тот почувствовал себя оскорбленным и явно униженным.

— Ловите, — сказала она, чтобы вознаградить его, и, сняв с гирлянды белую камелию, бросила ее посланнику страны Восходящего Солнца. — Найдите сравнение, в честь меня.

Азиат с благоговением поднес камелию к губам.

— Ах, ах, Сакуми, — сказала маленькая баронесса Д’Изола, — вы мне изменяете.

Он пролепетал несколько слов, и его лицо запылало еще ярче. Все громко засмеялись, точно этот иностранец только затем и был приглашен, чтобы доставить другим повод к веселью. И Андреа, смеясь, повернулся к Мути.

Подняв голову, даже откинув ее несколько назад, она украдкой рассматривала юношу из-под полузакрытых ресниц, одним из тех невыразимых женских взглядов, которые поглощают и, так сказать, пьют из понравившегося мужчины все, что в нем есть наиболее милого, наиболее желанного, наиболее приятного, — все то, что пробудило в ней эту инстинктивную половую восторженность, с которой начинается страсть. Необыкновенно длинные ресницы прикрывали отведенный к углу глазницы зрачок, а белки плавали как бы в жидком, синеватом свете, по нижнему же веку пробегала почти неуловимая дрожь. Казалось, что взгляд был направлен прямо на рот Андреа, как на самое нежное место.

И, действительно, Елена была очарована этим ртом. Безукоризненный, румяный, чувственный, — с оттенком жестокости, когда бывал закрыт, — этот юношеский рот поразительно напоминал портрет Неизвестного, что в галерее Боргезе, — это глубокое художественное произведение, в котором очарованное воображение склонно было видеть образ божественного Цезаря Борджиа, кисти божественного Санцио. Когда же во время смеха эти уста раскрывались, указанное выражение исчезало, и белые, ровные, необыкновенно блестящие зубы озаряли весь рот, свежий и нежный, как рот ребенка.

Не успел Андреа повернуться, как Елена отвела свой взгляд, но не столь быстро, чтобы юноша не успел уловить его блеск. При этом такая острая радость овладела им, что он почувствовал, как его щеки запылали. «Она хочет меня! Она хочет меня!» — думал он, торжествуя, в уверенности, что уже завладел этим редчайшим созданием. И даже подумал: «Это — еще неизведанное наслаждение».

Есть женские взгляды, которые любящий мужчина не променял бы на обладание телом женщины. Кто не видел, как в ясных глазах загорается блеск первой нежности, тот не знает высшей ступени человеческого счастья. После же с этим мгновением не сравнится никакое иное мгновение восторга.

Беседа окружающих становилась все оживленнее, и Елена спросила:

— Вы остаетесь в Риме на всю зиму?

— Всю зиму и еще дольше, — ответил Андреа, и ему показалось, что в этом простом вопросе было скрыто любовное обещание.

— Стало быть уже сняли квартиру?

— Во дворце Цуккари: domu’s aurea.

— Близ церкви Св. Троицы? Счастливец!

— Почему же счастливец?

— Потому что живете в таком месте, которое я больше всего люблю.

— Там собрано, как драгоценная жидкость в сосуде, все возвышенное очарование Рима, не правда ли?

— Правда! Между обелиском Св. Троицы и колонной Зачатия жертвенно висит мое католическое и мое языческое сердце.

Эта фраза рассмешила ее. У него уже был готов мадригал о висячем сердце, но он не сказал его; так как ему не хотелось продолжать разговор в таком лживом и легкомысленном тоне и тем нарушить свое наслаждение. Промолчал.

Она задумалась. Затем снова включилась в общий разговор, еще с большим оживлением, расточая остроты и смех, сверкая своими зубами и своими словами. Донна Франческа язвила по поводу княгини Ди Ферентино, не без тонкости намекая на ее лесбосскую связь с Джованиллой Дадди.

— Кстати: Ферентино уже объявила о новом благотворительном базаре в день Крещения, — сказал барон Д’Изола. — Вам еще ничего неизвестно?

— Я — попечительница, — ответила Елена Мути.

— Вы — неоценимая попечительница, — заметил Дон Филиппо дель Монте, мужчина лет сорока, почти совсем лысый, тонкий сочинитель едких эпиграмм, со своего рода сократической маской на лице, на котором его чрезвычайно юркий правый глаз сверкал множеством различных выражений, тогда как левый был всегда неподвижен и из-за крупного монокля казался стеклянным, — точно первым он пользовался для того, чтобы выражать, а вторым — чтобы видеть. — На майском базаре вы набрали груды золота.

— Ах, майский базар! Безумие! — воскликнула маркиза Д’Аталета.

И так как слуги явились с замороженным шампанским, то она прибавила:

— Помнишь, Елена? Наши места были рядом.

— Пять золотых за глоток! Пять золотых за кусок! — шутки ради, закричал Дон Филиппо дель Монте, подражая голосу аукционного продавца.

Мути и Аталета смеялись.

— Да, да, верно. Вы, Филиппо, были продавцом, — сказала Донна Франческа. — Жаль, что тебя не было, Андреа! За пять золотых ты мог бы есть плод с отпечатком моих зубов, а за другие пять — пить шампанское из ладони Елены.

— Какой скандал! — с гримасой ужаса прервала баронесса Д’Изола.

— Ах, Мэри! А разве ты не продавала за луидор закуренные тобой и очень сырые папиросы? — заметила Донна Франческа, не переставая смеяться.

А Дон Филиппо заметил:

— Я видел кое-что получше. Леонетто Ланца, не знаю, за сколько, получил от графини Луколи сигару, которую она держала под мышкой…

— Какая гадость! — снова комично прервала маленькая баронесса.

— Всякое милосердное деяние — свято, — наставительно заметила маркиза. — Кусая без конца плоды, я собрала около двухсот луидоров.

— А вы? — насилу улыбаясь, обратился Андреа к Мути. — А вы своей телесной чашей?

— Я-то — двести семьдесят.

Так шутили все, не исключая маркиза. Этот Аталета был уже пожилой человек, пораженный неизлечимой глухотой, тщательно напомаженный, выкрашенный в светло-русый цвет, поддельный с головы до ног. Он казался одним из тех искусственных изделий, которые видишь в кабинетах восковых фигур. Время от времени, и почти всегда некстати, он издавал какой-то сухой смешок, похожий на скрип спрятанной в его теле ржавой машинки.

— Но одно время цена глотка поднялась до десяти луидоров. Понимаете? — прибавила Елена. — А под конец этот сумасшедший Галеаццо Сечинаро предложил мне целых пятьсот лир, если я вытру руки о его русую бороду…

Конец обеда, как всегда в доме Д’Аталета, был великолепен, потому что истинная роскошь обеда заключается в десерте. Все эти изысканные и редкие вещи, искусно разложенные по хрустальным с серебряной отделкой вазам, услаждали не только нёбо, но и зрение. Между обвитыми листвой канделябрами XVIII века, с изображением фавнов и нимф, выгибались гирлянды из камелий и фиалок А на настенных гобеленах фавны и нимфы и другие грациозные фигурки из этой аркадской мифологии, все эти Сильвандры и Филлы, и Розалинды, своей нежностью оживляли один из тех ясных киферийских ландшафтов, которые были созданы воображением Антона Ватто.

Легкое эротическое возбуждение, овладевающее людьми в конце украшенного женщинами и цветами обеда, сказывалось в словах, сказывалось в воспоминаниях о майском базаре, где дамы, из горячего стремления к возможно большей выручке, старались, в качестве продавщиц, привлекать покупателей с неслыханной смелостью.

— И вы согласились? — спросил Андреа Сперелли.

— Я принесла свои руки в жертву Благотворительности, — ответила она. — Лишних двадцать пять луидоров.

— All the perfumes of Arabia will not sweeten this little hand…

Повторяя слова леди Макбет, он смеялся, но в глубине его души зашевелилось смутное страдание, не вполне определенная боль, похожая на ревность. И теперь, вдруг, он начинал замечать оттенок чего-то переходящего меру и, пожалуй, свойственного куртизанке, чем иногда омрачались изысканные манеры знатной дамы. Некоторые интонации ее голоса и смеха, некоторые движения, некоторые жесты, некоторые взгляды, может быть против ее воли, дышали чрезмерным очарованием Афродиты. Она с излишней готовностью расточала возможность восхищения своей грацией. Время от времени, на виду у всех, она позволяла себе движение, или позу, или выражение, которое, в алькове, заставило бы любовника задрожать. При взгляде на нее каждый мог похитить у нее искру наслаждения, мог окружить ее нечистыми мечтами, мог представить ее тайные ласки. Она воистину казалась созданной для любовных переживаний, и воздух, которым она дышала, всегда пылал возбужденными ею желаниями.

«Сколько людей обладало ею? — думал Андреа. — Сколько телесных и душевных воспоминаний хранит она?»

Сердце у него наполнилось какой-то горькой волной, в глубине которой кипела эта его тираническая нетерпимость всякого неполного обладания. И он не мог оторвать глаз от рук Елены.

Из этих несравненных, нежных, белых, идеально прозрачных рук, покрытых едва заметной сетью синих жилок, из этих несколько вогнутых розоватых ладоней, на которых хиромант открыл бы темные сплетения, из этих ладоней пило десять, пятнадцать, двадцать мужчин, один за другим, за плату. Он видел, как головы этих неизвестных людей нагибались и сосали вино. Но Галеаццо Сечинаро был один из его друзей: красивый и веселый человек, с царственной бородой какого-нибудь Лючио Веро, — опасный соперник.

И вот, под влиянием этих образов, его желание разрослось до бешенства, и такое мучительное нетерпение овладело им, что обед, казалось, не кончится никогда. «Я добьюсь от нее обещания в этот же вечер», — подумал он. В душе его терзало беспокойство человека, боящегося упустить благо, к которому одновременно тянутся многие, а неизлечимое и ненасытное тщеславие рисовало ему опьянение победой. Без сомнения, чем больше зависти и желания вызывает в других предмет, принадлежащий одному человеку, тем более он наслаждается и гордится им. В этом именно и заключается притягательная сила женщин на сцене. Когда весь театр дрожит от рукоплесканий и горит одним желанием, тот единственный, к кому относятся взгляд и улыбка дивы, чувствует себя опьяненным гордостью, как кубком слишком крепкого вина, и теряет рассудок.

— При твоем таланте все обновлять, — обратилась Мути к Донне Франческе, погрузив пальцы в теплую воду в чашке из синего хрусталя с серебряным ободком, — тебе следовало бы восстановить обычай подавать воду для мытья рук в кувшине со старинным тазом, встав из-за стола. Эта же современность — безвкусна. Не правда ли, Сперелли?

Донна Франческа поднялась. Остальные последовали за ней. Андреа, с поклоном, предложил Елене руку, она, даже не улыбнувшись, посмотрела на него и медленно подала ему свою. Ее последние слова были веселы и легкомысленны, тогда как этот взгляд был так глубок и серьезен, что юноша весь затрепетал.

— Будете, — спросила она его, — завтра на балу во французском посольстве?

— А вы? — спросил Андреа в свою очередь.

— Буду.

— И я.

Улыбнулись, как двое влюбленных. И она прибавила, садясь:

— Садитесь.

Диван стоял в стороне от камина, вдоль рояля, часть которого была скрыта богатыми складками какой-то материи; стоявший на одном из концов рояля журавль из бронзы держал в приподнятом клюве чашку на трех цепочках, как у весов, а на чашке лежала новая книга и маленькая японская сабля с серебряными хризантемами на ножнах и эфесе.

Елена взяла разрезанную до половины книгу, прочла заглавие и положила назад, чашка качнулась. Сабля упала. И когда она и Андреа нагнулись за ней одновременно, их руки встретились. Выпрямившись, она стала с любопытством рассматривать красивое оружие, Андреа же говорил об этом новом романе, пускаясь в общие рассуждения о любви.

— Почему вы держитесь так далеко от «большой публики»? — спросила она. — Разве вы поклялись в верности «Двадцати пяти Экземплярам»?

— Да, навсегда. Более того, моя единственная мечта — «Единственный экземпляр», посвященный «Единственной Женщине». В таком демократическом обществе, как наше, художник прозы или стиха должен отказаться от всякой выгоды, если она — вне любви. Ведь истинный читатель не тот, что покупает меня, но тот, кто любит меня. Стало быть, истинный читатель — любящая женщина. Лавр только на то и пригоден, чтобы привлечь мирт…

— А слава?

— Истинная слава приходит только после смерти и, значит, недоступна наслаждению. Что мне в том, если у меня в Сардинии, скажем, сотня читателей, и еще десять в Эмполи, и пять в Орвието? И что мне в том, если меня будут знать столько же, сколько знают кондитера Тиция или торговца духами Кайя? Я, автор, предстану перед потомством в посильном мне оружии, но я, человек, не жажду иного венца торжества, если он не из прекрасных обнаженных рук.

Он взглянул на обнаженные до плеч руки Елены. Они были столь совершенны, что напоминали старинную вазу из Фиренцуолы, «работы доброго мастера», такие должны были быть «руки у Паллады, когда она стояла перед пастухом». Пальцы скользили по насечке оружия, и блестящие ногти казались продолжением драгоценных камней на пальцах.

— Если не ошибаюсь, — сказал Андреа, устремляя на нее свой огненный взгляд, — у вас должно быть тело Данаи Корреджио. Я это чувствую, даже вижу по форме ваших рук.

— Ах, Сперелли!

— Разве по цветку вы не представляете всю форму растения? Думаю, вы — как дочь Акризия, получающая груды золота, только не те, что вы собрали на майском базаре! Вы помните эту картину в галерее Боргезе?

— Помню.

— Я не ошибся?

— Довольно, Сперелли, прошу вас.

— Почему же?

Она замолчала. И вот они оба почувствовали приближение круга, который должен был быстро замкнуть и сковать их воедино. Ни он, ни она не сознавали этой быстроты. Спустя два или три часа после первой встречи, она уже отдавалась ему, в душе, и это взаимное подчинение казалось естественным.

Немного спустя, не глядя на него, она сказала:

— Вы очень молоды. Вы уже много любили?

Он ответил другим вопросом:

— Думаете ли вы, что больше благородства души и искусства в том, чтобы видеть все вечно женственное в одной единственной женщине, или же в том, что человек с сильной и утонченной душой должен коснуться всех, проходящих мимо него уст, как клавишей идеального клавикорда, прежде чем отыскать высшую ликующую ноту?

— Не знаю. А по-вашему?

— Я тоже не берусь разрешить великую задачу чувства. Но, инстинктивно, я перебрал все ноты: и боюсь, что, судя по внутренним признакам, уже нашел это до.

— Боитесь?

— Je crains ce que j’espere.

На этом вульгарном языке, он говорил естественно, игрою слов почти исчерпывая силу своего чувства. И Елена чувствовала, как его голос завлекал ее в какую-то сеть и уносил из трепетавшей вокруг нее жизни.

— Ее сиятельство, княгиня Ди Мичильяно! — доложил слуга.

— Граф Ди Джисси!

— Г-жа Хрисолорас!

— Маркиз и маркиза Масса Д’Альбе.

Гостиные начали наполняться. Длинные пышные шлейфы шуршали по пурпурному ковру, из усыпанных бриллиантами, шитых жемчугом, украшенных цветами платьев выступали обнаженные плечи, почти все волосы сверкали изумительными фамильными драгоценностями, которыми римская знать возбуждает столько зависти.

— Ее сиятельство, княгиня Ди Ферентино!

— Его сиятельство, герцог Ди Гримити!

Уже образовались различные группы, различные очаги сплетен и изящества. Самая большая группа, вся из мужчин, стояла у рояля, вокруг герцогини Шерни, выдерживавшей эту своеобразную осаду стоя. Ферентино подошла к подруге и поздоровалась с ней, с упреком.

— Почему ты не явилась сегодня к Нини Сантамарта? Мы тебя ждали.

Она была высока и худа, с парой странных зеленых глаз, казавшихся далекими в глубине темных глазных впадин. Была в черном платье; в пепельно-светлых волосах носила большой, как у Дианы, полумесяц из бриллиантов, и, резкими движениями размахивала веером из красных перьев.

— Нини едет сегодня вечером к г-же Гуффель.

— Буду и я позднее, на минутку, — сказала Мути. — Там и повидаемся.

— Ах, Уджента, — сказала княгиня, обращаясь к Андреа, — а я-то вас ищу, чтобы напомнить вам о нашем свидании. Завтра — четверть. Распродажа вещей кардинала Имменрэт начинается завтра, в полдень. Заезжайте за мной в час.

— Непременно, княгиня.

— Я должна во что бы то ни стало приобрести этот хрусталь.

— Но у вас будет несколько соперниц.

— Кто же?

— Моя кузина.

— И еще?

— Я, — сказала Мути.

— Ты? Посмотрим.

Присутствующие мужчины потребовали объяснений.

— Состязание дам XIX века, из-за хрустальной вазы, принадлежавшей некогда Никколо Никколи, на этой вазе вырезан троянец Анхиз, развязывающий сандалию у Венеры Афродиты, — торжественно провозгласил Андреа Сперелли. — Бесплатное представление начинается завтра, после часа дня, в аукционном зале на Сикстинской улице. Состязающиеся: княгиня Ди Ферентино, герцогиня Шерни, маркиза Д’Аталета.

На этот выкрик, все засмеялись. Гримити спросил:

— Пари допускаются?

— Ставьте! Ставьте! — заскрипел Дон Филиппо дель Монте, подражая пронзительному голосу букмекера Стэббса.

Ферентино ударила его по плечу своим красным веером. Но шутка показалась удачной. Пари начались. И так как в этой группе раздавались шутки и смех, то, чтобы принять участие в веселье, мало-помалу присоединились к ней и остальные кавалеры и дамы. Весть о состязании быстро разнеслась и начала принимать размеры светского события, занимала все изысканные умы.

— Дайте мне вашу руку и пойдемте отсюда, — обратилась Донна Елена Мути к Андреа.

Когда они очутились далеко от кружка, в соседней комнате, то Андреа, сжимая ее руку, прошептал:

— Благодарю вас!

Она опиралась на него, изредка приостанавливаясь, чтобы ответить на приветствия. Имела несколько усталый вид, и была бледна, как жемчуг на ее шее. Каждый из молодых щеголей говорил ей пошлый комплимент.

— От этой глупости я задыхаюсь, — сказала она.

Обернувшись, увидела Сакуми, который следовал за ней, молча, с белой камелией в петлице, полный умиления, не смея приблизиться. Она сострадательно улыбнулась ему.

— Бедный Сакуми!

— Вы только теперь заметили его?

— Да.

— Когда мы сидели у рояля, он из оконной ниши не сводил глаз с ваших рук, игравших оружием его родины, предназначенным для разрезания какой-нибудь западной книги.

— Недавно?

— Да, недавно. Быть может, он думал: «Как хорошо сделать себе харакири этой игрушечной саблей с хризантемами из лака и железа, которые как бы расцветают от прикосновения ее пальцев!»

Она не улыбнулась. Пелена печали, почти страдания, обволокла ее лицо, казалось, более сумрачная тень вошла в ее глаза, слабо освещенные точно мерцанием лампады, от страдальческого выражения, углы ее рта несколько опустились. Правая рука у нее свисала вдоль платья, держа веер и перчатки. Она больше не протягивала ее ни приветствовавшим, ни льстецам, и не слушала больше никого.

— Что с вами? — спросил Андреа.

— Ничего. Я должна ехать к ван Гуффель, пойдемте проститься с Франческой, а потом проводите меня вниз, до кареты.

Они вернулись в первую гостиную. Луиджи Гулли, молодой черный и курчавый, как араб, музыкант, явившийся из родной Калабрии в поисках счастья, с большим увлечением исполнял сонату Бетховена. Маркиза Д’Аталета, его покровительница, стояла у рояля и смотрела на клавиатуру. Величавая музыка, как медленный, но глубокий водоворот, мало-помалу увлекла в свои круги все эти легкомысленные умы.

— Бетховен! — сказала Елена, почти с религиозным благоговением, останавливаясь и освобождая свою руку из руки Андреа.

И стоя так, возле одного из бананов, слушала музыку. Вытянув левую руку, она чрезвычайно медленно надевала перчатку. В этом положении вся ее удлиненная шлейфом фигура казалась выше и прямее, тень растения скрывала и как бы одухотворяла бледность ее тела. Андреа смотрела на нее. И ее одежда слилась для него со всем ее существом.

«Она будет моей, — думал он в каком-то опьянении, потому что патетическая музыка увеличивала его возбуждение. — Она будет держать меня в своих объятиях, над своим сердцем».

Он представил себе, как он наклоняется и касается устами ее плеча. — Была ли холодна эта прозрачная кожа, казавшаяся нежнейшим молоком, пронизанным золотым светом? — Почувствовал легкую дрожь; и сомкнул веки, чтобы продлить ее. До него доносился ее запах, это неуловимое, холодное, но опьяняющее, как благовонный пар, дыхание. Все его существо пришло в смятение и, в безмерном порыве, стремилось к этому волшебному созданию. Он жаждал обнять ее, вовлечь ее в себя, вдохнуть ее в себя, пить, обладать ей каким-нибудь сверхчеловеческим образом.

Как бы под влиянием чрезмерного желания юноши, Елена немного повернулась и улыбнулась ему такой нежной, как бы бестелесной улыбкой, что она казалась не движением уст, а лучеиспусканием души через уста, тогда как ее глаза были бесконечно печальны и казались затерянными в далях сна. Воистину, это были глаза Ночи, облеченные тенью, какими, в виде Аллегории, воображал бы их Да Винчи, увидев в Милане Лукрецию Кривелли.

В течение этой длившейся один миг улыбки Андреа чувствовал себя наедине с ней, в этой толпе. И его сердце преисполнилось безмерной гордости.

И так как Елена принялась, было, надевать перчатку, он покорно сказал:

— Нет, не надо!

Елена поняла и оставила руку обнаженной.

У него была надежда поцеловать у нее руку до отъезда. И вдруг в его душе снова всплыло видение майского базара, когда мужчины пили вино из ее ладони. И он снова почувствовал острую боль ревности.

— Теперь пойдемте, — сказала она, взяв его снова под руку.

По окончании сонаты возобновился еще более оживленный разговор. Слуга доложил еще о трех или четырех новых гостях, и в том числе о принцессе Иссэ, одетой по-европейски и вошедшей маленькими нерешительными шагами, с улыбкой на овальном лице. Она была маленькая и блестящая, как фарфоровая кукла. По залу пробежало движение любопытства.

— До свидания, Франческа, — сказала Елена, прощаясь с Донной Д’Аталета. — До завтра.

— Так рано?

— Меня ждут у Гуффель. Я обещала заехать.

— Какая досада! Сейчас будет петь Мэри Дайс.

— Прощай. До завтра.

— Возьми. И прощай. Милый Андреа, проводите ее.

Маркиза передала Елене букет из фиалок и грациозным движением повернулась навстречу принцессе Иссэ. Мэри Дайс, в красном платье, высокая и подвижная, как пламя, начала петь…

— Я так устала! — прошептала Елена, опираясь на руку Андреа. — Спросите, пожалуйста, мою шубку.

Она взяла у слуги меховой плащ. Помогая даме надеть его, он коснулся пальцами ее плеча и почувствовал, как она вздрогнула. Вся передняя была полна слуг в различных ливреях, они кланялись. Мэри Дайс пела романс Роберта Шумана: Ich капп es nicht fassen, nicht glauben…

Они спускались молча. Слуга ушел вперед позвать карету к подъезду. Под гулкими сводами слышен был топот лошадей. На каждой ступени Андреа чувствовал легкое давление руки Елены, которая слегка прижалась к нему, подняв голову, даже слегка откинув ее назад и полузакрыв глаза.

— Когда вы поднимались, вас провожало мое неведомое восхищение. Когда вы спускаетесь, вас провожает моя любовь, — сказал Андреа, покорно, почти со смирением, сделав между последними словами нерешительную паузу.

Она не отвечала, но поднесла к лицу букет фиалок и вдыхала запах. При этом широкий рукав ее плаща скользнул вдоль руки, обнажив локоть. Вид этого живого тела, выступившего из плаща, как куст белых роз из снега, еще сильнее зажег желание в сердце молодого человека, — с той странной силой возбуждения, которую приобретает плохо скрытая тяжелой и пышной тканью женская нагота. Его уста задрожали, и он с трудом сдерживал страстные слова.

Но карета была уже у подъезда, и слуга стоял у дверцы.

— Дом ван Гуффель, — приказала герцогиня, усаживаясь в карету. Слуга поклонился, оставив дверцу незакрытой, и сел на свое место. Лошади громко стучали копытами.

— Осторожно! — крикнула Елена, протягивая руку юноше, а ее глаза и ее бриллианты сверкали в полутьме.

«Быть с ней там, в тени, и искать устами ее шею под душистым мехом!» Он готов был сказать:

— Возьмите меня с собой!

Лошади били копытами.

— Осторожно! — повторила Елена.

Он поцеловал ее руку, прижимаясь к ней, как бы желая оставить на ее коже отпечаток страсти. Затем захлопнул дверцу. И карета быстро покатилась, с громким стуком въезжая на Форум.

III

Так началось знакомство Андреа Сперелли с Донной Еленой Мути. На следующий день аукционный зал на Сикстинской улице был заполнен избранным обществом, явившимся посмотреть на объявленные торги.

Шел сильный дождь. В эти сырые и низкие комнаты проникал лишь тусклый свет, вдоль стен стояла в ряд кое-какая деревянная мебель и несколько больших триптихов и диптихов тосканской школы XIV века, четыре фламандских гобелена, изображавших «Историю Нарцисса», свисали до земли, на двух длинных полках стояла метаврская майолика, материи, большей частью церковные, были то разостланы на стульях, то свалены в кучу на столах, редчайшие медали и монеты, слоновая кость, эмаль, хрусталь, резьба, молитвенники, фолианты с миниатюрами, чеканное серебро — стояли в стеклянном шкафу, позади скамьи экспертов, воздух был пропитан особенным запахом, распространяемым сыростью помещения и этими старинными вещами.

Войдя с княгиней Ди Ферентино, Андреа Сперелли почувствовал тайную дрожь. Подумал: «Она уже здесь?» И его глаза жадно искали ее.

Она, действительно, была уже здесь. Сидела у прилавка между кавалером Давила и Доном Филиппо дель Монте. Положила на край прилавка перчатки и меховую муфту, из которой торчал букетик фиалок. Она держала в руке серебряную вещичку, приписываемую Карадоссо Фоппе, и с большим вниманием рассматривала ее. Вещи ходили по рукам вдоль прилавка, и продавец, громким голосом, расхваливал их, чтобы рассмотреть их, стоявшие позади стульев наклонялись. Затем начались торги. Цены быстро повышались. Продавец то и дело выкрикивал:

— Кто больше? Кто больше?

На этот крик кто-нибудь из любителей бросал самую большую цифру, озираясь на противников. Подняв молоток, продавец кричал:

— Раз! Два! Три!

И стучал по столу. Вещь оставалась за предложившим высшую цену. Кругом поднимался говор, затем торг закипал снова. Кавалер Давила, знатный неаполитанец исполинского роста и почти с женственными манерами, известный знаток и собиратель майолики, высказывал свое мнение о каждой значительной вещи. И, действительно, на этой распродаже кардинальского имущества, были три «несравненных» вещи: «История Нарцисса», чаша из горного хрусталя и серебряный шлем, работы Антонио Поллайюоло, дар Флорентийской синьоры Урбинскому графу в 1472 году, в благодарность за услуги, оказанные им при взятии Вольтерры.

— Вот и княгиня, — сказал Дон Филипо дель Монте Елене Мути.

Мути встала, чтобы поздороваться с подругой.

— Уже на поле сражения! — воскликнула Ферентино. — Уже.

— А Франческа?

— Еще не приезжала.

Подошло четверо или пятеро кавалеров, герцог Ди Гримити, Роберто Кастельдиери, Людовико Барбаризи, Джанетто Рутоло. Появились и другие. Шум дождя заглушал слова.

Донна Елена протянула Сперелли руку так же просто, как и другим. Он почувствовал, что это пожатие руки отдаляло его. Елена показалась ему холодной и важной. В одно мгновение, все его сны застыли и разрушились, воспоминания предыдущего вечера спутались, надежды исчезли. Что с ней? Она была уже не та. Была одета в меховую тунику, а на голове у нее была такая же меховая шапочка. В выражении ее лица было что-то жестокое и почти презрительное.

— До вазы дело еще не дошло, — сказала она княгине и снова уселась.

Каждая вещь проходила через ее руки. Ее соблазнял изваянный из сардоникса Кентавр, очень тонкой работы, может быть из расхищенного музея Лоренцо Великолепного. И она приняла участие в торгах. Сообщала свою цену продавцу, тихим голосом, не поднимая на него глаз. В известное мгновение соперники остановились: камень достался ей, за недорогую цену.

— Великолепная покупка, — сказал Андреа, стоявший за ее стулом.

Елена не могла не вздрогнуть. Взяла оникс и передала его Андреа, поднимая руку до высоты плеча, и не оборачиваясь. Это была действительно очень красивая вещь.

— Может быть, это Кентавр, с которого делал копию Донателло, — прибавил Андреа.

И наряду с восхищением красивой вещью, в его душе возникло восхищение благородным вкусом женщины, теперь владевшей ею. «Стало быть, она во всем — избранница, — подумал он. — Какие восторги она может дать утонченному любовнику!» Последнее возрастало в его воображении, но, возрастая, ускользало от него. Глубокая уверенность предыдущего вечера сменялась каким-то унынием, и начали всплывать первоначальные сомнения. Он слишком много грезил ночью с открытыми глазами, утопая в бесконечном блаженстве, тогда как воспоминание о каком-нибудь движении, о какой-нибудь улыбке, о каком-нибудь повороте головы, о какой-нибудь складке платья захватывало его и окутывало его, как сеть. И теперь весь этот призрачный мир жалким образом рухнул от прикосновения действительности. Он не прочел в глазах Елены того особенного приветствия, о котором он столько думал, она не отличила его, среди остальных, никаким знаком. «Почему?» Он чувствовал себя униженным. Все эти глупые люди кругом раздражали его, раздражали и эти, привлекавшие ее внимание, вещи, раздражал его и Дон Филиппо дель Монте, который то и дело наклонялся к ней и шептал, может быть, что-нибудь дурное. Явилась и Аталета. Она была, как всегда, весела. Среди уже успевших окружить ее мужчин, ее смех быстро заставил повернуться Дона Филиппо.

— Троица совершенна, — сказал он и встал.

Андреа тотчас же занял место рядом с Мути. Почувствовав нежный запах фиалок, он прошептал:

— Это не вчерашние.

— Нет, — холодно ответила Елена.

В ее зыбкой и ласкающей, как волна, подвижности, всегда была угроза неожиданного холода. Она была подвержена вспышкам внезапной суровости. Андреа не понимал и замолчал.

— Кто больше? Кто больше? — кричал продавец.

Цены возрастали. Торги разгорелись из-за шлема Антонио Полайюоло. В дело вмешался даже кавалер Давила. Воздух, казалось, постепенно накалялся и желание владеть этими красивыми и редкими вещами овладело всеми. Мания распространялась, как зараза. Увлечение старинными вещами дошло в Риме в этом году до крайности. Все салоны аристократии и буржуазии были переполнены «диковинками». Каждая дама кроила подушки для своего дивана из риз, и ставила свои розы в умбрские вазы или в чаши из халцедона. Аукционные залы стали излюбленным местом встреч, и распродажи бывали чрезвычайно часто. Являясь к вечернему чаю, блеска ради, дамы говорили: «Я с распродажи картин художника Кампоса. Большое оживление. Великолепны мавританские блюда! Купила вещицу Марии Лещинской. Вот она!»

— Кто больше?

Цифры возрастали. Любители толпились вокруг прилавка. Между «Рождеством» и «Благовещеньем» Джотто, изящное общество предавалось веселым шуткам. Среди запаха плесени и старья, дамы приносили благоухание своих шубок и преимущественно запах фиалок, так как, благодаря этой милой моде, букетик их был в каждой муфте. Благодаря присутствию стольких лиц, в воздухе разливалась приятная теплота, как в сырой часовне со многими верующими. Дождь продолжал шуметь за окном, и свет становился все тусклее. Зажгли газовые фонари.

— Раз! Два! Три!

Стук молотка предоставил флорентийский шлем во владение лорду Хемфри Хисфильду. Аукцион начался снова с мелких вещей, переходивших из рук в руки, вдоль прилавка. Елена осторожно брала их, внимательно осматривала и, не говоря ни слова, клала их перед Андреа. Тут была и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времен Людовика Моро, и молитвенники, писанные золотом по небесного цвета пергаменту. От герцогских пальцев эти драгоценности, казалось, становились ценнее. Прикасаясь к более желанным вещам, маленькие руки иногда слегка вздрагивали. Андреа смотрел напряженно, и в своем воображении он превращал малейшее движение этих рук в ласку. «Но почему Елена клала каждую вещь на стол, вместо того чтобы передавать ему?»

Он предупредил движение Елены тем, что протянул руку. И с этого времени слоновая кость, эмаль и драгоценности переходили из рук возлюбленной в руки влюбленного, доставляя ему несказанное наслаждение. Казалось, что в них проникла частица любовных чар этой женщины, как железу отчасти сообщаются свойства магнита. Это было действительно магнетическое ощущение блаженства, одно из тех острых и глубоких ощущений, которые переживаются почти исключительно в начале любви и которые, по-видимому, ни физически, ни психически, не приурочены к определенному центру, но таятся в каком-то нейтральном элементе нашего существа, в каком-то, так сказать, промежуточном элементе неизвестной природы, что проще духа, но нежнее формы, где страсть накапливается, как в приемнике, откуда страсть лучеиспускается, как из очага.

«Это еще неизведанное наслаждение», — еще раз подумал Андреа Сперелли.

Легкое оцепенение начинало овладевать им, и мало-помалу он терял чувство места и времени.

— Советую приобрести вот эти часы, — сказала Елена, со взглядом, значения которого он сначала не понял.

Это был маленький череп из слоновой кости с поразительным анатомическим сходством. На каждой челюсти был ряд бриллиантов, а в глазных впадинах сверкали два рубина. На лбу была вырезана надпись: «Ruit hora», на затылке — другая надпись: «Tibi, Hippolyta». Череп открывался, как ящик, хотя смычка была неразличима. Внутреннее биение механизма сообщало этому черепу невыразимое подобие жизни. Эта могильная драгоценность, которую таинственный художник подарил своей возлюбленной, должна была отмечать часы опьянения и своим видом предостерегать любящие души.

Воистину, наслаждение не могло желать более изысканного и более возбуждающего мерила времени. Андреа подумал: «Она предлагает его для нас?» И при этой мысли смутно зашевелились и всплыли из неизвестности все надежды. И, с каким-то энтузиазмом, он вмешался в торги. Ему отвечали два или три соперника, и среди них Джаннетто Рутоло, любовник Донны Ипполиты Альбонико, был особенно привлечен надписью: «Tibi, Hippolyta».

Немного спустя, оспаривали вещь только Рутоло и Сперелли. Цифры стали гораздо выше действительной цены ее, продавцы улыбались. Наконец, Джаннетто Рутоло, побежденный упорством противника, больше не отвечал.

— Кто больше? Кто больше?

Возлюбленный Донны Ипполиты, несколько бледный, крикнул последнюю цифру. Сперелли набавил. Наступило мгновенное молчание. Продавец смотрел на обоих соперников, потом, медленно, не сводя с них глаз, поднял молоток.

— Раз! Два! Три!

Череп достался графу Д’Уджента. Шепот прошел по залу. Сноп лучей проник через окно и озарил золотой фон триптихов, оживил скорбное чело Сиенской Мадонны и покрытую стальной чешуей серую шапочку княгини Ди Ферентино.

— Когда же ваза? — с нетерпением спросила княгиня.

Друзья справились в каталогах. Не было никакой надежды, что ваза странного флорентийского гуманиста будет продаваться в этот день. Благодаря большой конкуренции, продажа продвигалась медленно. Оставался еще длинный список мелких вещей: камни, монеты, медальоны. Несколько антикваров и граф Строганов оспаривали каждый номер. Все ожидавшие были разочарованы. Герцогиня Шерни собралась уходить.

— До свиданья, Сперелли, — сказала она. — Может быть, до вечера.

— Почему говорите, может быть?

— Чувствую себя очень дурно.

— Что же с вами?

Не отвечая, она повернулась и стала раскланиваться с остальными. Но остальные последовали ее примеру, вышли вместе. Молодые люди острили по поводу неудавшегося зрелища. Маркиза смеялась, но Ферентино, казалось, была в самом скверном расположении духа. Слуги, ожидавшие в коридоре, выкрикивали кареты, как у подъезда театра или концертной залы.

— Не поедешь к Миано? — спросила Аталета Елену.

— Нет, еду домой.

Она поджидала, на краю тротуара, свою карету. Дождь стихал, между широкими белыми облаками обнажались полоски синевы, сноп лучей осветил мостовую. И в этом бледно-розовом свете, в великолепном плаще с немногими прямыми и почти симметрическими складками, Елена была прекрасна. И сон предыдущего вечера всплыл в душе Андреа, когда он увидел внутренность обитой атласом, как будуар, кареты, где блестел серебряный цилиндр с горячей водой для согревания маленьких герцогских ног. «Быть там, с нею, в тесной близости, в этой теплоте ее дыхания, среди запаха увядших фиалок, едва различая, сквозь запотевшие окна, покрытые грязью улицы, серые дома, темных людей!»

Но она, не улыбнувшись, слегка наклонила голову у дверцы, и карета направилась к дворцу Барберини, оставив в его душе смутную печаль, неопределенное уныние. — Она сказала «может быть». Стало быть, могла и не явиться во дворец Фарнезе. И тогда?..

Это сомнение угнетало его. Мысль не увидеть ее снова была невыносима: все часы, проведенные вдали от нее, уже тяготили его. И он спрашивал самого себя: «Разве я уже так сильно люблю ее?» Его душа казалась замкнутой в каком-то круге, в котором носились смутным вихрем все призраки возникших в присутствии этой женщины чувств. Внезапно, с исключительной четкостью, всплывали в его памяти то ее фраза, то интонация голоса, то поза, движение глаз, форма дивана, на котором она сидела, конец сонаты Бетховена, голос Мэри Дайс, фигура лакея у дверцы кареты, малейшая подробность, малейший отрывок, — и живостью своего образа помрачали все текущее существование, накладывались на окружающие предметы. Он беседовал с ней мысленно, мысленно говорил ей все то, что после скажет в действительности, в будущих беседах. Предвидел сцены, случайные события, обстоятельства, все развитие любви, как подсказывало ему желание. — Как она отдастся ему, в первый раз?

Эта мысль мелькала в его голове, пока он поднимался по лестнице дворца Нуккари, возвращаясь к себе. — Она, конечно, придет сюда. Улица Сикста, улица Григория, площадь Св. Троицы, в особенности в известные часы, были почти безлюдны. В доме жили одни лишь иностранцы. И она могла бы придти без всяких опасений. Но как привлечь ее? — И его нетерпение было так глубоко, что ему хотелось бы сказать: «Она придет завтра?»

«Она свободна, — думал он. — Бдительность мужа не удерживает ее. Она никому не обязана отчетом в своем отсутствии, как бы продолжительно и необычно оно ни было. Она — госпожа каждого своего поступка, всегда». И тотчас же его душе представились целые дни и целые ночи страсти. Он оглянулся кругом в теплой уединенной комнате, и эта всесторонняя и утонченная роскошь, все — искусство, понравилось ему, ради нее. Этот воздух ждал ее дыхания, эти ковры ожидали поступи ее ног, эти подушки желали отпечатка ее тела.

«Она будет любить мой дом, — думал он. — Будет любить вещи, которые я люблю». Эта мысль наполняла его невыразимой нежностью, и ему казалось, что уже новая душа, сознающая предстоящую радость, трепещет под высокими потолками.

Приказал слуге подать чай, и уселся перед камином, чтобы наслаждаться вымыслами своей надежды. Вынул из футляра маленький, усыпанный драгоценными каменьями, череп и стал внимательно рассматривать его. При свете огня тонкие бриллиантовые зубы сверкали на желтоватой слоновой кости, и два рубина освещали тени в глазных впадинах. Под этим полированным черепом звучало беспрестанное биение времени. — Ruit hora. — Какой художник мог лелеять для своей Ипполиты этот гордый и свободный образ смерти, в тот век, когда живописцы по эмали украшали нежными пастушескими идиллиями часики, которые должны были указывать напыщенным щеголям время свидания в парках Ватто? Скульптура свидетельствовала об опытной, сильной, владеющей своим собственным стилем руке, была во всем достойна какого-нибудь проникновенного, как Вероккио, художника XIV века.

«Советую вам купить эти часы». Андреа слегка улыбнулся, припоминая сказанные с таким странным выражением слова Елены, после такого холодного молчания. — Без сомнения, произнося эти слова, она думала о любви: она думала о ближайших любовных встречах, вне сомнения. Но почему потом снова стала непроницаемой? Почему не обращала на него больше внимания? Что с ней было — Андреа терялся в догадках. Но теплый воздух, мягкое кресло, умеренный свет, изменчивость огня, запах чая, все эти приятные ощущения увлекли его дух в сладостное блуждание. Он блуждал без цели, как бы в сказочном лабиринте. Мысль приобретала иногда свойства опия: могла опьянять его.

— Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме Дориа, — тихим голосом сказал слуга, который должен был быть также памятным листком. — Все готово.

Он вышел одеваться в восьмиугольную комнату, поистине самую изысканную и удобную уборную, какую только может пожелать молодой современный аристократ. Его одевание сопровождалось бесконечными мелкими заботами о собственной персоне. На большом римском саркофаге, превращенном с большим вкусом в туалетный стол, в порядке лежали батистовые носовые платки, бальные перчатки, бумажники, ящики с папиросами, флаконы духов и пять или шесть свежих гардений в маленьких вазах из синего фарфора. Он выбрал платок с белой меткой и налил две или три капли розовой эссенции, не взял ни одной гардении, так как найдет их за столом во дворце Дориа. Положил русских папирос в портсигар из кованого золота, тончайшей работы, с сапфиром на выступе пружины, и несколько изогнутый, чтобы прилегать к бедру, в кармане брюк Затем ушел.

Во дворце Дориа, среди разговоров о том и о сем, герцогиня Анджельери, по поводу недавних родов у Миано, сказала:

— Кажется, Лаура Миано и Мути разошлись.

— Может быть из-за Джоржио? — спросила другая дама, смеясь.

— Говорят. История началась еще в Люцерне, этим летом.

— Но Лауры же не было в Люцерне.

— Именно. Ее муж был там…

— Думаю, что это — сплетня, и больше ничего, — вставила флорентийская графиня Донна Бьянка Дольчебуоно. — Джиорджио теперь в Париже.

Андреа слышал все это, хотя болтливая графиня Старинна, сидевшая справа от него, постоянно отвлекала его. Слова Дольчебуоно не могли смягчить мучительнейший укол. Ему хотелось бы, по крайней мере, знать все до конца. Но Анджельери отказывалась продолжать, и другие разговоры смешались с опьяняющим запахом всемирно известных роз Виллы Памфили.

«Кто был этот Джиорджио? Быть может последний любовник Елены? Она провела часть лета в Люцерне. Приехала из Парижа. Уезжая с аукциона, отказалась идти к Миано». В душе Андреа все было против нее. Им овладело упорное желание увидеть ее, говорить с ней. Приезд во дворец Фарнезе начинался в десять часов, и в половине одиннадцатого он был уже там, поджидая ее.

Ждал долго. Залы быстро наполнялись: танцы начались, в галерее Ганнибала Караччи, квиритскии полубогини, соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями, Аврорами и Дианами на фресках; кружившиеся пары благоухали духами, затянутые в перчатки руки дам прижимались к плечам кавалеров, усыпанные бриллиантами головы то опускались, то поднимались, иные полуоткрытые уста сверкали пурпуром, иные обнаженные плечи блестели влажным налетом, иные груди, казалось, вырвутся из корсажа от силы горячего дыхания.

— Вы не танцуете, Сперелли? — спросила Габриэлла Барбаризи, смуглая, как олива, девушка, проходя мимо под руку со своим кавалером, двигая рукой веер, а улыбкой родинку в ямочке у рта.

— Да, позже, — ответил Андреа. — Позже.

Не обращая внимания на приветствия, он чувствовал, как в бесполезном ожидании росла его мука, и бесцельно бродил из зала в зал. Это «может быть» заставляло бояться, что Елена не придет.

«И если она действительно не придет? Когда он увидит ее?» Прошла Донна Бьянка Дольчебуоно и, не зная, почему, он подошел к ней, наговорив много любезностей, испытывая некоторое облегчение в ее обществе. Ему хотелось бы говорить с ней о Елене, спрашивать ее, успокоиться. Оркестр заиграл довольно нежную мазурку, и флорентийская графиня пошла танцевать со своим кавалером.

Тогда Андреа направился к группе молодых людей, стоявших у одной из дверей. Тут был и Людовико Барбаризи, и герцог ди Беффи, и Филиппо дель Галло, и Джино Бомминако. Они следили за танцующими парами и несколько грубовато язвили. Барбаризи рассказывал, что во время вальса видел обе округлости на груди графини Луколи. Бомминако спросил:

— Как же это?

— Попробуй. Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься.

— Обратили внимание на подмышки г-жи Хризолорас? Посмотрите!

Герцог Ди Беффи указал на одну из танцующих, над белым, как лунийский мрамор, лбом которой пылали рыжие пряди волос, на подобие жрицы кисти Альмы Тадемы. Ее корсаж был соединен на плечах одной лишь простой лентой, и подмышками виднелись два слишком густых красноватых хохолка.

Бомминако стал рассуждать о своеобразном запахе рыжих женщин.

— Тебе хорошо знаком этот запах, — лукаво заметил Барбаризи.

— Почему же?

— А госпожа Мичильяно…

Молодому человеку явно было лестно слышать имя одной из его любовниц, он не возражал, но смеялся. Потом обратился к Сперелли:

— Что с тобой сегодня? Тебя искала, недавно, твоя кузина. Теперь она танцует с моим братом. Вот она!

— Смотрите! — воскликнул Филиппо дель Галло. — Альбонико вернулась. Танцует с Джаннетто.

— И Мути вернулась, с неделю, — заметил Людовико. — Что за красавица!

— Она здесь?

— Я еще не видел ее.

Сердце у Андреа дрогнуло: он боялся, что из одного из этих ртов вырвется что-либо дурное и про нее. Но внимание друзей было отвлечено появлением принцессы Иссэ под руку с датским посланником. Тем не менее дерзкое любопытство толкало его на продолжение разговора о возлюбленной, чтобы узнать что-нибудь, открыть, но он не посмел. Мазурка кончалась, группа начала расходиться. «Она не придет! Она не придет!» Внутреннее беспокойство росло с такой силой, что он думал, было, оставить залы, так как прикосновение с этой толпой было ему невыносимо.

Обернувшись, у входа со стороны галереи он увидел герцогиню Шерни под руку с французским послом. В одно мгновение он встретил ее взгляд, и в это мгновение глаза их обоих, казалось, слились, проникали, впивались друг в друга. Оба почувствовали, что он ищет ее, а она ищет его, оба почувствовали, одновременно, что среди этого шума на душу снизошло безмолвие, что как бы раскрылась некая бездна, куда, силой единственной мысли, исчез весь окружающий мир.

Она шла по расписанной Караччи галерее, где толпа была меньше, волоча длинный шлейф из белой парчи, тянувшийся за нею по полу, как тяжелая волна. Такая белая и простая, мимоходом она отвечала на множество поклонов, принимая усталый вид, улыбаясь с легким видимым усилием, морщившим углы ее рта, тогда как под бескровным лбом ее глаза казались еще больше. И не только лоб, но и все черты лица приобретали, от крайней бледности, почти духовную утонченность. Это уже не была женщина, сидевшая за столом у Аталета, или у прилавка на аукционе, или стоявшая одно мгновение на тротуаре Сикстинской улицы. Ее красота имела теперь выражение высшей идеальности, которая еще больше сияла среди остальных дам, с их разгоряченными танцами лицами, возбужденных, слишком подвижных, несколько судорожных. При взгляде на нее, некоторые мужчины становились задумчивыми. Даже в самых тупых и плоских умах она пробуждала смущение, беспокойство, неопределенный порыв. Чье сердце было свободно, тот с глубоким волнением представлял себе ее любовь, у кого была любовница, тот испытывал неясное сожаление в своем неудовлетворенном сердце, мечтая о неведомом опьянении, а кто таил в себе вскрытую другой женщиной рану ревности или измены, тот чувствовал, что мог бы исцелиться.

И она двигалась так, среди приветствий, под взглядами мужчин. В конце же галереи присоединилась к группе дам, оживленно размахивая веерами, разговаривавших под картиной Персея и окаменевшего Финея. Здесь была Ферентино, Масса Д’Альбе, маркиза Дадди-Тозинги, Дольчебуоно.

— Что так поздно? — спросила последняя.

— Долго колебалась, ехать ли, потому что чувствую себя не совсем хорошо.

— В самом деле, ты бледна.

— Думаю, что опять появится невралгия лица, как в прошлом году.

— Боже упаси!..

— Посмотри, Елена, на г-жу Буассьер, — сказала Джованелли Дадди своим странным хриплым голосом. — Разве она не похожа на одетого кардиналом верблюда, с желтым париком?

— Молодая Вэнлу теряет сегодня голову из-за твоего брата, — сказала Масса Д’Альбе княгине, при виде Софии Вэнлу, проходившей под руку с Людовико Барбаризи. — Недавно я слышала, как она, после польки, умоляла его подле меня: «Ludovic, ne faites plus da en dansant; je frissonne toute…»

Дамы хором расхохотались, продолжая размахивать веерами. Из соседних зал доносились первые звуки венгерского вальса. Явились кавалеры. Андреа наконец мог предложить руку Елене и увлечь ее за собой.

— Я думал, что умру, ожидая вас! Если бы вы не пришли, Елена, я бы вас искал повсюду. При виде вас, я насилу удержался от крика. Всего второй вечер я вижу вас, но мне кажется, что я уже люблю вас, не знаю, с каких пор. Мысль о вас, единственная, беспрерывная, теперь как жизнь моей жизни…

Он произносил слова любви тихо, не глядя на нее, устремив глаза прямо перед собой. И она слушала его, все в том же положении, безучастная с виду, почти мраморная. В галерее оставалось мало народу, Вдоль стен, среди бюстов Цезарей, матовый хрусталь ламп в виде лилий, бросал ровный, не слишком сильный свет. Обилие зеленых и цветущих растений напоминало пышную оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе, под выгнутыми и гулкими сводами, проносясь над всей этой мифологией, как ветер над сказочным садом.

— Вы полюбите меня? — спросил юноша. — Скажите, что полюбите!

Она ответила, медленно:

— Я пришла сюда только ради вас.

— Скажите, что полюбите меня! — повторил юноша, чувствуя, что вся его кровь хлынула к сердцу, как поток радости.

Она ответила:

— Может быть.

И взглянула на него тем же взглядом, который накануне вечером показался ему божественным обещанием, тем невыразимым взглядом, который вызывал в теле ощущение любовного прикосновения руки. Затем они оба замолчали и слушали окутывавшую их музыку танцев, которая то была тиха, как шепот, то взвивалась, как нежданный вихрь.

— Хотите танцевать? — спросил Андреа, дрожа внутри при мысли, что будет держать ее в своих объятиях.

Она немного колебалась. Затем ответила:

— Нет, не хочу.

Увидев при входе на галерею герцогиню Ди Буньяно, свою тетку по матери, и княгиню Альберони, с женой французского посла, прибавила:

— Теперь будьте благоразумны, оставьте меня.

Она протянула ему руку в перчатке и пошла навстречу трем дамам, одна, ритмичным и легким шагом. Длинный белый шлейф сообщал ее фигуре и ее походке царственную грацию, потому что ширина и тяжесть парчи шли в разрез с ее тонкой талией. Провожая ее глазами, Андреа мысленно повторял ее слова: «Я пришла, только ради вас». Стало быть она была так прекрасна для него, для него одного! Внезапно, из глубины его сердца, поднялся остаток горечи, вызванной словами Анджельери. В оркестре стремительно раздалась мелодия. И он никогда не забывал ни этих нот, ни этой внезапной тревоги, ни позы этой женщины, ни блеска волочившейся ткани, ни малейшей складки, ни малейшей тени, ни малейшей подробности этого высшего мгновения.

IV

Немного спустя, Елена покинула дворец Фарнезе, почти тайком, не простившись ни с Андреа, ни с другими. Следовательно, она оставалась на балу каких-нибудь полчаса. Возлюбленный долго и напрасно искал ее по всем залам.

На следующее утро он послал слугу во дворец Барберини и узнал, что она больна. Вечером отправился лично, надеясь быть принятым, но камеристка сообщила, что госпожа очень больна и никого не может видеть. В субботу, около пяти часов вечера, все с той же надеждой, он отправился снова.

Он вышел из дома Цуккари пешком. Был фиолетовый, тусклый, несколько сумрачный закат, как тяжелое покрывало, постепенно спускавшийся над Римом. Вокруг фонтана на площади Барберини уже горели фонари, чрезвычайно бледным пламенем, как свечи вокруг катафалка, и Тритон не выбрасывал воды, быть может вследствие починки или чистки. Вниз по улице спускались запряженные двумя или тремя лошадьми возы, и толпы возвращавшихся с построек рабочих. Некоторые из них, держась за руки и пошатываясь, распевали во все горло непристойные песни.

Он остановился, чтобы пропустить их. Две или три этих красных косых фигуры остались у него в памяти. Заметил, что у одного из возниц была перевязана рука и повязка была в крови. Как заметил и другого возчика, стоявшего на возу на коленях, — человека с посиневшим лицом, впалыми глазами, сведенным, как у отравленного, ртом. Слова песни смешивались с гортанными криками, ударами кнута, грохотом колес, звоном колокольчиков, проклятиями, руганью, грубым смехом.

Его печаль усилилась. Он находился в каком-то странном состоянии духа. Чувствительность его нервов была настолько сильна, что малейшее ощущение, вызванное внешними предметами, казалось глубокой раной. Одна неотступная мысль занимала и мучила его, между тем как все его существо было предоставлено толчкам окружающей жизни. Его чувства были напряженно деятельны, несмотря на полное затемнение ума и полное оцепенение воли, но об этой деятельности он имел смутное представление. Вихри ощущений проносились вдруг через его душу, подобно исполинским призракам в темноте, и мучили и путали его. Вечерние облака, образ темного Тритона, в кругу тусклых фонарей, это дикое движение озверелых людей и огромных лошадей, эти крики, эти песни, эта ругань углубляли его печаль, возбуждали в его сердце смутный страх, какое-то трагическое предчувствие.

Закрытая карета выехала из сада. Он увидел, как к окну наклонилась женщина, но он не узнал ее. Перед ним вставал огромный, как королевский дворец, дом, окна первого этажа сверкали голубоватым отблеском, на самом верху еще медлил слабый свет, от подъезда отъезжала еще одна закрытая карета.

«Если бы мне повидать ее!» — думал он, приостанавливаясь. Замедлил шаги, чтобы продлить неуверенность и надежду. Она казалась ему очень далекой, почти затерянной, в этом обширном здании. Карета остановилась, из дверцы высунулся господин и крикнул:

— Андреа!

Это был герцог Гримити, родственник.

— Ты к Шерни? — спросил он с тонкой улыбкой.

— Да, — ответил Андреа, — справиться о здоровье. Ты же знаешь, она больна.

— Знаю. Я оттуда. Ей лучше.

— Принимает?

— Меня, нет. Но тебя, быть может, примет.

И Гримити начал ехидно смеяться, сквозь дым своей сигары.

— Не понимаю, — заметил Андреа серьезно.

— Смотри, поговаривают, что ты в милости. Узнал об этом вчера вечером, у Паллавичини, от одной из твоих подруг, клянусь тебе.

Андреа сделал нетерпеливое движение, повернулся и пошел дальше.

— Bonne chance! — крикнул ему вслед герцог.

Андреа вошел под арку. В глубине души его тщеславие уже радовалось этим возникшим толкам. Он теперь чувствовал себя увереннее, легче, почти веселым, полным тайного удовлетворения. Слова Гримати вдруг освежили его душу, как глоток возбуждающего напитка. И пока он поднимался по лестнице, его надежда возрастала. Достигнув двери, остановился, чтобы унять волнение. Позвонил.

Слуга узнал его, и тотчас же прибавил:

— Если господину графу угодно подождать минуточку, я пойду предупредить камеристку.

Он согласился и начал ходить взад и вперед по обширной передней, где, казалось, гулко раздавалось бурное биение его крови. Фонари из кованного железа неровно освещали кожаную обивку стен, резные сундуки и античные бюсты на подставках из цветного мрамора. Под балдахином блестел вышитый герцогский герб: золотой единорог на красном поле. По середине стола стояла бронзовая чаша, полная визитных карточек, и, бросив на нее взгляд, Андреа заметил карточку Гримити. «Bonne chance!» И в его ушах еще раздавалось ироническое пожелание.

Явилась камеристка и сказала:

— Герцогине немного лучше. Полагаю, что господин граф может войти на минугку. Пожалуйте за мной.

Это была женщина уже отцветшей молодости, худая, вся в черном, с парой серых, странно сверкавших из-под накладных белокурых локонов, глаз. У нее были поразительно легкие движения и походка, точно она шла украдкой, как человек, привыкший жить возле больных или исполнять щепетильную обязанность, или ходить по тайным поручениям.

— Пожалуйте, господин граф.

Она шла впереди Андреа, по едва освещенным комнатам, по мягким, смягчавшим всякий шум, коврам, и юноша, несмотря на неудержимое душевное волнение, не зная почему, испытывал инстинктивное чувство отвращения к ней.

Дойдя до какой-то двери, скрытой двумя полосами старинных ковров с красной бархатной обшивкой, она остановилась и сказала:

— Сначала войду я, доложить о вас. Подождите здесь.

Голос изнутри, голос Елены звал:

— Кристина!..

При этом неожиданном зове Андреа почувствовал такую сильную дрожь во всем теле, что подумал: «Вот сейчас упаду в обморок». У него было неопределенное предчувствие какого-то сверхъестественного счастья, превосходящего его ожидания, опережающего его мечты, превышающего его силы. — Она была там, за этим порогом. — Всякое представление о действительности исчезло из его души. Ему казалось, что, когда-то, в живописных или поэтических образах, он представлял подобное любовное приключение, в том же самом виде, при такой же обстановке, на том же самом фоне, с той же тайной, и другое лицо, образ его фантазии, было в нем героем. И теперь, благодаря странному фантастическому феномену, этот идеальный художественный вымысел сливался с действительностью, и он испытывал невыразимое чувство смущения. На каждом гобелене было по символической фигуре. Безмолвие и Сон, двое стройных и высоких юношей, как их бы изобразил художник ранней Болонской школы, охраняли дверь. И он, он сам, стоял перед ней, в ожидании, а за порогом, может быть, в постели, дышала божественная возлюбленная. И чудилось, что в биении своей крови он слышал ее дыхание.

Камеристка наконец вышла и, придерживая рукой тяжелую ткань, тихим голосом, улыбаясь, сказала:

— Можете войти.

И удалилась. Андреа вошел.

Прежде всего получил впечатление очень теплого, почти удушливого воздуха, почувствовал в воздухе своеобразный запах хлороформа, заметил что-то красное в тени, красный дамаск стен, навес над кроватью, услышал усталый голос Елены, шептавшей:

— Благодарю вас, Андреа, что пришли. Мне лучше.

Несколько колеблясь, потому что плохо различал предметы при этом слабом свете, он подошел к постели.

Она улыбалась, лежа в полутьме, на спине, с утонувшей в подушках головой. Лоб и щеки у нее были обвиты белой шерстяной повязкой, в виде монашеского нагрудника, обхватывавшей подбородок, и цвет кожи на лице был не менее бел, чем эта повязка. Внешние углы век были стянуты болезненной корчей воспаленных нервов, время от времени нижнее веко слегка, невольно, вздрагивало, и влажный, бесконечно нежный, глаз, был как бы подернут почти умоляющей слезой, которая не могла скатиться с дрожавших ресниц.

Бесконечная нежность наполнила сердце юноши, когда он увидел ее вблизи. Елена вынула руку и очень медленным движением подала ему. Он нагнулся и почти встал на колени у края постели, и начал покрывать быстрыми и легкими поцелуями эту горячую руку, этот бурно бившийся пульс.

— Елена! Елена! Любовь моя!

Елена закрыла глаза, как бы желая глубже изведать поток наслаждения, поднимавшийся по руке, разливавшийся по верхней части груди, проникавший в наиболее сокровенные тайники. Она поворачивала руку под его устами, чтобы чувствовать поцелуи на ладони и сверху, между пальцами, вокруг кисти, на всех жилах, во всех порах.

— Довольно! — прошептала она, снова открывая глаза, и несколько онемевшей, как ей казалось, рукой провела по волосам Андреа.

В этой столь нежной ласке было столько подчинения, что она была для его души, как лепесток розы для переполненной чаши. Страсть била через край. Губы дрожали у него под смутным наплывом слов, которых он не знал, которых не произносил. У него было могучее и божественное ощущение какой-то жизни, выходившей за пределы его существа.

— Какое счастье! Не правда ли? — сказала Елена тихо, повторяя эту ласку. И под тяжелым покрывалом по ее телу пробежала видимая дрожь.

И так как Андреа хотел взять ее руку снова, она сказала, умоляюще: — Не надо… Вот так, останься так! Ты мне нравишься.

Сжимая ему виски, она заставила его положить голову на край кровати, так, что щекой он чувствовал округлость ее колена. Затем посмотрела на него немного, продолжая ласкать его волосы, и в то время, как между ее ресницами мелькало нечто в роде белой молнии, замирающим от восторга голосом, растягивая слова, она прибавила:

— Как ты мне нравишься!

Невыразимо сладостное обольщение было в ее раскрытых губах, когда она произносила первый слог этого столь зыбкого и столь чувственного на женских устах слова.

— Еще! — прошептал возлюбленный, чувства которого замирали от страсти, под лаской ее пальцев, от обольстительного звона ее голоса. — Еще! Повтори! Говори!

— Ты мне нравишься, — повторяла Елена, видя, что он внимательно смотрит на ее губы, и быть может, зная очарование, которое она вызывала этим словом.

Потом оба замолчали. Он чувствовал, как ее присутствие текло и сливалось с его кровью, пока она не становилась ее жизнью, а ее кровь — его жизнью. Глубокое безмолвие увеличивало комнату. Распятие Гвидо Рени освещало тень навеса над кроватью. Шум города доносился, как плеск далекого-далекого потока.

Потом внезапным движением Елена приподнялась на постели, сжала обеими ладонями голову юноши, привлекла его, дохнула ему в лицо своим желанием, поцеловала его, упала назад, отдалась ему.

Потом, безмерная печаль охватила ее, ею овладела темная печаль, которая скрыта в глубине всякого человеческого счастья, как в устьях всех рек есть горькая вода. Лежа, она держала руки под одеялом — беспомощно протянувшиеся вдоль тела, вверх ладонями, почти мертвые руки, по которым время от времени пробегала легкая дрожь, и смотрела на Андреа, широко раскрытыми глазами, неподвижным, невыносимым взглядом. Одна за другой, начали появляться слезы, и безмолвно скатывались по щекам, одна за другой.

— Елена, что с тобой! Скажи, что с тобой? — спрашивал возлюбленный, взяв ее за руки и приникнув к ней, чтобы пить слезы с ресниц.

Она крепко сжимала зубы и уста, чтобы сдержать рыдания.

— Ничего. Прощай. Оставь меня, прошу тебя! Увидишь меня завтра. Ступай.

В ее голосе и в ее движении было столько мольбы, что Андреа повиновался.

— Прощай, — сказал он, поцеловал ее нежно в рот, почувствовав при этом вкус соленых капель и купаясь в ее теплых слезах.

— Прощай. Люби меня! Вспоминай!

На пороге ему послышался взрыв рыданий. Он шел вперед, несколько неуверенно, колеблясь, как человек с плохим зрением. Все еще чувствовал запах хлороформа, похожий на опьяняющие пары. Но с каждым шагом что-то близкое улетучивалось, терялось в воздухе, и, инстинктивным порывом, ему хотелось сжаться, замкнуться, укутаться, помешать этому рассеянию. Перед ним были пустынные и безмолвные комнаты. У одной из дверей появилась камеристка, бесшумными шагами, без малейшего шелеста, как привидение.

— Сюда, господин граф. Вы не найдете дороги.

