Лорд Дансени
Дочь короля Эльфландии
перевод Светлана Лихачева
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЕДИ ДАНСЕНИ
Надеюсь, что намек на неведомые земли, что, возможно, и содержится в заглавии, не отпугнет читателей от этой книги; ибо, хотя отдельные главы и впрямь повествуют об Эльфландии, по большей части говорится в них не более чем об обличии ведомых нам полей, и о привычных английских лесах, и о заурядной деревне и долине, находящихся не меньше чем в двадцати, а то и в двадцати-пяти милях от границ Эльфландии.
ЛОРД ДАНСЕНИ
ДОЧЬ КОРОЛЯ ЭЛЬФЛАНДИИ
Глава 1.
ЧТО ПОСТАНОВИЛ ПАРЛАМЕНТ ЭРЛА.
В рыжих кожаных куртках до колен, люди Эрла предстали пред своим лордом, величавым седовласым старцем, в его просторном зале, отделанном в алых тонах. Откинувшись в резном кресле, правитель выслушал их глашатая.
И сказал глашатай так:
- На протяжении семи сотен лет главы вашего рода достойно правили нами; и второсортные менестрели помнят их деяния, что живы и по сей день в перезвоне песенок. Однако поколения уходят, и все остается по-старому.
- Чего желаете вы? - вопросил лорд.
- Мы желаем, чтобы нами правил чародей, - отвечали те.
- Быть по сему, - отвечал правитель. - Уже пять сотен лет подданные мои вот так объявляют в Парламенте свою волю, и всегда будет так, как говорит ваш Парламент. Вы сказали свое слово. Быть по сему.
И лорд воздел руку, и благословил парламентеров, и они ушли.
Они ушли, и вернулись к своим древним как мир ремеслам: принялись выделывать кожу, и подгонять железо к конским копытам, и ходить за цветами, и радеть о тяжких нуждах земли; они жили так, как заведено было исстари, и ожидали нового. А престарелый правитель послал за своим старшим сыном и призвал его к себе.
Очень скоро юноша предстал перед отцом, который так и не двинулся со своего резного кресла. Свет угасающего дня струился сквозь высокие окна и отражался в глазах старика, глазах, что устремлены были в будущее, далеко за пределы отведенного престарелому правителю срока. Так, восседая в кресле, лорд объявил сыну свою волю.
- Отправляйся в дорогу, - молвил правитель, - прежде чем окончатся мои дни, а потому поспеши; держи путь отсюда на восток, минуя ведомые нам поля, пока не откроются твоему взгляду земли, кои явственно принадлежат фэери; пересеки их границу, сотканную из сумерек, и отыщи тот дворец, о котором говорится только в песнях.
- Это далеко отсюда, - молвил юный Алверик.
- Да, - отвечал лорд, - это далеко.
- А обратный путь, - молвил юноша, - еще более долог. Ибо расстояния в полях тех иные, нежели здесь.
- Именно так, - отозвался отец.
- Что должно мне сделать, - вопросил сын, - когда отыщу я тот дворец?
- Взять в жены дочь короля Эльфландии, - объявил правитель.
И задумался юноша о красоте принцессы, и ледяной короне, и нежной прелести ее, ибо так говорили о ней легендарные руны. Песни о ней звенели на диких холмах, где растет крошечная земляника, - в сумерках и при первых звездах, но если кто пытался отыскать певца - там не оказывалось ни души. Иногда одно только имя ее звучало тихой песней снова и снова. Звали ее Лиразель.
То была принцесса волшебного рода. Боги послали свои тени на ее крестины, и феи тоже явились бы, только устрашились они при виде того, как задвигались на их убранных росою полянах длинные и темные тени богов; потому феи спрятались в куртинах бледно-розовых анемонов и оттуда благословили Лиразель.
- Подданные мои потребовали, чтобы ими правил чародей. Выбор их неразумен, - молвил престарелый лорд, - и только Темным, чьи лики сокрыты, ведомо, к чему это все приведет; однако мы, кому не дано видеть, следуем древнему обычаю и поступаем так, как скажут наши подданные в Парламенте. Может статься, некий дух мудрости, им доселе чуждый, еще спасет этих людей. Так ступай же, обратив лицо свое к тому мерцающему свету, что струится из волшебной страны и чуть озаряет сумерки между закатом и первыми звездами; свет этот будет твоим проводником, пока не придешь ты к границе и не останутся позади ведомые нам поля.
Затем лорд отстегнул перевязь и кожаный пояс и вручил сыну свой тяжелый меч, говоря:
- Меч этот, что род наш пронес сквозь века вплоть до нынешнего дня, верно, охранит тебя на пути, пусть даже дорога твоя легла за пределы ведомых нам полей.
И юноша принял дар, хотя и знал, что подобный меч ему не защита.
Неподалеку от замка Эрл, в нагорьях близ того самого грома, что грохочет летом в холмах, обитала одинокая ведьма. Там жила она сама по себе, в маленькой, крытой соломой хижине; одна бродила она по нагорьям, собирая громовые стрелы. Иэ этих-то громовых стрел, не на земле откованных, при помощи подобающих рун делалось оружие, способное отразить неземные опасности.
Иногда, весенней порою, ведьма эта бродила в одиночестве, приняв облик юной и прекрасной девы, и распевала песни среди высоких цветов в садах Эрла. Она выходила в тот час, когда сумеречные бабочки начинают перепархивать от колокольчика к колокольчику. Среди тех немногих, кому довелось увидеть ее, был и старший сын лорда Эрла. И хотя полюбить ее означало обречь себя на горе и скорбь, хотя это навек отвращало мысли от всего истинного, однако красота не принадлежащего ей обличия приковала к себе глубокий взгляд юного Алверика, но вот - лесть ли, жалость ли смягчили сердце колдуньи, кто из смертных ведает? - она пощадила того, кого искусством своим с легкостью могла бы погубить, и, мгновенно преобразившись, предстала перед ним в том же саду в своем истинном обличии смертоносной ведьмы. Но даже тогда Алверик не сразу отвел глаза, и в тот миг, что взгляд его задержался на иссохшей старухе, прогуливающейся среди шток-роз, Алверик обрел ее признательность, признательность, которую невозможно ни купить, ни завоевать при помощи ведомым христианам заклятий. И ведьма поманила его за собой, и Алверик последовал за ведьмой, и там, на холме, где находит приют гром, ведьма поведала юноше, что в час нужды может быть сделан меч - из металлов, рожденных не Землею, с покрытым рунами лезвием, - меч, который, несомненно, отведет удар любого земного клинка, и сможет противостоять оружию Эльфландии - любому, кроме трех главных рун.
И, принимая в руки отцовский меч, юноша подумал о ведьме.
В долине едва начинало темнеть, когда Алверик покинул замок Эрл; столь стремительно поднялся юноша на ведьмин холм, что бледный свет еще мерцал на самых высоких пустошах, когда он приблизился к хижине, где жила нужная ему особа, и застал владелицу хижины за сжиганием костей на костре во дворе. И сказал юноша ведьме, что час нужды пробил. И она послала Алверика в свой сад собрать громовые стрелы в рыхлой почве под капустными листьями.
Там-то, при помощи глаз, что с каждой минутой видели хуже и хуже, и пальцев, что привыкли различать на ощупь причудливую поверхность стрел, Алверик отыскал целых семнадцать штук, прежде чем над ним сомкнулась тьма, и собрал их в шелковый платок, и отнес ведьме.
На траву подле ведьмы сложил он этих чуждых Земле гостей. Из дивных краев спустились они в ее волшебный сад, гром отряхнул их с троп, на которые нам ступить не дано; и хотя сами стрелы не заключали в себе магии, они могли стать прекрасным вместилищем для волшебства ведьминских рун. Колдунья отложила в сторону берцовую кость некоего материалиста и обратилась к этим странникам бури, и разложила их в ряд вдоль огня. А поверх набросала она горящие поленья и угли, проталкивая громовые стрелы вниз палочкой эбенового дерева, что ведьмам служит скипетром, и укрыла толстым слоем этих семнадцатерых братьев Земли, что посетили нас, покинув свои эфирные обители. Затем ведьма отступила на шаг от огня и простерла руки, и вдруг обрушила на него ужасную руну. Пламя в изумлении взметнулось ввысь. И то, что было всего лишь одиноким костром в ночи, не более таинственным, чем любой другой костер, разгоревшись, превратилось в нечто такое, что наводит страх на случайного прохожего.
И по мере того, как зеленые языки пламени, ужаленные ведьминскими рунами, рвались выше и выше, и огонь разгорался все жарче, колдунья отступала все дальше и дальше, и чем дальше удалялась от костра, тем громче говорила свои руны. Она повелела Алверику подложить еще бревен, темных дубовых бревен, что загромождали вересковую пустошь; юноша бросал поленья в огонь, и жар тотчас же слизывал их; все громче произносила ведьма свои руны, все яростнее металось зеленое пламя; и среди углей те семнадцать, чьи тропы встарь, когда они еще скитались на воле, пересекали пути Земли, снова узнали нестерпимый жар, изведанный ими прежде в отчаянном полете, приведшем их сюда. Когда же Алверик уже не мог приблизиться к огню, а ведьма удалилась от костра на несколько ярдов, выкрикивая свои руны, волшебное пламя испепелило золу, и мрачное знамение, пылавшее на холме, столь же внезапно погасло, и на земле остался только тускло тлеющий круг, словно зловещая раскаленная выбоина в том месте, где взорвалась термитная шашка. А в огненном зареве плашмя лежал меч - пока еще расплавленный.
Ведьма подошла поближе и подравняла края его клинком, снятым с пояса. Потом она уселась на землю подле меча и запела ему, он же тем временем остывал. Песнь, что пела она мечу, не походила на руны, разъярившие пламя: та, чьи проклятия взметнули огонь так, что он пожрал огромные дубовые поленья, теперь слагала негромкую мелодию, подобную летнему ветру, что прилетает от диких лесных кущ, которых не касалась рука человеческая, и вниз по долинам, что некогда радовали детей, теперь же утрачены для них, и возвращаются разве что во сне. Напев слагала она, сотканный из тех воспоминаний, что дрожат и прячутся у пределов забытья, то высвечивая в череде давно ушедших безмятежных лет одно лучезарное мгновение, то опять стремительно ускользая из памяти, чтобы вернуться под сень забвения, и оставляя в душе те едва заметные, крохотные сияющие следы, которые мы называем сожалениями - тогда, когда смутно осознаем их. Она пела про давно минувший летний полдень в пору цветения колокольчиков; на высокой темной пустоши она пела песнь, напоенную закатами и рассветами, сохраненными магическим искусством во всем их росном убранстве, закатами и рассветами тех самых дней, какие иначе давно ушли бы в небытие, и Алверик дивился каждому трепещущему крылышку, что огонь ее выманил из сумерек, и гадал, не тень ли это какого-нибудь утраченного для людей дня, вызванного силою ее песни из прошлого, неизмеримо более прекрасного, чем настоящее. А тем временем не землею рожденный металл становился все тверже. Сияющий белый расплав застыл и приобрел алый оттенок. Алое сияние померкло. И по мере того, как меч остывал, он уменьшался в размерах: крохотные частички сливались воедино, крохотные трещинки затягивались: затягиваясь, они поглощали окружающий воздух, а вместе с воздухом и ведьминскую руну, намертво ее схватывая. Вот так рожден был волшебный меч. И немного осталось магии в лесах Англии, от весны анемонов до поры листопада, что не вобрал в себя этот меч. И уж совсем немного магии осталось на южной гряде меловых холмов, где бродят только овцы да кроткие пастухи, что не вобрал в себя этот меч. И заключены были в нем оттенки сирени и аромат тмина, и перезвон птичьего хора, что встречает апрельский рассвет, и пышное, гордое великолепие рододендронов, стремительные переливы и смех ручьев, и целые мили боярышника. И к тому времени, как меч почернел, заклятия магии оковали его от рукояти до острия.
Никто не сумеет рассказать вам всего об этом мече; ибо те, кому ведомы пути Космоса, по которым скитались некогда его металлы, пока Земля не словила их одного за другим, проплывая мимо по своей орбите, не тратят время на такие пустяки, как магия, и потому не смогут сообщить вам о том, как откован был меч; те же, кому ведомы истоки поээии, и жажда песен, присущая душе человеческой, кому знакома хотя бы одна из пятидесяти отраслей магии, не тратят времени на такие пустяки, как наука, и потому не смогут сообщить вам, откуда взялись ингредиенты меча. Достаточно и того, что некогда носился он за пределами Земли, ныне же оказался здесь, среди заурядных камней; что некогда был он не более чем одним из таких камней, а ныне заключал в себе то же, что и тихая музыка; пусть те, кто смогут, опишут сей меч.
И вот ведьма потянула черное лезвие за рукоять, увесистую и закругленную с одной стороны; ибо она вырезала в дерне под рукоятью небольшой желобок специально с этой целью, и принялась затачивать грани меча при помощи причудливого зеленоватого камня, продолжая петь над клинком свою странную песню.
Алверик молча наблюдал за колдуньей, удивляясь и не следя за минутами; может быть, все это продолжалось мгновения, а может быть, звезды тем временем далеко ушли по своим путям. Но вот ведьма закончила. Она поднялась; меч лежал на ее вытянутых руках. Она резко протянула меч Алверику; юноша принял дар; колдунья отвернулась; в глазах у нее можно было прочесть, что она бы не прочь оставить у себя либо меч, либо Алверика. Юноша поворотился, чтобы излить на нее поток благодарностей, но колдунья уже исчезла.
Алверик принялся стучать в двери погруженного во мрак дома, зовя: "Ведьма, Ведьма!"; один на пустынной вересковой пустоши, он стучал и звал, и, в конце концов, его услышали дети на далеких фермах, и расплакались от страха. Тогда Алверик повернул домой, и это было к лучшему.
Глава 2.
АЛВЕРИК ВИДИТ ПЕРЕД СОБОЮ ЭЛЬФИЙСКИЕ ГОРЫ.
Высоко в башню, в просторный, скудно меблированный покой, служивший Алверику опочивальней, проник луч встающего солнца. Юноша пробудился, и тотчас же вспомнил про волшебный меч, и каждое мгновение пробуждения озарилось для юноши радостью. Вполне естественно веселиться при мысли о только что полученном подарке, но немалая радость заключена была и в самом мече, радость, которая, возможно, могла передаваться думам Алверика с тем большей легкостью, что думы эти только что возвратились из страны снов, откуда, собственно, меч и был родом; как бы то ни было, те, кому в руки попадает волшебный клинок, всегда ощущают подобную радость, отчетливо и безошибочно, покуда меч не утратит своей новизны.
Алверику не с кем было прощаться, и решил он, что лучше немедленно повиноваться велению отца, нежели остаться и объяснить, почему он берет с собою в дорогу не тот меч, которым дорожил его отец, но другой, который почитает лучшим. Потому юноша не задержался даже, чтобы поесть, но сложил припасы в дорожный мешок, и подвесил на ремне новую кожаную флягу; однако не стал терять времени, чтобы наполнить ее, ибо знал, что по дороге встретится немало ручьев; и, приладив меч отца так, как обычно носят мечи, он перебросил второй меч за спину, укрепил грубо сделанную рукоять у плеча, и зашагал прочь от замка и от долины Эрл. Денег он взял с собою немного, только неполную пригоршню меди, - на расходы в ведомых нам полях, ибо не знал он, какая монета и какие средства обмена в ходу по ту сторону границы сумерек.
А долина Эрл находится совсем близко от границы, далее которой не простираются ведомые нам поля. Алверик поднялся на холм, прошел через пашни, миновал ореховые леса; над головою юноши радостно сияло синее небо, пока шел он полями, а едва Алверик вступил в лес, под ноги ему легла столь же яркая синева, ибо была пора колокольчиков. Алверик подкрепился, наполнил свою флягу, и далее шел весь день на восток, так что к вечеру вдали показались, медленно выплывая из тумана, горы фэери, цвета бледных незабудок.
И, пока солнце садилось за спиною у Алверика, юноша окинул взглядом бледно-голубые горы, надеясь увидеть, какими красками вершины их изумят вечер; но ни малейшего оттенка не приняли они от заходящего солнца, великолепие которого позолотило ведомые нам поля от края до края. Ничуть не поблекли резкие очертания отвесных пропастей, нигде не сгустились тени, и понял Алверик: ничего из того, что происходит здесь, не в силах изменить зачарованные земли.
Юноша отвел взор свой от безмятежно-бледной красоты гор, и снова оглядел ведомые нам поля. И там приметил он жилища смертных - домики с остроконечными крышами, что поднимались к солнцу над пышными живыми изгородями в весенней прелести. Алверик зашагал мимо них; все явственнее становилась красота вечера: пели птицы, цветы разливали благоухание, ароматы все сильнее кружили голову, вечер принаряжался, чтобы достойно встретить Вечернюю Звезду. Но еще до того, как показалась звезда, юный искатель приключений нашел хижину, которую высматривал: над дверью ее развевалось изображение огромной бурой шкуры, покрытой позолоченными чужеземными буквами - знак того, что под этой крышей живет кожевник.
Алверик постучал, и на стук вышел старик, маленький и согбенный старостью, и согнулся он еще больше, едва Алверик назвал себя. И юноша попросил о ножнах для своего меча, однако об истинной сути клинка не сказал ни слова. И вот хозяин и гость вошли в хижину, где у пылающего очага сидела старуха, и супруги оказали Алверику великие почести. И старик уселся за крепко сбитый стол, гладкая поверхность которого ярко сияла там, где не была пробита крохотными инструмента- ми, сверлившими кусочки кожи на протяжении всей жизни этого человека, и еще раньше, во времена его отцов. Старик положил меч на колени, и подивился, сколь грубо сработаны рукоять и гарда, ибо необработанный металл не был отшлифован; подивился и необычной ширине лезвия; а потом он прищурился и задумался о своем ремесле. И спустя некоторое время он надумал, что следует сделать, и жена его принесла превосходную кожу, и старик наметил на ней две детали, по ширине равные мечу, и даже немного шире.
Алверик старательно уклонялся от расспросов кожевника, которому не давал-таки покоя огромный и сверкающий меч, ибо не желал юноша смущать ум старика, рассказав, что перед ним такое; он достаточно смутил пожилую чету чуть позже, когда попросил приютить его на ночь.
