Проводив Кэт без всяких неприятных встреч, Морис Рембо поспешно, усиленно, нервно постучал в дверь капитана Бродвея, так как по странной случайности оба револьверных выстрела, раздавшиеся в гроте, не были слышны нигде в крепости, настолько толсты были скалистые стены, отделявшие различные уголки крепости.
Очень встревоженный кратким рассказом молодого инженера, не обмолвившегося о присутствии там Кэт, капитан спустился на гауптвахту. Здесь было сосредоточено множество кнопок электрических звонков, сообщающихся с отделениями, казематами офицеров и тремя башнями и дающих возможность призвать к оружию весь гарнизон.
Он узнал здесь, что часовые, стоявшие у аэроплана, были отосланы Кердоком в полночь, причем он уверял очень властно, что инженер не нуждается больше в них. Убедившись в этом, капитан сам нажал кнопки звонков, и вестовые были тотчас отправлены во все концы казарм для оповещения о призыве всех к оружию.
Сигнализация шпиона с платформы, несомненно, имела исключительной целью привлечь при помощи условных знаков японский десант. Японские крейсера стояли в ожидании, пока крепость Мидуэй, обессиленная сыпавшимися на нее снарядами, не решит сдаться.
Нужно было ожидать высадки, неожиданного нападения, вроде отбитого в первую ночь.
План Кердока был ясен: ввести японцев в грот и отдать в их распоряжение обходную лестницу, затворы которой он изменил, переместив засов на двери.
Сопровождая их по лабиринту казематов и дав им возможность напасть на караульный пост подъемного моста с тыла, он таким образом позволил бы другим частям десанта проникнуть в крепость через главный вход. И всякое сопротивление было бы невозможно.
Если даже допустить, что прибывшим вовремя отрядом нападающие были бы отброшены обратно от лестницы, то неприятель все-таки завладел бы гротом. В подобном случае такое близкое соседство японцев с крепостью, при их большой опытности в обращении со взрывчатыми снарядами, было бы очень опасно.
Наконец, завладев гротом, они уничтожили бы или скорее воспользовались бы аэропланом для своих целей, так как они слишком изобретательны, слишком рассудительны, чтобы не извлечь из него пользы.
– И последняя надежда крепости была бы разбита, результаты шестидневного труда были бы уничтожены.
Капитан Бродвей, отдавая последние распоряжения для приготовления к бою, все время думал об этом. Он не переставал выражать свою глубокую благодарность молодому французу, своевременное вмешательство которого спасло крепость Мидуэй от угрожавшей ей страшной опасности.
– Вы оказали нам эту услугу, – сказал американский офицер, – в ту именно минуту, когда раненый майор возложил на меня командование крепостью… когда от этого зависела моя личная честь… Вы спасли мне больше, чем жизнь, мой дорогой друг, и я никогда не забуду этого…
Морис Рембо хотел крикнуть: «Нет, это не я, – это Кэт Гезей, волшебная покровительница крепости, та, которую я люблю, спасла всех нас! Если бы ей не пришла внезапная мысль спуститься в грот задолго до отъезда, в то время, когда Кердок, удалив караул, мог рассчитывать на полное отсутствие свидетелей в продолжение, по крайней мере, двух часов, изменник завершил бы свое преступное намерение, и в настоящую минуту японцы вошли бы в Мидуэй. Если бы нарождающаяся любовь девушки не внушила ей мысль собственноручно прикрепить к рукоятке аэроплана образок и цветок!..»
Но он не высказал и сохранил в глубине своей души безмолвные выражения благодарности любимой девушке. Он предоставил себя в распоряжение капитана Бродвея для передачи его приказаний и завершения его диспозиции.
Когда все было исполнено, он вспомнил о цветных фонарях, которых не оказалось в руках Кердока. Он, вероятно, поместил их снаружи, для того, чтобы показать неприятелю место, удобное для приступа.
Морис спустился в грот и поднялся на угольную платформу.
Луна исчезла за линией горизонта, бросая свой последний пучок света на поверхность воды, и, очевидно, за утесом уже занимались первые лучи рассвета. Это был момент, когда на минуту еще держалась темнота, соединяя море и небо в однообразную тень, усыпанную сверкающими и отражающимися звездами.