Она улыбалась двусмысленной и раздражающей улыбкой, и от любопытства взгляд серых глаз ее становился еще острее. Андреа не произнес ни слова. И снова присутствие этой женщины было ему неприятно, смущало его, вызывало смутное отвращение, сердило его.

Едва выйдя на улицу, он вздохнул глубоко, как человек, освободившийся от беспокойного волнения. Фонтан между деревьями издавал тихий плеск, изредка переходящий в звонкое журчание, все небо искрилось звездами, и отдельные разорванные тучи заволакивали их как бы в длинные пряди серых волос, или в длинные черные сети, между каменными колоссами, сквозь решетки, появлялись и исчезали фонари проезжавших карет, в холодном воздухе носилось дыхание городской жизни, вдали и вблизи, раздавался колокольный звон. Наконец-то он обладал полным сознанием своего счастья.

Всеобъемлющее, полное забвенья, свободное, вечно новое счастье с этого дня поглощало их обоих. Страсть захватила их и сделала равнодушными ко всему, в чем не было для них непосредственного наслаждения. Чудесно созданные душой и телом для переживания всех наиболее возвышенных и наиболее редких восторгов, они оба неустанно искали Высшего, Непреодолимого, Недосягаемого, и заходили так далеко, что порою даже в преизбытке забвения ими овладевало смутное беспокойство, — какой-то предостерегающий голос поднимался из глубины их существ, как предвестие неведомой кары, близкого конца. Даже из самой усталости желание возникало еще утонченнее, еще дерзновеннее, еще безрассуднее, и чем больше они опьянялись, тем неимовернее становилась химера их сердец, трепетала, порождала новые мечты, казалось, они находили покой только в усилии, как пламя находит жизнь только в горении. Порою нежданный источник наслаждения открывался в них, — как живой ключ вдруг вырывается наружу под ногой человека, блуждающего по лесной чаще, и они пили, не зная меры, пока не опустошали его. Порою под напором желания, странной игрой самообмана, душа создавала призрачный образ более широкого, свободного, более сильного, «самого упоительного» существования. И они утопали в нем, наслаждались им. Изысканность и изощренность чувства и воображения следовали за излишеством чувственности.

Они оба не знали меры во взаимной расточительности души и тела. Находили невыразимый восторг в срывании всех покровов, в обнаруживании всего сокровенного, в нарушении всех тайн, в полном обладании, в усилиях взаимно проникнуться, слиться, образовать одно существо.

— Какая странная любовь! — говорила Елена, вспоминая самые первые дни, свою болезнь и то, как она скоро отдалась. — Я отдалась бы тебе в тот же вечер, как увидела тебя.

Она, казалось, гордилась этим. А возлюбленный говорил:

— Когда в тот вечер, на пороге, я услышал мое имя рядом с твоим, то не знаю, почему, у меня явилась уверенность, что моя жизнь навеки связана с твоею!

Они верили тому, что говорили. Они читали вместе римскую элегию Гете: «Не плачь же, сердце мое, что скоро ты стала моею!.. Верь мне, я не питаю ни одной низкой и нечистой мысли о тебе. Стрелы Амура поражают различным образом: одни едва задевают и, от вкравшегося яда, сердце страждет годы и годы; иные же, хорошо оперенные и окованные острым и живым железом, проникают в мозг и тотчас же воспламеняют кровь. В героические времена, когда любили боги и богини, желание следовало за взглядом, наслаждение за желанием. Ты думаешь, что богиня Любви долго размышляла, когда ей однажды понравился Анхиз в рощах Иды? А Луна? Если б она колебалась, ревнивая Аврора скоро разбудила бы прекрасного пастуха! Гера в разгар празднества замечает Леандра, и воспламененный любовник погружается в ночную тень. Царственная дева Рея Сильвия отправляется за водой к Тибру и бог схватывает ее…»

Как для божественного, элегического певца Фаустины, Рим воссиял для них новым светом. Где бы они ни проходили, они везде оставляли воспоминание любви. Отдаленные церкви Авентинского холма: Св. Сабина с прекрасными колоннами из паросского мрамора, благородный сад Св. Марии Приорато, колокольня Св. Марии в Космедине, похожая на живой, розовый стебель в лазури, — все они знали об их любви. Виллы кардиналов и князей: дивная и тихая вилла Памфили, отражающаяся в своих источниках и в своем озере, где каждая рощица скрывает благородную идиллию и где каменные колонны и древесные стволы соревнуются в своей численности, холодная и безмолвная, как монастырь, вилла Альбани, лес из мраморных фигур и музей вековых пальм, с чьих вестибюлей и портиков кариатиды и гермы, символы неподвижности, созерцают из-за гранитных колонн неизменную симметрию зелени, и вилла Медичи, которая кажется лесом из изумруда, ветвящимся в естественном свете, и несколько дикая, благоухающая фиалками, вилла Людовизи, освященная присутствием Юноны, которую обожал Вольфганг, где в то время платаны Востока и кипарисы Авроры, казавшиеся бессмертными, вздрагивали от предчувствия смерти; все эти княжеские виллы, царственная слава Рима, знали об их любви. Хранилища картин и статуй: зала Данаи в Боргезе, перед которой Елена улыбалась, как бы осененная откровением; и зеркальная зала, где ее образ блуждал среди мальчиков Чино Ферри и гирлянд Марио де Фиори, комната Элиодора, чудесным образом одушевленная самым сильным трепетом жизни, какой Санцио удалось вдохнуть в мертвую стену, и комнаты Борджиа, где великое воображение Пинтуриккио раскрылось в волшебной ткани историй, сказок, снов, капризов, творческих образов и смелых затей, комната Галатеи, где разлита какая-то чистая свежесть и неугасимая ясность света, и кабинет Гермафродита, где, среди сияния благородных камней, поразительное чудовище, рожденное сладострастием Нимфы и полубога, раскрыло свою двусмысленную форму — все одинокие приюты Красоты знали об их любви.

Они понимали громкий крик поэта «Eine Welt zwarbist du, о Rom!» — «О, Рим, ты — мир!» Но без любви мир не был бы миром, сам Рим не был бы Римом. И лестница Троицы, прославленная медленным восхождением Дня, благодаря восхождению прекраснейшей Елены Мути, стала лестницей Счастья.

Елена часто любила подниматься по этим ступеням в buen retiro дворца Цуккари. Поднималась медленно, следуя за тенью, но душа ее стремилась быстро к вершине. Много радостных часов измерил маленький, посвященный Ипполите, череп из слоновой кости, который Елена часто детским движением прикладывала к уху, другой щекой прижимаясь к груди возлюбленного, чтобы одновременно слышать бег мгновений и биение этого сердца. Андреа всегда казался ей новым. Порою, она бывала почти поражена живучестью этой души и этого тела. Порою, его ласки вырывали у нее крик, который дышал всем чудовищным мучением существа, подавленного бурей ощущений. Порою, в его объятьях, ее поражало своего рода ясновидящее оцепенение, и ей казалось, что, благодаря слиянию с другой жизнью, она становится прозрачным существом, легким, зыбким, проникнутым нематериальным элементом, несказанно чистым, и в то же время все волнения, в их многоразличии, вызывали в ней образ неисчислимого трепета тихого летнего моря. Равно как, порой, в объятьях, на его груди, после ласк, она чувствовала, как страсть успокаивалась в ней, становилась ровнее, засыпала, как вскипевшая и успокаивающаяся вода, но стоило только возлюбленному или сильнее вздохнуть, или чуть-чуть шевельнуться, как она снова чувствовала невыразимую волну, пробегавшую с головы до ног, трепетавшую все меньше и меньше и, наконец, замиравшую. Это «одухотворение» плотского восторга, вызванное совершенным сродством двух тел, было быть может наиболее сильным проявлением их страсти. И Елене, порою, слезы были слаще поцелуев.

И какая глубокая сладость в поцелуях! Есть женские уста, которые как бы зажигают любовью раскрывающее их дыхание. Окрашивает ли их кровь богаче пурпура, или бледность смерти леденит их, доброта ли согласия озаряет их, или омрачает тень презрения, наслаждение ли раскрывает их, или страдание искривляет, — на них всегда лежит отпечаток загадки, которая смущает рассудочных мужчин, влечет их и пленяет. Постоянный разлад между выражением уст и выражением глаз создает тайну. Кажется, будто двойственная душа проявляется различной красотой: радостная и скорбная, холодная и страстная, жестокая и сострадательная, смиренная и гордая, смеющаяся и насмехающаяся, и двойственность возбуждает беспокойство в душе любящей темные вещи. Два вдумчивых художника XIV века, неутомимых искателя редкого и высшего идеала, два тончайших психолога, которым мы обязаны может быть самым тонким анализом человеческой физиономии, беспрерывно погруженных в изучение и исследование наиболее непреодолимых трудностей и наиболее сокровенных тайн, Боттичелли и Винчи, воспроизвели в своем искусстве все неуловимое очарование подобных уст.

В поцелуях Елены в самом деле заключался для возлюбленного высший эликсир. Из всех телесных слияний это казалось самым полным, наиболее утоляющим. Иногда они верили, что живой цветок их души погибал под давлением их губ, разливая сладостный сок по всем венам, до самого сердца, и порой в их сердцах было мнимое ощущение как бы мягкого и влажного, растворявшегося плода. И их слияние было так совершенно, что одна форма казалась естественным дополнением другой. Чтобы продлить глоток, они задерживали дыхание до тех пор, пока не чувствовали, что задыхаются от недостатка воздуха, а ее руки растерянно дрожали на его висках. Поцелуй обессиливал их больше, чем объятие, и, оторвавшись, они смотрели друг на друга блуждающими в застывшем тумане глазами. И несколько хриплым голосом, не улыбаясь, она говорила: «Умрем!»

Иногда, лежа на спине, он смыкал веки и ждал. Зная эту хитрость, она намеренно медленным движением нагибалась над ним и целовала. И возлюбленный не знал, куда получит поцелуй, который он предчувствовал в своей добровольной слепоте. В это мгновение ожидания и неизвестности все его члены содрогали неописуемое волнение, в своем напряжении похожее на ужас связанного человека, которому грозит опасность быть клейменным огнем. Когда же наконец уста касались его, он с трудом сдерживал крик, и пытка этого мгновения нравилась ему, потому что физическое страдание в любви нередко влечет за собой более горячую ласку. И благодаря этому странному духу подражания, заставляющему любящих точно повторять ласку, Елена хотела испытать тоже самое.

— Мне кажется, — говорила она, закрыв глаза, — что все поры моей кожи превращаются в миллион маленьких ртов, жаждущих твоего рта, рвущихся быть избранными, завидующих друг другу…

И тогда он, для подтверждения, начинал осыпать ее быстрыми и частыми поцелуями по всему прекрасному телу, не оставляя ни малейшего местечка, не замедляя своей ласки. И, счастливая, она смеялась, чувствуя себя облаченной каким-то невидимым одеянием, смеялась и стонала, обезумев от чувства всей силы его порыва, смеялась и плакала, растерянная, не в силах больше сдерживать пожирающий жар. Потом неожиданным порывом обвивалась руками вокруг его шеи, окутывала его своими волосами и держала его, дрожащего всем телом, как свою добычу.

И, усталый, он рад был уступить и остаться в таких оковах. И, смотря на него, она воскликнула:

— Как ты молод! Как ты молод!

Несмотря на всю испорченность, несмотря на всю расточительность, молодость в нем была стойка, была упорна, как неизменный металл, как невыдыхающийся аромат. Искренний блеск молодости составлял его наиболее драгоценное качество. В великом пламени страсти, как на костре, сгорало все, что было в нем более лживого, более дурного, более искусственного, более суетного. После раздробления сил, вызванного злоупотреблением анализом и отторгнутым от всех внутренних сфер действием, он возвращался к единству сил, действия, жизни, снова приобретал доверчивость и непринужденность, любил и наслаждался по-юношески. Иные беззаветные порывы его казались порывами бессознательного ребенка, иные фантазии его были полны грации, свежести и отваги.

— Иногда, — говорила ему Елена, — моя нежность к тебе становится более тонкой, чем нежность возлюбленной. Я не знаю… Становится почти материнской.

Андреа смеялся, потому что она была старше всего года на три.

— Иногда, — говорил он ей, — слияние моей души с твоей мне кажется таким чистым, что, целуя твои руки, я хотел бы называть тебя сестрой.

Это обманчивое очищение и стремление возвысить чувство являлись всегда в истомные промежутки страсти, когда, с отдыхом тела, в душе появлялась смутная потребность в идеальном. И тогда-то в юноше пробуждались идеалы любимого им искусства, и, ища выхода, в его уме теснились все формы, которые он искал когда-то и созерцал, и его волновали слова монолога Гете: «Что может зажечь природа в твоих глазах? Что может художественная форма вокруг тебя, если твою душу не наполняет страстная творческая сила и не приливает неутомимо к концу твоих пальцев, чтобы воспроизводить?» И мысль обрадовать возлюбленную ритмическим стихом или благородной линией заставила его приняться за работу. Он написал «Симону» и две акварели, «Зодиака» и «Кубок Александра».

В занятиях искусством он выбирал трудные орудия, точные, совершенные, непогрешимые средства: метрику и гравирование, и хотел продолжить и возродить традиционные итальянские формы, во всей строгости, примыкая к поэтам нового стиля и к художникам, предшествовавшим эпохе Возрождения. В основе у него был рассудок Его литературные работы были упражнения, шутки, этюды, исследования, технические опыты, курьезы. Заодно с Тэном он думал, что гораздо труднее сложить шесть хороших стихов, чем выиграть сражение. В структуре своего «Сказания о Гермафродите» он подражал «Сказанию об Орфее» Полициана; и создал строфы чрезвычайной изысканности, силы и музыкальности, в особенности в хорах чудовищ двойственной природы, как Кентавры, Сирены и Сфинксы. Эта его новая трагедия, «Симона» с коротким размером стиха, отличалась своеобразнейшим вкусом. Хотя она была написана на старинный тосканский лад, но казалась вымыслом английского поэта Елизаветинской эпохи по какой-нибудь новелле из «Декамерона», она заключала в себе какую-то часть того нежного и странного очарования, которым дышат некоторые драмы Шекспира.

На заглавном листе Единственного Экземпляра своего произведения, поэт сделал следующую надпись: «A. S. calcographus aqua forti sibi tibi fecit».

Медь привлекала его больше, чем бумага, азотная кислота — больше чернил, резец — больше пера. Уже один из его предков, Джусто Сперелли, занимался гравированием. Некоторые его гравюры, исполненные около 1520 года, глубиной и резкостью штриха, явно обнаруживали влияние Антонио Поллайюоло. Андреа прибегал к Рембрандтовскому способу свободного штриха и меццотинто — излюбленному приему английских художников школы Грина, Диксона и Эрлома. Он воспитывался на всевозможных образцах, изучал искания каждого художника в отдельности, заимствовал у Альбрехта Дюрера и у Пармиджианино, у Марка Антония и Гольбейна, у Аннибала Караччи и Мак Арделя, у Гвидо и Галлотты, у Таски и Жерара Одрана, но его замысел в гравировании на меди заключался в следующем: световыми эффектами Рембрандта осветить изящество рисунка флорентийцев второго поколения XIV века, таких, как Сандро Боттичелли, Доменико Гирляндайо и Филиппино Липпи.

Две новые гравюры, в двух любовных эпизодах, изображали два проявления красоты Елены Мути.

К особенно драгоценным вещам Андреа Сперелли принадлежало тонкое шелковое покрывало полинялого синего цвета с двенадцатью вышитыми по краям знаками Зодиака и готическими подписями: Aries, Taurus, Gemini, Cancer, Leo, Virgo, Libra, Scorpius, Arcitenens, Caper, Amphora, Pisces. Золотое Солнце занимало центр круга, изображения животных, в несколько старинном стиле, напоминавшем мозаику, отличались необыкновенным блеском, вся эта материя казалась достойной покрывать царское брачное ложе. И, действительно, она была в числе приданого Бьянки Марии Сфорца, внучки Людовика Моро, которая вышла замуж за императора Максимилиана.

Нагота Елены, в самом деле, не могла найти более богатого украшения. Порою, когда Андреа находился в другой комнате, она быстро раздевалась, ложилась в кровать под это изумительное покрывало и громко звала возлюбленного. И когда он прибегал, она представлялась ему божеством, облеченным в полосу небесного свода. А порою, желая подойти к камину, она вставала с кровати, увлекая за собой покрывало. От холода она обеими руками прижимала к себе шелк и шла, босая, маленькими шагами, чтобы не запутаться в обильных складках. Солнце ярко сверкало из-под распущенных на спине волос, Скорпион кусал ей грудь, длинный край Зодиака влачился за нею по ковру, захватывая розы, если она их рассыпала раньше.

Гравюра изображала Елену спящей под небесными знаками. Женский образ выступал из складок материи, голова откинулась несколько за край кровати, волосы ниспадали до земли, одна рука свесилась, другая лежала вдоль тела. Незакрытые части: лицо, верхняя часть груди и руки — сияли ослепительно, и резец художника, с большой мощью, передал блеск узоров в полутени и тайну символов. Высокая, белая борзая собака, Фамулус, — двойник той, что положила голову на колени графини д’Арундель на картине Рубенса, — смотрела на госпожу, протянув к ней шею, стоя на четырех лапах. Задний план комнаты был глубок и темен.

Вторая гравюра относилась к большому серебряному сосуду, который Елена Мути получила в наследство от своей тетки Фламинии.

Это был исторический сосуд: и назывался Чашей Александра. Цезарь Борджиа подарил ее княгине Бизенти перед своим отъездом во французскую землю для передачи Людовику XII буллы о разводе и разрешении на брак, она, вероятно, находилась среди баснословных сокровищ, с которыми Валентин вступил в Шинон, как это описано у Брантома. Рисунок фигур, которые окружали сосуд, и тех, которые выступали над краем на обоих концах, приписывался Рафаэлю.

Чаша называлась именем Александра потому, что была сделана в память той удивительной чаши, из которой, на шумных пирах, обыкновенно обильно пивал Македонец. Ряды стрелков тянулись по бокам сосуда, с натянутыми луками, в замешательстве, в удивительных позах, в которых Рафаэль изобразил обнаженных стрелков, стреляющих в Герму, на фреске в зале Боргезе, расписанной Джованом Франческо Болоньези. Они преследовали большую Химеру, в виде ушка, поднимавшуюся над краем у одного конца сосуда, тогда как на противоположной стороне стоял юный стрелок Беллерофонт с луком, наведенным на чудовищное детище Тифона. Узоры по дну и по верхнему краю отличались редкой красотой. Внутренность была вызолочена, как внутренность дарохранительницы. Металл был звучен, как музыкальный инструмент. В нем было триста фунтов весу. Форма была безупречна. Часто, причуды ради, Елена Мути принимала в этой чаше свою утреннюю ванну. Она могла хорошо погружаться в нее, впрочем, не вытягиваясь всем телом, и воистину, ничто не могло сравниться с благородной грацией этого тела в воде, отсвечивавшей, благодаря позолоте, неописуемо нежными отблесками, так как в цвете металла серебра еще не было, а золото исчезало.

Восхищенный тремя, по-своему изящными, формами — женщиной, чашей и собакой — гравер подыскал сочетание прекраснейших линий. Женщина, нагая, стоя в вазе, опираясь одной рукой о выступ Химеры, а другой — о Беллерофонта, наклонилась вперед и дразнила собаку, последняя же выгнулась дугою на вытянутых передних лапах и задних прямых, как готовый к прыжку хищник, и с хитрым видом, вытянула к ней свою длинную и тонкую, как у щуки, морду.

Никогда Андреа Сперелли не наслаждался с большим жаром и не мучился столь глубоким волнением художника, следящего за слепым и непоправимым действием кислоты, никогда не трудился с большим жаром упорным острием над трудностью оттенков. Как Лука Лейденский, он, воистину, был рожден гравером. Он обладал удивительным знанием (может быть, редким чувством) всех малейших особенностей времени и степени, необходимых для бесконечного разнообразия действия азотной кислоты на медь. Не только опыт, прилежание, не только знание, но главным образом это почти безошибочное врожденное чутье подсказывало ему надлежащее время, точное мгновение, в которое вытравливание давало ту точную степень тени, какую, по замыслу художника, должен был иметь оттиск И в этом господстве духа над грубой силой и в способности как бы сообщать ей дух искусства, в этом чувстве какого-то скрытого соответствия меры между биением пульса и последовательным разъеданием кислоты, он черпал свою опьяняющую гордость, свою мучительную радость.

Елена чувствовала себя обоготворенной возлюбленным, как Изотта из Римини в несокрушимых медалях, которые приказал выбить в честь ее Сиджисмондо Малатеста.

Но как раз в те дни, когда Андреа был занят работой, она становилась печальной и молчаливой и вздыхала, как если бы внутренняя тревога овладевала ею. И у нее неожиданно появлялись такие глубокие приливы нежности, смешанные со слезами и насилу сдерживаемыми рыданиями, что юноша приходил в недоумение, начинал подозревать, ничего не понимал.

Однажды вечером, по улице Св. Сабины, они возвращались верхом с Авентина; в их глазах еще было великое видение озаренных закатом императорских дворцов, огненно-красных среди черных, пронизанных золотой пылью, кипарисов. Они ехали молча, потому что печаль Елены сообщилась и любовнику. Против церкви Св. Сабины он остановил гнедую и сказал:

— Помнишь?

Несколько мирно клевавших траву кур, заслышав лай Фамулуса, разбежались. Поросшая травой площадь была безмолвна и пустынна, как паперть деревенской церкви, но на стенах лежал тот особенный блеск, который отражается на римских зданиях в час «Тициана».

Елена также остановилась.

— Каким далеким кажется этот день! — сказала она с легкой дрожью в голосе.

И, действительно, это воспоминание неопределенно терялось во времени, как если бы их любовь продолжалась уже многие месяцы, многие годы. Слова Елены вызвали в душе Андреа странную иллюзию и вместе с тем беспокойство. Она стала вспоминать все подробности прогулки, совершенной после обеда, в январе, при весеннем солнце. Она настойчиво распространялась о мелочах, время от времени, как спутница, из-за ее слов прорывалась невысказанная мысль. В ее голосе Андреа почудилось сожаление. О чем она сожалела? Разве их любовь не видела перед собой еще более радостные дни? Разве весна не овладевала уже Римом? Пораженный, он больше почти не слушал ее. Лошади спускались шагом, друг подле друга, то громко фыркая, то сдвигая морды, точно желая поделиться какой-то тайной. Фамулус беспрестанно бегал взад и вперед.

— Помнишь, — продолжала Елена, — помнишь монаха, что открыл нам дверь, когда мы позвонили?

— Да, да…

— С каким удивлением он смотрел на нас! Он был маленький-маленький, без бороды, весь в морщинах. Оставил нас одних у входа и отправился за церковными ключами; и ты поцеловал меня. Помнишь?

— Да.

— И все эти бочки у входа! И винный запах, в то время как монах объяснял нам значение резьбы на кипарисовых дверях! И потом «Мадонну с Четками»! Помнишь? Объяснение заставило тебя смеяться, и, слыша твой смех, я не выдержала, и мы так смеялись при этом бедняге, что он смутился и не раскрыл больше рта, даже при выходе, чтобы поблагодарить тебя…

Немного помолчав, она продолжала:

— А у С. Алессио, когда ты не давал мне взглянуть на купол в замочную скважину! Как мы смеялись, и там!..

Она снова замолчала. Вверх по улице двигалась толпа мужчин с гробом, в сопровождении наемной кареты, полной плачущих родственников. Покойника несли на Еврейское кладбище. Это было безмолвное и холодное похоронное шествие. Все эти люди, с горбатыми носами и хищными глазами, походили друг на друга, как единоплеменники.

Чтобы пропустить шествие, лошади разошлись в разные стороны, следуя, каждая, вдоль ограды, и возлюбленные смотрели друг на друга, поверх мертвеца, с чувством возрастающей печали.

Когда они снова были рядом, Андреа спросил:

— Но что с тобой? О чем ты думаешь?

Она медлила с ответом. Опустила взгляд вниз, на шею лошади, поглаживая ее набалдашником хлыста, нерешительная и бледная.

— О чем думаешь? — повторил юноша.

— Хорошо, я скажу тебе. В среду я уезжаю, не знаю, на сколько, быть может надолго, навсегда, не знаю… Эта любовь разрывается, по моей вине, но не спрашивай, как, не спрашивай, почему, ничего не спрашивай: прошу тебя! Я не могла бы ответить тебе.

Андреа смотрел на нее, почти не веря. Все это казалось ему настолько невозможным, что не причинило ему никакой боли.

— Ты шутишь, не так ли, Елена?

Она отрицательно покачала головой, потому что у нее сдавило горло; и вдруг погнала лошадь рысью. Позади них, в сумерках, начали звонить колокола Св. Сабины и Св. Приска. Они ехали молча, пробуждая эхо под арками, под храмами, среди заброшенных и пустынных развалин. Слева оставили церковь Св. Георгия в Велабре, на колокольне которой, красным заревом, еще горели кирпичи, как в тот счастливый день. Миновали Форум, площадь Нервы, где, как на ледниках ночью, уже лежала голубоватая тень. Остановились у арки Пантани, где их ожидали конюхи и кареты.

Едва успев слезть, Елена подала Андреа руку, избегая смотреть ему в глаза. Казалось, что она очень спешила удалиться.

— Итак? — спросил Андреа, помогая ей сесть в карету.

— До завтра. Сегодня вечером не могу…

V

Прощание на дороге в Номентану, это adieu au grand air, как хотела Елена, не разрешило ни одного из сомнений в душе Андреа. — Каковы были тайные причины этого внезапного отъезда? — Он тщетно старался проникнуть в тайну, сомнение угнетало его.

В первые дни приступы желания и боли были так остры, что, казалось, он умрет от них. Ревность, после первых вспышек усыпленная неизменным жаром Елены, теперь начинала снова пробуждаться, и подозрение, что за этой темной путаницей мог скрываться мужчина, причиняло ему невыносимое страдание. Иногда им овладевала низкая злоба против далекой женщины, полная горечи ненависть и какая-то потребность мести, как если бы она обманула его, изменила ему, чтобы отдаться другому любовнику. А иногда он думал, что не хочет ее больше любить, никогда и не любил ее, и это внезапное исчезновение чувства было для него не ново — это духовное замирание, благодаря которому, например, в вихре бала, любимая женщина становилась совершенно чуждой ему, и он мог присутствовать на веселом обеде, спустя час после того как он пил ее слезы. Но такое забвение было непродолжительным. Римская весна цвела в неслыханном сиянии: город из камня и кирпича впивал свет, как жадный лес, панские фонтаны вздымались к небу, более прозрачному, чем алмаз, Испанская площадь, благоухала, как розовая гряда, и церковь Св. Троицы, над усеянной детворой лестницей, казалась золотым собором.

Благодаря сложному возбуждению, вызванному новой красотой Рима, в его крови и в душе его, оживал и снова загорался весь остаток его очарования этой женщиной. И его смущало до глубины души непреодолимое беспокойство, неукротимое волнение, неопределенное томление, несколько похожее на то, что бывает с наступлением зрелости. Однажды вечером, в доме Дольчебуоно, после чая, оставшись последним в полном цветов и звуков Качучи Раффа зале, он заговорил о любви с Донной Бьянкой, и не раскаялся ни в этот вечер, ни впоследствии.

Его связь с Еленой Мути теперь была известна решительно всем, как в высшем римском и во всяком другом обществе, раньше или позже, больше или меньше, становятся известными все связи и все любовные интриги. Предосторожность не помогает. Здесь каждый — настолько знаток любовной мимики, что ему достаточно подметить или движение, или позу, или взгляд, чтоб иметь верное доказательство, тогда как любовники, или те, кто скоро станет таковыми, даже и не подозревают этого. Более того, в каждом обществе имеются любопытные, делающие из подобных открытий профессию и идущие по следам чужой любви с не меньшей настойчивостью, чем охотничьи собаки по звериному следу. Они всегда бдительны и не выдают себя, безошибочно подхватывают произнесенное шепотом слово, слабую улыбку, малейшее вздрагивание, легкий румянец, блеск глаз, на балах, на больших празднествах, где наиболее вероятны необдуманные шаги, они беспрерывно снуют кругом, умеют пробраться в самую гущу, с чрезвычайным искусством карманных воров в толпе, и слух их напряжен, чтобы уловить отрывок разговора, и глаз, за блеском очков, всегда на стороже, чтобы подметить пожатие, томность, дрожь, нервное давление женской руки на плечо кавалера.

Ужасной гончей был, например, Дон Филиппе дель Монте, неизменный гость маркизы Д’Аталета. Впрочем, Елена Мути мало обращала внимания на великосветские сплетни, а во время последней страсти ее смелость дошла почти до безумия. Всякий смелый шаг она покрывала своей красотой, своей роскошью, своим знатным именем, и всюду встречала поклоны, восхищение и лесть, благодаря этой мягкой терпимости, которая составляет одно из наиболее приятных свойств римской аристократии и, может быть, возникает из самого злоупотребления пересудами.

И вот теперь эта связь вдруг подняла Андреа Сперелли в глазах дам на высокую ступень могущества. Ореол успеха окружил его, и его удача, в короткое время, стала поразительной. Заразительность желания — очень частое явление в жизни современного общества. Мужчина, который был любим какой-нибудь выдающейся женщиной, возбуждает воображение других, и каждая жаждет обладать им, из тщеславия, из любопытства, из чувства соперничества. Все обаяние Дон Жуана скорее в его славе, чем в его личности. Кроме того, Сперелли помогала его слава таинственного художника, и стали знаменитыми два сонета, написанные в альбом княгине Ферентино, в которых он, в виде двухсмысленного диптиха, воспевал дьявольские уста и ангельские, те, что губят души, и те, что твердят «Привет». Обыкновенные люди не могут вообразить, сколько глубоких и новых восторгов вносит в любовь даже бледный или ложный ореол славы. Любовник без имени, будь он силен, как Геркулес, прекрасен, как Ипполит, и строен, как Ил, никогда не вызовет в любовнице тех восторгов, какие художник, может быть бессознательно, обильно вливает в тщеславные женские души.

Для женского тщеславия должна быть великая отрада в возможности сказать: «В каждом его письме ко мне, может быть, заключено наиболее чистое пламя его ума, которое будет согревать одну меня, в каждой ласке он теряет часть своей воли и своей силы, и его самые высокие мечты о славе падают в складки моего платья, в круг моего дыхания!»

Андреа Сперелли не поколебался ни на миг перед соблазном. За этой сосредоточенностью, которая была вызвана безраздельным господством Елены, теперь последовало дробление. Вне огненного обруча, смыкавшего их воедино, его силы возвращались к первоначальному разброду. Не в силах больше приноровиться к высшей господствующей форме, его изменчивая, зыбкая, своенравная душа хамелеона начинала преображаться, терять привычную форму, принимать всевозможные формы. Он переходил от одной любви к другой с неимоверной легкостью, любил в одно и то же время нескольких женщин, ткал, без зазрения совести, сложную ткань обманов, притворств, лжи, козней, лишь бы собрать побольше жертв. Привычка к обману притупила его совесть. Благодаря постоянному отсутствию рассуждения, он мало-помалу становился непроницаем для самого себя, оставался вне своей тайны. И мало-помалу доходил до того, что не видел больше своей внутренней жизни, подобно тому, как земное полушарие не видит солнца, хотя и неразрывно связано с ним. В нем был один, всегда живой, безжалостно живой, жалостно живой, инстинкт: инстинкт разрыва со всем, что влекло его, не сковывая. И его воля, бесполезная, как плохо закаленная шпага, висела на пьяном или ленивце.

Воспоминание о Елене, всплывая неожиданно, наполняло его иногда, и он или старался избавиться от горечи сожаления, или же, наоборот, охотно переживал в порочном воображении излишества этой жизни, чтобы получить толчок для новой любви. Повторял про себя слова песни: «Вспомни угасшие дни! И закрывай уста второй столь же сладкими поцелуями, как и уста первой, еще недавно!» Но уже и вторая улетучилась из его души. Он говорил о любви Донне Бьянке Дольчебуоно, в начале почти ни о чем не думая, может быть инстинктивно привлеченный силой неопределенного отражения, брошенного на нее дружбой с Еленой. Может быть, начинало прорастать маленькое семя симпатии, зароненное в него словами флорентийской графини, за обедом в доме Дориа. Кто может сказать, какими таинственными путями любое духовное или телесное соприкосновение мужчины и женщины, даже незначительное, может породить и питать в них обоих скрытое, незамеченное и неожиданное чувство, которое, спустя много времени, обстоятельства заставят вдруг обнаружиться? Здесь — то же самое явление, которое мы встречаем в умственном порядке, когда зерно мысли или тень образа возникают вдруг после долгого промежутка времени путем бессознательного развития, созрев в завершенный образ, в сложную мысль. Теми же законами управляется любая деятельность нашего существа, и деятельность, в которой мы отдаем себе отчет, есть только часть нашей деятельности вообще.

Донна Бьянка Дольчебуоно являла идеальный тип флорентийской красоты, как его воспроизвел Гирляндайо на портрете Джованны Торнабуони, что в церкви Санта Мария Новелла. У нее было светлое круглое лицо, с широким, высоким и белым лбом, умеренным ртом, с несколько вздернутым носом, и глазами темного каштанового цвета, прославленного еще Фиренцуолой. Она любила укладывать пышные волосы на висках, до половины щеки, как у древних. Очень шла к ней и ее фамилия, потому что она вносила в светскую жизнь врожденную доброту, большую снисходительность, одинаковую для всех любезность и мелодичную речь. Словом, это была одна из тех милых женщин, без особенной глубины души и ума, несколько небрежных, которые кажутся рожденными для жизни в довольстве и для того, чтобы качаться в скромной любви, как птицы на цветущих деревьях.

Услышав слова Андреа, она с милым удивлением воскликнула:

— И вы так скоро забыли Елену?

Потом, после нескольких дней милого колебания, ей было приятно отдаться, и она нередко говорила с неверным юношей об Елене, без ревности, чистосердечно.

— Но почему же она уехала раньше обыкновенного в этом году? — спросила она его как-то, улыбаясь.

— Не знаю, — ответил Андреа, не в силах скрыть легкое нетерпение и горечь.

— Значит, все кончено?

— Бьянка, прошу Вас, будем говорить о нас! — прервал он изменившимся голосом, так как эти разговоры смущали и раздражали его.

Она призадумалась на мгновение, как бы желая разрешить загадку, потом улыбнулась, как бы в виде отказа, качая головой, с мимолетной тенью грусти в глазах.

— Такова любовь.

И начала отвечать на ласки возлюбленного.

Обладая ею, Андреа обладал в ее лице всеми благородными флорентийскими дамами XIV века, про которых пел Лоренцо Великолепный:

Летом же, собираясь уезжать, не скрывая милого волнения, на прощанье, она сказала:

— Я знаю, когда мы увидимся снова, вы больше не будете любить меня. Такова любовь. Но вспоминайте обо мне, как о друге.

Он не любил ее. Все же, в жаркие и томительные дни, известный нежный оттенок в ее голосе, всплывал в его душе, как очарование какой-то рифмы, и вызывал в нем образ свежего сада с водой, по которому бродила она, в толпе других женщин, со звоном и песнями, как на картине «Сон Полифила».

И Донна Бьянка забылась. И явились другие, иногда парами: Барбарелла Вати, юнец, с гордой головой мальчика, золотистой и сияющей, как некоторые еврейские головы Рембрандта, графиня Луколи, дама с бирюзой, Цирцея кисти Доссо Досси, с парой прекраснейших, полных вероломства глаз, изменчивых, как осеннее море: серых, голубых, зеленых, неопределенных, Лилиан Сид, двадцатидвухлетняя леди, блиставшая поразительным цветом лица цвета роз и молока — какой встречается только у детей знатных англичан на полотнах Рейнольдса, Гэнсборо и Лоренса, маркиза Дю Дэффан, красавица времен Директории, сколок с Рекамье, с продолговатым и чистым валом лица, лебединой шеей, высокой грудью и руками вакханки, Донна Изотта Чиллези, дама с изумрудом, которая с медленной величавостью поворачивала свою голову императрицы, сверкая огромными фамильными бриллиантами, княгиня Калливода, дама без драгоценностей, в чьих хрупких членах были заключены стальные нервы для наслаждения и над восковой нежностью черт лица которой открывалась пара хищных, львиных глаз Скиоа.

Каждая из этих связей приводила его к новому падению, каждая опьяняла его дурным опьянением, не утолив его, каждая научила его какой-нибудь, еще неизвестной ему, особенности или утонченности порока. Он носил в себе семена растления. Развращаясь, развращал. Обман покрывал его душу чем-то липким и холодным, что с каждым днем становилось привязчивее. Извращенность чувств заставляла его искать и открывать в своих любовницах то, что было в них наименее благородного и чистого. Низкое любопытство заставляло его выбирать женщин с плохой репутацией, жестокая наклонность к осквернению заставляла его обольщать женщин с безупречной репутацией. В объятиях одной, он вспоминал какую-нибудь ласку другой, какой-нибудь прием сладострастия, подмеченный у другой.

Порою (это случалось главным образом тогда, когда известие о вторичном замужестве Елены снова вскрывало на время его рану), ему нравилось налагать на бывшую перед ним наготу воображаемую наготу Елены и пользоваться осязаемой формой, как опорой, для обладания формой идеальной. Он проникался этим образом с напряженным усилием, пока воображению не удавалось обладать этой почти созданной тенью.

Однако он не поклонялся памяти о далеком счастье. Наоборот, порою она служила ему предлогом для нового приключения. В галерее Боргезе, например, в памятной зеркальной зале, он добился первого обещания от Лилианы Сид, на вилле Медичи, на памятной зеленой лестнице, ведущей к Бельведеру, он сплел свои пальцы с длинными пальцами Анжелики Дю Деффан, и маленький череп из слоновой кости, принадлежавший кардиналу Имменрет, могильная драгоценность с именем неизвестной Ипполиты, вызвал в нем желание соблазнить Донну Ипполиту Альбонико.

Эта женщина выделялась своей аристократической внешностью и несколько напоминала Марию Магдалину Австрийскую, супругу Козимо II Медичи, на портрете Суттерманса, в галерее Корсини во Флоренции. Она любила пышные платья, парчу, бархат, кружева. Широкие медицейские ожерелья, казалось, оттеняли красоту ее гордой головы.

Однажды, в день скачек, на трибуне Андреа Сперелли хотел уговорить Донну Ипполиту придти на следующий день во дворец Цуккари за посвященной ей загадочной слоновой костью. Она защищалась, колеблясь между благоразумием и любопытством. На всякую сколько-нибудь смелую фразу юноши она морщила брови, в то время как невольная улыбка появлялась на ее устах.

— Tibi, Hippolyta! Значит, придете? Я буду ждать вас целый день, с двух до вечера. Хорошо?

— Да вы с ума сошли!

— Чего вы боитесь? Клянусь Вашему Величеству не прикасаться даже к вашей перчатке. Будете сидеть на троне, по вашему царскому обыкновению, и, даже за чашкой чая, можете не выпускать из рук незримый скипетр, который вы всегда носите в повелительной деснице. Будет оказана милость, на этих условиях?

— Нет.

Но она улыбалась, так как ей было приятно, что отмечали этот царственный вид, которым она славилась. И Андреа Сперелли продолжал соблазнять ее, то в шутку, то тоном мольбы, сопровождая свой голос обольстителя упорным, пристальным, проницательным взглядом, который, казалось, раздевал женщин, видел их нагими сквозь платье, касался их кожи.

— Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня так, — сказала Донна Ипполита, почти оскорбленная, слегка покраснев.

На трибуне оставалось немного людей. Дамы и мужчины гуляли по траве, вдоль ограды, или толпились вокруг одержавшей победу лошади, или держали пари с кричавшими маклерами, при изменчивом солнце, которое то появлялось, то исчезало среди нежного архипелага туч.

— Пойдемте, — прибавила она, не замечая внимательного взгляда Джаннетто Рутоло, который стоял, опершись о перила лестницы.

Проходя мимо него, Сперелли сказал:

— До свидания, маркиз. Скачем.

Рутоло низко поклонился Донне Ипполите, и мгновенное пламя окрасило его лицо. В приветствии графа ему послышалась легкая насмешка. Он остался у перил лестницы, следя все время глазами за парой на кругу. И, видимо, страдал.

— Рутоло, смотрите в оба! — сказала ему, со злым смехом, графиня Луколи, спускаясь по железной лестнице под руку с Доном Филиппе дель Монте.

Он почувствовал укол в самое сердце. Донна Ипполита и граф Д’Уджента, дойдя до ложи судей, возвращались к трибуне. Дама держала древко зонтика на плече, вращая его пальцами: белый купол, как ореол, вертелся сзади ее головы, и густые кружева колебались и вскидывались, не переставая. И в этом подвижном кругу, время от времени, она смеялась словам юноши, и легкий румянец еще окрашивал благородную бледность ее лица. Время от времени они останавливались.

Джаннетто Рутоло, делая вид, будто желает осмотреть входящих на круг лошадей, навел на них бинокль. Руки у него заметно дрожали. Каждая улыбка, каждое движение, каждый поворот Ипполиты причинял ему острую боль. Когда он опустил бинокль, он был очень бледен. В устремленных на Сперелли глазах возлюбленной, он уловил это выражение, которое он знал хорошо, потому что, когда-то, оно озарило его надеждой. Ему показалось, что все кругом рушилось. Долгая любовь кончалась, непоправимо разбитая этим взглядом. Солнце не было больше солнцем, жизнь не была больше жизнью.

Трибуна быстро наполнялась народом, так как был уже близок сигнал к началу третьего заезда. Дамы становились на сидения стульев. По ступеням пробегал говор, как ветер по саду. Раздался колокольчик. Лошади понеслись, как ряд стрел.

— Буду скакать в честь вас, Донна Ипполита, — сказал Андреа Сперелли Альбонико, прощаясь и отправляясь готовиться к следующей скачке любителей. — Tibi, Hippolyta, semper! — Она пожала ему руку, крепко, в знак пожелания успеха, не думая, что среди участников был и Джаннето Рутоло. Когда, немного спустя, она увидела на лестнице бледного любовника, то открытая жестокость равнодушия царила в ее прекрасных темных глазах. Старая любовь отпадала от ее души, как мертвая оболочка под напором новой. Она не принадлежала больше этому человеку, не была связана с ним никакими узами. Непостижимо, как быстро и всецело овладевает своим сердцем женщина, когда она больше не любит.

«Он отнял ее у меня», — думал Рутоло, направляясь к трибуне Жокей-клуба, по траве, в которой, казалось, его ноги вязли, как в песке. На небольшом расстоянии впереди, непринужденным и уверенным шагом, шел другой. Его высокая и стройная фигура, в сером платье, отличалась тем особенным неподражаемым изяществом, которое дается только родовитостью. Он курил. Джаннетто Рутоло, следуя сзади, чувствовал запах папиросы, и это вызывало в нем невыносимое отвращение, тошноту, поднимавшуюся в нем, как при отравлении.

Герцог Ди Беффи и Паоло Калигаро стояли на пороге, готовые к скачке. Герцог приседал, движением гимнаста, чтобы испытать эластичность своих кожаных штанов или силу своих коленей. Маленький Калигаро проклинал ночной дождь, сделавший грунт тяжелым.

— Теперь, — сказал он Сперелли, — у тебя много шансов, с Мичинг Маялечо.

Джаннетто Рутоло слышал это предсказание и почувствовал острую боль в сердце. С этой победой он связывал какую-то смутную надежду. В своем воображении он видел последствия выигранной скачки и счастливый исход поединка с врагом. Когда он переодевался, каждое его движение выдавало озабоченность.

— Вот человек, который, прежде чем сесть верхом, видит открытую могилу, — сказал герцог Ди Беффи, комическим движением кладя ему руку на плечо. — Ecce homo novus.

Андреа Сперелли, впадавший в такие мгновения в веселое настроение, разразился тем открытым хохотом, в котором заключалось наиболее чарующее проявление его молодости.

— Что вы смеетесь? — спросил его Рутоло, смертельно бледный, вне себя, пристально смотря на него из-под нахмуренных бровей.

— Мне кажется, — ответил Сперелли спокойно, — что ваш тон немного резок, дорогой маркиз.

— Ну и что же?

— Думайте о моем смехе, что вам угодно.

— Думаю, что он глуп!

Сперелли вскочил на ноги, сделал шаг вперед и замахнулся на Джаннетто Рутоло хлыстом. Паоло Калигаро удалось каким-то чудом удержать его руку. Вырвались резкие слова. Подошел Дон Марк-Антонио Спада, узнав о ссоре, сказал:

— Довольно, дети. Вы оба знаете, что вам нужно сделать завтра. Теперь же, вам нужно скакать.

Противники молча оделись. Затем вышли. Весть об их ссоре уже обошла круг и поднималась на трибуны, обостряя напряжение ожидания скачек. Графиня Луколи, с утонченным злорадством, передала новость Донне Ипполите Альбонико. Последняя, не выказывая ни тени волнения, сказала:

— Жаль. Были, кажется, друзьями.

Толки, меняясь, распространялись прекрасными женскими устами. Толпа людей теснилась около тотализатора. Мичинг Маллечо, лошадь графа Д’Уджента и Бруммель, лошадь маркиза Рутоло, были фаворитами. Потом следовал Сатирист герцога Беффи и Карбонилла графа Калигаро. Знатоки, однако, не доверяли первым двум, полагая, что нервное возбуждение обоих седоков должно непременно повредить скачке.

Но Андреа Сперелли был спокоен, почти весел.

Чувство превосходства над противником придавало ему уверенность, кроме того, эта его рыцарская наклонность к опасным приключениям, унаследованная от отца с его байроновскими замашками, помогала ему видеть этот случай с ним в блеске славы, и все врожденное благородство его юношеской крови просыпалось в виду опасности. Донна Ипполита Альбонико вдруг возвысилась в его душе, еще более желанная и более прекрасная.

Он пошел навстречу своей лошади, с бьющимся сердцем, как навстречу другу, несущему давно ожидаемую весть о счастье. Нежно погладил ей морду, и глаза животного, эти глаза, в которых неугасимым пламенем сверкало все благородство породы, опьянили его, как магнетический взгляд женщины.

— Маллечо, — прошептал он, поглаживая ее, — сегодня великий день! Мы должны победить.

Его тренер, рыжеватый человек, устремив свой острый взгляд на других, проходивших на поводах у конюхов лошадей, сказал, хриплым голосом:

— Будьте спокойны.

Мичинг Маллечо была прекрасная гнедая лошадь, завода барона Саубейрана. Порывистая стройность формы соединялась в ней с чрезвычайной крепкостью ног. Казалось, что лоснящаяся и тонкая кожа, под которой видны были сплетения жил на груди и на боках, дышала жаром и огнем, настолько вся она пылала жизнью. Могучая на скаку, очень часто, на охоте, она уносила своего господина за все препятствия римских полей, при каком угодно грунте, не останавливаясь ни перед тройным забором, ни перед стеной, бесстрашно следуя за собаками по пятам, крик седока подгонял ее сильнее шпор, а ласка заставляла ее дрожать.

Прежде чем сесть, Андреа внимательно осмотрел всю сбрую, убедился в крепости каждой пряжки и каждого ремня, затем, улыбаясь, вскочил в седло. Тренер, смотря вслед удалявшемуся хозяину, выразительным жестом, выказал полную уверенность.

У тотализатора теснилась толпа играющих. Андреа почувствовал, что взоры всех устремлены на него. Он повернул голову в сторону правой трибуны, чтобы увидеть Альбонико, но не мог никого различить в толпе. Раскланялся с Лилиан Сид, которой был хорошо знаком галоп Маллечо за лисицами и за химерами. Маркиза Д’Ателета издали сделала ему знак упрека, так как уже знала о ссоре.

— Какова ставка на Маллечо?. — спросил он Людовико Барбаризи.

Направляясь к старту, он хладнокровно обдумывал план, с которым можно было надеяться на победу, и всматривался в своих трех соперников впереди него, учитывая силу и опытность каждого. Паоло Калигаро был лукавый демон, не хуже любого жокея изучивший все хитрости ремесла, но Кароонилла, хотя и резвая, была не очень вынослива. Герцог Ди Беффи, ездок высшей школы, взявший не один приз в Англии, ехал на упрямой лошади, которая легко могла сдать перед случайным препятствием. Тогда как Джаннетто Рутоло ехал на превосходной и хорошо выезженной лошади, но, хотя и очень сильный, он был слишком стремителен и впервые участвовал в скачках. Кроме того, он должно быть был в крайне нервном состоянии, что и было заметно по многим признакам.

Смотря на него Андреа думал: «Моя сегодняшняя победа несомненно повлияет на завтрашнюю дуэль. Он наверно потеряет голову, и здесь и там. Я должен быть спокоен на обоих полях сражения». Потом еще подумал: «Каково состояние Донны Ипполиты?» Ему показалось, что наступила необычная тишина. Измерил глазом расстояние до первой изгороди, заметил на кругу блестящий камень, обратил внимание, что Рутоло наблюдал за ним, и вздрогнул всем телом.

Раздался колокол, но Бруммель уже поскакал, и, так как заезд начался не одновременно, старт не состоялся. И второй раз был объявлен фальстарт, из-за того же Бруммеля. Сперелли и герцог Беффи обменялись мимолетной улыбкой.

Третий старт удался. Бруммель тотчас же отделился от группы, следуя вдоль забора. Остальные три лошади некоторое время скакали рядом, благополучно взяли первую изгородь, за ней вторую. Каждый из трех седоков держался своего плана. Герцог Ди Беффи старался держаться в группе, чтобы перед препятствием Сатирист мог следовать примеру других. Калигаро сдерживал горячность Карбониллы, чтобы сберечь силы для последних пятисот метров. Андреа Сперелли постепенно увеличивал скорость, желая потеснить врага перед более трудным препятствием. И в самом деле, мало-помалу Маллечо оставила товарищей позади и стала наседать на Бруммеля.

Рутоло услышал приближающийся галоп позади себя и был охвачен таким волнением, что не видел больше ничего. Все смешалось в его глазах, точно он был близок к обмороку. Он делал неимоверное усилие, чтобы удержать шпоры на животе лошади, и приходил в ужас от мысли, что силы могут изменить ему. В ушах у него стоял беспрерывный шум, и сквозь шум он слышал короткий и сухой крик Андреа Сперелли.

— Гоп! Гоп!

Маллечо, более чувствительная к голосу, чем к хлысту, пожирала расстояние, была не дальше трех или четырех метров от Бруммеля, начинала догонять его, обгонять.

— Гоп!

Высокий барьер пересекал круг. Рутоло не видел его, потому что потерял всякое сознание и сохранил одно бешеное желание приникнуть к животному и гнать его на удачу вперед. Бруммель сделал прыжок, но, без поддержки седока, ударился задними ногами и так неудачно упал по другую сторону препятствия, что всадник потерял стремена, хотя и удержался в седле. Несмотря на это, он продолжал скачку. Андреа Сперелли занимал теперь первое место, Джаннетто Рутоло, все еще без стремян, следовал вторым, имея за собой Калигаро, герцог Ди Беффи шел последним. В таком порядке проскакали мимо трибун, услышали смутный, сейчас же умолкший, говор.

На трибунах за ними следили с крайним напряжением внимания. Некоторые комментировали развитие скачек громким голосом. При всякой перемене порядка лошадей, среди протяжного говора, вырывался целый ряд восклицаний, при чем дамы вздрагивали. Донна Ипполита Альбонико, стоя на скамейке и опираясь на плечи стоявшего ниже мужа, смотрела, не шевелясь, с изумительным самообладанием, и разве только слишком плотно сжатые уста да слегка нахмуренный лоб могли, пожалуй, обнаружить напряжение. Затем сняла руки с плеч мужа, боясь выдать себя каким-нибудь невольным движением.

— Сперелли упал, — громко заявила графиня Луколи.

Маллечо, действительно, во время прыжка оступилась из-за влажной травы и упала на колени, но тут же поднялась. Андреа скатился через ее голову без всякого вреда и с быстротой молнии снова вскочил в седло, в то время как Рутоло и Калигаро нагоняли его. Бруммель, хотя и с ушибленными задними ногами, делал чудеса, благодаря своей чистокровности. Карбонилла наконец, в поразительно умелых руках седока, развила всю свою резвость. До конца оставалось около восьмисот метров.

Сперелли видел, что победа ускользала от него, но собрал все силы, чтобы снова добиться ее. Стоя в стременах, наклонясь к гриве, он издавал от поры до времени этот короткий, тонкий, пронзительный крик, имевший такую власть над благородным животным. В то время как Бруммель и Карбонилла, утомленные тяжелым грунтом, начинали слабеть, Маллечо увеличивала силу своего порыва, готова была занять прежнее место, уже касалась победы пламенем своих ноздрей. После последнего препятствия, опередив Бруммеля, достигала головой плеч Карбониллы. Метров за сто до конца, понеслась вдоль ограды, вперед, вперед, оставляя между собой и вороною Калигаро расстояние в десять корпусов. Раздался колокольчик, по всем трибунам грянули рукоплескания, как глухой треск града, на залитом солнцем лугу раздались крики в толпе.

Выходя за ограду, Андреа Сперелли думал: «Счастье со мной сегодня? Будет ли оно со мной завтра?» В предчувствии торжества им овладел гнев перед темной опасностью. Он готов был встретить ее сейчас же, в этот же день, без малейшего замедления, чтобы насладиться двойной победой и вкусить затем плоды наслажденья из рук Донны Ипполиты. Все его существо загоралось дикой гордостью при мысли об обладании этой белой и роскошной женщиной, на правах сильного. Воображение рисовало ему еще неизведанное наслаждение, страсть как бы иных времен, когда кавалеры распускали волосы любовниц убийственными и нежными руками, пряча в них еще влажный от усилия борьбы лоб, и еще горькие от проклятий уста. Он был охвачен тем неизъяснимым опьянением, которое вызывает у некоторых людей рассудка упражнение физической силы, испытание мужества, проявление жестокости. Остаток первобытной жестокости в нас иногда всплывает со странной силой, и даже под жалким благородством современного платья наше сердце бьется иногда каким-то кровавым порывом и жаждет резни. Андреа Сперелли, полной грудью, вдыхал горячий и острый пар от дыхания своей лошади, и ни одни из множества тонких духов, которые он предпочитал до сих пор, не доставили его обонянию более острого наслаждения.

Едва он слез с лошади, как был окружен поздравлявшими его подругами и друзьями. Мичинг Маллечо, уставшая, дымящаяся и взмыленная, фыркала, вытягивая шею и потряхивая уздечкой. Ее бока то поднимались, то опускались, беспрерывно и так сильно, что, казалось, готовы были разорваться, мускулы у нее дрожали под тонкой кожей, как тетива после выстрела, ее налитые кровью глаза сверкали жестокостью хищного зверя, ее кожа, испещренная широкими, более темными, пятнами, наливалась, то здесь, то там, под ручьями пота, и беспрерывная дрожь по всему ее телу вызывала сострадание и нежность, как страдание человеческого существа.

— Бедный друг! — прошептала Лилиан Сид.

Андреа осмотрел ее колени, чтобы убедиться, не пострадали ли они во время падения. Были невредимы. Тогда, тихо потрепав ее по шее, с невыразимой нежностью в голосе, он сказал.

— Ступай, Маллечо, ступай.

И смотрел ей вслед.

Затем, переодевшись, пошел отыскивать Людовика Барбаризи и барона Санта Маргериту.

Оба приняли предложение быть его секундантами в дуэли с маркизом Рутоло. Он просил устроить все поскорее.

— Устройте все еще сегодня вечером. Завтра, в час дня, я должен быть свободен. Но завтра утром дайте мне поспать до девяти. Я обедаю у Ферентино, зайду к Джустиниани, и потом, попозднее, в Кружок. Вы знаете, где меня найти. Благодарю вас, друзья, и до свиданья.

Он поднялся на трибуну, но избегал немедленной встречи с Донной Ипполитой. Чувствуя на себе женские взгляды, улыбался. Много прекрасных рук потянулось к нему, много милых голосов называло его просто Андреа, иные же называли его так даже с некоторым хвастовством. Дамы, ставившие на его лошадь, сообщали ему сумму выигрыша: десять луидоров, двадцать луидоров. Другие же с любопытством спрашивали:

— Будете драться?

Ему казалось, что в один день он достиг вершины романтической славы успешнее, чем герцог Буккингэмский и господин Лозен. Он вышел победителем героической скачки, снискал новую любовницу, пышную и величавую, как догаресса, стал причиной смертельной дуэли, и теперь шел спокойно и приветливо, не более и не менее обычного, среди улыбок стольких женщин, известных ему кое-чем другим, кроме изящества рта. Разве он не мог назвать тайную ласку многих из них, или своеобразную сладострастную привычку? Разве, сквозь всю эту белизну весенних платьев, он не видел светлую, похожую на золотую монету, родинку на левом боку Изотты Челлези, или несравненный живот Джулии Мочето, гладкий, как чаша из слоновой кости, чистый, как живот статуи, благодаря полному отсутствию того, о недостатке чего в античной скульптуре и живописи скорбел автор «Тайного Музея»? Разве в серебристом голосе Барбареллы Вити он не слышал другого невыразимого голоса, беспрерывно повторявшего бесстыдное слово, или в невинном смехе Авроры Сеймур — другого, невыразимого, хриплого и гортанного звука, несколько напоминавшего мурлыканье кошки у очага, или воркование горлицы в лесу? Разве ему не была известна утонченная развращенность графини Луколи, вдохновлявшейся эротическими книгами, на гравюрах и миниатюрах, или непреодолимая стыдливость Франчески Дадди, которая, в крайнем приступе страсти, как умирающий, призывала имя Божье? Были здесь и улыбались ему почти все обманутые им или обманувшие его женщины.

— Вот герой, — сказал муж Альбонико, подавая ему руку, с необыкновенной сердечностью и крепко пожимая ее.

— Настоящий герой, — прибавила Донна Ипполита, ничего не выражающим тоном вынужденной любезности, прикидываясь незнающей о драме.

Сперелли поклонился и прошел дальше, так как чувствовал какую-то неловкость, перед этой странной благосклонностью мужа. В его душе мелькнуло подозрение, что он благодарен ему за эту ссору с любовником жены, и улыбнулся низости этого человека. Когда он обернулся, глаза Донны Ипполиты встретились с его глазами.

На обратном пути, из кареты князя Ди Ферентино, он увидел ехавшего по направлению к Риму Джаннетто Ругало, в маленькой двуколке, мелкой рысью, правя лошадью, с опущенной головой и сигарой в зубах, не обращая внимания на жандарма, который предлагал ему занять место в линии экипажей. Вдалеке в полосе желтого, как сера, света, сумрачно выделялся Рим, вне этой полосы, на бледно-голубом небе, высились статуи на крыше Латеранской Базилики. И тогда у Андреа появилось ясное сознание мучительной боли, которую он причинил этой душе.

Вечером, в доме Джустиниани, он сказал Альбонико:

— Итак, решено, что завтра с двух до пяти я жду вас.

Она хотела спросить его:

— Как? Разве вы не деретесь завтра?

Но не решилась. Ответила:

— Я обещала.

Немного спустя, к Андреа подошел ее муж, с чрезвычайной предупредительностью взял его под руку, желая узнать подробности дуэли. Это был еще молодой мужчина, белокурый, изящный, с сильно поредевшими волосами, белесоватыми глазами и двумя торчащими передними зубами. Немного заикался.

— Стало быть? Стало быть? Завтра?

Андреа не мог победить в себе отвращение, и держал руку вытянутой вдоль тела, чтобы дать понять, что он не любит подобной фамильярности. Увидев барона Санта Маргериту, освободил руку и сказал:

— Мне необходимо переговорить с Санта Маргеритой. Простите, граф.

Барон встретил его со словами:

— Все готово.

— Хорошо. В котором часу?

— В половине одиннадцатого, на вилле Шарра. Шпаги и фехтовальные перчатки. На жизнь и смерть.

— Кто же с той стороны?

— Роберто Кастельдиери и Карло де Суза. Все уладили быстро, избегая формальностей. Секунданты Джаннетто были уже готовы. В Кружке составили протокол о поединке, без лишних разговоров. Постарайся лечь не слишком поздно, прошу тебя. Ты, наверно, устал.

Из щегольства, выйдя из дома Джустиниани, Андреа зашел в Кружок любителей охоты, и начал играть с неополитанскими спортсменами. Около двух явился Санта Маргерита, заставил его покинуть стол и решил проводить его пешком до дворца Цуккари.

— Дорогой мой, — убеждал он по дороге, — ты слишком смел. В таких случаях, неосторожность может быть роковою. Чтобы сохранить все свои силы, хороший фехтовальщик должен столько же заботиться о себе, как и хороший тенор о сохранении голоса. Рука так же чувствительна, как и горло, связки ног настолько же нежны, как и голосовые связки. Понял? На механизме отзывается малейший беспорядок, инструмент портится, перестает служить. После ночи любви, или игры, или кутежа, даже удары Камилла Агриппы не могли бы попадать в цель, и отражение не было бы ни метко, ни быстро. И вот достаточно ошибиться на один миллиметр, чтобы получить три дюйма железа в тело.

Они были в начале улицы Кондотти, и, в глубине, увидели Испанскую площадь, в ярком лунном свете, белый остов лестницы и высоко в нежной лазури церковь Св. Троицы.

— У тебя, конечно, — продолжал барон, — много преимуществ перед противником: между прочим, хладнокровие и опыт. Я видел тебя в Париже против Гаводана. Помнишь? Превосходная дуэль! Ты дрался, как бог.

Андреа самодовольно засмеялся. Похвала этого выдающегося дуэлянта возбуждала в его сердце гордость, наполняла его новыми силами. Его рука, инстинктивно сжимая палку, повторяла знаменитый удар, пронзивший руку маркиза Гаводана 12 декабря 1885 года.

— Это была, — сказал он, — «отраженная терца».

И барон продолжал:

— Джаннетто Рутоло в фехтовальном зале — порядочный боец, на дуэли слишком горячится. Он дрался всего один раз, с моим братом Кассибиле, и кончил печально. Слишком злоупотребляет первыми тремя положениями. Тебе поможет «остановка» и «поворот вправо»… Мой брат проткнул его при втором приеме. В нем и твоя сила. Но смотри в оба и старайся сохранить позицию. Ты должен хорошенько помнить и то, что имеешь дело с человеком, у которого ты, говорят, отнял любовницу и на которого ты поднял хлыст.

Вышли на Испанскую площадь. При свете луны фонтан издавал глухое и тихое журчание. Четыре или пять карет стояли в ряд, с зажженными фонарями. С улицы Бабуино доносился звук колокольчиков и глухой топот как бы идущего стада.

У подножия лестницы, барон простился:

— Прощай, до завтра. Приду за несколько минут до девяти, с Людовиком. Сделаешь два удара, чтобы размяться. О враче мы позаботимся. Ступай, спи покрепче.

Андреа стал подниматься по лестнице. На первой площадке остановился, привлеченный приближавшимся звоном колокольчиков. На самом деле, он чувствовал некоторую усталость и какую-то грусть, в глубине сердца. После гордого волнения крови при этом разговоре об искусстве драться и воспоминании своей храбрости, им начинало овладевать какое-то не совсем ясное, смешанное с сомнением и недовольством, беспокойство. Чрезмерное напряжение нервов в этот бурный и мутный день начинало ослабевать под влиянием благодатной весенней ночи. — Зачем, без страсти, из простого своеволия, из одного только тщеславия, из одной дерзости, ему угодно было возбудить ненависть и страдание в душе этого человека? — Мысль о чудовищной муке, которая, конечно, должна была угнетать его врага в такую тихую ночь, почти пробудила в нем сострадание. Образ Елены, как молния, пронзил его сердце, вспомнилась тревога предыдущего года, когда он потерял ее, и ревность, и злоба, и невыразимое уныние. — И тогда стояли светлые, тихие, благоухающие ночи, и как они угнетали его! — Он вдыхал воздух, в котором носилось дыхание цветущих в боковых садиках роз, и смотрел, как внизу, по площади, проходило стадо.

Густая беловатая шерсть сбившихся в кучу овец подвигалась вперед беспрерывной волной, смыкаясь, на подобие грязной воды, затопляющей мостовую. К звону колокольчиков изредка примешивалось дрожащее блеяние и другое блеяние, более тонкое и более робкое, раздавалось в ответ, пастухи, верхом, сзади и по сторонам, время от времени издавали крики и подгоняли стадо палками, лунный свет сообщал этому шествию стада в великом уснувшем городе какую-то таинственность, и оно почти казалось видением далекого сна.

