Девушка первой обратила внимание на дрожавшего от холода американского лейтенанта и сказала, что ее гостям прежде всего необходимо сменить одежду.

Майор, извинившись, поручил лейтенанту Спарку отыскать для них в крепостных складах подходящее белье.

Через полчаса наши приятели появились в солдатской форме великой республики.

Этот импровизированный наряд был им очень к лицу, и они готовились поблагодарить коменданта крепости за быстро доставленные костюмы. Но, войдя в каземат, где был сервирован завтрак, они, пораженные удивлением, остановились у порога.

Они рассчитывали найти наскоро накрытый стол, скудный и спешно приготовленный завтрак, как это полагается на бивуаках.

Но их глазам представился роскошно сервированный стол, сверкающий хрусталем, уставленный великолепной посудой и изысканными блюдами. На обшитой чудным венецианским кружевом, вышитой скатерти было разложено старинное серебро с вензелями.

Но взоры гостей выражали нескрываемое изумление не перед полной вкуса роскошью: их поразило изобилие растений, украшавших стол.

Как! Эти редкие яркие цветы, нежная листва, эти нежно-зеленые пучки злаков, покрывающих кружево – здесь, на бесплодной земле Мидуэя, на этой скале, где среди гранита нельзя было найти ни одного кубического метра поросшей зеленью земли!

– Ах! – не мог не воскликнуть француз.

– Право, дорогие гости, – обратился комендант к молодым людям, когда они уселись по обе стороны молодой хозяйки, – позвольте мне, пользуясь вашим изумлением, сказать вам, что моя дочь заслуживает это удивление больше меня. Это ей пришло в голову воспользоваться вашим кратковременным отсутствием и украсить стол так, как мы делаем это к празднику Рождества и во время некоторых семейных торжеств!..

– Но ведь это чудеса! – бормотал Морис Рембо. – Такой резкий контраст между пустынностью острова и этой роскошной растительностью!

– Вы думаете, каким образом эта богатая, роскошная растительность могла здесь завоевать себе право гражданства? Это дело рук моей дочери, гордящейся своим хозяйством и страстно любящей садоводство. При отъезде из Сан-Франциско, зная, что я ни в чем не могу отказать ей, она не давала мне покоя до тех пор, пока я не согласился нагрузить специально приспособленную парусную лодку нашим богатым калифорнийским черноземом. Тотчас после приезда она устроила в специально защищенном уголке садик и теплицу, за которыми ухаживает с любовью. Я должен вам сказать, что вчера мне пришлось воспретить ей выходить в то время, когда бомбардировка перевернула все вверх дном на нашем правом фронте. Она собиралась выйти под предлогом, что ее висячие сады расположены на противоположной стороне!

– Не было никакой опасности, папа! Вам хорошо известно, что бедные растения требуют аккуратной поливки при закате солнца. Я страдаю их страданиями!

– Сударыня, – оживленно заметил молодой инженер, – если я могу рассчитывать быть чем-либо полезным на этом утесе, где вы находите возможным устроить маленький рай, то я горячо просил бы вас возложить на меня ежедневный труд поливки. Я также обожаю цветы и умею обращаться с ними, а ваши цветы так хороши!

– Если бы моя дочь могла высказать вам свои мысли так же откровенно, как передала их мне, – рассмеялся майор, – она сказала бы вам, что этим, быть может, излишним для завтрака в осажденной крепости, убранством она хотела отдать дань уважения вашей родине, господин Рембо! Я вам выражу эту мысль яснее в тосте, который с разрешения господина лейтенанта Форстера я провозглашу прежде всего.

И, встав, он поднял стакан очень высоко и сказал серьезным тоном, в котором слышалось волнение:

– Господин Рембо, я пью за наше общее отечество, за благородную, прекрасную Францию, богатую в своих стремлениях, деятельности и надеждах.