В разных концах платформы инженер увидел оба фонаря, обращенных к морю. Они были довольно грубой работы, но сделаны так, что не пропускали ни одного луча ни назад, ни в обе стороны; очевидно, Кердок их смастерил сам.
Прежде чем снять их, инженер задумался. Вся крепость была на ногах, не могло произойти ничего неожиданного. Если японцы высадятся, то они будут встречены так, что надолго потеряют желание снова явиться сюда. Лучше всего, если их проучат в эту же ночь.
И Морис Рембо оставил фонари на их местах.
Возвратившись к капитану Бродвею, он сообщил ему об этом обстоятельстве и снова задумался.
Если фланговые митральезы изрешетят снарядами его площадку, то на ней образуются по всем направлениям борозды и царапины, которые будут мешать аэроплану скользить на полозьях.
Но лейтенант Пири, командовавший артиллерийским отрядом, назначенным для обслуживания митральез, уверил его, что стрельба из его орудий будет навесная, а не прицельная, и он отдаст приказ в этом смысле.
Двадцать человек поместили в гроте для того, чтобы встретить в упор тех из нападающих, которым удастся спастись от перекрестного огня из бойниц во время их появления на платформе, и для предохранения механической птицы от всяких случайностей.
Для большей безопасности Морис Рембо велел отвезти тележку с аэропланом в глубь грота.
Затем, немного измученный ожиданием, он поднялся на платформу.
Среди окружающей безмолвной тишины ему вдруг послышался какой-то шорох. Он не мог отдать себе отчета, какой шум раздался так неожиданно – точно плеск весел или небольших волн, бьющихся в расщелине скалы.
Взобравшись на доски, он очутился на самом верху платформы, на том месте, откуда его аэроплан оторвется от последней точки опоры и пустится в пространство на собственных крыльях.
С этого возвышающегося гребня тот же шум послышался яснее.
Несомненно, причаливали лодки, и высаживались люди.
Ему послышался скрип гравия в крепостном рву, заканчивавшемся каналом, окаймленным угольными стенами.
Когда глаза его свыклись с темнотой, он различил тени, скользящие на первых скалах; когда они подошли ближе, он увидел неясные очертания качающихся над их головами лестниц.
Шаги были совершенно неслышны. По всей вероятности, японцы были босы. Не было также слышно бряцания оружия, они оставили, должно быть, на берегу ножны своих стальных штыков. Японцы заменили металлические пуговицы роговыми и почернили сталь своего оружия для того, чтобы ничто не сверкало в темноте.
Пятясь назад, Морис Рембо добрался до грота, сообщил командовавшему здесь начальнику отряда обо всем виденном им. Затем он разыскал капитана Бродвея, поместившегося в стальной наблюдательной башенке, выступавшей на стене, над подъемным мостом. Здесь находились три рефлектора южного бастиона. Каждый из них, вращаясь, описывал дугу в 120°.
Таким образом можно было, по желанию, освещать весь южный бастион или же, поместив один из них над другим, – сконцентрировать, по крайней мере, два пучка световых лучей на идущее в море судно.
– Они высаживаются, – взволнованно объявил молодой человек. – Я только что видел их…
– Я знаю, – спокойно ответил капитан Бродвей. – Часовые, расставленные на прикрытой дороге и взявшие с собой переносные звонки, уже видели их. Благодаря электричеству меня моментально оповещают обо всем происходящем на всех бастионах крепости. Приблизительно четверть часа тому назад причалила первая лодка.
– И вы позволите им так спокойно причаливать?! – спросил очень удивленный инженер.
– Да, так лучше. Я взял на себя обязанность залить их светом в благоприятную минуту. Ни один выстрел не будет пущен раньше, чем я не зажгу прожекторы, повернув эти коммутаторы. Необходимо оставить желтолицых в покое до последней минуты и перенести на них весь эффект неожиданности, которую они собирались нам устроить… Это будет забавно!
Спокойствие великана вернуло инженеру все его самообладание.
– И вы не скоро осветите их?