И старики приютили Алверика, и так долго извинялись при этом, словно это они просили об одолжении, и угостили славным ужином из своего котла, в котором варилось все, что только попадалось старику в ловушки; и, как ни отговаривал их Алверик, уступили ему свою кровать, а себе приготовили на эту ночь ложе из шкур у огня.
А после ужина старик вырезал два широких куска кожи, сужающихся с одного конца, и принялся сшивать их с каждой стороны. А когда Алверик принялся расспрашивать его о дороге, старый кожевник заговорил о севере и юге и западе, и даже о северо-востоке, но о востоке и юго-востоке не сказал ни слова. Старик жил у самой границы ведомых нам полей, однако ни он, ни жена его ни намеком не упомянули о том, что лежит за их пределами. Казалось, они полагали, будто там, куда лег завтрашний путь Алверика, находится край света.
И после, обдумывая в предоставленной ему постели все, что наговорил старик, Алверик порою дивился его невежеству, а порою думал, уж не нарочно ли эти двое весь вечер избегали упоминаний о том, что лежит к востоку либо юго-востоку от их дома. Юноша гадал, а не случалось ли старику в молодости забредать в те края, но не мог даже представить себе, что кожевник там видел, ежели и забредал. А потом Алверик уснул, и сны его полны были намеков и догадок касательно странствий старика в Волшебной Стране, но только не путеводных указаний; впрочем, в каких указаниях нуждался Алверик, имея перед глазами бледно-голубые вершины эльфийских гор?
Алверик спал долго - до тех пор, пока старик не разбудил его. Когда юноша явился в жилую комнату, там горел яркий огонь, на столе накрыт был для гостя завтрак, и уже готовые ножны замечательно подходили к мечу. Старики молча прислуживали Алверику, взяли плату за ножны, но ничего не пожелали взять за гостеприимство. Молча следили они, как молодой человек поднялся, чтобы идти; не говоря ни слова, проводили его к дверям и долго смотрели вслед, очевидно, надеясь, что он свернет на север или на запад; когда же Алверик повернул и направился в сторону эльфийских гор, супруги более не смотрели ему вслед, ибо никогда не обращали лиц своих в ту сторону. И хотя старики более не могли его видеть, Алверик помахал на прощанье рукою; ибо хижины и поля этих простых людей трогали его сердце так, как зачарованные земли не трогали сердца селян. Утро сияло, юноша шел и видел перед собою знакомые с детства картины: красновато-коричневый ятрышник, рано зацветший, напоминал колокольчикам, что их время миновало; молодая листва дубов еще переливалась темным золотом; едва распустившиеся листья буков сияли медью, и, схоронившись среди буковых ветвей, звонко куковала кукушка; березка походила на дикое лесное создание, закутавшееся в зеленую дымку; на немногих избранных кустах боярышника уже появились бутоны. Алверик снова и снова прощался про себя со всем, что встречал на пути: кукушка продолжала кликать, да только не его. И вот, когда юноша перебрался через изгородь на невспаханное поле, прямо перед ним вдруг возникла, как и говорил старый отец, граница сумерек. Через все поле протянулась она, синяя и плотная, точно стена воды; сквозь нее слабо просматривались искаженные, мерцающие очертания. Алверик еще раз оглянулся на ведомые нам поля; кукушка продолжала равнодушно куковать; какая-то пташка распевала о собственных своих делах; казалось, прощание юноши осталось без ответа - да и кому было внять ему? - и Алверик храбро шагнул в густую пелену сумерек.
Где-то неподалеку в полях селянин звал лошадей, в соседней лощине слышались людские голоса; но вот Алверик ступил под сень сумеречного крепостного вала, и тотчас же все эти звуки угасли, превратились в слабый, неразборчивый гул, доносившийся словно бы издалека; несколько шагов - и юноша оказался по другую сторону, и ни шороха более не доносилось от ведомых нам полей. Поля, через которые он пришел, внезапно закончились; ни следа не осталось от их изгородей, сияющих свежей зеленью; юноша оглянулся - граница темнела позади туманною завесой; он осмотрелся - все вокруг казалось незнакомым; вместо красоты мая взору Алверика открывались чудеса и великолепие Эльфландии.
Величественные бледно-голубые горы торжественно застыли, переливаясь и мерцая в золотистом мареве, что словно бы изливалось, пульсируя, с вершин, и струилось по склонам золотыми ветрами. А ниже черты гор, еще очень далеко, Алверик различил вознесенные к небесам серебряные шпили дворца, о котором говорится только в песнях. Юноша стоял на равнине, странные цветы цвели вокруг, а деревья очертаниями напоминали невиданных чудовищ. Не теряя ни минуты, Алверик направился к серебряным шпилям.
Тем, кто благоразумно не позволял воображению своему выходить за пределы ведомых нам полей, нелегко мне рассказать о той земле, в которую пришел Алверик так, чтобы они мысленно увидели перед собою эту равнину: тут и там на равнине росли деревья, вдалеке темнел лес, из самых глубин леса вознес свои сверкающие шпили дворец Эльфландии, а выше шпилей и далее поднималась безмятежная гряда гор, вершины которых сохраняют неизменными свои краски в любом видимом нам свете. Вот потому-то воображение наше и уносится вдаль, и если моя вина в том, что читатель мой не сумел представить себе горные вершины Эльфландии, лучше бы фантазиям моим оставаться в полях, нам ведомых. Узнайте же, что краски Эльфландии более ярки, нежели в ведомых нам полях, и в самом воздухе дрожит и мерцает свечение столь глубокое, что все, на что ни падает взгляд, отчасти напоминает отражение в воде трав и деревьев июня. А тот цвет Эльфландии, о котором мне рассказать не под силу, еще может быть описан, ибо и у нас встречаются его оттенки: глубокая синева летней ночи в тот самый миг, когда сумерки уже угасли, бледно-голубые лучи Венеры, озаряющие вечер, глубины озер в полумраке: все это - оттенки того самого цвета. И как наши подсолнухи старательно поворачивают головки к солнцу, так некий предок рододендронов, должно быть, чуть оборотился в сторону Эльфландии, так что отблеск великолепия этого края жив в рододендронах и по сей день. И, превыше прочих, взорам художников наших не раз являлись ускользающие картины Волшебной Страны, так что порою с полотен их на нас снисходят чары слишком дивные для привычных нам полей; это воспоминания о давно промелькнувших видениях бледно-голубых гор нахлынули на мастеров кисти, пока сидели они за мольбертом, копируя ведомые нам поля.
Итак, Алверик двинулся вперед сквозь мерцающее в воздухе свечение той земли, отблески которой, воскреснув в смутных воспоминаниях, становятся вдохновением здесь. И тотчас же юноша перестал чувствовать себя столь одиноким. Ибо в ведомых нам полях существует некий барьер, безжалостно отделяющий человека от всего прочего живого, так что если мы всего в дне пути от себе подобных, мы уже одиноки; но стоило оказаться по ту сторону границы сумерек, и Алверик увидел, что этот барьер рухнул. Вороны, расхаживающие по болоту, кокетливо поглядывали на гостя, всевозможные маленькие зверушки с любопытством выглянули посмотреть, кто это пришел из тех мест, откуда приходят столь немногие; кто это пустился в путь, с которого столь немногие возвращались; ибо король Эльфландии надежно оберегал свою дочь, и Алверик знал об этом, хотя не знал, как. Во всех крохотных глазках сверкал веселый интерес, во всех взглядах вполне можно было прочесть предостережение.
Эта земля, пожалуй, не таила в себе столько тайн, как края по нашу сторону границы сумерек; ибо ничего не пряталось за огромными стволами дубов, не создавалось и впечатления, будто там что-то прячется, как это бывает при определенном свете и в определенное время года в ведомых нам полях; ничего необычного не скрывалось вдалеке за хребтами; ничего не кралось под сенью густых лесов; все то, что имеет привычку прятаться, здесь держалось на виду; все необычное смело открывалось взгляду путника, все то, что крадется обычно под сенью густых лесов, здесь расхаживало среди белого дня.
И столь сильны были заклятия магии, оковавшие эту землю, что не только люди и звери отлично находили друг с другом общий язык, но некое понимание словно бы связывало людей с деревьями и деревья с людьми. Одинокие сосны на болотистой пустоши, то и дело попадавшиеся Алверику на пути, - сосны, стволы которых слабо светились красноватым светом, полученным по волшебству от заката далеко в прошлом, - словно уперли ветви в бока и слегка наклонились, дабы получше рассмотреть пришлеца. Казалось, они не всегда были деревьями - прежде, до того, как однажды, на этом самом месте, их настигли заклятия; казалось, они желали что-то сказать юноше.
Но Алверик не внял предостережениям ни зверей, ни деревьев, и зашагал прочь в направлении зачарованного леса.
Глава 3.
ВОЛШЕБНЫЙ МЕЧ ОТРАЖАЕТ УДАРЫ МЕЧЕЙ ЭЛЬФЛАНДИИ
Когда Алверик добрался до волшебного леса, свет, озаряющий Эльфландию, не усилился и не померк, и понял юноша, что свет этот чужд любому сиянию, пылающему в ведомых нам полях, и не там берет свое начало; этому свету сродни разве что блуждающие огни, что на одно дивное мгновение изумляют порою наши поля, и исчезают в тот же миг, что появляются; сбившись с пути, забредают они за пределы Эльфландии благодаря минутной путанице в магии. Свет этого зачарованного дня не был рожден ни солнцем, ни луною.
Сосны, по стволам которых до самых нижних ярусов нависающей черной хвои поднимался плющ, замерли на краю леса, словно часовые. Серебряные шпили сверкали так, словно это от них разливалось лазурное зарево, омывающее Эльфландию. И Алверик, который к тому времени зашел уже далеко в глубь волшебного края, до подступов к королевскому дворцу, и знал, что Эльфландия надежно оберегает свои тайны, обнажил отцовский клинок, прежде чем вступить под сень леса. Второй меч все еще висел у него за спиною в новых ножнах, переброшенный через левое плечо.
И в тот самый миг, как юноша проходил мимо одной из таких сосен-стражей, живущий на ней плющ распрямил свои усики, проворно соскользнул вниз, пополз прямо к Алверику и вцепился ему в горло.
Длинный и узкий отцовский меч подоспел как раз вовремя; не извлеки юноша клинка из ножен заранее, он едва ли успел бы это сделать теперь, столь стремительным оказался натиск плюща. Один за одним отсекал Алверик усики, оплетшие его руки и ноги так, как плющ оплетает древние башни, но все новые и новые плети подбирались к нему, пока юноша не перерубил наконец главный стебель, протянувшийся между ним и деревом. Тотчас же Алверик услышал позади себя свистящий звук погони: с другого дерева спустился еще один плющ и прянул к нему, развернув все свои листья. Зеленая тварь, дикая и злобная с виду, мертвой хваткой вцепилась в левое плечо юноши. Но Алверик отсек эти усики одним ударом меча, а затем дал бой прочим плетям, первый же плющ, что был еще жив, но слишком короток, чтобы дотянуться до противника, в ярости хлестал стеблями по земле. Придя в себя от неожиданности и освободившись от впившихся в него усиков, юноша отступил назад, так, чтобы плющ не сумел более до него дотянуться, а сам он по-прежнему мог бы сражаться с растением своим длинным мечом. Тогда плющ отпозл назад, заманивая Алверика поближе, и прыгнул на него, едва чужак сделал шаг вперед. Но, хотя плющ крепко вцеплялся в свою жертву, Алверик сжимал в руках добрый и острый меч; и очень скоро юноша, хотя и был весь в синяках, так обкорнал своего недруга, что тот позорно бежал обратно на дерево. Юноша отошел назад и оглядел лес уже иными глазами, памятуя о недавнем опыте и выбирая дорогу. Он тотчас же определил: плющи тех двух сосен, что возвышались прямо перед ним, столь укоротились в битве, что если пройти между этими двумя, ни один плющ не сумеет до него дотянуться. Алверик шагнул вперед, но в тот же миг заметил, что одна из сосен пододвинулась поближе к другой. Тогда он понял, что пора доставать волшебный меч.
И вот он вложил отцовский меч в ножны у пояса, извлек через плечо другой, подошел прямо к тому дереву, что сошло со своего места, и, едва плющ бросился на него, рассек злобное растение. Плющ тотчас же рухнул на землю, но не поверженным противником, а грудой самого обыкновенного плюща. Тогда Алверик ударил клинком по стволу, и от ствола отскочила щепка - не больше, чем отбил бы простой меч, однако все дерево содрогнулось; при этом содрогании исчез некий зловещий вид, присущий сосне прежде, и она осталась стоять самой что ни на есть заурядной, не заколдованной сосной. Алверик же двинулся по лесу, крепко сжимая в руке обнаженный меч.
Не успел он пройти и нескольких шагов, как вдруг заслышал за спиною звук, напоминающий слабый гул ветра в кронах деревьев, однако ни малейшего дуновения не тревожило зачарованного леса. Юноша огляделся и увидел, что сосны преследуют его. Деревья медленно шли по его стопам, стараясь держаться подальше от меча, но и слева и справа они подбирались все ближе, и Алверик догадался: его постепенно окру-жают полумесяцем, полумесяц смыкается все плотнее и плотнее, пополняясь по пути все новыми деревьями, и скоро раздавит его. Алверик тотчас же понял, что повернуть вспять означает верную гибель, и решил пробиваться вперед, полагаясь главным образом на быстроту; ибо, благодаря своей наблюдательности, юноша уже заметил, сколь медлительна магия, управляющая лесом; словно тот, кто повелевал ею, был стар и устал от магии, или же отвлекался на другие дела, Потому юноша зашагал вперед, по пути нанося удар своим волшебным мечом по каждому дереву, будь оно заколдовано или нет; и руны, что заключал в себе металл, рожденный по ту сторону солнца, оказались сильнее любых заклятий леса. Могучие дубы с мрачными стволами пони-кали и утрачивали все свое волшебство, едва Алверик на бегу легко касался их волшебным мечом. Юноша двигался проворнее, чем неуклюжие сосны. И очень скоро он проложил в этом странном, жутком лесу след - ряд деревьев, полностью расколдованных, что застыли на своих местах, и не осталось в них ничего сказочного либо таинственного.
И вдруг юноша вышел из мрака леса прямо в изумрудное великолепие полян эльфийского короля. Нужно заметить, что и нам ведомо отражение этого великолепия. Вообразите себе наши поляны в миг, когда ночь отдернет свой полог; поляны, зажигающие утренние огни рос на смену угасшим звездам; поляны, окаймленные цветами, что только начинают раскрывать свои лепестки, и нежные их оттенки воскресают из ночного мрака; поляны, по которым ни ступал никто, кроме самых крохотных и пугливых; поляны, огражденные от ветра и от мира деревьями, в кронах которых еще таится тьма. Представьте себе эти поляны, застывшие в ожидании птичьего хора; порою в видении этом можно приметить отблеск зарева Эльфландии, только исчезает он так быстро, что мы теряемся в догадках. Ни наши благоговейные домыслы, ни сокровенные надежды сердец наших не в состоянии показать нам всю красоту росных огней и сумерек, в которых мерцали и переливались эти поляны. Но вот еще что дарит нам их отражение: те морские травы и мхи, что украшают скалы Средиземного моря и поблескивают в зелено-голубой воде на радость глядящим с головокружительных утесов. Гораздо более напоминали эти поляны морское дно, нежели привычные нам земли - столь ясная синева разливается в воздухе Эльфландии.
Алверик застыл на месте, залюбовавшись на красоту полян, что сияли сквозь росные сумерки в обрамлении розовато-лилового и бордового великолепия куртин эльфийских цветов, рядом с которыми тускнеют наши рассветы и никнут орхидеи; а вдали, за полянами, словно ночь, темнел волшебный лес. А из глубин этого леса поднимался лучезарный, словно выстроенный из звездного света дворец, о котором можно поведать только в песне - с его сверкающими порталами, выходящими на поляны, и с окнами более синими, чем наши небеса летними вечерами.
И пока Алверик стоял на краю леса, сжимая в руке меч, и, затаив дыхание, глядел через поляны на величайшее сокровище Эльфландии, сквозь один из порталов явилась дочь эльфийского короля. Ослепляя взгляд, сошла она на поляны, не замечая Алверика. Ножки ее ступали сквозь росу и напоенный ароматами воздух и легко приминали на мгновение изумрудные травы, что склонялись и распрямлялись вновь, в точности как наши колокольчики, когда синие бабочки, беззаботно кружась над меловыми холмами, опускаются на них и опять вспархивают к небесам.
И, следя ее легкий шаг, Алверик не смел ни вздохнуть, ни пошевелиться; юноша не смог бы двинуться с места, даже если бы сосны по-прежнему преследовали его; но сосны остались в лесу, не смея коснуться этих полян.
Чело ее венчала корона, словно бы высеченная из огромных бледных сапфиров; приходом своим озарила принцесса поляны и кущи, словно рассвет, наступивший внезапно, после бесконечно долгой ночи, над планетой, что ближе к солнцу, нежели мы. Проходя мимо Алверика, девушка вдруг обернулась; глаза ее распахнулись, в них читалось легкое изумление. Никогда прежде не доводилось ей видеть пришлеца из ведомых нам полей.
Алверик же заглянул ей в глаза и не смог отвести взгляда - утратив дар речи, беспомощный, замер он перед нею; воистину перед ним была принцесса Лиразель в сиянии своей красоты. И тут юноша заметил, что корона ее не из сапфиров, но изо льда.
- Кто ты? - молвила она. И голос ее прозвучал музыкой, которая, если обратиться за сравнением к земле, более всего напоминала перезвон льдинок, подрагивающих под дыханием весеннего ветра на поверхности озер какой-нибудь северной страны.
И ответил Алверик:
- Я родом из тех полей, что ведомы и отмечены на картах.
И принцесса вздохнула на мгновение о ведомых нам полях, ибо доводилось ей слышать о том, сколь отрадна жизнь в том краю, знающем молодые поколения, и задумалась она о смене времен года, и о детях и старости, обо всем этом пели эльфийские менестрели, рассказывая о Земле.