Затем он обратился к лейтенанту:

– Теперь, мой дорогой гость, пью за мою вторую, избранную мною, родину, за великую и прекрасную Америку, где мои предки два века тому назад породнились с вашими!

Лишь только старый офицер уселся, Морис спросил очень быстро, с блестящими глазами:

– Соотечественник? Следовательно, господин майор, мисс Кэт французского происхождения?

И молодой человек не сомневался в этом больше. Как он не угадал этого раньше?

Это был, несомненно, тип полковника одного из французских полков с фигурой старого солдата, твердой и решительной походкой, седыми закрученными вверх усами и сверкающими, веселыми, серыми глазами.

А эта прелестная девушка! Разве все не изобличало в ней француженку? В ней были и грация, тонкие черты лица, нежная привязанность, гибкая талия и чарующая прелесть.

Тем временем майор продолжал объяснять, что его предок, по отцу барон Клод Гезей, сражался рядом с Лафайетом во время незабвенной борьбы за независимость. Он был в дружбе с генералом. Они окончили одновременно гимназический курс в Клермоне. Их тесно связывало благородство души и любовь к приключениям. Они сражались оба в первых рядах при Йорктауне и Сарагосе.

Но когда генерал вернулся во Францию, где вел деятельную жизнь сначала в крепости Ольмюц, затем в качестве начальника парижской национальной гвардии в июле 1830 года, Клод Гезей не последовал за ним. Увлекшись девушкой из окрестностей Вашингтона, он навсегда поселился в молодой Америке.

– И мы стали родоначальниками, господин Рембо, но странное дело – в этой стране дельцов и промышленников мы сохранили военный дух, воинственные наклонности того Гезея, который служил при нашем короле Людовике Шестнадцатом. Если вам известна история последних шестидесяти лет этой страны, вы вспомните страницу, посвященную Роберту Гезею, прославившемуся вместе с союзниками в междоусобной американской войне. А также Симону Гезею, погибшему на одной из первых известных подводных лодок, так называемых «девис», взорвав на Потомаке союзный монитор. Мы лишились нашего баронского титула, так как дворянские титулы не играют никакой роли в нашем новом отечестве, но мы принадлежали к военной аристократии, ибо все мужские потомки Клода Гезея в продолжение двух столетий были военными или моряками. Один из моих братьев командует в настоящее время бронированным крейсером «Колорадо» и, быть может, случайно, во время начинающейся теперь войны, это судно – одно из прекраснейших в нашем флоте – будет крейсировать в водах Мидуэя. Дай бог!

Глухой гул, сопровождаемый ударом с металлическим отзвуком, прервал старого офицера; взорвался на скалах японский снаряд, и один из его осколков задел чугунную ставню, закрывавшую единственную амбразуру каземата.

Морис Рембо вздрогнул и взглянул на молодую девушку. Она не пошевелилась.

Ее юная душа была уже закалена от страха перед опасностями, среди которых она постоянно находилась. Она была достойным потомком товарищей по оружию Лафайета. Молодой человек смотрел на нее взором, полным удивления и нежности. В душе внезапно зародилась симпатия к этой красивой полуфранцуженке, красота и изящество которой напоминали тонкие миниатюры XVII века.

Она озаряла этот мрачный каземат. И точно так же как взращиваемые ею цветы превращали несколько квадратных метров гранита в уголок райского сада, так и она своим присутствием преображала эту голую скалу. И не испытавшее еще страсти сердце Мориса Рембо билось в его груди ускоренным темпом, когда голубые глаза молодой американки случайно встретились с его глазами.

Гибель «Макензи», его разочарование при высадке на этот утес, представившийся ему невыносимым местом изгнания, утрата дирижабля, который только и мог дать ему возможность уйти отсюда, – все было забыто. Казалось, в душе нарождалась новая заря. Он не отдавал себе отчета в эту минуту, но все его проснувшиеся силы придавали его взгляду, движениям, разговору, такое оживление, веселость, что вызвали сдержанную улыбку на устах лейтенанта Форстера.