– Нет! Еще десять – пятнадцать минут в моем распоряжении. Когда японцы хотят напасть неожиданно, они собираются вместе там, откуда должны броситься. И для того чтобы произвести большее впечатление на противника, они, бросаясь вперед, кричат все вместе «банзай!». Местом их сбора, вероятно, назначена платформа, откуда Кердок сигнализировал и где находятся фонари… Нужно дать им время взобраться туда…
– У них имеются лестницы… Я их, кажется, разглядел…
– Конечно, и, когда они…
Резкий звонок прервал американца.
Он приложил ухо к трубке, выступавшей на металлической стене, и, прислушавшись, произнес:
– Восемь лодок… значит, их всего около двухсот пятидесяти… Вы уверены, что они не высаживаются в другом месте?.. Хорошо, продолжайте наблюдать! Это известие, – сказал капитан, – доставлено мне с блиндированной обсерватории, высеченной на вершине скалы, вдающейся в море. Кердок не мог, очевидно, предупредить своих товарищей о существовании этих внешних постов, совершенно невидимых с моря. А неприятельские лодки должны были проплыть мимо них, не подозревая, что их пересчитывают на расстоянии нескольких метров.
– Мне бы хотелось находиться около вас в эту важную минуту, – сказал француз. – У меня еще есть десять минут?
– Не больше!
– Я приду…
– Вы торопитесь к вашему аэроплану? Не бойтесь за него… Я дам самые точные указания сержанту, наблюдающему за гротом. Он зажжет дуговые лампы, когда этого потребуют, и ни один японец…
Но Морис Рембо уже не слушал. Нет, он спешил не к аэроплану. Он думал о Кэт. Он стремился к ней: предупредили ли ее? Не испугается ли она, когда начнется канонада так близко от нее?
Это был новый предлог увидеть ее.
Одним прыжком он очутился у двери коменданта.
И на этот раз она была полуоткрыта.
Кэт была уверена, что в первую свободную минуту он придет…
Морис вошел бесшумно.
Майор все еще спал. Доктора при нем не было.
Девушка подбежала к Морису, и их руки соединились.
– Кэт, умоляю вас… скажите мне, что вы не жалеете ни о чем… что только что… в гроте… когда я признался вам… вы прощаете?..
Она прервала, глядя ему в глаза сверкающим взором:
– Нет, Морис, я не раскаиваюсь… я вас люблю, я счастлива. Этот остров стал для меня раем, с тех пор как я узнала, что вы любите меня! Как объяснить вам! Я не знаю… С первой минуты я почувствовала, что не могу быть равнодушна к вам… Потом, когда мы говорили о Франции, мне казалось, что я очень близка вам, что нас связывают очень прочные… очень старые узы… И когда я увидела вас работающим, жертвующим собой для нашего спасения, готовым пуститься в это страшное путешествие… О! Тогда моя симпатия быстро перешла в то… что я сейчас сказала…
– Как я люблю вас, и как я буду вас любить, Кэт!
– Вы любите меня! Морис… Я немножко боюсь, потому что… Одна на этой скале я, быть может, представляюсь вам… как бы вам сказать?.. вы приписываете мне качества, которые исчезнут, когда вы сравните меня с другими… особенно с француженками, которые красивы… кокетливы…
– Но вы же француженка, моя дорогая! Никогда – верьте мне…
Но он замолчал, вспомнив причину своего появления здесь. Десять минут подходят к концу. При звуке выстрелов майор Гезей внезапно проснется и может сделать резкое движение, опасное для его раны.
Морис быстро сообщил обо всем девушке.
– Я знаю, – сказала она, – лейтенант Спарк предупредил меня…
– Лейтенант Спарк приходил сюда! – И он глубоко вздохнул.
Она, по-видимому, ничего не поняла и повернулась к кровати.
– Приходите, – сказала она, – не уезжайте, не повидав меня. Я буду вас ждать здесь…
Когда молодой человек вернулся к Бродвею в его блокгауз, снова послышался звонок телефона.
– Вы пришли вовремя, дорогой инженер! Встаньте у этой горизонтальной амбразуры и смотрите внимательно. Зрелище вполне достойно этого…
Затем он сказал так же спокойно, как бы командовал на маневрах:
– Да будет свет!
И он повернул находившуюся перед ним ручку коммутатора.
И ослепительная пелена покрыла вдруг угольную платформу. Она была вся усеяна целым роем японцев – неподвижных, прижавшихся друг к другу.