Когда же Алверик увидел, что Лиразель вздыхает о ведомых нам полях, он в нескольких словах описал ей родные места. Принцесса же принялась расспрашивать его дальше, и очень скоро юноша уже рассказывал ей предания своего дома и долины Эрл. И подивилась Лиразель его речам, и засыпала его бессчетными вопросами; тогда Алверик поведал ей все, что знал о Земле, но не осмелился представить историю Земли так, как наблюдал ее сам в течение всей своей недолгой жизни, - нет, на устах юноши оживали те предания и легенды об обычаях зверей и людей, что народ Эрла почерпнул из глубины веков, что старики рассказывали вечерами у огня, когда детям не терпелось услышать истории глубокой старины. Так стояли эти двое на краю полян, чудесное великолепие которых обрамляли неведомые нам цветы, позади темнел волшебный лес, а совсем рядом сиял лучезарный дворец, поведать о котором можно только в песне. И говорили эти двое о простодушной мудрости стариков и старух, что судачат об урожаях, о боярышнике и розах в цвету, о том, когда и что должно сажать в садах, о том, что знают дикие звери; о том, как исцелять, как пахать землю, как крыть соломою крышу, и какой из ветров в какое время года дует над ведомыми нам полями.
Тогда-то и появились рыцари, - те, что охраняют дворец и следят, чтобы никто не прошел через зачарованный лес. Четверо воинов, закованные в сверкающую броню, выехали через поляны; лица их оставались закрыты. На протяжении долгих зачарованных веков своей жизни никто из них не смел мечтать о принцессе; никогда не открывали они своих лиц, в полном вооружении преклоняя перед нею колена. Однако поклялись рыцари ужасною клятвой, что никто другой не заговорит с нею, буде кому и удастся пройти через зачарованный лес. С этой клятвой на устах они двинулись к Алверику.
Лиразель горестно поглядела на рыцарей, однако не ей было останавливать их, ибо воины явились по повелению ее отца, и оспорить королевскую волю она не могла; принцесса хорошо знала, что и отец ее не в силах отменить свое повеление, ибо король высказал его много веков назад по воле Рока. Алверик же окинул взором вооружение воинов, сиявшее ярче любого ведомого нам металла, словно отковано оно было в одной из тех возвышавшихся рядом цитаделей, о которых говорится только в песне; а затем двинулся навстречу рыцарям, обнажив отцовский меч, ибо надеялся острым его концом достать противника в месте соединения лат. Второй же меч он взял в левую руку.
Первый рыцарь нанес удар, Алверик отпарировал его, но резкая боль молнией пронзила руку юноши, меч выпал из его пальцев, и понял Алверик, что земному мечу не под силу противостоять оружию Эльфландии, и взял волшебный меч в правую руку. Этот клинок и встретил натиск стражей принцессы Лиразель - ибо стражами принцессы были эти рыцари, и ждали подобного случая на протяжении всех долгих веков бытия Эльфландии. И более не отзывались в руке юноши болью удары эльфийских мечей, но в металле его собственного меча рождалась и гасла дрожь, словно песня, и разгоравшийся в нем жар дошел до сердца Алверика, придавая юноше сил.
Но, по мере того как Алверик продолжал отражать яростный натиск стражи, меч, родня молнии, устал обороняться, ибо по природе своей был склонен к стремительности и отчаянным выпадам; и, потянув за собою руку Алверика, он обрушил на эльфийских рыцарей град ударов, и броня Эльфландии не смогла противостоять им. Сквозь бреши в броне хлынула густая, странного оттенка кровь, и вскоре двое из сверкающего отряда пали. Упоенно бился Алверик, вдохновленный доблестью меча, и вскоре одолел еще одного, так что в живых оставались только он и один из воинов, который, казалось, наделен был магией более могущественной, нежели его погибшие соратники. Так оно и было; ибо когда эльфийский король впервые наложил заклятия на своих рыцарей, первым заколдовал он этого стража, пока чудесные свойства рун не утратили еще своей новизны; воин, латы его и меч до сих пор сохранили в себе нечто от первозданной магии, более властной, нежели любые вдохновенные колдовские замыслы, впоследствии осенившие его повелителя. Однако этот рыцарь, - что Алверик вскоре почувствовал как в руке своей, так и клинком, - не обладал ни одною из тех главных рун, о которых поминала ведьма, когда ковала меч на своем холме; эти руны, ограждающие само бытие короля Эльфландии, до поры еще не были произнесены властелином волшебной страны. Чтобы узнать об их существовании, ведьма, должно быть, слетала в Эльфландию на метле и тайно, наедине переговорила с королем.
Меч, что явился на Землю из запредельных далей, разил, словно громовые стрелы; зеленые искры сыпались от брони, и алые - когда меч ударял о меч; сквозь бреши в броне, вниз по латам, медленно текла густая эльфийская кровь. Лиразель не отводила глаз, следя за поединком, и во взоре ее светилось благоговение, изумление и любовь. Сражаясь, противники отступили в лес; сверху на них обрушивались ветви, отсеченные в ходе боя; и ликовали, оглушая эльфийского рыцаря, руны в мече Алверика, мече, проделавшем столь долгий путь. И вот, наконец, во мраке леса, среди ветвей, что обрушились вниз с расколдованных деревьев, Алверик нанес противнику смертельный удар так громовая стрела рассекает вековой дуб.
Тело с грохотом рухнуло наземь, и в наступившем безмолвии Лиразель подбежала к юноше.
- Скорее! - проговорила она. - Ибо мой отец владеет тремя рунами... Принцесса не посмела продолжать.
- Куда же? - спросил Алверик.
- В ведомые тебе поля, - отвечала она.
Глава 4.
СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ АЛВЕРИК ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ЗЕМЛИ ЛЮДЕЙ.
Назад сквозь ограждающий лес спешили Алверик и Лиразель, и только раз оглянулась принцесса на те цветы и поляны, что доводилось видеть разве что погруженным в самый глубокий сон поэтам, позволяющим воображению своему уноситься в запредельные дали; только раз оглянулась она - и увлекла Алверика вперед; он же старался пройти мимо тех деревьев, которые расколдовал по пути ко дворцу.
И Лиразель не позволяла юноше помедлить даже для того, чтобы выбрать тропу, но увлекала его все дальше и дальше, прочь от дворца, о котором говорится только в песне. И новые деревья неуклюже двинулись к беглецам из-за тусклой, неромантической линии, что прочертили удары волшебного меча, с удивлением поглядывая на своих сраженных собратьев, на их безжизненно поникшие ветви, лишенные ореола магии и тайны. Но едва ожившие деревья подбирались совсем близко, Лиразель поднимала руку, и все они замирали, и более не трогались с места; она же по-прежнему принуждала Алверика поторопиться.
Она знала, что отец ее поднимется по бронзовым лестницам одного из серебряных шпилей; она знала, что очень скоро король выйдет на высокий балкон, она знала, какую руну он произнесет. Она слышала звук его шагов: король поднимался все выше, и эхо уже звенело в лесу. Теперь беглецы пересекали равнину по ту сторону леса, стремясь вперед сквозь синий и вечный эльфийский день; снова и снова огляды-валась принцесса через плечо, торопя Алверика. Эльфийский король медленно поднимался по тысяче бронзовых ступеней; шаги его гулко отдавались в тишине, и Лиразель надеялась успеть добраться до границы сумерек, что по ту сторону казалась дымной и блеклой, когда вдруг, в сотый раз оглянувшись на далекие балконы сверкающих шпилей, она увидела, как высоко наверху, над дворцом, о котором гово-рится только в песне, приоткрывается дверь. "Увы!", - воскликнула принцесса, глядя на Алверика, но в этот миг с ведомых нам полей до них донесся аромат дикого шиповника.
Алверик не ведал усталости, ибо был юн; не ведала усталости и принцесса, ибо время не имело над нею власти. Юноша взял Лиразель за руку; они устремились вперед; эльфийский король вскинул бороду, но едва начал он говорить нараспев руну, произнести которую можно только однажды, против которой бессильно все, что родом из ведомых нам полей, беглецы миновали границу сумерек, и руна сотрясла и пот-ревожила покой тех земель, по которым более не ступала Лиразель.
И вот Лиразель оглядела ведомые нам поля, столь же непривычные для нее, как некогда были для нас, и пришла в восторг от красоты их. Она рассмеялась при виде стогов сена и всей душой полюбила их причудливые очертания. Пел жаворонок, Лиразель заговорила с ним, но жаворонок, казалось, не понял; однако принцесса обратилась мыслями к иным чудесам наших полей, ибо все было для нее внове, и позабыла о жаворонке. Как ни странно, пора колокольчиков миновала, ибо цвели наперстянки, и лепестки боярышника осыпались, и на смену ему распустился шиповник. Алверик никак не мог понять, почему.
Было раннее утро, сияло солнце, одаряя нежными красками наши поля, и в этих ведомых нам полях Лиразель радовалась тысяче самых заурядных вещей вы бы никогда не поверили, что можно различить столь многое среди повседневных, привычных картин Земли. Так счастлива была она, так беспечна, так весело звенели ее изумленные восклицания и смех, что с этого самого дня Алверик узнал, как несказан-но хороши лютики, - дотоле он и вообразить себе подобного не мог; и как забавны телеги, - раньше ему это как-то не приходило в голову. Каждый миг Лиразель с ликующим возгласом открывала для себя новое сокровище Земли, в котором юноша не подмечал красоты прежде. И вдруг, следя за тем, как она одаряет наши поля красотою более неуловимо-тонкой, нежели приходит вместе с дикими розами, Алверик заметил, что ледяная корона принцессы растаяла.
Так Лиразель покинула дворец, о котором поведать можно только в песне, и к вечеру пришла вместе с Алвериком к порогу его дома, - через поля, о которых мне рассказывать ни к чему, ибо это самые что ни на есть обычные земные поля; очень мало меняются они с ходом веков, да и то лишь на краткий срок.
А вот в замке Эрл все изменилось. В воротах пришлецам повстречался страж, знакомый Алверику; он уставился на них во все глаза. В зале и на лестницах им встречались люди, прислуживающие в замке: все они с удивлением поворачивали головы. Их Алверик тоже знал, однако все стали старше; и понял юноша, что, хотя провел он в Эльфландии один-единственный лазурный день, здесь, должно быть, за это время прошло добрых десять лет.
Кто не знает, что таковы законы Эльфландии? Однако, кто бы не удивился, увидев нечто подобное своими глазами, как видел теперь Алверик? Он обернулся к Лиразель, и сообщил, что миновало десять-двенадцать лет. Но это имело такой же успех, как если бы бедняк, женившийся на принцессе, пожаловался ей, что потерял шестипенсовик; время не имело ни ценности, ни значения в глазах Лиразель, и она ничуть не встревожилась, услышав о десяти канувших в никуда годах. Ей даже пригрезиться не могло, как много значит здесь для нас время.
Люди поведали Алверику, что отец его давным-давно умер. А кто-то добавил, что умер старый лорд счастливым, вооружившись терпением, полагаясь на то, что Алверик выполнит его волю; ибо хозяин замка знал кое-что о законах Эльфландии и понимал: тот, кто сносятся между тем и этим краем, должен обладать хотя бы долей того безмятежного спокойствия, что вечно царит над погруженной в грезы Эльфландией.
Выше по склону долины пришлецы услышали звон наковальни - то кузнец припозднился за работой. Именно кузнец некогда выступил глашатаем от лица тех, что давным-давно явились в просторный зал, отделанный в алых тонах, к правителю Эрла. Все эти люди были еще живы; ибо время, хотя и шло оно над долиной Эрл так же, как над всеми ведомыми нам полями, шло неспешно, не так, как в наших городах.
Оттуда Алверик и Лиразель направились к священной обители фриара. Отыскав же фриара, Алверик попросил обвенчать их с принцессой по христианскому обряду. Но едва увидел фриар , как засияла ослепительная красота Лиразель среди незамысловатого убранства его маленькой священной обители (ибо он украсил стены своего дома всякого рода безделушками, что время от времени покупал на ярмарках), - он тотчас же испугался, что гостья - не из рода смертных. И когда он спросил девушку, откуда она, и та радостно ответила: "Из Эльфландии", - сей достойный всплеснул руками и очень серьезно объяснил принцессе, что никто из обитателей той земли не может рассчитывать на спасение души. Но Лиразель улыбнулась в ответ, ибо в Эльфландии ничего не нарушало ее праздного счастья, а теперь в мыслях ее царил один только Алверик. Тогда фриар обратился к своим книгам: посмотреть, как следует поступать в подобном случае.
Долго читал фриар в молчании; тишину комнаты нарушало только его дыхание; Алверик же и Лиразель терпеливо стояли перед ним. И, наконец, фриар отыскал в своей книге образчик венчальной службы для русалки, покинувшей море, хотя в священной книге об Эльфландии не говорилось ни слова. Этого, сказал фриар , будет достаточно, ибо русалкам, точно так же, как и эльфийскому народу, заказана самая мысль о спасении души. И вот фриар послал за колоколом и подобающими случаю свечами. Затем, обернувшись к Лиразель, он повелел ей отринуть, отвергнуть и торжественно отречься от всего, что имеет отношение к Эльфландии, медленно зачитав из книги слова, применимые к сему благому случаю.
- Достойный фриар , - молвила Лиразель, - ни одно слово, произнесенное в этих полях, не может пересечь границ Эльфландии. И очень хорошо, что так, ибо отец мой владеет тремя рунами, что могли бы развеять по ветру эту книгу, едва он ответил бы на любое из ее заклинаний, - конечно, если бы словам под силу было проникнуть за сумеречные пределы. Я не стану заклинать заклинания моего отца.
- Я не могу обвенчать человека христианской веры, - отозвался фриар , - с одною из тех упорствующих, коим отказано в спасении души.
И Алверик принялся умолять принцессу, и она повторила то, что написано в книге, - "Хотя мой отец мог бы развеять по ветру это заклятие, - добавила Лиразель, - столкнись оно с одной из его рун". И вот принесли колокол, и свечи, и в своем тесном жилище достойный фриар совершил над молодыми венчальный обряд, применимый для венчания русалки, покинувшей море.
Глава 5.
МУДРОСТЬ ПАРЛАМЕНТА ЭРЛА.
В дни после брачного пира люди Эрла частенько захаживали в замок вручить дары и восславить молодых; вечерами же селяне обсуждали в своих домах счастливые перемены, что грядут в долину Эрл в силу того мудрого поступка, что некогда совершили они, обратившись к старому правителю в его просторном зале, отделанном в алых тонах.
Кузнец Нарл, что некогда возглавил просителей; Гук, фермер с нагорьев близ долины Эрл, где раскинулись клеверные пастбища (ему первому пришла в голову благая идея - после разговора с женой); возчик Ник, четыре торговца скотом, и От, охотник за оленями, и Влель, глава гильдии пахарей, - все они, и еще трое, много лет назад отправились к правителю Эрла и высказали свою просьбу, - просьбу, что погнала Алверика в дальние странствия. Теперь же эти люди рассуждали о том, сколько добра принесет это деяние. Все они хотели, чтобы долина Эрл стала известна среди людей: все они были твердо уверены, что долина этого вполне заслуживает. Селянам доводилось заглянуть в исторические хроники или перелистать книги, трактующие о пастбищах и выгонах, однако крайне редко упоминалась в них любимая всеми долина - ежели упоминалась вообще. И в один прекрасный день Гук сказал:"Пусть народом нашим впредь правит чародей: он прославит имя нашей долины, и не будет впредь на земле человека, что не слыхивал бы о долине Эрл".
И люди порадовались, и созвали Парламент, и двенадцать человек отправлены были к Правителю Эрла. И все произошло так, как я уже рассказал.
И вот теперь за чашами с медом они рассуждали о будущем долины Эрл, и месте ее среди прочих долин, и о том, какая репутация установится за нею в мире. Селяне имели обыкновение сходиться и беседовать в просторной кузнице Нарла; из внутренних покоев Нарл выносил гостям мед, и Трель являлся припозднившись с лесного своего промысла. Хмельной напиток из клеверного меда был густ и сладок; согревшись в тепле комнаты и наговорившись о повседневных делах долины и нагорий, люди обращались мыслями к будущему, созерцая, словно сквозь золотую дымку, грядущую славу Эрла. Один превозносил до небес рогатый скот, другой - лошадей, третий - плодородие почвы, и все с нетерпением ожидали того времени, когда прочие земли поймут: первое место среди долин по праву принадлежит долине Эрл.
Время, что принесло с собою эти вечера, унесло их прочь: оно шло себе над долиной Эрл ровно так же, как над всеми ведомыми нам полями; и вот снова наступила Весна, и настала пора колокольчиков. И однажды, когда вовсю цвели анемоны, объявлено было, что у Алверика и Лиразель родился сын.
Следующей же ночью жители Эрла разложили на холме костры, и затеяли пляски вокруг огня, и пили мед, и радовались. Накануне весь день носили они из соседнего леса бревна и ветки для костров, и теперь огненное зарево видно было и в других землях. Только на бледно-голубых вершинах гор Эльфландии не отражались блики пламени, ибо горы эти пребывают неизменны, что бы ни происходило здесь.
Утомившись же от плясок вокруг костра, люди усаживались на землю и принимались предрекать судьбу долины Эрл, когда править в ней станет сын Алверика при помощи всей той магии, что получит от матери. Одни говорили, что молодой правитель поведет их в военный поход, а другие - что повелит пахать на большую глубину, и абсолютно все предрекали лучшие цены на скот. Никто в ту ночь не спал: ибо все танцевали и предсказывали славное будущее, и радовались своим предсказаниям. А более всего радовались селяне тому, что имя долины Эрл станет отныне известно и почитаемо в других землях.
Алверик же стал искать пестунью для своего сына: искал он повсюду, в долине и в нагорьях, ибо непросто найти женщину, достойную заботиться о наследнике королевского дома Эльфландии; те же, на кого падал его выбор, пугались света, что порою словно бы вспыхивал в глазах малыша, и, казалось, не принадлежал ни земле, ни небу. И в конце концов, одним ветреным утром, Алверик вновь поднялся по холму одинокой ведьмы, и нашел владелицу хижины праздно сидящей в дверях, ибо нечего ей было в тот день проклясть или благословить.