Андреа вспомнил, как в одну ясную февральскую ночь, выйдя с бала в английском посольстве, на улице Двадцатого Сентября, они встретили с Еленой стадо овец, и карета должна была остановиться. Елена, прижавшись к окошку, смотрела на проходивших мимо колес овец и, с детской радостью, показывала на маленьких ягнят; а он придвинулся лицом к ее лицу, полузакрыв глаза, прислушиваясь к топоту, блеянию и звону.

Почему именно теперь, вернулись все эти воспоминания о Елене? Он стал медленно подниматься дальше. Поднимаясь, он еще сильнее почувствовал свою усталость, колени у него подгибались. Вдруг мелькнула мысль о смерти. «Если я буду убит? Если получу скверную рану, которая сделает меня калекой на всю жизнь?» Вся его жажда жизни и наслаждения всколыхнулась при этой мрачной мысли. И он сказал себе: «нужно победить». И видел все выгоды этой второй победы: обаяние удачи, славу храбрости, поцелуи Донны Ипполиты, новые любовные связи, новые наслаждения, новые прихоти.

И подавив всякое волнение, он занялся восстановлением сил. Спал до самого прихода обоих друзей, принял обычный душ, велел разостлать на полу кусок клеенки, затем попросил барона сделать несколько ударов, и Барбаризи атаковать себя, причем точно выполнил несколько приемов.

— Отменный удар, — сказал барон, поздравляя его.

После упражнения, Сперелли выпил две чашки чая с несколькими легкими бисквитами. Выбрал широкие брюки, пару удобных башмаков с низкими каблуками и мало накрахмаленную сорочку, приготовил перчатку, немного смочив ее и посыпав канифолью, привязал кожаный ремешок для прикрепления рукоятки к руке, осмотрел клинок и острие обеих шпаг; не забыл ни одной предосторожности, ни одной мелочи.

Когда все было готово, сказал:

— Идемте. Было бы хорошо, если бы мы были на месте раньше остальных. А доктор?

— Ожидает нас.

На лестнице он встретил герцога Гримити, явившегося также и по поручению маркизы Д’Ателета.

— Проеду с вами на виллу, чтобы сейчас же дать знать Франческе, — сказал герцог.

Спустились все вместе. Герцог, откланявшись, сел в коляску. Остальные разместились в закрытой карете. Андреа не подчеркивал хорошего настроения, потому что шутки перед тяжелым поединком казались ему признаком дурного тона, но был удивительно спокоен. Он курил, прислушиваясь к спору Санта Маргериты и Барбаризи по поводу недавно происшедшего во Франции случая: допустимо ли, или нет, пользоваться во время дуэли и левой рукой. Время от времени он наклонялся к дверце и смотрел на улицу.

В это майское утро Рим сверкал на солнце. По дороге какой-то фонтан озарял своим серебристым смехом маленькую площадь, еще всю в тени, через открытые двери какого-то дворца виднелся двор с колоннами и статуями, с архитрава какой-то каменной церкви свешивались майские украшения в честь Богородицы. С моста показался Тибр, сверкавший среди зеленоватых домов, убегая к острову Св. Варфоломея. После небольшого подъема открылся огромный город, величественный, лучистый, усыпанный колокольнями, колоннами и обелисками, увенчанный куполами и башнями, как акрополис, четко выделяясь на синем небе.

— Аве Рим, идущие на смерть приветствуют тебя! — сказал Андреа Сперелли, бросая окурок.

Потом прибавил:

— Право, дорогие друзья, удар шпаги был бы мне неприятен сегодня.

Подъехали к вилле Шарра, на половину уже развенчанной строителями новых домов, свернули в аллею из высоких и стройных лавров, с двумя рядами роз. Высунувшись из кареты, Санта Маргерита увидел другую карету, стоявшую на площадке перед виллой, и сказал:

— Нас уже ждут.

Он взглянул на часы. Оставалось десять минут до назначенного часа. Остановил карету и с секундантом и хирургом направился к противникам. Андреа остался ждать в аллее. Он начал перебирать в уме некоторые приемы нападения и защиты, которые он намерен был использовать, но его развлекала расплывчатая игра света и тени в ветвях лавров. Его глаза блуждали по колыхавшимся от утреннего ветра ветвям, а его душа думала о ране, и благородные, как в любовных аллегориях Петрарки, деревья вздыхали над его головой, в которой царила мысль о хорошем ударе.

Барбаризи явился за ним и сказал:

— Мы готовы. Сторож открыл виллу. В нашем распоряжении комнаты нижнего этажа: большое удобство. Иди раздеваться.

Андреа пошел за ним. Пока он раздевался, оба врача вскрыли свои ящики с блестящими стальными инструментами. Один был еще молодой, бледный, плешивый, с женскими руками, резким ртом, с постоянно двигавшейся, необыкновенно развитой, нижней челюстью. Другой был пожилой, коренастый, весь в веснушках, с густой рыжеватой бородой и бычьей шеей. Один казался физическим противоречием другого, и это их различие привлекло внимание Сперелли. Они выложили на стол повязки и карболовую кислоту для дезинфекции шпаг. Запах кислоты распространялся по комнате.

Когда Сперелли был готов, он вышел на площадку со своим секундантом и доктором. И вид Рима, из-за пальм, еще раз привлек его внимание и вызвал глубокий трепет. Нетерпение охватило его. Он хотел быть уже на месте и слышать команду к нападению. Казалось, что в руке у него был решительный удар, победа.

— Готово? — спросил его Санта Маргерита, идя ему навстречу.

— Готово.

Место было выбрано в тени, с боку виллы, на усыпанной мелким щебнем и утрамбованной площадке. Джаннетто Рутоло стоял уже на другом конце с Кастельдиери и Де Суза. У всех был серьезный, почти торжественный вид. Противники были расставлены один против другого и смотрели друг на друга. Санта Маргерита, который должен был командовать, обратил внимание на слишком накрахмаленную, слишком плотную сорочку Джаннетто Рутоло, со слишком высоким воротником, и указал на это Кастальдиери, его секунданту. Тот поговорил с Рутоло, и Сперели видел, как противник вдруг покраснел и решительным движением стал срывать с себя рубашку. Он с холодным спокойствием последовал его примеру, затем засучил брюки, взял из рук Санта Маргериты перчатку, ремешок и шпагу, надел все с большим вниманием и затем стал махать шпагой, чтобы убедиться, хорошо ли держит ее. При этом движении ясно обозначалась его двуглавая мышца, обнаруживая долгое упражнение руки и приобретенную силу.

Когда они оба вытянули шпаги, шпага Джаннетто Рутоло дрожала в судорожно сжатой руке. После обычных напоминаний, барон Санта Маргерита резким голосом скомандовал:

— Господа, в позицию!

Оба одновременно встали в позицию, Рутоло — ударяя ногой. Сперелли же — легко подаваясь вперед. Рутоло был среднего роста, довольно худой, весь — нервы, с оливкового цвета лицом, жестким от загнутых кверху кончиков усов и маленькой острой бородки, как у Карла I на портретах Ван Дейка. Сперелли был выше ростом, стройнее, лучше сложен, красавец во всех отношениях, уверенный и спокойный, в равновесии ловкости и силы, с небрежностью большого барина во всей фигуре. Один смотрел другому в глаза, и каждый испытывал в душе неясную дрожь при виде обнаженного тела другого, против которого был направлен острый клинок. В тишине слышалось звонкое журчание фонтана, смешанное с шелестом ветра в ветвях вьющихся роз, где трепетало бесчисленное количество белых и желтых цветов.

— Вперед! — скомандовал барон.

Андреа Сперелли ожидал со стороны Рутоло стремительного нападения, но последний не двигался. Минуту они оба изучали друг друга, не скрещивая шпаг, почти не двигаясь. Сперелли, приседая еще ниже, защищался снизу, совершенно открыв себя, взяв шпагу совсем на терцу, и вызывал противника наглым взглядом и ударом ноги. Рутоло выступил вперед с финтой прямого удара, сопровождая ее криком, по примеру некоторых сицилийских фехтовальщиков, и атака началась.

Сперелли не развивал никакого определенного приема, почти всегда ограничиваясь отражением, вынуждая противника обнаружить все свои намерения, исчерпать все средства и раскрыть все разнообразие своей техники. Отражал удары ловко и быстро, не отступая ни на шаг, с удивительной точностью, как если бы находился в фехтовальном зале перед безвредной рапирой, Рутоло же нападал с жаром, сопровождая каждый удар глухим криком, похожим на крик вонзающих топор дровосеков.

— Стой! — скомандовал Санта Маргерита, от бдительных глаз которого не ускользало ни одно движение обоих клинков.

Подошел к Рутоло и сказал:

— Если не ошибаюсь, вы ранены.

Действительно, у него оказалась царапина на предплечии, но настолько легкая, что не надо было даже пластыря. Все же он дышал тяжело, и его крайняя, переходившая в синеву, бледность свидетельствовала о сдержанном гневе. Сперелли, улыбаясь, сказал Барбаризи, тихим голосом:

— Теперь я знаю, с кем имею дело. Я приколю ему гвоздику под правый сосок. Обрати внимание на вторую атаку.

Так как он, нечаянно, опустил на землю конец шпаги, то плешивый, с большой челюстью, доктор подошел к нему с мокрой губкой и снова дезинфицировал клинок.

— Ей Богу! — шепнул Андреа Барбаризи. — Он сглазил. Эта шпага сломается.

В ветвях засвистал скворец. На розовых кустах кое-где осыпалась и разлеталась по ветру роза. Навстречу солнцу поднималась вереница редких, похожих на овечью шерсть, облаков и разрывалась в клочья, и постепенно исчезала.

— В позицию!

Джаннетто Рутоло, сознавая превосходство противника, решил действовать без всякого плана, на удачу, и уничтожить, таким образом, всякое рассчитанное движение противника. На то у него был малый рост и ловкое тело, тонкое, гибкое, служившее ничтожной мишенью для удара.

— Вперед!

Андреа знал заранее, что Рутоло выступит таким именно образом, с обычными финтами. Он стоял в позиции, выгнувшись, как готовый к выстрелу лук, желая только улучить мгновение.

— Стой! — закричал Санта Маргерита.

На груди Рутоло показалась кровь. Шпага противника проникла под правый сосок почти до ребра. Подбежали врачи. Но раненый тотчас же сказал Кастельдиери, резким голосом, в котором слышалась дрожь гнева:

— Ничего. Хочу продолжать.

Он отказался войти в дом для перевязки. Плешивый доктор, промыв маленькое, едва окровавленное, отверстие, приложил простой кусочек полотна и сказал:

— Можете продолжать.

Барон, по знаку Кастельдиери, немедленно скомандовал:

— В позицию!

Андреа Сперелли заметил опасность. Противник, присев, как бы закрывшись острием шпаги, казалось, решился на крайнее усилие. Глаза у него странно сверкали, и левая нога, благодаря чрезвычайному напряжению мускулов, сильно дрожала. Андреа, на этот раз, ввиду нападения, решил броситься на пролом, чтобы повторить решительный удар Кассибиле, а белый кружок на груди противника служил ему мишенью. Ему хотелось нанести удар именно туда, но не в ребро, а в межреберное пространство. Вокруг все затихало, все присутствующие сознавали убийственную волю, одушевлявшую этих двух людей, и ужас овладел ими, и их угнетала мысль, что им быть может придется отвозить домой мертвого или умирающего. Закрытое барашками солнце, проливало какой-то молочно-белый свет, растения изредка шелестели, невидимый скворец продолжал свистеть.

— Вперед!

Рутоло бросился вперед с двумя оборотами шпаги и ударом на втором. Сперелли отразил и ответил, делая шаг назад. Рутоло теснил его, в бешенстве нанося крайне быстрые, почти все низкие удары, не сопровождая их больше криком. Сперелли же, не теряясь перед этим бешенством, желая избежать столкновения, отражал сильно и отвечал с такой резкостью, что каждый его удар мог бы пронзить врага насквозь. Бедро Рутоло, в паху, было в крови.

— Стой! — загремел Санта Маргерита, заметив это.

Но как раз в это мгновение, Сперелли, отражая низкую кварту и не встречая шпаги противника, получил удар в самую грудь, и упал без чувств на руки Барбаризи.

— Рана в грудь, на высоте четвертого правого межреберного пространства, проникающая в грудную полость, с поверхностным повреждением легкого, — осмотрев рану, объявил в комнате хирург с бычьей шеей.

VI

Выздоровление — очищение и возрождение. Чувство жизни никогда не бывает так сладостно, как после ужасов болезни, и человеческая душа никогда не бывает более расположена к добру и вере, чем заглянув в бездны смерти. Выздоравливая, человек постигает, что мысль, желание, воля, сознание жизни — не суть жизни. В нем таится нечто более неусыпное, чем мысль, более непрерывное, чем желание, более могучее, чем воля, более глубокое, чем само сознание, и это — основа, природа его существа. Он постигает, что его действительная жизнь — та, которой, позволю себе выразится, он не пережил, это — вся сложность его непроизвольных ощущений, ничем не вызванных, бессознательных, инстинктивных, это — гармоничная и таинственная деятельность его животного прозябания, это — неуловимое развитие всех его перерождений и всех обновлений. И эта именно жизнь совершает в нем чудо выздоровления: закрывает раны, возмещает потери, связывает разорванные нити, исправляет поврежденные ткани, приводит в порядок механизм органов, снова вливает в жилы избыток крови, снова налагает на глаза повязку любви, обвивает голову венком снов, возжигает в сердце пламя надежды, расправляет крылья химерам воображения.

После смертельной раны, после своего рода долгой и медленной смерти, Андреа Сперелли теперь мало-помалу возрождался, как бы иной телом и иной духом, как новый человек, как существо, вышедшее из холодных вод Леты, опустошенное и лишенное памяти. Казалось, он вошел в более простую форму. Былое для его памяти имело одно расстояние, подобно тому, как небо представляется глазу ровным и необъятным полем, хотя звезды отдалены от земли на разное расстояние. Смятение унималось, грязь оседала на дно, душа становилась чистой, и он возвращался в лоно матери-природы, чувствовал, как она матерински наполняла его добротой и силой.

Гостя у своей кузины, на вилле Скифанойя, Андреа Сперелли сызнова приобщался к бытию на берегу моря. Так как нам все еще присуща симпатическая природа и так как наша древняя душа все еще трепещет в объятиях великой души природной, то выздоравливающий измерял свое дыхание глубоким и спокойным дыханием моря, выпрямлялся телом, как могучие деревья, прояснял свою мысль ясностью горизонтов. И мало-помалу, в часы внимательного и сосредоточенного досуга, его душа поднималась, развертывалась, раскрывалась, нежно тянулась ввысь, как измятая трава тропинок, и становилась, наконец, правдивой, простой, первозданной, свободной, открытой чистому познанию, склонной к чистому созерцанию, и впитывала в себя вещи, воспринимала их, как свойства своего собственного существа, как формы своего собственного существования, и, наконец, ощутила в себе проникновение истины, которую провозглашают Упанишады в книгах Вед: «Нае omnes creaturae in totum ego sum, et, praeter me aliud ens non est». Казалось, его воодушевляло великое идеальное дыхание священных индусских книг, которые он когда-то изучал и любил. В особенности озаряла его великая санскритская формула, так называемая Магавакия, т. е., Великое Слово: «Tat twam asi», что значит: «Эта живая вещь — ты».

Стояли последние августовские дни. Море было объято глубочайшим покоем, вода была так прозрачна, что с совершенной точностью отражала всякий предмет, у линии горизонта море сливалось с небесами, и обе стихии казались единой стихией, неосязаемой, сверхъестественной. Широкий полукруг покрытых оливами, апельсинными деревьями, пиниями, всеми благороднейшими видами итальянской растительности, холмов, обнимая это безмолвие, не было уже множеством вещей, но единой вещью, под общим солнцем.

Лежа в тени, или прислонившись к стволу, или сидя на камне, юноша, казалось, ощущал в себе самом течение потока времени, с каким-то спокойствием полузабытья, думалось, чувствовал, что весь мир живет в его груди, в каком-то религиозном опьянении думал, что обладает бесконечным. То, что он переживал, нельзя было высказать, ни выразить даже словами мистика: «Я допущен природой в самое тайное из ее божественных святилищ, к первоисточнику вселенской жизни. Там я постигаю причину движения и слышу первозданное пение существ во всей его свежести». Зрелище мало-помалу переходило в глубокое и беспрерывное видение, ему казалось, что ветви деревьев над его головой приподнимали небо, расширяли лазурь, сияли, как венцы бессмертных поэтов, и он созерцал и слушал, умиротворенный, как бог.

Куда же девалась вся его суетность, и его жестокость, и его искусственность, и его ложь? Куда девалась любовь его, и обман, и разочарование и, порожденное наслаждением, неискоренимое отвращение? Куда девались и эти нечистые, внезапные любовные связи, оставлявшие во рту какой-то странный кислый привкус разрезанного стальным ножом плода? Он больше не помнил ничего. Его дух проникся великим отречением. Другое отношение к жизни руководило им, кто-то таинственный входил в него, способный глубоко ощущать мир. Он отдыхал, потому что не желал больше.

Желание покинуло свое царство, разум, в своей деятельности, свободно следовал своим собственным законам и отражал внешний мир, как чистый субъект познания, вещи являлись в своей истинной форме, в своей истинной окраске, в своем истинном и полном значении и красоте, определенные и в высшей степени ясные, всякое чувство личности исчезло. И в этой именно временной смерти желания, в этом временном беспамятстве, в этой совершенной объективности созерцания и заключалось никогда еще неизведанное наслаждение.

И, действительно, юноша впервые постиг всю, полную гармонии, ночную поэзию летнего неба.

Были последние августовские, безлунные ночи. На глубоком своде, трепетала пламенная жизнь бесчисленных созвездий. Обе Медведицы, Лебедь, Геркулес, Ладья, Кассиопея сверкали таким резким и таким ярким трепетом, что, казалось, приблизились к земле, вошли в земную атмосферу. Млечный Путь развертывался, как царственная воздушная река, как сплетение райских потоков, как огромное безмолвное течение, в хрустальном русле, в цветочных берегах, увлекавшее в свою «волшебную пучину» пыль из звездных кристаллов. Время от времени яркие метеоры бороздили неподвижный воздух, скатываясь медленно и безмолвно, как капли воды по алмазному стеклу. Плавное и торжественное дыхание моря, одно, измеряло ночной покой, не нарушая его.

Но эта пора видений, отвлечений, наитий, чистых созерцаний, этот своего рода буддийский, и как бы космогонический, мистицизм был весьма непродолжителен. Кроме артистической натуры юноши и его отношения к объективности, причины этого редкого явления нужно было, пожалуй, искать в чрезвычайном напряжении его центральной нервной системы и в его крайней впечатлительности. Он начал постепенно приходить в себя. И в полдень одного дня, когда жизнь вещей, казалось, замерла, великое и грозное безмолвие позволило ему, вдруг, увидеть в своей душе головокружительные бездны, неизгладимые воспоминания, бесконечность страдания и сожаления, все свое убожество прежних дней, все следы своего порока, все остатки своих страданий.

С этого дня спокойная и ровная печаль овладела его душой, и во всяком проявлении вещей он видел свое душевное состояние. Вместо того, чтобы преобразиться в иные формы существования, или поставить себя в иные условия сознания, или дать своему частичному бытию затеряться в общей жизни, он являл теперь противоположное, вплетаясь в природу, которая была совершенно субъективным созданием его ума. Созерцание мира стало для него символом, эмблемой, знаком, его проводником по внутреннему лабиринту. Он открывал таинственное сродство между видимой жизнью вещей и сокровенной жизнью своих желаний и своих воспоминаний. «То те — High mountains are a feeling». Как горы в байроновском стихе, так для него взморье было ощущением.

Ясное взморье сентябрьских дней! Спокойное и невинное, как уснувшее дитя, море ширилось под ангельским жемчужным небом. Оно то казалось все зеленым, нежной и драгоценной зеленью малахита, и маленькие красные паруса над ним были похожи на блуждающие огоньки. То было все синее, густой, почти геральдической, синевой, как ляпис-лазурь, изборожденной золотыми жилами, и расписанные паруса над ним были похожи на шествие знамен, хоругвей, католических щитов. То принимало расплывчатый металлический отблеск, бледно-серебристого цвета, с примесью зеленоватой окраски спелого лимона, какой-то неуловимо странный и нежный оттенок, и паруса над ним были священны и бесчисленны, как крылья херувимов на иконах Джотто.

Выздоравливающий снова открывал в себе забытые чувства детства, то впечатление свежести, какое возбуждают в детской крови дуновения соленого ветра, все эти невыразимые движения, которые вносят в девственную душу игра света, тени, цвета, запах вод. Море дарило ему не только наслаждение созерцания, но и было для него вечной волной мира, где утопали его мысли, волшебным источником юности, откуда его тело черпало здоровье, а его дух — благородство. Море обладало для него таинственным притяжением отчизны, и он отдавался ему с сыновним доверием, как слабое дитя в объятия всемогущего отца. И черпал силы, потому что никто и никогда не доверял тщетно морю свою скорбь, свое желание, свою мечту.

Море всегда находило для него слово, полное нежданных откровений, внезапных озарений, непредвиденных значений. Оно вскрывало в тайниках души еще живую, хотя и скрытую, рану и заставляло кровь сочиться из нее, но бальзам потом был только слаще. Пробуждало в сердце спящую химеру и так озлобляло ее, что он снова чувствовал когти ее и клюв, но потом снова убивало ее и хоронило в сердце навсегда. Оно пробуждало в нем воспоминание, и столь живое, что он переживал всю горечь сожаления о безвозвратно ушедших днях, но потом расточало отраду бесконечного забвения. Перед лицом великого утешителя, в этой душе не оставалось ничего скрытого. Подобно тому как сильный электрический ток заставляет металлы светиться и по цвету их пламени обнаруживает природу их, так влияние моря освещало и раскрывало всю мощь и все возможности этой души человеческой.

Порой выздоравливающий, под постоянной властью такого влияния, под постоянным игом таких чар, испытывал своего рода смущение и почти ужас, как если бы, при его слабости, эта власть и это иго были ему непосильны. Порой от постоянной беседы его души с морем им овладевало смутное чувство полной исчерпанности, как если бы это великое слово слишком надрывало силы узкого ума, стремящегося постичь непостижимое. И печаль вод угнетала его, как горе.

Однажды он почувствовал себя погибшим. Кровавые и зловещие столбы пара горели на горизонте, бросая на темную воду полосы крови и золота, из этих паров, беспорядочной кучей, поднимались фиолетовые облака, точно бой исполинских кентавров над пылающим вулканом, а на самом краю горизонта чернела в этом героическом свете похоронная вереница треугольных парусов. И паруса были неописуемого Цвета, зловещие, как знамена смерти, были испещрены крестами и сумрачными фигурами, и казались парусами кораблей, везущих трупы зачумленных на какой-нибудь проклятый, населенный хищными птицами, остров. Над этим морем тяготело человеческое чувство ужаса и скорби, смертная истома отягчала этот воздух. Хлынувшая из ран схватившихся чудовищ волна не останавливалась, а превращалась в реки, которые обагряли воду на всем пространстве, до самого берега, то здесь, то там, становясь синеватой и зеленоватой, как бы от разложения. Время от времени груда рушилась, тела расплывались и разрывались, с кратера свисали кровавые клочья и исчезали в бездне. И потом, после великого крушения, возрожденные гиганты, еще с большим ожесточением, снова бросались в бой, груда вздымалась снова, еще чудовищнее, и начиналась схватка, еще более кровавая, пока, пролив всю кровь, борцы не падали под пеплом сумерек, бездыханные, растерзанные, на полупотухшем вулкане.

Это казалось эпизодом из какой-нибудь древней борьбы титанов, героическим зрелищем, открывшимся сквозь длинный ряд веков, в сказочных небесах. Андреа следил за происходившим, затаив дыхание. Привыкнув к спокойным вечерам этого ясного лета, он почувствовал теперь, как этот необычный контраст, со странной силой, потряс его, возбудил и опечалил. В начале это была как бы смутная тревога, бурная, полная бессознательного трепета. Зачарованный воинственным закатом, он еще и не мог разобраться в своих чувствах. Но когда выпал пепел сумерек, прекращая всякую борьбу, и море казалось необъятным свинцовым болотом, он как бы услышал в тени крик своей души, крик других душ.

В нем произошло как бы сумрачное кораблекрушение в темноте. Столько голосов взывало о помощи, умоляло о спасении, призывало смерть, то были знакомые голоса, голоса, которые он слышал когда-то (голоса человеческих существ или призраков?), и теперь он не отличал их один от другого! Они призывали, умоляли, проклинали, тщетно, чувствуя гибель, затихали, поглощенные жадной волной, становились тихими, далекими, прерывистыми, неузнаваемыми, переходили в рыдание, умолкали.

Он был опустошен. От всей его юности, от всей его внутренней жизни, от всех его идеалов, не оставалось ничего. Внутри него оставалась только холодная пустая бездна, вокруг него, — равнодушная природа, вечная твердыня скорби для одинокой души. Всякая надежда погасла, всякий голос умолк, все якоря сорваны. Зачем жить?

Вдруг в его памяти всплыл образ Елены. Образы других женщин легли на него, смешались с ним, заставили его исчезнуть, исчезли. Ему не удалось удержать ни одного. Исчезая, все, казалось, улыбались, враждебной улыбкой, и все, исчезая, казалось, уносили с собой часть его самого. Что? Он не знал. Он был подавлен невыразимым унынием, он похолодел от какого-то чувства старости, его глаза наполнились слезами. Трагическое предупреждение прозвучало в его сердце: «Слишком поздно!»

Недавняя сладость мира и грусти показалась ему уже далекой, показалась ему пережитой другой душой, новой, чужой, вошедшей в него и затем покинувшей его. Ему почудилось, что старая душа его не могла больше ни обновиться, ни подняться. Из всех сердечных ран, казалось, хлынула кровь. Все унижения, которым он не погнушался подвергнуть свою совесть, выступили наружу, как язвы, и распространились, как проказа. Осквернение, на которое он без стыда обрек свои идеалы, вызвало в нем острые, отчаянные, ужасные угрызения совести, как если бы в нем плакали души его дочерей, которых он, отец, лишил девственности, когда они спали и видели сны.

И он плакал вместе с ними, и ему казалось, что его слезы не проникают в сердце, как бальзам, но скатываются, как с липкой холодной ткани, которой его сердце обвито. Двусмысленность, притворство, лживость, лицемерие, все виды лжи и обмана в жизни чувства прилипали к его сердцу, как цепкий клей.

Он слишком много лгал, слишком много обманывал, слишком низко пал. Им овладело отвращение к себе и к своему пороку. Позор! Позор! Позорящая грязь казалась ему несмываемой, раны — неизлечимыми, ему казалось, что омерзение к ним ему придется носить всегда, всегда, как бесконечную кару. — Позор! — И он плакал, поникнув над подоконником, раздавленный тяжестью своего несчастья, надломленный, как человек, который не видит спасенья, и не замечал, как, поздним вечером, над его бедной головой, одна за другой, начинали искриться звезды.

С наступлением нового дня, у него было приятное пробуждение, одно из тех свежих и ясных пробуждений, какие знает только Детство в свои торжествующие весны. Утро было чудесное, вдыхать утро было беспредельным блаженством. Все предметы жили ликованием света, холмы, казалось, были покрыты прозрачным, серебристым покрывалом, содрогались зыбким трепетом, море, казалось, было испещрено молочными потоками, хрустальными реками, изумрудными ручьями, тысячей жил, которые образовывали как бы подвижную ткань жидкого лабиринта. И от этого единства моря, неба и земли веяло чувством венчальной радости и религиозной благости.

Несколько изумленный, он дышал, смотрел, слушал. Во время сна его лихорадка улеглась. Ночью он закрыл глаза, убаюканный хором вод. Кто засыпает под звук этого голоса, тот получает отдых, полный восстанавливающего покоя. Даже слова матери не навевают больному дитя такого чистого и такого благодатного сна.

Смотрел, слушал, немой, сосредоточенный, умиленный, проникаясь этой волной бессмертной жизни. Никогда священная музыка любого великого мастера, «Дароприношение» Иосифа Гайдна или «Слава» Моцарта, не вызывала в нем такого же волнения, как эти простые колокола отдаленных церквей, приветствующие восход Дня в небесах Триединого Бога. Он чувствовал, как его сердце наполнялось и переполнялось волнением. Над его душой поднималось нечто вроде смутного, но великого сна, некое трепещущее покрывало, сквозь которое сверкало таинственное сокровище счастья. До сих пор он всегда знал, чего желал, и почти никогда не находил удовольствия желать напрасно. Теперь он не мог высказать своего желания, не умел. Но, без сомнения, желанное должно было быть бесконечно сладостно, потому что уже само желание было сладостно.

Стихи Химеры в «Кипрском Короле», старинные, почти забытые стихи, пришли ему на память, звучали, как надежда.

И в глубине сердца, тихим голосом, с сумрачными перерывами, Химера повторила ему:

Он слегка улыбнулся. И думал: «Кого любить? Искусство? Женщину? Какую женщину?» Елена показалась ему далекой, потерянной, мертвой, больше не его, остальные показались ему еще более далекими, мертвыми навсегда. Значит, он был свободен. Зачем же ему снова пускаться в бесполезные и опасные поиски? В глубине его сердца было желание отдаться, свободно и из благодарности, более возвышенному и более чистому существу. Но где же это существо? — Идеал отравляет всякое неполное обладание, а в любви всякое обладание неполно и обманчиво, всякое наслаждение смешано с печалью, всякая услада половинчата, всякая радость таит в себе зерно страдания, всякое забвение таит в себе зерно сомнения, а сомнения портят, оскверняют, нарушают все восторги, как Гарпии делали несъедобной всякую пищу Финея. Зачем же ему снова протягивать руку к древу познания?

— «The tree of knowledge has been pluck’d — all’s known».

«Древо познания опустошено, — все изведано», как поет Байрон в «Дон Жуане». И действительно, на будущее, его спасение заключалось в «ενλαβεια», т. е., в благоразумии, в остроумии, в осторожности, в прозорливости. Это его намерение, казалось, было хорошо выражено в сонете одним современным поэтом, которого он предпочитал другим из известного сродства литературных вкусов и благодаря общности эстетического воспитания.

Но если «ενλαβεια» может отчасти исключить из жизни страдание, она же исключает и всякий высокий идеал. И, стало быть, спасение заключалось в своего рода Гётевском равновесии между осторожным и тонким практическим эпикурейством и глубоким и страстным культом искусства.

— Искусство! Искусство! Вот, верная любовница, вечно юная, бессмертная, вот — Источник чистой радости, заповедный для толпы, доступный избранным, вот драгоценная Пища, уподобляющая человека богу. Как он мог пить из других чаш, раз он прикоснулся устами к этой? Как он мог искать других восторгов, отведав высшего? Как мог его дух воспринимать другие волнения, раз он чувствовал в себе незабвенное смятение творческой силы? Как его руки могли предаваться праздности и сладострастью над женскими телами, после того как из-под его пальцев вырвалась непреложная форма? Как, наконец, его чувства могли ослабеть и развратиться в низменной похоти, после того как они были осенены чувствительностью, открывавшей в явлениях невидимые линии, постигавшей непостижимое, отгадывавшей сокровенные мысли Природы?

Внезапное воодушевление овладело им. В это святое утро он снова хотел упасть на колени пред алтарем и, по стиху Гёте, читать свои молитвы преклонения в литургии Гомера.

«Но если мой разум в упадке? Если моя рука утратила свою мощь? Если я больше недостоен» При этом сомнении такой глубокий страх охватил его, что он, с детским беспокойством, стал искать непосредственного опыта, чтобы убедиться в неосновательности своего опасения. Ему хотелось бы сейчас же испытать себя, сложить трудную строфу, нарисовать фигуру, гравировать, разрешить проблему формы. И что же? А дальше? Разве подобное испытание не могло быть ошибочно? Медленный упадок дарования может быть и бессознательным: в этом весь ужас. Художник, мало-помалу утрачивающий свои способности, не замечает своей возрастающей слабости, потому что с силой созидающей и воссоздающей его покидает и критическое чутье. Он больше не замечает недостатков своей работы, не сознает, что его творение плохо и посредственно, заблуждается, верит, что его картина, его статуя, его поэма, подчинены законам искусства, тогда как они вне их. Весь ужас — в этом. Художник может и не сознавать своей глупости, как безумный не сознает своего сумасшествия. И тогда?

Своего рода панический ужас овладел выздоравливающим. Он сжал руками виски, и несколько мгновений оставался под ударом этой ужасающей мысли, под страхом этой угрозы, как бы уничтоженный. — Лучше, лучше умереть! — Никогда, до этого мгновенья, он не чувствовал божественной цены дара, никогда, вне этого мгновения, искра таланта не казалась ему священной. Все его существо трепетало со странной силой, при одной мысли, что этот дар мог быть уничтожен, что эта искра могла погаснуть. — Лучше умереть!

Поднял голову, стряхнул с себя всякое оцепенение, сошел в парк, без определенной мысли, медленно бродил под деревьями. По вершинам пробегал легкий ветерок, временами листва начинала шевелиться с таким сильным шелестом, точно в ней пробиралась стая белок, среди ветвей появлялись кусочки неба, как голубые глаза из-под зеленых ресниц. В излюбленном месте, в своего рода крошечной рощице с четвероликой Гермой, погруженной в четверное размышление, он остановился и уселся на траве, прислонясь спиной к основанию статуи, лицом к морю. Несколько прямых и утончающихся, как дудки в свирели Пана, стволов пересекало перед ним лазурь, кругом же аканты с величавой пышностью раскрывали свои листья, симметричные как на капители Каллимаха.

И ему пришли на память стихи Сальмака из «Сказания о Гермафродите»:

И другие стихи пришли ему на память, и еще другие, и еще другие. Вся его душа наполнилась музыкой рифм и ритмических слогов. Он ликовал, это непринужденное внезапное поэтическое возбуждение доставляло ему невыразимую радость. Он прислушивался к этим звукам в самом себе, наслаждаясь богатством образов, меткими эпитетами, ясными метафорами, изысканной гармонией, утонченным сочетанием пауз и придыханий, всем этим тонким изяществом своего стиля и своей метрики, всем таинственным искусством одиннадцатистопного стиха, который он заимствовал у поразительных поэтов XIV века и в особенности у Петрарки. Волшебство стиха снова покорило его душу, и ему странно улыбалось полустишье-изречение одного современного поэта: «Стих — все».

Стих — все. В подражании Природы нет более живого, более гибкого, острого, изменчивого, более разнообразного, четкого, послушного, более чувствительного и надежного художественного средства. Плотнее мрамора, мягче воска, подвижнее жидкости, трепетнее струны, светозарнее драгоценного камня, благоуханье цветка, острие меча, гибче ветки, ласкательнее шепота, грознее грома, стих — все и может все. Может передать малейшие оттенки чувства и малейшие оттенки ощущения, может определить неопределимое и выразить невыразимое, может объять беспредельное и проникнуть в бездну, может приобрести объем вечности, может изобразить сверхчеловеческое, сверхъестественное, чудесное, может опьянять, как вино, восхищать, как экстаз, может в одно и то же время завладеть нашим рассудком, нашей душой, нашим телом, может, наконец, воссоединиться с Абсолютным. Совершенный стих — безусловен, неизменен, бессмертен, спаивает в себе слова, как алмаз, замыкает мысль в некий строгий круг, которого никакой силе никогда не разорвать, становится независимым от всякой связи и всякого подчинения, не принадлежит больше художнику, но всем и никому, как пространство, как свет, как нечто вечное, изначальное. Мысль, точно выраженная в свершенном стихе, есть мысль уже существовавшая раньше в темной глубине языка. Извлеченная поэтом, продолжает существовать в сознании людей. И более велик, стало быть, тот поэт, который умеет обнаружить, раскрыть, извлечь большее количество этих, бывших в скрытом виде, идеальных образов. Когда поэт близок к открытию одного из таких вечных стихов, его предуведомляет божественный поток радости, неожиданно охватывающий все его существо.

Какая радость глубже? — Андреа полузакрыл глаза, как бы желая продлить этот своеобразный трепет, который предшествовал его вдохновению, когда его дух бывал расположен к художественной работе, в особенности, к поэзии. Затем, исполненный еще неизведанной отрады, стал подыскивать рифмы, тоненьким карандашом, на коротких белых страницах записной книжки. И ему пришли на память первые стихи одной песни Лоренцо Великолепного:

Начиная слагать, он почти всегда нуждался в музыкальном напеве, данном другим поэтом, и он почти всегда заимствовал его у старинных тосканских стихотворцев. Полустих Лапо Джанни, Кавальканти, Чино, Петрарки, Лоренцо, Медичи, воспоминание ряда рифм, соединение двух эпитетов, любое сочетание красивых и звучных слов, любая ритмическая фраза легко приводили его в движение, давали, так сказать, ноту, служившую основанием гармонии первой строфы. Были своего рода темой не для приискания аргументов, но для подыскания прелюдий. И, действительно, первое медицейское семистишие подсказало ему рифму, и он ясно видел все, что хотел показать своему воображаемому слушателю в лице Гермы, и одновременно с видением его душе непринужденно представилась метрическая форма, куда он, как вино в чашу, должен был влить поэзию. Так как это его поэтическое чувство было двойственно, или, лучше сказать, возникало из контраста между минувшим падением и текущим воскресением, и так как в своем лирическом движении он следовал подъему, то выбрал сонет, архитектура последнего состоит из двух частей: верхней — из двух четверостиший и нижней — из двух терций. Мысль и страсть, развиваясь в первой части, должны быть скованы, подкреплены и возвышены во второй. Форма сонета, поразительно прекрасная и великолепная, имеет и некоторые недостатки, потому что похожа на фигуру со слишком длинным туловищем на слишком коротких ногах. Ведь две терцины в действительности не только короче двух четверостиший по количеству стихов, но и кажутся короче четверостиший тем, что терцина в своем движении быстрее и подвижнее медленного и торжественного четверостишия. И тот художник искуснее, кто умеет устранить недостаток, т. е. тот, кто приберегает для терцины более яркий и более разительный образ и более сильные и звучные слова, и тем достигает того, что терцины перевешивают и гармонируют с верхними строфами, отнюдь, впрочем, не теряя своей легкости и свойственной им быстроты. Живописцы Возрождения умели уравновешивать целую фигуру простым изгибом ленты, или края одежды, или складки.

Сочиняя, Андреа с любопытством изучал себя. Он уже давно не писал стихов. Не повредил ли этот перерыв мастерству его техники? Ему казалось, что рифмы, постепенно возникая в его мозгу, имели новый вкус. Созвучие приходило само собой, без поисков, и мысли рождались рифмованными. Потом какое-то препятствие вдруг останавливало течение, стих не удавался ему, и все остальное распадалось, как ничем не связанная мозаика, слоги боролись со строгостью размера, певучее и яркое слово, понравившееся ему, несмотря на всякие усилия, исключалось строгим ритмом, из какой-нибудь рифмы, неожиданно, возникала новая идея, соблазняла его, отвлекала от первоначальной идеи, какой-нибудь, даже меткий и точный, эпитет звучал слабо, и столь искомого качества, стройности стиха не достигалось, и строфа оказывалась неудачной, как медаль, по вине неопытного литейщика, который не умел рассчитать необходимое для наполнения формы количество расплавленного металла. И он, со строгим терпением, снова клал металл в тигель и начинал работу сызнова. И строфа в конце концов удавалась ему вполне и точно, иной стих, то здесь, то там звучал с приятной жесткостью, сквозь переливы ритма, симметрия казалась в высшей степени очевидной, повторность рифм звучала четко, созвучием звуков вызывая в душе созвучие мыслей и усиливая физической связью связь нравственную, и весь сонет жил и дышал, как независимый организм, в полном единстве. Для перехода от одного сонета к другому он держал ноту, подобно тому как в музыке модуляция от одного тона к другому подготавливается созвучием синтимы, в которой удерживается основной тон, чтобы сделать его преобладающим в новом тоне.

Так он сочинял, то медленно, то быстро, с никогда не испытанным наслаждением, и уединенное место, казалось, воистину, было создано воображением одинокого сатира — песнопевца. С разливом дня, море сверкало из-за стволов, как из-за колонн портика из яшмы, коринфские аканты были как срезанные верхушки этих древесных колонн, в синем, как тень в озерной пещере, воздухе, солнце то и дело бросало золотые стрелы, кольца и круги. Без сомнения, Альма Тадема здесь задумал бы свою Сафо с фиолетовыми волосами, сидящей под мраморной Гермой, поющей и играющей на семиструнной лире, среди бледных златокудрых девушек, которые внимательно пьют совершенную гармонию каждой строфы адонического стиха.

Закончив четыре сонета, он перевел дыхание и прочел их про себя, с внутренним жаром. Явное нарушение ритма в пятом стихе последнего, благодаря отсутствию ударения и вызванной этим тяжелой постановке восьмого слога, показался ему удачным, и он сохранил его. И затем написал четыре сонета на четырехугольном основании Гермы: по одному с каждой стороны в следующем порядке:

VII

Скифанойя высилась на холме, в том месте, где цепь возвышенностей, оставив берег и обхватив море амфитеатром, выгибалась и опускалась к равнине. Хотя вилла и была построена кардиналом Альфонсом Карафой Д’Аталета во второй половине XVIII века, но по своей архитектуре отличалась известной чистотой стиля. Имела вид четырехугольника, в два этажа, где портики чередовались с комнатами, и эти именно пролеты портиков придавали зданию легкость и изящество, так как колонны и ионические пилястры казались построенными по чертежам и с гармонией Виньолы. Это был поистине летний дворец, открытый морским ветрам. Со стороны садов, по склону, передняя выходила на великолепную лестницу, в два рукава спускавшуюся к окруженной каменной балюстрадой площадке в виде просторной террасы с двумя фонтанами. С двух концов террасы спускались другие лестницы, вниз, по склону, образуя другие площадки, и так почти до самого моря, и с этой последней площадки, среди пышной зелени и густейших розовых кустов, семью изгибами открывалась вся лестница. Достопримечательностью Скифанойи были розы и кипарисы. Роз, всех сортов, было достаточно, чтобы «добыть девять или десять мер розовой воды», как сказал бы певец «Сада Чести». Остроконечные и темные кипарисы, священнее пирамид, загадочнее обелисков, не уступали ни кипарисам виллы Д’Эсте, ни — виллы Мондрагоне, ни другим гигантам, возвышающимся в прославленных виллах Рима.

Маркиза Д’Аталета обыкновенно проводила в Скифанойе лето и часть осени, так как она, даже будучи одной из наиболее светских дам, любила деревню и деревенскую свободу и гостей. В течение болезни, она неустанно окружала Андреа бесконечными заботами, как старшая сестра, почти как мать. Она была связана с братом глубокой любовью. Была полна снисхождения к нему и прощения, была как добрая и откровенная подруга, способная многое понять, чуткая, вечно веселая, вечно привлекательная, остроумная и в то же время одухотворенная. Перешагнув уже за тридцать один год, она сохранила изумительную юношескую живость и большую способность нравиться, так как обладала тайной госпожи Помпадур, этой неуловимой красотой, которая может оживляться неожиданной прелестью. Равно как обладала редкой добродетелью, тем, что в общежитии называется «тактом». Ее неизменным руководителем был тонкий женский гений. В своих отношениях с бесчисленными знакомыми обоего пола, она знала, всегда, при всех обстоятельствах, как держать себя, и никогда не делала ошибок, никогда не вторгалась в жизнь ближнего, никогда не являлась некстати и не становилась назойливой, всегда вовремя совершала каждый свой поступок и вовремя произносила всякое свое слово. Ее отношение к Андреа в период его выздоровления, несколько странные и неровные, в действительности не могло быть более предупредительным. Она всячески старалась не тревожить его и добиться того, чтобы никто его не тревожил, предоставляла ему полную свободу, делала вид, что не замечает его капризов, не докучала ему нескромными вопросами, старалась, чтобы ее присутствие не тяготило его, избегала даже острить, чтобы избавить его от труда вынужденно улыбаться.

Андреа понимал эту тонкость и был ей благодарен.

12 сентября, после сонетов под Гермой, он вернулся в Скифанойю необыкновенно веселый, встретил Донну Франческу на лестнице и поцеловал ей руку, шутливым тоном, прибавил:

— Кузина, я нашел Истину и Путь.

— Аллилуйя! — сказала Донна Франческа, воздевая прекрасные руки. — Аллилуйя!

И она сошла в сад, Андреа же с облегченным сердцем, поднялся наверх, в комнаты.

Немного спустя, он услышал легкий стук в дверь и голос Донны Франчески, спрашивавшей:

— Могу войти?

Она вошла с большим букетом ярких роз — и белых роз, и желтых, и красных, и пунцовых. Некоторые, пышные и светлые, как розы виллы Памфили, самые свежие и все в росе, имели нечто стеклянное между лепестками, другие были с густыми лепестками и такого пышного цвета, что заставляли вспомнить о прославленном великолепии пурпура Элизы и Тира, третьи казались хлопьями душистого снега и возбуждали странное желание кусать их и глотать, другие же были из плоти, поистине из плоти, чувственные, как наиболее чувственные формы женского тела, с несколькими тонкими прожилками. Бес конечные переливы красного цвета, от резкого кармина до расплывчатого цвета спелой земляники, перемешивались с самыми нежными и почти неуловимыми оттенками белого цвета, от белизны девственного снега до неопределенного цвета едва разбавленного молока, святых даров, мякоти тростника, тусклого серебра, алебастра, опала.

— Сегодня — праздник, — сказала она смеясь, и цветы закрыли ее грудь.

— Спасибо! Спасибо! Спасибо! — повторял Андреа, помогая ей положить цветы на стол, на книги, на альбомы, на папки для рисунков. — Rosa Rosarum!

Освободившись, она собрала все вазы в комнате и начала наполнять их розами, составляя множество отдельных букетов, обнаружив редкий вкус, вкус великой хлебосольной хозяйки. Выбирая розы и составляя букеты, говорила о тысяче вещей, с этой своей веселой плавностью речи, как бы желая вознаградить себя за скупость слов и смеха, которыми она обменивалась до сих пор с Андреа из-за его молчаливой грусти.

Между прочим, она сказала:

— 15-го у нас будет прекрасная гостья: Донна Мария Ферреси-Капдевила, супруга полномочного министра Гватемалы. Ты знаешь ее?

— Кажется, нет.

— Да ты и не можешь знать ее. Всего несколько месяцев, как она вернулась в Италию, но ближайшую зиму проведет в Риме, потому что муж переведен сюда. Это — подруга моего детства, очень любимая. Мы провели вместе, во Флоренции, три года, в Аннунциате, но она гораздо моложе меня.

— Американка?

— Нет, итальянка, и в придачу, из Сиены. Урожденная Бандинелли, крещена водой Веселого Источника. Но по природе, она скорее меланхолична, и так нежна. Даже история ее замужества несколько забавна. Этот Феррес не очень симпатичен. Все же у них прелестная девочка. Увидишь, чрезвычайно бледная, с массой волос, и парой преогромных глаз. Очень похожа на мать… Смотри, Андреа, тебе эта роза не кажется бархатной! А вот эта? Так бы и съела ее. Ты только смотри: как сметана. Какой восторг!

Она продолжала разбирать розы и мило разговаривать. От груды цветов поднимался густой, опьяняющий, как столетнее вино, запах, несколько венчиков рассыпалось и осталось в складках юбки Донны Франчески, перед окном, в чрезвычайно бледном свете, едва обозначалась темная верхушка какого-то кипариса. И в памяти Андреа, с настойчивостью музыкальной фразы, звучал стих Петрарки:

На третье утро после этого, в благодарность, он посвятил маркизе Д’Аталета любопытно сочиненный на старинный лад сонет, переписанный на пергамент с украшениями в стиле тех, которые весело глядят с требников Аттаванте и Либерале да Верона.

Таким образом, Андреа начинал снова приближаться к Искусству, с любопытством упражняясь в маленьких опытах и маленьких шутках, но глубоко задумываясь над менее легкими замыслами. Много горделивых планов, некогда уже волновавших его, начали снова волновать, много давнишних замыслов снова всплыло в его душе в измененном или законченном виде, много старых идей представилось ему в новом или более действительном свете, много когда-то едва обозначившихся образов ярко и четко сверкнуло перед ним, хотя он и не мог дать себе отчета в этом их развитии. Из таинственных глубин сознания возникали, и поражали его, неожиданные мысли. Казалось, что все неясные движения, собранные в глубине его и теперь уже приведенные в порядок своеобразным усилием воли, преобразились в мысли, тем же образом, которым желудочное пищеварение обрабатывает пищу и превращает ее в вещество тела.

Он стремился отыскать форму современной Поэмы, этот неосуществимый сон многих поэтов, и имел ввиду создать лирику, действительно современную по содержанию, но облеченную во все изящество старины, глубокую и ясную, страстную и чистую, могучую и сложную. Кроме того, задумывал книгу о Примитивах, о предшествовавших Возрождению художниках, и книгу психологического и литературного анализа о большей частью неизвестных поэтах XIII века. Хотел еще написать третью книгу о Берниси, обширное исследование упадка, группируя вокруг этого необыкновенного скульптора, любимца шести пап, не только все искусство, но и всю жизнь его века. Для каждой из этих работ, естественно, понадобились бы долгие месяцы, сложные исследования, множество хлопот, глубокий умственный жар.

В области рисунка, он имел в виду иллюстрировать офортами третий и четвертый день «Декамерона», по образцу «Истории Анастасии Честной», где Сандро Боттичелли обнаруживает такой утонченный вкус в знании группировки и выражения. Сверх того лелеял мысль о ряде Снов, Каприччио, Шуток, Костюмов, Сказок, Аллегорий, Фантазий, воздушной легкости Калло, но с весьма различным чувством и в весьма различном стиле, чтобы свободно предаваться всем своим излюбленным приемам, всему своему воображению, всему своему столь острому любопытству и своей наиболее разнузданной смелости рисовальщика.

В среду, 15 сентября, приехала новая гостья.

Маркиза выехала навстречу подруге на ближайшую станцию Ровильяно, со своим старшим сыном Фердинандо и с Андреа. Пока карета спускалась по дороге с высокими тенистыми тополями, маркиза с большой симпатией говорила с Андреа о подруге.

— Думаю, она тебе понравится, — заключила она.

И стала смеяться, как бы при внезапно мелькнувшей в ее душе мысли.

— Почему ты смеешься? — спросил Андреа.

— Совпадение…

— Какое?

— Угадай.

— Не знаю.

— Вот какое: я вспомнила другое предупреждение о знакомстве и другое твое знакомство через меня, вот уже почти два года, сопровождавшееся моим радостным пророчеством. Помнишь?

— Ах, да!

— Смеюсь, потому что и на этот раз дело идет о незнакомке и я могу и на этот раз оказаться… невольной предсказательницей.

— О, горе мне!

— Но это — другое дело, лучше сказать совсем другое действующее лицо возможной драмы.

— То есть?

— Мария — furris eburnea.

— Тогда я — vas spiriituale.

— Смотри! Я и забыла, что ты нашел наконец Истину и Путь. «Душе смешна ее любовь былая…»

— Ты цитируешь мои стихи?

— Я знаю их наизусть.

— Как мило!

— Впрочем, дорогой мой, эта «Жена, сверкающая белизной», со Святыми Дарами в руках мне подозрительна. На мой взгляд, у нее вид мнимой формы, вид одежды без тела, предоставленной любой душе ангела или демона, готовой вселиться в тебя, причастить тебя и «владеть твоей судьбой».

— Святотатство! Святотатство!

— Смотри же, берегись одежды и твори молитвы… Опять впадаю в пророчества! Откровенно говоря, пророчество — моя слабость.

— Приехали, кузина.

Оба смеялись. Вошли на станцию, за несколько минут до прихода поезда, двенадцатилетний Фердинандо, болезненный ребенок, держал букет роз для Донны Марии. После этого разговора, Андреа чувствовал себя веселым, легким, жизнерадостным, как если бы он вдруг вошел в прежнюю жизнь безумия и легкомыслия; невыразимое ощущение. Ему казалось, что его души, как неопределенное искушение, коснулось нечто вроде женского дыхания. Он выбрал из букета Фердинандо чайную розу и сунул себе в петлицу, мельком осмотрел свой наряд, с удовольствием взглянул на свои холеные руки, ставшие тоньше и бледнее от болезни. Сделал все это безотчетно, как бы из инстинкта тщеславия, неожиданно пробудившегося в нем.

— Вот и поезд, — сказал Фердинандо.

Маркиза пошла навстречу желанной гостье, последняя стояла уже в дверях, приветствуя рукой и кивая головой, совсем закрытой жемчужного цвета вуалью, доходившей до половины черной соломенной шляпы.

— Франческа! Франческа! — звала она, в нежном приливе радости.

Этот голос произвел на Андреа особенное впечатление, смутно напомнил ему чей-то знакомый голос. Чей?

Донна Мария вышла из вагона быстрым и ловким движением, и грациозным жестом подняла густую вуаль, открывая рот, чтобы поцеловать поту. Эта высокая женщина, гибкая в своем дорожном плаще, и закрытая так, что виден только ее рот и подбородок, вдруг показалась Андреа обворожительной. Все его существо, обманутое в эти дни мнимым освобождением, было склонно воспринять очарование «вечноженственного». При первом дыхании женщины, из пепла вырвались искры.

— Мария, позволь тебе представить моего двоюродного брата, графа Андреа Сперелли-Фиески Д’Уджента.

Андреа поклонился. На устах дамы заиграла улыбка, показавшаяся загадочной, потому что блестящая вуаль закрывала остальную часть лица.

Потом маркиза представила Андреа Донну Мануэлю Феррес-и-Капдевила. Затем, лаская волосы смотревшей на юношу двумя нежными изумленными глазами девочки, сказала:

— А вот Дельфина.

В ландо Андреа сидел перед Донной Марией, рядом с ее мужем. Она еще не снимала вуали, держала на коленях букет Фердинандо и время от времени нюхала розы, отвечая на расспросы маркизы. Андреа не ошибся: в ее голосе звучал несомненный оттенок голоса Елены Мути. Им овладело нетерпеливое любопытство увидеть закрытое лицо, выражение, цвет.

— Мануэль, — сказала она, продолжая разговаривать, — уезжает в пятницу. Потом вернется за мной, позднее.

— Гораздо позднее, надеюсь, — сердечно высказала Донна Франческа. — По крайней мере не ранее, чем через месяц, не так ли, Дон Мануэль? А лучше всего было бы уехать нам всем вместе. Мы останемся в Скифанойе до первого ноября, не дольше.

— Если бы мама не ждала меня, я охотно осталась бы с тобой. Но я обещала, во что бы то ни стало быть в Сиене 17-го октября, в день рождения Дельфины.

— Как жаль! 20-го октября — праздник в Ровильяно, такой прекрасный и странный.

— Как же быть? Если я не приеду, мама будет очень огорчена. Обожает Дельфину…

Муж молчал: видимо, был молчалив по природе. Он был среднего роста, несколько толстый, с легкой плешью, со странным цветом лица, бледно-зеленым и иссиня-бледным, на котором, при движении глаз, выделялся белок, как эмалевый глаз на некоторых античных бронзовых головах. Жесткий, насмешливый рот оттенялся черными, щетинистыми, ровно, как щеточная шерсть, подстриженными усами. Он казался человеком, насквозь пропитанным желчью. Ему могло быть лет сорок или немного больше. В нем было нечто неровное и коварное, что не ускользало от наблюдателя, была эта неопределенная черта порочности, которую носят в себе поколения, происходящие от смешения выродившихся рас, выросшие в смуте.

— Смотри, Дельфина, апельсины в полном цвету! — воскликнула Донна Мария, протягивая руку за веткой.

Дорога как раз поднималась между двумя рощами апельсинов и лимонов, в окрестностях Скифанойи. Растения были так высоки, что давали тень. Морской ветер дышал и вздыхал в тени, пропитанный ароматом, который, казалось, можно было пить глотками, как освежающую воду.

Дельфина встала коленями на сидение и высунулась из кареты, чтобы ловить ветви. Мать поддерживала ее, обхватив рукой.

— Тише! Тише! Можешь упасть. Подожди я сниму вуаль, — сказала она. — Прости, Франческа, помоги мне.

И наклонила голову к подруге, чтобы отцепить вуаль от шляпы. При этом букет роз упал к ее ногам. Андреа поспешил поднять его, и, передавая его, увидел наконец лицо дамы.

— Благодарю вас, — сказала она.

У нее было овальное лицо, может быть несколько продолговатое, но лишь чуть-чуть, той аристократической продолговатостью, которой злоупотребляли в XV веке художники — искатели изящества. В нежных чертах было это легкое выражение страдания и усталости, которое придает человеческое очарование Девам на флорентийских картинах века Козимо. Мягкая, нежная тень, похожая на смешение двух прозрачных цветов, идеального фиолетового и синего, окружала ее глаза с коричневыми зрачками смуглых ангелов. Волосы ложились на ее лоб и виски, как тяжелая корона, собирались в кучу и вились на затылке. Локоны спереди были густы и имели вид кудрей, покрывающих в виде шлема голову Антиноя, в галерее Фарнезе. Ничто не могло превзойти грацией эту изящнейшую голову, которую эта огромная масса волос, казалось, обременяла, как божественная кара.

— Боже мой! — воскликнула она, стараясь поднять руками тяжелые косы, уложенные под шляпой. — Вся голова болит у меня, точно я целый час была подвешена за волосы. Не могу долго не распускать их, слишком утомляют. Это — рабство.

— Помнишь, — спросила Донна Франческа, — в консерватории сколько нас хотело причесывать тебя? Возникали ссоры, ежедневно. Представь себе, Андреа, дело доходило до крови! Ах, никогда не забуду сцену между Карлоттой Фиорделизе и Габриэллой Ванни. Сумасшествие. Причесывать Марию Бандинелли была мечта всех воспитанниц, старших и младших. Зараза распространилась на всю консерваторию, пришлось запрещать, делать замечания, наказывать, даже грозить остричь волосы. Помнишь, Мария? Души у всех нас были заворожены этой прекрасной черной змеей, ниспадавшей у тебя до пят. Сколько страстных рыданий по ночам! А когда Габриэлла Ванни, из ревности, украдкой надрезала твою косу ножницами? Ведь Габриэлла совсем потеряла голову. Помнишь?

Донна Мария улыбалась, какою-то печальной и как бы завороженной улыбкой, как улыбка спящего. Верхняя губа у нее несколько выступала над нижней, но чуть заметно, и скорбные углы опускались вниз, собирая тень в своем легком углублении. Все это производило впечатление печали и доброты, умеренных гордостью, которая обнаруживает нравственную высоту человека, много страдавшего и умеющего страдать.

Андреа думал, что ни у одной из его подруг он не встречал таких пышных волос, такого обширного и такого тенистого леса, где можно затеряться. История всех этих влюбленных в косу, воспламененных страстью и ревностью, девушек, сгорающих желанием погрузить гребешок и пальцы в живое сокровище, показалась ему красивым и поэтическим эпизодом монастырской жизни, и косматая головка смутно озарилась в его воображении, как сказочная героиня, как героиня христианской легенды, где описывается детство святой, обреченной на муки и на будущее прославление. И в то же время, в душе у него возник художественный образ. Какое богатство и разнообразие линий могла бы сообщить рисунку женской фигуры эта вьющаяся и распадающаяся масса черных волос!

Но они были не вполне черные. Он всматривался в них на другой день, за столом, когда на них падал свет. У них был темный оттенок фиалки, один из тех оттенков, какие бывают у синего сандала, или иногда у закаленной стали, или у полированного палисандрового дерева, и казались сухими, так что, при всей своей густоте, волосы были воздушными, они как бы дышали. Три ярких и мелодичных эпитета Альцея очень подходили Донне Марии самым естественным образом «Ιόπλοχ, άγνα, μειλιχόμειδε…» — Она говорила изысканно, обнаруживая утонченный ум, склонный к возвышенным темам, к редкому вкусу, к эстетическому наслаждению. Обладала широким и многосторонним образованием, развитым воображением, красочной речью тех, кто видел много стран, жил в разных климатах, сталкивался с различными людьми. И Андреа чувствовал в ее существе какое-то экзотическое очарование, чувствовал, что от нее исходило странное обольщение, таинственность расплывчатых призраков виденных ею далеких стран, оставшихся в ее глазах зрелищ, наполнявших ее душу воспоминаний. Это было неизъяснимое, невыразимое очарование, точно она носила в своем существе следы света, в котором она утопала, благоуханий, которыми она дышала, языков, которые она слышала, точно она, в смутном, побледневшем, неясном виде, носила в себе все волшебство этих стран Солнца.

Вечером, в большом, смежном с передней, зале она подошла к роялю и раскрыла его, говоря:

— Ты еще играешь, Франческа?

— Ах, нет, — ответила маркиза. — Вот уже несколько лет перестала заниматься. Решила, что просто слушать предпочтительнее. Все же принимаю вид покровительницы искусства, и зимой у себя в доме стараюсь завести немного хорошей музыки. Не правда ли, Андреа?

— Моя кузина очень скромна, Донна Мария. Она больше чем покровительница, она восстановительница хорошего вкуса. Как раз в этом году, в феврале, в ее доме, ее же старанием, были исполнены два квинтета, один квартет и трио Боккерини и квартет Керубини: почти совершенно забытая, но изумительная и вечно юная, музыка. Адажио и Минуэты Боккерини восхитительно свежи, только Финалы мне кажутся несколько устарелыми. Вы, конечно, его немного знаете…

— Помнится, я слышала один квинтет четыре или пять лет тому назад, в Брюссельской консерватории и он мне показался великолепным, и в высшей степени новым, полным неожиданных переходов. Я хорошо помню, как в некоторых частях квинтет, благодаря унисону, сводился к дуэту, но эффекты, достигнутые различием тембров, были чрезвычайно тонки. Мне не попадалось ничего подобного в других инструментальных композициях.

Она говорила о музыке с тонкостью знатока, и для выражения чувства, вызванного в ней данным произведением или всем творчеством данного композитора, находила остроумные слова и смелые образы.

— Я исполняла и слышала много музыки, — говорила она. — И по поводу всякой Симфонии, всякой Сонаты, и вообще всякого отдельного произведения, сохраняю зрительный образ, впечатление формы и цвета, целый ряд фигур, пейзаж, так что все мои любимые вещи носят название, по образу… Например, у меня есть Соната сорока невесток Приама; Ноктюрн красавицы, уснувшей в лесу; Гавот желтых дам; Песня мельницы; Прелюдия капли воды и т. д.

И она засмеялась тем нежным смехом, который на этих скорбных устах приобретал невыразимую грацию и озадачивал, как неожиданная молния.

— Помнишь, Франческа, в пансионе, сколькими примечаниями на полях мы терзали музыку этого Шопена, нашего божественного Фридриха? Ты была моей соучастницей в преступлении. Однажды мы переменили все названия Шумана, после многозначительных рассуждений, и каждое заглавие сопровождалось длинным пояснительным примечанием. Я еще храню эти бумаги на память. Теперь, когда играю Myrthen и Albumblätter, все эти таинственные обозначения непонятны мне, волнение и видение — совсем не те, и иметь возможность сравнивать теперешнее ощущение с былым, новый образ с прежним, — тонкое наслаждение. Это наслаждение похоже на то, какое мы испытываем, перечитывая дневник, но, пожалуй, более грустное и босс глубокое. Дневник вообще есть описание действительных происшествий, перечень счастливых дней и дней печальных, серый или розовый след, оставленный уходящей жизнью, в юности, являются, наоборот, отрывками тайной поэмы раскрывающейся души, лирическими излияниями наших девственных идеалов, историей наших мечтаний. Какой язык! Какие слова! Помнишь, Франческа?

Она говорила с полной доверчивостью, может быть, с легким духовным возбуждением, как женщина, подавленная долгим вынужденным общением с людьми ограниченными или зрелищем пошлости и чувствующая непреодолимую потребность раскрыть свою душу и свое сердце перед дуновением более возвышенной жизни. Андреа слушал с нежным чувством, похожим на благодарность. Ему казалось, что, говоря о подобных вещах в его присутствии и с ним, она давала благородное доказательство своего расположения почти позволяла ему стать ближе. Он думал, что видит край этого внутреннего мира, не столько по значению произносимых ею слов, сколько по звукам, оттенкам голоса. И снова он узнавал отзвуки другой.

Это был двусмысленный голос, лучше сказать, двуполый, двойной, мужской и женский, двух оттенков. Низкий и несколько неясный мужской оттенок становился тоньше, яснее, подчас женственнее, с такими гармоничными переходами, что ухо слушателя недоумевало, и восхищалось в одно и тоже время и сбивалось с толку. Подобно тому, как музыка переходит с минорного она на мажорный, или, пройдя ряд мучительных диссонансов, возвращается еле множества аккордов в основной тон, так и этот голос менялся время от времени. И женский оттенок как раз напоминал другую.