Свет произвел на них такое же впечатление, как струя кипятка, пущенная в муравейник.
Все зашевелилось, закопошилось, и так как все двинулись назад, то находившиеся на краю падали, увлекая друг друга на скалы.
Но в эту минуту из прорезывавших валы амбразур вырвались целые снопы пламени с продолжительным треском, так удачно сравниваемым с шумом разрываемого полотна.
Целый ураган пуль из пяти различных пунктов Мидуэя врезался в эту копошившуюся кучу. Затем один из прожекторов был перемещен и открыл у самого подножия платформы другую толпу, скрывшуюся среди скал. Другие митральезы, направленные на нее, были приведены в действие. В это время обнаружились при ярком свете лестницы, служившие для подъема на валы, вместе с линией солдат, внезапно остановившихся среди восхождения и падавших друг на друга, извивавшихся, окровавленных.
Не прошло и двух минут, как на платформе оставалась только куча растянувшихся тел, копошившихся под осыпавшим их градом пуль.
Всюду виднелись бегущие тени, бросавшиеся к баркам, которых нельзя было разглядеть, так как они были скрыты за кольцом рифов.
Вдруг рефлекторы потухли, и тотчас прекратилась стрельба.
Битва, или вернее избиение, было окончено. Оно продолжалось одно мгновение, и в этой расправе было что-то страшное. Сейчас беспощадная стрельба откроется снова, еще на несколько минут, пока лодки, увозящие оставшихся в живых, выйдут из своего убежища для того, чтобы присоединиться к своим судам.
Преследуемые снопами света, они потеряют три четверти своих пассажиров.
Пушки Максима, дающие шестьсот пуль в минуту, блестяще сделали свое дело.
Пехотным стрелкам едва пришлось принять участие в борьбе. Те, которые были поставлены в гроте, не сделали ни одного выстрела. Они просто убили штыками несколько японцев, которые, спасаясь от страшного огня из бойниц, спрыгнули с высоты платформы.
У желтолицых не было ни времени, ни желания сопротивляться.
– Пленников нет! – сказал капитан Бродвей.
И в самом деле их не было.
Любопытное обстоятельство, наблюдавшееся еще под Порт-Артуром: из этой груды раненых не слышно было ни одного крика отчаяния, ни одного стона. Только хрипение раздавалось среди мрака, еще увеличившегося после исчезновения электрического света.
Раненый японец безмолвен, как умирающая лошадь.
Спускаясь в грот вместе с доктором Сандерсоном, явившимся для того, чтобы разузнать, нет ли в американском отряде раненых, Морис Рембо натолкнулся на отодвинутое к двери тело Кердока.
Доктор осмотрел его.
На груди его была татуировка в виде дракона, и поэтому можно было предположить в нем китайца. Но под мышкой нашли другую татуировку, изображавшую солнце, вокруг которого были расположены неизвестные буквы, без сомнения, свидетельствовавшие о принадлежности его к одному из многочисленных тайных обществ, быстро размножившихся в стране желтолицых.
Китаец или японец, филиппинец или яваец – эти четыре типа имели много общих черт. Кердок два года работал в качестве предателя в крепости Мидуэй, где он находился с самого начала ее постройки.
Был ли он инженером? На эту мысль наводили его обширные познания в механике.
Быть может, он был японским офицером, принявшим на себя, как и многие другие в чужих краях, скромные и часто унизительные обязанности, для того только, чтобы найти лазейку или открыть тайну?
Никто не узнает этого никогда.
Он принадлежал к числу тех бесчисленных щупальцев, запускаемых японцами всюду и собирающих, особенно во французском Индокитае, все необходимые сведения о международной политике.
Он терпеливо выжидал благоприятной минуты, когда можно будет ввести японцев в маленькую крепость. И в то же время он попробовал помешать прибытию какой-либо помощи извне, произведя незаметно порчу аэроплана.
Это был третий изменник, обнаруженный в гарнизоне за последнюю неделю.
Не было ли их еще больше?
Для защитников Мидуэя это был мучительный вопрос. Скверная черта американской армии была именно в том, что она набиралась из охотников отовсюду, без удостоверения об их происхождении.