- Что же, - молвила ведьма, - принес ли тебе меч удачу?
- Кто знает, - отвечал Алверик, - что приносит удачу, а что нет, если итог провидеть нам не дано?
Устало проговорил он это, ибо время тяжким бременем легло на его плечи: Алверик так и не узнал, сколько лет миновало для него за тот единственный день, что провел он в Эльфландии; гораздо больше, казалось ему, нежели прошло за тот же самый день над долиной Эрл.
- Истинно так, - подтвердила ведьма, - Кому, кроме нас, ведом итог?
- Матушка ведьма, - молвил Алверик, - я взял в жены дочь короля Эльфландии.
- То изрядное достижение, - заметила старая ведьма.
- Матушка ведьма, - продолжал Алверик, - у нас родился сын. Кто станет заботиться о нем?
- Задача не для смертного, - отозвалась ведьма.
- Матушка ведьма, - молвил Алверик, - не согласишься ли ты спуститься в долину Эрл и взять на себя заботу о малыше, став для него пестуньей? Ибо во всех этих полях никто, кроме тебя, ничего не смыслит в делах Эльфландии, кроме принцессы, она же ничего не смыслит в делах Земли.
- Ради короля я приду, - отвечала старая ведьма.
И вот, увязав в узелок диковинные пожитки, ведьма спустилась с холма. Так в ведомых нам полях кормилицей ребенку стала та, что знала песни и предания земли его матери.
Часто, склоняясь вместе над колыбелью, дряхлая ведьма и принцесса Лиразель вели долгие беседы, что затягивались до ночи; и рассуждали они о вещах, вовсе неизвестных Алверику; и несмотря на преклонные годы ведьмы, несмотря на всю недоступную людям мудрость, что накопила она за сотни лет, именно ведьма училась в ходе долгих этих бесед, учила же принцесса Лиразель. Но во всем, что касается Земли и ее обычаев, Лиразель по-прежнему пребывала в полном неведении.
Старая ведьма, что ходила за малышом, столь хорошо приглядывала за ним, столь хорошо умела его успокоить, что на протяжении всех своих детских лет мальчик ни разу не расплакался. Ибо ведьма знала заговор для того, чтобы прояснилось утро и распогодился день, и еще один заговор, чтобы унять кашель, и еще один, чтобы детская сделалась теплой, уютной и чуть жутковатой: при звуках этого заговора языки пламени над заколдованными ведьмой дровами рвались вверх, и предметы, окружившие очаг, отбрасывали гигантские тени в свете огня, и темные тени эти весело подрагивали на потолке.
Лиразель и ведьма заботились о ребенке так, как самые обычные земные матери заботятся о своих детях; но этот малыш знал к тому же напевы и руны, что прочим детям ведомых нам полей слышать не доводилось.
Старая ведьма расхаживала по детской с неизменным черным посохом, ограждая дитя своими рунами. Если ветреной ночью сквозь какую-нибудь щель, завывая, тянулся сквозняк, у ведьмы наготове было заклинание, чтобы утишить ветер; и еще одно заклинание, чтобы заговорить песню чайника, - и вот в мелодии чайника рождался отзвук невероятных известий, дошедших из укрытых туманом краев: так ребенок постиг со временем тайны далеких долин, долин, что никогда не видел он своими глазами. Вечерами ведьма поднимала свой посох эбенового дерева, и, стоя перед огнем, зачаровывала хоровод теней, заставляя тени пуститься в пляс. И тени принимали всевозможные очертания, милые и страшные, и кружились в танце, чтобы дитя позабавилось; так ребенок мало-помалу узнавал не только о том, что от века хранит в кладовых своих Земля: о поросятах и деревьях, верблюдах и крокодилах, волках и утках, верных псах и кротких коровах; узнавал он и о вещах более мрачных, тех, что внушают людям страх; и о том, на что надеятся люди, и о чем только догадываются. В такие вечера по стенам детской проносились события, воистину происходящие, и создания, на самом деле существующие: так ребенок познакомился с ведомыми нам полями. А когда стояли теплые дни, ведьма проходила с ребенком через деревню, и все собаки лаяли на жуткую фигуру, но приближаться не смели, ибо паж, идущий следом за старухой, нес эбеновый посох. И собаки, которые знают так много: знают, как далеко человек сможет добросить камень, и побьет ли их человек, или побоится, - отлично понимали, что посох этот - не простой. Потому псы держались подальше от странного черного посоха в руках пажа, и злобно рычали, и селяне выходили поглядеть, что случилось. И радовались селяне, видя, сколь волшебная кормилица досталась юному наследнику. "Вот, - говорили они, - ведьма Зирундерель", и утверждали, что она-то непременно воспитает малыша в истинных принципах чародейства, и когда юный наследник возьмет бразды правления в свои руки, магии вокруг будет предостаточно, чтобы прославить всю долину. И били селяне собак, пока те не убегали домой, поджав хвосты; однако собаки продолжали упорствовать в своих подозрениях. Потому, когда народ собирался в кузнице Нарла, и в домах, озаренных лунным сиянием, воцарялась тишина, и ярко светились окна Нарла, и по кругу ходили чаши с медом, и народ обсуждал будущее Эрла, причем все новые голоса вступали в общий хор, разглагольствующий о грядущей славе долины, собаки тихой поступью выбирались на посыпанные песком улицы и выли.
И Лиразель поднималась в солнечную детскую высоко в башне, и вся детская озарялась ясным светом, подобного которому не заключало в себе ни одно из заклинаний просвещенной ведьмы, и пела мальчику песни: здесь таких песен никто нам не споет, ибо выучивают эти напевы по ту сторону границы сумерек, а слагают эти напевы те певцы, которых ничуть не тревожит Время. Но несмотря на чудесные свойства этих песен, рожденных вне ведомых нам полей и во времена столь отдаленные, что даже историки не имеют с ними дела; несмотря на то, что люди дивились необычности этих песен, когда в летний день, сквозь распахнутые створчатые окна, мелодии уносились прочь и медленно плыли над долиной Эрл; несмотря на все это, никто не дивился чудным напевам там, как принцесса дивилась земным привычкам своего малыша, и тем маленьким земным черточкам и особенностям, что проявлялись в каждом поступке ребенка все больше и больше, по мере того, как мальчик рос. Ибо образ жизни людей оставался по-прежнему чужд принцессе. И все равно Лиразель любила сына больше, чем царство своего отца, больше, чем сверкающие века ее не подвластной времени юности, больше, чем дворец, поведать о котором можно только в песне.
Именно тогда Алверик утвердился в мысли, что принцесса никогда не свыкнется с тем, что видит вокруг, никогда не поймет народ, живущий в долине, никогда не прочтет мудрых книг, не рассмеявшись при этом, никогда не будет ей дела до обычаев и законов Земли; никогда замок Эрл не станет ей домом; с таким же успехом Трель мог бы словить лесную зверушку и держать дома в клетке. Прежде Алверик надеялся, что принцесса очень скоро выучит все то, что прежде было ей незнакомо, и вот, наконец, придет время, когда небольшие различия, что существуют между нашими полями и Эльфландией, не будут более ее тревожить; но теперь, наконец, он понял: то, что казалось Лиразель странным и чуждым, таким для нее и останется навсегда. Долгие века ее вневременного дома оставили неизгладимый отпечаток в мыслях ее и фантазиях, и несколько кратких лет в наших полях ничего не могли изменить. Когда же Алверик, наконец, узнал это, он узнал правду.
Между душами Алверика и Лиразель пролегли бесконечные расстояния, разделяющие Землю и Эльфландию, но любовь стала мостом, cоединившим края пропасти, - и не такие расстояния в силах преодолеть любовь. Однако когда на золотом мосту Алверику случалось на мгновение помедлить и позволить себе мысленно заглянуть вниз, в бездну, у молодого правителя кружилась голова и дрожь охватывала его. Чем все это кончится? - думал он. И страшился, что итог окажется еще более невероятным, нежели начало.
Она же, она не понимала, к чему ей что-то знать. Разве красоты ее недостаточно? Разве ее возлюбленный не пришел наконец на те поляны, что лучатся перед дворцом, о котором говорится только в песне, и не избавил ее от участи вечного одиночества и безмятежного покоя? Разве недостаточно того, что он пришел за нею? И для чего ей понимать нелепо-забавные вещи, которыми заняты эти смертные? Или прикажете ей теперь не танцевать на дорогах, не разговаривать с козами, не смеяться на похоронах, не петь по ночам? Вот еще! Что такое радость, если приходится скрывать ее? Должно ли веселье подчиниться скуке в этих странных полях, куда забрела она? Но вот однажды принцесса заметила, что одна из селянок долины Эрл уже не так хороша собою, как год назад. Перемена казалась еле заметной, однако зоркий глаз Лиразель безошибочно подметил ее. Принцесса в слезах побежала к Алверику за утешением, потому что испугалась: а вдруг Время в ведомых нам полях обладает властью повредить красоте, омрачить которую не осмелились долгие-долгие века Эльфландии. Алверик же сказал, что Время всегда возьмет свое, это известно всем и каждому, так к чему жаловаться?
Глава 6.
РУНА ЭЛЬФИЙСКОГО КОРОЛЯ.
Король Эльфландии стоял на высоком балконе своей сверкающей башни. Где-то внизу еще звучало эхо тысячи шагов. Он поднял голову, чтобы произнести руну, призванную удержать в Эльфландии его дочь, но в этот миг увидел, как беглянка прошла сквозь пасмурный барьер: по нашу сторону, выходя на Эльфландию, граница эта сверкает и лучится, словно звездные сумерки, а по ту сторону, выходя на ведомые нам поля, кажется дымной, тусклой и враждебной. И вот король поник головою, так, что пряди бороды его смешались с горностаевой мантией, наброшенной поверх лазурного плаща, и долго стоял там в скорби, не говоря ни слова, пока время, стремительно, как всегда, проносилось над ведомыми нам полями.
Времена, о которых мы ничего не знаем, состарили короля еще до того, как он наложил на Эльфландию заклятие вечного покоя. Теперь же, застыв бело-синим отблеском на фоне серебряной башни, он думал о своей дочери, затерявшейся в суете наших безжалостных лет. Ибо король знал, - он, чья мудрость простиралась далее границ Эльфландии и доходит до наших суровых полей, - хорошо знал он о том, сколь груб материальный мир и сколь беспорядочно-суматошно Время. Король знал: пока он стоит на балконе, года, способные уничтожить красоту, мириады трудностей и тягот, сокрушающие дух, уже смыкаются тесным кольцом вокруг его дочери. И отпущенные Лиразель дни показались ему, обитавшему за пределами треволнений и губительной власти Времени, столь же краткими, как нам показались бы часы, отпущенные цветам шиповника, что глупые люди оборвали с куста и продают вразнос на улицах города.
Король знал, что отныне над принцессой нависла судьба, общая для всех смертных созданий. Король подумал о том, что скоро она погибнет, как гибнет все смертное, и погребена будет среди скал того края, что презирает Эльфландию и ни во что не ставит ее самые священные предания. И, не будь он королем волшебных земель, что черпают вечный покой в его собственной непостижимой безмятежности, он бы зарыдал при мысли о могиле в скалистой Земле, могиле, что навсегда завладеет этой совершенной красотою. Или, думал король, уйдет она в какой-нибудь неведомый ему рай, какие-нибудь небеса, о которых повествуют книги ведомых нам полей, ибо даже об этом королю доводилось слыхать. Он представил свою дочь на холме между яблонь, под цветущими кущами нескончаемого апреля, сквозь которые поблескивают бледно-золотые нимбы тех, кто проклинал Эльфландию. Король видел, хотя и смутно, несмотря на всю свою волшебную мудрость, то великолепие, что отчетливо различают только блаженные души. Он видел, как с небесных холмов дочь его простирает руки (он прекрасно знал, что так оно и будет) к бледно-голубым вершинам своего эльфийского дома, и никому из блаженных душ дела нет до ее тоски. И тогда, хоть и был он королем земли, что в нем черпала свой неизменный покой, он зарыдал, и вся Эльфландия содрогнулась. Эльфландия содрогнулась так, как дрогнут недвижные воды здесь, едва поверхности коснется нечто родом из наших полей.
Тогда король повернулся и ушел с балкона, и в великой спешке спустился по бронзовым лестницам.
Ступени еще звенели от его шагов, а король уже стоял у дверей слоновой кости, ведущих в нижнюю часть башни. Он вошел в тронный зал, о котором поведать может только песня. Там извлек король из ларца пергамент и перо, добытое из некоего мифического крыла, и, обмакнув перо в неземные чернила, начертал на пергаменте руну. Затем, подняв два пальца, он сотворил пустячное заклинание, которым обычно призывал стражу. Но рыцари не явились на зов.
Я уже говорил, что над Эльфландией время не идет вовсе. Однако происходящие события сами по себе - проявления времени; что сможет случиться, если время стоит на месте? В Эльфландии же дело со временем обстоит так: ничего не движется, не блекнет и не умирает в вечной красоте, что дремлет в напоенном медом воздухе; ничего не ищет счастья в движении, перемене либо новизне; все пребывает в вечном экстазе созерцания той красоты, что от века существует в мире, что всегда сияет над зачарованными полянами, ничуть не померкнув с тех самых пор, как впервые была создана заклятием либо песней. Однако если сила помыслов чародея воспрянет навстречу вторжению нового, тогда власть, одарившая Эльфландию неизменным покоем, отгородившая ее от времени, вдруг растревожит этот покой, и время на краткий миг завладеет Эльфландией. Бросьте что-нибудь в глубокий омут с чуждого ему берега: в омут, где дремлют гигантские рыбы, где дремлют зеленые водоросли, где дремлют густые краски, где спит свет; прянут гигантские рыбы, словно в калейдоскопе, всколыхнутся краски, дрогнут зеленые водоросли, пробудится свет, мириады существ познают медленное движение и перемену; но очень скоро омут вновь застынет в неподвижности. Примерно то же произошло, когда Алверик прошел сквозь границу сумерек и миновал зачарованный лес: встревожился и обеспокоился король, и вся Эльфландия содрогнулась.
Когда же понял король, что никто из рыцарей не явится на зов, он обратил взор свой к лесу: властелин Эльфландии знал, что потревожен именно лес. Сквозь непроходимый строй дерев, что еще подрагивали, возмущенные появлением Алверика; направил он взгляд свой; сквозь густую чащу и серебряные стены дворца, ибо глядел при помощи колдовства; и увидел там король четырех сраженных рыцарей дворцовой стражи, недвижно лежащих на земле, и густая эльфийская кровь сочилась сквозь бреши в латах. И подумал король о первозданной магии, посредством которой создал он самого старшего, с помощью руны, только-только подсказанной ему вдохновением, - в те далекие времена, когда он еще не победил Время. Король прошел сквозь величественный, сверкающий всеми лучами радуги портал, миновал мерцающие поляны, и приблизился к поверженному стражу, и увидел, что не успокоились еще растревоженные деревья.
- Здесь побывала магия, - молвил король Эльфландии.
И хотя владел он только тремя рунами, способными на нечто подобное, и хотя произнести их можно было только однажды, и одну уже начертал он на пергаменте, чтобы вернуть домой дочь, король произнес над старшим рыцарем, сотворенным силою его магии давным-давно, вторую из самых волшебных своих рун. Отзвучали последнии слова руны, и в наступившем безмолвии все бреши в броне, сиявшей ярче лунных лучей, с тихим щелчком закрылись, исчезла густая темная кровь, и пробужденный к жизни рыцарь поднялся на ноги. Теперь у эльфийского короля оставалась только одна руна, что превосходила могуществом любую известную нам магию.
Остальные три рыцаря были мертвы; а поскольку душ у них не было, их магия снова вернулась в помыслы властелина волшебной страны.
И вот король направился назад, во дворец, а последнего своего стража послал за троллем.
Тролли, создания с темно-коричневой кожей, в два-три фута ростом - это одно из населяющих Эльфландию племен, сродни гномам. Очень скоро в тронном зале, рассказать о котором можно только в песне, раздался быстрый топоток, тролль подбежал к трону на двух своих босых ножках, и предстал пред королем. Король вручил ему пергамент с начертанной на нем руной, говоря:
- Убегай отсюда прочь, скачи за край Земли, доберись до тех полей, что неведомы здесь; отыщи принцессу Лиразель, что ушла в людские обители, и вручи ей эту руну; она прочтет ее, и все будет хорошо.
И тролль со всех ног помчался прочь от дворца.
Очень скоро тролль, передвигаясь большими прыжками, добрался до границы сумерек. Теперь ничего более не двигалось в Эльфландии, и древний король, погруженный в немую скорбь, недвижно застыл на великолепном троне, поведать о котором может только песня.
Глава 7.
ПОЯВЛЕНИЕ ТРОЛЛЯ.
Добравшись до границы сумерек, тролль проворно нырнул в туманное марево, но в ведомые нам поля выходить не спешил, ибо опасался собак. Неслышно выскользнув из густых туманных завес, он так тихо перебрался в наши поля, что никто не заметил бы его, разве что пристально наблюдал бы за тем самым местом, где тролль появился. Тролль помедлил несколько мгновений, поглядел направо и налево, и, собак не увидев, окончательно покинул сумеречный предел. Этому троллю еще не приходилось бывать в ведомых нам полях, однако он хорошо знал, что собак следует избегать: страх перед собаками, столь глубоко вошедший в плоть и кровь всех тех, кто ростом уступает Человеку, простирается, верно, много далее наших границ, и даже Эльфландии не чужд.
В наших полях в ту пору был май, и перед троллем раскинулось море лютиков, целый мир золота, расчерченный бурыми штрихами зацветающих трав. Увидев столько ярких лютиков сразу, тролль изумился неслыханному богатству Земли. Очень скоро гость из Эльфландии уже пробирался между цветов, и голени его осыпала желтая пыльца.
Не пройдя и нескольких шагов, тролль повстречал зайца: зверек уютно устроился среди травы, намереваясь там и провести время, пока внимание его не отвлекут иные занятия.
При виде тролля заяц застыл неподвижно, отрешенно уставившись в пространство. Заяц не бездействовал: заяц размышлял.
При виде зайца тролль подскакал поближе, улегся перед ним в лютиках и спросил, где путь в обители людей. Заяц же продолжал размышлять.