И, несомненно, этот последний, угадав все то, что происходило в душе его нового друга, хотел содействовать нарождающемуся счастью. Вот почему он, отозвав майора в сторону и коснувшись вопроса об империализме, затеял беседу о необходимости для Америки сухопутного войска, достойного ее флота, совершавшего кругосветное плавание.

Он не ошибся, предположив, что старый вояка не отстанет от него в этом вопросе и, страстно интересуясь вопросами вооружения и завоевания, даст возможность вести на другой стороне каземата иной разговор. Нет, не иной, так как тема разговора осталась без изменения. Молодые люди продолжали говорить о Франции и Америке. Но Морис Рембо был очень далек от обсуждаемого вопроса, и кто знает, что происходило в душе Кэт Гезей, в которой в силу атавизма проснулись смутные, неизведанные ощущения!

Несколько мгновений спустя девушка благодаря мягкой настойчивости собеседника стала гораздо откровеннее, чем была в продолжение завтрака.

Молодой человек заставил ее высказать свой взгляд на некоторые исторические вопросы. В отличие от многих молодых американок, происходящих от счастливых авантюристов, которые не могут, беседуя о своей родине, пойти дальше Вашингтона, мисс Кэт выросла на воспоминаниях о своей первоначальной родине. Для нее царствования Людовика XV и Людовика XVI казались событиями недавнего прошлого. Она совершенно не отдавала себе отчета, что от этих царствований ее отделяли могилы кровавой, малоизвестной ей революции, составляющей для многих французов первую страницу истории. Эту страницу они изучают с большим вниманием и любовью, чем историю былой монархии.

Она не ушла дальше летописей французского двора, поэзии Оссиана, идиллий Бернарден де Сен-Пьера и картин Греза. Прочно связанная с прошлым, которое она изучила по семейным архивам гораздо лучше, чем современную историю своей новой родины, Кэт мало-помалу отважилась завести разговор о славных делах Франции, Крестовых походах и Людовике Святом, Жанне д’Арк, герцоге Бургундском и плеяде золотого века.

Морис Рембо слушал ее с восторгом, убеждаясь в ее серьезном и разностороннем образовании, прочно установившемся вкусе, любви ко всему прекрасному и великому. Он благословлял случай, забросивший его на одну из скал далекой Полинезии, чтобы найти скрытое здесь сокровище.

Майор окончил свою беседу.

– Кэт занимает вас своей болтовней, господин Рембо… Она говорит, конечно, о Франции, о «милой Франции», как говорили в старину. Я обещал поехать с ней в Париж, когда меня уволят от командования крепостью! Бог знает, когда это будет, ввиду начинающихся у нас ужасов войны!

Девушка, покраснев, прервала разговор. Инженер стал с увлечением, чувствуя на себе насмешливый взгляд Форстера, выражать удовольствие, доставленное ему этой беседой, и в эту минуту раздался резкий, нервный и нетерпеливый стук в дверь.

Не дождавшись ответа, стучавший вошел в каземат.

Это был человек исполинского роста с утомленным лицом, с длинными усами, напоминающий средневековых всадников, так картинно изображаемых на гравюрах. При нем была шпага, револьвер на перевязи и на голове шляпа, которую он не успел снять.

– Господин комендант! – сказал он.

Но майор Гезей встал и с изысканной вежливостью промолвил:

– Господа, позвольте вам представить моего старшего офицера, капитана Бродвея.

– Господин комендант, – начал вновь прибывший, – простите мое неожиданное вторжение. И вы, мисс Гезей, также…

Он не мог говорить от сильного волнения.

– Вы принесли дурные вести, Бродвей? Наши башни, вероятно…

– Очень дурные вести! Но дело идет не о башнях… Водохранилище опустело…

– Каким образом… – говорите!