Шпионы перерезали телеграф, опорожнили водоем, пробовали ввести неприятеля в крепость. Разве не мог найтись еще четвертый, который взорвал бы пороховой склад? В этом страшном предположении не было ничего невероятного: фанатический японец не задумается пожертвовать собой для своей родины.
Кердок доказал бы это, если бы предчувствие Кэт не привело к иному результату.
Разве он не просил инженера взять его с собой? Для чего это нужно было, как не для порчи аэроплана во время пути и гибели вместе с молодым французом в пучинах Тихого океана?
Когда Морис Рембо объяснял еще девушке, что нужно обречь себя на самоубийство, чтобы совершить измену на аэроплане – он уже был вполне уверен, что имеет дело с человеком, не боящимся смерти.
Разве японцы не доказали при самых разнообразных обстоятельствах, что они не боятся добровольной смерти и готовы удалиться в царство духов, если их самопожертвование может принести пользу родине.
Под впечатлением этой еще раз подтвердившейся страшной истины капитан Бродвей решил тотчас после сражения, что отныне доступ в оба пороховых склада будет открыт исключительно для офицеров.
Дочь сообщила майору Гезею о произведенной атаке на крепость. Он выслушал очень внимательно рассказ об удачной канонаде, разыгравшейся так близко от него.
Его глаз блестел, когда лейтенант Спарк доложил ему о бегстве нападающих и значительных потерях, понесенных ими.
Перед его взором, отражавшим далекие грезы, промелькнул, очевидно, на несколько мгновений призрак освобожденной крепости, так как он склонился к сидевшей около него в раздумье дочери и улыбка, первая улыбка после ужасной раны, озарила его бледное как воск лицо.
Он удержал движением руки лейтенанта, почтительно поклонившегося девушке и собиравшегося покинуть комнату.
– Кэт, моя дорогая, – позвал он ее.
И когда она наклонилась к нему, он обнял ее красивую голову своей здоровой рукой.
– Слушай, моя девочка, – сказал он вполголоса. – Только не плачь, услышав мои слова… Я твердо верю, что господин Рембо доберется на аэроплане до места, откуда можно телеграфировать нашей эскадре… быть может, он даже долетит сам до материка… Но я думаю, что не проживу так долго, до его возвращения… Девять дней… это слишком долго… Нет, – сказал он слабым голосом спустя мгновение, – я не проживу девяти дней… я чувствую…
– О папа, дорогой папа, не говори этого!
– Бесполезно обольщать себя надеждами, мое дитя… Ты видишь, я дышу тяжело и скоро задохнусь… Лучше поговорить с тобой, пока я еще в силах, о моем плане… чтобы не оставить тебя одинокой… И можно ли найти для этой беседы более счастливый день, чем день нашей победы…
– Папа, умоляю тебя! – рыдала Кэт.
– Дай мне сказать тебе… Лейтенант Спарк любит тебя, ты, конечно, не могла не заметить этого, а я знаю. Этому офицеру из известной мне семьи и с благородными чувствами принадлежит будущее. Он достоин вступить в нашу семью и продолжать в ней военные традиции, чтимые нами в продолжение двух веков… Ты желаешь мне, дитя мое, спокойной смерти?.. Прими его предложение и разреши объявить о твоем обручении, пока я еще в силах…
Девушка слушала отца с растерянным видом. Когда он замолчал, крупная слеза скатилась по его бледной щеке…
Она ничего не ответила.
– Мисс, – умолял лейтенант, – верьте мне… я не думал, что сегодня будет решаться вопрос, от которого зависит моя жизнь… Но так как ваш отец, разрешивший мне поделиться с ним моими чувствами, взял на себя ходатайство обо мне, то… позвольте мне сказать, что мое преклонение перед вами началось со дня вашего появления здесь. Самое искреннее мое желание – это посвятить мою жизнь вам.
– Отвечай же, Кэт, дитя мое, – бормотал усталым голосом старик.
Девушка не хотела посвящать своего отца в драму, свершившуюся в гроте.
Опасность, которой она подвергалась, необычайное положение ее там, признание, услышанное ею в такую трагическую минуту и нашедшее в ее душе такой глубокий отклик, все, без сомнения, взволновало бы раненого.