- Тварь ведомых полей, - повторил тролль, - где тут людские обители?
Заяц поднялся и направился к троллю: вид у зверька был на редкость нелепый, ибо ковыляющий заяц был начисто лишен той грации, с которой зверек бегает, скачет и резвится, и передняя его часть казалась значительно ниже задней. Он сунул нос прямо в физиономию тролля, поводя глупыми усами.
- Покажи мне дорогу, - настаивал тролль.
Когда заяц убедился, что собаками тут и не пахнет, он более не возражал против расспросов тролля. Однако наречия Эльфландии зверек не понимал, потому он снова прилег на землю, и погрузился в размышления, не обращая внимания на речи тролля.
Наконец, тролль отчаялся получить ответ. Он подскочил в воздух, завопил во все горло: "Собаки!", и, покинув зайца, весело запрыгал прочь через лютики, выбирая направление, противоположное Эльфландии. И, хотя заяц не совсем понимал эльфийский язык, в пронзительном возгласе тролля:"Собаки!" прозвучало такое неистовство, что в помыслы зайца закрались некие подозрения, и очень скоро зверек покинул свое травяное пристанище, и вразвалку зашагал через луг, презрительно поглядев троллю вслед; но недалеко ушел он, ибо передвигался главным образом на трех лапах, заднюю лапу готовый в любой момент опустить, если поблизости и в самом деле окажутся псы. Вскорости заяц снова остановился, уселся, насторожил уши, оглядел лютики и глубоко задумался. Но прежде чем заяц бросил размышлять над тем, что же хотел сказать тролль, гость из Эльфландии был уже далеко: он скрылся из виду и начисто позабыл о своих словах.
Вскоре тролль увидел остроконечные крыши фермерского дома, что поднимались над изгородью. Казалось, крыши разглядывали пришлеца при помощи маленьких окошек, притулившихся под красными черепицами.
"Обитель людей", - догадался тролль. Однако некий эльфийский инстинкт подсказал ему, что не здесь следует искать принцессу Лиразель. И все же тролль подкрался поближе к хутору и уставился на кур. Но в этот миг чужака приметила собака, та, что никогда прежде не видела троллей; верный страж издал один только песий вопль изумленного негодования и, оставшееся дыхание задержав для погони, бросился вслед за троллем.
Тролль тотчас же запрыгал вверх-вниз над лютиками, словно одолжил быстроту у ласточки, словно несся вперед, оседлав нижние слои воздуха. Такая скорость оказалась для собаки внове, и пес помчался, огибая поле, всем телом подавшись вперед, открыв пасть, но не лая; и ветер прокатывался по собаке одной сплошной волною от носа до хвоста. В обход пес побежал в тщетной надежде перехватить тролля, что наискось скакал через поле. Однако очень скоро преследователь безнадежно отстал, тролль же забавлялся скоростью, долгими глотками вдыхая напоенный ароматами воздух над чашечками лютиков. Он и думать забыл о собаке, но не замедлил бега, собакою вдохновленного, ибо наслаждался быстротой. Так продолжалась эта странная погоня через поля: тролля гнала вперед радость, а пса - долг. Новизны ради тролль держал ноги вместе, перескакивая через цветы, приземлялся, не сгибая колен, падал вперед на ладони, переворачивался через голову, и, внезапно распрямив локти в кувырке, стрелой взвивался в воздух, продолжая вращаться на лету. Тролль проделал это несколько раз, к вящему негодованию собаки, которая прекрасно знала: так по ведомым нам полям передвигаться не полагается. Но, несмотря на все свое негодование, собака уже поняла, что этого тролля ей никогда не догнать, и в конце концов возвратилась на ферму, и встретила там хозяина, и подошла к нему, виляя хвостом. Столь усиленно виляла она хвостом, что селянин голову был готов дать на отсечение: пес сотворил что-то полезное. Пса потрепали по загривку; тем дело и кончилось.
Селянину и впрямь посчастливилось, что собака прогнала тролля прочь от хутора; ибо если бы тролль успел поведать скотине и птице хоть что-нибудь о чудесах Эльфландии, те бы утратили всякое почтение к Человеку, и никто более не стал бы считать селянина господином и повелителем, кроме его верного пса.
Тролль же весело поскакал дальше по чашечкам лютиков.
Вдруг он увидел, как над цветами поднялся совершенно белый лис: повернувшись к троллю белой грудью и мордой, лис следил за его прыжками. Тролль подошел поближе и пригляделся. А лис все следил и следил, ибо лисы следят за всем происходящим.
Лис совсем недавно возвратился на росные поля: всю ночь зверь крался вдоль границы сумерек, что разделяет здешний мир и Эльфландию. Лисам случается забираться даже в туманную завесу и охотиться в густом сумеречном мареве; именно в этих таинственных сумерках, что пролегли между нашими краями и волшебной страной, к лису пристают некие чары, что приносит он потом в наши поля.
- А, Собака Сама-по-Себе, - заметил тролль. Ибо лис в Эльфландии знают: их часто видят, когда крадутся они в смутной дымке вдоль сумеречных границ; и называют лис в Эльфландии именно так.
- А, Тварь-из-за-Пределов, - отозвался лис, когда снизошел до ответа. Ибо он понимал говор троллей.
- Далеко ли отсюда обители людей? - спросил тролль.
Лис пошевелил усами, слегка наморщив губу. Как все лжецы, он задумывался, прежде чем ответить, а иногда предпочитал промолчать с мудрым видом - что оборачивалось даже к лучшему.
- Люди живут там и сям, - отвечал лис.
- Мне нужны их обители, - сказал тролль.
- Зачем? - полюбопытствовал лис.
- Я несу послание от короля Эльфландии.
Лис не выказал ни уважения, ни страха при упоминании наводящего ужас имени, но слегка наклонил голову, так, чтобы в глазах его невозможно было прочесть благоговение, охватившее зверя.
- Раз речь идет о послании, - отвечал лис, - то обители людей вон там.
И длинным острым носом он повел в сторону Эрла.
- Как я узнаю их, когда доберусь? - спросил тролль.
- По запаху, - отвечал лис. - То огромная обитель людей, и запах там стоит невыносимый.
- Благодарствую, Собака Сама-по-Себе, - откликнулся тролль. Нечасто доводилось ему благодарить кого бы то ни было.
- Я бы близко к ним не подходил, - заметил лис, - если бы не...
И он прервался на полуслове, и задумался про себя.
- Если бы не что? - поинтересовался тролль.
- Если бы не их куры. - И лис торжественно умолк.
- Прощай, Собака Сама-по-Себе, - молвил тролль и, перекувырнувшись через голову, направился к Эрлу.
Тролль скакал сквозь лютики все утро, пока поля искрились росою, и к вечеру так далеко продвинулся на своем пути, что еще до наступления темноты увидел перед собою дым и башни Эрла. Селение тонуло в овраге; остроконечные крыши, трубы и башни выглядывали над краем долины, и дым повисал над ними в сонном воздухе. "Обители людей", - промолвил тролль. Он устроился в траве и окинул селение взглядом.
Потом тролль подобрался поближе и всмотрелся снова. Дым и скопище крыш ему не понравились; и, безусловно, запах стоял отвратительный. В Эльфландии некогда бытовала легенда о мудрости Человека; но ежели этот миф и внушил легкомысленному троллю хоть малую толику почтения к нам, почтение это немедленно развеялось по ветру при одном взгляде на переполненные дома. А пока тролль изучал крыши, мимо прошло дитя четырех лет: маленькая девочка возвращалась с наступлением вечера домой, в долину Эрл, по тропе через поля.
Тролль и дитя поглядели друг на друга круглыми от изумления глазами.
- Привет, - сказало дитя.
- Привет, Дитя Человеческое, - отозвался тролль.
На этот раз он отказался от говора троллей, и перешел на язык Эльфландии, на то более возвышенное наречие, к которому прибегал, говоря перед королем; языком Эльфландии тролль вполне владел, хотя в домах этого племени предпочитают говор троллей, и к высокому наречию никогда не прибегают. На этом же самом наречии в ту пору изъяснялись и люди: языков существовало гораздо меньше, нежели теперь, потому эльфы и обитатели Эрла пользовались одним и тем же.
- Ты что такое? - спросило дитя.
- Тролль из Эльфландии, - откликнулся тролль.
- Я так и подумала, - сказало дитя.
- Куда ты идешь, дитя человеческое? - полюбопытствовал тролль.
- Домой, - отвечало дитя.
- Нам туда не хочется, - предположил тролль.
- Не-ет, - согласилось дитя.
- Пойдем в Эльфландию, - предложил тролль.
Дитя надолго задумалось. Другим детям уже случалось уходить, но эльфы всегда посылали на их место подменыша, так что по пропавшим никто особенно не скучал, ведь никто не знал правды. Девочка поразмыслила о чудесах и диком приволье Эльфландии, а затем о собственном доме.
- Не-ет, - решило дитя.
- Почему нет? - спросил троль.
- Матушка испекла утром рулет с вареньем, - отвечало дитя. И торжественно побрело домой. Если бы не пустяковая случайность - рулет с вареньем, - девочка непременно ушла бы в Эльфландию.
- Варенье! - презрительно фыркнул тролль, и представил себе озера Эльфландии, широкие листья лилий, что застыли на недвижной поверхности вод, огромные голубые лилии, раскрывающие точеные лепестки в мерцающем эльфийском зареве над бездонными зелеными омутами: и от них дитя отказалось ради варенья!
Тут тролль снова вспомнил о своем поручении, о пергаментном свитке и руне эльфийского короля, предназначенной для принцессы. Он нес пергамент в левой руке, пока бежал, и во рту, когда кувыркался над лютиками. Здесь ли принцесса? - подумал посланец. Или на свете есть еще и другие обители людей? По мере того, как смеркалось, тролль подбирался все ближе и ближе к домам, чтобы слышать все, самому оставаясь незамеченным.
Глава 8.
РУНА ДОСТАВЛЕНА.
Одним солнечным майским утром ведьма сидела в детской замка Эрл у огня и готовила малышу завтрак. Мальчику уже исполнилось три года, но Лиразель до сих пор никак не нарекла его; она боялась, что имя подслушает какой-нибудь ревнивый дух земли или воздуха, а уж что произойдет тогда - об этом она предпочитала даже не говорить. Алверик же настаивал на том, что сыну необходимо дать имя.
Мальчуган уже умел катать обруч; ибо однажды туманной ночью ведьма поднялась на свой холм и принесла ребенку ореол лунного диска, что добыла при помощи колдовства, когда луна поднималась над горизонтом, - и молотком придала ореолу форму обруча, и сделала малышу палочку из железа громовых стрел, чтобы гонять обруч по дорожкам.
Теперь же ребенок ждал завтрака; порог был заговорен, чтобы в детской царил уют: Зирундерель наложила чары одним взмахом своего черного эбенового посоха, так, что заговор этот не впускал в комнату крыс, мышей и собак, да и летучие мыши не могли перелететь через невидимую преграду; а вот бдительную кошку детской заговор удерживал дома. Даже кузнец не отковал бы запора надежнее.
Вдруг через порог и через заговор в комнату впрыгнул тролль; он несколько раз перекувырнулся в воздухе и приземлился на пол в сидячей позе. В тот же миг смолкло громкое тиканье грубо сработанных деревянных часов детской, что висели над очагом; ибо тролль принес с собою маленький амулет против времени, чтобы не состариться и не погибнуть в ведомых нам полях: невиданная травинка обернута была вокруг его пальца. Ибо хорошо знал эльфийский король о том, сколь быстротечны часы наши; четыре года прошло над этими нашими полями, пока он с грохотом спускался по бронзовым ступеням, и посылал за троллем, и вручал ему амулет - обернуть вокруг пальца.
- Это что еще такое? - вопросила Зирундерель.
Тролль отлично знал, когда можно позволить себе дерзости, но, поглядев в глаза ведьмы, прочел там нечто, внушающее страх, и недаром - ибо эти глаза выдерживали взгляд самого эльфийского короля. Потому, как говорится в наших полях, он пошел с козыря и ответил:
- Послание от короля Эльфландии.
- Так ли? - переспросила старая ведьма. - Да, да, - проговорила она про себя, но тише. - Это для моей госпожи. Да, этого следовало ожидать.
Тролль неподвижно сидел на полу, вертя в руках пергаментный свиток, на котором начертана была руна короля Эльфландии. Тут малыш, ожидающий завтрака, заприметил со своей кроватки тролля и спросил гостя, кто он такой, и откуда взялся, и что умеет делать. Едва малыш спросил, что тот умеет делать, тролль подскочил в воздух и принялся носиться по комнате, так мотылек перепархивает по освещенному лампою потолку. От пола до полок, туда и сюда, вниз и снова вверх прыгал он, словно в полете; малыш хлопал в ладоши, кошка была в ярости; ведьма подняла эбеновый посох и сотворила заклинание против прыжков; но даже оно не смогло остановить тролля. Он скакал, кувыркался и прыгал; кошка шипела все проклятия, что только существуют в кошачьем языке; Зирундерель негодовала - не только потому, что магия ее оказалась бессильна, но потому, что с чисто человеческой тревожностью ведьма опасалась за свои чашки и блюдца; малыш же громко требовал еще и еще. Но вдруг тролль вспомнил о своем поручении, и о вверенном ему грозном пергаменте.
- Где принцесса Лиразель? - вопросил он у ведьмы.
И ведьма указала путь в башню принцессы; ибо хорошо знала Зирундерель, что не достанет у нее ни могущества, ни средств противостоять руне короля Эльфландии. Но едва тролль повернулся, чтобы идти, в комнату вошла сама Лиразель. Тролль до земли поклонился высокородной госпоже Эльфландии, и, утратив на мгновение все свое нахальство, опустился на одно колено пред сиянием ее красоты, и вручил руну эльфийского короля. Мальчик громко упрашивал мать, чтобы та потребовала от гостя новых прыжков; Лиразель приняла свиток из рук тролля; кошка, спиной повернувшись к какому-то ящику, настороженно наблюдала за происходящим; Зирундерель молчала.
Тогда тролль вспомнил о зеленых, как водоросли, озерах Эльфландии, что таятся под сенью знакомых троллю лесов; он вспомнил о волшебной красоте неувядающих цветов, что неподвластны времени; вспомнил о густых, густых красках и вечном покое: поручение свое он выполнил, а Земля ему уже прискучила.
На какой-то миг все в комнате замерло; только малыш требовал от тролля новых ужимок и гримас, да размахивал ручонками. Лиразель стояла, сжимая в руке эльфийский свиток, тролль застыл на коленях перед нею, ведьма не двигалась с места, кошка свирепо наблюдала за происходящим; даже часы остановились. Но вот принцесса пошевелилась; тролль поднялся на ноги, ведьма вздохнула; даже настороженная кошка позволила себе расслабиться, как только тролль поскакал к двери. И хотя ребенок кричал троллю вслед, зовя его обратно, тот не послушался, но запетлял вниз по длинным спиральным лестницам, выскользнул за дверь и помчался в сторону Эльфландии. И, едва тролль переступил порог, деревянные часы снова затикали.
Лиразель поглядела на свиток, поглядела на сына, и не развернула пергамента, но повернулась и унесла свиток из детской. Она поднялась в свою залу, и заперла послание в ларец, и оставила там, не читая. Ибо справедливые опасения подсказали принцессе, что самая могущественная руна ее отца, пред которой Лиразель испытывала такой ужас, убегая прочь от серебряной башни и слыша гулкий звук шагов короля по ведущим вверх медным ступеням, - эта руна, начертанная на пергаменте, пересекла границу сумерек. Лиразель знала, что, едва развернет она свиток, руна откроется взгляду - и унесет беглянку прочь.
Надежно замкнув руну в ларце, принцесса отправилась к Алверику: рассказать об опасности, которая оказалась вдруг так близка. Но Алверика беспокоило, что принцесса отказывается наречь ребенка, и он немедленно завел об этом разговор. Тогда Лиразель, наконец, предложила мужу имя; такое имя, которое никто в здешних полях не смог бы произнести, дивное эльфийское имя, составленное из звуков, подобных крикам птиц в ночи; Алверик не пожелал даже слышать ничего подобного. Эта ее причуда, ровно так же, как все прочие прихоти принцессы, порождена была не привычным укладом наших полей; нет, причуда пожаловала прямо из-за сумеречного предела Эльфландии, прямо-таки из-за сумеречного предела, вместе со всеми неуемными фантазиями, что изредка посещают наши поля. Алверика раздражали эти причуды, ибо прежде ни о чем таком в замке Эрл и слыхом не слыхивали: никто не мог растолковать ему эти фантазии, никто не мог помочь советом. Алверик желал, чтобы жена его жила, следуя древним обычаям; она же слушалась только неуемных фантазий, что являлись с юго-востока. Алверик урезонивал ее, прибегая к доводам рассудка, тем самым доводам, которые имеют такой вес в глазах людей; но что ей было за дело до велений рассудка! Потому, когда Алверик и Лиразель, наконец, разошлись, принцесса так ничего и не сказала мужу об опасности, что нагрянула за нею из Эльфландии - о том, с чем она пришла к Алверику.
Вместо того Лиразель поднялась к себе в башню и поглядела на ларец, что поблескивал там в гаснущем свете дня; принцесса отвернулась от него, однако снова и снова обращала взор свой к ларцу, пока поля не впитали в себя солнечный свет, пока не не настали сумерки; но вот все замерцало и угасло. Тогда Лиразель села у створчатого окна, что выходило на восточные холмы: над их темнеющими изгибами она наблюдала звезды. Принцесса глядела на звезды так долго, что заметила: они не стоят на месте. Много нового и неведомого прежде довелось увидеть Лиразель с тех пор, как пришла она в наши поля, однако более всего она дивилась звездам. Всей душою полюбила она их покойную красоту; и, однако, печальна была принцесса, и грустно глядела на небо, ибо Алверик однажды сказал, чтобы она не смела поклоняться звездам.
А как, не поклоняясь звездам, могла Лиразель воздать им должное, как могла она возблагодарить звезды за красоту и восславить их радостную безмятежность? И тогда она подумала о своем малыше; и взгляд ее обратился к созвездию Ориона; и вот, бросая вызов всем ревнивым духам воздуха и не отводя глаз от Ориона, поклоняться которому ей запретили, Лиразель вверила жизнь своего малыша опоясанному охотнику и нарекла сына в честь этих сверкающих звезд.