– Опустело, комендант! Опорожнено в эту ночь… Это, несомненно, новый удар со стороны этих проклятых япошек… И совершенно непонятно, каким образом выпущена вода…

– Как? Непонятно?

– Я входил в воду, искал… Потеряв надежду найти причину, я пришел предупредить вас.

И в самом деле, ноги офицера промокли до самых колен и с его рукавов, которые, вероятно, были погружены в воду, она струилась на паркет.

Лицо майора сразу побагровело, и он бросился из комнаты, а вслед за ним ушел и лейтенант Форстер.

– Боже мой! – воскликнула, бледнея, девушка. – Это самое тяжелое бедствие, которое может нас постигнуть!

Морис Рембо собирался уходить, но трогательное замечание Кэт удержало его у самого порога.

– Это был, вероятно, весь запас воды, мисс?

– Да, и отец говорил еще вчера, что едва ли удастся пароходам-водоемам теперь дойти сюда из Гонолулу… Наши резервуары были наполнены дождями в марте и апреле… Теперь пройдет восемь месяцев без дождя… Что будет с нами?

– Я иду к вашему отцу и тотчас вернусь сообщить вам обо всем… Мисс, я надеюсь, что эта беда поправима…

– Помоги, Боже! – сказала она, сложив руки.

* * *

Прислушиваясь к удалявшимся шагам, Морис Рембо догнал своих товарищей.

Пройдя по двум коридорам, расположенным под прямым углом, он спустился за ними по высеченной в скале лестнице с железными перилами, заделанными в гранитную стену и освещенной кое-где лампочками в виде ночников.

Последний коридор открывался у подножия лестницы и оканчивался массивной и низкой дверью под широким сводом, облицованным глазированными кирпичами: он был высотой ровно в рост человека.

Два больших, параллельно расположенных бассейна от восьми до десяти метров длиной и от трех до четырех метров шириной тянулись под этим обширным сводом.

Гладкий и еще влажный бетон, покрывавший бассейны, был через известные промежутки пересечен фильтрующими решетками, через которые должна была проходить вода, собранная на поверхности острова при помощи искусной канализации.

Один из бассейнов был совершенно пуст; в другом еще было некоторое количество воды, между тем как в бассейне обыкновенно находилось воды на три метра.

– Но куда же уходит вода? – воскликнул майор, дрожащим от волнения голосом.

Морис Рембо быстро осмотрел пустой бассейн: в одном из углов он увидел уходившую в бетон белую рукоятку, которая цветом и покрывавшим ее слоем ничем не отличалась от бетона.

В одну минуту молодой человек вскочил в другой бассейн, из которого понемногу продолжала уходить вода.

Он нагнулся, ощупал, погрузил руки в воду, спустя мгновение выпрямился и сказал:

– Унял течь!

– Каким образом? Где?

И голос майора Гезея становился все более сдавленным.

– Дайте, пожалуйста, руку, Арчибальд, помогите вылезти отсюда…

Но капитан Бродвей уже протягивал молодому французу свою огромную руку, и эта рука сильным движением вытянула молодого человека без видимого усилия из импровизированной купели.

Весь мокрый Морис Рембо привел всех присутствовавших к углу пустого бассейна, где он нашел рукоятку-кран…

– Инженер, строивший эти бассейны, – сказал он, – умышленно устроил в каждом из них большое отверстие, которое можно открыть при помощи пробки, снабженной рукояткой. Смотрите: она покрыта белой эмалью; медная была бы слишком заметна. Кроме того, обе рукоятки были, вероятно, до сдачи работ и до наполнения бассейна погружены в какую-то белую мастику для того, чтобы они совершенно не были заметны.

– Ведь это строил японский инженер! Но кто же мог повернуть рукоятку и открыть свободный выход для воды? – спросил майор.

Никто не ответил на этот вопрос, но ответ был у всех на устах: только изменник, шпион, японец, следовательно, докончил дело, подготовленное строителем.