И это было так странно, что полностью занимало внимание слушателя, заставляя отвлечься от смысла слов. Ведь чем больше музыкального значения приобретают слова от ритма или от оттенка, тем более теряют в символической ценности. И, действительно, после нескольких минут внимания, душа начинала поддаваться таинственному очарованию и, замирая, ожидала и жаждала сладкого перелива, как бы исполненной на каком-то инструменте мелодии.

— Вы поете? — спросил Андреа у дамы, почти с робостью.

— Немного, — ответила она.

— Спой, — стала упрашивать ее Донна Франческа.

— Хорошо, — согласилась она, — но лишь напевая, потому что, вот уже больше года как я потеряла всякую силу.

Дон Мануэль, без шума, без единого слова, играл в карты в соседней комнате с маркизом Д’Аталетой. Свет распространялся в зале сквозь большой японский абажур, умеренный и красный. Между колоннами передней вливался морской воздух, то и дело шевеля длинными пышными занавесками и принося благоухание расположенных ниже садов. В пролетах между колоннами виднелись черные, тяжелые, как из эбенового дерева, кипарисы, выделяясь на прозрачном, сверкавшем звездами, небе.

Усаживаясь за рояль, Донна Мария сказала:

— Так как мы в старинном доме, то я спою что-нибудь из «Безумной Нины», божественную вещицу.

Она пела, сама себе аккомпанируя. В огне пения два оттенка ее голоса сплавлялись, как два драгоценных металла, образуя один звонкий, теплый, гибкий, трепетный металл. Простая, чистая, бесхитростная, полная печальной нежности и окрыленной грусти, мелодия Паизиелло, с этим в высшей степени чистым аккомпанементом, слетая с этих прекрасных печальных уст, раздавалась с такой огненной страстью, что, взволнованный до глубины, выздоравливающий почувствовал, как ноты, одна за другой, проникали в его вены, точно кровь остановилась в теле у него и слушала. Тонкий холод прошел по корням его волос, на его глаза падали быстрые и частые тени, волнение перехватывало дыхание. И в его утонченных нервах, напряжение чувства было так сильно, что он делал усилие, чтобы удержать поток слез.

— Ах, моя Мария! — воскликнула Донна Франческа, целуя нежно волосы у певицы, когда та замолчала.

Андреа не говорил, продолжал сидеть в кресле, повернувшись спиной к свету, скрывая лицо в тени.

— Еще! — прибавила Донна Франческа.

Она пропела еще что-то из Антонио Сальери. Потом сыграла Токкату Леонардо Лео, Гавот Рамо и вещицу Себастьяна Баха. Столь меланхоличная в ариях для танца, музыка XVIII века поразительно оживала под ее пальцами, точно эти арии были сложены для вечерней пляски, в полное истомы бабье лето, в заброшенном парке, среди онемевших фонтанов, среди пьедесталов без статуй, на ковре из мертвых роз, — для пляски возлюбленных, которые скоро уже не будут больше любить.

VIII

— Бросьте мне косу, и я поднимусь! — смеясь, с первой площадки лестницы, крикнул Андреа Донне Марии, стоявшей между двумя колоннами, на смежном с ее комнатой балконе.

Было утро. Она сушила на солнце свои влажные волосы, что окутывали ее всю, как темно-синего цвета бархат, сквозь который проступала неясная бледность лица. Полуприподнятый, яркого оранжевого цвета, полотняный навес бросал ей на голову свою пышную черную обшивку в стиле украшений античных греческих ваз Кампании, и если бы вокруг ее чела был венок из нарциссов, а подле нее была одна из этих больших девятиструнных лир с красивым изображением Аполлона и собаки, то она несомненно показалась бы ученицей Митиленской школы, отдыхающей лесбосской поэтессой, но такой, как ее представлял бы себе какой-нибудь прерафаэлит.

— А вы бросьте мне мадригал, — ответила она, шутливо отодвигаясь несколько назад.

— Сейчас же напишу его на мраморной колонне, на последней террасе, в честь вас. Приходите читать, когда будете готовы.

Андреа медленно пошел дальше, вниз по ведущим к последней террасе лестницам. В это сентябрьское утро душа его расширялась вместе с дыханием. У этого дня был оттенок святости, казалось, море сияло своим собственным светом, точно в его глубинах таились волшебные источники лучей, все предметы были пронизаны солнцем.

Андреа спускался, время от времени останавливаясь. Мысль, что Донна Мария осталась на балконе и смотрит ему в след, приводила его в неопределенное смущение, возбуждала в его груди глубокий трепет, почти пугала его, точно он был юноша, охваченный первой любовью. Он испытывал невыразимое блаженство дышать тем же теплым и прозрачным воздухом, которым и она дышала, в котором утопало и ее тело. Безмерная волна нежности выливалась из его сердца, распространяясь на деревья, на камни, на море, как на одушевленные существа. Им как бы овладела потребность тихого, кроткого, чистого обожания, какая-то потребность преклонить колени и молитвенно сложить руки, и принести в жертву это смутное и немое чувство, сущности которого он не знал. Казалось, он чувствовал, как доброта вещей хлынула к нему, смешалась с его добротой и переполнила его. «Значит, я люблю ее?» — спрашивал он самого себя, и не смел заглянуть внутрь и обдумать, боясь, что это нежное очарование исчезнет и рассеется, как сон на заре.

«Люблю ее? А она что думает? И если она придет одна, я ей скажу, что люблю? — Наслаждался этим расспрашиванием самого себя, и не отвечал, и прерывал ответ своего сердца новым вопросом, стараясь продлить это мучительное и в то же время сладкое колебание. — Нет, нет, не скажу, что люблю… Она — выше всех остальных».

Обернулся, и еще смутно видел ее фигуру, наверху, на балконе, в солнечном свете. Она, может быть, провожала его глазами, не отрываясь, донизу. Из детского любопытства, он громким голосом произнес ее имя, на пустынной террасе, и, прислушиваясь к своему голосу, дважды или трижды повторил его. «Мария! Мария!» Никогда и ни одно слово, ни одно имя не казалось ему более нежным, более мелодичным, более ласковым. И думал, как он был бы счастлив, если бы она позволила ему называть себя просто Марией, как сестру.

Это столь одухотворенное создание внушало ему глубочайшее чувство благоговения и почтения. Если б у него спросили, что ему было бы отраднее всего, он бы искренно ответил: «Повиноваться ей». И ничто так не огорчило бы его, как то, если бы она сочла его пошлым человеком. Ни у одной другой женщины, кроме нее, он не хотел бы снискать восхищения, похвалы и понимания в своих умственных трудах, вкусах, исканиях, художественных замыслах, идеалах, мечтах, в наиболее благородной части своей души и своей жизни. И самое пламенное честолюбие его заключалось в том, чтобы заполнить ее сердце.

Она прожила в Скифанойе уже десять дней, и как всецело она покорила его за эти десять дней! Их беседы, то на террасах, то на разбросанных в тени скамейках, то в усаженных кустами роз аллеях, порой тянулись часами и часами, в то время как Дельфина, что твоя газель, бегала по извилинам лимонной и апельсинной рощи. Ее речь отличалась поразительной плавностью, она расточала целое сокровище тонких и проникновенных наблюдений, порой раскрывалась с полной грации чистотой, говоря о своих путешествиях, одной живописной фразой иногда вызывала в Андреа яркие видения далеких стран и морей. Он же тщательно старался обнаружить перед ней свою ценность, широту своего образования, утонченность своего воспитания, изощренность своей чувствительности, и неимоверная гордость охватила все его существо, когда прочитав «Сказание о Гермафродите», с оттенком искреннего убеждения, она сказала ему:

— Никакая музыка не опьянила меня так, как эта поэма, ни одна статуя не произвела на меня более сильного впечатления. Некоторые стихи постоянно преследуют меня и, может быть, будут преследовать долгое и долгое время; до того они проникновенны.

Сидя на перилах, он теперь вспоминал эти слова. Донны Марии больше не было на балконе, занавеска закрывала весь пролет между колоннами. Может быть она скоро сойдет вниз. Следует ли ему писать мадригал, как обещал? Мучение слагать стихи наспех показалось ему невыносимым, в этом величавом и радостном саду, где сентябрьское солнце раскрывало своего рода сверхъестественную весну. Зачем тратить это редкое волнение на торопливую игру рифм? Зачем сдерживать это широкое чувство в коротком ритмическом вздохе? Решил лучше не сдержать обещание и, сидя, продолжал всматриваться в паруса на краю морского горизонта, сверкание, более ярких, чем солнце, огни.

Чем больше мгновений проходило, тем сильнее становилось его волнение, и он ежеминутно оборачивался, чтобы убедиться, не появилась ли женская фигура на вершине лестницы, между колоннами вестибюля. — Может быть здесь убежище любви? Может быть эта женщина шла сюда на тайную встречу? Представляла она это его волнение?

— Вот она! — сказало ему сердце. И она появилась.

Была одна. Спускалась медленно. На первой площадке, у одного из фонтанов, остановилась. Андреа провожал ее глазами, замирая, испытывая трепет при каждом ее движении, при каждом шаге, при каждом ее повороте, точно движение, шаг, поворот имели значение, были подобны языку.

Она шла по лестнице, которую обрамляли деревья и кустарник. Ее фигура то появлялась, то исчезала, то вся, то до пояса, то одна голова возвышалась над кустом роз. Иногда сеть ветвей закрывала ее на время: мелькало только ее темное платье или сверкала светлая солома ее шляпы. Чем более она приближалась, тем шла медленнее, останавливаясь и рассматривая кипарисы, наклоняясь за горстью опавших листьев. С предпоследней площадки приветствовала рукой Андреа, поджидавшего ее, стоя, на последней ступени, и бросила в него горсть листьев, которые рассыпались, как рой бабочек, дрожа, кружась в воздухе, падая на камни плавно, как снег.

— Ну, что же? — спросила она с половины лестницы. Андреа, подняв руки, встал на колени.

— Ничего! — сознался он. — Прошу прощения, но вы и солнце чрезмерно наполняете в это утро все небо нежностью. Помолимся.

Признание и даже поклонение были искренни, хотя и были высказаны под видом шутки, и Донна Мария, конечно, поняла эту искренность, потому что слегка покраснела и со странной поспешностью сказала:

— Встаньте же, встаньте.

Он встал. Она протянула ему руку, прибавив:

— Прощаю, потому что вы на положении выздоравливающего.

На ней было платье странного цвета ржавчины, цвета шафрана, полинялого и неопределенного, одного из так называемых эстетических цветов, попадающихся в картинах божественной осени, в картинах у Примитивов и Данте Габриэля Россетти. Юбка состояла из множества прямых и правильных складок, расходившихся от бедер. Широкая синяя, цвета бледной, нечистой воды, бирюзы, лента заменяла пояс, одним большим бантом падая сбоку вниз. Широкие, мягкие рукава, в очень густых складках на сгибе, сужались у кисти. Другая синяя лента, поуже, обхватывала шею, завязанная маленьким бантом слева. Такая же лента стягивала конец поразительной косы, ниспадавшей из-под соломенной шляпы с венком из гиацинтов, как у Пандоры Альмы Тадемы. Крупная персидская бирюза, единственное украшение, в виде скарабея, с резными, как у талисмана, буквами, придерживала воротник под подбородком.

— Подождем Дельфину, — сказала она. — Потом же пойдем до самой решетки Кибелы. Хотите?

Она очень бережно обращалась с выздоравливающим. Андреа был еще очень бледен и очень худ, и, благодаря этой худобе, глаза у него стали необыкновенно большими, и чувственное выражение несколько пухлого рта составляло странную и привлекательную противоположность верхней части лица.

— Хорошо, — ответил. — Я вам даже благодарен. Потом, после некоторого колебания, сказал.

— Вы позволите мне немного помолчать сегодня утром?

— Почему вы просите об этом?

— Кажется, я совсем без голоса, и мне нечего сказать. Но молчание иногда может быть тяжело, может быть неприятно, может даже смутить, если тянется долго. Поэтому я вас прошу разрешить мне молчать по дороге и слушать вас.

— В таком случае, будем оба молчать, — сказала она с нежной улыбкой. И с явным нетерпением взглянула вверх по направлению к вилле.

— Как долго не идет Дельфина!

— Франческа уже встала, когда вы сошли вниз? — спросил Андреа.

— Ах, нет! Она же неимоверно ленива… А вот и Дельфина. Видите?

Девочка спускалась быстро, в сопровождении гувернантки. Невидимая на лестницах, она снова появлялась на площадках, которые она пересекала бегом. Распущенные волосы от быстрого бега развевались у нее за спиной, под широкой шляпой с маками. На последней ступени, она бросилась к матери с раскрытыми объятиями, без конца целовала ее в щеки. Потом сказала:

— С добрым утром, Андреа.

И детским движением, с восхитительной грацией, подставила ему лоб.

Это было хрупкое создание, вся — трепет, как сделанный из чувствительного материала инструмент. Ее черты были так нежны, что, казалось, почти не могли утаить, ни даже сколько-нибудь скрыть, сияние живущего в них духа, как полное глубокой и нежной жизни пламя в драгоценном светильнике.

— Любовь моя! — шептала мать, устремив на нее взгляд, в котором выражалась вся нежность занятой этой единственной любовью души.

При этом слове, при этом взгляде, выражении, ласке, Андреа почувствовал своего рода ревность, своего рода печаль, точно ее душа отдалилась при этом, ускользнула от него навсегда, стала недоступной.

Гувернантка попросила позволения вернуться обратно, а они свернули в апельсиновую аллею. Дельфина бежала впереди, подгоняя свой обруч, и ее прямые, в черных чулках ноги, несколько длинные, как тонкая удлиненность детского рисунка, двигались с ритмичным проворством.

— Я нахожу, что вы немного печальны сейчас, — сказала юноше дама из Сиены, — тогда как раньше, во время спуска, вы были веселы. Какая-нибудь мысль мучает вас? Или вы плохо себя чувствуете?

Она спрашивала об этом почти братским, серьезным и нежным, вызывающим на откровенность, голосом. Выздоравливающим овладело робкое желание, почти смутное искушение взять эту женщину под руку и дать ей увести себя в безмолвии, сквозь эту тень, сквозь это благоухание, по этой усыпанной листьями земле, по этой тропинке со старинными, покрытыми мхом, столбами. Казалось, что он как бы вернулся к первым дням после болезни, к этим незабвенным дням истомы, счастья, бессознательности, и нуждается в дружеской поддержке, в любовном руководителе, в родственной руке. Это желание было так сильно, что слова невольно напрашивались на уста, чтобы выразить его. Но вместо этого он сказал:

— Нет, Донна Мария, мне хорошо. Благодарю вас. Это сентябрь несколько расстраивает меня…

Она взглянула на него, как бы сомневаясь в искренности этого ответа. Потом, стремясь прервать молчание, после уклончивой фразы, спросила:

— Из переходных месяцев, вы предпочитаете апрель или же сентябрь?

— Сентябрь. Он — женственнее, задушевнее, загадочнее. Кажется весной, виденной во сне. Все растения, медленно утрачивая силу, теряют также какую-то часть своей реальности. Взгляните на море, вон там. Разве оно не производит впечатление скорее воздуха, чем массы воды? Никогда как в сентябре слияние неба и моря не бывает так мистично и глубоко. А земля? Не знаю, почему, но, всматриваясь в любую местность, в это время года, я всегда думаю о прекрасной женщине, только что родившей и отдыхающей в белой постели, улыбающейся изумленною, бледной, неизгладимою улыбкой. Правильно ли подобное впечатление? В сентябрьских полях есть какое-то изумление и блаженство рождающих.

Были почти в конце тропинки. Некоторые гермы примыкали к стволам так плотно, что как бы составляли с ними одну, древесную и каменную, массу, бесчисленные плоды, одни уже золотые, другие испещренные золотом и зеленью, другие же совсем зеленые, висели над головами Столбов, которые казалось, стерегли неприкосновенность деревьев, были их гениями-хранителями. Почему же Андреа почувствовал неожиданное беспокойство и волнение, приближаясь к месту, где, две недели тому назад, он написал сонеты освобождения? Почему колебался между страхом и надеждой, что она заметит и прочтет их? Почему некоторые из этих стихов приходили ему на память отдельно от других, как бы выражая его теперешнее чувство, его теперешнее стремление, новую мечту, которую он лелеял в сердце?

Была правда! Была правда! Он любил ее, он клал к ее ногам всю свою душу, у него было одно, кроткое и безмерное, желание: быть землей у нее под ногами.

— Какая здесь красота! — воскликнула Донна Мария, входя в тень четвероликой гермы, в рай акантов. — Какой странный запах!

Действительно, в воздухе распространялся запах мускуса, как бы от присутствия какого-нибудь невидимого насекомого или мускусного пресмыкающегося. Тень была таинственна, и линии света, пронизывавшие уже тронутую осенним тлением листву, были как лунные лучи, пронизывающие расписные окна собора. Смешанное, языческое и христианское, чувство исходило от этого места, как от мифологической живописи богомольного художника XV века.

— Смотрите, смотрите на Дельфину! — прибавила она, с волнением в голосе, как человек, увидевший нечто прекрасное.

Дельфина искусно сплела гирлянду из цветущих апельсиновых веток, и, в порыве неожиданной детской фантазии, хотела увенчать ею каменное божество. Но не доставая до верхушки, старалась исполнить свое намерение, встав на цыпочки, поднимая руку и вытянувшись, сколько могла, и ее хрупкая, изящная и живая, фигура резко контрастировала с тяжеловесной, квадратной и торжественной формой изображения, как стебель лилии у подножия дуба. Всякое усилие было тщетно.

И тогда, улыбаясь, пришла ей на помощь мать. Взяла у нее гирлянду и возложила на все четыре задумчивых лба. Невольно ее взгляд упал на надписи.

— Кто это написал? Вы? — удивленно и весело спросила она Андреа. — Да, ваш почерк.

И тотчас же опустилась в траву на колени и стала читать, с любопытством, почти с жадностью. Из подражания, Дельфина наклонилась к матери, сзади, обвив ее шею руками и прижав голову к ее щеке и почти закрывая ее. Мать тихо читала стихи. И эти две женских головки, склоненные у подножия высокого увенчанного камня, в неверном свете, среди символических растений, составляли такое гармоничное сочетание линий и цветов, что поэт несколько мгновений весь отдался во власть эстетического наслаждения и чистого восхищения.

Но темная ревность еще раз шевельнулась в нем. Это хрупкое создание, обвившееся вокруг матери, так глубоко слитое с ее душой, показалось ему врагом, показалось непреодолимым препятствием, восставшим против его любви, против его желания, против его надежды. Он не ревновал к мужу, но ревновал к дочери. Он хотел обладать не телом, но душой этой женщины, и обладать всей душой, с ее ласками, со всеми радостями, со всеми опасениями, со всеми тревогами, со всеми мечтами, словом, со всей жизнью души, и быть вправе сказать: «Я — жизнь ее жизни».

Между тем все это принадлежало дочери, неоспоримо, безраздельно. Если обожаемое существо оставалось на время не с нею, мать, казалось, лишалась какого-то существенного элемента. И внезапное, очевиднейшее, преображение совершалось, когда после короткого отсутствия, она снова слышала детский голос. Порой, невольно, по какой-то таинственной связи, как бы по закону общего жизненного ритма, она повторяла движение дочери, улыбку, позу, положение головы. Порой, во время отдыха дочери или сна, она впадала в такое глубокое созерцание, что, по-видимому, утрачивала сознание всего остального, уподобляясь существу, которое созерцала. Когда она обращалась к возлюбленной с каким-нибудь словом, слово было лаской и ее уста теряли всякий след скорби. Когда дочь целовала ее, ее уста дрожали и, под трепетными ресницами, глаза наполнялись неописуемой радостью, как глаза блаженной в час вознесения. Когда же она разговаривала с другими или слушала, то время от времени она, казалось, неожиданно теряла нить разговора, в каком-то внезапном душевном оцепенении, и все из-за дочери, из-за нее, всегда из-за нее.

Кто мог бы разорвать эту цепь? Кто мог бы снискать часть, хотя бы малейшую часть, этого сердца? Андреа страдал как бы от непоправимой потери, как бы от неизбежного отречения, как бы от погасшей надежды. Даже теперь, разве даже теперь дочь не отнимала ее у него?

Она действительно, в шутку, хотела заставить мать остаться на коленях. Навалилась на нее, обвила руками ее шею, смеясь и крича:

— Нет, нет, нет, не встанешь.

Если же мать хотела говорить, то она закрывала ей рот своими ручонками, не давая сказать ни слова, и заставляла ее смеяться, и потом обвивала ее косой, и, возбужденная и опьяненная игрой, не унималась.

При взгляде на нее, Андреа показалось, что этими движениями она стряхивала с матери, уничтожала и отгоняла все, что чтение стихов, может быть, заставило расцвести в ее душе.

Когда же Донне Марии удалось наконец освободиться от нежного тирана, читая недовольство на его лице, она сказала:

— Простите, Андреа. Дельфина иногда позволяет себе эти глупости. Потом, легкой рукой, расправила складки на юбке. На щеках у нее горело легкое пламя, и дыхание у нее было несколько тяжелое. И, улыбаясь особенно засиявшей от этого необычного возбуждения крови улыбкой, прибавила:

— И простите ее, в награду за бессознательное пожелание, потому что до этого ее осенила мысль возложить венчальный венец на вашу поэзию, воспевающую венчальное причастие. Символ — печать союза.

— Благодарю вас и Дельфину, — ответил Андреа, почувствовав, что она впервые называет его не знатным титулом, а простым именем.

Эта неожиданная близость и добрые слова восстановили в его душе доверие. Дельфина убежала в одну из аллей.

— Стало быть, эти стихи, — духовный документ, — продолжала Донна Мария. — Вы мне дадите их на память.

Он хотел сказать ей: «Они относятся к вам, сегодня, естественным образом. Они — ваши, говорят о вас, умоляют вас». Но вместо этого он просто сказал:

— Хорошо.

И они пошли дальше по направлению к Кибеле. Прежде чем уйти с поляны, Донна Мария обернулась и посмотрела на Герму, как если бы услышала чей-то зов, и ее чело, казалось, было обременено думой. Андреа, смиренно, спросил:

— О чем вы думаете?

Она ответила:

— Думаю о вас.

— Что же вы думаете обо мне?

— Думаю о вашей прежней жизни, которой я не знаю. Вы много страдали?

— Я много грешил.

— И много любили?

— Не знаю. Может быть, любовь не то, что я испытал. Может быть, я должен еще любить. Право, не знаю.

Она замолчала. Некоторое время они шли рядом. Направо от тропинки, поднимались высокие лавры и кипарисы, и море то смеялось, то нет, в глубине, из-за легчайшей листвы, синее, как цветущий лен. Налево, в сторону подъема, было что-то вроде стены, похожей на спинку длиннейшей каменной скамейки, по верхнему краю которой, во всю длину, чередовались герб дома Аталеты и орел. Каждому гербу и каждому орлу, несколько ниже, соответствовала маска, изо рта которой била струя воды, изливавшаяся в водоем в виде расставленных друг подле друга саркофагов с мифологическими барельефами. Должно быть, было сто водяных струй, потому что аллея называлась Аллеей Ста Фонтанов, но из некоторых, закрытых временем, вода уже не шла, из других же едва-едва струилась. Много гербов было с трещинами, а выступы поросли мхом, у многих орлов не было головы, фигуры барельефов выступали из-под мха, как куски серебра, плохо прикрытые старым изорванным бархатом. В водоемах, на более прозрачной и более зеленой, чем изумруд, воде, трепетали водоросли или плавали лепестки роз, упавшие с куста, уцелевшие струи издавали хриплое и нежное пение, звучавшее на фоне шума моря, как мелодия на фоне аккомпанемента.

— Слышите? — спросила Донна Мария, останавливаясь, прислушиваясь, зачарованная этими звуками. — Музыка горькой воды и пресной!

Она стояла по середине тропинки, несколько наклонясь в сторону фонтанов, увлеченная мелодией, приложив ко рту указательный палец, с невольным движением человека, боящегося, что отвлекут его внимание. Андреа, стоявший ближе к фонтанам, видел ее на фоне нежной и благородной зелени, подобной той, какую поместил бы какой-нибудь умбрский художник позади Благовещения или Рождества.

— Мария, — шептал выздоравливающий, сердце у которого переполнялось нежностью. — Мария, Мария…

Он испытывал невыразимое наслаждение в соединении ее имени и этой музыки вод. Она прижала указательный палец к губам, делая ему знак молчать, не взглянув на него.

— Простите, — сказал он, не в силах сдержать волнение, — но я не могу больше. Это моя душа зовет вас!

Им овладело какое-то странное сентиментальное возбуждение, зажглись и пылали все лирические вершины его духа, час, свет, место, все окружающие предметы внушали ему любовь, от бескрайнего морского горизонта до скромных водорослей в водоемах все замкнулось для него в один заколдованный круг, и он чувствовал, что центр его — эта женщина.

— Вы никогда не узнаете, — прибавил он тихим голосом, как бы боясь оскорбить ее, — вы никогда не узнаете, в какой степени моя душа — ваша.

Она еще больше побледнела, как если бы вся ее кровь отхлынула к сердцу. Не сказала ничего, старалась не смотреть на него. Стала звать, несколько изменившимся голосом:

— Дельфина!

Дочь не отвечала, может быть потому, что забралась в древесную чащу в конце тропинки.

— Дельфина! — повторила она, громче, в каком-то страхе.

В тишине слышно было журчание вод среди безмолвия, которое, казалось, стало глубже.

— Дельфина!

Из листвы донесся шорох как бы от бега косули, и девочка проворно выскочила из чащи лавров, с полной шляпой маленьких красных плодов. Она раскраснелась от бега, ее туника была усыпана колючками, и в рассыпавшихся волосах запуталось несколько листьев.

— Ах, мама, пойдем, пойдем со мной!

Она хотела увлечь мать набрать еще плодов.

— Там — целый лес, столько, столько, столько их. Пойдем, мама, пойдем же!

— Нет, милая, пожалуйста. Уже поздно.

— Пойдем!

— Но уже поздно.

— Пойдем же! Пойдем!

Донне Марии пришлось уступить такой настойчивости и дать увести себя за руку.

Дельфина повела ее среди диких лавров, со стороны моря. Андреа следовал за ними и был счастлив, что мог видеть перед собой фигуру возлюбленной, что мог подмечать всякое движение и все время прерываемый ритм шагов по неровному склону, среди преграждавших дорогу стволов, кустов, не раздвигавшихся ветвей. Но в то время как его глаза были заняты этими вещами, его душа, из всех остальных, удерживало одно состояние, одно выражение, ах, бледность, недавняя ее бледность, когда он произнес тихие слова! И невыразимый звук призывавшего Дельфину голоса!

— Еще далеко? — спросила Донна Мария.

— Нет, нет, мама. Вот, уже пришли.

В конце пути какая-то робость овладела юношей. После тех слов его глаза еще не встречались с ее глазами. Что она думала? Что чувствовала? Каким взглядом она посмотрит на него?

— Вот они! — закричала девочка.

Лавровая роща, в самом деле, стала редеть, и море сверкнуло шире, вдруг показался красный лес ежовки, как лес из земляных кораллов с большими ки-ш цветов на концах ветвей.

— Поразительно, — прошептала Донна Мария.

Пышный лес цвел и был покрыт плодами в вогнутом в виде ипподрома изгибе, где радостно сосредоточилась вся мягкость этого побережья. В большинстве случаев красные, изредка желтые, стволы тянулись вверх, в шапке блестящих, зеленых сверху и серых снизу, листьев, неподвижных в застывшем воздухе. Похожие на пучки ландышей, белые и розовые, бесчисленные точные гроздья, свисали с верхушек молодых ветвей, с верхушек же старых ветвей свешивались красные и оранжевые ягоды. Всякое деревце ломилось под их тяжестью, и великолепная пышность цветов, плодов, листвы и потов раскрывалась в виду живой морской лазури, с обилием и неправдоподобием сна, как остаток сказочного сада.

— Поразительно!

Донна Мария шла медленно, выпустив руку Дельфины. Последняя, вне себя от радости, бегала с одним желанием: обобрать всю рощу.

— Вы простите меня? — осмелился заговорить Андреа. — Я не хотел оскорбить вас. Больше того: видя вас такой неприступной, столь далекой для меня, столь чистой, я думал, что никогда, никогда не буду говорить о моей тайне, что не стану никогда ни просить согласия, ни становиться вам поперек дороги. С тех пор, как знаю вас, я мечтал о вас, днем и ночью, но без всякой надежды, без всякой цели. Я знаю, что вы не любите меня и не можете любить. И все же, верьте мне, я бы отказался от всех радостей жизни, лишь бы жить в маленькой частице вашего сердца…

Она медленно продолжала свой путь, под блестящими деревьями, простиравшими над ее головой висячие гроздья, нежные, белые и розовые кисти.

— Верьте мне, Мария, верьте мне. Если бы теперь предложили мне отказаться от всякого тщеславия и от всякой гордости, от всякого желания и всякого честолюбия, от любого наиболее дорогого воспоминания в прошлом, от любой наиболее сладкой надежды в будущем, и жить единственно вами и для вас, без завтрашнего, без вчерашнего дня, без всяких других уз, без всяких других преимуществ, вне мира, всецело затерянным в вашем существе, навсегда, до самой смерти, я бы не колебался. Верьте мне. Вы смотрели на меня, говорили, улыбались, отвечали, вы сидели рядом со мной, и молчали, и думали, и жили возле меня вашей внутренней жизнью, этой невидимой и недоступной жизнью, которой я не знаю, которой никогда не узнаю, и ваша душа обладала моей до глубины, не меняясь, даже не зная этого, как море впивает поток… Что для вас моя любовь? Что для вас любовь? Это — слишком оскверненное слово, слишком часто поддельное чувство. Я не предлагаю вам любви. Но неужели вы не примете скромной дани благоговения, с которым мой дух обращается к более благородному и более возвышенному существу?

Опустив голову, смертельно бледная, бескровная, она медленно продолжала свой путь по направлению к стоявшей на опушке леса скамейке. Дойдя до нее, она опустилась на нее, как-то беспомощно, молча, Андреа же уселся рядом, продолжая говорить.

Скамейка представляла большой полукруг из белого мрамора со спинкой во всю ее длину, гладкий, блестящий, без всяких украшений, не считая львиной лапы, в виде поддержки, по концам, и напоминала древние скамейки на островах в Архипелаге, в Великой Греции и Помпее, где отдыхали женщины, слушая поэтов, в тени олеандров на берегу моря. Здесь ежовка бросала тень больше цветами и плодами, чем листвой, и коралловые стебли от соседства с мрамором казались более живыми.

— Я люблю все, что вы любите, вы обладаете всем, чего я ищу. Сострадание с вашей стороны мне было бы дороже страсти всякой другой женщины. Я чувствую, что ваша рука на моем сердце раскрыла бы вторую юность, гораздо чище первой, гораздо сильнее. Это вечное волнение, а в нем-то — моя внутренняя жизнь, улеглось бы во имя вас, обрело бы в вас покой и уверенность. Мой беспокойный и неудовлетворенный дух, истерзанный вечной борьбой влечения и отвращения, радости и горечи, вечно и непоправимо одинокий, нашел бы в вашей душе убежище от сомнения, что оскверняет всякий идеал, уничтожает всякое желание, расслабляет всякую силу. Другие более несчастны. Но я не знаю, найдется ли на свете человек, менее счастливый, чем я.

Он присваивал себе слова Обермана. В этом сентиментальном опьянении, на его уста выливалась вся печаль, и самый звук его голоса, кроткий и вздрагивающий, увеличивал его волнение.

— Я не в силах высказать свои мысли. Живя близ вас, за эти несколько дней, как я знаю вас, я испытал мгновения такого полного забвения, что, казалось, я почти вернулся к первым дням моего выздоровления, когда во мне жило глубокое чувство иной жизни. Прошлого, будущего больше не существовало, даже казалось, что прошлого никогда не было, а будущего никогда не должно быть. Мир был как бесформенный и темный призрак. Нечто вроде смутного, но великого сна поднималось над моей душой: какое-то зыбкое, то густое, то прозрачное, покрывало, сквозь которое то сияло, то нет, недосягаемое сокровище счастья. Что вы знали обо мне, в эти мгновения? Может быть, были далеко душой, очень, очень далеко! Но одного вашего присутствия было достаточно, чтобы опьянить меня, и я чувствовал, что опьянение разливалось по моему телу, как кровь, и, как сверхчеловеческое чувство, наполняло мой дух.

Она молчала, подняв голову, неподвижная, выпрямив грудь, положив руки на колени, в позе человека, которого поддерживает гордое усилие мужества в минуты овладевающей им слабости. Но ее рот, выражение ее рта, тщетно сжатого с усилием, выдавали своего рода скорбную страсть.

— Я не смею высказать мои мысли. Мария, Мария, вы простите меня? Простите меня?

Сзади скамейки, две ручонки закрыли ее глаза и дрожащий от радости голос крикнул:

— Отгадай! Отгадай!

Она улыбнулась, и откинулась на спинку, потому что Дельфина тянула ее, закрыв ладошками глаза, и Андреа отчетливо, со странной ясностью, видел, что эта легкая улыбка рассеяла первоначальное сумрачное выражение этих уст, изгладила малейший след, который мог ему показаться знаком согласия или признания, отогнала всякую неясную тень, которая могла превратиться в его душе в искру надежды. И оказался в положении человека, обманутого чашей, которую он считал почти полной, но в которой его жажда нашла только воздух.

— Отгадай!

Дочь осыпала крепкими и быстрыми поцелуями голову матери, в каком-то исступлении, может быть делая ей больно.

— Знаю, кто, знаю, кто ты, — говорила мать. — Пусти же.

— А что ты мне дашь, если отпущу?

— Все, что хочешь.

— Хочу лошадку, чтобы отвезти плоды домой. Поди, посмотри, сколько их!

Обогнула скамейку и взяла мать за руку. Она поднялась как-то с трудом, и, уже на ногах, много раз моргнула глазами, как бы стараясь отогнать ослепление. Андреа тоже поднялся. И они оба пошли за Дельфиной.

Ужасное создание сняло плоды почти с половины рощи. На низких кустах не оказывалось ни одной ягоды на ветках. Она воспользовалась, Бог весть, где найденной тростью и собрала поразительное количество ежовки, свалив ее, в конце концов, в одну кучу, благодаря яркой, в сравнении с темной почвой, окраске, похожую на кучу горящих углей. Кисти цветов не привлекали ее: они висели, белые, розовые, желтоватые, почти прозрачные, нежнее соцветий акации, изящнее ландышей, погруженные в расплывчатый свет, как в прозрачное, с запахом амбры, молоко.

— Ах, Дельфина, Дельфина! — воскликнула Донна Мария при виде этого опустошения. — Что ты наделала?

Девочка смеялась, счастливая, перед этой красной пирамидой.

— Тебе придется все это оставить здесь…

— Нет, нет…

Сначала она не соглашалась. Потом передумала, и почти про себя, со сверкающими глазами, сказала:

— Придет лань и съест.

Может быть видела где-нибудь по близости прекрасное животное, на свободе, разгуливающее по парку, и мысль, что она собрала для нее пищу, успокоила ее и зажгла воображение, уже знакомое со сказками, где лани добры и могущественны, лежат на атласных подушках и пьют из сапфировых чаш. И она замолчала, погруженная в свои мысли, может быть уже видя, как милое животное поедает ежовку, под цветущими растениями.

— Поедемте, — сказала Донна Мария, — уже поздно.

Держала за руку Дельфину и шла под цветущими деревьями. На опушке леса остановилась, всматриваясь в море.

Вода, отражая тучи, производила впечатление безмерной шелковой ткани, тонкой, зыбкой, переливчатой, раскинувшейся широкими складками, белые и золотые облака, отделенные друг от друга, но восходящие из одной полосы, были похожи на завернутые в легкие покрывала статуи, возвышающиеся на мосту без арок.

Среди безмолвия Андреа сорвал с ежовки кисть, сгибавшую ветвь своей тяжестью, так она была густа, и поднес ее Донне Марии. Принимая ее, она взглянула на него, но не раскрыла рта.

Пошли назад по тропинке. Дельфина говорила теперь, говорила без удержу, без конца повторяя одно и тоже, постоянно возвращаясь к рассказу о лани, смешивая самые странные фантазии, изобретая длинные однообразные истории, путая одну сказку с другой, выдумывая путаницы, в которых она сама терялась. Говорила, говорила, как-то бессознательно, точно утренний воздух опьянил ее, и рядом с этой ланью называла королевских сыновей и дочерей, посудомоек, царевен, волков, чудовища, все сказочные лица, толпою, беспорядочно, как в беспрерывных изменениях сна. Говорила, как щебечущая птица, со звонкими переливами, иногда с непохожей на слова последовательностью звуков, в которых проступала музыкальная волна, как дрожание струны во время паузы, когда в этом детском уме обрывалась связь между словесным знаком и идеей.

Двое остальных не разговаривали и не слушали. Им казалось, что это пение окутывало их мысли, потому что, думая, они получали впечатление, будто нечто звучное улетучивалось из глубины их мозга, нечто такое, что, среди молчания, могло бы быть воспринято физически, и стоило Дельфине замолчать на миг, как они испытывали странное чувство беспокойства и остановки, как если бы молчание должно было раскрыть и, так сказать, обнажить их души.

В мимолетной перспективе, показалась Аллея Ста Фонтанов, где струи и зеркала воды бросали тонкий стеклянный отблеск, подвижную стекловидную прозрачность. Сидевший на одном из гербов павлин вспорхнул, роняя ближайший бассейн лепестки осыпавшихся роз. Андреа узнал водоем, перед которым Донна Мария сказала ему:

— Слышите?

На поляне с Гермой запаха мускуса больше не чувствовалось. Задумчивая, увенчанная цветами, Герма была окружена проникавшими сквозь листву лучами. Перекликаясь, кричали скворцы.

Охваченная новыми причудами, Дельфина сказала:

— Мама, отдай мне гирлянду.

— Нет, оставим ее здесь. Зачем тебе она?

— Отдай, я ее отнесу Муриэлле.

— Муриэлла изорвет ее.

— Отдай, пожалуйста!

Мать взглянула на Андреа. Он подошел к камню, снял гирлянду и отдал ее Дельфине. Суеверие, одно из смутных волнений, вносимых любовью даже в сознательные существа, придало в их возбужденных душах незначительному эпизоду таинственность аллегорий. Им показалось, что в этом простом событии скрыт символ. Не знали, какой, но думали об этом. Один стих мучил Андреа:

Чем ближе был конец тропинки, тем сильнее сжимала его сердце неимоверная тревога, и он отдал бы половину своей крови за одно слово женщины. Она же сто раз готова была заговорить, но не заговорила.

— Смотри, мама, там, внизу, Фердинандо, Муриэлла, Риккардо… — сказала Дельфина, заметив внизу тропинки детей Донны Франчески, и размахивая венком, бросилась бежать. — Муриэлла! Муриэлла! Муриэлла!

IX

Мария Феррес всегда оставалась верна девичьей привычке ежедневно заносить в свой дневник мысли, радости, огорчения, мечты, волнения, порывы, сожаления, надежды, все порывы своей души, все события своей внешней жизни, составляя как бы Путеводитель Души, который она любила перечитывать время от времени, чтобы извлечь наставление для будущего скитания и отыскать след уже давно умерших вещей.

Вынужденная обстоятельствами постоянно углубляться в самое себя, вечно замкнутая в собственной чистоте, как в незыблемой и неприступной башне из слоновой кости, — в этой своего рода ежедневной исповеди перед белой страницей таинственнейшей книги она испытывала облегчение и утешение. Жаловалась на свои невзгоды, давала волю слезам, старалась проникнуть в тайны своего сердца, спрашивала свою совесть, вооружалась мужеством молитвы, закаляла себя размышлениями, отгоняла от себя всякую слабость, и всякий суетный образ, предавала свою душу в руки Господа. И все страницы сияли общим светом, т. е., Истиной.

15 сентября 1886 (Скифанойя). — Как я устала! Путешествие несколько утомило меня и этот новый морской и деревенский воздух несколько ошеломил меня. Мне нужно отдохнуть, и, кажется, я уже предвкушаю отраду сна и сладость завтрашнего пробуждения. Я проснусь в дружеском доме, у сердечно-радушной Франчески, в этой Скифанойе с ее столь прекрасными розами и столь высокими кипарисами, и проснусь, имея впереди несколько недель покоя, двадцать дней духовного существования, а может быть и больше. Я очень благодарна Франческе за приглашение. Повидавшись с ней, повидалась с сестрой. Сколько перемен во мне, и каких глубоких, после славных флорентийских лет!

По поводу моих волос, Франческа вспоминала сегодня страсти и огорчения того времени, и Карлотту Фьорделизе, и Габриэллу Ванни, и всю эту далекую историю, которая теперь мне кажется не пережитой, но вычитанной из старой забытой книги, или виденной во сне. Волосы не выпали, но отпало от меня много других, более живых вещей. Сколько волос на моей голове, столько колосьев скорби в моей судьбе.

Но почему эта грусть снова овладевает мной? И почему мне больно вспоминать? И почему время от времени моя решимость слабеет? Бесполезно плакать над гробом, а минувшее — как гроб, не возвращающий своих мертвецов. Боже мой, дай мне запомнить это раз навсегда!

Франческа еще молода, еще сохранила эту свою милую и открытую веселость, которая, в институте производила такое странное впечатление на мою несколько сумрачную душу. Она обладает великой и редкой добродетелью: она радостна, но понимает страдания ближнего и умеет даже смягчить их своим сознательным милосердием. Она, прежде всего, — образованная женщина, женщина с возвышенными вкусами, образцовая дама, необременительная подруга. Может быть несколько слишком любит шутки и острые фразы, но у ее стрел всегда золотое острие, и она бросает их с неподражаемой грацией. Несомненно, из всех светских дам, которых я знавала, она — самая утонченная, а из подруг — самая любимая.

Дети не очень похожи на нее, не красивы. Но девочка, Муриэлла, очень мила; у нее ясный смех и глаза матери. Приняла Дельфину с любезностью маленькой дамы. Она, конечно, унаследует от матери «светские манеры».

Дельфина, по-видимому, счастлива. Уже успела исследовать большую часть сада, добиралась до моря, спускалась по всем лестницам, пришла рассказать мне о чудесах, задыхаясь, глотая слова, с каким-то ослеплением в глазах. Часто повторяла имя новой подруги: Муриэллы. Красивое имя, а на ее устах становится еще милее.

Спит, глубоким сном. Когда глаза у нее закрыты, ресницы бросают на верхнюю часть щеки длинную-предлинную тень. Этой длине, сегодня вечером, удивлялся брат Франчески и повторял стих из «Бури» Вильяма Шекспира, очень красивый стих, о ресницах Миранды.

Здесь слишком сильный запах. Прежде чем заснуть, Дельфина просила оставить букет роз у постельки. Но она спит, и я уберу его и вынесу на балкон, на воздух.

Я устала, и все же исписала три или четыре страницы. Хочется спать, и все же хотелось бы продлить бдение, чтобы продлить эту неопределенную душевную истому, сливающуюся с какой-то нежностью вне меня, вокруг меня. Так давно, так давно я не чувствовала вокруг себя сколько-нибудь благоволения!

Франческа очень добра, и я очень признательна ей.

Вынесла на балкон вазу с розами, и несколько минут прислушивалась к ночи, и мне было жаль терять, в слепоте сна, часы, проходящие под таким прекрасным небом. Странно это созвучие между лепетом фонтанов и шумом моря. Кипарисы, передо мною, казались колоннами небесного свода: звезды сверкали над самыми вершинами, зажигали их.

Почему ночные запахи таят в своей волне нечто, что говорит, имеют значение, имеют язык?

Нет, цветы не спят ночью.

16 сентября. — Славный вечер, почти весь прошедший в беседе с Франческой, на балконах, на террасах, в аллеях, на всех открытых местах этой виллы, которая кажется построенной князем-поэтом, чтобы забыть горе. К ней как нельзя лучше подходит название феррарского дворца.

Франческа дала мне прочесть сонет графа Сперелли, написанный на пергаменте: очень тонкую безделушку. Этот Сперелли — избранный и глубокий ум. Сегодня утром, за столом, сказал две или три поразительных вещи. Он выздоравливает от смертельной раны, полученной на дуэли, в минувшем мае, в Риме. В его движениях, словах, во взгляде сказывается эта своеобразная беспомощность, сердечная и нежная, свойственная только выздоравливающим, тем, кто вырвался из лап смерти. Должно быть очень молод, но должно быть много жил, и беспокойной жизнью. На нем следы борьбы.

Славный вечер задушевных бесед, задушевной музыки. Пожалуй, я слишком много говорила, или, по крайней мере, слишком горячо. Но Франческа слушала меня и соглашалась со мной, равно как и граф Сперелли. В разговоре не пошлом, одно из наиболее возвышенных наслаждений именно в том, что чувствуешь, как все присутствующие умы воодушевляет один и тот же жар. Только тогда слова и приобретают оттенок искренности и доставляют тому, кто их произносит, и тому, кто им внимает, высшее наслаждение.

Двоюродный брат Франчески — тонкий знаток музыки. Очень любит композиторов XVII века, и, среди композиторов для клавесина, в особенности Доменико Скарлатти. Но его наиболее горячая любовь — Себастьян Бах. Шопен ему мало нравится, Бетховен слишком глубоко проникает в его душу и слишком волнует его. В церковной музыке не может сравнить с Бахом никого, кроме Моцарта. Может быть, — сказал он, — ни в одной литургии голос сверхъестественного не достигает религиозности и ужаса, каких достиг Моцарт в Tuba mirum своего Bequiem. Неправда, что он — эллин, платоник, чистый искатель изящного, красоты, ясности, раз у него было столь глубокое чувство сверхъестественного, что он музыкально создал призрак командора, раз он, создавая Дон Жуана и Донну Анну, мог довести до такой глубины анализ внутреннего мира…

Он сказал эти слова и другие, с тем особенным ударением, которое оказывается в разговорах об искусстве у людей, беспрерывно углубленных в искание возвышенных и трудных вещей.

Потом, когда он слушал меня, у него появлялось странное выражение какого-то изумления, иногда же глубокого волнения. Я почти всегда обращалась к Франческе глазами, и все же чувствовала на себе его пристальный взгляд, столь упорный, что беспокоил меня, но не оскорблял. Должно быть, он еще болен, слаб, весь во власти своей чувствительности. Под конец он спросил меня: «Вы поете?» как если бы он спрашивал: «Вы любите меня?»

Я пропела одну арию Паизиелло и одну — Сальери. Играла немного из XVII века. У меня был теплый голос и счастливая рука.

Он не стал хвалить меня. Молчал. Почему?

Дельфина уже спала, наверху. Поднявшись к ней, я нашла ее спящей, но с несколько влажными ресницами, точно она плакала. Бедная любовь! Дороси сказала, что мой голос отчетливо доносился сюда, и что Дельфина проснулась от первого сна, и зарыдала, и хотела сойти вниз.

Когда я пою, она всегда плачет.

Теперь спит, но время от времени ее дыхание становится живее, похожим на подавленное рыдание, и вносит и в мое дыхание смутную тревогу, как бы потребность ответить на это сознательное рыдание, на эту боль, не унимающуюся во сне. Бедная любовь!

Кто там играет на рояле, внизу? Кто-то наигрывает гавот Рамо, гавот, полный обворожительной грусти, тот самый, что я играла недавно. Кто бы это был? Франческа поднялась вместе со мной, да и поздно.

Я подошла к балкону. В передней темно, освещена только соседняя комната, где еще играют в карты маркиз и Мануэль.

Гавот умолкает. Кто-то спускается по лестнице в сад.

Боже мой, почему я так внимательна, так на стороже, так любопытна? Почему всякий шум так потрясает меня в эту ночь?

Дельфина просыпается, зовет меня.

17 сентября. — Сегодня утром Мануэль уехал. Мы провожали его до станции Ровильяно. Около десятого октября он вернется за мной, поедем в Сиену к моей маме. Я и Дельфина пробудем в Сиене, вероятно, до Нового Года: два или три месяца. Увижу Ложу Папы и Веселый Фонтан, и мой белый и черный Собор, излюбленную обитель Пресвятой Девы, где еще молится часть моей души, возле часовни Киджи, на месте, помнящем мои колени.

Я всегда ясно сохраняю в памяти образ этого места, и, вернувшись, я преклоню колени как раз на обычном местечке, безошибочно, лучше, чем если б там остались два глубоких выема. И найду там, все еще за молитвой, эту часть моей души, под синими, усеянными звездами, сводами, которые отражаются в мраморе, как ночное небо в тихой воде.

Конечно, ничего не изменилось. В драгоценной, полной зыбкой тени, часовне, в ее темноте, оживленной сверканием драгоценных камней, горели лампады, и, казалось, весь свет собирался в маленьком кружке масла, которым питалось пламя, как в прозрачном топазе. Мало-помалу под моим пристальным взглядом мрамор с изображениями на нем становился не так холодно бледен, как бы приобретал теплоту слоновой кости и мало-помалу начинала входить в мрамор бледная жизнь небесных созданий, и мраморным формам разливалась неясная прозрачность ангельской плоти.

Как моя молитва была горяча и непосредственна! Если я читала «Филотею» св. Франциска, мне казалось, что слова падали на мое сердце, как медовые слезы, как капли молока. Если же я погружалась в размышления, мне казалось, что я брожу по таинственным путям души, как по саду блаженства, где, на цветущих деревьях, пели соловьи и по берегам ручьев божественной Благодати ворковали голуби. Благоговение вливало в меня полный свежести и благоухания мир, раскрывало в моем сердце святые весны Цветов, венчало меня мистическими розами и сверхъестественными лилиями. И в моей древней Сиене, в древнем городе Дев, над всеми голосами, я слышала звон колоколов.

18 сентября. — Час неизъяснимой пытки. Кажется, я осуждена на то, чтобы собирать по кусочкам, вновь сложить, воссоединить, снова склеить осколки какой-то мечты, одна часть которой готова смутно осуществиться вне меня, а другая смутно волнуется в глубине моего сердца. И бьюсь, и бьюсь, и не в силах сложить ее вновь.

19 сентября. — Новая пытка. Кто-то мне пел, много лет тому назад, и не кончил песни. Кто-то поет мне теперь, начиная песню с прерванного места, но я уже давно позабыла начало. И, стараясь вспомнить его и связать с продолжением, беспокойная душа теряется, не находит прежних звуков и не радуется новым.

20 сентября. — Сегодня, после завтрака, Андреа Сперелли пригласил меня и Франческу в свою комнату, чтобы показать нам свои, присланные вчера из Рима, рисунки.

Можно сказать, что целое искусство прошло сегодня перед нашими глазами, целое искусство, изученное и исследованное карандашом рисовальщика. Я испытала одно из наиболее глубоких наслаждений в моей жизни.

Это — собственноручные рисунки Сперелли, его этюды, наброски, эскизы, его воспоминания, собранные по всем галереям Европы, это, так сказать, его требник, изумительный требник, где каждому старинному мастеру отведена лучшая страница, страница, где вкратце изложена его манера, куда занесены высшие и наиболее оригинальные красоты его искусства, где отмечена восходящая всего творчества. Просматривая это богатое собрание, я не только составила себе ясное представление о различных школах, различных течениях, о различных влияниях, под которыми развивается живопись данной страны, но проникла в глубину души, в основную сущность искусства каждого отдельного художника. Как глубоко я понимаю теперь, например, XIV и XV век, Тречентистов и Кватрочентистов, простых, благородных, великих Примитивов!

Рисунки хранятся в прекрасных папках из тисненной кожи, с гвоздями и серебряными застежками, как у требников. Разнообразие техники в высшей степени остроумно. Некоторые рисунки, — Рембрандта, — исполнены на розоватой бумаге, оттененной красным карандашом, подкрашенной бистром, свет передан белой темперой, некоторые другие рисунки, фламандских мастеров, исполнены на шероховатой бумаге, очень похожей на бумагу для живописи масляными красками, где акварель бистром принимает оттенок эскиза смолой. Третьи сделаны красным карандашом, — черным, тремя карандашами с несколькими мазками пастелью, то бистром в виде штрихов пером, то китайскими чернилами, на белой бумаге, на желтой, на серой. Иногда красный карандаш как бы содержит пурпур, черный карандаш дает оттенок бархата, бистр, — то яркий, то красновато-желтый, то светлый, то цвета благородной черепахи.

Все эти подробности я заимствую у рисовальщика, испытываю странное наслаждение вспоминать их, записывать, кажется, я опьянена искусством, мозг у меня полон тысячами линий, тысячами фигур, и среди всей этой путаницы вижу всегда женщин Примитивов, незабвенные головки Святых и Дев, которые улыбались моему религиозному детству, в древней Сиене, с фресок Таддео и Симоне.

Ни одно, наиболее совершенное и наиболее тонкое произведение искусства не оставляет в душе столь же сильного, столь же продолжительного, столь же неизгладимого впечатления. Эти длинные, тонкие, как стебли лилий, тела, эти тонкие, склоненные шеи, эти выпуклые и большие лбы, эти полные скорби и привета уста, эти (о, Мемлинг!) худые, восковые, прозрачные, как облатка, руки, более выразительные, чем любое другое сплетение линий, и эти красноватые, как медь, волосы, желтые, как золото, светлые, как мед, как бы отделенные друг от друга благоговейным терпением кисти, и все эти благородные и величавые позы женщин, когда они то принимают цветок от ангела, то кладут пальцы на раскрытую книгу, то наклоняются над младенцем, то поддерживают на коленях тело Иисуса, или благословляют, или умирают, или возносятся в Рай, — все эти чистые, искренние, глубокие вещи трогают и умиляют до глубины души, и навсегда врезаются в память, как зрелище человеческой скорби, раскрытое в действительности жизни, в действительности смерти.

Одна за другой, проходили сегодня перед нашими глазами женщины Примитивов. Я и Франческа сидели на низком диване, перед большим пюпитром, где лежала кожаная папка с рисунками, которые художник, сидя против нас, медленно перелистывал и объяснял. Всякий раз я видела, как его рука брала лист и с особенной нежностью перекладывала его на другую сторону папки. Почему же, всякий раз, я чувствовала какую-то дрожь в груди, точно эта рука готова была коснуться меня?

В одно мгновение, может быть, находя сидение неудобным, он опустился на колени на ковер и продолжал листать. Говоря, почти всегда обращался ко мне, и не поучал меня, а рассуждал, как с равным знатоком, и в глубине души у меня шевелилось какое-то удовольствие, с примесью признательности. Когда у меня вырывалось восклицание удивления, он глядел на меня с улыбкой, которую я вижу и сейчас и значение которой не могу определить. Два или три раза Франческа оперлась рукой о его плечи, фамильярно, ни о чем не думая. При виде головы первенца Моисея, срисованной с фрески Сандро Боттичелли в Сикстинской Капелле, она сказала: «Похожа несколько на тебя, когда ты грустен». При виде головы Архангела Михаила, фрагмента Павийской Мадонны, Перуджино, она сказала: «Напоминает Джулию Мочето, не правда ли?» Он не отвечал, перевернул лист не так плавно. И тогда она, смеясь, прибавила: «Прочь, образы греха!»

Может быть эту Джулию Мочето он любил когда-то? Когда лист был перевернут, я почувствовала непонятное желание еще раз взглянуть на Архангела Михаила, внимательнее присмотреться к нему. Это было простое любопытство?

Не знаю. Не решаюсь заглянуть внутрь, в душу, предпочитаю медлить, сама себя обманывая, не думаю, что рано или поздно все неясные области подпадают под власть Лукавого, у меня не хватает мужества вступить в борьбу, я малодушна.

Пока же, отдых радостен. Я немного возбуждена, точно я выпила много чашек крепкого чаю. Не чувствую ни малейшего желания лечь. Ночь очень тепла, как в августе, небо ясно, но подернуто туманом, похоже на жемчужную ткань, море дышит плавно и тихо, но фонтаны заполняют промежутки безмолвия. Балкон влечет меня. Помечтаем немного! О чем же?

Глаза Дев и Святых преследуют меня. Еще вижу эти впалые глаза, продолговатые, узкие, с опущенными веками, из-под которых они глядят чарующим взглядом, кротким, как взгляд голубки, несколько лукавым, как взгляд змеи. «Будьте просты, как голубица, и мудры, как змея», сказал Иисус Христос.

Будь мудра. Молись, ложись и спи.

21 сентября — Увы, все еще приходится начинать сызнова трудную работу, подниматься по крутизне, которую уже преодолела, завоевывать уже завоеванное, вступать снова в один раз уже выигранное сражение!

22 сентября — Он подарил мне свою книгу стихов: «Сказание о Гермафродите», двадцать первый из двадцати пяти экземпляров, на пергаменте, с двумя заставками.

Это — своеобразное произведение, где скрыт таинственный и глубокий смысл, хотя преобладает музыкальная сторона, увлекая душу неслыханным волшебством звуков и сковывая мысли, которые сверкают, как золотая и алмазная пыль в прозрачном потоке.

Хоры Кентавров, Сирен и Сфинксов повергают в неизъяснимое смущение, пробуждают в ушах и в душе неутолимое беспокойство и любопытство, вызванные постоянным контрастом двойственного чувства, двойственного порыва, человеческой природы и животной. Но с какой, как бы зрительной, четкостью, среди мятежных хоров чудовищ, выделяется идеальная форма Андрогина! Ни одна музыка не опьяняла меня так, как эта поэма, и ни одна статуя не произвела на меня более гармоничного впечатления красоты. Некоторые стихи неотступно преследуют меня и, пожалуй, будут преследовать еще долгое время, так они глубоки.

Он покоряет мой ум и мою душу, с каждым днем все больше, с каждым часом все больше, беспрерывно, против моей воли, несмотря на мое сопротивление. Его слова, взгляды, его жесты, малейшее его движение проникают в мое сердце.

23 сентября — Когда мы беседуем, я чувствую иногда, что его голос как эхо моей души.

Бывает иногда, что я чувствую, как внезапные чары, слепое влечение, безрассудная сила толкает меня к фразе, к слову, которое могло бы выдать мою слабость. Я спасаюсь каким-то чудом, и тогда наступает промежуток молчания, во время которого чудовищная внутренняя дрожь волнует меня. Если опять заговариваю, то произношу пошлое, ничего не значащее слово, легкомысленным тоном, но мне кажется, что под кожей моего лица разливается какое-то пламя, точно я готова покраснеть. Если б он, улучив это мгновение, решительно взглянул мне в глаза, я бы погибла.

Много играла, Себастьяна Баха и Роберта Шумана. Он сидел, как в тот вечер, направо от меня, несколько позади, в кожаном кресле. Время от времени, в конце вещи, он вставал и, наклонясь ко мне, перелистывал тетрадь, чтобы указать другую фугу, другое интермеццо, другой отрывок. Потом снова усаживался, и слушал, не шевелясь, с глубокой сосредоточенностью, не сводя с меня глаз, давая мне чувствовать свое присутствие.

Понимал ли он, сколько меня, моей мысли, моей печали, моего сокровенного существа переходило в чужую музыку?

«Музыка, — серебряный ключ, открывающий источник слез, откуда пьет дух, пока ум окончательно не теряется, — сладчайшая могила тысячи опасений, где, как спящее дитя, почивает в цветах Беспокойство, их мать…» Шелли.

Ночь полна угрозы. В саду дует теплый влажный ветер: и сумрачный шорох разливается в темноте, потом затихает, потом усиливается. Верхушки кипарисов качаются под почти черным небом, где звезды как бы полупогасли. Вереница туч пересекает пространство, от одного горизонта до другого, разорванная, спутанная, чернее неба, похожая на трагические волосы Медузы. Моря не видно в темноте, но оно стонет, одинокое, как безмерное и неутешное горе.

Что же значит этот страх? Мне кажется, что ночь предупреждает меня о близком несчастии и что этому предупреждению соответствует неясное угрызение в моей душе. Прелюдия Баха еще преследует меня, смешивается в моей душе с шорохом ветра и с рыданиями моря.

Разве недавно нечто не плакало во мне при этих нотах?

Кто-то плакал, стонал, подавленный тревогой, кто-то плакал, стонал, призывал Бога, просил прощения, взывал о помощи, творил молитву, поднимавшуюся к небесам, как пламя. Взывал, и услышали его, молился, и выслушали его, обрел свет с высоты, издавал крики радости, обнял наконец Истину и Мир, почил в милосердии Творца.

Моя дочь всегда дает мне силы, исцеляет меня от всякой лихорадки, как высший бальзам.

Она спит в тени, освещенная лампадой, кроткая, как луна. Ее лицо, белое, как свежая белизна белой розы, почти утопает в обилии темных волос. Кажется, что тонкая ткань ее век едва скрывает светлые глаза. Я склоняюсь над ней, смотрю на нее, и все ночные голоса умолкают для меня, и безмолвие, для меня, измеряется одним лишь ритмичным дыханием ее жизни.

Она чувствует близость матери. Приподнимает руку и опять опускает ее, улыбается, устами, раскрывающимися, как усыпанный жемчугом цветок, и на мгновение из-за ресниц появляется сияние, похожее на влажный серебристый отблеск мякоти асфодели. Чем больше я всматриваюсь в нее, тем более она становится в моих глазах бестелесным созданием, существом, созданным из образов сновидений.

Почему, когда нужно дать понятие о ее красоте и о ее одухотворенности, невольно всплывают в памяти образы и слова Шекспира, этого могучего, дикого, жестокого поэта со столь медовыми устами?

Она вырастет, в пламени моей любви, моей великой единственной любви…

О, Дездемона, Офелия, Корделия, Джульетта! О, Титания! О, Миранда!

24 сентября. — Я не могу решиться, не могу остановиться на чем-нибудь. Я отчасти отдаюсь этому новому чувству, закрывая глаза на далекую опасность, оставаясь глухой к мудрым предупреждениям совести, с трепетным дерзновением человека, который, собирая фиалки, приближается к краю бездны с жадным потоком, ревущим в ее глубине.

Он ничего не узнает из моих уст, я ничего не узнаю из его уст. И души вознесутся вместе, на краткий миг, над холмами Идеала, сделают несколько глотков из вечных источников, и потом каждая пойдет своей дорогой, с большим доверием, с меньшей жаждой.

Какое затишье в воздухе после полудня! Море белого, синеватого, молочного цвета опала, цвета стекла Мурано, и то здесь, то там, — как потускневшее от дыхания стекло.

Читаю Перси Шелли, его любимого поэта, божественного Ариэля, который питается светом и говорит языком Духов. Ночь. Передо мной ясно встает следующая аллегория.

«На большой дороге жизни, пройденной всеми нами, раскрывается дверь из темного алмаза, — огромная и разрытая пещера. Кругом свирепствует беспрерывная борьба теней, похожих на мятежные тучи, клубящиеся в расщелине какой-нибудь обрывистый горы, теряясь в высоте, в поднебесных вихрях. И многие проходят мимо этой двери беспечным шагом, не ведая, что тень идет по следам каждого путника до самого места, где мертвецы ожидают в мире своего нового товарища. Но другие, из большего любопытства мысли, останавливаются и смотрят. Число их крайне ничтожно, но очень мало удается им понять там, что тени следуют за ними всюду, куда бы они ни шли».

Позади меня, и так близко, что почти касается меня, — Тень. Я чувствую, как она смотрит на меня, подобно тому, как вчера, играя, я чувствовала его взгляд, не видя его.

25 сентября — Боже мой, Боже мой!

Когда он окликнул меня, этим голосом, с этой дрожью, мне показалось, что мое сердце растаяло в груди и что я падаю в обморок. «Вы никогда не узнаете, — сказал он, — вы никогда не узнаете, в какой степени моя душа — ваша».

Мы были в аллее с фонтанами. Я прислушивалась к воде. Не видела больше ничего, не слышала больше ничего, мне почудилось, что все отошло куда-то, что земля разверзлась и что с этим исчезла и моя жизнь. Я сделала нечеловеческое усилие, и на мои уста пришло имя Дельфины, и мною овладел безумный порыв броситься к ней, бежать, спасаться. Трижды выкрикнула это имя. В промежутках же, мое сердце не трепетало, мой пульс не бился, с моих губ не срывалось дыхание…

26 сентября — Это — правда? А не заблуждение моего сбитого с толку ума? Но почему вчерашний час мне кажется столь далеким, почти нереальным?.

Он снова говорил, долго, рядом со мной, пока я шла под деревьями, как во сне. Под какими деревьями? Как будто я бродила по таинственным путям моей души, среди рожденных моей душой цветов, слушая слова незримого Духа, который некогда питался моей душой.

Еще слышу сладкие и ужасные слова.