Как только Алверик поднялся в башню, принцесса поведала ему о своем желании, и он охотно согласился наречь мальчика Орионом, ибо жители долины высоко ценили искусство охоты. И снова к Алверику вернулась надежда, с которой он так упорно не желал расстаться, что, наконец проявив благоразумие в этом случае, Лиразель во всем будет вести себя благоразумно, и станет жить по обычаям и поступать так, как все; и отринет фантазии и причуды, что являются из-за предела Эльфландии. И вот Алверик попросил жену воздать должное священным предметам фриара. Ибо прежде принцесса не относилась к ним с надлежащим почтением, и понятия не имела, который из предметов более священен: подсвечник фриара или колокол фриара, и, сколько бы не объяснял ей Алверик, ничего не желала запоминать.
Теперь же она ответила мужу приветливо и учтиво, и Алверик решил, что все складывается просто-таки отлично; но помыслы Лиразель были далеко, с Орионом; никогда не задерживались они подолгу на серьезных вещах, да и не могли задержаться на них дольше, нежели помедлит в тени бабочка.
Всю ночь ларец с руной короля Эльфландии простоял запертым.
Следующим утром Лиразель почти не вспоминала о руне, ибо она и Алверик отправились с мальчиком к священной обители фриара; сопровождала их и Зирундерель, однако в дом она не вошла, а осталась ждать за дверьми. Явились и жители Эрла: все, кто мог оставить на день людские полевые хлопоты; и были в числе их все парламентарии, что встарь явились к отцу Алверика в просторный зал, отделанный в алых тонах. Все они возрадовались при виде мальчика, и отметили, как силен он, и как вырос; они заполнили священную обитель и, тихо переговариваясь между собою, предсказывали, как все произойдет в точном соответствии их замыслу. И вот вперед вышел фриар, и среди своих священных предметов нарек стоящего перед ним мальчика Орионом, хотя он предпочел бы дать ребенку другое имя, одно из тех, в праведности которых фриар не сомневался. И порадовался достойный человек, что видит перед собою мальчика и дает ему имя; ибо по семейству, живущему в замке Эрл все эти люди отсчитывали поколения и следили за сменой веков, в точности как мы порою наблюдаем смену времен года по одному знакомому с детства дереву. И поклонился он Алверику, и был весьма учтив с Лиразель, однако учтивость его к принцессе шла не от сердца, ибо в сердце своем фриар испытывал к ней не больше почтения, чем к русалке, покинувшей море.
Так ребенок наречен был Орионом. Весь народ ликовал, когда вышел мальчик на свет вместе с родителями, и вновь присоединился к Зирундерель у калитки священного сада. И все: Алверик, Лиразель, Зирундерель и Орион зашагали назад, к замку.
На протяжении всего этого дня Лиразель не делала ничего такого, что могло бы удивить кого бы то ни было, но следовала обычаям и традициям ведомых нам полей. Только когда на небе показались звезды и засиял Орион, она почувствовала, что великолепию звезд никто так и не воздал должного, и благодарность Ориону переполнила ее душу, стремясь облечься в слова. Лиразель признательна была Ориону за его сверкающую красоту, что утешает наши поля, признательна была и за его покровительство малышу, - принцесса была уверена в его защите и не боялась более ревнивых духов воздуха. Невысказанная признательность так жгла сердце Лиразель, что внезапно поднялась она, и покинула башню, и вышла наружу, в звездное зарево, и обратила лицо свое к небу, в сторону Ориона, и замерла так, не говоря ни слова, хотя слова благодарности трепетали у нее на устах; ибо Алверик говорил ей, что молиться звездам не след. Подняв взор свой к этому странствующему воинству, долго стояла она молча, покорная воле Алверика; затем принцесса опустила взгляд: перед нею поблескивало в ночи озерцо, а в нем отражались сверкающие лики звезд.
- Молиться звездам, конечно же, не след, - сказала Лиразель в ночи сама себе. - Но отражения звезд в воде - это не звезды. Я буду молиться отражениям, и звезды поймут.
И, опустившись на колени среди листьев ириса, она стала молиться на краю озерца и повторять слова признательности отражениям звезд за ту радость, что подарила ей ночь, когда мириады созвездий в сиянии своего величия озаряли небо, перемещаясь, словно воинство, облаченное в серебряные доспехи, что марширует от неведомых побед к завоеваниям в далеких битвах. Она благословляла, и благодарила, и восхваляла яркие отражения, мерцающие на поверхности озера, и наказывала им передать слова благодарности и хвалы Ориону, молиться которому ей запрещалось. Там, склонившуюся в темноте на коленях, и нашел ее Алверик, и резко упрекнул принцессу. Она поклоняется звездам, - заявил правитель Эрла, - разве для того они? Лиразель же отвечала, что всего лишь взывает к отражениям их.
Мы легко поймем чувства Алверика; странности принцессы, ее непредсказуемые поступки, ее своенравное неприятие всех устоев, ее презрение к обычаям, ее упрямое невежество изо дня в день подтачивали всеми почитаемые традиции. Чем более волшебно-прекрасной казалась она далеко отсюда, за сумеречным пределом, как говорится в легендах и песнях, тем труднее было для нее занять любое из тех мест, что прежде занимали хозяйки замка, искушенные во всем, что касается ведомых нам полей. Алверик же ожидал, что принцесса станет исполнять обязанности и следовать порядкам, столь же новым для нее, как мерцание звезд.
Но Лиразель чувствовала только одно: что звездам не оказывают должных почестей, и что обычай, благоразумие или что там еще ценят эти смертные, должны бы заставить их поблагодарить звезды за красоту; она же благодарила даже не звезды, нет, но всего лишь заклинала их отражения в озерце.
В ту ночь она думала об Эльфландии, где все было под стать ее прелести, где ничего не менялось, где не существовало никаких странных, нелепых обычаев, но не существовало и странных, непостижимых чудес, подобных нашим звездам, которым здесь никто не отдает должного. Лиразель думала об эльфийских полянах и высоких берегах, убранных цветочными коврами, и о том дворце, поведать о котором можно только в песне.
Запертая во тьме ларца, руна дожидалась своего часа.
Глава 9.
ЛИРАЗЕЛЬ УНЕСЕНА ПРОЧЬ.
Дни шли за днями, над Эрлом прошло лето, солнце, что прежде держало путь в сторону севера, теперь снова клонилось к югу, приближалось время, когда ласточки покинут застрехи крыш; а Лиразель так ничему и не выучилась. Она более не молилась звездам и не заклинала их отражения; но и о людских обычаях пребывала в неведении, и отказывалась понимать, почему не след ей выражать звездам свою признательность и любовь. И не догадывался Алверик, что наступит время, когда какой-нибудь пустяк разлучит их навсегда.
И в один прекрасный день, все еще исполнен надежды, он отвел принцессу в обитель фриара - поучить, как следует поклоняться его святыням. С радостью достойный сей человек принес колокол свой и свечу свою, и медного орла, коего при чтении использовал как подставку для книги, и небольшую, покрытую символами чашу с ароматной водой, и серебряные щипцы, чтобы гасить свечу. И разъяснил фриар принцессе, просто и доходчиво, как уже не раз объяснял прежде, происхождение, значение и таинство всех этих святынь, и почему чаша сделана из меди, а щипцы - из серебра, и что за символы выгравированы на чаше. С подобающей учтивостью рассказывал ей обо всем этом фриар; пожалуй, даже по-доброму; однако было нечто в его голосе, что воздвигало преграду между ним и Лиразель; и знала она, что говорит фриар так, как стоящий на безопасном берегу обращается издалека к русалке среди грозного, бушующего моря.
Когда Алверик и Лиразель вернулись в замок, ласточки уже сбились в стаи, готовые к отлету, и теперь сидели рядком вдоль зубчатых стен. Лиразель уже пообещала, что станет поклоняться святыням фриара точно так, как делают это простые колоколобоязненные жители долины Эрл: и запоздалая надежда на то, что покамест дела идут хорошо, еще теплилась в сердце Алверика. И на протяжении многих дней принцесса помнила все, что рассказал ей фриар .
Но однажды, поздно возвращаясь из детской в свою башню, она проходила мимо высоких окон и выглянула в сад: за окном царил вечер. Памятуя о том, что звездам поклоняться ей запрещено, Лиразель перебрала в памяти святыни фриара и попыталась воскресить в уме все, что ей о них рассказывали. Поклоняться святыням как должно казалось таким нелегким делом! Принцесса знала, что очень скоро ласточки все до одной улетят; а зачастую настроение ее менялось вместе с отлетом ласточек; и испугалась Лиразель, что, чего доброго, позабудет и более никогда не вспомнит, как следует поклоняться святыням фриара.
Потому она снова вышла в ночь и, ступая по траве, прошла туда, где бежал маленький ручеек, и, отвратив лик свой от отражений звезд, достала из воды несколько больших, плоских камней - она знала, где их искать. Днем камешки так красиво поблескивали в воде, красновато-коричневые и розовато-лиловые; теперь же все они казались темны. Принцесса достала их из воды и разложила на лугу: давно и всем сердцем полюбила она эти гладкие, плоские камни, ибо они чем-то напоминали ей скалы Эльфландии.
Лиразель разложила камни в ряд: один - вместо подсвечника, другой вместо колокола, третий - вместо священной чаши.
- Если я смогу поклоняться этим чудесным камешкам так, как следует, проговорила она, - тогда я смогу поклоняться и святыням фриара.
И вот Лиразель опустилась на колени перед большими плоскими камнями и принялась молиться им, словно то были христианские святыни.
И Алверик, что разыскивал принцессу в ночи, недоумевая, что за дикая фантазия увела ее, и куда, услышал в полях ее голос, тихо и проникновенно произносящий молитвы, что обращать принято к священным предметам.
Когда же Алверик увидел четыре плоских камня, которым молилась принцесса, склонившись перед ними в траве, он заявил, что это - самые что ни на есть мерзкие языческие обряды. Она же молвила:
- Я учусь поклоняться святыням фриара.
- Обольщения язычества, - отвечал Алверик.
А надо сказать, что ничто не внушало такого ужаса жителям долины Эрл, как обольщения язычества, о которых люди ничего не знали, кроме того, что темны их пути. Алверик говорил гневно: так, как принято говорить в тамошних местах, ежели речь заходит о язычестве. Гнев его болью отозвался в сердце Лиразель, ибо принцесса всего лишь училась поклоняться его же святыням, чтобы угодить мужу; и однако он заговорил с нею так грубо.
И Алверик не пожелал произнести слов, которые следовало произнести, чтобы отвратить гнев и утешить принцессу; ибо неразумно полагал, что в вопросах, касающихся язычества, компромисс неуместен. Вот почему опечаленная Лиразель вернулась в башню одна. Алверик же задержался, чтобы разбросать по сторонам все четыре камня.
И вот улетели ласточки, и безотрадные дни потянулись один за другим. И однажды Алверик повелел жене поклоняться святыням фриара, она же совсем позабыла, как это делается. И снова помянул Алверик про обольщения язычества. День выдался ясный; тополя стояли в золоте, и осины пламенели алым.
Тогда Лиразель отправилась в свою башню и открыла ларец, что сиял в утренних лучах прозрачным осенним светом, и взяла в руки свиток с руной короля Эльфландии, и прошла через высокий сводчатый зал, и вступила в другую башню, и поднялась по ступеням в детскую, - и руна все время была при ней.
Принцесса провела в детской весь день: она играла с сыном, но ни на минуту не выпускала свитка из рук; и хотя порою веселилась она за игрой, однако во взгляде ее читалось странное спокойствие, не ускользнувшее от бдительных глаз изумленной Зирундерель. Когда же солнце опустилось совсем низко, Лиразель уложила дитя спать, и, посерьезнев, присела рядом с малышом на край кровати и принялась рассказывать детские сказки. Мудрая ведьма Зирундерель наблюдала; и, несмотря на всю свою мудрость, могла только догадываться, что произойдет, и не знала, как предотвратить беду.
Перед закатом Лиразель поцеловала мальчика и развернула свиток эльфийского короля. Обида, а не что иное, заставила принцессу извлечь свиток из ларца, в котором хранился он; обида могла бы и позабыться, и Лиразель не развернула бы пергамента, если бы не держала его уже в руке, наготове. Отчасти досада, отчасти любопытство, от-части прихоть слишком пустячная, чтобы дать ей определение, приковали взгляд Лиразель к словам эльфийского короля, к угольно-черным, причудливым письменам.
И какая бы магия не заключалась в руне, о которой я не умею поведать (ужасная магия, уж будьте уверены!), руна начертана была с любовью, что сильнее магии; и загадочные эти буквы сияли пламенем любви, что питал эльфийский король к своей дочери; и слились в этой могучей руне две силы, магия и любовь: величайшая из сил, что существуют за пределами границы сумерек, с величайшей из сил, что правят в ведомых нам полях. Даже если любовь Алверика и смогла бы удержать принцессу, рассчитывать ему пришлось бы только на любовь, не более, ибо руна эльфийского короля была не в пример могущественнее святынь фриара.
Едва Лиразель прочитала руну на пергаменте, как грезы Эльфландии хлынули через сумеречный предел. Явились те, что даже сегодня заставили бы клерка из Сити немедленно покинуть конторку и отправиться танцевать на берег моря; и те, что вынудили бы всех до одного служащих банка оставить открытыми настежь двери и сейфы и поспешить прочь, в зеленые луга, к вересковым холмам; и те, что в один миг превратили бы в поэта погруженного в свою коммерцию бизнесмена. То были могущественные грезы: эльфийский король призвал их силою своей волшебной руны. Лиразель сидела у окна с руною в руках, беспомощная среди буйного хоровода неуемных грез Эльфландии. А грезы бушевали и метались, пели и звали, все новые и новые являлись из-за сумеречных пределов, смыкаясь вокруг одного бедного рассудка; тело принцессы становилось все легче и легче. Ножки ее отчасти покоились на полу, отчасти парили над полом; Земля почти не удерживала Лиразель: так быстро становилась она созданием мечтаний и снов. Ни любовь принцессы к Земле, ни любовь детей Земли к ней более не имели власти удержать ее.
И вот нахлынули на нее воспоминания о неподвластном времени детстве подле озер Эльфландии, у границы густого леса, близ невероятных, словно бред, полян, или во дворце, поведать о котором можно только в песне. Принцесса видела это все столь же ясно, как мы различаем в воде крохотные ракушки, когда сквозь прозрачный лед смотрим на дно сонного озера; чуть размытыми кажутся их очертания в ином мире, за ледяной преградой; вот так же и воспоминания Лиразель смутно поблескивали из-за сумеречного предела Эльфландии. Негромкие, странные клики эльфийских созданий коснулись ее слуха; ароматы заструились от тех чудесных цветов, что мерцали на знакомых ей полянах; еле слышные звуки колдовских песен донеслись через границу и настигли Лиразель тут, в башне; голоса, мелодии и воспоминания плыли сквозь сумрак; вся Эльфландия звала. И вот принцесса услышала размеренный и звучный голос отца - он раздавался на удивление близко.
Она немедленно поднялась на ноги, и вот Земля, способная удерживать только материальные предметы, разомкнула свои объятия; Лиразель, создание снов и фантазий, иллюзий и легенд, заскользила из комнаты; и Зирундерель оказалась бессильна удержать ее заклинаниями; да и сама принцесса, уносясь прочь, бессильна была даже обернуться и поглядеть на сына.
В этот миг с северо-запада налетел ветер; он пронесся сквозь лес, обнажил золотые ветви, заплясал над холмами, и увлек за собою хоровод алых и золотых листьев, что до сих пор страшились этого дня, но теперь, едва, наконец, наступил он, закружились в веселом танце. Прочь, в буйном мятежном вихре и великолепии красок, ввысь, к лучам солнца, что уже закатилось над ведомыми нам полями, устремились вместе листья и ветер. С ними исчезла и Лиразель.
Глава 10.
ЭЛЬФЛАНДИЯ ОТХЛЫНУЛА.
На следующее утро Алверик поднялся в башню к ведьме Зирундерель, измученный, исступленный: всю ночь разыскивал он Лиразель в самых невероятных местах. Всю ночь он пытался понять, что за причуда выманила принцессу из дома и куда могла увести ее; Алверик искал у ручья, близ которого Лиразель некогда поклонялась камням, и у заводи, где она однажды молилась звездам; Алверик выкликал ее имя у подножия каждой башни, Алверик выкликал ее имя наугад, в темноту, но отвечало ему только эхо; и вот, наконец, он пришел к ведьме Зирундерель.
- Куда? - спросил Алверик, и более ничего не сказал, чтобы мальчику не передались его страхи. Однако Орион уже знал. С бесконечно скорбным видом Зирундерель покачала головой.
- Путями листьев, - отозвалась она. - Путями всей красоты.
Но Алверик не дослушал ее до конца: после первых двух слов он вышел из комнаты столь же поспешно, как и вошел, торопливо спустился по лестнице, и, не задержавшись ни на минуту, выбежал из башни прямо в ветреное утро, поглядеть, какими путями унеслись эти великолепные осенние листья.
Несколько листьев, что упорно цеплялись за холодные ветви, когда веселый хоровод их собратьев устремился в полет, теперь тоже парили в воздухе: последние, одинокие листья; и увидел Алверик, что летят они на юго-восток, в сторону Эльфландии.
Тогда Алверик торопливо вложил волшебный меч в широкие кожаные ножны, и, взяв с собою скудный запас еды, поспешил через поля вслед за последними листьями; и вело Алверика осеннее их великолепие: часто случается так, что славное, обреченное на гибель дело в последние свои дни увлекает за собою самых разных людей.
И вот Алверик оказался в нагорьях, среди полей: роса посеребрила травы; воздух, расцвеченный ликующими красками последних листьев, искрился солнечным светом, однако в мычании коров словно бы слышались меланхолические ноты.