– Негодяй, совершивший это, вынужден был окунуться в воду, имеющую три метра глубины, – заметил капитан Бродвей. – Эта улика может послужить основанием для расследования и поможет отыскать виновного.

Но лейтенант Форстер, подойдя к углу бассейна, в который только что лазил его друг, показал лежащий на дне длинный железный стержень, представляющий на одном конце ключ, а на другом оканчивающийся крестом.

– Негодяю не было надобности лезть в воду, – сказал он, – вот ключ, которым он пользовался для того, чтобы открыть трубы. Затем он избавился от него, бросив сюда… Все было предусмотрено заранее…

Майор Гезей был глубоко поражен. Он спросил еще раз:

– Уверены ли вы, что уняли течь?

На этот вопрос ответили молчанием. Нужно было несколько минут наблюдения по сделанным на бетоне меткам, для того чтобы убедиться в неизменности уровня воды.

Когда это было констатировано, комендант спросил:

– Памятная книжка у вас, Бродвей?

– Есть.

Майор Гезей с большим усилием старался сохранить спокойствие.

– Пишите цифры, которые я вам продиктую, – это размеры бассейнов, сохранившиеся в моей памяти: тридцать футов один дюйм и тринадцать футов восемь дюймов; глубина воды, по вчерашнему рапорту, равнялась восьми футам трем дюймам. Вычислите мне скорее нормальную вместимость – эта цифра ускользнула из моей памяти. Вычисляйте скорее, Бродвей!

Великан, рука которого дрожала, неловко водил карандашом, вычеркивал, снова начинал писать, и майор нетерпеливо взял из его рук книжку.

– Это больше по вашей специальности, молодой человек, – сказал он нервно, подавая Морису Рембо книжку, – нежели нашего старшего офицера: притом он слишком взволнован для того, чтобы делать какие-либо вычисления.

– Вы хотите знать вместимость обоих бассейнов?

– Да, в галлонах.

– Ваш галлон равен четырем с половиной наших литров?

– Я знаю, что он равен нашим восьми пинтам, а единица ежедневного потребления воды равна галлону.

Молодой человек быстро писал карандашом.

– Каждый бассейн, – сказал он, – вмещал немного более двадцати тысяч галлонов, или девяносто тысяч литров.

– Значит, в двух резервуарах у нас был запас воды в сорок тысяч галлонов. Если считать по одному галлону на человека в день, то воды хватило бы на триста дней. Сколько же осталось теперь?

Это был мучительный вопрос.

Появился какой-то сержант. Ему было поручено принести деревянный шест и метр из мастерской. Когда он вернулся, инженер тщательно вымерил глубину оставшейся воды. Ее было меньше, чем предполагали – не более полутора футов!

– Здесь не более трех тысяч двухсот галлонов, то есть четырнадцать тысяч пятьсот литров – объявил через мгновение инженер.

– На сколько же дней хватит воды для гарнизона в сто сорок человек?

– На двадцать три дня!

Эти роковые слова раздались среди общего молчания. При ярком свете, падавшем со сводов, в воде отразились грустные лица.

Майор Гезей, точно загипнотизированный этим отражением, хранил молчание.

Оно было нарушено Бродвеем.

– Нам не хватит воды и на двадцать три дня, – сказал он, обращаясь к коменданту. – Некоторые машины не выносят морской воды; ацетиленовые генераторы и другие требуют пресную воду, трех тысяч двухсот галлонов еле хватит на две недели.

Морис вспомнил о цветах мисс Кэт, которые также требовали поливки и не могли довольствоваться морской водой.

– Мы сократим ежедневное потребление воды, – сказал майор. – Нужно держаться до прихода нашей эскадры.

– Наша эскадра не прибудет сюда ни через две недели, ни даже через двадцать, ни через двадцать пять дней. Всякое сообщение с континентом отрезано, и я не понимаю, каким образом она может прийти на помощь Мидуэю в такой краткий срок?