Это осталось тайной между нею и Морисом. Следовало ли ей открыть все отцу и признаться, что она любит француза, в то время когда старик высказывал иные намерения?
Не рисковала ли она огорчить его, ухудшить его состояние? Несмотря на всю симпатию к инженеру, не могло быть сомнения, что майор давно лелеял надежду на брак своей дочери с американским лейтенантом. Он владел приличным состоянием и был поэтому желанным женихом в глазах отца, стремившегося обеспечить своей дочери безбедное существование. И, конечно, он не одобрил бы ее желания принадлежать другому, неизвестному человеку, без всякого состояния.
Эти мысли с быстротой молнии пронеслись в голове девушки и, подавляя усиленное биение сердца, она ответила:
– Папа, умоляю вас, не говорите так… Я не хочу, чтобы вы покинули меня, и я также не хочу еще уходить от вас.
– Ты подумай, дитя мое, и дай мне ответ, которого я жду… Вспомни только, что это будет для меня лучшим предсмертным утешением.
Лейтенант Спарк простился и встретился в дверях с входившим Морисом Рембо.
Молодой человек решил немедленно улететь на аэроплане.
По его требованию были присланы люди для очистки платформы от покрывавших ее трупов, по крайней мере, от тех, которые могли помешать «Кэтсберду» скользить по ней.
Трупы были сброшены на скалы – раненые и убитые без разбора. Их похоронят на следующую ночь в море, с обломком скалы на шее.
Когда платформа была очищена, молодой авиатор думал только о том, чтобы улететь до восхода солнца, главное – до возобновления бомбардировки. Он поручил своему другу Арчибальду присутствовать при последних приготовлениях при подъеме аэроплана на платформу, при возобновлении смазки досок салом для того, чтобы лучше скользили полозья. Необходимо было еще определить точно угол направления при помощи магнитной стрелки и, главное, переменить подпиленные Кердоком клапаны. Вместе с тем лейтенант осмотрит и остальные и в последний раз испробует двигатель.
Он отправился к Кэт Гезей попрощаться в последний раз. Ему хотелось еще раз услышать от нее, что она любит его. Он не верил своему счастью и постоянно задавал себе вопрос – не ошибается ли он, не изменится ли она до его возвращения под влиянием размышлений или отцовских советов?
Но когда он очутился около нее – все его сомнения исчезли. В больших грустных и добрых глазах девушки снова сияла любовь. Она приложила палец к губам для того, чтобы предупредить его, что отец уснул, а Оливия сидит у его постели. Она увела его на площадку.
Быстро осмотревшись вокруг, они убедились, что были одни.
– Морис, – сказала она, – я люблю вас и буду ждать… Но отдайте мне оружие, которое я дала вам ночью.
Морис наморщил лоб и сказал:
– Нет, моя дорогая, я не могу, я не дам вам в руки такого страшного орудия… Для чего вам этот отравленный кинжал?..
– Для того, чтобы не отдаться живой в руки японцев, если они войдут раньше, чем вы вернетесь сюда за мной.
Он ничего не ответил ей. Он столько же удивлялся ей, сколько и любил, – и отдал ей оружие.
Затем, лихорадочно прижавшись друг к другу, они еще раз обменялись поцелуями на уединенной площадке…
* * *
Они думали, что на площадке никого нет… Но на самом деле они были не одни. Свидетель их излияний стоял в темном углу площадки, ведущей с другой стороны в склады, которыми он заведовал.
Это был лейтенант Спарк.
Острая боль, точно ножом, поразила его сердце.
Неожиданно рассеялась его мечта именно в ту минуту, когда он считал близким ее осуществление.
Для этого достаточно было появления этого иностранца. Француз, незнакомец отнял у него счастье. Оно отнято безвозвратно – никогда Кэт не будет принадлежать ему – он видел это ясно. Ее горячее прощание, сверкающие глаза и придававшее ей еще больше красоты внутреннее волнение убедили его, что он должен отказаться от нее.
Невыразимая злоба овладела американцем, и глаза его налились кровью. Нет, он не позволит так издеваться над собой! Он сейчас же пошлет вызов этому обольстителю. Дуэль состоится немедленно, и убьет ли он или будет убит сам, но один из них должен исчезнуть.