Стояло покойное ясное утро, пронизанное северо-западным ветром, но Алверику не суждено было обрести покой; ни на миг не помедлил он, охваченный исступлением: так ведет себя тот, кто внезапно утратил нечто бесконечно дорогое; вот столь же стремительно двигался юноша, и столь же одержимый был у него вид. Весь день Алверик не отрывал взгляда от бесконечной, ровной линии горизонта на юго-востоке, в той стороне, куда направлялись листья; вечером же он стал искать взором эльфийские горы, грозные и неизменные: горы, которых не касались лучи ведомого нам света, горы цвета бледных незабудок. Забыв об отдыхе, Алверик спешил вперед, чтобы поскорее увидеть заветные вершины, однако они так и не показались.
Но вот юноша завидел хижину старого кожевника, что некогда сработал ножны для волшебного меча. При этом зрелище в памяти Алверика воскресли все годы, минувшие с тех пор, как он увидел хижину в первый раз, хотя Алверик так и не узнал, сколько именно прошло лет, да и не мог узнать, ибо никому еще не удавалось изобрести точного способа подсчета, с помощью которого возможно было бы оценить действие времени в Эльфландии. Тогда Алверик снова поискал взглядом бледно-голубые эльфийские горы, отлично помня, что долгая величественная гряда вырисовывается на фоне неба в точности за одним из щипцов кожевниковой крыши; но не увидел даже расплывчатых очертаний. Тогда Алверик вошел в дом - и обнаружил там все того же старика.
Кожевник на удивление одряхлел; заметно постарел даже его рабочий стол. Хозяин приветствовал Алверика: этого гостя он не позабыл; и Алверик спросил о жене старика. "Давным-давно умерла", - отвечал тот. И вновь ощутил Алверик обескураживающе-стремительный бег промелькнувших лет, и вновь охватил Алверика страх перед Эльфландией, куда лежал его путь, однако он и не подумал повернуть назад, и ни на мгновение не обуздал своей нетерпеливой поспешности. В подобающих случаю тривиальных фразах Алверик посочувствовал давней утрате старика. А потом спросил:
- Где эльфийские горы, где бледно-голубые вершины?
На лице старика медленно появилось такое выражение, словно он отродясь не видывал этих гор, словно Алверик, как человек ученый, рассуждает о вещах, кожевнику вовсе неведомых. Нет, он не знает, отвествовал хозяин хижины. И понял Алверик, что и сегодня, точно так же, как много лет назад, старик упорно отказывается говорить об Эльфландии. Ну что же, граница пролегла всего лишь в нескольких ярдах отсюда; Алверик пересечет ее и спросит дорогу у эльфийских созданий, раз уж горы не указывают ему пути. Старик предложил гостю поесть, у юноши крошки во рту не было целый день; но он только нетерпеливо спросил кожевника еще раз об Эльфландии, и старик смиренно ответил, что о подобных вещах ничегошеньки-то не знает. Тогда Алверик поспешил прочь, и добрался до знакомого ему поля, что, как он помнил, разделено было туманной чертою сумерек. И действительно, едва вышел Алверик в поле, он увидел, что все грибы-поганки повернули шляпки в одну сторону: в ту сторону, куда он держал путь; ибо как терновник всегда поникает в сторону, противоположную морю, так грибы-поганки, и всякое растение, отмеченное тайной, как, скажем, наперстянки, норичник и некоторые виды ятрышника, ежели растут близ Эльфландии, все как один клонятся к волшебной стране. По этому признаку нетрудно определить, еще не заслышав шума волн, еще не ощутив влияния магии, что приближаетесь вы либо к морю, либо к границе Эльфландии. А высоко в небе Алверик заметил золотых птиц, и понял, что в Эльфландии разыгралась буря, забросившая их за сумеречный предел с юго-востока, хотя над ведомыми нам полями дул северо-западный ветер. Алверик двинулся дальше, но границы не обнаружил; он пересек это поле, как любое из ведомых нам полей, но к Эльфландии так и не приблизился.
Тогда, снова охваченный нетерпением, Алверик торопливо зашагал вперед; северо-западный ветер дул ему в спину. Земля становилась все более голой, каменистой и унылой; ни цветов, ни тени, ни красок, - ничего из того, что отмечает края, хранимые в памяти: по подобным штрихам мы восстанавливаем картины этих краев, оказавшись вдали от них. Все вокруг потускнело: чары были сняты. Алверик увидел, как высоко над головою золотая птица ринулась на юго-восток; он поспешил за нею, надеясь вскоре различить вдалеке горы Эльфландии: юноша полагал, что они просто укрыты от взгляда неким волшебным туманом.
Но осеннее небо по-прежнему оставалось прозрачным и ярким; горизонт расстилался перед странником ровной линией, и все-таки ни отблеска эльфийских гор не различал его взгляд. Но и это не навело Алверика на мысль, что Эльфландия отхлынула. Однако, когда увидел он на этой пустынной каменистой равнине куст боярышника, нетронутый северо-западным ветром, но цветущий пышным цветом, хотя на дворе стояла осень, - тот самый куст боярышника, что Алверик хранил в памяти с давних времен, куст, усыпанный белыми гроздьями, что некогда радовал весенний день его давно ушедшего детства, - тогда юноша, наконец, понял, что Эльфландия находилась именно здесь, а теперь, должно быть, отступила, хотя не догадывался он, как далеко. Ибо это правда (и Алверик знал об этом), что точно так же, как волшебные чары, озаряющие порою нашу жизнь, особенно в первые годы, рождаются от неясных слухов, доставляемых к нам из Эльфландии разнообразными посланцами (да пребудет с ними мир и благословение), так и отблески утраченных воспоминаний, и милые сердцу игрушки, которыми мы когда-то так дорожили, возвращаются из наших полей назад в Эльфландию, чтобы слиться с ее вековечной тайной. В том - закон прилива и отлива, наука прослеживает его во всех явлениях; так свет вырастил леса угля, уголь же возвращает свет; так реки питают море, а море отсылает воды рекам; все, что получает, ровно так же и отдает; даже Смерть.
А потом Алверик увидел, что на ровной, выжженной земле лежит игрушка; юноша помнил ее до сих пор. Много-много лет назад (но как узнать, сколько в точности?) игрушка эта, грубо вырезанная из дерева, доставляла ему столько детской радости; одним несчастливым днем она сломалась, и в другой, горький для мальчика день, была выброшена. Теперь же Алверик увидел игрушку снова: она лежала на равнине, не только совсем новая, и ничуть не поврежденная, но заключающая в себе нечто дивное, великолепное и волшебное: та самая сверкающая преображенная вещь, что знавало юное воображение Алверика. Там осталась лежать она, брошенная, покинутая Эльфландией, - так чудесные дары моря одиноко лежат иногда на песчаных дюнах, когда синяя морская гладь с каймою из пены недвижно застынет вдалеке.
Безотрадной казалась равнина, утратившая волшебную красоту, - теперь, когда Эльфландия отхлынула, хотя тут и там Алверик снова и снова находил среди камней потерянные в детстве пустячки, - вещи, канувшие сквозь время в вечные и неизменные пределы Эльфландии, чтобы слиться с ее славой, теперь же забытые при грандиозном отступлении. Песни прошлого, мелодии прошлого, голоса прошлого негромко звучали в воздухе, постепенно стихая, словно не могли жить долго в ведомых нам полях.
И вот солнце село, но розово-лиловое зарево на востоке, что показалось Алверику черезчур роскошным для Земли, манило юношу вперед и вперед: ибо думалось ему, что это отражается в небе зарево великолепия Эльфландии. И побрел Алверик дальше, надеясь отыскать волшебную страну; все новые горизонты вставали перед ним; и вот настала ночь, а с нею явились собратья Земли, звезды. Только тогда Алверик смирил, наконец, то исступленное нетерпение, что гнало его вперед с самого утра; завернувшись в широкий плащ, он подкрепился припасами из сумки и уснул беспокойным сном, один среди прочих покинутых предметов.
Одержимый тревогой странник проснулся с первым лучом зари, хотя октябрьский туман укрыл все отблески света. Алверик доел остатки пищи, а затем двинулся вперед сквозь серый сумрак.
Теперь ни звука не доносилось до него от ведомых нам полей; ибо люди никогда не ходили в ту сторону, пока Эльфландия была там; и теперь Алверик брел по пустынной равнине в полном одиночестве. Он зашел так далеко, что уже не слышал криков петуха, оглашавших уютные людские жилища, и шагал теперь в странном безмолвии, что нарушали то и дело одни только тихие, смутные отзвуки утраченных песен, оставленные отхлынувшей Эльфландией; они стали тише, чем вчера. Когда же засиял рассвет, Алверик снова различил в небе великолепные краски, что у самой земли горизонта на юго-востоке переливалось зеленым, и снова подумал, что видит отражение Эльфландии, и поспешил вперед, надеясь, что за следующим горизонтом отыщет волшебную страну. Новый горизонт открылся его глазам; но по-прежнему простиралась перед странником та же самая каменистая равнина, а бледно-голубые вершины эльфийских гор так и не показались.
Либо Эльфландия находилась каждый раз за следующим горизонтом, озаряя облака своим лучистым светом, и отступала при приближении чужака, либо она канула в прошлое, за грани дней и лет, - Алверик не ведал, но упрямо продолжал идти вперед. И наконец вышел он к выжженной, безжизненной гряде, к которой так долго стремились взгляд его и сердце, и оттуда оглядел пустынную равнину, что протянулась до самой кромки неба, но не увидел и следа Эльфландии, не увидел и склонов гор: даже те маленькие сокровища воспоминаний, что оставил позади себя отлив, угасали, превращались в привычные, заурядные вещи. Тогда Алверик извлек из ножен волшебный меч. Но хотя меч и обладал силой противостоять чарам, силы вернуть утраченные чары у него не было; сколько бы ни размахивал Алверик мечом, пустынная равнина оставалась неизменной: каменистая, покинутая, однообразная и бескрайняя.
Алверик прошел еще немного вперед; но на этой ровной пустоши горизонт незаметно двигался вместе с ним, и вершины эльфийских гор так и не показались; и на унылой этой равнине Алверик вскоре понял, как многим рано или поздно приходится понять, что Эльфландию он утратил.
Глава 11.
ЛЕСНЫЕ ЧАЩИ.
В те дни Зирундерель по обыкновению своему забавляла мальчика заговорами и пустяковыми чудесами, и до поры до времени Орион был доволен. Но потом он стал молча гадать про себя, где его мать. Он прислушивался ко всем разговорам и долго размышлял над услышанным. Так проходили дни; ребенок знал только одно: мать его ушла, но так и не сказал ни слова о том, что занимало его мысли. А потом он понял, - по тому, что говорилось, и что умалчивалось, по взглядам и выражению лиц, или покачиванию головой, - что в уходе Лиразель заключалось нечто волшебное. Но что это было за волшебство, мальчугану выяснить не удавалось, какие бы чудеса не рисовало ему воображение, пока он ломал себе голову над неразрешимой загадкой. И наконец, в один прекрасный день он спросил Зирундерель.
И хотя запасы мудрости старой ведьмы измерялись веками и веками, и хотя Зирундерель давно страшилась подобного вопроса, однако она и не подозревала, что вопрос сей занимал мысли ребенка на протяжении долгих дней, и не сумела отыскать в кладезях мудрости своей лучшего ответа, нежели сказать Ориону, что матушка его ушла в леса. Услышав это, мальчик твердо вознамерился отправиться в леса вслед за Лиразель и отыскать ее.
Проходя по деревушке Эрл вместе с Зирундерель во время своих прогулок, Орион то и дело встречал проходящих селян, видел кузнеца у открытых дверей кузницы, жителей деревни на порогах своих домов, и тех, что приходили на ярмарку из отдаленных мест; мальчуган знал их всех. А лучше всех Ориону знаком был Трель с его неслышною поступью, и еще гибкий и проворный От, ибо оба охотника при встрече с ребенком забавляли его рассказами о нагорьях или о густых лесах за холмом;
Орион же, отправляясь в недалекие свои путешествия вместе с пестуньей, очень любил слушать рассказы о далеких краях.
У колодца росло старое миртовое дерево; летними вечерами Зирундерель обычно сиживала у его подножия, пока Орион играл в траве; мимо же, приминая траву, проходил От с причудливым луком в руке, отправляясь на вечерний промысел; иногда появлялся и Трель; и всякий раз, завидев одного из них, Орион останавливал охотника и требовал рассказов про лес. Если это был От, он склонялся перед Зирундерель в благоговейном поклоне; поклонившись же, рассказывал какую-нибудь историю о том, как ведет себя олень, а Орион спрашивал, почему так. Тогда на лице Ота появлялось такое выражение, словно он старательно пытался вспомнить события давних времен, и, помолчав несколько минут, приводил древнюю как мир причину подобного поведения оленя, причину, которая объясняла, каким образом олени пришли к сему обычаю.
А ежели мимо, приминая траву, проходил Трель, Трель делал вид, что не замечает Зирундерель, и рассказывал свою повесть о лесных чащах более торопливо, приглушенным голосом, и уходил, и чудилось Ориону, что после его ухода вечер становился сосредоточием тайн. Трель заводил речь о существах самых разных, и истории его казались столь невероятными, что рассказывал он их только юному Ориону, ибо, как пояснял охотник, много есть на свете людей, не способных поверить правдивому слову, и он, Трель, не желает, чтобы рассказы его дошли до слуха подобных людей. Однажды Орион побывал в жилище охотника, в темной хижине, доверху набитой шкурами: самые разные шкуры - куньи, лисьи, барсучьи - завешивали стены; шкуры поменьше свалены были в груды по углам. Ни в одном доме не встречал Орион подобных чудес.
Но теперь на дворе стояла осень, и мальчуган с пестуньей встречались с Отом и Трелем гораздо реже, ибо туманными вечерами, когда в воздухе ощущалось угрожающее дыхание мороза, они не сиживали более у подножия миртового дерева. Однако же Орион зорко глядел по сторонам во время своих кратких прогулок; и однажды он приметил-таки Треля: тот уходил из деревни в сторону нагорий. Мальчуган окликнул Треля: охотник остановился, и вид у него был порядком смущенный, ибо Трель почитал себя человеком слишком маленьким, чтобы его отчетливо разглядела и заметила пестунья замка, будь она там женщина или ведьма. Орион подбежал к нему и сказал: "Покажи мне леса". И поняла Зирундерель, что пробил час, и помыслы мальчика устремились за пределы долины, и знала ведьма, что никакие ее заклинания не смогут удержать ребенка долго, и Орион все равно последует за своими помыслами. Но Трель ответил: "Нет, господин мой", - и искоса, поежившись, поглядел на Зирундерель; пестунья же поспешила к мальчику и увела его прочь от Треля. И Трель ушел на лесной свой промысел один.
Все случилось ровно так, как предвидела ведьма, и не иначе. Ибо сначала Орион расплакался, а потом всю ночь видел во сне леса; на следующий же день он тайком сбежал из дома и отправился к хижине Ота, и попросил охотника взять его, Ориона, с собой, когда тот отправится за оленем. От же, стоя на широкой оленьей шкуре перед очагом, где пылали поленья, долго рассуждал о лесе, однако в тот раз ребенка с собою не взял. Вместо того он отвел Ориона назад в замок. Тут-то и пожалела Зирундерель, что некогда опрометчиво сказала ребенку, будто мать его ушла в леса; пожалела - но было поздно, ибо именно эти ее слова слишком рано разбудили в малыше тот дух странствий, что однажды должен был подчинить себе Ориона; и поняла Зирундерель, что заклятия ее более не приносят покоя. Потому в конце концов она отпустила мальчугана в леса. Но не раньше, чем испробовала последнее средство: подняв посох и произнеся заклинания, она призвала волшебные чары леса прямо к очагу детской, и повелела им разогнать тени, что отбрасывало пламя, и вместе с ними расстелиться по всей комнате, пока детскую, словно лес, не окутала завеса тайны. Когда же и этот заговор не сумел утешить мальчика и удержать его помыслы дома, ведьма отпустила его в леса.
Однажды утром, выскользнув из дома незамеченным, Орион снова направился к хижине Ота, пробираясь сквозь ломкую траву; старая ведьма знала, что мальчуган сбежал, но не позвала его назад, ибо не было у нее заклятий, что смогли бы обуздать в смертном жажду странствий, когда бы она не пробудилась, рано или поздно. И не желала Зирундерель направить назад шаг своего воспитанника, ежели сердце его стремилось в леса, ибо когда речь заходит о двух вещах, ведьмы всегда отдадут предпочтение более таинственной. Вот так мальчуган один явился в дом Ота, через сад его, где на бурых стеблях поникали пожухлые цветы, и лепестки, ежели Орион сжимал их в руке, казались склизкими на ощупь, ибо уже наступил ноябрь, и всю ночь стоял мороз. На этот раз Ориону посчастливилось: От, что совсем уже было собрался уходить, пребывал в подходящем настроении, созвучном сокровенным стремлениям мальчика. Когда Орион вошел, охотник как раз снимал со стены лук, и сердцем был уже в лесах; маленький гость всей душой стремился туда же, и в такую минуту охотник не смог ему отказать.
Потому От подсадил Ориона на плечо и зашагал по склону вверх, прочь от долины. Люди глядели им вслед: От шел, сжимая в руке лук, в своих мягких бесшумных сандалиях, в одеждах коричневой кожи; Орион восседал у него на плече, закутанный в шкуру олененка, что набросил на него От. И по мере того, как деревня оставалась позади, Орион радовался, глядя, как дома все удаляются и удаляются, ибо прежде никогда не уходил от людских жилищ столь далеко. Когда же глазам мальчугана открылись бескрайние нагорья, он почувствовал, что теперь это не просто прогулка, но самое настоящее путешествие. А потом увидел он вдалеке торжественно-мрачные кущи зимнего леса, и немедленно преисполнился восторженного благоговения. Туда, во мрак лесных чащ, под их таинственную сень и принес малыша От.