Это были слова лейтенанта Форстера, и так как на это не нашлось серьезного возражения, то воцарилось глубокое молчание.

Пришел лейтенант Спарк, также очень взволнованный.

– Господин комендант, – сказал он, – я уверен, что это дело рук этого негодяя Нарвона…

– Нарвона? Повара?

– Да! У него был доступ к бассейнам по условиям его службы и уж в самом начале расследования я узнал, что он брал несколько раз, в том числе и вчера, ключ от железной двери под предлогом осмотра водопроводной трубы, идущей от резервуаров в его кухню…

– Есть еще одна улика, – сказал капитан Бродвей, – это его близость с телеграфистом, исчезнувшим накануне первой бомбардировки.

– Наденьте на Нарвона кандалы и немедленно обыщите его вещи, – сказал майор. – Если он будет уличен в преступлении, то должен быть тотчас расстрелян. Это событие напомнило мне, что до сих пор у нас не установлено еще военное положение. Я издам приказ о назначении членов военного суда. Вы будете назначены председателем, господин Бродвей!

Великан поклонился, но лейтенант Спарк недоверчиво покачал головой:

– Нарвон исчез в эту ночь, господин комендант. Его помощник, с которым я только что беседовал, не видел его со вчерашнего дня и совершенно не знает, куда он девался.

– Он не покинул остров и, вероятно, скрывается среди скал, расположенных вдоль берега. Нужно немедленно послать патруль…

– Мне кажется, что вы не найдете его, – вмешался старший офицер с «Макензи». – В последнюю ночь, когда мы с моим другом Морисом с нетерпением ожидали за первым рядом скал восхода солнца, мы слышали характерный стук падающего в воду тела. Это был, вероятно, ваш Нарвон, знавший по ему одному известным приметам, что на близком расстоянии проходил японский миноносец или обыкновенная лодка, и он рассчитывал добраться до них вплавь.

Морис Рембо жестом подтвердил его слова.

– Значит, мы окутаны настоящей сетью шпионов? – воскликнул майор, слишком долго сдерживаемое раздражение которого наконец вспыхнуло.

– Да, всюду измена, господин комендант, – сказал капитан Бродвей. – У япошек это самое любимое средство и самое опасное для нас.

– Таким образом, в один прекрасный день мы можем быть свидетелями, как перестанут действовать наши башенки, пушки не будут стрелять, и электричество вдруг потухнет.

Старый офицер нервно провел рукой по седым волосам, сделал несколько шагов и остановился, скрестив руки:

– Господа! – сказал он. – Наше положение стало в несколько минут гораздо серьезнее, чем вчера. Необходимо, чтобы это отозвалось на дисциплине. Американские войска отличались до сих пор от европейских некоторой небрежностью по отношению к службе, излишней фамильярностью между офицерами и солдатами и большим равнодушием к выправке и аккуратности. Вы согласитесь со мной, что это направление необходимо изменить. Недостаточно говорить, что «при храбрости и припасах можно держаться под защитой крепостного вала бесконечно», – нужен еще строго установленный надзор, необходимы подробные отчеты о всяком событии, нужна абсолютная субординация по рангам… Я буду требовать этого от всех, начиная с сегодняшнего дня.

Затем, подойдя снова к резервуару, он сказал:

– На две недели воды! Подумайте, господа, что через две недели я буду вынужден сдать Мидуэй. Отдать Мидуэй!

Это предположение показалось ему таким невероятным, что он расхохотался тем хохотом, под маской которого сильные люди часто скрывают слезы.

Он подошел к Морису Рембо, положил руку на его плечо и, как бы приглашая его в свидетели, сказал, отчеканивая слова:

– В нашей истории, мой дорогой соотечественник, выделяется одна благородная личность – это Баярд, рыцарь, верный своему долгу и королю. Я хочу, как и он, быть без страха и, главным образом, – без упрека. И так как судьбе угодно было закинуть меня сюда, на эту передовую линию наших островов, то я буду защищать до последней капли крови укрепления, вверенные мне судьбой и американским народом. Прежде чем сдать Мидуэй, его пушки, уголь и мою честь вдобавок, я сожгу уголь и взорву все остальное.