Он говорил: «Я отрекся бы от всех обетов жизни, лишь бы жить в маленькой частице вашего сердца…»

Говорил: «…вне мира, всецело затерянным в вашем существе, навсегда, до самой смерти…»

Говорил: «Сострадание с вашей стороны было бы для меня слаще страсти всякой другой женщины…»

«Одного вашего присутствия было достаточно, чтобы опьянить меня. Я чувствовал, как оно текло в моих жилах, как кровь, и наполняло мою душу, как сверхчеловеческое чувство…»

27 сентября — Когда, на опушке леса, он сорвал этот цветок и дал мне его, разве я не назвала его Жизнью моей жизни?

Когда мы возвращались по аллее с фонтанами, мимо того фонтана, где он говорил раньше, разве я не назвала его Жизнью моей жизни?

Когда он снял гирлянду с Гермы и отдал ее моей дочери, разве он не дал мне понять, что воспетая в стихах женщина уже ниспровергнута, и что я одна, одна я — вся его надежда? И разве я не назвала его Жизнью моей жизни?

28 сентября. — Как долго нельзя было собраться с мыслями!

Столько часов, после того часа, я боролась, силилась восстановить мое истинное сознание, чтобы видеть вещи в настоящем свете, чтобы твердо и спокойно обсудить свершившееся, решить, остановиться на чем-либо, определить свой долг. Я ускользала от самой себя, ум терялся, воля поддавлялась, всякое усилие было тщетно. Как бы инстинктивно, я избегала оставаться наедине с ним, старалась быть всегда поближе к Франческе и к моей дочери, или оставалась здесь, в комнате, как в убежище. Когда мои глаза встречались с его глазами, казалось, я читала в них глубокую и умоляющую печаль. Разве же он не знает, как сильно, как сильно, как сильно я люблю его?

Не знает, не узнает никогда. Я так хочу. Так должна. Мужества!

Боже мой, помоги мне.

29 сентября. — Зачем он заговорил? Зачем ему было нарушать очарование безмолвия, в котором утопала моя душа почти без угрызений и почти без страха? Зачем ему было срывать слабое покрывало неизвестности и ставить меня лицом к лицу с его раскрытой любовью? Теперь мне уже нельзя больше медлить, нельзя больше обманывать себя, ни позволить себе слабость, ни предаться истоме. Опасность налицо, явная, открытая, очевидная, и она головокружительно влечет меня, как бездна. Мгновение истомы, слабости, и я погибла.

Я спрашиваю себя: «Я искренне скорблю, искренне сожалею об этом неожиданном признании? Почему же вечно думаю об этих словах? И почему, когда я их повторяю про себя, невыразимая волна страсти пронизывает меня? И почему по всему моему телу пробегает дрожь, когда я представляю, что могла бы слышать другие слова, еще другие слова?»

Стих Шекспира в «As you like it»:

Ночь — Движения моей души принимают форму вопросов, загадок. Я то и дело спрашиваю себя и никогда не отвечаю. У меня не было мужества заглянуть в самую глубину, точно определить мое положение, принять действительно твердое и правильное решение. Я малодушна, труслива, боюсь страдания, хочу страдать как можно меньше, хочу еще колебаться, медлить, оправдываться, прибегать к уверткам, скрываться, вместо того чтобы с открытым забралом вступить в решительное сражение.

Дело вот в чем: я боюсь остаться с ним наедине, вести с ним серьезный разговор, и моя жизнь здесь сводится к продолжению маленьких хитростей, маленьких уверток, маленьких предлогов для того, чтобы избежать встречи с ним. Ложное положение недостойно, меня. Или я хочу решительно отказаться от этой любви, и он услышит мой печальный, но твердый отказ. Или же я хочу принять ее, в ее чистоте, и он получит мое духовное согласие.

И вот, я спрашиваю себя: чего хочу? Какой из двух путей выбираю? Отречься? Принять?

Боже, Боже мой, ответ Ты за меня, осени меня!

Отречься — значит моими собственными руками вырвать живую часть моего сердца. Тревога будет крайняя, мучение превзойдет меру всякого страдания, но геройство, с Божьей помощью, увенчается примирением, будет вознаграждено божественной сладостью, сопровождающей всякий нравственный подъем, всякое торжество души над страхом страдания.

Отрекусь. Моя дочь сохранит обладание всем, всем моим существом, всей, всей моей жизнью. Это — долг.

30 сентября — Записывая это, чувствую себя несколько спокойнее, восстанавливаю, по крайней мере на время, кое-какое равновесие и с большей ясностью вижу мое несчастье, и мне кажется, что на сердце становится легче, как осле исповеди.

Ах, если б я могла исповедаться! Если б я могла просить совета и помощи у моего старого друга, у моего старого утешителя!

Среди этих волнений, больше, чем что-либо, меня поддерживает мысль, что через несколько дней я увижу Дона Луиджи, что буду говорить с ним, открою ему все мои тайны расскажу ему о моем страхе и попрошу у него бальзама для всех моих недугов, как некогда, как в то время, когда его кроткое и глубокое слово вызывало слезы на моих глазах, еще не вкусивших горькой соли других слез или жара отсутствия слез, который гораздо страшнее.

Он еще поймет меня? Поймет ли волнение женщины, как понимал неясную и мимолетную печаль девушки? Увижу ли, как его прекрасное, увенчанное седыми волосами, озаренное святостью, чистое, как Святые Дары в дарохранительнице, благословенное Господом чело наклонится ко мне, в знак милосердия и сострадания?

После обедни, играла на органе, в Часовне, Себастьяна Баха и Керубини. Играла прелюдию того вечера.

Кто-то плакал, стонал, подавленный тревогой, кто-то плакал, стонал, призывал Бога, просил прощения, взывал о помощи, творил молитву, возносившуюся в небеса, как пламя. Взывал — и услышали его, молился — и выслушали его, обрел свет с высоты, издавал крики радости, обнял, наконец, Мир и Истину, почил в милосердии Творца.

Этот орган небольшой. Часовня невелика, и все же моя душа воспарила, как в базилике, вознеслась, как в безмерном куполе, коснулась идеального острия, где сияет знаменье знамений, в райской лазури, в небесном эфире.

Я думаю о величайших органах в величайших соборах, в Гамбурге, Страсбурге, Севилье, в аббатстве Вейнгартена, в аббатстве Субиако, у Бенедиктинцев в Катании, в Монтекассино, в Св. Дионисии. Какой голос, какой хор голосов, какая бесконечность криков и молитв, какое пение и какой плач народов может сравниться с суровостью и с нежностью этого волшебного христианского инструмента, могущего соединить в себе все созвучия, как уловимые человеческим слухом, так и неуловимые?

Мне снится: погруженный в тень, таинственный, обнаженный, пустынный Собор, похожий на впадину потухшего кратера, воспринимающего звездный свет с высоты, и опьяненная любовью Душа, пламенная, как душа Св. Павла, нежная, как душа Св. Иоанна, многообразная, как тысяча душ в одной, желающая вдохнуть свое опьянение в один сверхчеловеческий голос, и огромный, как целый лес из дерева и металла, орган, у которого, как у органа Св. Сюльпиция, пять клавиатур, двадцать педалей, сто восемь регистров, свыше семи тысяч труб, все звуки.

Ночь. — Тщетно! Тщетно! Ничто не успокаивает меня, ничто не дает мне ни часа, ни минуты, ни мига забвения, ничто и никогда не исцелит меня, никакой сон моего сознание не разбудит мое сердце. Тщетно!

Моя тревога смертельна. Я чувствую, что моя болезнь неизлечима, сердце болит у меня, точно его сжали, сдавили, надорвали навсегда, нравственное страдание так глубоко, что переходит в физическую боль, в жестокое непосильное мучение. Я экзальтирована, знаю, я — во власти какого-то безумия, и не могу совладать с собой, не могу сдержать себя, не могу собраться с мыслями, не могу, не могу.

Значит, это — любовь?

Он уехал сегодня утром верхом, в сопровождении слуги, и я не видела его. Почти все утро провела в Часовне. К завтраку он не вернулся.

Его отсутствие так терзало меня, что я изумилась остроте этого чувства. Пришла в комнату, чтобы ослабить боль, исписала страницу Дневника, благоговейную страницу, согревая себя воспоминанием моей утренней веры, потом прочла отрывок из «Эпипсихидиона» Перси Шелли, потом сошла в парк искать мою дочь. Все это время мной владела его живая мысль, занимала меня, беспрерывно мучила меня.

Когда я снова услышала его голос, я была на первой террасе. Он разговаривал с Франческой, в вестибюле. Появилась Франческа и, сверху, позвала меня.

Подымаясь по лестнице, чувствовала, что ноги подкашивались у меня. Здороваясь, он протянул мне руку, и, должно быть, заметил дрожь в моей: я видела, как что-то быстро мелькнуло в его взгляде. Мы сидели в соломенных креслах, в вестибюле, лицом к морю. Он сказал, что очень устал, и стал курить, рассказывая о своей поездке.

— В Викомиле, — сказал он, — три чуда: роща из пиний, башня и ковчег для Святых Даров XV века. Представьте себе пиниевую рощу между морем и холмом, со множеством прудов, увеличивающих рощу до бесконечности, дикого ломбардского стиля колокольню, вероятно еще XI века, каменный столб, усеянный сиренами, павлинами, змеями, химерами, грифами, тысячей чудовищ и тысячей цветов, и серебряную золоченую дарохранительницу, с эмалью, резную и чеканную, в готическо-византийском стиле, предвосхищающем Возрождение, работы Галлуччи, почти неизвестного художника, великого предшественника Бенвенуто Челлини…

Говоря, он обращался ко мне. И странно, что я отчетливо помню все его слова. Я могла бы записать его рассказ целиком, с самыми незначительными и малейшими подробностями, и если б был способ, могла бы воспроизвести каждый оттенок его голоса.

Он показал нам два или три маленьких наброска карандашом в своей записной книжке. Потом продолжал говорить о чудесах Викомиле, с тем жаром, с каким он говорит о прекрасном, с этим восхищением искусством, которое составляет одну из его наиболее обворожительных черт.

— Обещал настоятелю в воскресенье вернуться. Поедем, не правда ли, Франческа? Нужно показать Донне Марии Викомиле.

Ах, мое имя на его устах! Если б было средство, я могла бы воспроизвести в точности линии, положение его уст, когда он произносил каждый слог двух слов: Донне Марии. Но я никогда не могла бы выразить мои чувства, никогда не могла бы повторить все то неизведанное, нежданное, непредвиденное, что пробуждается в моем существе в присутствии этого человека.

Мы продолжали сидеть там до самого обеда. Против обыкновения, Франческа казалась несколько печальной. Спустя некоторое время воцарилось тяжелое молчание. Но между ним и мною начался один из тех безмолвных разговоров, когда душа дышит Невыразимым и понимает шепот мыслей. И он говорил мне вещи, от которых я млела в кресле, вещи, которые его устам не повторить никогда и моим ушам никогда не услышать.

Неподвижные кипарисы перед нами, легкие на вид, точно они были погружены в нежнейший эфир, зажженные солнцем, казалось, пылали на вершинах пламенем, как священные факелы. Море было цвета зеленого листа алоэ, а в некоторых местах ярко-голубого цвета растворенной бирюзы: неописуемая нежность бледных красок, растворенность ангельского света, где каждый парус вызывал образ плывущего ангела. И соединение ослабленных осенью ароматов было как дыхание послеполуденного солнца.

О, ясная смерть в сентябре!

И этот месяц кончился, утрачен, упал в бездну. Прощай.

Я подавлена бесконечной печалью. Какую часть меня уносит эта часть времени! За пятнадцать дней я пережила больше, чем за пятнадцать лет, и мне кажется, что, в остроте мучения, ни одна из моих долгих недель скорби не может сравниться с этой короткой неделей страсти. Сердце болит у меня, голова идет кругом, в моей душе — что-то темное и жгучее, нечто, появившееся неожиданно, как зараза, и, против всякой воли, вопреки всякому средству, начинающее проникать в мою кровь: Желание.

Я стыжусь его, содрогаюсь от отвращения, как перед позором, святотатством, осквернением, у меня отчаянный, безумный страх, как бы перед лукавым врагом, знающим ведущие в крепость тропинки, которых я сама не знаю.

И вот я бодрствую по ночам, и пишу эту страницу с исступлением любовников, пишущих свои любовные письма, и не слышу дыхания моей спящей дочери. Она мирно спит, она не знает, как далеко душа ее матери…

1 октября. — Мои глаза видят в нем то, чего раньше не видели. Когда он говорит, я смотрю на его рот, и линии и цвет губ занимают меня больше, чем звук и смысл слов.

2 октября. — Сегодня — суббота, сегодня восьмой день с незабвенного дня — 25 сентября 1886 года.

По странной случайности, хотя теперь я не избегаю оставаться с ним наедине, хотя я даже хочу, чтобы наступило ужасное и героическое мгновение, по странной случайности, мгновение не наступило.

Франческа все время была со мной. Утром мы проехались верхом по дороге в Ровильяно. И почти всю вторую половину дня провели за роялем. Она хотела, чтобы я переиграла некоторые танцы XVI века, потом Сонату и знаменитую Токкату Муцио Клементи, и еще два или три Каприччио Доменико Скарлатти, и просила меня пропеть некоторые отрывки из «Женской Любви» Роберта Шумана. Какие контрасты!

Франческа больше не весела, как бывало, хотя бы как в первые дни моего пребывания здесь. Часто задумчива, когда же засмеется, когда шутит, ее веселость кажется мне деланной. Я спрашивала ее: «Тебя мучает какая-нибудь мысль?». Она мне ответила с видом удивления: «Почему?». Я прибавила: «Вижу, ты несколько печальна». Она же на это: «Печальна? Да нет же, ты ошибаешься». — И засмеялась, но невольно горьким смехом.

Это огорчает меня и внушает мне смутное беспокойство.

Значит завтра, после полудня, поедем в Викомиле. Он спрашивал меня: «У вас хватит сил поехать верхом? Верхом можно будет пересечь всю рощу…»

А потом еще сказал: «Перечитайте из стихов Шелли, посвященных Джэн, „Воспоминание“».

Значит, поедем верхом, верхом же отправится и Франческа. Остальные же, и в том числе Дельфина, поедут в карете.

В каком я странном состоянии духа сегодня вечером! В глубине сердца у меня какая-то глухая и острая злоба, и я не знаю, почему, как-то не переношу ни себя, ни жизнь, ничего. Возбуждение нервов так сильно, что время от времени мною овладевает безумное желание кричать, вонзать себе ногти в тело, ломать пальцы, причинить себе боль, чтобы отвлечься от этого невыносимого внутреннего недуга, от этой невыносимой тревоги. Точно у меня какой-то огненный узел в верхней части груди, горло же сжало рыданием, которое не хочет вырваться, и, то холодная, то горячая, голова пуста, временами чувствую, как внезапное волнение пробегает по мне, душу охватывает беспричинный ужас, который я не могу ни объяснить, ни подавить. А иногда в голове проносятся невольные образы и мысли, возникающие, Бог весть, из каких глубин существа: мерзкие образы и мысли. И слабею, и замираю, точно я погрязла в вязкую любовь, и все же это не наслаждение, не наслаждение!

3 октября. — Как слаба и жалка наша душа, беззащитная против пробуждения и приливов того, менее всего благородного и чистого, что дремлет в темноте нашей бессознательной жизни, в той неизведанной бездне, где от слепых ощущений рождаются слепые сны!

Мечта может отравить душу, одна невольная мысль может развратить волю.

Едем в Викомиле. Дельфина в восторге. Праздничный день. Сегодня праздник Богородицы. Мужайся, душа моя!

4 октября. — Ни тени мужества.

Вчерашний день был для меня так полон всяких маленьких происшествий и глубоких волнений, так радостен и так печален, что, вспоминая его, я вся растеряна. И уже все, все остальные воспоминания бледнеют и теряются перед одним единственным.

Побывав на башне и налюбовавшись ковчегом, около пяти с половиной мы собрались уезжать из Викомиле. Франческа устала, и вместо езды верхом, она предпочла возвращаться в карете. Некоторое время мы сопровождали ее, то сзади, то по бокам. Из кареты Дельфина и Муриэлла махали нам длинными цветущими ветками и смеялись, грозя синеватыми султанами.

Был тихий-тихий вечер, без ветра. Солнце готово было скрыться за холмом Ровильяно, в совершенно розовом небе, как небо дальнего Востока. Всюду цвели розы, розы и розы, медленно, обильно, мягко, подобно снегу на заре. Когда солнце скрылось, роз стало больше, они раскинулись почти до линии горизонта, теряясь, растворяясь в поразительно ясной лазури, в серебристой, невыразимой лазури, похожей на ту, которая сияет над вершинами покрытых льдами гор.

Время от времени он мне говорил: «Взгляните на башню Викомиле. Взгляните на купол Сан-Консальво…»

Когда показалась роща, он спросил: «Пересечем?»

Большая дорога шла вдоль леса, описывая дугу и приближаясь к морю, почти до самого берега, в конце дуги. Уже потемневшая роща была сумрачно зеленого цвета, точно тень собралась в кронах деревьев, оставляя воздух выше еще прозрачным, но, внутри, пруды сверкали резким и глубоким светом, как куски неба, более чистого, чем то, что распростерлось над нашими головами.

Не дожидаясь моего ответа, он сказал Франческе:

— Мы поедем через рощу. Встретимся на дороге у Семинарского моста.

Зачем я согласилась? Зачем въехала в рощу вместе с ним? У меня как бы померкло в глазах, казалось, я была под властью темных чар, мне казалось, что этот пейзаж, этот свет, этот поступок, все это стечение обстоятельств были для меня не новы, но существовали уже давно, так сказать, в моем предыдущем существовании, и теперь лишь возродились… Впечатление невыразимо. Мне, стало быть, казалось, что этот час, эти мгновения, уже пережитые мной, раскрывались не вне меня, независимо от меня, но принадлежали мне, были в такой естественной и неразрывной связи со мной, что я не могла бы уклониться от переживания их в данном виде, но неизбежно должна была пережить их. У меня было в высшей степени ясное чувство этой неизбежности. У меня было полное оцепенение воли. Подобное бывает, когда пережитое возвращается во сне, смешиваясь с чем-то, что больше истины и отлично от истины. Мне не удается выразить хотя бы ничтожную часть этого чрезвычайного явления.

И между моей душой и пейзажем была гармония, таинственное сродство. Отражение леса в воде прудов действительно казалось приснившимся образом реальной жизни. Как в поэзии Перси Шелли, каждый пруд казался маленьким небом, вплетенным в подземный мир, твердью розового света, брошенной на темную землю, бесконечнее бесконечной ночи и чище дня, и деревья раскрывались в ней, как и в надземном воздухе, но с более совершенной формой и окраской, чем любое из деревьев, качавшихся в этой местности. И искусной кистью вод с любовью были нарисованы в прекрасном лесу нежные виды, какие никогда не встречались в нашем надземном мире, и вся их глубина была проникнута райским блеском, неземной атмосферой.

Из какой дали времен пришел к нам этот час?

Мы ехали шагом, молча. Редкие крики сорок, топот и дыхание лошадей не нарушали этого покоя, который, казалось, становился более глубоким и более магическим с каждым мгновением.

Зачем ему вздумалось нарушать созданное нами же очарование?

Он заговорил, он пролил мне на сердце волну горячих, безумных, почти безрассудных слов, которые в этом безмолвии деревьев ужаснули меня, потому что принимали какой-то неизъяснимо странный и чарующий оттенок. Он не был кроток и тих, как в парке, высказывал мне не свои робкие и слабые надежды, свои почти мистические порывы, неисцелимую печаль, не просил, немую печаль, не просил, не умолял. У него был смелый и решительный голос страсти, голос, какого я у него не замечала.

— Вы меня любите, вы меня любите, вы не можете не любить меня! Скажите мне, что любите!

Его лошадь шла рядом с моей. И я чувствовала его прикосновение, и даже, казалось, чувствовала на щеке его дыхание, жар его слов, и думала, что от чрезмерного возбуждения лишусь чувств и упаду в его объятья.

— Скажите, что любите меня! — повторял он, упорно, безжалостно. — Скажите мне, что любите!

В чудовищном отчаянии, вызванном его настойчивым голосом, кажется, я сказала, вне себя, не знаю, с криком или с рыданием:

— Люблю, люблю, люблю!

И пустила лошадь галопом по едва намеченной среди стволов дороге, не понимая, что делаю.

Он следовал за мной, крича:

— Мария, Мария, остановитесь! Вы разобьетесь…

Не остановилась, не знаю, как моя лошадь не натыкалась на стволы, не знаю, как я только не упала. Я не умею передать впечатление, которое, во время скачки, производил на меня темный лес, прерываемый широкими блестящими пятнами прудов. Когда наконец я выбралась на дорогу, у Монастырского моста, с другой стороны, мне показалось, что я вышла из царства призраков.

Он сказал мне, с оттенком резкости:

— Вы хотели разбиться на смерть?

Мы услышали грохот приближавшейся кареты и двинулись ей навстречу. Он хотел снова заговорить со мной.

— Молчите, прошу вас, ради Бога! — умоляла я, так как чувствовала, что больше не выдержу.

Он замолчал. Потом с поразившим меня хладнокровием сказал Франческе:

— Жаль, что ты не поехала! Очаровательно…

И продолжал разговор открыто, просто, точно ничего не произошло, даре С некоторой веселостью. Я была благодарна ему за притворство, которое, казалось, спасло меня, потому что, если бы пришлось говорить, я, без сомнения, выдала бы себя, и наше молчание может быть показалось бы Франческе подозрительным.

Спустя некоторое время, начался подъем к Скифанойе. Какая беспредельная грусть в вечернем воздухе! Первая четверть луны сверкала в нежном, зеленоватом, небе, где мои глаза, и может быть только мои глаза, еще видели легкий розовый отблеск, розовый отблеск, озарявший пруды, там, в лесу.

5 октября. — Теперь он знает, что я люблю его, знает из моих уст. Кроме бегства, у меня нет другого выхода! Вот до чего я дошла.

Когда он смотрит на меня, в глазах у него особенный блеск, какого раньше не бывало. Сегодня, когда Франчески не было, он взял мою руку, собираясь поцеловать ее. Мне удалось освободить ее, и я видела, как по губам его пробежала легкая дрожь, уловила, в одно мгновение, на его губах, так сказать, тень поцелуя, движение, которое врезалось мне в память и не покидает меня, и не покидает меня!

6 октября — 25 сентября, на мраморной скамейке, он сказал мне: «Я знаю, что вы не любите меня, и не можете любить». А 3 октября: «Вы меня любите, вы меня любите, вы не можете не любить меня».

В присутствии Франчески, он попросил у меня позволения нарисовать мои руки. Я согласилась. Начнет сегодня.

И я дрожу и волнуюсь, точно должна подвергнуть мои руки неизвестной пытке.

Ночь. Началась медленная, сладкая, невыразимая пытка!

Он рисовал черными и красными карандашами. Моя правая рука лежала на куске бархата. На столе стояла желтоватая, крапчатая, как кожа пиона, корейская ваза, а в вазе был букет из орхидей, этих неуклюжих цветов, возбуждающих изысканное любопытство Франчески. Одни зеленые, того зеленого, скажу, животного цвета, как у некоторых видов саранчи, свисали в виде маленьких этрусских урн, с приподнятой крышкой. У других, на конце серебристого стебля, был цветок о пяти листках, с маленькой чашкой по середине, желтой внутри и белой снаружи. У третьих была маленькая синеватая стекляночка с двумя длинными волокнами по бокам, и они напоминали какого-нибудь крошечного сказочного короля, очень зобастого, с разделенной на две половины бородой. Наконец, другие были с множеством желтых цветков, похожих на порхающих ангелочков в длинных одеждах, с воздетыми руками и с сиянием вокруг головы.

Я смотрела на них, когда начинало казаться, что больше не вынесу пытки, и их диковинные формы на мгновение занимали меня, вызывали во мне мимолетное воспоминание экзотических стран, повергали мой дух во внезапное оцепенение. Он рисовал, не разговаривая, его глаза беспрерывно переходили от бумаги на мои руки, потом, два или три раза, обращались к вазе. Потом он встал и сказал:

— Простите.

И взял вазу, и отнес ее подальше, на другой стол, не знаю, почему.

И тогда стал рисовать свободнее, как бы освободившись от раздражающего предмета.

Я не в силах высказать, какие чувства вызывал во мне его взгляд. Мне казалось, что я даю ему исследовать не мою обнаженную руку, но обнаженную часть моей души, и что он проникает взглядом в самую глубь ее, раскрывая все самые сокровенные тайны. Никогда рука не казалась столь живой, столь выразительной, столь тесно связанной с моим сердцем, столь зависящей от моей внутренней жизни, так глубоко раскрывающей ее. Под влиянием этого взгляда, по ней пробегала неуловимая, но беспрерывная дрожь, и эта дрожь проникала до глубины моего существа. Иногда дрожь становилась сильнее и была заметна, и если он смотрел слишком пристально, мне инстинктивно хотелось спрятать ее.

Иногда он смотрел долго, перестав рисовать, и у меня создавалось впечатление, что он впитывает зрачками какую-то часть меня или ласкает меня лаской более нежной, чем бархат, на котором лежала моя рука. Время от времени, когда он склонялся над бумагой, чтобы вложить в линию то, что увидел во мне, на его устах появлялась легчайшая улыбка, такая легкая, что я с трудом могла уловить ее. И от этой улыбки, не знаю, почему, в верхней части груди у меня возникал трепет наслаждения. И еще, дважды или трижды, я снова увидела на его губах как бы тень поцелуя.

Время от времени любопытство пересиливало меня, и я спрашивала: «Ну как?»

Франческа сидела у рояля, спиной к нам, перебирала клавиши, стараясь вспомнить гавот Рамо, Гавот желтых дам, который я столько раз играла и который останется музыкальным воспоминанием о моих днях в Скифанойе. Смягчала звуки педалью, и часто останавливалась. И перерыв в моей любимой арии и в кадансе, который мое ухо слышало заранее, причиняли мне новое беспокойство. Вдруг она с силой, неоднократно, ударила по клавишам, как бы в припадке нервного нетерпения, и встала, и подошла к рисунку.

Я смотрела на нее. Поняла.

Только этой горечи не доставало. Господь напоследок оставил мне самое жестокое испытание. Да будет воля Его.

7 октября — У меня только одна мысль, одно желание, одно решение: уехать, уехать, уехать.

Мои силы исчерпаны. Млею, умираю от моей любви, и неожиданное открытие удесятеряет мою смертельную печаль. Что она думает обо мне? Что ей представляется? Значит, она любит его? Давно ли? И он знает это? Или даже и не подозревает?..

Боже мой, Боже мой! Мысли у меня путаются, силы покидают меня, ощущение действительности ускользает от меня. Порой моя боль стихает, как унимаются ураганы, когда бешенство стихий уравновешивается в ужасающей неподвижности, чтобы затем разразиться с еще большей яростью. Я впадаю в какое-то оцепенение, с тяжелой головой, с усталым и разбитым телом, точно кто-нибудь колотил меня, и в то время, как боль собирается на новый приступ, мне не удается собраться с моей волей.

Что она думает обо мне? Что думает? Что ей чудится?

Быть отвергнутой ею, моей лучшей подругой, тем, кто мне всего дороже, тем, кому мое сердце было всегда открыто! Это — высшая горечь, самое жестокое испытание, ниспосланное Богом тому, кто сделал жертву законом своей жизни.

Я должна переговорить с ней, до отъезда. Она должна все узнать от меня, я должна все узнать от нее. Это — долг.

Ночь. — Около пяти она предложила мне проехаться в карете по дороге в Ровильяно. Мы отправились одни, в открытой карете. Я думала с дрожью: «Теперь то я скажу ей». Но внутренний трепет лишал меня всякого мужества. Может быть она ждала, чтоб я заговорила? Не знаю.

Мы долго молчали, прислушиваясь к мерному топоту лошадей, рассматривая деревья и изгороди вдоль дороги. Время от времени, короткой фразой или знаком, она обращала мое внимание на какую-нибудь деталь осеннего пейзажа.

Все очарование Осени раскрывалось в этот час. Косые вечерние лучи зажигали на холме глухое и гармоничное богатство умирающей листвы. От постоянного восточного ветра в новолуние, преждевременная смерть поражает деревья прибрежных земель. Золото, амбра, шафран, желтый цвет серы, бистр, медь, бирюза, амарант, фиолетовый цвет, пурпур, самые блеклые цвета, самые резкие и самые нежные переходы смешивались в глубокий аккорд, которого не превзойдет нежностью никакая мелодия весны.

Указывая на белые акации, она сказала: «Смотри, разве они не кажутся цветущими!»

Уже сухие, они белели розоватой белизной, как крупный мартовский миндаль, на фоне синего, переходившего уже в пепельный цвет, неба.

Помолчав, в виде предисловия, я сказала: «Мануэль приедет, должно быть, в субботу. И в воскресенье, с утренним поездом, мы уедем. Ты была так добра ко мне в эти дни, я так тебе благодарна…»

Голос у меня слегка дрожал, и беспредельная нежность овладела моим сердцем. Она взяла мою руку и держала в своей, не говоря ни слова, не смотря на меня. И держась за руки, мы долго молчали.

Она спросила меня: «Сколько времени ты пробудешь у матери?»

Я ей ответила: «До конца года, надеюсь, а может быть и больше».

— Так долго?

И мы снова замолчали. Я уже чувствовала, что у меня не хватит мужества на объяснение, равно как чувствовала, что оно, теперь, менее необходимо. Казалось, что теперь она снова приблизилась ко мне, поняла меня, снова признала меня, стала моей доброй сестрой. Моя печаль притягивала ее печаль, как луна притягивает морские воды.

«Слушай», — сказала она, так как с полей доносилось женское пение, широкое, громкое, благоговейное, как грегорианское пение.

Проехав дальше, увидели поющих. Уходили с поля сухих подсолнечников, двигаясь гуськом, как церковное шествие. И подсолнечники вздымали на длинных, желтых, лишенных листвы стеблях свои широкие кружки без лепестков, без семян, похожие в своей наготе на священную утварь, на бледные золотые дарохранительницы.

Мое волнение возросло. Пение позади нас терялось в вечернем воздухе. Проехали Ровильяно, где уже зажигались огни, потом снова выехали на большую дорогу. Позади нас расплывался колокольный звон. По вершинам деревьев пробегал влажный ветер, и деревья бросали синеватую тень на белую дорогу, а в воздухе другую тень, почти жидкую, как в воде.

«Тебе не холодно?» — спросила она меня, и приказала лакею развернуть плед, а кучеру — повернуть назад.

На колокольне Ровильяно один колокол продолжал еще звонить широким боем, точно к торжественной службе, и, казалось, с волной звука распространял по ветру волну холода. Мы одновременно прижались друг к другу, натягивая плед на колени, обе объятые дрожью. И карета въехала в предместье.

— Что это за звон? — прошептала она, каким-то не своим голосом.

Я ответила: «Если не ошибаюсь, там священник со Святыми Дарами».

Немного дальше, мы действительно увидели входившего во двор священника, дьячок держал зонтик, двое же других держали зажженные фонари, стоя у дверных косяков на пороге. Одно только окно было освещено в этом доме, окно христианина, который умирал в ожидании священного Мира. На свете появлялись легкие тени, на этом желтом четырехугольнике света смутно вырисовывалась безмолвная драма, совершающаяся вокруг того, кто входит в царство смерти.

Один из двух слуг, наклоняясь сверху, тихим голосом спросил:

— Кто при смерти?

Спрошенный, на своем диалекте, назвал имя женщины.

И мне бы хотелось смягчить грохот колес по мостовой, сделать наше движение безмолвным, в этом месте, где должно было пройти дыхание духа. У Франчески, разумеется, было то же чувство.

Карета выбралась на дорогу в Скифанойю и поехала рысью. Луна, с кругами, сияла, как опал в прозрачном молоке. С моря поднималась вереница туч и мало-помалу развертывалась в виде шаров, как изменчивый дым. Вскипевшее море заглушило своим шумом всякий другой шум. Думаю, что более тяжелая печаль никогда не подавляла двух душ.

Я почувствовала теплоту на своих холодных щеках и повернулась к Франческе взглянуть, заметила ли она, что я плачу. Я встретилась с ее полными слез глазами. И мы молчали, сжимая руки, одна подле другой, с зажатыми устами, умея плакать о нем, и слезы катились безмолвно, капля за каплей.

Приближаясь к Скифанойе, я вытерла мои, она — свои. Каждая скрывала свою собственную слабость.

Он с Дельфиной, Муриэллой и Фердинандо поджидал нас в передней. Почему в глубине сердца я испытала чувство недоверия по отношению к нему, точно какой-то инстинкт предупредил меня о темном вреде? Какие страдания готовит мне будущее? Найду ли я силы уклониться от страсти, которая влечет меня, ослепляя меня?

И все же, как меня облегчили эти несколько слез! Я чувствую себя менее подавленной, менее выжженной, более доверчивой. И испытываю невыразимую отраду повторять наедине Последнюю Прогулку, в то время как Дельфина спит, счастливая всеми безумными поцелуями, которыми я осыпала ее лицо, и в то время, как в окна улыбается печальная луна, свидетельница моих недавних слез.

8 октября — Спала ли я в эту ночь? Бодрствовала? Не умею сказать.

В моем мозгу, сумрачно, как густые тени, проносились ужасные мысли, невыносимые видения страдания, в моем сердце раздавались толчки и содрогания, и я оказывалась с открытыми в темноту глазами, не зная, просыпалась ли я, или, продолжала думать и воображать. И это состояние сомнительного полусна, которое гораздо мучительнее бессонницы, продолжалось, продолжалось, продолжалось.

Тем не менее, услышав утренний голос звавшей меня дочери, я не отвечала, притворилась спящей глубоким сном, чтобы не вставать, чтобы остаться в таком состоянии, помедлить, отдалить еще немного от себя неумолимую несомненность неизбежной действительности. Пытки мысли и воображения всегда казались мне менее жестокими, чем непредвиденные пытки, какие готовит мне жизнь в эти последние два дня.

Немного спустя Дельфина пришла взглянуть на меня, на цыпочках, сдерживая дыхание, и сказала Дороси дрожащим от нежности голосом: «Спит! Не надо будить ее».

Ночь. — Мне кажется, что в жилах у меня уже не осталось ни капли крови. Пока я поднималась по лестнице, мне чудилось, что при каждом усилии одолеть еще ступень, жизнь покидала мое тело. Я слаба, как умирающая…

Мужества, мужества! Остается всего несколько часов, Мануэль приедет завтра утром, в воскресенье уедем, в понедельник будем у моей мамы.

Недавно вернула ему две или три книги, которые он давал мне. В книге Перси Шелли, в конце одной строфы, я подчеркнула ногтем два стиха и сделала отметку на полях страницы. В стихах говорится:

«И позабудь меня, так как мне никогда не стать твоей!»

9 октября, ночь. — Весь день, весь день он искал возможность говорить со мной. Его страдание очевидно. И весь день я старался скрыться от него, чтобы ему нельзя было бросить мне в душу другие семена скорби, желания, сожаления, угрызений. Победила, вела себя твердо и геройски. Благодарю тебя, Господи!

Это — последняя ночь. Завтра утром уезжаем. Все будет кончено.

Все будет кончено? Какой-то голос говорит мне, в глубине души, и я не понимаю, но знаю, что он говорит о далеких горестях, неведомых и все же неизбежных, таинственных и все же неотвратимых, как смерть. Будущее зловеще, как поле, усеянное уже вырытыми могилами, готовыми принять труп, и в этом поле, то здесь, то там, горят бледные фонари, которые я с трудом различаю, и не знаю, горят ли они, чтобы вовлечь меня в опасное приключение, или чтобы указать мне путь к спасению.

Внимательно и медленно прочла Дневник, начиная с 15 сентября, со дня моего приезда. Какая разница между той первой ночью, и этой последней!

Я писала: «И проснусь в дружеском доме, у сердечно-гостеприимной Франчески, в этой Скифанойе с ее такими прекрасными розами и такими высокими кипарисами, и проснусь, имея впереди несколько недель покоя, двадцать дней духовной жизни, а может быть и больше…» Увы, куда девался покой? И почему стали так вероломны розы, такие прекрасные розы? Может быть, я слишком открыла сердце благоуханию, начиная с той ночи, на балконе, когда Дельфина спала. Теперь октябрьская луна разливается в небесах, и сквозь окна я вижу черные и неизменные верхушки, кипарисов, которых в ту ночь касались звезды.

Одну единственную фразу из этой прелюдии я могу повторить в эту последнюю ночь: «Сколько волос на моей голове, столько же колосьев скорби в моей судьбе». Колосья множаться, поднимаются, колышутся, как море, а еще не извлечено из рудников железо, чтобы выковать серп.

Уезжаю. Что станет с ним, когда я буду далеко? Что станет с Франческой?

Перемена Франчески все же непонятна, необъяснима, эта загадка мучает смущает меня. Она любит его! Давно ли? И он знает это?

Душа моя, сознайся в новом несчастии. Другая зараза отравляет тебя. Ты — ревнива.

Но я готова на самое жестокое страдание, я знаю ожидающее меня мученичество, я знаю, что пытки этих дней — ничто в сравнении с ближайшими пытками, в сравнении с ужасным крестом, к которому мои мысли пригвоздят мою душу, чтобы растерзать ее. Я готова. Прошу только отсрочки. Всевышний, маленькой отсрочки на остающиеся часы. Мне нужна будет вся моя сила завтра.

Как странно, при различных обстоятельствах жизни, внешние условия иногда похожи друг на друга, повторяются! Сегодня вечером, в вестибюле, мне показалось, что я вернулась в вечер 16 сентября, когда я пела и играла, когда он начал занимать меня. И сегодня я сидела у рояля, и тот же сумрачный свет освещал комнату и в соседней комнате играли Мануэль и маркиз, и я играла Гавот желтых дам, который так нравится Франческе, повторение которого я слышала 16-го сентября, когда я бодрствовала в первой смутной ночной тревоге.

Его танцуют с юными, одетыми в розовое, несколько ленивыми кавалерами какие-то белокурые дамы, уже не молодые, но только что вышедшие из юношеского возраста, одетые в бледный шелк цвета желтой хризантемы, кавалеры носят в сердцах образы других, более красивых, женщин, пламя нового желания. И танцуют его в слишком просторном зале, с зеркалами вдоль всех стен, и танцуют его на полу из амаранта и кедра, под большой хрустальной люстрой, где свечи готовы догореть, но никогда не догорают. И на несколько увядших устах дам играют слабые, но неизгладимые улыбки, и в глазах у кавалеров беспредельная скука. И часы с маятником показывают всегда один и тот же час, и зеркала повторяют, повторяют и повторяют вечно одни и те же движения, и Гавот продолжается, продолжается и продолжается, вечно нежный, вечно медленный, вечно ровный, вековечный, как кара.

Эта печаль влечет меня.

Не знаю, почему моя душа тяготеет к этому виду пытки, она заколдована постоянством единственной скорби, однообразием, монотонностью. Она охотно приняла бы на всю жизнь огромную, но определенную и неизменную тяжесть, вместо изменчивости, непредвиденных обстоятельств, непредвиденных перемен. Привычная к страданию, она все же боится неизвестного, страшится неожиданностей, страшится внезапных толчков. Не колеблясь ни мгновения, приняла бы в эту ночь любой, самый тяжелый, приговор страдания, лишь бы быть застрахованной от неведомых засад будущего.

Боже мой, Боже мой, откуда у меня этот, столь слепой страх? Дай мне уверенности! Предаю мою душу в твои руки.

А теперь довольно этого печального бреда, который только сгущает тревогу, вместо того чтобы облегчить ее. Но я уже знаю, что не сомкну глаз, хотя они болят у меня.

Он, конечно, не спит. Когда я пришла наверх, его пригласили занять место маркиза за ломберным столом, против моего мужа. Они еще играют? Может быть, играя, он думает и страдает. О чем он думает? О чем он страдает?

Не спится, не спится. Пойду на балкон. Хочу знать, продолжают ли играть, или он уже вернулся к себе. Его окна на втором этаже.

Ясная и сырая ночь. Комната, где играют, освещена, и я оставалась там, на балконе, долго и смотрела вниз на свет, который падал на кипарисы, смешиваясь с лунным сиянием. Вся дрожу. Я не в силах передать почти трагическое впечатление от этих освещенных окон, за которыми играют два человека, друг против друга, в великом безмолвии ночи, едва нарушаемом глухими рыданиями моря. И будут играть, должно быть, до зари, если он захочет насытить чудовищную страсть моего мужа. Будем бодрствовать втроем до зари, без отдыха, во имя страсти.

Но о чем он думает? Что мучает его? Я не знаю, что бы я отдала в это мгновение, лишь бы видеть его, лишь бы смотреть на него до зари, хотя бы через окно, дрожа от ночной сырости. Самые безумные, быстрые и смутные, мысли вспыхивают в душе и ослепляют меня, я как бы начинаю впадать в дурное опьянение, чувствую как бы глухое побуждение сделать что-нибудь смелое и непоправимое, чувствую как бы очарование гибели. Чувствую, что сняла бы с сердца это ужасающее бремя, сняла бы с горла эту петлю, которая душит меня, если бы сейчас, среди ночи, среди безмолвия, изо всех сил души, стала кричать, что люблю его, люблю, люблю…

X

После отъезда семьи Феррес, спустя несколько дней, последовал и отъезд Аталета и Сперелли. Донна Франческа, против обыкновения, решила сократить свое пребывание в Скифанойе.

После короткой остановки в Неаполе, Андреа приехал в Рим 24 октября, в воскресенье, с первым осенним утренним ливнем. Возвращаясь к себе, на квартиру во дворец Нуккари, в драгоценное и прелестное убежище, он испытал чрезвычайное наслаждение. Ему показалось, что он нашел в этих комнатах какую-то часть себя, нечто, недостававшее ему. Обстановка почти ни в чем не изменилась. Все сохраняло, для него, это невыразимое подобие жизни, приобретаемое материальными предметами, среди которых человек долго любил, мечтал, наслаждался и страдал. Старуха Дженни и Теренцио позаботились о малейших мелочах, Стефен приготовил все к возвращению барина с отменной изысканностью.

Шел дождь. Некоторое время, прижавшись лбом к стеклу, Андреа смотрел на Рим, Великий любимый город раскрывался перед ним, пепельно-серый в глубине и то здесь, то там серебристый, среди резких струй приносимого и уносимого порывами ветра дождя, в неизменно сером воздухе, где, время от времени, разливался тотчас же, как мимолетная улыбка, меркнувший свет. Под одиноким обелиском площадь Троицы была пустынна. Вдоль стены, соединяющей церковь с виллой Медичи, качались уже полуобнаженные деревья, черноватые и красноватые под ветром и дождем. Пинчио еще зеленел, как остров в туманном озере.

Это зрелище рождало в его голове смутное сплетение мыслей, и его душу наполняло одно чувство, заглушавшее всякое другое: полное и живое пробуждение его старой любви к Риму, к прелестнейшему Риму, к громадному, дарственному, единственному Риму, городу городов, всегда юному и всегда новому, и всегда таинственному, как море.

Дождь лил и лил. Над горой Марио небо темнело, облака сгущались, принимали темно-синюю окраску скопившейся воды, надвигались на Яникул, опускались над Ватиканом. Купол Св. Петра касался верхушкой этого скопления и, казалось, поддерживал его, как гигантский свинцовый столб. Сквозь бесчисленные косые струи воды медленно поднимался пар, на подобие тончайшей пелены, как бы проходившей сквозь натянутые и беспрерывно дрожащие стальные струны. Однообразие шума не нарушалось никаким другим, более живым, шелестом.

— Который час? — обернувшись, спросил он у Стефена.

Было около девяти. Он чувствовал некоторую усталость. Решил лечь спать. Как, потом, решил не видаться ни с кем, в этот день и, сосредоточенно, провести вечер дома. Начиналась для него городская жизнь, светская жизнь. И прежде чем приняться за старое, он хотел предаться маленькому размышлению и немного подготовиться, установить правила, обсудить с самим собой, каким должно быть его будущее поведение.

Приказал Стефену:

— Если кто будет спрашивать меня, скажите, что я еще не вернулся. Предупредите привратника. Скажите Джемсу, что сегодня он мне больше не нужен, но чтобы пришел вечером. Велите подать завтрак к трем, самый легкий, обед же к девяти. Больше ничего.

Почти тотчас же уснул. В два слуга разбудил его, и доложил, что до полудня заходил герцог ди Гримити, узнавший о приезде от маркизы Д’Аталета.

— И что же?

— Господин герцог приказали доложить, что вернутся до вечера.

— Дождь продолжается? Раскройте настежь ставни.

Дождь перестал. Небо прояснилось. В комнату проникла полоса бледного света, разливаясь по гобелену, по старинному гобелену, который Джусто привез, в 1508 году, из Фландрии. И взгляд Андреа медленно блуждал по стенам, любуясь гармоничными красками, благочестивыми фигурами, которые были свидетелями стольких восторгов и улыбались веселому пробуждению даже скрашивали печаль бессонных ночей раненого. Все эти знакомые и любимые предметы, казалось, приветствовали его. Он снова смотрел на них особенным умилением. И в его душе всплыл образ Донны Марии.

Он закурил папиросу и с каким-то сладострастием стал следить за табачным дымом. Необычное довольство разливалось по всем его членам, и он был в счастливом расположении духа. Он смешивал свои фантазии с клубами дыма, в этом неярком свете, где цвета и очертания принимали самую нежную расплывчатость.

Его мысли не возвращались к минувшим дням, но устремлялись в будущее. Он увидит Донну Марию, через два, через три месяца, — пожалуй, даже гораздо раньше, и тогда-то возобновит эту любовь, таившую для него столько неясных надежд и столько тайного влечения. Это будет истинная вторая любовь, со всей глубиной и сладостью, и печалью второй любви. Донна Мария Феррес казалась Идеальной Любовницей, для образованного мужчины, подругою с тылом, по выражению Шарля Бодлера, единственной Утешительницей, той, что ободряет и прощает, умея прощать. Конечно, подчеркивая в книге Шелли два скорбных стиха, она должна была повторять в сердце другие слова, а, перечитывая всю поэму, должна была плакать, как таинственная Дама, и долго думать о благоговейном лечении, о чудесном исцелении. — «Я не буду твоей никогда?» Почему никогда? Со слишком глубоким волнением страсти, в тот день, в лесу Викомиле, она ответила: «Я вас люблю, люблю, люблю!»

Он еще слышал ее голос, незабвенный голос. И в его мысли вплелась Елена Мути, приблизилась к другой, слилась с другой, вызванной этим голосом, и, мало-помалу, направила его мысли на чувственные образы. Постель, где он отдыхал, и все окружающие предметы, свидетели и соучастники прежнего опьянения, мало-помалу начинали подсказывать ему чувственные образы. Из любопытства, он начал в своем воображении раздевать сиенку, окружать ее своим желанием, придавать ей положение покорного тела, видеть ее в своих объятиях, обладать ею. Материальное обладание этой столь непорочной и столь чистой женщиной показалось ему самым возвышенным, самым новым, самым редким наслаждением, какого он мог бы добиться, и эта комната показалась ему самым достойным для этого наслаждения местом, потому что придала бы особенную остроту чувству осквернения и святотатства, которым, по его замыслу, должен был сопровождаться тайный акт.

Комната была овеяна святостью, как часовня. Здесь были собраны почти все бывшие у него церковные материи и почти все гобелены религиозного содержания. Постель стояла на возвышении под венецианским балдахином из полосатого бархата XVI века, с фоном из вызолоченного серебра и золотыми рельефными украшениями линялого красного цвета, он, должно быть, был в старину ризой, так как в рисунке были латинские надписи и плоды Жертвоприношения: виноград и колосья. В головах постели был маленький, тончайшей работы, фламандский гобелен, шитый золотом, изображавший Благовещение. Другие гобелены, украшенные гербами рода Сперелли, закрывали стены, на них были вышиты события из жизни Девы Марии и деяния мучеников, апостолов и пророков. Воздух, с изображением Притчи о мудрых и глупых девах и два куска ризы закрывали камин. Церковная мебель, из резного дерева, XV века, довершала благочестивые украшения, вместе с майоликой Луки делла Роббиа и стульями с обтянутыми церковной материей спинками и сиденьями, где была изображена история Сотворения мира. И всюду, с изысканным вкусом, для украшения и удобства, были разложены другие церковные материи: покрывала для чаши, покрывала для крещения, крышки от чаш, ризы, нарукавницы, епитрахили, стихари. На каменной доске, как на алтаре, сиял триптих Ганса Мемлинга «Поклонение волхвов», разовая в комнате лучезарность великого произведения искусства.

В некоторых вышитых надписях, среди слов Ангельского Приветствия, мелькало имя Марии, и во многих местах попадалось большое М, в одном но было даже вышито жемчугом и гранатами. «Разве входя в эту комнату, — думал утонченный обойщик, — она не подумает, что входит в обитель своей Славы?» И долго, с наслаждением, мысленно представлял греховный образ среди священных изображений, и еще лишний раз эстетическое чувство и утонченная чувствительность затмили в нем прямое и человеческое чувство любви.

Стефан постучался в дверь и сказал:

— Смею доложить господину графу, что уже три.

Андреа встал, и прошел в восьмиугольную комнату одеваться. Солнце проникало сквозь кружевные занавески, рассыпалось искрами по мавританским обшивкам, по бесчисленным серебряным вещам, по барельефам древнего саркофага. Все эти разнообразные блестки наполняли воздух зыбкой веселостью. Он чувствовал себя радостным, совершенно здоровым, полным жизни. То, что он был у себя дома, наполняло его невыразимой отрадой. Внезапно просыпалось все, что было в нем наиболее безрассудного, наиболее суетного, наиболее светского. Казалось, что окружающие предметы обладали способностью пробудить в нем прежнего человека. Вновь проснулось духовное любопытство, гибкость и живость ума. И у него уже начинала появляться потребность задушевно беседовать, повидать друзей, повидать подруг, наслаждаться. Почувствовал большой аппетит, и приказал слуге подавать завтрак.

Он редко обедал дома, но для чрезвычайных случаев, для какого-нибудь любовного завтрака или для галантного ужина, у него была комната с неаполитанскими обоями XVIII века, заказанные в 1766 г. Карлом Сперелли царскому ткачу, римлянину Пьетро Дуранти, по рисункам Джироламо Стораче. Семь настенных панно, с некоторой величавой пышностью в стиле Рубенса, представляли эпизоды вакхической любви, на занавесках же, на дверных и оконных карнизах были плоды и цветы. Бледная и порыжелая позолота, жемчужный цвет тел, киноварь и темная лазурь составляли нежную гармонию.

— Когда придет герцог Гримити, — сказал он слуге, — просите.

Опустившееся к горе Марио солнце бросало лучи даже сюда. Доносился грохот карет на площади Троицы. Казалось, что, после дождя, над Римом разлилась вся лучистая белизна римского октября.

— Раскройте ставни, — сказал он слуге.

И грохот стал громче, пахнуло теплым воздухом, занавески еле-еле колебались.

«Божественный Рим!» — подумал он. И непреодолимое любопытство влекло его к окну.

Рим был окрашен в очень светлый цвет аспида, с несколько неопределенными, как на выцветшей картине, линиями, под влажным и свежим небом Клода Лорэна, усеянным прозрачными тучами в чрезвычайно подвижных сочетаниях, придававшими небу неописуемую нежность, как цветы сообщают зелени новую прелесть. Вдалеке, на возвышенностях, аспид переходил в аметист. Длинные и тонкие полосы тумана пронизывали кипарисы Горы Марио, как текучие пряди волос в бронзовом гребне. Вблизи пинии Пинчио вздымали золотистые шатры. Обелиск Пия VI, на площади, казался агатовым стеблем. При этом богатом осеннем свете все предметы принимали более торжественный вид.

— Божественный Рим!

Он не мог насытиться зрелищем. Смотрел на вереницу проходивших мимо церкви красных семинаристов, потом на черную карету прелата, запряженную парой вороных с распущенными хвостами, потом на другие кареты, открытые, с дамами и детьми. Узнал княгиню Ди Ферентино с Барбареллой Вити, потом графиню Ди Луколи, правившую парой пони, в сопровождении своего датского дога. Его души коснулось дыхание давнишней жизни, смутило его и вызвало в нем волнение неопределенных желаний.

Отошел от окна и вернулся к столу. Солнце зажигало перед ним хрусталь, как зажигало прыгающих вокруг Силена сатиров на стене.

Слуга доложил:

— Господин герцог и два других господина.

Вошли Герцог Ди Гримити, Людовико Барбаризи и Джулио Музелларо, Андреа встал и направился им навстречу. Все трое, один за другим, поцеловались с ним.

— Джулио! — воскликнул Сперелли, видя друга впервые за два с половиной года. — Давно ли в Риме?

— С неделю. Хотел писать тебе в Скифанойю, но потом предпочел ждать твоего возвращения. Как поживаешь? Нахожу, что ты немного похудел, но выглядишь хорошо. Только здесь в Риме узнал о твоей истории, иначе прискакал бы из Индии, лишь бы быть твоим секундантом. В первых числах мая я был в Падмавати, в Багаре. Сколько мне нужно рассказать тебе!

— А сколько мне тебе!

Снова, сердечно, пожали друг другу руки. Андреа казался чрезвычайно веселым. Этот Музелларо был ему дороже остальных друзей, своим благородным умом, остротой своей мысли, утонченностью своей натуры.

— Руджеро, Людовико, садитесь. Джулио, сядь сюда.

Он предложил друзьям папиросы, чай, ликеры. Завязался чрезвычайно оживленный разговор. Руджеро Гримити и Барбаризи сообщали римские новости, что-то вроде маленькой хроники. Дым подымался в воздухе, окрашиваясь почти горизонтальными лучами солнца, обои окрашивались в гармоничный теплый и мягкий цвет, запах чая смешивался с запахом табака.

— Я привез тебе целый мешок чаю, — сказал Музелларо Сперелли, — гораздо лучше того, который пил твой пресловутый Кинь-Лунь.

— Ах, помнишь, в Лондоне, как мы составляли чай, по поэтической теории великого Императора?

— Имей в виду, — сказал Гримити, — белокурая Клара Грин — в Риме. Я встретил ее в воскресенье на вилле Боргезе. Узнала меня, поклонилась, остановила карету. Живет, пока, в гостинице, на Испанской площади. Все еще красавица. Ты помнишь, как она была влюблена в тебя и как преследовала тебя, когда ты был увлечен Лэндбрук? Тотчас же справилась о тебе, раньше, чем обо мне…

— Я охотно повидаю ее. Она все еще продолжает одеваться в зеленое и украшает шляпу подсолнечниками?

— Нет, нет. Бросила эстетизм навсегда, насколько мне известно. Набросилась на перья. В воскресенье была в огромной шляпе Монпансье с исполинским пером.

— В этом году, — сказал Барбаризи, — чрезвычайный наплыв кокоток. Среди них три или четыре довольно-таки миловидные. У Джулии Аричи великолепное тело и ноги роскошные. Вернулась и Сильва, которую третьего дня наш друг Музелларо покорил шкурой пантеры. Вернулась и Мария Фортуна, но она в ссоре с Карлом де Сузой, которого в настоящее время заменил Руджеро…

— Значит, сезон уже в разгаре?

— В этом году он наступил рано, как никогда, для грешниц и для непогрешимых.

— Кто же из непогрешимых уже в Риме?

— Почти все: Мочето, Вити, обе Дадди, Мичильяно, Миано, Масса д’Альбе, Луколи…

— Луколи недавно я видел из окна. Видел и твою кузину с Вити.

— Моя кузина здесь до завтрашнего дня. Завтра же вернется во Фраскати. В среду даст бал, своего рода гарден-парти, по примеру княгини Саган. Строгого костюма не предписано, но все дамы будут в шляпах времен Людовика XV или Директории. Поедем.

— Ты пока не двинешься из Рима, не так ли? — спросил Сперелли Гримити.

— Останусь до самого начала ноября. Потом поеду во Францию на пятнадцать дней за лошадьми. И вернусь сюда к концу месяца.

— Кстати, Леонетто Ланца продает Кампоморто, — сказал Людовико. — Ты же знаешь: превосходная лошадь, отличный скакун. Тебе бы пригодилась.

— За сколько?

— За пятнадцать тысяч, думается.

— Посмотрим.

— Леонетто скоро женится. Обручился нынешним летом, в Экс-ле-бэн, с Джинозой.

— Забыл передать тебе, — заметил Музелларо, — что Галеаццо Сечинаро кланяется тебе. Мы вернулись вместе. Если б я рассказал о проделках Галеаццо во время путешествия! Теперь он в Палермо, но в январе приедет в Рим.

— И Джино Бомминако кланяется, — прибавил Барбаризи.

— Ах, ах! — воскликнул герцог, смеясь. — Андреа, заставь Джино рассказать тебе про свое приключение с Джулией Мочето… Ты мог бы пояснить вам кое-что на этот счет.

И Людовико засмеялся.

— Знаю, — сказал Джулио Музелларо, — что здесь в Риме ты натворил чудес. Поздравляю.

— Расскажите же мне, расскажите о приключении, — из любопытства, торопил Андреа.

— Чтобы вышло смешно, нужно послушать Джино. Ты знаешь мимику Джино. Нужно видеть его лицо, когда он достигает кульминационной точки. Бесподобно!

— Послушаю и его, — настаивал Андреа, подстрекаемый любопытством, — но расскажи хотя бы что-нибудь, прошу тебя.

— Хорошо, в двух словах, — согласился Руджеро Гримити, ставя чашку на стол и принимаясь рассказывать историю, без обиняков и пропусков, с той поразительной развязностью, с какой молодые баричи разглашают грехи своих дам и чужих. — Прошлой весной (не знаю, обратил ли ты внимание) Джино весьма горячо, довольно открыто, ухаживал за Донной Джулией. В Капаннелле ухаживание перешло в довольно оживленный флирт. Донна Джулия была близка к капитуляции, а Джино, по обыкновению, был весь в огне. Случай представился. Джованни Мочето уехал во Флоренцию. Однажды вечером, в одну из сред, как раз в последнюю среду, Джино решил, что великое мгновение наступило, и ожидал, когда все разойдутся, гостиная опустеет и, наконец, он останется наедине с ней…

— Здесь, — прервал Барбаризи, — нужен сам Бомминако. Неподражаем. Нужно выслушать, на неаполитанском наречии, его описание обстановки, анализ его состояния, и затем воспроизведение психологического момента и физиологического, как он своеобразно выражается. Он комичен до невероятности.

— Так вот, — продолжал Руджеро, — после прелюдии, которую ты услышишь от него самого, в истоме и любовном возбуждении, он опустился на колени перед Донной Джулией, сидевшей в низком кресле. Донна Джулия уже утопала в нежности, слабо защищаясь, и руки Джино становились все смелее и смелее, тогда как она уже почти не противилась его ласкам… Увы, в минуту крайнего дерзновения руки отскочили инстинктивным движением, как если б они коснулись змеиной кожи или чего-то отталкивающего…

Андреа разразился таким непринужденным хохотом, что веселье передалось всем друзьям. Он понял, потому что знал. Но Джулио Музелларо, с большим нетерпением, сказал Гримити:

— Объясни мне! Объясни!

— Объясни ты, — сказал Гримити Сперелли.

— Хорошо, — сказал Андреа, продолжая смеяться, — ты знаешь лучшее произведение Теофиля Готье «Тайный музей»?

— О douce barbe femmine! — припоминая, декламировал Музелларо. — Ну, и что же?

— Так вот, Джулия Мочето — бесподобная блондинка, но если тебе приведется, чего тебе желаю, совлечь le drap de la blonde qui dort, то ты наверное не найдешь, как Филиппо ди Боргонья, золотого руна. Она, говорят, Sans plume el sans duvet, как воспеваемый Готье паросский мрамор.

— Ах, редчайшая из редкостей, которую я очень ценю, — сказал Музелларо.

— Редкость, которую мы умеем ценить, — повторил Сперелли. — Но ведь Джино Бомминако наивен, он простак.

— Выслушай, выслушай конец, — заметил Барбаризи.

— Ах, будь здесь сам герой! — воскликнул герцог Гримити. — В чужих устах история уграчивает всю прелесть. Вообрази себе, что неожиданность была настолько велика и настолько велико замешательство, что потушила всякий огонь. Джино пришлось благоразумно отступить, благодаря полной невозможности идти дальше. Ты представляешь? Ты представляешь ужасное положение человека, добившегося всего и не могущего получить ничего? Донна Джулия позеленела, Джино делал вид, что прислушивается к шуму, чтобы помедлить, в надежде… Ах, рассказ об отступлении поразителен. Не Анабазису чета! Услышишь.

— А Донна Джулия после стала любовницей Джино? — спросил Андреа.

— Никогда! Бедный Джино никогда не вкусит этого плода, и, думаю, умрет от раскаяния, желания и любопытства! Среди друзей, смеется, но присмотрись к нему, когда рассказывает. Под шуткой таится страсть.

— Прекрасная тема для новеллы, — сказал Андреа Музелларо. — Ты не находишь? Для новеллы, озаглавленной «Одержимый»… Можно было бы написать очень тонкую и сильную вещь. Человек, беспрерывно занятый, преследуемый, тревожимый фантастическим видением редкой формы, которой он коснулся и, стало быть, представил себе, но не насладился и не видел глазами, мало-помалу сходит с ума от страсти. Он не может уничтожить в пальцах впечатление этого прикосновения, но первоначальное инстинктивное отвращение сменяется неугасимым жаром… Словом, можно было бы обработать этот реальный материал художественно: создать нечто вроде рассказа эротического Гофмана, написанного с пластической четкостью Флобера.

— Попробуй.

— Как знать! Впрочем, мне жаль бедного Джино. Говорят, у Мочето самый красивый во всем христианском мире живот.

— Мне нравится это «говорят», — прервал Руджеро Гримити.

— …живот бесплодной Пандоры, чаша из слоновой кости, лучезарный щит, зерцало сладострастия, и самый совершенный пупок, какой только известен, — маленький своеобразный пупок, как у терракотовых фигур Клодиона, чистый отпечаток грации, слепой, но более лучезарный, чем звезда, глаз, глазок сладострастия, просящийся в достойную греческой антологии эпиграмму.

В этих разговорах Андреа возбуждался. При содействии друзей, завязал разговор о женской красоте, более смелый, чем диалоги Фиренцуолы. После долгого воздержания в нем просыпалась прежняя чувственность, и он говорил задушевно, как великий знаток наготы, смакуя самые красочные слова, вдаваясь в тонкости, как художник и как развратник. И, действительно, если бы записать разговор этих четырех молодых аристократов, среди этих восхитительных вакхических гобеленов, то он смог бы составить Таинственное Руководство изящной распущенности конца XIX века.

День умирал, но воздух был еще пропитан светом, удерживая свет, как губка удерживает воду. На горизонте виднелась оранжевая полоса, на которой четко, как зубья исполинского черного гребня, выступали кипарисы горы Марио. Время от времени доносились крики пролетавших галок, собиравшихся на крышах виллы Медичи, чтобы потом спуститься к вилле Боргезе, маленькой долине сна.

— Что ты делаешь сегодня вечером? — спросил Андреа Барбаризи.

— Право, не знаю.

— Тогда отправляйся с нами. В восемь мы обедаем у Донэ, в Национальном Театре. Открываем новый ресторан, вернее — отдельные кабинеты в новом ресторане, где нам, после устриц, не придется открывать Юдиф и Купальщицу, как в Римской кофейне. Искусственные устрицы с академическим перцем…

— Поедем с нами, поедем с нами, — настаивал Джулио Музелларо.

— Нас трое, — прибавил герцог, — с Джулией Аричи, Сильвой и Марией Фортуной. Ах, блестящая идея! Приезжай с Кларой Грин.

— Блестящая идея! — повторил Людовико.

— Где же мне найти Клару Грин?

— В гостинице, тут же рядом, на Испанской площади. Твоя визитная карточка приведет ее в восторг. Будь уверен, что она нарушит ради тебя любое обещание.

Предложение понравилось Андреа.

— Будет лучше, — сказал он, — если я нанесу ей визит. Возможно, что она дома. Тебе не кажется, Руджеро?

— Одевайся и сейчас же пойдем.

Вышли. Клара Грин только что вернулась. Приняла Андреа с детской радостью. Она, конечно, предпочла бы обедать наедине с ним, но приняла приглашение, не колеблясь, написала записку с отказом от более раннего обещания, отправила подруге ключ от ложи. Казалась счастливой. Стала рассказывать тысячи своих сентиментальных историй, задала ему тысячу сентиментальных вопросов, клялась, что никогда не могла забыть его. Говорила, держа его руки в своих:

— Я люблю вас больше, чем могу высказать словами, Эндрью.