Придя к такому решению, он, со сжатыми кулаками спускаясь с лестницы, громко повторял: «Один из нас исчезнет через час!»
Влюбленные разошлись. Кэт отправилась к больному отцу, а Морис спустился в грот, не подозревая, какая драма вспыхнула только что благодаря их прощанию.
Аэроплан был уже поднят на платформу и казался снизу хищной птицей с распущенными крыльями, вырвавшейся из своего гнезда и готовой ринуться в пространство.
Шесть человек удерживали его из боязни, чтобы аэроплан не соскользнул по скату в море, прежде чем будут приведены в движение его винты.
Широкие, красные лужи на досках площадки напоминали о недавнем избиении.
– Оставьте эти лужи, – спокойно сказал лейтенант Форстер. – Кровь склизка и поможет аппарату скользить.
Морис Рембо явился сюда с капитаном Бродвеем, пожелавшим присутствовать при отъезде для того, чтобы доложить обо всем майору.
Он быстро взглянул по направлению к морю.
– Торопитесь, – сказал лейтенант Форстер, – японские суда оповещены теперь о гибели их десанта. Нам сейчас, с минуты на минуту, пришлют сюда «чемодан».
И в самом деле на горизонте, по неподвижной, как озеро, поверхности моря скользили две волнистые полосы дыма.
Рассветало.
Через несколько минут светлые очертания крыльев аэроплана будут видны в японские подзорные трубы.
Нельзя было терять ни минуты.
Среди гарнизона в Мидуэе уже распространилась весть об отъезде смелых авиаторов, и это известие вызвало такое же сильное волнение, как и призыв к бою.
Из всех бойниц, из всех амбразур были устремлены взоры на платформу.
Там, в вышине, около башен, вышедшие из своих стальных колпаков артиллеристы смотрели во все глаза на большую птицу, созданную в шесть дней французским инженером.
Полетит ли он на самом деле?
Как же он поднимется, не коснувшись воды, спустившись по наклонной плоскости по направлению к морю?
Не разобьется ли он об скалы, остроконечные верхушки которых торчали в шести метрах под выступом места спуска? И успеет ли вовремя подобрать смелых авиаторов единственный моряк «флотилии» в Мидуэе, Гильт, снарядивший для этого свою моторную лодку и ожидавший в маленькой бухте?
Подобными вопросами обменивались, крайне заинтересованные, все обитатели Мидуэя. У них не было никакой надежды на скорую помощь без участия этого смелого и почти фантастического аппарата.
– В дорогу, Арчибальд! – кратко заявил инженер.
Лейтенант Форстер повернул рукоятку, и мотор стал сильно трещать. Отголоски этого короткого и чистого треска громко раздались среди скал, так как во избежание излишней потери части двигательной силы глушитель был снят и газы шумно вырывались в атмосферу.
Морис Рембо занял место у колеса, и глаза его тотчас устремились на маленький образок и стебель цикламена, которые будут напоминать ему в момент головокружительного полета о ней.
Когда он поднял голову, глаза его встретились со взором только что появившегося лейтенанта Спарка, и он был поражен выражением его искаженного лица.
Спарк также заметил голубую ленту и цикламен. Он понял, чья рука прикрепила их здесь, и его злоба удвоилась.
Он видел, как Морис Рембо занял свое место, слышал отданное им приказание снять деревянные подпорки, придерживавшие полозья, увидел, как он включил винты.
Лишь только они пришли в движение, как сильная воздушная волна пронеслась по платформе… Громадная птица вздрагивала…
Спарк, сделавший несколько шагов по направлению к инженеру, остановился, точно загипнотизированный.
Необычайное зрелище, ожидание чудесного, невиданного им полета человека на аппарате, который тяжелее воздуха и как бы не подчиняется законам тяготения, неожиданно остановили руку Спарка.
Его удержала мысль, что, быть может, он увидит, как аппарат вместе с пассажирами после нескольких поворотов винта исчезнет в море на глубине трех тысяч футов. Наконец его охватило волнение, овладевшее всеми защитниками Мидуэя, вся надежда которых была сосредоточена на этом хрупком и гениальном аппарате.
И снова красный туман закрыл его взор. У него явилось страшное желание сорвать цветок цикламена и бросить его в лицо своего соперника.