Капитан Бродвей и лейтенант Спарк поклонились в знак сочувствия.

– Располагайте мной, господин комендант, – сказал тогда лейтенант Форстер. – Я, несомненно, предпочел бы сражаться на моем чудном броненосце «Коннектикут», но нужно покориться судьбе. Мидуэй представляет собой судно, бросившее якорь в Тихом океане лицом к лицу с неприятелем. Мы взорвем это судно, когда прикажете.

– А вы, дорогой соотечественник, – обратился старый офицер взволнованным голосом к Морису Рембо, глядя ему в лицо. – Каковы ваши намерения? Ваши знания как инженера могут очень пригодиться нам, хотя бы для уничтожения этого огромного склада угля, прежде чем взорвать крепость. Мы располагаем двумя неделями для подготовки и выполнения этой работы, состоящей частью в потоплении, частью в сожжении наших толстых слоев угля. Вы принадлежите к стране, остающейся нейтральной и которая поэтому, очевидно, пожелает остаться нейтральной и в этой войне. Поэтому вы имеете право быть и здесь нейтральным. Какую роль вы решили играть у нас?

– Я уверен, что вы знаете вперед мой ответ на ваш вопрос, – сказал молодой человек, крепко пожимая протянутую ему руку. – Я не позволю себе стать очень близко к вам, так как это было бы дерзостью, но хочу всегда быть подле вас, точно так же, как ваш прадед находился всегда около Вашингтона.

– Я так и знал, дорогой соотечественник… Мы докажем, что наши отцы передали нам некоторые военные доблести и между ними чувство чести, доходящее до самопожертвования. У нас имеется до трехсот тысяч фунтов пороха в двух складах: это больше, чем нужно для уничтожения целого города. Не возьметесь ли вы распределить в подходящих местах и соединить между собой минные камеры, которые вознесут Мидуэй в царство звезд? Я прошу даровать мне честь зажечь все это.

И когда молодой человек ничего не ответил, он продолжал:

– Быть может, вы возьметесь уничтожить уголь? Это важное дело, важнее всех других. Оставить в распоряжении японцев огромное количество угля, собранного здесь нашим адмиралтейством под защиту наших пушек, это значит дать их эскадре возможность сжечь Сан-Франциско.

У Мориса Рембо исчезла вся его уверенность, подсказавшая ему первый ответ Гезею. Его глаза избегали взгляда майора, чувствовавшего, как в его руке слегка дрожит рука юноши…

– Ну-с, что же, господин Рембо?

– Господин комендант, – пробормотал молодой человек, – а мисс Кэт?

Лицо старого воина приняло скорбное выражение.

Он ничего не ответил, точно его поразило неожиданное несчастье.

Весь погруженный в сознание своего долга и ответственности, он забыл на минуту свое прелестное дитя, которое он любил больше всего на свете, и ему напомнил о ней этот чужестранец, человек, познакомившийся с ней только несколько часов тому назад…

В эту самую минуту открытая маленькой ручкой железная дверь заскрипела на своих петлях и показалась красивая головка Кэт.

Ее большие глаза газели, отуманенные грустью, вопросительно переходили с отца на присутствовавших офицеров.

– Папа… извини, я не могла дождаться… Что случилось?..

– Ах, бедное дитя! – И для того, чтобы скрыть слезу, упавшую на его седые усы, он подошел к ней и поцеловал ее в лоб. – Пойдем, – сказал он вполголоса. – Я расскажу тебе там все…

Овладев собой, он повернулся у тяжелой двери и сказал:

– Решено, господа, мы исполним свой долг до конца…

Ответом был глухой взрыв японского снаряда.