Была еще молода. С этим своим чистым и прямым профилем, увенчанным белокурыми волосами, с низким пробором на лбу, она казалась греческой красавицей из кипеэка. В ее облике был некий эстетический налет, оставшийся от любви поэта — художника Адольфа Джекиля, последователя Джона Китса в поэзии и Холмана Гента в живописи, писавшего неясные сонеты и изображавшего сюжеты из Новой Жизни. Она позировала для «Сивиллы с пальмами» и «Мадонны с лилией». Равно как однажды позировала и Андреа, для этюда головы. Стало быть, была облагорожена искусством. Но, по существу, не обладала никакими духовными качествами, наоборот, строго говоря, эта экзальтированная сентиментальность делала ее несколько приторной, что нередко встречается у англичанок легкого поведения и странно идет в разрез с развращенностью их сладострастия.

— Кто бы подумал, что мы опять будем вместе, Эндрью!

Спустя час, Андреа простился с ней и вернулся во дворец Цуккари, по лесенке, ведущей от площади Миньянелли к Троице. В тихий октябрьский вечер, до пустынной лесенки доносился городской шум. На влажном и чистом небе искрились звезды. Около дома Кастельдельфино, из-за низенькой решетки, колебались при таинственном свете расплывчатые тени растений, без шелеста, как морские водоросли, колеблющиеся на дне аквариума. Из дома, из окна с освещенными красными занавесками, доносились звуки рояля. Раздались церковные колокола. Вдруг он почувствовал тяжесть на сердце. Воспоминание о Донне Марии неожиданно наполнило его, и вызвало в нем смутное чувство сожаления и почти раскаяния. — Что она делала в этот час? Думала? Страдала? — С образом сиенки в его памяти всплыл древний тосканский город: белый и черный Собор, Ложа, Источник. Тяжелая печаль охватила его. Ему показалось, что нечто исчезло из глубины его сердца, и он не знал точно, что — это, но был подавлен, как бы невознаградимой утратой.

Вспомнил о своем утреннем решении. Вечер в одиночестве, в доме, куда она, может быть, придет когда-нибудь, грустный, но сладкий вечер, в обществе воспоминаний и грез, в обществе ее духа, вечер раздумий и сосредоточенности! — Воистину, решение не могло быть выполнено лучше. Он собирался на обед с друзьями и женщинами, и без сомнения, проведет ночь с Кларой Грин.

Раскаяние было столь невыносимо, причиняло ему такую муку, что он оделся с необычной поспешностью, вскочил в карету и прибыл в гостиницу ранее назначенного часа. Нашел Клару уже готовой. Предложил ей проехаться по римским улицам перед обедом.

Проехали Бабуино, вокруг обелиска Народной площади, потом вверх по Корсо и, направо, по улице Фонтанелла-ди-Боргезе, вернулись через Монтечиторио на Корсо, до площади Венеции, и оттуда вверх к Национальному театру. Клара непрерывно щебетала и время от времени наклонялась к юноше и целовала слегка в угол рта, украдкой, закрываясь веером из перьев, распространявшим довольно тонкий запах белой розы. Но Андреа, по-видимому, не слушал и едва улыбался в ответ на ее ласки.

— О чем думаешь? — спросила она, произнося итальянские слова с некоторой грациозной неуверенностью.

— Ни о чем, — ответил Андреа, взяв ее руку и рассматривая кольца.

— Кто может знать! — вздохнула она, придавая особенное значение этим трем словам, которые чужестранки запоминают очень быстро. — Кто может знать!

Потом, почти с умоляющим оттенком, прибавила:

— Люби меня сегодня вечером, Эндрью!

Андреа поцеловал, обнял, наговорил ей с три короба глупостей, развеял ее грусть. На Корсо было людно, витрины сверкали, сновали продавцы газет, экипажи преграждали то и дело путь их карете, от площади Колонны до Венецианской раскинулось вечернее оживление римской жизни.

Когда они вошли к Донэ, было уже десять минут девятого. Остальные были уже в сборе. Андреа Сперелли поздоровался с присутствующими и, ведя за руку Клару Грин, сказал по латыни:

— Се Мисс Клара Грин, раба Божия, Сивилла пальмоносица, непорочная дева.

— Помилуй нас, — хором ответили Музелларо, Барбаризи и Гримити. Женщины засмеялись, не понимая, Клара улыбнулась и, сняв накидку, оказалась в простом белом коротком платье с заостренным вырезом на груди и на спине, с зеленой лентой на левом плече и с двумя изумрудами в ушах, подвергаясь придирчивому осмотру Джулии Аричи, Сильвы и Марии Фортуны.

Музелларо и Гримити были с ней знакомы. Барбаризи представили. Андреа сказал:

— Мерседес Сильва, по прозванию Крошка.

— Мария Фортуна, Красавица — Талисман, истинное общественное Счастье… для этого Рима, имеющего счастье обладать ею.

Потом, обращаясь к Барбаризи, сказал:

— Окажите честь представить нас вашей даме, это, если не ошибаюсь, — божественная Джулия Фарнезе.

— Нет, Аричи, — перебила Джулия.

— Прошу прощения, но, чтобы поверить, мне необходимо собраться со всей моей доверчивостью и посоветоваться с Пинтуриккио в Зале Пятом.

Он говорил эти глупости без смеха, желая наполнить недоумением или раздражением нежное неведение этих прекрасных глаз. В обществе кокоток у него были особенные приемы и стиль. Чтобы не скучать, он начинал сочинять смешные фразы, высказывать чудовищные парадоксы, скрытые двусмысленными словами жестокие непристойности, непонятные тонкости, загадочные мадригалы, на оригинальном языке, смешанном, как жаргон, из тысячи привкусов, подобно испанской похлебке Рабле, изобилующей острыми приправами и сочной мякотью. Никто лучше него не умел рассказать сальный рассказ, неприличный анекдот, шутку в духе Казановы. В описании сладострастного свойства, никто лучше его не умел подыскать непристойное, но меткое и сильное слово, настоящее слово из мяса и костей, полную точного содержания фразу — фразу, которая живет, дышит и трепещет, как сама вещь, чью форму принимает она, сообщая достойному слушателю двойное удовольствие, наслаждение не только для ума, но и для чувств, радость, похожую отчасти на ту, какую вызывают некоторые картины великих колористов, смешанные из пурпура и молока, как бы омытые прозрачной жидкой амброй, пропитанные теплым и неизгладимо лучистым, как бессмертная кровь, золотом.

— Кто этот Пинтуриккио? — спросила Джулия Аричи у Барбаризи.

— Пинтуриккио? — воскликнул Андреа. — Один поверхностный живописец, расписывающий комнаты, которому некоторое время тому назад пришло в голову написать картину над дверью в папских апартаментах. Не думайте о нем больше. Умер.

— Как же это?

— Ах, ужасающим образом! Его жена оказалась любовницей какого-то солдата из Перуджии, отбывавшего службу в Сиене… Спросите Людовико. Он знает все, он только никогда не говорил вам об этом, боясь расстроить вас. Крошка, предупреждаю тебя, что принц Галльский начинает курить за столом между вторым блюдом и третьим, отнюдь не раньше. Ты несколько поторопилась.

Сильва закурила папиросу, и глотала устрицы, выпуская дым через нос. Она была похожа на бесполого гимназиста, на маленького порочного гермафродита: бледная, худая, с оживленными лихорадкой и подведенными углем глазами, со слишком красным ртом, с короткими, пушистыми, слегка курчавыми волосами, покрывавшими ее голову в виде шапочки из мерлушки. Носила круглый монокль в левом глазу, высокий накрахмаленный воротничок, белый галстук, открытый жилет, черную жакетку мужского покроя, гардению в петлице, обнаруживая манеры какого-нибудь денди и говоря хриплым голосом. И привлекала, соблазняла этим оттенком порока, извращенности, гнусности, лежавшем на ее внешности, на ее движениях, на ее словах. Sal у pimienta.

Мария Фортуна, наоборот, была, своего рода Мадам де Парабер, склонная к полноте. Как у прекрасной любовницы Регента, у нее было белое тело, непрозрачной и глубокой белизны, одно из тех неутомимых тел, над которым Геркулес мог бы совершить свой любовный замысел, свой тринадцатый подвиг, не услышав просьбы об отдыхе. И, нежные фиалки, ее глаза плавали в тени в стиле Кремоны, а всегда полуоткрытый рот, в розовой тени, обнаруживал расплывчатый перламутровый блеск, как не до конца закрытая раковина.

Джулия Аричи очень нравилась Сперелли, этим своим золотистым цветом, на котором выступала пара продолговатых бархатных глаз, цвета нежного каштанового бархата, порой, почти с рыжими переливами. Несколько мясистый нос и пухлые губы, свежие, красные, плотные, придавали нижней части лица выражение явного сладострастия, которое еще более подчеркивалось беспокойным языком. Слишком крупные резцы приподнимали у нее углы рта, и так как приподнятые таким образом углы рта, может быть, беспокоили ее, то она то и дело смачивала их кончиком языка. И ежеминутно было видно, как этот кончик бегал по зубам, как влажный лепесток мясистой розы по ряду маленьких очищенных миндальных зерен.

— Юлия, — сказал Сперелли, всматриваясь в ее рот, — у Св. Бернардина, в одной из его проповедей, есть поразительный эпитет для вас. Вы даже этого не знаете!

Аричи стала смеяться глупым, но прекраснейшим смехом, несколько обнажавшим десны, и при веселом трепетании от нее исходил более острый запах, чем от куста роз.

— Что вы мне дадите, — прибавил Андреа, — что мне дадите в награду, если, извлекая из проповеди святого это сладострастное слово, как венерин камень из богословской сокровищницы, я подарю его вам.

— Не знаю, — ответила Аричи, продолжая смеяться и держа очень тонкими и длинными пальцами стакан шабли. — Все, что хотите.

— Существительное прилагательного.

— Что вы сказали?

— Мы поговорим после. Это слово: сладкоязычная. Мессер Людовико прибавьте к вашей молитве следующее восклицание: «Роза сладкоязычная, услади нас».

— Жаль, — сказал Музелларо, — что ты не за столом какого-нибудь герцога XVI века, между Виолантой и Империей, с Джулио Романо, Пьетро Аретино и Марком Антонием!

Беседа разгоралась от вин, старых французских вин, текучих и горячих, сообщающих огонь и крылья словам. Майолики были не дурантские, расписанные кавалером Чиприано де Пикколь Пассо, и серебро не миланского дворца Людовика Моро, но были и не слишком вульгарны. В вазе из синего хрусталя, по середине стола, был большой букет из желтых, белых, фиолетовых хризантем, на которые устремлялись печальные глаза Клары Грин.

— Клара, — спросил Руджеро Гримити, — вы печальны? О чем вы думаете?

— А та chimère! — улыбаясь, ответила бывшая любовница Адольфа Джеккиля и отпила из полного шампанским бокала.

Это светлое и искристое вино, оказывающее на женщин такое быстрое и такое странное действие, уже начинало, по-разному, возбуждать этих четырех гетер, пробуждать и дразнить маленького истерического демона и гнать его по всем их нервам, разливая безумие. Маленькая Сильва изрекала чудовищные вещи, смеясь задыхающимся и судорожным смехом, почти рыдающим, как смех готовой умереть от щекотки женщины. Мария Фортуна давила голым локтем засахаренные фрукты и тщетно предлагала их, прижимаясь сладким локтем ко рту, Руджеро. Джулия Аричи, засыпанная мадригалами Сперелли, закрывала красивыми руками уши, откидываясь в кресло, и при этом движении, ее рот привлекал внимание, как сочный плод.

— Ты никогда не едал, — говорил Барбаризи Сперелли, — константинопольских сластей, мягких, как тесто, приготовленных из бергамота цветов, апельсинного дерева и роз, делающих дыхание душистым на всю жизнь? Рот Джулии — такой восточный пряник.

— Прошу тебя, Людовико, — говорил Сперелли, — дай мне попробовать его. Покоряй мою Клару Грин и уступи мне Джулию на недельку. У Клары — тоже оригинальный привкус: сиропа из пармских фиалок между двумя бисквитами с ванилью…

— Внимание, господа! — воскликнула Сильва, взяв сочный плод.

Она видела шутку Марии Фортуны и предложила пари, что съест плод со своего локтя. Чтобы проделать это, обнажила руку: худую, бледную руку, покрытую темным пушком, прилепила сладость к острому локтю, и прижимая левой рукой правое предплечье и тужась, с ловкостью клоуна, среди рукоплесканий, выиграла пари.

— Это еще пустяки, — сказала она закрывая свою наготу привидения. — Chica pero guapa; не правда ли, Музелларо?

И закурила десятую папиросу.

Запах табака был так приятен, что всем захотелось курить. Портсигар Сильвы переходил из рук в руки. На эмалированном серебре его Мария Фортуна громким голосом прочла:

— «Quia nominor Bèbè».

И при этом все пожелали иметь изречение, вензель для носового платка, почтовой бумаги, сорочек. Это показалось им очень аристократичным, в высшей степени изящным.

— Кто подберет мне изречение? — воскликнула бывшая любовница Карла де Сузы. — Хочу латинское.

— Я, — сказал Андреа Сперелли. — Вот оно: «Semper parala».

— Нет.

— «Diu saepe fortiter».

— Что это значит?

— На что тебе знать? Довольно, что — латинское. А вот другое, великолепное: «Non timeo dona ferentes».

— Мне не очень нравится. Оно для меня не ново…

— Тогда, вот это: «Rarae nates cum gurgite vasto».

— Слишком обыденно. Я так часто читаю в газетных хрониках…

Людовико, Джулио, Руджеро, хором, громко засмеялись. Дым папирос расстилался над головами, образуя легкое синеватое сияние. Изредка, в теплом воздухе, доносилась волна звуков театрального оркестра, и Крошка подпевала вполголоса. Клара Грин обрывала в свою тарелку лепестки хризантемы, молча, потому что белое и легкое вино превратилось в ее крови в сумрачную истому. Для тех, кто знал ее, такая вакхическая сентиментальность была не нова, и герцог Гримити забавлялся тем, что вызывал ее на откровенность. Она не отвечала, продолжая обрывать хризантемы в тарелку и все плотнее сжимая губы, как бы для того, чтобы удержаться от слов. И так как Андреа Сперелли мало обращал на нее внимания и был охвачен безумной веселостью, удивляя даже своих товарищей по наслаждению, то, среди хора остальных голосов, она сказала, умоляюще:

— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!

И с этих пор, почти с равными перерывами, поднимая от тарелки свой синий взгляд, она томно умоляла:

— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!

— Ах, что за жалобы! — заметила Мария Фортуна. — Но что это значит? Она чувствует себя дурно?

Маленькая Сильва курила, пила рюмками старый коньяк и, с искусственным оживлением, говорила чудовищные вещи. Но, время от времени, ею овладевала усталость, оцепенение, наступали очень странные мгновения, когда казалось, что нечто упадало с ее лица и что в ее бесстыдное и наглое тело входило какое-то другое маленькое тельце, печальное, жалкое, больное, задумчивое, более старое, чем старость чахоточной обезьяны, которая, насмешив честной народ, забивалась в глубь своей клетки кашлять. Но это были мимолетные мгновения. Она отгоняла наваждение и пила еще одну рюмку или говорила еще одну чудовищную вещь.

А Клара Грин повторяла:

— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!

XI

Таким образом, одним прыжком, Андреа Сперелли снова погряз в Наслаждении.

В течение пятнадцати дней его занимали Клара Грин и Джулия Аричи. Потом в обществе Музелларо он уехал в Париж и Лондон. Вернулся в Рим около середины декабря, застал зимнюю жизнь в большом оживлении, был тотчас же вовлечен в большой светский круг.

Но он никогда не впадал в более беспокойное, более неопределенное, более смутное расположение духа, никогда не испытывал в душе более неприятной неудовлетворенности, более назойливого недуга, как никогда не испытывал более ожесточенных приливов недовольства собой и отвращения к себе. Иногда, в усталый одинокий час, он чувствовал, как из самой глубины, точно тошнота, поднималась горечь, и он только и делал, что смаковал ее, вяло, не находя в себе силы прогнать ее, со своего рода сумрачной покорностью, как больной, утративший всякую веру в исцеление и решившийся жить своим собственным недугом, замкнуться в своем страдании, углубиться в свое смертельное бедствие. Ему казалось, что старая проказа снова поразила всю его душу, а его сердце снова опустело, чтобы не наполниться больше никогда, непоправимо, как продырявленные мехи. Чувство этой пустоты, несомненность этой непоправимости, возбуждали в нем порой своего рода отчаянное озлобление, а за ним — и безумное омерзение к самому себе, к своей воле, к своим последним надеждам, к своим последним мечтам. Он достиг ужасного мгновения, благодаря неумолимому напору жизни, неутолимой страсти жизни, достиг рокового мгновения спасения или гибели, решительного мгновения, когда великие сердца обнаруживают всю их силу, а малые сердца — все их ничтожество. Он дал одолеть себя, не нашел в себе мужества спастись произвольным порывом, весь во власти страдания, испугался более сильного страдания, снедаемый отвращением, боялся отказаться от того, что было для него отвратительно, тая в себе живой и безжалостный инстинкт разрыва с вещами, которые, казалось, наиболее привлекали его, убоялся удалиться от этих вещей. Он дал обезоружить себя, всецело и навсегда отрекся от своей воли, от своей энергии, от своего внутреннего достоинства, поступился навсегда тем, что оставалось в нем от веры и идеала, и бросился в жизнь, как в большое бесцельное приключение, на поиски наслаждений, за случаем, за счастливым мгновением, доверяясь судьбе, игре случая, неожиданному стечению обстоятельств. Но в то время как, благодаря этому циническому фатализму, он думал воздвигнуть плотину страданию и снискать, если не спокойствие, то хотя бы притупленность, — чувствительность к боли становилась в нем все острее, способность к страданию умножалась, желание и отвращение возрастали без конца. Он познал теперь на опыте глубокую истину слов, сказанных им некогда Марии Феррес, в припадке сентиментальной доверчивости и меланхолии: «Другие более несчастны, но я не знаю, был ли на свете человек, менее счастливый, чем я». Он теперь понимал истину этих слов, сказанных в некое очень сладостное мгновение, когда его душу озарял призрак второй юности, предчувствие новой жизни.

И все же в тот день, говоря с этим созданием, он был чистосердечен, как никогда, он выразил свою мысль с прямодушием и чистотой, как никогда. Почему же, от одного дуновения, все развеялось, исчезло? Почему он не умел поддержать это пламя в своем сердце? Почему не умел сохранить эту память и уберечь эту веру? Девизом его жизни, стало быть, была изменчивость, его дух был неустойчив, все в нем беспрерывно преображалось и изменялось, ему решительно не хватало нравственной силы, существо его состояло из противоречий, единство, простота, непринужденность, ускользали от него, сквозь смятение, голос долга более не доходил до него, голос воли заглушался голосом инстинктов, совесть, как светило без собственного света, ежеминутно помрачалась. Такова она была всегда, такова же и будет всегда. К чему же тогда бороться с самим собой? Cui borio?

Но именно эта борьба была необходимостью его жизни, это именно беспокойство было главным условием его существования, это именно страдание было осуждением, от которого ему не уклониться никогда.

Всякая попытка анализировать самого себя завершалась еще большей неопределенностью, еще большим мраком. При полном отсутствии в нем созидательной силы, его анализ становился жестокой разрушительной игрой. И после часа размышлений, он бывал сбит с толку, разрушен, доведен до отчаяния, потерян.

Когда утром 30 декабря, на улице Кондотти, он неожиданно встретился с Еленой Мути, им овладело невыразимое волнение, как бы перед свершившейся поразительной судьбой, точно появление этой женщины в это самое печальное мгновение его жизни произошло по воле провидения, точно она была послана ему в качестве последней опоры или последнего удара в темном крушении. Первое движение его души было воссоединиться с ней, взять ее снова, снова покорить ее, снова, как некогда, обладать ею, возобновить старую страсть со всем опьянением и со всем ее блеском. Первым движением было ликование и надежда. Потом немедленно возникло недоверие и сомнение, и ревность, немедленно он проникся уверенностью, что никакое чудо никогда не воскресит ни малейшей частицы умершего счастья, не породит ни одной молнии погасшего опьянения, ни одной тени исчезнувшего призрака.

Она пришла, пришла! Явилась на место, где каждый предмет хранил воспоминания о ней и сказала: «Я больше не твоя, никогда не буду твоей». Крикнула ему: «Согласился бы ты делить мое тело с другими?» Посмела крикнуть ему эти слова, ему в лицо, в этом месте, перед этими предметами!

Неимоверное, жестокое страдание, из тысячи отдельных, один острее другого, уколов, разъедало его душу и довело до отчаяния. Страсть снова облекла его в тысячу огней, пробуждая неугасимый плотский жар к этой, больше не принадлежавшей ему, женщине, вызывая в памяти все малейшие подробности далеких восторгов, образы всех ласк, всех ее движений в сладострастии, — все их безумные слияния, которые никогда не утоляли и не удовлетворяли их вечно возрождавшейся жажды. И все же, при всяком воспоминании, оставалась всегда эта странная невозможность воссоединить прежнюю Елену с теперешней. Воспоминания обладания воспламеняли и мучили его, а уверенность в обладании исчезала: тогдашняя Елена казалась ему новой женщиной, которой он никогда не наслаждался, которой он никогда не сжимал в объятиях. Желание причиняло ему такие пытки, что, казалось, он умрет от них. Нечистота заразила его, как яд.

Нечистота, которую, тогда, окрыленное пламя души скрывало священным покровом и облекало почти в божественную тайну, выступала теперь без покрывала, без таинства пламени, как всецело плотское сладострастие, как низкий разврат. И он чувствовал, что этот его жар не был Любовью и не имел ничего общего с Любовью. Не был Любовью. Она крикнула ему: «Ты бы согласился делить мое тело с другими?» Ну что же, да, он бы согласился!

Он, без отвращения, взял бы ее такой, как она пришла, оскверненной объятиями другого, возложил бы свою ласку на ласку другого, прижался бы с поцелуем над поцелуем другого.

Стало быть, ничего больше, ничего больше не оставалось в нем неприкосновенным. Даже сама память о великой страсти жалким образом извращалась в нем, загрязнялась, унижалась. Последний проблеск надежды погас. Наконец, он касался дна, чтобы больше не подняться никогда.

Но им овладела ужасающая жажда ниспровергнуть идол, который все же загадочно возвышался перед ним. С циничной жестокостью он стал раздевать его, стремился развенчать его. Разрушительный анализ, который он уже применил к самому себе, пригодился ему и против Елены. На все вопросы сомнения, от которых он некогда уклонялся, теперь он искал ответа, теперь он изучил источники, нашел оправдание, добился подтверждения всех подозрений, которые некогда возникали и исчезали без следа. В этой злополучной работе уничтожения он думал найти облегчение, и только увеличивал свое страдание, раздражал свой недуг, расширял свои язвы.

Какова была истинная причина отъезда Елены в марте 1885 г.? — Много толков ходило и в то время, и во время ее бракосочетания с Хемфри Хисфилдом. Истина была одна. Случайно он узнал ее от Джулио Музелларо, среди бессвязной болтовни, как-то вечером, при выходе из театра, и он не усомнился. Донна Елена Мути уехала по финансовым делам, чтобы провернуть одну «операцию», которая должна была вывести ее из весьма тяжелых денежных затруднений, вызванных ее чрезмерной расточительностью. Брак с лордом Хисфилдом спас ее от разорения. Этот Хисфилд, маркиз Маунт-Эджкемб и граф Брэдфорт, обладал значительным состоянием и был в родстве с наиболее высокой британской знатью. Донна Елена умела устроить свои дела с большой предусмотрительностью, ухитрилась избежать опасности с чрезвычайною ловкостью. Разумеется, три года ее вдовства очевидно не были приготовлением ко второму браку. Но, без сомнения, Донна Елена — великая женщина…

— Ах, дорогой, — великая женщина! — повторил Джулио Музелларо. — И ты это отлично знаешь.

Андреа замолчал.

— Но я тебе не советую сближаться снова, — прибавил друг, швыряя потухшую папиросу. — Зажигать вновь любовь — тоже, что вторично закуривать папиросу. Табак теряет вкус, как и любовь. Зайдем на чашку чаю к Мочето? Она мне говорила, что к ней можно даже после театра: никогда не поздно.

Были около дворца Боргезе.

— Иди, — сказал Андреа. — Я отправляюсь домой спать. Сегодняшняя охота несколько утомила меня. Мой привет Донне Джулии. Comprends et prends.

Музелларо вошел во дворец. Андреа же продолжал путь вниз по Фонтанелле-ди-Боргезе и Кондотти, к Троице. Была холодная и ясная январская ночь, одна из тех волшебных зимних ночей, когда Рим становится серебряным городом, замкнутым в алмазную сферу. Полная луна, по середине неба, низливала тройственную чистоту света, холода и безмолвия.

Он шел, при луне, как сомнамбула, ничего не сознавая, кроме своего страдания. Последний удар нанесен, идол рухнул, на великих развалинах не оставалось больше ничего, таким образом, все кончилось, навсегда. — Значит, она действительно никогда не любила его. Не колеблясь, оборвала любовь, чтобы поправить расстроенные дела. Не колеблясь, вступила в брак по расчету. И теперь вот, по отношению к нему, принимала позу мученицы, набрасывала на себя покрывало неприкосновенной супруги! — Горький смех вырвался у него из глубины души, а за смехом шевельнулось глухое озлобление и ослепило его. Воспоминания страсти не помогли. Все относящееся к тому времени показалось ему одним сплошным, чудовищным и жестоким обманом, одной сплошной ложью, и этот человек, сделавший из обмана и лжи смысл жизни, этот человек, обманувший и солгавший столько раз, при мысли о чужом обмане почувствовал обиду, негодование, отвращение, как бы к непростительной вине, как к не имеющей извинения и даже необъяснимой чудовищности. Он действительно не мог объяснить себе, как Елена могла совершить подобное преступление, и будучи не в силах объяснить, не допускал никакого оправдания, не подумал, что к этому внезапному бегству могла побудить ее какая-нибудь другая тайная причина. Он мог видеть только низость, пошлость: прежде всего пошлость, грубую, открытую, ненавистную, вне всяких смягчающих обстоятельств. Словом, все сводилось к следующему: страсть, которая казалась искренней и клятвенно возвышенной, неугасимой, была разорвана материальной выгодой, сделкой.

«Неблагодарный! Неблагодарный! Что тебе известно о том, что случилось, о том, что я вынесла? Что тебе известно?» Подлинные слова Елены пришли ему на память, ему пришли на память все слова, от начала до конца разговора у маленького камина: слова нежности, предложение братства, все эти сентиментальные фразы. И он вспомнил и слезы, застлавшие ее глаза, и перемену в лице, и дрожь, и подавленный прощанием голос, когда он положил ей букет роз на колени. — Зачем же она согласилась прийти к нему? Зачем пожелала играть эту роль, затевать эту новую драму или комедию? Зачем?

Он достиг вершины лестницы среди безлюдной площади. Красота ночи, неожиданно, вдохнула в него смутный, но мучительный порыв к неизвестному Благу, образ Донны Марии пронесся в его душе, его сердце забилось сильно, как под натиском желания, мелькнула мысль, что он держит руки Донны Марии в своих, склоняет чело над ее сердцем и чувствует, как, полная жалости, она утешает его без слов. Эта потребность в сострадании, в приюте, в участии, была как последняя опора души, не желавшей погибнуть. Он опустил голову и вошел в дом, не обернувшись больше, не взглянув на ночь.

В передней ожидал его Теренцио и проводил его до спальни, где был зажжен огонь. Спросил:

— Господин граф лягут сейчас же?

— Нет, Теренцио. Принеси мне чаю, — ответил господин, садясь к камину и протягивая руки к огню.

Он дрожал мелкой нервной дрожью. Произнес эти слова со странной мягкостью, назвал слугу по имени, сказал ему ты.

— Вам холодно, господин граф? — спросил Теренцио с любовной озабоченностью, ободренный благосклонностью господина.

И нагнулся к камину раздуть огонь и прибавить дров. Это был старый слуга дома Сперелли, он много лет служил отцу Андреа, и его преданность юноше доходила до идолопоклонства. Ни одно человеческое создание не казалось ему красивее, благороднее, священнее. Он воистину принадлежал к той идеальной расе, которая поставляет слуг сентиментальным романам или романам приключений. Но, в отличие от романтических слуг, говорил редко, не давал советов и тем только и занимался, что слушался.

— Вот, так хорошо, — сказал Андреа, стараясь победить судорожную дрожь и придвигаясь к огню.

В этот черный час присутствие старика особенно трогало его. Эта растроганность была отчасти похожа на слабость, которая овладевает людьми перед самоубийством, в присутствии доброго человека. Никогда до этого старик не вызывал мысли об отце, памяти о дорогом усопшем, сожаления о потере лучшего друга. Никогда до этого он не чувствовал потребности в родственном утешении, в голосе и в отцовской руке. Что сказал бы отец, если б увидел сына подавленным чудовищным горем? Как бы заставил его воспрянуть? Какой силой?

Его мысль уносилась к покойному с глубочайшим сожалением. Но в нем не было даже тени подозрения, что отдаленная причина его бедствия коренилась в первых отцовских наставлениях.

Теренцио принес чай. Затем стал готовить постель, почти с женским старанием, соревнуясь с Дженни, не забывая ничего, по-видимому, желая обеспечить господину полнейший отдых до самого утра, невозмутимый сон. Андреа наблюдал за ним, замечая всякое движение, с возрастающим волнением, в глубине которого было так же какое-то смутное чувство стыда. Его мучила доброта этого старика у постели, через которую прошло столько нечистой любви, ему почти казалось, что эти старческие руки бессознательно перемешивали всю грязь.

— Ступай спать, Теренцио, — сказал он. — Мне больше не нужно ничего.

Остался один, перед огнем, наедине со своей душой, наедине со своей печалью. Волнуемый внутренним терзанием, встал, начал взволнованно ходить по комнате. Его преследовало видение головы Елены на подушке кровати. Всякий раз, когда, дойдя до окна, он поворачивался, ему казалось, что видит ее, и при этом он вздрагивал. Его нервы были до того напряжены, что реагировали на любую игру воображения. Галлюцинации становились более глубокими. Чтобы сдержать возбуждение, остановился, закрыл лицо руками. Потом набросил одеяло на подушку, и снова сел в кресло.

В его душе возник другой образ: Елена в объятиях мужа, и еще раз, с неумолимой четкостью.

Теперь он знал этого мужа лучше. Как раз в этот вечер, в театр, в ложе, он был представлен ему Еленой и внимательно и тщательно осмотрел его, с острой наблюдательностью, как бы желая открыть что-нибудь, вырвать у него тайну. Еще слышал его голос, голос своеобразного оттенка, несколько пронзительный, придававший началу всякой фразы интонацию вопроса, и видел эти ясные-ясные глаза, под большим выпуклым лбом, эти глаза, принимавшие порой мертвый отблеск стекла или зажигавшиеся неопределенным блеском, несколько похожим на взгляд маньяка. Равно как видел и эти беловатые руки, покрытые белейшим пушком, при каждом движении обнаруживавшие нечто бесстыдное, в способе брать бинокль, развертывать платок, лежать на выступе ложи, перелистывать либретто оперы, в любом их движении: клейменные пороком руки, садические, потому что именно такие руки должны были быть у некоторых действующих лиц маркиза Де Сада.

Он видел, как эти руки касались обнаженной Елены, оскверняли прекраснейшее тело, вызывали любопытное сладострастие… Какой ужас!

Пытка была невыносима. Он снова встал, подошел к окну, открыл, вздрогнул от холодного воздуха, встряхнулся. На синем небе сверкала церковь Св. Троицы, четкими очертаниями, как изваяние из чуть-чуть розоватого мрамора. Рим, внизу, сиял хрустальным блеском, как отрытый среди ледников город.

Этот холодный и отчетливый покой вернул его душу к действительности, возвратил ему истинное сознание своего состояния. Он закрыл окно и снова сел. Загадка Елены все еще привлекала его, вопросы проносились в голове вихрем, преследовали его. Но он нашел в себе силу привести их в порядок, со странной определенностью исследовать их один за другим. И чем больше он углублялся в анализ, тем большей ясности достигал, и наслаждался этой своей жестокой психологией, как местью. Наконец, ему показалось, что он обнажил душу, проник в тайну. Наконец, ему казалось, что он владел Еленой глубже, чем во время страстных свиданий.

Кто же она была?

Была неуравновешенная душа в чувственном теле. По примеру всех жаждущих наслаждения существ в основе ее нравственного существа лежал безграничный эгоизм. Главное свойство ее, так сказать, интеллектуальная ось ее — воображение: романтическое воображение, воспитанное на разностороннем чтении, непосредственно зависящее от удовлетворения плоти, постоянно возбуждаемое истерикой. Обладая известным умом, воспитанная в роскоши римского княжеского дома, среди этой, состоящей из искусства и истории, папской роскоши, она была скрыта расплывчатым эстетическим налетом, приобрела изящный вкус, и, поняв характер своей красоты, она тончайшим притворством и искусной мимикой старалась увеличить ее одухотворенность, озарив ее лукавым светом идеала.

Стало быть, она вносила в человеческую комедию в высшей степени опасные элементы, и была причиной гибели и расстройства в большей мере, чем если бы она занималась публичной профессией бесстыдства.

Из-за жара воображения, всякая ее причуда принимала патетическую внешность. Это была женщина молниеобразных страстей, неожиданных пожаров. Она покрывала эротические потребности своего тела эфирным пламенем и умела превращать низменный аппетит в возвышенное чувство…

Таким-то образом, с такой жестокостью Андреа судил когда-то обожаемую женщину. В своем беспощадном анализе не останавливался перед самыми яркими воспоминаниями. В глубине каждого движения, каждого проявления любви Елены находил искусственность, опытность, ловкость, поразительную развязность в исполнении фантастического замысла в игре драматической роли, в разыгрывании сложнейшей сцены. Он не пощадил ни один из самых памятных эпизодов: ни первой встречи за обедом в доме Аталета, ни аукциона кардинала Имменрет, ни бала во французском посольстве, ни неожиданной слабости в красной комнате дворца Барберини, ни прощания в мартовский вечер. Магическое вино, опьянявшее его прежде, казалось ему теперь предательской смесью.

Все же, в некоторых отношениях, он продолжал недоумевать, точно, проникая в душу женщины, он проникал в свою собственную душу и в ее лживости открывал свою собственную лживость, так велика была близость их натур. И его презрение мало-помалу перешло в ироническую снисходительность, потому что он понимал. Понимал все то, что находил в самом себе.

И тогда, с холодной ясностью, определил свой план действий.

Он вспомнил все частности разговора в день под Новый год, более недели тому назад, и он с наслаждением восстановил всю сцену, со своего рода циничной внутренней улыбкой, уже без злобы, без малейшего волнения. Почему она пришла? А пришла потому, что это неожиданное свидание с прежним любовником, в знакомом месте, спустя два года, показалось ей странным, увлекло ее жадную к редким волнениям душу, увлекло ее воображение и ее любопытство. Ей теперь хотелось видеть, к чему приведет эта своеобразная игра. Возможно, что ее привлекала новизна платонической любви к тому же человеку, который ранее был предметом чувственной страсти. Как всегда, она отдалась воображению с известным жаром, и возможно, что она считала себя искренней и что эта воображаемая искренность вызвала порывы глубокой нежности, и чувство скорби, и слезы. В ней совершалось весьма ему знакомое явление. Ей удавалось считать правдивым и важным мнимое и мимолетное движение души, у нее была, так сказать, галлюцинация чувства, как у других бывают физические галлюцинации. Она теряла сознание своей лжи: и больше не знала, правда ли это, или ложь, притворство или же искренность.

И это было тоже самое нравственное явление, которое постоянно повторялось в нем. Стало быть, он не мог с полным правом обвинять ее. Но, естественно, это открытие лишало его всякой надежды на другое наслаждение, кроме плотского. Недоверие теперь уже устраняло всякую сладость растворения, всякое духовное опьянение. Обмануть преданную и верную женщину, согреться у великого пламени, вызванного лживым блеском, покорить душу хитростью, обладать ею вполне и заставить ее трепетать, как орудие, обладать, не давая обладать собой могло быть высшим наслаждением. Но обманывать, зная, что сам обманут, — глупый и бесплодный труд, скучная и бесполезная игра.

Стало быть, ему нужно было добиться, чтобы Елена отреклась от идеи братства и вернулась в его объятия, как в то время. Ему нужно было снова материально завладеть прекраснейшей женщиной, извлечь из ее красоты возможно большее наслаждение, и затем, пресытившись, навсегда освободиться от нее. Но в этом деле следовало обнаружить благоразумие и терпение. Уже при первом разговоре бурный жар дал плохие результаты. Стало ясно, что свою непогрешимость она основывала на пресловутой фразе: «Ты бы согласился делить мое тело с другими?» Огромную платоническую машину приводил в движение этот священный ужас перед смешением. Возможно, что, в конце концов, этот ужас был искренен. Почти все женщины, вступая в брак, в первое время брачной жизни проявляют жестокую чистоту и стараются вести себя, как непорочные супруги, с законной нарочитостью. И возможно, что и Елена заразилась общей щепетильностью. Стало быть, нет ничего хуже, как бросаться на пролом и оскорблять ее в новой добродетели. Наоборот, следовало потакать ей в духовных порывах, принять ее как «самую дорогую сестру, самую нежную подругу», опьянять ее идеалом, платонизируя предусмотрительно, и мало-помалу увлечь ее от чистого братства к чувственной дружбе, и от чувственной дружбы к полному обладанию телом. По всей вероятности, эти переходы будут весьма быстрыми. Все зависело от обстоятельств…

Так рассуждал Андреа Сперелли у камина, который озарял нагую Елену-любовницу, завернутую в ткань с Зодиаком, смеявшуюся среди рассыпанных роз. И безмерная усталость овладела им, усталость без потребности сна, такая пустая и безутешная усталость, что она почти казалась желанием умереть, в то время как огонь в камине угасал и напиток в чашке остывал.

В ближайшие дни он тщетно ожидал обещанной записки. «Я вам напишу, когда можно будет повидаться». Значит, Елена хотела назначить ему новое свидание. Где же? Все в том же дворце Цуккари? Неужели она допустит вторую неосторожность? Неизвестность причиняла ему невыразимые страдания. Он проводил долгие часы в поисках какого-нибудь повода встретить ее, повидать ее. Не раз заходил в Квиринальскую гостиницу, в надежде быть принятым, но никогда не заставал ее. Однажды вечером видел ее с мужем, с Мемпсом, как она говорила, в театре. Говоря о пустяках, о музыке, о певцах, о дамах, он вложил в свой взгляд умоляющую печаль. Она была очень занята своей квартирой: переезжала во дворец Барберини, в свою старую, теперь переоборудованную, квартиру, и все время возилась с обойщиками, отдавая бесчисленные приказания.

— Долго пробудете в Риме? — спросил Андреа.

— Да, — ответила она, — Рим будет нашей зимней резиденцией.

Немного спустя, прибавила:

— Вы, право, могли бы дать какой-нибудь совет по отделке. Приходите во дворец в любое ближайшее утро. Я там всегда от десяти до полудня.

Он воспользовался мгновением, когда лорд Хисфилд разговаривал с только что вошедшим в ложу Джулио Музелларо, и, глядя ей в глаза, спросил:

— Завтра?

Просто, как бы не заметив оттенка этого вопроса, она ответила:

— Тем лучше.

На следующее утро, около одиннадцати, он шел по Сикстинской улице, через площадь Барберини и вверх, по склону. Весьма знакомая дорога. Ему казалось, что он вновь переживает давнишние впечатления, впал в короткий обман: сердце у него забилось. Фонтан Бернини странно сверкал на солнце, как если бы дельфины, раковины и Тритон оказались из более прозрачного вещества, уже не из камня, но еще не из хрусталя, благодаря прерванному превращению. Деловитость нового Рима наполняла шумом всю площадь и прилегающие улицы. Среди повозок и скота шныряли маленькие дети, предлагая фиалки.

Когда он миновал ограду и вошел в сад, с овладевшей им дрожью, подумал: «Значит, я все еще люблю ее? Все еще мечтаю о ней?» Его дрожь показалась ему прежней. Он смотрел на блестящий дворец и переносился душой к той поре, когда этот приют, в часы холодной и мглистой зари, принимал для него волшебный вид. То были самые первые дни счастья: он уходил разгоряченный поцелуями, полный недавней радости, колокола Св. Троицы, Сант-Изидоро, Каппучини, смутно, как бы издали, звонили к утренней молитве, на углу улицы краснели огни под котлами с асфальтом, вдоль беловатой стены, под уснувшим домом, стояло несколько коз, в тумане терялись хриплые крики пьяных…

Он чувствовал, как эти забытые ощущения поднимались из глубины сознания, на мгновение в его душе мелькнула волна прежней любви, на мгновение он попытался представить, что Елена была прежней Еленой, что печальные мысли исчезли и что счастье продолжается. И все это призрачное брожение исчезло, едва он переступил порог и увидел маркиза Маунт-Эджкемба, шедшего ему навстречу с этой своей тонкой и несколько двусмысленной улыбкой.

И вот началась пытка.

Пришла Елена, с большой сердечностью, в присутствии мужа, протянула руку, говоря:

— Право, Андреа! Помогите нам, помогите…

Была очень оживлена, на словах, в движениях. У нее был очень моложавый вид. На ней была жакетка из темно-синего сукна, с черной барашковой опушкой по краям, на стоячем воротнике и рукавах, а шерстяной шнур, поверх барашка, образовывал изящный узор. С изумительной грацией она держала одну руку в кармане, а другой указывала на обои, драпировку, мебель, картины. Спрашивала совета.

— Куда бы вы поставили вот эти два сундука? Видите ли, Мемпс нашел их в Лукке. Живопись вашего Боттичелли. И куда бы вы повесили вот эти гобелены?

Андреа узнал четыре Гобелена с «Историей Нарцисса», бывшие на аукционе кардинала Имменрэт. Взглянул на Елену, но не встретил ее взгляда. Им овладело глухое озлобление, на нее, на мужа, на эти предметы. Он бы предпочел уйти, но ему нужно было предоставить к услугам супругов Хисфилд свой хороший вкус, нужно было вынести археологическую эрудицию Мемпса, страстного коллекционера, пожелавшего показать ему некоторые из своих собраний. Он узнал, под стеклом, шлем Поллайюоло, и, под другим, чашу из горного хрусталя, принадлежавшую Никколо Никколи. Присутствие этой чаши в этом месте странно смутило его, и безумные подозрения мелькнули в его душе. Значит, она досталась лорду Хисфилду? После пресловутого, не-доведенного до конца, спора никто больше не занимался драгоценностью, никто не возвращался на аукцион на следующий день, мимолетное возбуждение утихло, погасло, прошло, как все проходит в светской жизни, и спорить о хрустале было предоставлено другим. Самое естественное дело, но в это мгновение оно показалось Андреа необыкновенным.

Он нарочно остановился перед витриной и долго всматривался в драгоценную чашу, где предание об Анхизе и Венере сверкало, как изваяние из чистого алмаза.

— Никколо Никколи, — сказала Елена, произнося это имя с неопределенным оттенком, в котором юноше почудилась легкая печаль.

Муж прошел в соседнюю комнату, чтобы открыть шкаф.

— Помните! Помните! — обернувшись, прошептал Андреа.

— Помню.

— Когда же я увижу вас?

— Кто знает!

— Вы мне обещали…

Появился Маунт-Эджкемб. Продолжая обход, перешли в другую комнату. Всюду были обойщики, натягивали драпировки, приколачивали занавески, переносили мебель. Всякий раз, когда подруга спрашивала совета, Андреа приходилось делать усилие, чтобы ответить, победить дурной порыв, совладать с нетерпением. И в одно мгновение, когда муж говорил с одним из рабочих, он сказал ей тихо:

— Зачем подвергать меня этой пытке? Я думал застать вас одну.

В одной из дверей шляпа Елены задела за плохо повешенную занавеску и сбилась на одну сторону. Смеясь, она позвала Мемпса развязать вуаль. И Андреа видел, как эти ненавистные руки развязывали узел на затылке желанной, касались маленьких черных локонов, этих живых локонов, которые некогда источали, под его поцелуями, таинственный запах, несравнимый ни с одним из известных благоуханий, нежнее всех, опьяняющий более всех.

Он немедленно простился, уверяя, что его ждут к завтраку.

— Мы окончательно переедем сюда первого февраля, во вторник, — сказала Елена.

— Надеюсь, вы будете тогда нашим неизменным гостем.

Андреа поклонился.

Он дал бы что угодно, лишь бы не касаться руки лорда Хисфилда. Ушел, полный ненависти, ревности, отвращения.

В тот же вечер, в поздний час, случайно попав в дом, куда давно не заглядывал, за одним из игорных столов увидел Дона Мануэля Феррес-и-Кандевилу, министра Гватемалы. Сердечно поздоровался, осведомился о Донне Марии, о Дельфине.

— Все еще в Сиене? Когда прибудут?

Министр, помня, что в игре с молодым графом в последнюю ночь в Скифанойе выиграл несколько тысяч лир, ответил чрезвычайно любезно. Он знал Андреа Сперелли как удивительного игрока, высокой марки, безукоризненного.

— Они обе здесь, вот уже несколько дней. Приехали в понедельник. Мария очень огорчена, что не застала маркизы Д’Аталета. Полагаю, что ваш визит будет ей приятен. Живем на Национальной. Вот вам точный адрес.

И вручил ему свою карточку. Потом продолжал играть. Андреа услышал оклик герцога ди Беффи.

— Почему ты не явился сегодня утром в Ченто Челле? — спросил его герцог.

— У меня было другое свидание, — ответил Андреа, не задумываясь, просто, чтобы извиниться.

Герцог и остальные иронически засмеялись.

— Во дворце Барберини?

— Вполне возможно.

— Возможно? Людовико видел, как ты входил…

— А ты-то где был? — спросил Андреа Барбаризи.

— У моей тетушки Савиано.

— Ах!

— Не знаю, лучше ли кончилась твоя охота, — продолжал герцог ди Беффи, — у нас же было сорок две минуты бешенного галопа и две лисицы. В четверг, у Трех Фонтанов.

— Понял? Не у Четырех, — со своей обычной комической важностью, наставительно, заметил Джино Бомминако.

На эту остроту друзья захохотали, и смех передался даже Сперелли. Это злословие не возмущало его. Больше того: именно теперь, когда не было ни малейшего основания, ему было приятно, что друзья думают о возобновлении его связи с Еленой. Он стал разговаривать с подошедшим Джулио Музелла-ро. По нескольким донесшимся словам он понял, что в группе говорили о лорде Хисфилде.

— Я познакомился с ним в Лондоне, шесть или семь лет тому назад…

Кажется, он был Лордом Спальни принца Галльского…

Потом голос стал тише. Должно быть, герцог рассказывал чудовищные вещи. Среди отрывков эротических фраз, два или три раза, Андреа расслышал название знаменитой в истории лондонских скандалов газеты: «Pall Mall Gazette». Ему хотелось слышать: чудовищное любопытство овладело им. Представил руки лорда Хисфилда, эти бледные руки, такие выразительные, такие многозначительные, такие красноречивые, незабвенные. Но Музелларо продолжал разговаривать с ним. Музелларо сказал.

— Пойдем. Я расскажу тебе…

На лестнице встретили поднимавшегося графа Альбонико. Был в трауре по случаю смерти Донны Ипполиты. Андреа остановился: расспрашивал о скорбном событии. Он узнал о несчастьи в ноябре, в Париже, от Гвидо Монтелатичи, брата Донны Ипполиты.

— Значит, был тиф?

Белокурый, бесцветный вдовец воспользовался случаем излить свое горе. Он носился со своей болью, как некогда носился с красотой своей жены. Недостаток речи делал его скорбные слова жалкими: и казалось, что его белесоватые глаза, с минуты на минуту, должны осесть, как два сывороточных пузыря.

Джулио Музелларо, видя, что элегия вдовца несколько затянулась, стал торопить Андреа, говоря:

— Смотри, мы заставим слишком долго ждать.

Андреа простился, оставляя продолжение скорбного поминовения до ближайшей встречи. И ушел с другом.

Слова Альбонико снова вызвали в нем странное, состоящее из смеси мучительного желания и своего рода удовлетворения, чувство, которое овладело им в течение нескольких дней в Париже при известии о смерти. В эти дни, почти забытый образ Донны Ипполиты, из-за дней его болезни и выздоровления, из-за стольких других обстоятельств, из-за любви к Донне Марии Феррес, показалась ему очень далеким, но осененным чем-то идеальным. Он получил ее согласие, но и не добившись обладания ей, он пережил одно из величайших человеческих опьянений: опьянение победой над соперником, громкой победой в глазах желанной женщины. В эти дни неутоленное желание вновь возникло в нем, и, под влиянием воображения, невозможность утолить его причинила ему невыразимое беспокойство, несколько часов жестокой пытки. Потом, между желанием и сожалением, возникло другое чувство, почти радости, сказал бы, почти лирического подъема. Ему нравилось, что его приключение кончилось таким образом, навсегда. Эта не принадлежавшая ему женщина, для покорения которой он чуть было не был убит, эта почти неизвестная женщина одна возносилась неприкосновенной на вершины духа, в божественном идеале смерти.

Tibi, Hippolyta, Semper!

— Так вот, — рассказывал Джулио Музелларо, — сегодня, около двух, она пришла.

Рассказывал о сдаче Джулии Мочето с известным энтузиазмом, со многими подробностями редкой и тайной красоты бесплодной Пандоры.

— Ты — прав. Это — чаша из слоновой кости, лучезарный щит, speculum voluptatis…

Некоторый легкий укол, который Андреа почувствовал несколько дней назад, в лунную ночь, после театра, когда его друг вошел один во дворец Боргезе, теперь давал о себе знать снова, переходил в какое-то сожаление, неясно выраженное, но на дне которого, смешиваясь с воспоминаниями, может быть шевелилась ревность, зависть и эта эгоистическая и тираническая нетерпимость, таившаяся в его природе и заставлявшая его иногда желать уничтожения избранной им и принадлежавшей ему женщины, лишь бы другие не наслаждались ей больше. Никто не должен был пить из чаши, из которой он пил когда-то. Воспоминания о его появлении должно было быть достаточно для наполнения целой жизни. Любовницы должны были быть вечно верны его неверности. Такова была его горделивая мечта. Потом же ему не нравилось разглашение тайны красоты. И если бы он обладал Метателем диска Мирона, или Копьеносцем Поликлета или Книдиевой Венерой, его первой заботой было бы укрыть высочайшее произведение искусства в недоступном месте и наслаждаться им наедине, чтобы чужое наслаждение не умалило его собственного. Зачем же тогда он сам содействовал разглашению тайны? Зачем он сам разжигал любопытство друга? Зачем же он сам пожелал ему успеха! Сама легкость, с которой эта женщина отдалась ему, вызывала в нем гнев и отвращение, и даже как-то унижала его.

— Куда же мы идем? — спросил Джулио Музелларо, останавливаясь на Венецианской площади.

В глубине различных душевных движений и различных мыслей Андреа не смолкало волнение, вызванное в нем встречей с Доном Мануэлем Ферресом, мысль о Донне Марии, — лучезарный образ. И среди этих мгновенных контрастов, какое-то глубокое волнение влекло его к ее дому.

— Я иду домой, — ответил. — Пройдем по Национальной. Проводи меня.

И с этого мгновения он больше не слышал слов друга. Мысль о Донне Марии всецело завладела им. Перед театром он на один миг заколебался, не зная, идти ли по правой стороне или по левой. Он хотел отыскать дом по номерам на дверях.

— Да что с тобой? — спросил Музелларо.

— Ничего. Я тебя слушаю.

Взглянул на номер и высчитал, что дом должен был стоять налево, не очень далеко, может быть близ виллы Альдобрандини. Так как была холодная, но ясная ночь, то высокие пинии виллы легко возносились к звездному небу, Башня Милиций поднимала свою квадратную, черневшую среди звезд, громаду, растущие на стенах Сервия пальмы неподвижно дремали при свете фонарей.

Не доставало нескольких номеров до цифры, обозначенной на карточке Дона Мануэля. Андреа трепетал, как если бы Донна Мария шла ему навстречу. Дом действительно оказался рядом. Он прошел мимо запертой двери, не мог удержаться и не взглянуть наверх.

— Что ты рассматриваешь? — спросил его Музелларо.

— Ничего. Дай мне папиросу. Прибавим шагу, холодно.

Молча прошли Национальную до улицы Четырех Фонтанов. Озабоченность Андреа была очевидна. Друг сказал:

— Очевидно, тебя что-то мучает.

И Андреа почувствовал такую тяжесть на сердце, что готов был открыться. Но удержался. Он находился еще под впечатлением слышанного в клубе злословия, рассказов Джулио, всего этого, им же вызванного, им же проповедуемого, нескромного легкомыслия. Полное отсутствие тайны в приключении, тщеславная наклонность любовников принимать чужие остроты и насмешки, циническое безразличие, с которым бывшие любовники расхваливают достоинство женщины перед теми, кто скоро будет наслаждаться ею, — притворство, с которым первые дают последним советы, как лучше достигнуть цели, — готовность, с которой первые собирают последним самые подробные сведения о первом свидании, чтобы узнать, совпадает ли способ, каким дама отдается теперь, с тем, как она отдавалась прежде, — и эти передачи, и эти уступки, и эти переходы по наследству, — словом, все эти малые и большие низости, неразлучные со сладким светским адюльтером, сводили любовь в его глазах к безвкусному и грязному смешению, к низменной пошлости, к безымянной проституции. Как нежное благоухание, в его душе мелькали воспоминания о Скифанойе. Образ Донны Марии так живо сиял в нем, что он был почти поражен, и одно ее движение вспомнилось ему чаще других, лучезарнее других: то, как она в лесу Викомиле произнесла огненное слово. Услышит ли он вновь это слово из тех же уст? Что она делала, что думала, как прожила это время разлуки? Внутреннее волнение возрастало в нем с каждым шагом. Отрывки видений мелькали в его душе, как подвижные и мимолетные фантасмагории: кусок пейзажа, кусочек моря, лестница среди кустов роз, убранство комнаты, все места, где зародилось чувство, где вылилась нежность, где она оставила очарование своей личности. И он испытывал затаенный и глубокий трепет при мысли, что в ее сердце может быть еще жила страсть, что может быть она страдала и плакала, и может быть даже мечтала и надеялась. Как знать!

— Ну? — сказал Джулио Музелларо. — Как дела с леди Хисфилд?

Спускались по улице Четырех Фонтанов, были у дворца Барберини.

За решеткой, среди каменных колоссов, был виден темный сад, оживленный тихим лепетом воды, едва белеющий дом, где свет был виден только в передней.

— Что ты говоришь? — спросил Андреа.

— Как дела с Донной Еленой?

Андреа взглянул на дворец. Ему показалось, что в это мгновение он чувствует в сердце великое равнодушие, несомненную смерть желания, окончательное отречение, и, в ответ, сказал первую попавшуюся фразу:

— Следую твоему совету. Не закуриваю вторично папиросы…

— А знаешь ли, на этот раз стоило бы труда. Ты хорошо рассмотрел ее?

— Мне она кажется красивее, мне кажется — право, не знаю — что в ней что-то новое, невыразимое… Может быть говорю дурно, говоря новое. Она как бы стала глубже, сохранив всю прелесть своей красоты, словом, если можно так выразиться, она более Елена, чем Елена два или три года тому назад, — «квинтэссенция». Может быть, следствие второй весны, потому что, думаю, ей должно быть без малого тридцать. Ты не находишь?

Андреа почувствовал укол при этих словах, вспыхнул снова. Ничто так не оживляет и не раздражает желания мужчины, как чужая похвала женщине, которой он слишком долго обладал, за которой он слишком долго и тщетно ухаживал. Бывает умирающая любовь, которая все еще тянется, благодаря одной лишь зависти других, чужому восхищению, так как охладевший или уставший любовник боится отказаться от своего обладания или от своей осады в пользу счастья своего возможного наследника.

— Тебе не кажется? К тому же сделать Мепелаем этого Хисфилда, должно быть, необыкновенное наслаждение.

— Я тоже так думаю, — сказал Андреа, стараясь придерживаться легкомысленного тона друга. — Посмотрим.

XII

— Мария, оставьте эту нежность в это мгновение, дайте мне высказать мою мысль!

Она встала. Сказала тихо, без негодования, без строгости, с явным волнением в голосе:

— Извините. Я не могу вас слушать. Вы делаете мне очень больно.

— Я буду молчать. Останьтесь, Мария, прошу вас.

Она снова села. Была как во времена Скифанойи. Ничего не могло бы превзойти грацию тончайшей головы, которая, казалось, была подавлена огромной массой волос, как божественной карой. Легкая и нежная тень, похожая на смесь двух прозрачных красок, идеальной голубой и лазурной, окружала ее глаза, вращавшие коричневые зрачки смуглых ангелов.

— Я только хотел, — смиренно прибавил Андреа, — я только хотел напомнить вам мои давнишние слова, те, которые вы слышали как-то утром в парке, на мраморной скамейке, под кустами ежовки, в незабвенный для меня и почти священный в моей памяти час…

— Я их помню.

— Так, вот, Мария, с тех пор мое бедствие стало печальнее, сумрачнее, жестче. Мне никогда не удастся передать вам все мое страдание, все мое унижение, не удастся сказать, сколько раз, как бы в предчувствии смерти, вся моя душа призывала вас, никогда не удастся передать вам трепет счастья, стремление всего моего существа к надежде, если на один миг я дерзал думать, что память обо мне может быть еще жила в вашем сердце.

Он говорил с тем же оттенком того далекого утра, по-видимому, был охвачен тем же сентиментальным опьянением. К его устам приливала бесконечная печаль. И она слушала, поникнув головой, неподвижная, почти в той же позе, что и в тот час, и ее рот, выражение рта, напрасно столь плотно сжатого, как тогда, выдавал какую-то мучительную страсть.

— Вы помните Викомиле? Помните лес, через который, в тот октябрьский вечер, мы ехали одни?

В знак согласия Донна Мария слегка кивнула головой.

— И слова, которые вы сказали мне? — прибавил юноша, более покорным голосом, но с глубоким выражением сдержанной страсти, близко наклоняясь к ней, как бы стараясь заглянуть в ее все еще опущенные глаза.

Она подняла на него глаза, эти добрые, полные жалости, скорбные глаза.

— Я все помню, — ответила, — все, все. Зачем я стала бы скрывать от вас мою душу? Вы — благородная и великая душа, и я уверена в вашем великодушии. Зачем я стала бы вести себя с вами, как пошлая женщина? Разве, в тот вечер, я не сказала вам, что люблю вас? Под вашим вопросом, я понимаю другой вопрос. Вы спрашиваете, продолжаю ли я любить вас. Мгновение, она колебалась. Губы у нее дрожали.

— Люблю.

— Мария!

— Но вы должны отречься от моей любви навсегда, вы должны отдалиться от меня, должны быть благородны и великодушны, избавив меня от борьбы, которая пугает меня. Я много страдала, Андреа, и умела страдать, но мысль, что я должна бороться с вами, что я должна защищаться от вас, вызывает во мне безумный страх. Вы не знаете, ценой каких жертв мне удалось снискать сердечный покой, не знаете, от каких высоких и заветных идеалов я отказалась… Бедные идеалы! Я стала другой женщиной, потому что было необходимо стать другой, стала обыкновенной женщиной, потому что этого требовал долг!

Ее голос дышал глубокой и нежной грустью.

— Встретив вас, я почувствовала, как вдруг проснулись все мои старые мечты, почувствовала, как ожила прежняя душа, и в первые дни отдалась во власть нежности, закрывая глаза на далекую опасность. Я думала: он ничего не узнает из моих уст, я ничего не узнаю из его уст. Была почти без угрызений, почти без страха. Но вы заговорили, вы говорили мне слова, каких я никогда не слышала, вы вырвали у меня признание… И передо мной возникла опасность, верная, открытая, очевидная. И я еще отдалась во власть мечты. Ваше томление угнетало меня, причиняло мне глубокое страдание. Я думала: нечистое запятнало его, если б я могла очистить его. Я была бы счастлива стать жертвой его возрождения. Ваша печаль влекла мою печаль. Мне казалось, что, пожалуй, я не могла бы утешить вас, но, может быть, вы испытали бы облегчение, слыша, как некая душа вечно твердит аминь на всякую волю вашей скорби.

Она произнесла последние слова с таким душевным подъемом, что Андреа был охвачен волной почти мистического ликования, и его единственным желанием в этот миг было желание взять обе ее руки и излить всю невыразимую нежность на эти дорогие, непорочные руки.

— Невозможно! Невозможно! — продолжала она, качая головой в знак сожаления. — Мы должны отказаться от всякой надежды навсегда. Жизнь — неумолима. Против вашей воли, вы разобьете целую жизнь и может быть не одну…

— Мария, Мария, не говорите так! — прервал юноша, еще больше наклоняясь к ней и взяв ее руку, без порыва, но со своего рода умоляющим трепетом, как если бы, прежде, чем сделать это, он ждал знака согласия. — Я сделаю все, что вы хотите, буду кроток и послушен, мое единственное стремление — повиноваться вам, мое единственное желание — умереть во имя вас. Отказаться от вас значит отказаться от спасения, снова пасть навсегда, разрушиться, не подняться больше никогда. Я люблю вас с такой силой, что никакое человеческое слово никогда не в состоянии будет выразить мою любовь. Вы мне нужны. Вы одна истинна, вы — Истина, которую ищет мой дух. Все прочее — пустое, все прочее — ничто. Отказаться от вас значит умереть. Но если, пожертвовав мной, можно сохранить ваш мир, я должен принести эту жертву. Не бойтесь, Мария. Я вам не причиню никакого зла.

Он держал ее руку в своей, но не сжимал ее. В его словах не было жара, но они были тихи, печальны, безнадежны, исполнены безмерного уныния. И жалость настолько обманывала Марию, что она не отняла руки и на несколько минут отдалась чистой страсти этого легкого прикосновения. Страсть в ней была так тиха, что по-видимому не отражалась в ее облике, как если бы некая жидкая стихия выливалась из глубины ее сердца и, по руке, приливала к пальцам и, неопределенной гармоничной волной, уходила за пределы пальцев. Когда Андреа замолчал, ей вспомнились произнесенные в то незабвенное утро в парке слова, ожившие теперь под недавний звон его голоса, вызванные новым волнением: «Одного вашего присутствия было достаточно, чтобы опьянить меня. Я чувствовал, что оно текло по моим венам, как кровь, и, как сверхчеловеческое чувство, овладевало моим духом…»

Последовало молчание. Было слышно время от времени оконные стекла содрогались от ветра. Смешанный с грохотом карет доносился отдаленный говор. Струился холодный свет, прозрачный, как ключевая вода, в углах и между занавесками из дальневосточных тканей собиралась тень, на мебели, то здесь, то там, сверкали украшения из нефрита, слоновой кости и перламутра, под райской музой, в глубине, выделялся золоченый Будда. Эти экзотические вещи придавали комнате таинственный вид.

— О чем вы думаете? — спросил Андреа. — Не думаете о моей смерти?

По-видимому, она была погружена в полные сомнения размышления. Была явно нерешительна, как если бы она слышала два внутренних голоса.

— Не могу высказать, — легким движением проводя рукой по своему лбу, ответила она, — не могу сказать, что за странное предчувствие гнетет меня, с давних пор. Не знаю, но боюсь.

Немного помолчав, прибавила:

— Думать, что вы страдаете, что вы больны, мой бедный друг, и что мне нельзя будет облегчить вашу боль, что меня не будет с вами в ваш трудный час, что я не буду знать, зовете ли вы меня… Боже мой!

В ее голосе была как бы дрожь и слабость плача, точно у нее было сдавлено горло. Андреа молчал, поникнув головой.

— Думать, что моя душа всегда будет следовать за вами, всегда и что ей никогда нельзя будет слиться с вашей, нельзя будет быть понятой вами… Бедная любовь!

Ее голос был полон слез, ее рот искривило страдание.

— Не покидайте меня! Не покидайте меня! — прервал юноша, взяв, ее за руки, почти становясь на колени, в порыве глубокой восторженности. — Я не буду просить у вас ничего, я хочу от вас только сострадания. Ваше сострадание мне было бы дороже страсти всякой другой женщины: вы это знаете. Одни ваши руки вполне исцелят меня, вернут меня к жизни, поднимут из грязи, вновь осенят верой, освободят от всего дурного, что заражает меня и наполняет ужасом… Дорогие, дорогие руки…

Он нагнулся, стал целовать их. В приливе глубочайшей нежности, полузакрыв глаза, тихо, сказал:

— Я чувствую, как вы дрожите.