Вышел бы скандал: Морис Рембо отложил бы отъезд для того, чтобы ответить на вызов.
Офицер не пошевелился. Между двумя перекладинами, соединявшими крылья, лейтенант Форстер развернул американский флаг. И американский офицер ясно понял все величие миссии, совершаемой ненавистным ему человеком.
В нем проснулось сознание чести солдата. Как могла ему прийти в голову мысль мстить за личное оскорбление, убить человека, построившего этот чудесный аппарат, которым он один только и может управлять, человек, который обрекает себя на самые страшные опасности для спасения этого клочка американской земли!
Если один из них должен погибнуть, то никак не авиатор.
Если волею судьбы его соперник возвратится в Мидуэй с эскадрой, он, Спарк, исчезнет.
И скрестив руки, сохраняя внешнее спокойствие, он ожидал отлета «Кэтсберда», название, прочитанное помутившимся взором на корме лодки.
Морис Рембо отдавал спокойным голосом последние распоряжения.
Аэроплан держался еще на единственной веревке, продетой через ввинченное в скалу кольцо. Человек, вооруженный топором, должен был перерубить эту веревку в том месте, где она лежала на тяжелой деревянной перекладине, но не раньше, чем прикажет авиатор.
– Слушай! – крикнул инженер.
Он быстро потянул медную проволочку, соединявшуюся с задними ракетами.
Вдруг из-под лодки вырвались два пучка пламени и дыма, аэроплан сильно вздрогнул, его крылья заколебались со звуком, напоминающим трещотку, точно горя нетерпением ринуться против ветра Тихого океана.
Нажимая на педаль рычага движения, Морис Рембо сообщил винтам скорость 1800 оборотов.
– Руби! – крикнул он сильным голосом.
Топор опустился, и лодка сделала движение вперед. Она начала скользить с увеличивающейся скоростью. Менее чем через секунду лодка очутилась на краю платформы.
Затаив дыхание, все зрители вместе со Спарком увидели, как аэроплан спускался к морю с возрастающей скоростью, точно болид, появившийся из межпланетных пространств и готовый погрузиться в океан.
Но инженер привел в действие руль глубины. Аэроплан предоставил ветру наклонную поверхность своего переднего биплана, затем двойной изгиб своих крыльев и, пронесшись одно мгновение в нескольких метрах над водой, «Кэтс-берд» грациозно поднялся, достиг вышины в двадцать метров и повернул налево.
У одной из выходивших на платформу бойниц маленькая ручка махала длинным белым покрывалом.
Уже совсем рассвело. Там, на востоке, первые лучи солнца упали на желтые крылья поднявшейся птицы. Японские суда увидели аппарат, о намерении которого улететь, вероятно, Кердок сигнализировал в прошлую ночь.
Две молнии вспыхнули вдали, и заметившие их кричали «спасайтесь!».
Прошло несколько мгновений, и страшное шипение прорезало воздух. Два огромных снаряда пролетели, как молния.
Один из них упал в море, в десяти метрах от берега, подняв гигантский столб воды.
Второй долетел, скользя над водой, до платформы, только что покинутой аэропланом.
Артиллеристы, орудийная прислуга, механики, свыкшиеся с подобными тревогами, даже сам капитан Бродвей – все поспешили скрыться через вал в глубину грота.
Один только лейтенант Спарк продолжал стоять, скрестив руки и устремив свой взор вдаль.
Искромсанный, раздробленный, он как бы растаял в месте взрыва…
Лейтенант Спарк исчез раньше, чем он думал.
Пролетев несколько миль влево, аэроплан напоминал огромную чайку, парящую над морем. Видно было, как он снова сгибался, увеличивался, приближался к Мидуэю, для того чтобы описать условленный круг. Когда он проходил невдалеке, белое покрывало с увеличившейся лихорадочностью снова колыхалось, резко выделяясь на темно-коричневом граните.
Затем «Кэтсберд» повернул к востоку с согнутыми плоскостями крыльев, ход ускорился, шум мотора рассеялся в пространстве. Его длинный хвост уменьшился, из чайки он превратился в морскую ласточку, затем в маленькое белое пятно, которое исчезло в лучах рассвета.