Она поднялась, дрожа, растерянная, более бледная, чем в то памятное утро. И ветер стучал в окна, доносились крики чем-то возмущенной толпы. Эти доносившиеся с ветром с Квиринала крики увеличили ее волнение.

— Прощайте. Я вас прошу, Андреа, не оставайтесь больше здесь, увидимся в другой раз, когда вы захотите. Теперь же прощайте. Прошу вас!

— Где же я увижу вас?

— На концерте, завтра. Прощайте.

Вся она была полна тревоги, точно совершила преступление. Проводила его до дверей комнаты. Оставшись одна, колебалась, все еще во власти ужаса, не зная, что делать. Чувствовала, как щеки и виски горели у нее, глубоким жаром, тогда как по всему телу пробегала дрожь, а на руках все еще чувствовалось прикосновение любимых уст, как печать, и это ощущение было сладостно, и ей хотелось бы, чтобы оно было неизгладимо, как божественный знак.

Оглянулась кругом. Свет в комнате слабел, очертания терялись в полумраке, большой Будда собирал на своей позолоте особенный блеск. Изредка доносились крики. Она подошла к окну, раскрыла, высунулась. На улице, где, к площади Термини, уже зажигались фонари, дул холодный ветер. Напротив, трепетали деревья виллы Альдобрандини, еле окрашенные красноватым отблеском. Над Башней Милиций, одинокое в небе, висело огромное фиолетовое облако.

Вечер показался зловещим. Она отошла от окна, вернулась на место недавнего разговора. — Почему Дельфина все еще не возвращалась? — Ей хотелось бы избежать всякого рассуждения, всякого размышления, и все же какая-то слабость приковывала ее к тому месту, где, несколько минут тому назад, дышал Андреа, говорил, раскрывал свою любовь и свое страдание. Четырехмесячные усилия, решения, сокрушения, молитвы, покаяние — все исчезало, рушилось, становилось бесполезным, в одно мгновение. Она снова страдала, чувствуя себя может быть еще более усталой, более побежденной, без воли и без сил перед охватившим ее душевным трепетом, перед подрывавшими ее спокойствие ощущениями, и в то время, как она отдавалась тревоге и истоме совести, потеряв всякое мужество, ей казалось, что нечто, принадлежавшее ему носилось в тени комнаты и окутывало все ее существо бесконечно нежной лаской.

И на другой день она поднималась в Сабинский Дворец с сильно бьющимся под букетом фиалок сердцем.

Андреа уже поджидал ее у двери в зале. Пожимая ей руку, сказал:

— Спасибо.

Проводил ее в кресла, сел рядом с ней, сказал ей:

— Казалось, умру, ожидая вас. Боялся, что не придете. Как я вам благодарен!

Сказал ей:

— Вчера, поздно вечером, проходил мимо вашего дома. Видел свет в окне, в третьем окне со стороны Квиринала. Не знаю, что бы отдал, чтобы знать, были ли вы там… Даже спросил:

— От кого у вас эти фиалки?

— От Дельфины, — ответила она.

— Вам Дельфина рассказывала про нашу утреннюю встречу на Испанской площади?

— Да, все.

Концерт начался Квартетом Мендельсона. Зал был уже почти полон. Аудитория состояла, главным образом, из иностранок, белокурая аудитория, полная скромных платьев, полная сосредоточенных поз, молчаливая и благоговейная, как в храме. Музыкальная волна проносилась над неподвижными головами в темных шляпах, растворяясь в золотом свете, в падавшем сверху свете, сдерживаемом желтыми занавесками, растворенном белыми голыми стенами. Старинный зал Филармонии, на ровной белизне которого еле выделялись редкие следы фресок и где жалкие лазоревые занавески готовы были свалиться, производит впечатление места, которое было заперто целое столетие и открыто только сегодня. Но этот цвет старины, этот вид нищеты, эта обнаженность стен придавали утонченному наслаждению слушателя какой-то странный привкус, и это наслаждение казалось таинственнее, выше и чище там, внутри, благодаря контрасту. Было 2 февраля, среда в Монтечиторио. Палата обсуждала дело при Догали, ближайшие улицы и площади были запружены народом и солдатами.

В душе возлюбленных возникли музыкальные воспоминания Скифанойи, отблеск этой осени озарил их мысли. Под звуки Менуэта Мендельсона появлялось видение приморской виллы, наполненной благоуханием раскинутых внизу садов, где, между колоннами вестибюля, поднимались верхушки кипарисов и в морской дали появлялись огненные паруса.

Время от времени, слегка наклоняясь к сиенке, Андреа спрашивал:

— О чем думаете?

Она отвечала с такой слабой улыбкой, что ему насилу удавалось уловить ее.

— Вы помните 23 сентября? — сказала она.

Андреа не вполне ясно помнил это число, но кивнул головой утвердительно.

Спокойное и торжественное Andante, с преобладающей высокой патетической мелодией, после всестороннего развития, перешло в плач. Финал упорно держался на некотором, исполненном усталости, ритмическом однообразии.

Она сказала:

— Теперь следует ваш Бах.

И, когда музыка началась, они оба инстинктивно почувствовали потребность сблизиться. Их локти соприкоснулись. В конце каждой части, Андреа наклонялся к ней, чтобы заглянуть в программу, которую она держала в руках, и при этом сжимал ее руку, чувствовал запах фиалок, вызывал в ней сладостную дрожь. Adagio отличалось таким могучим подъемом таким вихрем возносилось к вершинам экстаза, с такой уверенностью разливалось в Бесконечности, что казалось голосом сверхчеловеческого существа, которое вливало в ритм ликование своего бессмертного стяжания. Все души были увлечены неудержимой волной. Когда музыка кончилась, в аудитории несколько минут стояла тишина, казалось, еще продолжалось трепетание самих инструментов. От одного конца зала до другого пробежал шепот. После паузы раздался взрыв аплодисментов.

Они смотрели друг на друга искаженными глазами, точно оторвались друг от друга после объятий неудержимого наслаждения. Музыка продолжалась, свет в зале становился яснее, воздух смягчала приятная теплота, от теплоты, фиалки Донны Марии издавали запах сильнее. Андреа чувствовал себя почти наедине с ней, потому что не видел впереди себя знакомых лиц.

Но ошибался. В одном из перерывов, обернувшись, увидел Елену Мути, стоявшую в глубине зала с княгиней Ферентино. Его взгляд, тотчас же, встретился с ее взглядом. Поклонился издали. Ему показалось, что он заметил на устах Елены многозначительную улыбку.

— Кому вы кланяетесь? — также обернувшись, спросила Донна Мария. — Кто эти дамы?

— Леди Хисфилд и княгиня ди Ферентино.

Ей почудилось замешательство в его голосе.

— Которая Ферентино?

— Блондинка.

— Другая очень красива.

Андреа молчал.

— Но она же англичанка? — прибавила она.

— Нет, римлянка, вдова герцога Шерни, вышедшая замуж за лорда Хисфилда.

— Очень красива.

Андреа торопливо спросил:

— А теперь что будут играть?

— Квартет Брамса, в до миноре.

— Вы его знаете?

— Нет.

— Вторая часть изумительна.

Он говорил, чтобы скрыть свое беспокойство.

— Когда я вас увижу снова?

— Не знаю.

— Завтра?

Она колебалась. Казалось, что на ее лицо легла легкая тень. Ответила:

— Завтра, если будет солнце, около полудня, приду с Дельфиной на Испанскую площадь.

— А если солнца не будет?

— В субботу вечером отправлюсь к княгине Старнине…

Музыка снова началась. Первая часть изображала мрачную и мужественную, полную силы борьбу. Романс выражал полное желание, но очень печальное воспоминание, и затем медленный, нерешительный, слабый порыв к очень отдаленной заре. С глубокими переливами развивалась одна четкая мелодическая фраза. Это было совсем другое чувство, чем то, которым дышало Adagio Баха, чувство более человечное, более земное, более элегическое. В этой музыке слышалось дыхание Бетховена.

И такое чудовищное волнение охватило Андреа, что он боялся, как бы не выдать себя. Вся прежняя сладость превратилась в нем в горечь. У него не было ясного сознания этого нового страдания, ему не удавалось ни сосредоточиться, ни совладать с собой, колебался, затерянный между двойным влечением к женщине и чарами музыки, не проникаясь ни одною из трех сил, ощущал в душе неопределенное чувство, как бы пустоты, в которой беспрерывно с мучительным эхо отдавались сильные толчки, и его мысль разбивалась на тысячи осколков, разъединялась, искажалась, и два женских образа налагались один на другой, сливались, взаимно уничтожались, и он не мог разделить их, не мог определить свое чувство по отношению к одной, и свое чувство по отношению к другой. И над этим смутным внутренним страданием шевелилось беспокойство, вызванное непосредственной действительностью, так сказать, практической озабоченностью. От него не ускользала легкая перемена в отношении к нему Донны Марии, и он, по-видимому, чувствовал упорный и пристальный взгляд Елены, и ему не удавалось решить, как ему вести себя, он не знал, провожать ли ему Донну Марию при выходе из зала, или же подойти к Елене, равно как не знал, послужит ли ему это обстоятельство на пользу или же во вред.

— Я ухожу, — поднимаясь, после романса, сказала Донна Мария.

— Не дождавшись конца?

— Да, к пяти должна быть дома.

— Помните, завтра…

Она протянула ему руку. Может быть от теплоты закрытого воздуха, ее бледность оживляло легкое пламя. Бархатная накидка, темного оловянного цвета, с широкой каймой, скрывала ее фигуру, и под пепельным мехом томно умирали фиалки. При выходе, она шла с таким царственным изяществом, что некоторые из сидевших дам оборачивались и смотрели на нее. И Андреа впервые увидел в ней, в одухотворенной женщине, в сиенской Мадонне, светскую женщину.

Квартет переходил к третьей части. Дневной свет мерк, и были подняты желтые, как в церкви, занавески. Другие дамы покинули зал. Кое-где раздавался шепот. В аудитории чувствовались усталость и невнимание, свойственные концу всех концертов. Благодаря одному из странных проявлений гибкости и внезапного непостоянства, Андреа испытал почти радостное чувство облегчения. Он вдруг утратил всякую сентиментальную озабоченность страсти, и его суетности, его порочности ясно представлялась одна лишь возможность наслаждения. Он подумал, что, назначая эти невинные свидания. Донна Мария уже поставила ногу на сладкую наклонную плоскость, внизу которой неизбежен грех, даже для наиболее бдительных душ, думал, что немного ревности может быть опять толкнуло бы Елену в его объятия, и, стало быть, одно похождение помогло бы другому, думал, что может быть именно смутный страх, ревнивое предчувствие ускорило согласие Донны Марии на ближайшее свидание. Стало быть, он стоял на пути к двойной победе, и улыбнулся, заметив, что трудность обоих предприятий заключалась в одном и том же. Он должен был превратить в любовниц двух сестер, т. е., двух женщин, желавших быть при нем сестрами. С улыбкой же отметил и другое сходство между обоими случаями: голос! Как странен в голосе Донны Марии оттенок Елены! — Безумная мысль озарила его.

Этот голос мог быть для него толчком в работе воображения: благодаря такому сходству, он мог слить двух красавиц и обладать третьей, воображаемой, более сложной, более истинной, потому что идеальной…

Исполненная с непогрешимым искусством, третья часть кончалась при аплодисментах. Андреа встал подошел к Елене.

— Ах, Уджента, где же вы были до сих пор? — сказала ему княгиня Ферентино. — В стране Нежности?

— Кто эта незнакомая дама? — с веселым видом спросила Елена, нюхая фиалки в муфте из куньего меха.

— Близкая подруга моей кузины: Донна Мария Феррес-и-Капдевила, супруга нового гватемальского министра, — ответил Андреа, не смущаясь. — Прекрасное, очень тонкое создание. Гостила в сентябре у Франчески, в Скифанойе.

— Что же Франческа? — прервала Елена. — Не знаете, когда вернется?

— Недавно получил известия из Сан Ремо. Фердинандо поправляется. Но боюсь, что ей придется остаться там еще на месяц, если не больше.

— Как жаль!

Квартет переходил к четвертой части, очень короткой. Елена и Ферентино заняли два места, в глубине, у стены, под бледным зеркалом, где отражалась сумрачная зала. Елена слушала, опустив голову, пропуская сквозь пальцы кончик блестящего боа из куньего меха.

— Проводите нас, — сказала она Сперелли по окончании концерта.

Усаживаясь в карету после Ферентино, сказала:

— Садитесь и вы. Оставим Еву у дворца Фиано. Я подвезу вас, куда пожелаете.

— Благодарю вас.

Сперелли согласился. Выезжая на Корсо, карета должна была двигаться медленно, потому что вся улица была занята бушующей толпой. С площади Монтечиторио, с площади Колонны доносились крики, ширились с шумом потоков, возрастали, ослабевали, снова раздавались, смешанные со звоном военных труб. В этот пепельный и холодный вечер возмущение возрастало, ужас далекой резни заставлял чернь роптать, бегущие люди, махая большими кипами листов, рассекали толпу, из криков отчетливо выделялось слово: Африка.

— Из-за четырехсот скотски умерших скотов! — прошептал Андреа, отодвигаясь от дверцы, в которую он наблюдал.

— Что вы говорите? — воскликнула Ферентино.

На углу дворца Киджи смятение казалось вот-вот перейдет в рукопашный бой. Карете пришлось остановиться. Елена нагнулась и стала смотреть, и ее лицо, вне тени, озаряясь отблеском фонаря и светом сумерек, казалось почти смертельно бледным, холодной и несколько посиневшей белизной, которая напомнила Андреа чью-то голову — виденную неизвестно когда, неизвестно где, — в галерее ли, в часовне ли.

— Приехали, — сказала княгиня, так как карета добралась наконец до дворца Фиано. — И так, до свидания. Увидимся вечером у Анджельери. До свидания, Уджента. Придете завтра ко мне завтракать? Застанете Елену Вити и моего двоюродного брата.

— Час?

— Половина первого.

— Хорошо. Благодарю вас.

Княгиня вышла. Слуга ждал приказаний.

— Куда вас доставить? — спросила Елена Сперелли, усевшегося уже рядом с ней, на место подруги.

— Far, far away…

— Да ну же, говорите, домой?

И не дожидаясь ответа, приказала:

— Церковь Св. Троицы, дворец Пуккари.

Слуга закрыл дверцу. Карета двинулась рысью, свернула на улицу Фраттину, оставив позади толпу, крики, ропот.

— Ах, Елена, наконец-то… — прервал Андреа, наклоняясь и любуясь желанной женщиной, которая откинулась назад, в тень, как бы избегая соприкосновения.

Отблеск света, мимоходом, пронзил тень, и он увидел, как Елена, бледная, улыбалась манящей улыбкой.

Все также улыбаясь, ловким движением, она сняла с шеи длинное кунье боа и, как петлю, накинула на его шею. Казалось, шутила. Но этой мягкой петлей, надушенной теми же духами, которыми когда-то дохнул на Андреа лисий мех, она привлекла к себе юношу, и не говоря ни слова, подставила ему губы.

Оба рта вспомнили прежние слияния, эти ужасные и сладкие слияния, которые продолжались до удушья и вызывали в сердце мнимое ощущение как бы мягкого и влажного, растворившегося плода. Чтобы продлить глоток, сдерживали дыхание. Карета с улицы Мачелли свернула на улицу Гритона, потом в Сикстинскую и остановилась у дворца Пуккари.

Елена быстро оттолкнула юношу. Несколько изменившимся голосом сказала:

— Вылезай. Прощай.

— Когда придешь?

— Кто знает!

Слуга открыл дверцу. Андреа вышел. Карета повернула снова, по той же Сикстинской улице. Андреа, весь дрожа, с глазами, все еще плававшими в истомном тумане, смотрел, не появится ли в окошке лицо Елены, но ничего не видел. Карета скрылась из виду.

Поднимаясь по лестнице, он думал: «Наконец-то она сдается!» В голове у него оставалась как бы мгла опьянения, во рту оставался вкус поцелуя, в зрачках его оставалась молния улыбки, с которой Елена набросила ему на шею эту своего рода блестящую и соблазняющую змею. — А Донна Мария? — Неожиданным наслаждением он, конечно, был обязан сиенке. Без всякого сомнения, в глубине странного и фантастического порыва Елены таилось начало ревности. Может быть, боясь, чтобы он не ускользнул от нее, она хотела связать его, приманить, снова зажечь жажду. «Она любит меня? Или не любит?» Да и зачем ему было знать? Какая польза в том? Очарование уже было нарушено. Никакое чудо не в силах будет воскресить хотя бы малейшую частицу умершего счастья. И ему ничего не оставалось, как заняться все еще божественным телом.

Он долго, с удовольствием останавливался на происшедшем. Ему в особенности нравилась изящная и своеобразная манера, с которой Елена придала обаяние своему капризу. И образ боа вызвал образ косы Донны Марии, разбудил вихрем все его любовные мечты об этих роскошных девственных волосах, которые когда-то заставляли млеть от любви воспитании; флорентийского монастыря. И снова он смешал два желания, лелеял мечту о двойном наслаждении, предвидел третью, идеальную Любовницу.

Впадал в задумчивое настроение духа. Одеваясь к обеду, думал: «Вчера — большая сцена страсти, почти со слезами, сегодня — маленькая немая сцена чувственности. И я сам казался себе вчера искренним в чувстве, как до этого был искренен в ощущении. Более того: даже сегодня, за час до поцелуя Елены, я пережил высокое лирическое мгновение подле Донны Марии. От всего этого не осталось ни следа. Завтра, конечно, начну с начала. Я — хамелеон, я — химеричен, непоследователен, бессвязен. Любой мой порыв к единству всегда окажется тщетным. Мне уже необходимо примириться с этим. Мой закон заключается в одном слове: НЫНЕ. Да будет воля закона».

Смеялся над самим собой. И с этого часа начиналась новая стадия его нравственного падения.

Он пустил в ход все свое нездоровое воображение, без малейшего стеснения, без малейшего отступления, без малейшего угрызения. Чтобы заставить Марию Феррес отдаться ему, прибег к самым изощренным уловкам, к самым тонким козням, обманывая ее в самых искренних порывах, в духовности, в идеале, в сокровенной жизни сердца. Чтобы с одинаковой быстротой преуспеть в приобретении новой любовницы и в возврате прежней, чтобы воспользоваться всеми обстоятельствами в том и другом стремлении, он столкнулся со множеством несвоевременных вещей, препятствий, странных случаев, и чтобы выпутаться из них, прибег ко лжи, ко множеству выдумок, пошлых уверток, унизительных уловок, подлых козней. Доброта, вера, чистота Донны Марии не покоряли его. В основу своего обольщения он положил стих из псалма: «Окропи меня исспом, и буду чист; омой меня, и я буду белее снега». Бедная женщина думала, что спасает душу, искупает грех, очищает своей чистотой запятнанного человека, еще глубоко верила этим незабвенным словам в парке, в это Крещение Любви, на фоне моря, под цветущими деревьями. И эта самая вера подкрепляла и поддерживала ее в неумолкавшей в ее сердце борьбе христианки, освобождала ее от подозрения, опьяняла ее своего рода чувственным мистицизмом, в который она вкладывала сокровища нежности, всю напряженную волну своей истомы, самый сладостный цвет своей жизни.

Андреа Сперелли, может быть, впервые встретил истинную страсть, впервые встретил одно из этих редчайших, великих женских чувств, которые озаряют прекрасной и грозной молнией серое и изменчивое небо земной любви. Он не тужил об этом. Стал безжалостным палачом самого себя и бедного создания.

Что ни день — обман, подлость.

В четверг, 3 февраля, на Испанской площади, по данному на концерте слову, он встретил ее у выставки торговца старинным золотом с Дельфиной. Едва услышав его приветствие, она обернулась, и ее бледность окрасилась пламенем. Вместе осматривали драгоценности XVI века, стразовые пряжки и диадемы, эмалевые шпильки и часы, табакерки, золотые, из слоновой кости, черепаховые, — все эти безделушки умершего века, представшие при этом ясном утреннем во всем своем великолепии. Кругом торговцы цветами предлагали желтую и белую жонкиль, махровые фиалки, длинные ветки миндаля. В воздухе носилось дыхание весны. Колонна Зачатия стройно вздымалась к солнцу, как стебель, с Мистической Розой наверху, фонтан сверкал алмазами, лестница Троицы радостно раскрывала свои объятия перед церковью Карла VIII, вскинувшейся двумя башнями в облагороженную облаками лазурь, в старинное небо Пиранези.

— Какое волшебство! — воскликнула Донна Мария. — Вы правы, что так влюблены в Рим.

— Ах, вы еще не знаете его! — сказал ей Андреа. — Я хотел бы быть вашим проводником…

Она улыбалась.

— …исполнять при вас, этой весной, сентиментальную роль Виргилия.

Она улыбалась, с менее печальным, менее серьезным выражением. Ее утреннее платье отличалось трезвым изяществом, но обнаруживало тончайший, воспитанный на произведениях искусства, на изысканных красках, вкус. Ее накидка, в виде двух перекрещенных шалей, была из серой, переходящей в зеленую, ткани, края были отделаны меховой полоской с узором из шелкового шнурка. А под накидкой была кофта тоже из меха. Как поразительно изящный покрой, так и сочетание двух тонов, этого невыразимого серого и этого богатого желтого, ласкали глаз. Она спросила:

— Где вы были вчера вечером?

— Ушел с концерта через несколько минут после вас. Вернулся домой, и остался там, потому что мне чудилось присутствие вашей души. Много думал. Вы не чувствовали моих мыслей?

— Нет, не чувствовала. Не знаю, почему, мой вечер был мрачен. Я почувствовала себя такой одинокой!

Проехала графиня Луколи, правя саврасой. Прошла пешком Джулия Мочето в сопровождении Джулио Музелларо. Проехала Донна Изотта Челлези.

Андреа кланялся. Донна Мария спрашивала у него фамилии дам: фамилия Мочето была для нее не нова. Вспомнила день, когда ее произнесла Франческа, перед архангелом Михаилом Перуджино, просматривая рисунки Андреа в Скифанойе, и провожала глазами давнишнюю любовницу возлюбленного. Ее охватило беспокойство. Все, что связывало Андреа с его прежней жизнью, тревожило ее. Ей бы хотелось, чтобы этой неведомой для нее жизни никогда не было, ей хотелось бы совершенно изгладить ее из памяти того, кто с такой жадностью погрузился в нее и вынырнул из нее с такой усталостью, с таким ущербом, с таким злом. «Жить единственно в вас и ради вас, без завтрашнего дня, без вчерашнего, вне всяких других уз, без всякого другого предпочтения, вне мира…» Это были его слова. Ах, мечты!

Совсем другое беспокойство охватило Андреа. Приближался час завтрака, предложенного княгиней Ферентино.

— Куда вы направляетесь? — спросил он.

— Я и Дельфина напились чая с сандвичами у Надзарри, чтобы воспользоваться солнцем. Поднимемся на Пинчио и, может быть, заглянем на виллу Медичи. Если вы хотите проводить нас…

В душе, он мучительно колебался. — Пинчио, вилла Медичи, в февральский день, с нею! — Но не мог отказаться от приглашения, его мучило любопытство встретить Елену после вчерашней сцены, потому что, хотя он и заходил к Анджельери, она не приезжала. С расстроенным видом, сказал:

— Какая незадача! Через четверть часа, я должен быть на одном завтраке. Принял приглашение еще на прошлой неделе. Но если б я знал, я бы освободился от чего угодно. Какая незадача!

— Ступайте, не теряйте времени. Вы заставите ждать…

Он взглянул на часы.

— Могу вас проводить еще немного.

— Мама, — попросила Дельфина, — поднимемся по лестнице. Я поднималась вчера с Дороси. Если б ты видела!

Так как они были близ Бабуино, то повернули и направились через площадь. Какой-то мальчик упорно предлагал им большую ветку миндаля, Андреа купил ее и подарил Дельфине. Из гостиницы выходили белокурые дамы с красными книжками Бедекера в руках, дорогу пересекали тяжелые возы, запряженные парой, с металлическим блеском сбруи старинной ковки, продавцы цветами, наперебой, громко крича, совали иностранкам полные корзины.

— Дайте мне слово, — сказал Андреа Донне Марии, ставя ногу на первую ступень, — дайте мне слово, что не будете входить в виллу Медичи без меня. Сегодня откажитесь, прошу вас.

Печальная мысль, по-видимому, занимала ее. Сказала:

— Отказываюсь.

— Благодарю вас.

Перед ними торжественно поднималась лестница, из раскаленного камня струилась тончайшая теплота, и камень был цвета старинного серебра, похожего на цвет фонтанов в Скифанойе. Дельфина бежала впереди, с цветущей веткой, и, от бега, несколько нежных, розовых лепестков улетело, как бабочки.

Острое раскаяние кольнуло сердце юноши. Ему представилась вся отрада сентиментальной прогулки по медицейским тропинкам, под безмолвными пальмами, в этот первый час после полудня.

— Вы к кому идете? — немного помолчав, спросила Донна Мария.

— К старой княгине Альберони, — ответил Андреа. — Католическое общество.

Солгал еще раз, так как инстинкт подсказывал ему, что имя Ферентино могло вызвать у Донны Марии какое-нибудь подозрение.

— Ну, прощайте, — прибавила она, протягивая руку.

— Нет, пройду до площади. Там ждет меня моя карета. Смотрите: вот мой дом.

И указал ей на дворец Цуккари, убежище, залитое солнцем, производившее впечатление потемневшей и пожелтевшей от времени теплицы. Донна Мария посмотрела.

— И раз вы знаете его, не зайдете ли разок… мысленно?

— Мысленно — всегда.

— Ранее субботы вечером не увижу вас?

— Вряд ли.

Раскланялись. Она с Дельфиной направилась по усаженной деревьями аллее. Он же сел в карету и удалился по Григорианской улице.

Явился к Ферентино с незначительным опозданием. Извинился. Елена с мужем была там.

Завтракали в веселой зале с гобеленами фабрики Барберини, представляющими Кукольное шествие в стиле Лоара. В атмосфере этого грубоватого XVI века начал искриться и трещать поразительный огонь злословия. Все три дамы были в веселом и бойком настроении. Барбарелла Вити смеялась своим мужским смехом, закидывая свою юношескую голову несколько назад, и ее черные глаза слишком часто встречались и сливались с зелеными глазами княгини. Елена острила с чрезвычайным оживлением, и казалась Андреа такой далекой, такой чужой, такой беззаботной, что он почти подумал: «Но вчерашнее — только сон?» Людовико Барбаризи и князь Ферентино не отставали от дам. Маркиз Маунт-Эджкемб взял на себя труд надоедать своему молодому другу, осведомляясь у него о предстоящих аукционах и рассказывая ему о романе Апулея «Метаморфозы», который он купил за несколько дней до этого — за тысячу пятьсот лир: Рим, 1469, in folio. Время от времени он останавливался и следил за движениями Барбареллы, и в его глазах зажигался огонь безумия, а по его ненавистным рукам пробегала странная дрожь.

Озлобление, досада, нетерпение Андреа доходили до того, что ему не удавалось скрыть их.

— Уджента, вы не в духе? — спросила Ферентино.

— Отчасти. Заболела Мичинг Маллечо.

И тогда Барбаризи стал надоедать ему рядом вопросов о болезни лошади. А Маунт-Эджкемб опять принялся за свои «Метаморфозы». А Ферентино, смеясь, сказала:

— Знаешь, Людовико, вчера, на музыкальном вечере, мы застали его за флиртом с незнакомой дамой.

— Да, — заметила Елена.

— Незнакомой? — воскликнул Людовико.

— Да, но ты может быть поделишься с нами сведениями. Жена нового министра Гватемалы.

— Ах да, понимаю.

— Ну и что же?

— Пока я знаю только министра. Играет все ночи напролет в клубе.

— Скажите, Уджента: она уже представлялась королеве?

— Не знаю, княгиня, — с некоторым нетерпением в голосе ответил Андреа.

Эта болтовня становилась ему невыносимой, а веселость Елены причиняла ему ужасную пытку, соседство же мужа было ему противно, как никогда. Но более, чем на них, он сердился на самого себя. В глубине его озлобления таилось чувство раскаяния по поводу только что отвергнутого счастья. Обманутое и оскорбленное жестоким поведением Елены, сердце его с острым покаянием обращалось к другой, и он видел ее, задумчивую, в пустынной аллее, прекрасную и благородную, как никогда.

Княгиня встала, все встали, и перешли в соседнюю залу. Барбарелла бросилась открывать рояль, исчезавший под широким, из красного бархата, чехлом, расшитым тусклым золотом, и начала наигрывать Тарантеллу Визе, посвященную Кристине Нильсон. Наклонившись над нею, Елена и Ева читали ноты. Людовико стоял за ними и курил папиросу. Князь исчез.

Лорд же Хисфилд не отпускал Андреа. Увел его и стал рассказывать ему о каких-то урбинских эротических чашках, купленных им на аукционе кавалера Давилы, и этот резкий голос, с этим его приторным вопросительным оттенком, эти жесты, когда он показывал размеры чашек, и этот, то мертвый, то пронзительный взгляд из-под огромного выпуклого лба, — словом, вся эта омерзительная внешность была для Андреа, как пытка, столь жестокая, что он сжимал зубы, содрогаясь, как человек под ножом хирурга.

Теперь у него было одно желание: уйти. Он решил бежать на Пинчио, надеялся застать там Донну Марию, увести ее на виллу Медичи. Было, пожалуй, около двух часов. Он видел озаренный солнцем в лазурном небе карниз противоположного дома. Обернувшись, увидел у рояля группу дам в красном отблеске падавших на чехол лучей. К отблеску примешивался легкий дым папирос, а болтовня и смех сливались с отдельными аккордами, которые подбирала своими пальцами Барбарелла. Людовико что-то шептал на ухо своей кузине, и кузина, должно быть, передала это подругам, потому что снова раздался ясный и сверкающий хохот, как звук рассыпавшегося по серебряному подносу ожерелья. И Барбарелла, вполголоса, стала снова напевать песенку Бизе.

— Траляля… Бабочка исчезла… Траляля…

Андреа ожидал удобного мгновения, чтобы прервать разговор Маунт-Эджкемба и проститься. Но коллекционер то и дело произносил, без перерывов и промежутков, периоды. Короткое молчание спасло бы мученика, но оно все еще не наступало, и волнение росло с каждым мгновением.

Да! Бабочка исчезла!.. Да! Ах! ах! ах! ах! ах!..

Андреа взглянул на часы.

— Уже два! Простите маркиз. Мне пора.

И, подойдя к группе, сказал:

— Простите, княгиня. В два у меня в конюшне встреча с ветеринарами.

Очень поспешно простился. Елена подала ему кончики пальцев. Барбарелла дала ему плод в сахаре, прибавив:

— Отнесите от меня бедной Мичинг.

Людовико хотел пойти вместе с ним.

— Нет, останься.

Поклонился и вышел. Стремглав, спустился по лестнице. Вскочил в карету, крикнув кучеру:

— Галопом, на Пинчио!

Им овладело безумное желание найти Марию Феррес, вернуть счастье, от которого он недавно отказался. Крупная рысь его лошадей показалась ему недостаточно быстрой. Он напряженно всматривался вдаль: не видно ли наконец Троицы, усаженной деревьями дороги, решетки.

Карета проехала за решетку. Приказал кучеру умерить рысь и объехать все аллеи. Сердце у него замирало всякий раз, когда появлялась издали, между деревьями, женская фигура: но тщетно. На площадке он вышел из кареты, пошел маленькими, закрытыми для экипажей, дорожками, осматривая каждый утолок: тщетно. Сидевшие на скамейках, из любопытства, провожали его глазами, так как его беспокойство было заметно.

Так как вилла Боргезе была открыта, Пинчио тихо отдыхал под этой томной улыбкой февраля. Редкие кареты и редкие пешеходы нарушали мир холма. Еще обнаженные, беловатые, иногда слегка синеватые, деревья вздымали свои ветки к нежному небу, усеянному весьма редкой паутиной, которую ветер отрывал и развевал своим дуновением. Пинии, кипарисы и другие вечно зеленые растения приобретали оттенок общей бледности, обесцвечивались, сливались с общим однообразием. Различие стволов, узорное сплетение веток придавали большую торжественность однообразию статуй.

Разве в этом воздухе еще не носилась какая-то частица печали Донны Марии? Прислонившись к решетке виллы Медичи, Андреа стоял несколько минут, как бы подавленный чудовищным бременем.

И такое положение вещей продолжалось и в ближайшие дни, с теми же пытками, с еще худшими пытками, с еще более жестокой ложью. Благодаря нередкому в нравственном падении людей интеллекта явлению, у него была теперь одна ужасающая ясность сознания, ясность неизменная, без помрачений, без уклонений. Он знал, что делал, и потом осуждал то, что сделал. И его отвращение к самому себе было равносильно бессилию его воли.

Но сама его неровность, и его нерешительность, и его странное молчание, и его странные излияния, и, словом, вся своеобразность его выражений, вызывавшаяся подобным душевным состоянием, только увеличивала, возбуждала страстное сострадание Донны Марии. Она видела его страдание, это терзало ее и наполняло нежностью, она думала: «Мало-помалу, я исцелю его». И мало-помалу, сама того не замечая, она начинала утрачивать силы.

Она поддавалась его желанию медленно.

В гостиной княгини Старинны, почувствовала невыразимую дрожь, ощущая на своей спине и на своих обнаженных руках взгляд Андреа. Андреа впервые видел ее в вечернем платье. Он знал только лицо ее и руки: а теперь плечи показались ему совершенными, как и руки, пусть и несколько худые.

Она была одета в парчу цвета слоновой кости, с отделкой из соболя. Тонкая полоска соболя тянулась и вдоль выреза, придавая телу неописуемую нежность, линия спины при слиянии шеи с плечами несколько ниспадала, тем изящным уклоном, который является признаком, ставшей уже редчайшей, физической аристократии. В пышных волосах, с излюбленной в бюстах Вероккио прической, не сверкало ни драгоценностей, ни цветка.

Воспользовавшись двумя или тремя удобными мгновениями, Андреа шептал ей слова восхищения и страсти.

— Мы впервые видимся «в свете», — сказал он ей. — Дадите мне перчатку, на память?

— Нет.

— Почему, Мария?

— Нет, нет, молчите.

— Ах, ваши руки! Помните, как я их рисовал в Скифанойе? Мне кажется, они принадлежат мне по праву, мне кажется, что вы должны отдать их мне и что, из всего вашего тела, они наиболее таинственно одушевлены, наиболее одухотворены, готов сказать, наиболее чисты… Руки доброты, руки прощения… Как я был бы счастлив получить хотя бы одну перчатку: маску, подобие их формы, одежду, благоухающую их запахом!.. Дадите мне перчатку, прежде чем уйти?

Она больше не отвечала. Разговор был прерван. Спустя немного, по просьбе всех, она села к роялю, сняла перчатки, положила на пюпитр. Ее пальцы, вне этих покровов, оказались очень белыми, длинными, без колец. И только на безымянном левом, живыми искрами, сверкал огромный опал.

Сыграла две сонаты-фантазии Бетховена. Одна из них, посвященная Джульетте Гвиччиарди, выражала безнадежность, отречение, изображала пробуждение после слишком долгого сна. Другая с первых аккордов в нежном и медленном ритме, изображала покой после бури, потом, пройдя через тревогу второй части, расширялась в лучезарно-легкое adagio и кончалась в allegro vivace, исполненном мужественного подъема и почти жара.

Андреа почувствовал, что, среди этой внимательной аудитории, она играла для него одного. Время от времени от пальцев игравшей его глаза переносились на длинные перчатки, свисавшие с пюпитра сохранявшие отпечаток этих пальцев, сохранявшие невыразимую грацию в маленьком отверстии для кисти, где только что чуть-чуть виднелся кусочек женской кожи.

Осыпанная похвалами, Донна Мария встала. Не взяла перчаток, отошла от рояля. И Андреа овладело искушение украсть их. — Может быть она оставила их для него? — Но он хотел иметь только одну. Как метко определил один тонкий любовник: пара перчаток совсем не то, что одна перчатка.

Вынужденная снова сесть за рояль по настоянию графини Старинны, Донна Мария сняла перчатки с пюпитра и положила их около клавишей, в тени. Затем сыграла Гавот Рамо, Гавот желтых дам, незабвенную старинную пляску Скуки и Любви. «Какие-то белокурые дамы, уже больше не молодые»…

Андреа, с некоторым трепетом, пристально смотрел на нее. Встав, она взяла только одну перчатку. Оставила другую в тени, для него.

Спустя три дня, когда Рим оказался под снегом, Андреа нашел дома следующую записку: «Вторник, 2 ч. — Сегодня вечером, от одиннадцати до полуночи, ждите меня в карете, перед дворцом Барберини, за решеткой. Если в полночь меня еще не будет, можете удалиться. — A Stranger». В записке звучал романтический и таинственный тон. Воистину, маркиза Маунт-Эджкемб в своей любовной практике слишком злоупотребляла каретою. Может быть она хотела возобновить связь тем же способом, каким прервала ее? И почему эта подпись чужая? Андреа улыбнулся. Он только что вернулся после посещения Донны Марии, очень нежного посещения, и его душу клонило больше к сиенке, чем к другой. В его ушах еще звучали смутные и благородные слова, которые сказала ему сиенка, наблюдая с ним в окно как падал снег, нежного, как цвет персиков или цвет яблоней на вилле Альдобрандини, охваченных обманчивым предчувствием новой весны. Но, прежде чем отправиться обедать, отдал Стефену очень точные приказания.

В одиннадцать был перед дворцом, волнение и нетерпение снедали его. Причудливость случая, зрелище снежной ночи, тайна, неизвестность воспламеняли воображение, уносили его от действительности.

В эту памятную февральскую ночь сверкала над Римом сказочная полная луна, еще невиданной яркости. Казалось, воздух был насыщен молоком, казалось, все предметы жили жизнью сна, казались неуловимыми образами, как образ метеора, казались видимыми издалека, благодаря химерическому лучеиспусканию своих форм. Снег покрывал все прутья решетки, скрывал железо, образуя узорную ткань, более легкую и более тонкую, чем филигранная работа, и окутанные в белое колоссы поддерживали ее, как дуб поддерживает паутину. Замерзший сад цвел, как целый неподвижный лес огромных и бесформенных лилий, был как скованный лунным заклятием сад, как бездыханный рай Селены. В воздухе высился безмолвный, торжественный, глубокий дом Барберини: все его очертания, невыразимо светлые, вздымались в высь, бросая синюю, прозрачную, как свет, тень, и этот блеск и эти тени налагали на архитектуру здания призрак волшебной архитектуры в духе Ариосто.

Наклоняясь и выглядывая, ожидающий, охваченный чарами этого чуда, чувствовал, что в нем воскресли заветные призраки любви, и лирические высоты чувства искрились, как ледяные копья решетки при луне. Но он не знал, какую из двух женщин он предпочел бы при этой фантастической обстановке: одетую ли в пурпур Елену Хисфилд, или же облеченную в горностай Марию Феррес. И так как его душа сладостно медлила в нерешительности выбора, то выходило, что среди тревоги ожидания два волнения, действительное из-за Елены и воображаемое из-за Марии, смешались и странно слились.

В безмолвии, где-то по близости, пробили часы, с ясным и дрожащим звоном, и казалось, что нечто стеклянное давало трещину при каждом ударе. На призыв откликнулись часы на церкви Св. Троицы, откликнулись часы Квиринала, слабым звоном, откликнулись издали и другие часы. Было одиннадцать с четвертью.

Напрягая зрение, Андреа смотрел на портик. — Неужели она решится пройти сад пешком? — Вспомнил фигуру сиенки, в ярком блеске. Образ сиенки возник невольно, затмил другой, и победила чистота, Candida super nivem. Лунная и снежная ночь была, стало быть, во власти Марии Феррес, как бы под непреодолимым звездным влиянием. Из царственной чистоты вещей, символически, возникал образ чистой любовницы. Сила Символа покоряла душу поэта.

И тогда, все высматривая, не идет ли другая, он отдался мечте, которую подсказывала ему внешность вещей.

Это была поэтическая, почти мистическая мечта. Он ждал Марию. Мария избрала эту сверхестественной белизны ночь, что бы принести в жертву его желанию свою собственную белизну. Все белые вещи кругом, знающие о великом заклании, ждали прихода сестры, чтобы сказать привет и аминь. Безмолвие жило.

«Вот, она идет: грядет по лилиям и снегу. Закутана в горностай, со связанными и скрытыми в одной косе волосами, ее шаги легче ее тени, луна и снег не так бледны, как она. Привет тебе.

Ее сопровождает тень, синяя, как свет, окрашенный лазурью. Огромные и бесформенные лилии не поникают перед ней, потому что их сковал холод, потому что холод сделал их похожими на асфодели, озаряющие тропинки Гадеса. Но у них, как у лилий христианского рая, есть голос, они говорят: Аминь.

Да будет так. Обожаемая идет на казнь. Да будет так. Она уже близится к ожидающему, холодная и безмолвная, но с пылающими и красноречивыми глазами. И он берет ее за руки, дорогие руки, закрывающие язвы и раскрывающие сны, целует их. Да будет так.

То здесь, то там исчезают высокие, на колоннах, церкви, верхушки сводов и акантов которых освещены снегом. Исчезают погруженные в лазурный блеск форумы, откуда вздымаются к луне остатки портиков и арок, не связанных больше со своими собственными тенями. Исчезают изваянные из хрустальных глыб фонтаны, изливающие не воду, а свет.

И он потом целует ее уста, ее милые уста, не знающие лживых слов. Да будет так. Из развязанного узла выливаются волосы, как огромный темный поток, где, казалось бы, собрана вся ночная тьма, укрывшаяся от снега и луны. Своими волосами затмит тебя и под волосами прегрешит. Аминь».

А другая не являлась! И в безмолвии и поэзии, снова падали людские часы, раздаваясь с римских колоколен и башен. Редкие кареты бесшумно спускались к площади по улице Четырех Фонтанов, или с трудом поднимались к церкви Св. Марии Маджиоре, и желтели, как топазы на свету, фонари. Казалось, что с приближением ночи к своей полноте, ясность возрастала и становилась прозрачнее. Узоры решеток искрились, точно по ним выткались серебряные кружева. На окнах дворца, в виде алмазных щитов, сверкали большие круги ослепительного света.

Андреа подумал: «А если она не придет?»

Эта странная лирическая волна, пронесшаяся над его душою во имя Марии, скрыла тревогу ожидания, утишила нетерпение, отвлекла желание. На один миг ему показалось, что она не придет. Потом снова, и еще сильнее, его охватила мука неизвестности и смутил образ страсти, которой он может быть наслаждался бы там внутри, в этом своего рода маленьком теплом алькове, где розы дышали таким нежным запахом. И, как в Сильвестров день, его страдание обострилось тщеславием, так как он прежде всего сожалел о том, что такое изысканное приспособление любви может пропасть без всякой пользы.

Внутри кареты холод смягчался постоянным теплом металлических цилиндров с кипятком. Связка белых, снежных, лунных роз лежала на столике перед сидением. Шкура белого медведя закрывала колени.

Стилизация в духе симфонии en blanc majeur была очевидна и угадывалась по многим другим мелочам. Как король Франциск I на оконном стекле, граф Сперелли собственноручно начертал на стекле дверцы изящное изречение, сверкавшее на налете от дыхания, как на опаловой ленте:

Часы пробили и в третий раз. До полуночи оставалось 15 минут. Ожидание тянулось слишком долго: Андреа уставал и раздражался. В комнатах, занятых Еленой, в окнах левого крыла, не было видно света. — Значит, придет? Но как? Украдкой? Или под каким-нибудь предлогом? Лорд Хисфилд, разумеется, — в Риме. Чем она объяснит свое ночное отсутствие? — И снова в душе старинного любовника возникло острое любопытство, возбуждаемое отношениями между Еленой и мужем, их супружескими узами, их жизнью в одном доме. И снова ревность уколола его, и вспыхнуло желание. Он вспомнил веселые слова, сказанные как-то вечером Джулио Музелларо по адресу мужа, и решил завладеть Еленой во что бы то ни стало, для утехи и на зло. — Ах, если б только она пришла!

Появилась карета и въехала в сад. Он нагнулся и стал смотреть, узнал лошадей Елены, разглядел внутри женскую фигуру. Карета исчезла под колоннами. Им овладело сомнение. — Значит, она возвращалась из города? Одна? — Напрягая зрение, он упорно смотрел на портик. Карета, через сад, выезжала наружу, сворачивая на улицу Разеллу: она была пуста!

До предельного часа оставалось две или три минуты, а она не приходила! Час пробил. Ужасная тревога охватила обманутого. Она не приходила!

Не понимая причины ее неточности, он стал к ней враждебен, почувствовал внезапный прилив злобы, в нем даже мелькнула мысль, что она хотела унизить, его, наказать, или что она хотела удовлетворить свою причуду, довести до отчаянья его желание. Приказал кучеру:

— Квиринальская площадь.

Он отдавался влечению к Марии Феррес, снова ушел в смутное чувство нежности, которое, после дневного визита, оставило в его душе благоухание и подсказало ему поэтические мысли и образы. Недавнее разочарование, которое он воспринял, как доказательство ненависти и злобы Елены, сильно толкало его к любви и к доброте сиенки. Сожаление о потерянной прекраснейшей ночи возрастало, но лишь под влиянием недавно приснившегося сна. И, воистину, это была одна из прекраснейших ночей, какие промелькнули в небе Рима, это было одно из тех зрелищ, которые подавляют человеческую душу безмерной печалью, потому что превосходят всякую силу восхищения и не поддаются полному пониманию.

Квиринальская площадь вся белела, казавшаяся более просторной от белизны, одиноко сверкая над безмолвным Городом, как олимпийский акрополь. Окрестные здания величаво высились в открытом небе: высокая папская дверь Бернини, в королевском дворце, с ложей над нею, обманывала зрение, отделяясь от стены, выступая вперед, парящая в своем асимметричном великолепии, вызывая образ изваянного из метеорного камня мавзолея, богатые архитравы Фуги, во дворце Совета, выдавались над косяками и колоннами, преображенные странным скоплением снега. Божественные посреди ровного снежного поля, колоссы, казалось, были выше всего остального. Линии Диоскуров и лошадей удлинялись на свету, широкие спины сверкали, точно были украшены лучезарными чепраками, сверкала и поднятая рука каждого полубога. И над ними, между лошадьми, высился обелиск, внизу же открывалась чаша фонтана, и струя, и игла обелиска поднимались к луне, как алмазный стебель и гранитный.

От памятника исходила величавая торжественность. Рим перед ним погружался, как бы в безмолвие смерти, оцепенелый, пустынный, похожий на город, усыпленный роковой силой. Все дома, церкви, башни, все эти смешанные и спутанные леса языческой и христианской архитектур белели, как один сплошной бесформенный лес, теряясь в серебристых парах между Яникулом и горою Марио, далекими-далекими, невыразимо нематериальными, похожими на горизонты лунного пейзажа и вызывавшими в душе видение какой-то, обитаемой духами, полупогасшей звезды. В синеве воздуха, сияя странною металлической синевою, вздымалась громада купола Св. Петра, так близко, что он казался почти досягаемым. И двое рожденных лебедем молодых героев, прекрасных в этой беспредельной белизне, как в апофеозе их происхождения, казались бессмертными Гениями Рима, охранявшими сон священного города.

Карета долго стояла перед королевским дворцом. Поэт снова следовал за своей недостижимой мечтой. А Мария Феррес была вблизи, может быть также бодрствовала, мечтая, может быть также чувствовала на сердце тяжесть всего величия ночи и замирала от волнения, бесполезно.

Карета тихо проехала мимо двери Марии Феррес, дверь была заперта, а, высоко, оконные стекла отражали полную луну, смотря на висячие сады Альдобрандини, где деревья поднимались, как воздушное чудо. И, в знак привета, поэт бросил в снег перед дверью Марии Феррес связку белых роз.

XIII

— Я видела, догадалась… Уже давно стояла у окна. Не могла решиться отойти. Вся эта белизна влекла меня… Видела, как карета медленно проезжала по снегу. Чувствовала, что это были вы, прежде, чем увидела, как вы бросали розы. Никакое слово никогда не передаст вам нежности моих слез. Плакала о вас, из любви, и плакала о розах, из жалости. Бедные розы! Мне казалось, что они должны были жить и страдать и умирать, на снегу. Не знаю, но мне казалось, будто они меня звали, будто они жаловались, как всеми покинутые создания. Когда ваша карета скрылась из виду, я выглянула в окно и смотрела на них. Почти собралась, было, спуститься вниз, на улицу, подобрать их. Но кое-кого еще не было дома: и слуга был там, в передней, и ждал. Придумывала тысячу способов, но не нашла ни одного подходящего. Пришла в отчаяние… Вы улыбаетесь? Собственно, не пойму, что за безумие овладело мной. Вся — внимание, полными слез глазами следила за прохожими. Растоптав розы, они растоптали бы мое сердце. И была счастлива этой пыткой, была счастлива вашей любовью, вашим нежным и страстным поступком, вашим благородством, вашей добротой… Была печальна и счастлива, когда заснула, а розы должно быть были уже при смерти. После нескольких часов сна, услышала стук лопат о мостовую. Сгребали снег, как раз перед нашей дверью. Стала прислушиваться, и стук и голоса не смолкали до самой зари, и наводили на меня такую грусть… Бедные розы! Но они всегда будут жить в моей памяти. Иные воспоминания оставляют в душе благоухание навсегда… Вы очень меня любите, Андреа?

И после некоторого колебания прибавила:

— Одну меня любите? Всецело забыли остальное? Мне одной принадлежат ваши мысли?

Она трепетала и вздрагивала.

— Я страдаю… от вашей предыдущей жизни, от той, которой я не знаю, страдаю от ваших воспоминаний, от всех следов, какие, может быть, остаются в вашей душе от всего того, чего мне никогда не удастся понять в вас, чем мне никогда нельзя будет обладать. Ах, если б я могла дать вам забвение всего! Я постоянно слышу ваши слова, Андреа, самые первые слова. Думаю, что буду слышать их даже в час смерти…

Она трепетала и вздрагивала, под наплывом торжествующей страсти.

— Я вас люблю с каждым днем сильнее, с каждым днем сильнее!

Андреа опьянил ее нежными и глубокими словами, покорил ее пылом, рассказал ей сон снежной ночи и про свое, полное отчаянья, желание, и всю эту полезную сказку о розах и много других лирических небылиц. Ему казалось, что она, вот-вот, отдастся, видел, как ее глаза плавали в какой-то все более длительной истомной волне, видел, как ее уста сводила эта невыразимая судорога, это как бы желание скрыть инстинктивный, физический порыв к поцелую, и видел, как руки, эти слабые и сильные руки, руки архангела, дрожали, как напряженные струны, отражая всю ее внутреннюю бурю. «Если сегодня мне удастся похитить у нее хотя бы один единственный мимолетный поцелуй, — думал он, — я очень ускорю столь желанный конец».

Но она, предвидя опасность, неожиданно поднялась, извиняясь, позвонила, приказала слуге подать чай и попросить мисс Дороси привести в гостиную Дельфину.

Потом, немного дрожа, обратилась к Андреа, со словами:

— Так лучше. Простите меня.

И с этого дня избегала принимать его в дни, когда, как во вторник и субботу, не было общего приема.

Все же она позволяла ему сопровождать ее в разных странствованиях по Риму Цезарей и Риму Пан. В сопровождении нового Виргилия посещала виллы, галереи, церкви, развалины. Где проходила Елена Мути, прошла и Мария Феррес. Нередко, предметы подсказывали поэту те же потоки слов, которые уже слышала Елена. Нередко же, какое-нибудь воспоминание удаляло его от непосредственной действительности, неожиданно смущало его.

— О чем вы теперь думаете? — всматриваясь ему в глаза, с тенью подозрения, спрашивала Мария.

И он отвечал:

— О вас, всегда о вас. Мною овладевает какое-то любопытство заглянуть внутрь себя, остается ли у меня еще хоть малейшая часть души, не принадлежащая вашей душе, хоть малейшая складка, куда еще не проник ваш свет. Это — как бы внутреннее исследование, которое я произвожу за вас, так как вы сами не можете произвести его. И вот, Мария, мне уже больше нечего отдать вам. Вам всецело принадлежит все мое существо. Никогда, думаю, человеческое существо, духовно, не принадлежало столь же безостаточно другому человеческому существу. Если бы мои уста слились с вашими, то моя жизнь перелилась бы в вашу жизнь. Думаю, я умер бы.

Она верила ему, потому что его голос сообщал его словам пламя истины.

Однажды они были на террасе виллы Медиччи: смотрели, как солнечное золото мало-помалу меркло на широких и темных кронах пальм, а вилла Боргезе, еще обнаженная, мало-помалу погружалась в фиолетовый сумрак. Охваченная внезапной печалью, Мария сказала:

— Кто знает, сколько раз вы приходили сюда, переживать любовь!

Андреа ответил, с выражением человека, погруженного в мечты:

— Не знаю, не помню. Что вы говорите?

Она замолчала. Потом поднялась и стала читать надписи на колоннах маленького храма. В большинстве случаев, это были надписи любовников, новобрачных, одиноких созерцателей.

На одной, под числом и женским именем, был отрывок из Павзия:

                                  Она

Во многолюднейшем собрании любящие всегда одни, когда же их только двое, то и третий — тут как тут.

                                  Он

Амур, о, да!

На другой было прославление крылатого имени:

От восхода солнца до заката прославлено имя Геллы.

На третьей было вздыхающее четверостишие Петрарки:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

На другой было, по-видимому, законное заявление, за подписью двух законных любовников:

Все они выражали, печальное или радостное, любовное чувство, воспевали совершенство красавицы или оплакивали далекое счастье, рассказывали о горячем поцелуе или же о томном экстазе, благодарили старые гостеприимные пальмы, указывали будущим счастливцам укромное местечко, отмечали особенность виденного заката. Всякий, муж или любовник, под властью женских чар, бывал охвачен лирическим энтузиазмом, на этой одинокой, маленькой площадке, куда ведет каменная лестница, покрытая бархатом. Стены говорили. От этих неизвестных голосов умершей любви веяло неопределенной грустью, грустью почти могильной, как от надгробных надписей в часовне.

Мария вдруг обратилась к Андреа со словами:

— Да ведь и вы здесь.

Смотря на нее, с прежним выражением, он ответил:

— Не знаю, не помню. Больше ничего не помню. Я люблю вас.

Она прочла. Рукой Андреа была написана эпиграмма Гете, двустишие, начинающееся словами: «Sage, wie lebst du?» — Скажи мне, как живешь ты? — «Ich lebe!» — Живу! И если б мне отмерено было сто и сто веков, я только одного и желал бы себе, чтобы завтра было, как сегодня. — Внизу было число: В последний день февраля 1885; и имя: Елена. Она сказала:

— Пойдемте.

Пальмовый навес бросал тень на каменную лестницу, покрытую бархатом. Он спросил:

— Хотите, я вас возьму под руку?

Она ответила:

— Нет, благодарю вас.

Сошли вниз, молча, медленно. У них обоих щемило сердце. Помолчав, она сказала:

— Вы были счастливы два года тому назад.

С намеренным упрямством, он ответил:

— Не знаю, не помню.

Роща была таинственна, в зеленых сумерках. Стволы и ветви вздымались змеиными узлами. То там, то здесь вдруг лист сверкал в тени изумрудным глазком.

Несколько помолчав, она прибавила:

— Кто была эта Елена?

— Не знаю, не помню. Не помню ничего. Я вас люблю. Люблю вас одну. Больше ничего не знаю, больше ничего не помню, больше ничего не жажду, кроме вашей любви. Ни малейшая ниточка не связывает меня больше с прежней жизнью. Я теперь — вне мира, всецело затерян в вашем существе. Я — в вашей крови и в вашей душе, я чувствую себя во всяком трепете ваших вен, я не прикасаюсь к вам и все же сливаюсь с вами, как если бы беспрерывно держал вас в своих объятиях, у моих уст, у моего сердца. Я вас люблю и вы любите меня, и это длится века, продлится в веках, навсегда. Подле вас, думая о вас, живя вами, я проникнут чувством бесконечности, чувством вечности. Я люблю вас и вы меня любите. Не знаю иного, не помню иного…

На ее печаль и на ее подозрение он проливал волну пламенного и нежного красноречия. Она слушала его, стоя у колонн широкой террасы, на опушке рощи.

— И это — правда? Это — правда? — повторяла она, и голос ее был как слабое эхо внутреннего крика души. — И это — правда?

— Правда, Мария, и только это — правда. Все остальное — сон. Я вас люблю, и вы меня любите. Вы обладаете мною, как я обладаю вами. Я так глубоко убежден, что вы — моя, что не прошу у вас ласки, не прошу никакого доказательства любви. Жду. Превыше всего, мне радостно повиноваться вам. Я не требую от вас ласки, но чувствую ее в вашем голосе, в вашем взгляде, в ваших позах, в малейших ваших движениях. Все, что исходит от вас, опьяняет меня, как поцелуй, и, касаясь вашей руки, я не знаю, что сильнее: мое чувственное наслаждение, или же подъем моего духа.

Легким движением, он положил свою руку на ее руку. Обольщенная, она дрожала, ощущая безумное желание приникнуть к нему, отдать ему, наконец, свои уста, поцелуй, всю себя. Ей показалось (потому что она верила словам Андреа), ей показалось, что таким движением она привязала бы его к себе последними узами, нерасторжимыми узами. Чудилось, что она лишается чувств, растворяется, умирает. Точно все тревоги уже пережитой страсти переполнили ее сердце, увеличили тревогу. Точно в это мгновение ожили все волнения, которые она изведала с тех пор, как узнала этого человека. Розы Скифанойи снова зацвели среди лавров и пальм виллы Медичи.

— Я жду, Мария. Не требую от вас ничего. Держу свое обещание. Жду высшего часа. Чувствую, что он пробьет, потому что сила любви непобедима. И исчезнет в вас всякий страх, всякий ужас, и слияние тел будет казаться вам столь же чистым, как и слияние душ, потому что одинаково чисто всякое пламя…

Своей обнаженной рукой он сжимал ее руку в перчатке. Сад казался пустынным. Из дворца Академии не доносилось никакого шума, никакого голоса. В безмолвии был ясно слышен плеск фонтана на площади, к Пинчио, стрелою протянулись аллеи, как бы замкнутые двумя стенами из бронзы, на которой не умирала вечерняя позолота, неподвижность всех форм вызывала образ окаменелого лабиринта: верхушки тростника вокруг бассейна были неподвижны, как статуи.

— Мне кажется, — сказала сиенка, смежив ресницы, — что я на террасе в Скифанойе, далеко-далеко от Рима, одна… с тобой. Закрываю глаза, вижу море.

Она видела, как из ее любви и из безмолвия возникал великий сон и разливался в сумерках. Под взглядом Андреа, она замолчала, и слегка улыбнулась. Она сказала: с тобой! Произнося это слово, закрыла глаза: и ее рот показался более лучезарным, точно в нем сосредоточился свет, скрытый ресницами и веками.

— Мне кажется, что все весь мир вокруг меня, ты создал для моей радости. Эту глубокую иллюзию я чувствую в себе всякий раз, когда передо мной зрелище красоты и когда ты близ меня.

Она говорила медленно, с длинными паузами, точно ее голос был как запоздалое эхо другого неуловимого голоса. Поэтому ее слова отличались своеобразным оттенком, приобретали таинственное звучание, казалось, доносились из самых затаенных глубин существа, то не был обычный несовершенный символ, то было глубокое, более живое выражение, трансцедентное, с более широким значением.

«С ее уст, как с полного медвяной росы гиацинта, капля за каплей, ниспадает жидкий шепот, заставляющий чувства замирать от страсти, — сладкий, как перерывы в подслушанной в экстазе музыке миров». Поэт вспоминал стихи Перси Шелли. Он повторил их Марии, чувствуя, что его побеждает ее волнение, что он проникается чарами часа, восторгается обликом вещей. Когда он хотел обратиться к ней с мистическим ты, им овладел трепет.

— Ни в одной из самых возвышенных грез моей души, мне никогда не удавалось вообразить себе подобную высоту. Ты превыше всех моих идеалов, ты сверкаешь ярче всех сияний моей мысли, ты озаряешь меня светом, который почти невыносим для меня…

Она стояла у перил, положив руки на камень, подняв голову, бледнее, чем в то памятное утро, когда она шла среди цветов. Слезы переполняли ее полузакрытые глаза, сверкали из-под ресниц, и, глядя так перед собой, сквозь пелену слез, она видела, как небо становилось розовым.

В небе, как бы шел дождь из роз, как в тот раз, когда, в октябрьский вечер, за холмом Ровильяно умирало солнце, зажигая пруды в лесу Викомиле. «Розы, розы и розы падали всюду, плавно, густо и мягко, наподобие снежного вихря на заре». Вечно зеленая и лишенная цветов вилла Медичи принимала на вершинах своих суровых древесных стен бесчисленные мягкие лепестки, ниспадавшие с небесных садов.

Она повернулась, чтобы идти вниз. Андреа следовал за ней. Молча шли к лестнице, смотрели на раскинувшийся между террасой и Бельведером лес. Казалось, что сияние задержалось на опушке, где вздымаются две сторожевых гермы, и не могло разорвать темноты, казалось, что эти деревья ветвились в другой атмосфере или в темной воде, в морской глубине, похожие на морские водоросли.

Внезапный страх овладел ею, она спешила к лестнице, прошла пять или шесть ступеней, остановилась, растерянная, дрожа, слыша в тишине, как биение ее крови раздавалось с чудовищным шумом. Вилла скрылась из виду, сдавленная двумя стенами, влажная, серая, поросшая травою, лестница, была печальна, как лестница в подземной тюрьме. Она увидела, как Андреа, неожиданным движением, нагнулся к ней, чтобы поцеловать ее в губы.

— Нет, нет, Андреа… Нет!

Он протягивал руки, чтобы удержать ее, привлечь.

— Нет!

Страстно, она схватила его руку, поднесла ее к губам, страстно поцеловала ее два раза, три раза. Потом, как безумная, бросилась вниз по лестнице, к дверям.

— Мария! Мария! Остановитесь!

Они очутились лицом к лицу, у запертой двери, бледные, тяжело дыша, охваченные ужасной дрожью, смотря друг другу в глаза, слыша шум своей крови в ушах, готовые задохнуться. И в одно и то же время, в дружном порыве, обнялись, поцеловались.

Боясь лишиться чувств, прислонясь к двери, с мольбой, она сказала:

— Не надо больше… Умираю.

Один миг стояли лицом к лицу, не прикасаясь друг к другу. Казалось, что над ними тяготело все безмолвие Виллы, в этом тесном, окруженном высокими стенами месте, похожем на раскрытый гроб. Было ясно слышно глухое и отрывистое карканье собиравшихся на крыше дворца или носившихся в воздухе ворон. И странное чувство страха снова овладело сердцем женщины. Она бросила вверх, на верхний край стены, испуганный взгляд. Собралась с силами, сказала:

— Теперь, можем уйти… Можете открыть.

У задвижки ее рука встретилась с рукой Андреа.

И так как она прошла мимо двух каменных колонн, под жасмином, Андреа сказал:

— Смотри! Жасмин цветет.

Она не повернулась, но улыбнулась, и улыбка была печальна, полна теней, которые возникали в этой душе при внезапном воспоминании написанного на балконе имени. И в то время как она шла по таинственной аллее, чувствуя, что поцелуй взволновал ее кровь, неумолимая тревога запечатлела в ее сердце это имя, это имя!

XIV

Открывая большой потайной шкаф, таинственную библиотеку, маркиз Маунт-Эджкемб говорил Сперелли:

— Вы бы потрудились сделать мне рисунки для застежек. Том — инкварто, помеченный Лампсаком, как «Афродиты» Персиа: 1734. Резьба мне кажется тончайшей. Судите сами.

Он протянул Сперелли редкую книгу. Была озаглавлена «Gerwetii — De Concubitu — libri tres» и украшена сладострастными виньетками.

— Вот эта фигура очень важна, — прибавил он, указывая пальцем на одну из виньеток, представлявшую неописуемое соединение тел. — Это — новая вещь, которой я еще не знал. Ни один из моих эротических авторов не упоминает о ней…

Продолжал разговаривать, рассуждая о подробностях, водя по линиям рисунка этим своим беловатым пальцем, волосатым на первой фаланге и кончающимся острым блестящим ногтем, несколько синеватым, как ноготь у четвероногих. Его слова проникали в уши Сперелли с жестоким треском.

— Это голландское издание Петрония великолепно. А вот это — «Erotopaegnon», напечатанный в Париже в 1798. Вы знаете поэму, приписываемую Джону Уильксу, под заглавием «Ап essay on woman»? Вот, издание 1763 года.

Собрание было редчайшее. Охватывало всю французскую пантагрюэлеву литературу и рококо: приапеи, эсхатологические фантазии, монахологию, комические восхваления, катехизисы, идиллии, романы, поэмы от «Сломанной трубки» Вадэ до «Опасных связей», от «Аретина» Огюстена Карраша до «Горлиц Зельма», от «Открытий бесстыдного стиля» до Фобла. Включало все наиболее утонченное и наиболее низкое, что создал в веках человеческий ум в толкование священного гимна богу Лампсака: Salve, sancte pater.

Коллекционер брал книги с полок и, не переставая говорить, показывал их молодому другу. Его развратные руки начинали ласкать развратные книги в кожаных переплетах и в переплетах из драгоценных тканей. Он то и дело тонко улыбался. И в его серых глазах, под огромным выпуклым черепом, мелькала молния безумия.

— У меня имеется также первое издание эпиграмм Марциала, венецианское, издание Винделино ди Спира, in-folio. Вот, оно. А вот Бо, переводчик Марциала, комментатор пресловутых трехсот восьмидесяти двух непристойностей. Что вы скажете о переплетах? Застежки — работа мастера. Эта композиция приапов — высокого стиля.

Сперелли слушал и смотрел, в своего рода остолбенении, которое мало-помалу переходило в ужас и боль. Его глаза ежеминутно привлекал висевший на стене, портрет Елены.

— Это — портрет Елены, кисти сэра Фредерика Лейтона. Но вы взгляните сюда — весь Сад! «Философский роман», «Философия в будуаре», «Преступления любви», «Злоключения добродетели»… Вы, конечно, не знаете этого издания. Напечатано за мой счет Гериссеем, эльзевиром XVIII века, всего в ста двадцати пяти экземплярах, на бумаге императорской японской фабрики. Божественный маркиз заслужил такую славу. Фронтисписы, заглавия, прописные буквы, все украшения включают все самое изысканное, что нам известно в эротической иконографии. А застежки каковы!

Переплеты были поразительны. Кожа акулы, шероховатая и жесткая, как на рукоятке японских шпаг, покрывала бока и корешки, застежки и щитки были из бронзы с большой примесью серебра, в высшей степени изящной резной работы, и напоминали самые красивые железные изделия XVI века.

— Автор, Фрэнсис Реджгрэв, умер в сумасшедшем доме. Это был гениальный юноша. У меня есть все его этюды. Я их покажу.

Коллекционер увлекся. Он ушел в соседнюю комнату за альбомом с рисунками Фрэнсиса Реджгрэва. На ходу он слегка припрыгивал и ступал неуверенно, как человек, пораженный первичным параличем, началом болезни спинного мозга, а его туловище оставалось прямым и не сопровождало движения ног, подобно туловищу автомата.

Андреа Сперелли беспокойным взглядом провожал его до самого порога. Оставшись один, был охвачен ужасным волнением. Комната, обитая темно-красным Дамаском, как комната, в которой отдалась ему Елена два года тому назад, показалась ему теперь трагической и зловещей. Может быть, то были те же самые обои, которые слышали слова Елены:

— Ты мне нравишься! — В открытом шкафу были видны ряды похабных книг, затейливые переплеты с фаллическими символами. На стене висел портрет леди Хисфилд, рядом с копией «Нелли О’Бриене» Джошюа Рейнольдса. Из глубины полотна, обе женщины смотрели с тем же проницательным напряжением, с тем же жаром страсти, с тем же огнем чувственного желания, с тем же волшебным красноречием, у обеих был двусмысленный и загадочный рот Сивиллы, рот неутомимых и неумолимых пожирательниц душ, как у обеих же был мраморный, непорочный, сверкающий неизменной чистотой лоб. Бедный Реджгрэв! — сказал лорд Хисфилд, возвращаясь с папкой рисунков в руках. — Без сомнения, он был гений. Никакой эротической фантазии не превзойти его. Смотрите!.. Смотрите!.. Какой стиль! Ни один художник, думается мне, не приближается в изучении человеческой физиономии к той же глубине и остроте, каких достиг этот Реджгрэв в изучении фаллоса. Взгляните!

Он удалился на мгновение, чтобы закрыть дверь. Потом вернулся к столу у окна, и стал перелистывать собрание, перед Сперелли, не переставая говорить, указывая заостренным, как оружие, обезьяньим ногтем на подробности каждой фигуры.

Он говорил, придавая началу каждой фразы вопросительный оттенок, а каждому заключению — ровный, приторный каданс. Иные слова резали ухо Андреа, как резкий звук железного скребка, как скрип стального клинка о стекло.

А рисунки покойного Фрэнсиса Реджгрэва мелькали перед глазами.

Были чудовищны: казались видением терзаемого эротоманией могильщика, развертывались, как страшная пляска смерти и Приана, изображали сто видоизменений одного мотива, сто эпизодов одной драмы. И действующих лиц было двое: Приап и скелет, phallus и rictus.

— А вот это — высшая страница, — воскликнул маркиз Эджкемб, показывая последний рисунок, на который сквозь окно падала в это мгновение слабая улыбка солнца.

И, действительно, это была композиция чрезвычайной фантастической силы: пляска женских скелетов в ночном небе, в сопровождении бичующей Смерти. По бесстыдному лику луны пробегало черное, чудовищное облако, нарисованное с силой и мастерством, достойными карандаша Окусаи, поза мрачной корифеи, выражение ее черепа с пустыми глазницами, отличались поразительной живостью, живою реальностью, каких, в изображении Смерти, не достиг ни один другой художник, и вся эта комическая вакханалия вывихнутых скелетов в распущенных юбках, под угрозой хлыста, обнаруживала ужасающую лихорадочную дрожь, овладевшую рукой рисовальщика, овладевшее его мозгом ужасающее безумие.

— А вот книга, вдохновившая Фрэнсиса Реджгрэва на это беспримерное произведение. Великая книга!.. Редчайшая из редчайших. Вам не известен Даниэль Маклизиус?

Лорд Хисфилд протянул Сперелли трактат «О любовном бичевании». Распространяясь о жестоких наслаждениях, он все больше распалялся. Плешивые виски начинали краснеть, жилы на лбу надувались, и его несколько искаженный рот ежеминутно морщился. А руки, ненавистные руки, жестикулировали короткими, но возбужденными жестами, тогда как локти оставались неподвижными, неподвижностью паралитика. В нем, без покрывала, просыпалось нечистое, мерзостное, жестокое животное. В воображении Сперелли всплывали все ужасы английского распутства: подвиги Черной Армии, Black Army, на лондонских тротуарах, бешеная охота на «зеленых дев», публичные дома Вест-Энда и Халфузн Стрита, пышные палаты Анны Роземберг, Джеффери, потайные комнаты с мягкой обивкой от пола до потолка, где заглушаются резкие крики, вырванные у жертвы пыткой…

— Мемпс! А, Мемпс! Вы — одни?

То был голос Елены. Она тихо постучалась, в одну из дверей.

— Мемпс!

Андреа вздрогнул: вся кровь заволокла ему глаза, зажгла лоб, наполнила шумом уши, как если бы внезапное головокружение должно было охватить его. Грубый порыв встревожил его, как бы при свете молнии, в его душе мелькнул развратный образ, его мозг сумрачно пронзила преступная мысль, на один миг его взволновала какая-то кровожадная похоть. Среди волнения, вызванного этими книгами, этими фигурами, словами этого человека, из темных глубин его существа снова вырвался тот же инстинктивный порыв, который он уже испытал когда-то, на скаковом кругу, после победы над Рутоло, среди острых испарений лошади. Призрак любовного преступления смутил его и исчез, мимолетнейший, как вспышка молнии: убить этого человека, завладеть этой женщиной силой, утолить таким путем ужасную плотскую жажду, потом убить себя.

— Я не один, — сказал муж, не открывая двери. — Через несколько минут я приведу в гостиную графа Сперелли, он здесь.

Он поставил в шкаф трактат Даниила Маклизиуса, запер папку с рисунками Фрэнсиса Реджгрэва и унес ее в соседнюю комнату.

Андреа отдал бы что угодно, лишь бы избавиться от ожидавшей его пытки, и в то же время эта пытка влекла его. И его взгляд, еще раз, устремился вверх на красную стену, на темную картину, где сверкало бескровное лицо Елены с пристальными глазами, с ее ртом Сивиллы. От этой повелительной неподвижности исходило острое и постоянное очарование. Эта единственная бледность трагически господствовала над всей красной тенью комнаты. И, лишний раз, он почувствовал, что его печальная страсть неизлечима.

Его охватило отчаянное беспокойство. — Стало быть, он никогда больше не будет обладать этим телом? Стало быть, она решила не сдаваться? И ему вечно придется носить в себе огонь неудовлетворенного желания? — Вызванное в нем книгами лорда Хисфилда возбуждение ожесточало боль, разжигало жар. В его душе проносился смутный вихрь эротических образов: нагота Елены вплеталась в группы позорных виньеток Коини, принимала уже знакомые по минувшей любви сладострастные позы, выгибалась в новых позах, отдавалась животному разврату мужа. Ужасно! Ужасно!

— Хотите пройдем туда? — спросил маркиз, появляясь на пороге, придя в себя и спокойный. — Стало быть, вы сделаете рисунки для застежек к моему Гервецию?

Андреа ответил:

— Попытаюсь.

Он не мог подавить внутренней дрожи. В гостиной, Елена смотрела на него с любопытством, с раздражающей улыбкой.

— Что вы там делали? — спросила она его, продолжая улыбаться по-прежнему.

— Ваш супруг показывал мне драгоценности.

— Ах!

У нее был язвительный рот, насмешливый вид, явное издевательство в голосе. Уселась на широкий диван, покрытый бухарским ковром, с бледными подушками и с пальмами из тусклого золота на подушках. Сидела в расслабленной позе, смотря на Андреа из-под соблазнительных ресниц, этими глазами, которые, казалось, были залиты каким-то чистейшим и нежнейшим маслом. И стала говорить о светских вещах, но таким голосом, который проникал в сокровеннейшие тайники души, как невидимый огонь.

Два или три раза Андреа поймал устремленный на жену блестящий взгляд лорда Хисфилда: взгляд, где, казалось, был избыток всей только что смешавшейся грязи и низости. Почти при каждой фразе, Елена смеялась язвительным смехом, с какой-то странной легкостью, не смущенной желанием этих двух мужчин, только что воспламенившихся от вида развратных книг. И, при свете молнии, преступная мысль еще раз пронеслась в душе Андреа. Он дрожал всем телом.

Когда лорд Хисфилд встал и ушел, то, хриплым голосом, схватив ее за кисть руки, придвигаясь к ней настолько, что обдавал ее бурным дыханием, он сказал:

— Я теряю рассудок… Я схожу с ума… Ты мне нужна, Елена… Я хочу тебя…

Гордым движением, она освободила руку. Потом, с ужасной холодностью, сказала:

— Я попрошу моего мужа дать вам двадцать франков. Уйдя отсюда, вы будете иметь возможность утолить свой жар.

Сперелли вскочил на ноги, посинев. Возвращаясь, лорд Хисфилд спросил:

— Вы уже уходите? Что с вами?

И улыбнулся молодому другу, так как он знал действие своих книг. Сперелли поклонился. Елена, не смущаясь, подала ему руку. Маркиз проводил его до порога, тихо говоря:

— Напоминаю вам о моем Гервеции.

На подъезде, в аллее, увидел подъезжающую карету. Высунувшись в окошко, с ним раскланялся господин с большой русой бородой. Это был Галеаццо Сечинаро. И тотчас же в душе у него всплыло воспоминание о майском базаре с рассказом о сумме, предложенной Галеаццо, чтобы заставить Елену вытереть о его бороду прекрасные смоченные шампанским пальцы. Ускорил шаг, вышел на улицу: у него было тупое и смутное чувство как бы оглушительного шума, вырывавшегося из тайников его мозга.

Было послеполуденное время в конце апреля, жаркое и сырое. Среди пушистых и ленивых облаков, солнце то появлялось, то исчезало. Истома южного ветра сковала Рим.

На тротуаре Сикстинской улицы, он увидел впереди себя даму, медленно направлявшуюся к церкви Св. Троицы, узнал Донну Марию Феррес. Взглянул на часы: было, действительно, около пяти, недоставало нескольких минут до обычного часа свидания. Мария, конечно, шла во дворец Пуккари.

Он прибавил шагу, чтобы нагнать ее. Когда был близко, окликнул ее по имени:

— Мария!

Она вздрогнула.

— Ты здесь? Я поднималась к тебе. Пять часов.

— Без нескольких минут. Я бежал дожидаться тебя. Прости.

— Что с тобой? Ты очень бледен, на тебе лица нет… Откуда ты?

Она нахмурила брови, пристально, сквозь вуаль, всматриваясь в него.

— Из конюшни, — ответил Андреа, выдерживая взгляд, не краснея, точно у него больше не было крови. — Одна из лошадей, очень мне дорогая, повредила себе колено, по вине жокея. И, стало быть, в воскресенье, ей нельзя будет участвовать в дерби. Это огорчает меня. Прости. Замешкался, и не заметил. Но ведь еще несколько минут до пяти…

— Хорошо. Прощай. Я ухожу.

Были на площади Троицы. Она приостановилась, чтобы проститься с ним и протянула ему руку. Складка между ее бровями все еще не расходилась. При всей ее великой нежности, у нее порой бывало почти резкое нетерпение, с гордыми движениями, преображавшими ее.

— Нет, Мария. Приходи. Будь нежна. Я иду наверх ожидать тебя. Пройдись до решетки Пинчио и возвращайся назад. Хочешь?

На часах Св. Троицы пробило пять.

— Слышишь? — прибавил Андреа.

После легкого колебания, она сказала:

— Приду.

— Спасибо. Я люблю тебя.

— Люблю тебя.

Расстались.

Донна Мария продолжала свой путь, пересекла площадь, вошла в обсаженную деревьями аллею. Время от времени вдоль стены над ее головой, ленивое дуновение ветра взрывало шелест в зеленых деревьях. Во влажном теплом воздухе расплывались и исчезали редкие волны благоухания. Облака казались ниже, несколько стай ласточек пролетело над самой землей. И все же, в этой изнурительной тяжести, было нечто мягкое, смягчавшее подавленное страстью сердце сиенки.

С тех пор, как она уступила желанию Андреа, ее сердце трепетало счастьем, перемешанным с глубоким беспокойством, вся ее христианская кровь воспламенялась никогда еще не пережитыми восторгами страсти и леденела от ужасов греха. Ее страсть была невыразимо глубока, чрезмерна, беспредельна, и так жестока, что часто, на долгие часы, лишала ее памяти о дочери. Порой она доходила до того, что забывала Дельфину, пренебрегала ею! И потом у нее бывал прилив угрызений совести, раскаяния, нежности, с которыми она покрывала поцелуями и слезами голову изумленной дочери, рыдая с мучительной болью, как над головой умершей.

В этом огне все ее существо очищалось, становилось утонченнее, обострялось, приобретало чудесную чувствительность, своего рода ясновидящую ясность, вызывавший в ней странные мучения дар угадывания. Почти при всяком обмане со стороны Андреа, она чувствовала боль в душе, испытывала неопределенное беспокойство, которое, сгущаясь иногда, принимало вид подозрения. И подозрение разъедало ее, делало поцелуи горькими, всякую ласку едкой, пока не рассеивалось под порывами и жаром непостижимого любовника.

Она была ревнива. Ревность была ее неумолимым терзанием, ревность не к настоящему, а к прошлому. Из этой жестокости, которую ревнивые существа проявляют по отношению к самим себе, ей хотелось бы проникнуть в память Андреа, раскрыть все воспоминания, видеть все следы, оставленные прежними любовницами, знать, знать все. С ее уст чаще всего, когда Андреа молчал, срывался следующий вопрос: «О чем ты думаешь?» И когда она произносила эти слова, в ее душе и в ее глазах неизбежно появлялась тень, неизбежно поднимался из сердца поток печали.

Так и в этот день, при неожиданном появлении Андреа, разве в глубине души у нее не шевельнулось инстинктивное подозрение? Больше: в ее душе пронеслась ясная мысль, мысль, что Андреа возвращался от леди Хисфилд, из дворца Барберини.

Она знала, что Андреа был любовником этой женщины, знала, что эту женщину звали Еленой, знала, наконец, что она была Еленой вышеупомянутой надписи «Ich lebe!..» Двустишие Гёте звонко раздавалось в ее сердце. Этот лирический крик демонстрировал ей меру любви Андреа к этой прекраснейшей женщине. Должно быть, он любил ее беспредельно!

По дороге она вспоминала появление Елены в концертном зале, в Сабинском дворце, и плохо скрытое смущение давнишнего любовника. Вспоминала свое ужасное волнение, когда однажды вечером, во время бала в австрийском посольстве, графиня Старинна, при виде Елены, сказала ей: «Тебе нравится Хисфилд? Она была великим жаром нашего друга Сперелли и, думаю, еще и продолжает быть».

«Думаю, еще и продолжает быть». Сколько пыток из-за этой фразы! Она, неотступно, провожала глазами великую соперницу, в изящной толпе. И не раз ее взгляд встречался со взглядом той, и она чувствовала непреодолимую дрожь. Потом, в тот же вечер, они были представлены друг другу баронессой Бекгорст и обменялись, в толпе, простым поклоном головы. И молчаливый поклон повторялся и впоследствии, в тех очень редких случаях, когда Донна Мария Феррес-и-Кандевила появлялась в светских гостиных.

Почему же сомнения, усыпленные или погашенные волною опьянения, возникали с такой силой? Почему ей не удавалось подавить их? Почему же, при малейшем толчке воображения, в глубине ее закипало это неизвестное беспокойство?

По дороге она чувствовала, как тревога возрастала. Ее сердце не было довольно, возникшая в ее сердце мечта — в то мистическое утро, под цветущими деревьями, при виде моря — не оправдалась. Наиболее чистая и наиболее прекрасная часть этой любви осталась там, в пустынном лесу, в символической чаще, которая беспрерывно цветет и приносит плоды, созерцая Бесконечность.

У обращенной к Сан-Себастианелло ограды она остановилась. Древнейшие падубы, с такой темной зеленью, что она казалась черной, воздвигли над фонтаном искусственную, безжизненную крышу. На стволах были широкие раны, набитые известкой и кирпичом, как отверстия в стенах. — О, юные толокнянки, сияющие и дышащие светом! — Вода, изливаясь с верхней гранитной чаши в расположенный под нею бассейн, издавала время от времени взрыв рыданий, как сердце, которое наполняется тоской и затем разражается слезами. — О, мелодия Ста Фонтанов, протянувшихся вдоль лавровой аллеи! — Город лежал, как вымерший, как бы схороненный под пеплом невидимого вулкана, безмолвный и зловещий, как город, уничтоженный чумой, огромный, бесформенный, со вскинутым над ним, как облако, Куполом. — О, море! О, ясное море!

Она чувствовала, как ее тревога возрастала. От вещей исходила для нее какая-то темная угроза. Ею овладело то же самое чувство страха, которое она переживала не раз. В ее христианской душе пронеслась мысль о каре.

И все же при мысли, что любовник ждал ее, она задрожала в самой глубине своего существа, при мысли о поцелуях, о ласках, о безумных словах, она почувствовала, как ее кровь воспламенялась, как ее душа замирала. Трепет страсти победил трепет страха Божьего. И она направилась к дому возлюбленного, дрожа, подавленная, точно шла на первое свидание.

— Ах, наконец-то! — воскликнул Андреа, обнимая ее, впитывая дыхание ее запыхавшихся уст.

Потом, взяв ее руку и прижимая ее к груди, сказал:

— Чувствуешь мое сердце. Если б ты не приходила еще одну минуту, оно разбилось бы.

Она прижалась щекой к его груди. Он поцеловал ее в затылок.

— Слышишь?

— Да, оно говорит со мной.

— Что же оно говорит?

— Что ты не любишь меня.

— Что говорит? — повторил юноша, кусая ее в затылок, мешая ей выпрямиться.

Она рассмеялась.

— Что любишь меня.

Сняла накидку, шляпу, перчатки. Стала нюхать белую сирень, наполнявшую высокие флорентийские вазы, те, что на картине Боттичелли, в Боргезе. Двигалась по ковру чрезвычайно легким шагом, и ничего не было прелестнее движения, с которым она погрузила лицо в нежные кисти цветов.

— Возьми, — сказала она, откусив зубами верхушку и держа ее во рту.

— Нет, я возьму с твоих уст другой цветок, менее белый, но более вкусный…

Среди этого благоухания они поцеловались долгим-долгим поцелуем. Увлекая ее, несколько изменившимся голосом, он сказал:

— Пойдем туда.

— Нет, Андреа, поздно. Сегодня нет. Останемся здесь. Я приготовлю тебе чай, а ты будешь долго и нежно ласкать меня.

Она взяла его за руки, сплела свои пальцы с его пальцами.

— Не знаю, что со мной. Чувствую, как мое сердце до того переполнено нежностью, что я готова плакать.

В ее словах была дрожь, ее глаза стали влажными.

— Если б я могла не покидать тебя, остаться здесь на целый вечер!

Глубокое уныние придавало ее голосу оттенок неопределенной грусти.

— Думать, что ты никогда не узнаешь всей, всей моей любви! Думать, что я никогда не узнаю твоей! Ты любишь меня? Говори мне это, говори всегда, сто раз, тысячу раз, не уставая. Любишь?

— Разве же ты не знаешь?

— Не знаю.

Она произнесла эти слова таким тихим голосом, что Андреа едва расслышал их.

— Мария!

Она, молча, склонила голову ему на грудь, прислонилась лбом, как бы ожидая, чтобы он говорил, чтобы слушать его.

Он смотрел на эту бедную голову, поникшую под бременем предчувствия, чувствовал легкое прикосновение этой благородной и печальной головы к своей очерствевшей от лжи, скованной обманом груди. Тяжелое волнение сдавило ему грудь, человеческое сострадание к этой человеческой муке сжало ему горло. И это доброе движение души разрешилось в слова, которые лгали, сообщило лживым словом дрожь искренности.

— Ты не знаешь!.. Ты говорила тихо, дыхание замерло на твоих устах, что-то в глубине тебя возмутилось тем, что ты говорила, все, все воспоминания нашей любви восстали против того, что ты говорила. Ты не знаешь, что я люблю тебя!..

Она стояла, поникнув, слушая, сильно дрожа, узнавая, думая, что узнает, во взволнованном голосе юноши истинный звук страсти, опьяняющий звук, который она считала не поддающимся подделке. И он говорил ей почти на ухо, в тишине комнаты, обдавая ее шею горячим дыханием, с перерывами, которые были слаще слов.

— Лелеять одну единственную мысль, упорную, обо всех часах, обо всех мгновениях… не понимать другого счастья, кроме того, сверхчеловеческого, которое уже одно твое присутствие изливает на мое существо… жить целый день в беспокойном, бешеном, ужасном ожидании мига, когда снова увидишь тебя… лелеять образ твоих ласк, когда ты ушла, и снова обладать тобой в виде почти созданной тени… чувствовать тебя во сне, чувствовать тебя на своем сердце, живой, действительной, осязаемой, слитой с моей кровью, слитой с моей жизнью… и верить только в тебя, клясться только тобой, полагать всю мою веру только в тебе, и мою силу, и мою гордость, весь мой мир, все, о чем мечтаю, и все, на что надеюсь…

Она подняла залитое слезами лицо. Он замолчал, останавливая губами теплые капли на щеках. Она плакала и смеялась, погружая ему в волосы дрожащие пальцы, растерянно, с рыданием:

— Душа, душа моя!

Он усадил ее, стал на колени у ее ног, не переставая целовать у нее веки. Вдруг, он вздрогнул. Почувствовал на губах быструю дрожь ее длинных ресниц, подобно беспокойному крылу. Это была странная ласка, вызывавшая невыносимое наслаждение, это была ласка, которой когда-то ласкала его Елена, смеясь, много раз подряд, подвергая любовника маленькой нервной боли щекотки, и Мария переняла ее у него же, и часто, под такой лаской, ему удавалось вызвать образ другой.

Он вздрогнул, Мария же улыбнулась. И так как на ресницах у нее еще висела слеза, она сказала:

— Пей и эту!

Он выпил, она же бессознательно, смеялась. От слез, она стала почти весела, спокойна, полна грации.

— Я приготовлю тебе чай, — сказала.

— Нет, сиди здесь.

При виде ее на диване, в подушках, он воспламенялся. В его уме внезапно возник образ Елены.

— Дай мне встать, — умоляла Мария, освобождаясь из его крепких объятий. — Хочу, чтобы ты выпил моего чая. Увидишь. Запах проникнет тебе в душу.

Она говорила о дорогом, присланном ей из Калькутты, чае, который она подарила Андреа накануне.

Встала и уселась в кожаное кресло с Химерами, где еще изысканно тускнел «розово-шафрановый» цвет старинного стихаря. На маленьком столе еще сверкала тонкая майолика Кастель-Дуранте.

Приготовляя чай, она наговорила столько милых вещей, с полным самозабвением расточала свою доброту и свою нежность, простосердечно наслаждалась этой милой, тайной близостью, этой тихой комнатой, этой утонченной роскошью. Позади, как позади Девы на картине Сандро Боттичелли, поднимались хрустальные чаши, увенчанные кистями белой сирени, и ее руки архангела скользили по мифологическим рисункам Люцио Дольчи и гекзаметрам Овидия.

— О чем ты думаешь? — спросила она Андреа, сидевшего близ нее, на ковре, прислонясь головой к ручке кресла.

— Слушаю тебя. Говори еще!

— Больше не хочу.

— Говори! Рассказывай мне много, много…

— О чем?

— О том, что ты одна знаешь.

Он убаюкивал ее голосом волнение, вызванное другой, заставлял ее голос оживить образ другой.

— Чувствуешь? — воскликнула Мария, обливая душистые листья кипятком.

С паром в воздухе разливался острый запах. Андреа вдыхал его. Потом, закрывая глаза, откидывая назад голову, сказал:

— Поцелуй меня.

И при первом соприкосновении губ, он так сильно вздрогнул, что Мария была поражена.

— Смотри. Это — любовный напиток.

Он отклонил предложение.

— Не хочу пить из этой чашки.

— Почему?

— Дай мне ты сама… пить.

— Но как?

— А вот. Набери глоток и не проглатывай.

— Еще слишком горячо.

Она смеялась этой причуде любовника. Он был несколько расстроен, смертельно бледен, с искаженным взглядом. Подождали, пока чай остынет. Мария ежеминутно касалась губами края чашки, чтобы попробовать, потом смеялась, коротким звонким смехом, который казался не ее смехом.

— Теперь можно пить, — объявила.

— Теперь выпей большой глоток. Вот так.

Она сжимала губы, чтобы удержать глоток, но большие глаза ее, от недавних слез блестевшие еще ярче, смеялись.

— Теперь лей, понемногу.

И, с поцелуем, он выпил весь глоток. Чувствуя, что задыхается, она торопила медленно пившего, сжимая ему виски.

— Боже мой! Ты хотел задушить меня.

Томная, счастливая, откинулась на подушку, как бы желая отдохнуть.

— Какой вкус ты чувствовал? За одно ты выпил и мою душу. Я совсем пуста.

С пристальным взглядом, он задумался.

— О чем думаешь? — вдруг, приподнимаясь, снова спросила Мария, кладя ему палец на лоб, как бы для того, чтобы задержать невидимую мысль.

— Ни о чем, — ответил. — Не думал. Наблюдал в себе действие любовного напитка…

Тогда-то и ей захотелось попробовать. С упоением пила из его рта. Потом, прижимая руку к сердцу и глубоко вздохнув, воскликнула:

— Как мне нравится!

Андреа дрожал. Разве это не был оттенок Елены — того вечера, когда она отдалась? Не те же слова? Он смотрел на ее рот.

— Повтори.

— Что?

— То, что сказала.

— Зачем?

— Это слово звучит так нежно, когда ты произносишь его… Ты не можешь понять… Повтори.

В неведеньи, она улыбалась, немного смущенная странным взглядом возлюбленного, почти робко.

— Ну, хорошо… мне нравится!

— А я?

— Что?

— А я… тебе?

Ошеломленная, она смотрела на возлюбленного, который, в судорогах, корчился в ногах у нее, в ожидании слова, которое он хотел вырвать у нее.

— А я?

— Ах! Ты… мне нравишься.

— Так, так… Повтори. Еще!

В неведеньи, она соглашалась. Он ощущал муку и неопределенное наслаждение.

— Зачем ты закрываешь глаза? — спросила она, не из подозрения, а лишь с тем, чтобы он выразил свое ощущение.

— Чтобы умереть.

Он положил голову ей на колени, оставаясь в таком положении несколько минут, молчаливый, сумрачный. Она тихо ласкала его волосы, виски, лоб, где, при этой ласке, шевелилась подлая мысль. Вокруг них комната мало-помалу погружалась в сумрак, носился смешанный запах цветов и напитка, очертания сливались в одну гармоничную и богатую призрачную картину.

После некоторого молчания, Мария сказала:

— Встань, любовь моя. Я должна покинуть тебя. Поздно.

Он встал, прося:

— Останься со мной еще минутку, до вечернего благовеста.

И снова увлек ее на диван, где, в тени, сверкали подушки. Внезапным движением, он повалил ее, сжал ей голову, осыпал лицо поцелуями. Его жар дышал почти злобой. Он воображал, что сжимает голову другой, и воображал эту голову запятнанной губами мужа, и не чувствовал отвращения, но еще более дикое желание. Из наиболее низменных глубин инстинкта всплывали в его сознании все смутные ощущения, испытанные им при виде этого человека, в его сердце, как смешанная с грязью волна, всплывало все бесстыдное и нечистое, и вся эта грязь переходила, с поцелуями, на щеки, на лоб, волосы, шею, рот Марии.

— Нет, пусти! — вскрикнула она, с усилием освобождаясь из крепких объятий.

И бросилась к чайному столу зажечь свечи.

— Будьте благоразумны, — прибавила она, несколько задыхаясь, с милым видом гнева.

Он остался на диване и, молча, смотрел на нее.

Она же подошла к стене, возле камина, где висело маленькое зеркало. Надела шляпу и вуаль, перед этим тусклым стеклом, похожим на мутную, зеленоватую воду.

— Как мне неприятно оставлять тебя, сегодня вечером!.. Сегодня больше, чем всегда… — подавленная грустью часа, прошептала она.

В комнате лиловатый свет сумерек боролся со светом свеч. На краю стола стояла холодная, уменьшившаяся на два глотка, чашка чаю. Сверху высоких хрустальных ваз, цветы казались белее. Подушка дивана сохраняла еще отпечаток лежавшего на ней тела.

Колокол Св. Троицы начал звонить.

— Боже мой, как поздно! Помоги мне надеть плащ, — возвращаясь к Андреа, сказало бедное создание.

Он снова сжал ее в своих объятиях, повалил ее, осыпал бешеными поцелуями, слепо, страстно, не говоря ни слова, с пожирающим жаром, заглушая плач на ее устах, заглушая на ее устах и свой почти непреодолимый порыв крикнуть имя Елены. И над телом ничего не подозревающей женщины совершил чудовищное святотатство.

Несколько минут оставались обвившись. Погасшим и опьяненным голосом, она сказала:

— Ты берешь мою жизнь!

Она была счастлива этим страстным насилием. Сказала:

— Душа, душа моя, вся — вся моя!

Сказала, счастливая:

— Я чувствую биение твоего сердца… такое сильное, такое сильное!

Потом, со вздохом, сказала:

— Дай мне встать. Я должна уходить.

У Андреа было бледное искаженное лицо убийцы.

— Что с тобой, — нежно спросила она.

Он хотел улыбнуться ей. Ответил:

— Я никогда не испытывал такого глубокого волнения. Думал, что умру.

Подошел к одной из ваз, вынул ветку цветов, передал ее Марии, провожая ее к выходу, почти торопя ее уходить, потому что всякое движенье, всякий взгляд, всякое слово ее причиняло ему невыносимую муку.

— Прощай, любовь моя. Мечтай обо мне! — сказало бедное создание, на пороге, со своей беспредельной нежностью.

XV

Утром 20-го мая, Андреа Сперелли шел вверх по залитому солнцем Корсо, перед дверью в Кружок его окликнули.

На тротуаре стояла кучка его друзей, глазевших на прохожих и злословивших. Тут были Джулио Музелларо, Людовико Барбаризи, герцог Гримити, Галеаццо Сечинаро, был Джино Бомминако и несколько других.

— Ты не знаешь о событии этой ночи? — спросил его Барбаризи.

— Нет. Какое же событие?

— Дон Мануэль Феррес, министр Гватемалы…

— Ну?

— Был уличен, в разгар игры, в мошенничестве.

Сперелли совладал с собой, хотя кое-кто из присутствовавших смотрел на него с лукавым любопытством.

— А как?

— При этом был и Галеаццо, даже играл за тем же столом.

Князь Сечинаро начал передавать подробности.

Андреа Сперелли не прикидывался безразличным. Наоборот, слушал с внимательным и серьезным видом. Наконец сказал:

— Мне это очень неприятно.

Оставался несколько минут в компании, потом стал прощаться с друзьями, чтобы уходить.

— Какой дорогой идешь? — спросил Сечинаро.

— Домой.

— Я тебя провожу немного.

Пошли по направлению к улице Кондотти. Корсо, от Венецианской площади до площади Народа, был как ликующая река света. Дамы, в светлых весенних нарядах, проходили вдоль сверкающих витрин. Прошла княгиня Ферентино с Барбареллой Вити, под кружевным зонтиком. Прошла Бьянка Дольчебуоно. Прошла молодая жена Леонетто Ланцы.

— Ты знавал этого Ферреса? — спросил Галеаццо молчавшего Сперелли.

— Да, познакомился в прошлом году, в сентябре, в Скифанойе, у моей сестры Аталета. Жена — большая подруга Франчески. Поэтому происшедшее мне очень неприятно. Следовало бы постараться по возможности меньше предавать это гласности. Ты оказал бы мне большую услугу, если б помог мне…

Галеаццо выказал сердечную готовность.

— Думаю, — сказал он, — что скандала отчасти можно было бы избежать, если бы министр просил отставки у своего правительства, но немедленно, как ему и было предложено председателем Кружка. Но беда в том, что министр отказывается. Сегодня ночью у него был вид оскорбленного человека: повышал голос. Но доказательства были налицо! Следовало бы убедить его…

По дороге продолжали говорить о происшествии. Сперелли был благодарен Сечинаро за сердечную готовность. Благодаря этой интимности, Сечинаро был расположен к дружеской откровенности.

На углу улицы Кондотти, заметили госпожу Маунт-Эджкемб, шедшую по левому тротуару вдоль японских витрин, этой своей плавной, ритмической и очаровательной походкой.

— Донна Елена, — сказал Галеаццо.

Оба смотрели на нее, оба чувствовали очарование этой походки. Но взгляд Андреа проникал сквозь платье, видел знакомые формы, божественную спину.

Догнав ее, вместе поклонились, прошли дальше. Теперь они не могли смотреть на нее, но она смотрела на них. И Андреа чувствовал последнюю пытку идти рядом с соперником, на глазах у оспариваемой женщины, думая, что эти глаза может быть наслаждались сравнением. Мысленно, он сам сравнил себя с Сечинаро.

У последнего был воловий тип белокурого и синеглазого Лючио Веро, и между великолепными золотистыми усами и бородой у него краснел лишенный всякого духовного выражения, но красивый, рот. Он был высок, плотен, силен, не тонко, но непринужденно изящен.

— Как дела? — спросил его Андреа, подстрекаемый к этой смелости непобедимым любопытством. — Приключение продолжается?

Он знал, что с этим человеком можно вести подобный разговор.

Галеаццо повернулся к нему с полуудивленным и полувопросительным видом, потому что не ожидал от него подобного вопроса, и менее всего в этом столь легкомысленном, столь спокойном тоне. Андреа улыбался.

— Ах, да, с каких пор длится моя осада! — ответил бородатый князь. — С незапамятных времен, возобновляясь много раз, и всегда без успеха. Являлся всегда слишком поздно: кое-кто опередил меня в завоевании. Но я никогда не падал духом. Был убежден, что, рано или поздно, придет и мой черед. Attendre pour attendre. И действительно…

— Ну и что же?

— Леди Хисфилд благосклоннее ко мне, чем герцогиня Шерни. Надеюсь, буду иметь вожделеннейшую честь быть занесенным в список после тебя…

Он разразился несколько грубым смехом, обнажая белые зубы.

— Полагаю, что мои индийские подвиги, оповещенные Джулио Музелларо, прибавили к моей бороде героическую ниточку непреодолимой храбрости.

— Ах, твоя борода должна дрожать от воспоминаний в эти дни…

— Каких воспоминаний?

— Вакхических.

— Не понимаю.

— Как! Ты забыл о пресловутом базаре в мае 84 г.?

— Ах, вот что! Ты меня надоумил. В эти дни исполнится третья годовщина… Но ведь тебя-то не было. Кто же рассказал тебе?

— Ты хочешь знать слишком много, дорогой мой.

— Скажи мне, прошу тебя.

— Думай лучше, как бы поискуснее использовать годовщину. И сейчас же поделись со мной известиями.

— Когда увидимся?

— Когда хочешь.

— Пообедай со мной сегодня, в Кружке, около восьми. Там-то можно будет заняться и другим делом.

— Хорошо. Прощай, золотая борода. Беги!

На Испанской площади, внизу лестницы, простились, и так как Елена пересекала площадь, направляясь к улице Мачелли, чтобы пройти на улицу Четырех Фонтанов, Сечинаро догнал ее и пошел провожать.

После усилия притворства, сердце у Андреа сжалось чудовищно, пока он поднимался по лестнице. Думал, что не хватит сил дойти до двери. Но он уже был уверен, что, впоследствии, Сечинаро расскажет ему все, и ему уже казалось, что он в выигрыше! В каком-то опьянении, в каком-то вызванном чрезмерным страданием безумии, он слепо шел навстречу новым пыткам, все более жестоким и все более бессмысленным, отягчая и усложняя на тысячу ладов свое душевное состояние, переходя от извращенности к извращенности, от заблуждения к заблуждению, от жестокости к жестокости, не в силах больше остановиться, не зная ни мгновения остановки в головокружительном падении. Его пожирала как бы неугасимая лихорадка, которая своим жаром вскрывала в темных безднах существа все семена человеческой низости. Всякая мысль, всякое чувство приносили боль. Он стал сплошной язвой.

И все же сам обман крепко привязывал его к обманутой женщине. Его душа была так странно приспособлена к чудовищной комедии, что он уже почти не понимал другого способа наслажденья, другого вида страданья. Это перевоплощение одной женщины в другую перестало быть деянием отчаявшейся страсти, но стало порочной привычкою и, значит, настойчивой потребностью, необходимостью. И, отсюда — бессознательное орудие этого порока стало для него необходимо, как сам порок. В силу чувственной извращенности, он почти был уверен, что реальное обладание Еленой не дало бы ему острого и редкого наслажденья, какое было дано ему этим воображаемым обладанием. Он уже почти не мог больше, в сладострастной идее, разделить этих двух женщин. И так как он думал, что реальное обладание одной уменьшало наслажденье, то и чувствовал притупленность всех своих нервов, когда, при утомленном воображении, он находился перед непосредственной реальной формой другой.

Поэтому для него мучительной была мысль, что с падением Дона Мануэля Феррес он лишится Марии.

Когда к вечеру Мария пришла, он тотчас же заметил, что бедное созданье еще не знало о своем несчастие. Но на следующий день она пришла тяжело дыша, встревоженная, бледная, как мертвец, и, закрывая лицо, разрыдалась в его объятьях:

— Ты знаешь?..

Весть разошлась. Скандал был неизбежен, крах был непоправим. Пошли дни отчаянной пытки, в эти дни, оставшись одна после стремительного бегства мошенника, покинутая немногими подругами, окруженная бесчисленными кредиторами мужа, затерянная в законных формальностях описей, среди приставов и ростовщиков и прочей подлой твари, Мария обнаружила героическую гордость, но безуспешно старалась спастись от окончательного краха, разбившего всякую надежду.

И она не хотела никакой помощи от возлюбленного, никогда не говорила о своем мучении с возлюбленным, сетовавшим на краткость любовных свиданий, не жаловалась никогда, еще умела находить для него менее печальную улыбку, хотела еще повиноваться его причудам, со страстью предоставлять осквернению свое тело, проливать на голову убийцы самую горячую нежность своей души.

Все вокруг нее рушилось. Наказание свалилось слишком неожиданно. Предчувствия говорили правду!

И она не сожалела, что отдалась любовнику, не раскаялась, что отдалась ему с такой беззаветностью, не оплакивала своей утраченной чистоты. У нее было одно горе, сильнее всякого угрызения и всякого страха, сильнее всякого другого горя — это была мысль, что она должна удалиться, должна уехать, должна разлучиться с человеком, который был жизнью ее жизни.

— Я умру, друг мой. Иду умирать вдали от тебя, одна-одинешенька. Ты не закроешь моих глаз…

Она говорила ему о своей смерти с глубокой улыбкой, полной убежденной уверенности. Андреа еще зажигал в ней призрак надежды, ронял ей в сердце семя мечты, семя будущего страдания!

— Я не дам тебе умереть. Ты будешь еще моей, долго и долго. Наша любовь еще увидит счастливые дни…

Он говорил с ней о ближайшем будущем: поселится во Флоренции, откуда будет часто ездить в Сиену, под предлогом научных изысканий, будет жить в Сиене по целым месяцам, копируя какую-нибудь старинную хронику. У их таинственной любви будет укромное гнездо, на пустынной улице, на вилле, украшенной майоликой Роббии, окруженной садом. У нее найдется час для него. Иногда же она будет приезжать на неделю во Флоренцию, на великую неделю счастья. Они перенесут свою идиллию на холм Фьезоле, в тихом, как апрель, сентябре, и кипарисы Монтуги будут столь же милосердны, как и кипарисы Скифанойи.

— Если б это была правда! — вздыхала Мария.

— Ты мне не веришь?

— Да, верю, но сердце подсказывает мне, что все эти вещи, слишком сладостные, так и останутся мечтой.

Она хотела, чтобы Андреа держал ее долго в своих объятиях, и приникала к его груди, не разговаривая, вся ежась, как бы для того, чтобы спрятаться, с дрожью больного или человека, которому грозят и который нуждается в покровительстве. Просила у Андреа духовных ласк, тех, которые на своем интимном языке она называла «добрыми ласками», тех, которые делали ее нежной и вызывали у нее слезы томления, более сладкие, чем какое бы то ни было наслажденье. Не могла понять, как в эти мгновения высшей духовности, в эти последние скорбные часы страсти, в эти прощальные часы, возлюбленному было мало целовать ее руки.

Почти оскорбленная грубым желанием Андреа, она умоляла:

— Нет, любовь моя! Ты мне кажешься гораздо ближе, теснее связанным со мной, полнее слитым с моим существом, когда ты сидишь рядом, когда берешь меня за руки, когда смотришь мне в глаза, когда говоришь мне вещи, которые ты один только и умеешь говорить. Мне кажется, что другие ласки отдаляют нас, бросают между мной и тобой какую-то тень… Не умею точно выразить мою мысль… Остальные ласки оставляют меня потом такой печальной, такой печальной-печальной… не знаю… и усталой, такой дурной усталостью!

Она просила, смиренно, кротко, боясь не угодить ему. Она только и делала, что вызывала воспоминания, воспоминания и воспоминания, минувшие, недавние, с малейшими подробностями, припоминая самые незначительные мелочи, столь полные значенья для нее. Ее сердце чаще всего возвращалось к самым первым дням Скифанойи.

— Помнишь? Помнишь?

И слезы неожиданно переполняли ее унылые глаза. Однажды вечером, думая о ее муже, Андреа спросил ее:

— С тех пор, как я знаю тебя, ты всегда была совсем моей?

— Всегда.

— Я не спрашиваю о душе…

— Молчи! Всегда совсем твоей.

И он поверил ей, хотя в этом отношении не верил никому из своих неверных любовниц, у него не было даже тени сомнения в истине ее слов.

Он поверил ей, потому что, пусть и оскверняя и беспрерывно обманывая ее, он знал, что он любим возвышенной и благородной душой, он теперь знал, что перед ним великая и ужасная страсть… он теперь сознавал это величие, как и свою собственную низость. Он знал, он знал, что любим беспредельно, и порой, в бешенстве своих вымыслов, доходил до того, что кусал губы нежного создания, чтобы не крикнуть имени, которое с неопреодолимым упорством поднималось к его устам, и бедные и страждущие губы обливались кровью, с бессознательной улыбкой, говоря:

— Даже так ты не делаешь мне больно.

До прощания оставалось немного дней. Мисс Доросси отвезла Дельфину в Сиену и вернулась помочь госпоже в последних, самых тяжелых, неприятных хлопотах и сопровождать ее в дороге. В Сиене, в доме матери, не знали правды. Как ничего не знала и Дельфина. Мария ограничилась отправкой известия о неожиданном отзыве Мануэля его правительством. И готовилась к отъезду, готовилась оставить заполненные любимыми вещами комнаты, в руках аукционных оценщиков, которые уже составили опись и назначили день распродажи: 20 июня, в понедельник, в десять часов утра.

Вечером 9-го июня, собираясь проститься с Андреа, она искала затерянные перчатки. Во время поисков, увидела на столе книгу Перси Биши Шелли, тот самый том, который она брала у Андреа во времена Скифанойи, том, где, до поездки в Викомиле, она прочла «Воспоминание», дорогой и печальный том, в котором она подчеркнула ногтем два стиха:

Она взяла его, с видимым волнением, перелистала, отыскала страницу, след ногтя, оба стиха.

— Never! — прошептала, качая головой. — Помнишь? А ведь прошло только восемь месяцев!

Несколько задумалась, перелистала книгу еще раз, прочла несколько других стихов.

— Это — наш поэт, — прибавила. — Сколько раз ты обещал свозить меня на английское кладбище! Помнишь? Мы собирались отнести цветы на могилу поэта… Хочешь поехать? Свози меня до моего отъезда. Это будет последняя прогулка.

Он сказал:

— Поедем завтра.

Поехали, когда солнце было уже близко к закату. Она держала на коленях букет роз, ехали в закрытой карете. Проехали под усеянным деревьями Авентином. Мельком увидели нагруженные сицилийским вином суда, стоявшие на якоре в порту большой Скалы.

Близ кладбища вышли из кареты молча, прошли немного пешком, до ворот. В глубине души Мария чувствовала, что она не только шла с цветами на могилу поэта, но шла также отыскивать, в этой обители Смерти, какую-то непоправимо утраченную часть самой себя. В глубине души звучал отрывок Перси, прочитанный ночью, во время бессонницы, когда она уже смотрела на уходившие в небо кипарисы по ту сторону выбеленной стены.

«Смерть — здесь, и Смерть — там, всюду Смерть за работой, вокруг нас, в нас, над нами и под нами, — Смерть, и мы — только Смерть.

Смерть наложила свою печать и свое клеймо на все, что — мы, и на все, что мы чувствуем, и на все, что мы знаем, и чего боимся.

Сначала умирают наши наслаждения, а потом — наши надежды, а потом — наши страхи: и когда все это умерло, прах отзывает прах, и мы также умираем.

Все, что мы любим и чем дорожим, как самими собой, — должно исчезнуть и погибнуть. Такова наша жестокая судьба. Любовь, сама любовь умерла бы, если б все остальное и не умерло…»

Переступая порог, она взяла Андреа под руку, охваченная легкой дрожью.

Кладбище было пустынно. Несколько садовников поливали растения вдоль стен, молча, беспрерывным и ровным движением покачивая лейками. Печальные кипарисы поднимались в воздух прямо и неподвижно: и только их вершины, золотые на солнце, трепетали легким трепетом. Среди прямых зеленоватых, как тибуртинский камень, стволов вставали белые гробницы, квадратные плиты, разбитые колонны, урны, арки. С темной массы кипарисов ниспадала таинственная тень, и священный покой, и почти человеческая нежность, как с твердого камня низвергается прозрачная и благодатная влага. Эта неизменная правильность древесных форм и эта скромная белизна могильного мрамора вызывали в душе чувство глубокого и сладостного покоя. Но среди прямых, как звонкие трубы органа, стволов и среди камней грациозно колебались олеандры, сплошь красные от свежих цветочных кистей. При всяком дуновении ветра осыпались розы, разбрасывая по траве свой душистый снег, эвкалипты наклоняли свои бледные пряди, казавшиеся порой серебристыми, ивы изливали свой мягкий плачь на кресты и венки, то здесь, то там, кактусы раскрывали свои пышные кисти, похожие на спящие рои бабочек или на снопы редких перьев. Временами безмолвие нарушалось криком какой-нибудь затерянной птицы.

Указывая на вершину холма, Андреа сказал:

— Гробница поэта там, наверху, близ тех развалин, налево, под последней башней.

Мария отделилась от него, чтобы подняться по узким тропинкам среди низких миртовых изгородей. Она шла впереди, а любовник следовал за ней. Шла несколько усталым шагом, то и дело останавливалась, то и дело оборачивалась, чтобы улыбнуться возлюбленному. Была в черном, на лице у нее шла черная вуаль, доходившая до верхней губы, и ее нежная улыбка трепетала под черным крепом, как бы покрываясь траурной тенью. Ее овальный подбородок был белее и чище розы, которую она держала в руке.

Случилось, что, когда она оборачивалась, одна из роз рассыпалась. Андреа нагнулся и стал подбирать лепестки у ее ног, на тропинке. Она смотрела на него. Он опустился на колени, на землю, говоря:

— Обожаемая!

Яркое, как видение, в ее душе возникло воспоминание:

— Помнишь, — сказала она, — в то утро, в Скифанойе, когда я бросила тебе горсть листьев, с предпоследней террасы? Ты встал на колени на ступеньке, когда я спускалась… Не знаю, но эти дни мне кажутся такими близкими и такими далекими! Кажется, что я пережила их вчера, и пережила их сто лет тому назад. Но может быть, я видела их во сне?

Среди низких миртовых изгородей достигли последней пирамиды, налево, где находится гробница поэта и Трелони. Цеплявшийся за древнюю развалину жасмин был весь в цвету, от фиалок же осталась только густая зелень. Верхушки кипарисов трепетали в более живом, красном, отблеске солнца, которое заходило за черным крестом горы Тестаччио. Фиолетовая туча, с каймой пылающего золота, плыла в высоте к Авентину.

«Здесь почили два друга, чьи жизни были связаны. Пусть же и память их живет вместе, теперь, когда они — в гробу, и да будут их кости нераздельны, потому что их сердце в жизни было как единое сердцe: for their two hearts in life were single hearted!»

Мария повторила последний стих. Потом, под влиянием нежной мысли, сказала Андреа:

— Развяжи мне вуаль.

И подошла к нему, несколько закидывая голову, чтобы он развязал узел на затылке. Его пальцы касались ее волос, волшебных волос, которые как некий лес, жили глубокой и нежной жизнью, и в тени которых он столько раз вкушал наслаждение своими обманами и столько раз вызывал вероломный образ. Она сказала:

— Спасибо.

И сняла вуаль с лица, смотря на Андреа несколько печальными глазами. Она оказалась очень красивой. Круг около глазниц был темнее и глубже, но зато зрачки сверкали более проницательным огнем. Густые пряди волос прилипали к вискам, как кисти темных, слегка синеватых, гиацинтов. В противоположность им, средина открытого, свободного лба сверкала почти лунной бледностью. Все черты стали тоньше, утратили часть их материальности, в этом беспрерывном пламени любви и страдания.

Она завернула в черную вуаль стебельки роз, старательно завязала концы, потом вдыхала запах, погрузив лицо в цветы. И потом положила цветы на простой камень, где было вырезано имя поэта. И у ее жеста было неопределенное выражение, которого Андреа не мог понять.

Пошли вперед искать гробницу Джона Китса, автора «Эндимиона».

Останавливаясь и оглядываясь назад, на башню, Андреа спросил:

— Где ты взяла эти розы?

Она еще улыбалась, но с влажными глазами:

— Это же — твои, розы снежной ночи, вновь расцветшие в эту ночь. Не веришь?

Поднимался вечерний ветер, и, позади холма, все небо окрасилось в тусклое золото, на котором таяло облако, как бы пожираемое костром. На этом световом поле стоявшие рядами кипарисы были величавы и таинственны, сплошь проникнуты лучами. Статуя Психеи, в верхнем конце средней аллеи, приобрела телесную бледность. Олеандры вздымались в глубине, как подвижные куполы из пурпура. Над пирамидой Цестия поднималась прибывающая луна, в синем и глубоком, как воды спокойного залива, небе.

Спустились по центральной аллее к воротам, садовники еще продолжали поливать растения, под стеной, молча, непрерывным и ровным движением покачивая лейками, двое других крепко вытряхивали бархатную с серебром плащаницу, держа ее за края, и пыль, развеваясь, сверкала. С Авентина доносился колокольный звон.

Мария прижалась к руке возлюбленного, не в силах больше совладать с волнением, не чувствуя почвы под ногами, боясь потерять по дороге всю свою кровь. И как только очутилась в карете, разразилась слезами отчаяния, рыдая на плече у возлюбленного:

— Умираю.

Но она не умирала. И, для нее же, было бы лучше, если б она умерла.

Спустя два дня после этого, Андреа завтракал с Галеаццо Сечинаро, за одним из столов в Римской кофейной. Было жаркое утро. Кофейная была почти пуста, погруженная в тень и скуку. Под жужжанье мух, прислуга дремала.

— Так вот, — рассказывал бородатый князь, — зная, что она любит отдаваться при чрезвычайных и причудливых обстоятельствах, я возьми и дерзни…

Грубо рассказывал о дерзновеннейшем приеме, которым ему удалось завладеть леди Хисфилд, рассказывал без обиняков и стеснения, не опуская ни малейшей подробности, расхваливая знатоку достоинства покупки. Время от времени он останавливался, чтобы вонзить нож в сочное, с кровью, дымившееся мясо, или осушить стакан красного вина. Всякое его движение дышало здоровьем и силой.

Андреа Сперелли закурил папиросу. Несмотря на усилие, ему не удавалось проглотить пищу, победить отвращение. Когда Сечинаро наливал ему вина, он пил вместе и вино, и яд.

В какое-то мгновение, князь, хотя и не очень чуткий, стал колебаться, смотрел на старинного любовника Елены. Кроме отсутствия аппетита, последний не обнаруживал другого внешнего признака беспокойства, преспокойно пускал в воздух клубы дыма и улыбался веселому рассказчику своей обычной, слегка насмешливой, улыбкой.

Князь сказал:

— Сегодня она будет у меня, в первый раз.

— Сегодня? У тебя?

— Да.

— Этот месяц, в Риме, поразителен для любви. От трех до шести вечера каждое убежище скрывает парочку.

— И то правда, — прервал Галеаццо, — она придет в три.

Оба взглянули на часы. Андреа спросил:

— Что же, пойдем?

— Пойдем, — ответил Галеаццо, поднимаясь. — Вместе пройдемся по улице Кондотти. Я иду за цветами на Бабуино. Скажи, ты ведь знаешь, какие цветы она предпочитает?

Андреа расхохотался, и на уста его наворачивалась жестокая острота. Но, с беззаботным видом, сказал:

— Розы, в те времена.

Перед фонтаном расстались.

В этот час Испанская площадь имела уже пустынный вид. Несколько рабочих чинили водопровод, и куча высохшей на солнце земли, при дуновении горячего ветра, вздымалась вихрями пыли. Белая и пустынная лестница Троицы сверкала.

Андреа поднялся, медленно-медленно, останавливаясь через каждые две-три ступени, точно он нес огромную ношу. Вернулся к себе, оставался в своей комнате, до двух и трех четвертей. В два и три четверти вышел. Пошел по Сикстинской улице, и дальше по улице Четырех Фонтанов, оставил позади себя дворец Барберини, остановился, несколько в стороне, перед ящиками торговца старыми книгами, ожидая трех часов. Продавец, морщинистый и волосатый, как дряхлая черепаха, человечек, предлагал ему книги. Один за другим доставал свои лучшие тома, и клал перед ним, говоря носовым, невыносимо однообразным, голосом. Оставалось всего несколько минут до трех. Андреа рассматривал книги, не теряя из виду решетки дворца, и из-за шума в собственных висках смутно слышал голос книгопродавца.

Из дворцовых ворот вышла женщина, спустилась по тротуару к площади, села на извозчика и уехала по улице Тритона.

За ней спустился и Андреа, снова свернул в Сикстинскую, вернулся домой. Ждал прихода Марии. Бросившись на постель, лежал до того неподвижно, что, казалось, больше не страдал.

В пять пришла Мария.

Задыхаясь, сказала:

— Знаешь? Я могу остаться у тебя весь вечер, всю ночь, до завтрашнего утра.

Сказала:

— Это будет первая и последняя ночь любви! Во вторник уезжаю.

Она рыдала, сильно дрожа, крепко прижимаясь к его телу:

— Устрой, чтобы мне не видеть завтрашнего дня! Дай мне умереть!

Всматриваясь в его искаженное лицо, она спросила:

— Ты страдаешь? Неужели и ты… думаешь, что мы больше не увидимся? Ему было невыразимо трудно говорить с ней, отвечать. Язык у него онемел, он не находил слов. Чувствовал инстинктивную потребность спрятать лицо, уклониться от взгляда, избежать вопросов. Не знал, чем утешить ее, не знал, чем обмануть ее. Ответил, задыхающимся, неузнаваемым голосом:

— Молчи.

Поник у ее ног, долго, молча, держал голову на ее коленях. Она положила руки ему на виски, чувствуя неровный и бурный пульс, чувствуя, что он страдал. И сама она больше не страдала своей собственной болью, но страдала теперь его болью, только его болью.

Он встал, взял ее за руки, увлек в другую комнату.

Она повиновалась.

В постели, растерянная, испуганная, этим сумрачным жаром безумного, кричала:

— Да что с тобой? Что с тобой?

Она хотела взглянуть ему в глаза, узнать это безумие, но он, страстно, прятал лицо, на груди, на шее, в волосах, в подушки.

Вдруг она вырвалась из его объятий, со страшным выражением ужаса бледнее подушки, с более искаженным лицом, чем если бы она только что вырвалась из объятий Смерти.

Это имя! Это имя! Она слышала это имя!

Великое безмолвие опустошило ее душу. В ней разверзлась одна из тех бездн, в которых, казалось бы, исчезает весь мир, от толчка единственной мысли. Она больше не слышала ничего, она больше ничего не слышала. Андреа кричал, умолял, в тщетном отчаяньи.

Она не слышала. Какой-то инстинкт руководил ее движениями. Разыскала платье, оделась.

Обезумев, Андреа рыдал на постели. Заметил, что она уходила из комнаты.

— Мария! Мария!

Прислушался.

— Мария!

До него донесся стук захлопнувшейся двери.

XVI

Утром 20-го июня, в понедельник, в десять часов, началась распродажа ковров и мебели, принадлежавших Его Высокопревосходительству, полномочному министру Гватемалы.

Было жаркое утро. Лето уже пылало над Римом. По Национальной улице, вверх и вниз, беспрерывно бегала конка, влекомая лошадьми со странными белыми чепчиками от солнца на головах. Длинные вереницы нагруженных возов загораживали рельсы. В резком свете, среди покрытых, как проказой, разноцветными объявлениями стен, звон рожков смешивался с хлопаньем бичей и криками возчиков.

Прежде чем решиться переступить порог этого дома, Андреа долго, без цели, бродил по тротуарам, чувствуя ужасающую усталость, такую пустую и полную отчаяния усталость, которая казалась почти физической потребностью умереть.

Увидев носильщика, вышедшего из двери на улицу, с мягкой мебелью на спине, решился. Вошел, быстро поднялся по лестнице, с площадки, расслышал голос продавца.

— Кто больше?

Аукционный прилавок был в самой большой комнате, в комнате Будды. Кругом толпились покупатели. Были, большей частью, торговцы, продавцы одержанной мебели, старьевщики: простонародье. Так как в виду летнего времени любителей не было, то сбегались старьевщики, уверенные, что приобретут драгоценные вещи за дешевую цену. В теплом воздухе распространялся дурной запах от этих нечистых людей.

— Кто больше?

Андреа задыхался. Бродил по комнатам, где оставались только обои на стенах, занавески да портьеры, так как почти вся утварь была собрана в аукционной комнате. Хотя под ногами был густой ковер, он отчетливо слышал звук своих шагов, точно своды были наполнены эхом.

Разыскал полукруглую комнату. Стены были темно-красного цвета, на котором сверкали редкие крапинки золота, и производили впечатление храма и гробницы, вызывали образ печального и мистического убежища, для молитв и смерти. Как диссонанс, в окна врывался резкий свет, были видны деревья виллы Альдобрандини.

Он вернулся в зал распродажи. Снова почувствовал вонь. Обернувшись, в одном из углов, увидел княгиню Ферентино с Барбареллой Вити. Поклонился им, подошел.

— Ну, Уджента, что вы купили?

— Ничего.

— Ничего? А я-то вот думала, что вы купили все.

— Почему же?

— Это моя… романтическая идея.

Княгиня стала смеяться. Барбарелла последовала ее примеру.

— Мы уходим. Невозможно оставаться здесь, с этим запахом. Прощайте, Уджента. Утешьтесь.

Андреа подошел к столу. Оценщик узнал его.

— Угодно что-нибудь господину графу?

Он ответил:

— Посмотрим.

Продажа подвигалась быстро. Он всматривался в окружавшие его лица старьевщиков, чувствовал прикосновение этих локтей, этих ног, чувствовал на себе это дыхание. У него сдавило глотку от тошноты.

— Раз! Два! Три!

Стук молотка раздавался в сердце у него, отдавался мучительным толчком в висках.

Он купил Будду, несколько шкафов, кое-какую майолику, кое-какие материи. В какое-то мгновение ему почудился звук женских голосов и смеха, и шорох женского платья у входа. Обернулся. Увидел Галеаццо Сечинаро с маркизой Маунт-Эджкемб и за ними графиню Луколи, Джино Бомминако, Джованеллу Дадди. Эти господа и дамы разговаривали и громко смеялись.

Он старался спрятаться, стать меньше, в осаждавшей прилавок толпе. Дрожал при мысли, что его заметили. Голоса, хохот, доносились до него над потными лбами толпы, в удушливой жаре. К счастью, через несколько минут, веселые посетители удалились.

Он проложил себе дорогу среди столпившихся тел, преодолевая отвращение, делая огромное усилие, чтобы не упасть в обморок. Во рту у него было ощущение как бы невыразимо горького и тошнотворного привкуса, поднимавшегося вверх от разложения его сердца. Ему казалось, что, соприкоснувшись со всеми этими неизвестными, он уходил как бы зараженный темными и неизлечимыми болезнями. Физическая пытка и нравственное терзание сливались.

Когда он очутился на улице, в резком свете, у него несколько закружилась голова. Неуверенным шагом пошел искать карету. Нашел на Квиринальской площади: велел ехать ко дворцу Цуккари.

Но, к вечеру, им овладело непреодолимое желание еще раз взглянуть на эти пустынные комнаты. Снова поднялся по этим лестницам, вошел под предлогом справиться, отнесли ли носильщики мебель во дворец.

Какой-то человек ответил:

— Несут как раз теперь. Вы должны были встретиться с ними, господин граф.

В комнатах не оставалось почти ничего. В лишенные занавесок окна проникало красноватое сияние заката, как проникал и весь грохот прилегающей улицы. Несколько человек снимали последние ковры со стен, обнажая бумажные обои с пошлыми цветами, в которых, то здесь, то там, виднелись дыры и трещины. Несколько других снимали и скатывали ковры, поднимая густую, сверкавшую в лучах пыль. Один из них напевал бесстыдную песенку. И смешанная с дымом трубок пыль поднималась до потолка.

Андреа бежал.

На Квиринальской площади, против королевского дворца, играла музыка. Широкие волны этой музыки уносились в воздушном пожаре. Обелиск, фонтан, колоссы, высились в красном зареве и покрывались пурпуром, как бы объятые неуловимым пламенем. Огромный Рим, с битвой облаков над ним, казалось, озарял все небо.

Андреа бежал, как безумный. Направился по Квиринальской улице, спустился по улице Четырех Фонтанов, прошел мимо дворца Барберини, бросавшего молнии своими стеклами, достиг дворца Цуккари.

Носильщики, с криками, выгружали мебель из тележки. Некоторые из них, с большим трудом, уже несли шкаф по лестнице.

Он вошел. И так как шкаф занимал всю ширину лестницы, то ему нельзя было пройти дальше. И он следовал, медленно-медленно, со ступени на ступень, до самого входа.