От вступил в лес столь неслышно, что черные дрозды, которые охраняли чащи, рассевшись по ветвям как часовые, не улетели при приближении охотника, но только издали несколько долгих, предостерегающих нот, и, пока От проходил мимо, подозрительно прислушивались, так и не решив для себя, потревожил ли этот человек чары леса или нет. Под сень этих чар, во мрак и недвижное безмолвие сосредоточенно направлялся От; по мере того, как он углублялся в лес, на лице его появлялось торжественное выражение; ибо тихой поступью проходить сквозь чащу было делом его жизни, и стремился охотник в лес так, как иные стремятся к исполнению своих самых заветных желаний. Очень скоро От опустил мальчика в бурые папоротники и дальше отправился один. Орион глядел охотнику вслед, пока тот не скрылся из виду: с луком в левой руке, словно тень, что спешит на сборище теней, дабы слиться со своими собратьями. И хотя мальчуган не мог далее следовать за Отом, он ликовал в душе, ибо по тому, как удалился От, и по выражению лица его Орион видел, что это - серьезная охота, а не просто развлечение на забаву ребенку; и это порадовало мальчика больше, чем все игрушки вместе взятые, что когда-либо у него были. Леса смыкались вокруг Ориона, безмолвные и немые, пока дожидался он возвращения Ота.
Прошло много времени, и вот Орион заслышал словно бы слабый отзвук лесных чар: шелест не громче, чем производит дрозд, когда разгребает палые листья, ища насекомых; то возвратился От.
Охотнику не удалось отыскать оленя. От немного посидел рядом с Орионом, посылая стрелы в дерево; но вскоре подобрал свои стрелы, снова подсадил дитя на плечо и зашагал к дому. В глазах Ориона стояли слезы, когда покидали они лес; ибо мальчуган всей душою полюбил тайну вековых сумрачных дубов: мы бы прошли мимо них, ничего не заметив, либо с мгновенным ощущением чего-то позабытого - может быть, послания, что так и не сумели постичь; однако для Ориона души дерев стали собратьями по играм. Мальчик возвратился в Эрл опечаленный, словно пришлось ему расстаться со вновь обретенными друзьями: помыслы Ориона полны были намеков, что получил он от мудрых старых стволов, ибо каждый пень казался ему исполненным глубокого смысла. Когда От привел Ориона домой, Зирундерель ждала у ворот; она не стала расспрашивать малыша о том, как он провел время в лесу, и почти ничего не ответила, когда Орион рассказал ей о своем путешествии: ведьма ревновала воспитанника к тем, чьи чары увели мальчугана от ее заклятий. И всю ночь напролет мальчик охотился во сне за оленем в лесной чаще.
На следующий день он снова сбежал в дом Ота. Но От уже ушел на промысел, ибо ему необходимо было пополнить свои кладовые. Тогда Орион отправился к жилищу Треля, и застал охотника дома, в темной хижине, доверху набитой разнообразными шкурами. "Возьми меня с собою в лес", - попросил Орион. И Трель уселся в широкое деревянное кресло у очага, дабы обдумать это дело как следует и порассуждать о лесе. Он был не таков как От, нет; От говорил мало, и только о вещах простых, ему понятных: об олене, о повадках оленя, о смене времен года; Трель же вел речи о том, что угадал в чаще леса и во тьме времен, в легендах о людях и зверях; особенно же любил он пересказывать предания о лисах и барсуках - те, что узнал, следя за лисами и барсуками в сгущающихся сумерках. И пока Трель, глядя в огонь, задумчиво рассуждал о древних как мир повадках обитателей папоротников и куманики, Орион позабыл о жажде странствий, что звала его в лесные чащи, и смирно сидел себе там на маленькой табуретке, среди теплых щкур, вполне довольный жизнью. И рассказал он Трелю то, о чем ни словом не обмолвился Оту: о том, что верит, будто в один прекрасный день его, Ориона, матушка появится из-за ствола дуба, потому что она до поры ушла в леса. И Трель счел это вполне возможным делом, ибо свято верил всем самым невероятным рассказам про лес.
А потом за Орионом пришла Зирундерель и отвела мальчика назад в замок. На следующий день ведьма снова отпустила воспитанника к Оту; и на этот раз От опять взял малыша с собою в лес. А спустя несколько дней Орион снова пришел в темную хижину Треля, где среди углов и паутины словно бы притаились тайны леса, и снова слушал чудесные рассказы Треля.
И вот ветви леса почернели и застыли на фоне яростно пламенеющих закатов, и зима оковала чарами нагорья, и деревенские мудрецы предрекли снег. И однажды Орион, отправившись в лес с Отом, своими глазами увидел, как охотник подстрелил оленя. Мальчуган следил, как охотник подготовил и освежевал тушу, и разделил ее на две части, и завязал в шкуру так, что вниз свисали голова и рога. От прикрепил рога к тюку, перебросил тюк через плечо и понес домой: он был человеком сильным. Орион же радовался еще больше, чем сам охотник.
В тот вечер Орион отправился к Трелю рассказать ему свою историю, однако у Треля нашлись повести более дивные. И по мере того, как проходили дни, Орион черпал в лесной чаще и в рассказах Треля любовь ко всему, что слышится в зове охотника, и рос и креп в нем тот дух, что замечательно подходил к его имени; однако до поры до времени ничего не выдавало в малыше волшебного происсхождения.
Глава 12.
РАСКОЛДОВАННАЯ РАВНИНА.
Когда Алверик понял, что Эльфландию он утратил, уже наступил вечер: два дня и одну ночь провел скиталец вдали от Эрла. И во второй раз Алверик улегся спать на той же самой каменистой равнине, с которой отхлынула Эльфландия; на закате восточный горизонт четко выступил на фоне бирюзового неба черной, зубчатой линией утесов, и ни малейшего следа Эльфландии не различал взгляд. Замерцали сумерки: земные сумерки, а вовсе не та густая и плотная преграда, которую разыскивал Алверик, - преграда, что пролегает между Эльфландией и Землею. Вышли звезды: ведомые нам звезды, и под их знакомыми созвездиями странник уснул.
Алверик проснулся на рассвете, порядком продрогший; птицы не пели, по-прежнему слышались голоса прошлого, тихие и далекие: медленно уплывали они прочь, словно грезы, что возвращаются в страну снов. Юноша задумался, а суждено ли им снова вернуться в Эльфландию, или же волшебная страна отхлынула слишком далеко. До боли в глазах он вгляделся в восточные дали, но так и не увидел ничего, кроме скал этой пустынной земли. Тогда Алверик снова повернул в сторону ведомых нам полей.
Странник шагал назад сквозь холод; былое нетерпение совсем оставило его. Со временем Алверику удалось немного согреться от ходьбы, а позже еще немного под лучами осеннего солнца. Он шел весь день; солнце запылало в небе огромным алым шаром, когда скиталец вернулся, наконец, к хижине кожевника. Алверик попросил поесть, и старик оказал гостю радушный прием. В горшке хозяина закипала еда для его собственной вечерней трапезы; очень скоро Алверик уже сидел за старым столом, а перед ним стояло блюдо, полное беличьих лапок и мяса ежей и кроликов. Старик отказывался приступить к ужину, пока Алверик не насытится, но прислуживал гостю столь заботливо, что Алверик почувствовал: удобный момент настал. Молодой правитель повернулся к старику в тот момент, когда хозяин потчевал его спинкою кролика, и издалека завел разговор об Эльфландии.
- Сумерки теперь дальше, чем прежде, - молвил Алверик.
- Да, да, - откликнулся старик ничего не выражающим голосом, что бы уж там не было у него на уме.
- Куда они отступили? - спросил Алверик.
- Сумерки, сударь? - переспросил хозяин.
- Да, - отозвался Алверик.
- А, сумерки, - молвил старик.
- Преграда, - пояснил Алверик, сам не зная, почему, понижая голос, граница между здешним миром и Эльфландией.
При слове "Эльфландия" взгляд старика сделался совершенно непонимающим.
- А, - сказал он.
- Старик, - настаивал Алверик, - ты знаешь, куда исчезла Эльфландия.
- Исчезла? - повторил старик.
Это простодушное изумление не может быть притворством, подумал Алверик; но должен же знать этот человек, по крайней мере, где Эльфландия находилась прежде; ведь только два поля некогда отделяли порог хижины от волшебной страны.
- Раньше Эльфландия начиналась на следующем поле, - сказал Алверик.
Старик обратился взором к прошлому, и некоторое время словно бы вглядывался в былые дни, а затем покачал головой. Алверик не сводил с кожевника пристального взгляда.
- Ты знал об Эльфландии, - воскликнул он.
Но старик опять промолчал.
- Ты знал, где пролегала граница, - настаивал Алверик.
- Я стар, - откликнулся кожевник, - и спросить-то мне не у кого.
Услышав это, Алверик понял, что старик думает о своей покойной жене; и осознал странник не менее отчетливо, что будь она жива и находись в эту самую минуту здесь, в комнате, все равно ему, Алверику, не удалось бы узнать об Эльфландии ничего нового; нечего тут было добавить. Однако что-то похожее на досаду заставляло Алверика продолжать разговор на запретную тему даже после того, как юноша понял: дело это безнадежное.
- Кто живет к востоку отсюда? - спросил он.
- К востоку? - отозвался старик. - Сударь мой, разве нет на свете севера, и юга, и запада, что вам так уж понадобилось глядеть на восток?
На лице кожевника застыло умоляющее выражение, но Алверик мольбе не внял.
- Кто живет на востоке? - повторил он.
- Никто не живет на востоке, сударь, - отвечал старик. И воистину, не солгал.
- Что же там было раньше? - спросил Алверик.
И старик отошел, дабы присмотреть за горшком с жарким, и что-то пробормотал про себя, отвернувшись, так, что с трудом можно было разобрать слова.
- Прошлое, - молвил он.
Ничего более не сказал старик, и не пояснил того, что сказал.
Тогда Алверик спросил, не найдется ли для него в доме постели на ночь, и хозяин подвел гостя к той самой старой кровати, которую юноша смутно помнил спустя столько неподсчитанных лет. Алверик согласился на это ложе без дальнейших разговоров, чтобы старик, наконец, смог поужинать. Очень скоро юноша уже крепко спал, наконец-то оказавшись в тепле и наслаждаясь желанным отдыхом, - в то время как хозяин дома дома неспешно размышлял про себя о многих вещах, - о которых, как полагал Алверик, кожевник и не знал, и не ведал.
Алверика разбудили птицы наших полей: птицы, распевавшие запоздалые свои песни ясным октябрьским утром, что вдруг напомнило им о Весне. Юноша поднялся, вышел за дверь, и зашагал к самой высокой точке небольшого поля, что раскинулось от той стены хижины, в которой не было окон, в сторону Эльфландии. Оттуда Алверик поглядел на восток, но вплоть до самой дуги горизонта взгляду его открывалась все та же самая бесплодная, пустынная, каменистая равнина, что находилась на этом самом месте и вчера, и позавчера. Потом кожевник накормил гостя завтраком, после же Алверик снова вышел за порог и оглядел равнину. А за обедом, что хозяин хижины, робея, согласился разделить с гостем, Алверик опять попытался затронуть тему Эльфландии. И что-то в ответах и в умолчаниях старика пробудило в Алверике надежду, что, может статься, именно теперь ему удастся узнать что-нибудь новое о местонахождении бледно-голубых эльфийских гор. Потому юноша заставил старика выйти за порог, и повернулся в сторону востока, куда спутник его поглядел очень неохотно, и, указав на один из обломков скалы, самый заметный и самый ближний, сказал, надеясь, что на вопрос об определенном предмете получит определенный ответ:
- С каких пор находится здесь этот камень?
Ответ обрушился на его надежды, словно град на яблоневый цвет.
- Камень здесь, и, хотим мы того, не хотим ли, приходится с этим мириться.
Неожиданность ответа потрясла Алверика: когда же юноша понял, что разумные вопросы об определенных предметах не принесут ему логичного ответа, он отчаялся получить практические сведения, что направили бы его на верный путь в столь фантастическом путешествии. Потому до самого вечера Алверик бродил неподалеку от восточной стены хижины, наблюдая унылую равнину, но ничего-то на ней не менялось и не двигалось: бледно-голубые вершины так и не появились, Эльфландия не хлынула назад. И вот наступил вечер, и каменные глыбы замерцали тусклым светом в лучах заходящего солнца, и потемнели, едва солнце село: камни менялись так, как меняется все на Земле - но отнюдь не силою чар Эльфландии. Тогда Алверик решил отправиться в дальнюю дорогу.
Юноша вернулся в хижину и объявил кожевнику, что ему необходимо закупить много припасов: столько, сколько сможет унести. За ужином они порешили, что именно Алверику следует взять с собою. Старик пообещал на следующий день обойти соседей, рассказал, что добудет у каждого, посулил и еще немного, ежели Господь пошлет удачу его тенетам. Ибо Алверик вознамерился идти на восток до тех пор, пока не отыщет утраченную землю.
Алверик лег спать рано, и проспал допоздна, пока усталость долгой погони за Эльфландией не оставила его окончательно: старик разбудил гостя, вернувшись с обхода силков. Всю добычу кожевник сложил в горшок и подвесил горшок над огнем, пока Алверик завтракал. Все утро кожевник бродил от дома к дому, навещая всех соседей, что жили на небольших хуторах у края ведомых нам полей; у одних он разжился солониной, у кого-то добыл хлеба, еще у кого-то - головку сыра; и с тяжелой ношей своей вернулся к дому, когда настало время готовить обед.
Все припасы, что с трудом дотащил до дому старик, Алверик сложил в заплечный мешок, а часть затолкал в котомку; он наполнил свою флягу и помимо нее еще две, сшитые кожевником из широких шкур; ибо в пустынной земле Алверику не встретилось ни одного ручья. Снаряженный таким образом, юноша удалился от хижины на некоторое расстояние и снова оглядел равнину, с которой отхлынула Эльфландия. Алверик вернулся назад удовлетворенный: запасов, что он мог унести с собою, должно было хватить на две недели.
Вечером, пока старик готовил жаркое из белок, Алверик снова стоял у той стены хижины, где не было окон, не отводя взгляда от унылой земли, не теряя надежды увидеть, как из-за облаков, что окрашивались в яркие цвета под лучами заката, появятся безмятежные бледно-голубые горы - но так и не увидев заветных вершин. И вот солнце село; на том и закончился октябрь.
На следующее утро Алверик на славу поел в хижине; затем взвалил на спину тяжелый мешок с припасами, заплатил хозяину и отправился в путь. Дверь хижины выходила на запад; старик учтиво проводил гостя до дверей, повторяя "Бог в помощь" и "доброго пути", однако упрямо не пожелал обойти дом кругом и поглядеть вслед уходящему на восток; впрочем, он и говорить об этом путешествии так и не пожелал; казалось, для него существовали только три стороны света.
Яркое осеннее солнце стояло еще совсем низко над горизонтом, когда Алверик, с мешком через плечо, с мечом за поясом, покинул пределы ведомых нам полей и оказался в той земле, откуда Эльфландия отступила и к которой ничто более не приближалось. Боярышник воспоминаний, встреченный им накануне, уже увял; песни и голоса прошлого, что прежде нарушали безмолвие этой земли, угасли и звучали теперь чуть слышно, словно вздохи; их словно бы стало меньше, будто некоторые уже стихли либо ценою невероятных усилий вернулись в Эльфландию.
Алверик шел вперед весь день, исполнен бодрости и сил, как всегда бывает в начале пути: это помогало страннику идти вперед, хотя обременяла его немалая ноша: и запасы провизии, и огромное одеяло, наброшенное на плечи, словно тяжелый плащ; помимо этого, скиталец нес с собою дрова для костра и посох в правой руке. Воистину, нелепую фигуру являл собою Алверик: с посохом, мешком и мечом; но одна-единственная мысль вела его, вдохновляла и дарила надежду - а подобные люди всегда кажутся странными.
Алверик остановился в полдень, чтобы поесть и набраться сил, а затем снова медленно двинулся вперед и шел, пока не наступил вечер; но даже тогда страннику не удалось отдохнуть, как он намеревался; ибо когда вдоль восточного горизонта сгустились и заклубились сумерки, Алверик то и дело поднимался с места, где устроился было на покой, и проходил еще немного вперед, поглядеть, а не это ли густая, плотная пелена, что ограничивает ведомые нам поля, отделяя их от Эльфландии. Но всякий раз то оказывались земные сумерки, и вот, наконец, вышли звезды - все до одной знакомые звезды, те, что глядят на Землю. Тогда Алверик прилег среди этих угловатых, не покрытых мхом камней, подкрепился хлебом и сыром и утолил жажду; когда же на равнине повеяло ночным холодом, юноша развел костерок из скудных запасов дров, устроился поближе к огню, завернувшись в одеяло и плащ; и, еще до того, как угли догорели, крепко уснул.
И вот наступил рассвет, в котором не слышалось ни пения птиц, ни шелеста листьев и трав; в мертвом безмолвии наступил ледяной рассвет; и ничего на всей этой равнине не приветствовало возвращение солнца.
Если бы вечная тьма пала на эти острые камни, оно было бы лучше, подумал Алверик при виде того, как тускло поблескивают их бесформенные груды; теперь, когда Эльфландия исчезла, тьма казалась желанной. И хотя уныние расколдованного края проникло в душу странника вместе с рассветным холодом, пламенная надежда в душе его все не гасла, и, едва дав Алверику время подкрепиться подле остывшего черного круга одинокого костра, вновь погнала его вперед, на восток, по каменистой равнине. Все утро Алверик шел и шел, не встретив по пути ни травинки. Золотые птицы, что видел он прежде, давно уже улетели в Эльфландию, а птицы наших полей и все ведомое нам живое избегало угрюмой пустоши. Алверик шагал в полном одиночестве: вот так, одни, люди мысленно возвращаются к памятным местам; только вместо того, чтобы оказаться в памятных местах, юноша скитался в земле, вовсе утратившей волшебную красоту. Ноша скитальца стала чуть легче, чем накануне; однако брел он устало, ибо утомление предыдущего дня уже давало о себе знать. В полдень Алверик остановился и долго отдыхал, а затем снова двинулся в путь. Бесчисленные каменные глыбы сливались перед странником в сплошной ковер, что раскинулся до самого горизонта, очерчивая небо прерывистой зубчатой линией; за весь день бледно-голубые горы так ни разу и не показались. Вечером Алверик снова развел костер: запас дров быстро убывал. Язычки пламени, - только они одни и тянулись вверх на этой пустоши, - почему-то усиливали чудовищное чувство одиночества. Юноша сидел у огня и думал о Лиразель, и упрямо не желал расстаться с надеждой, хотя для того, чтобы убить всякую надежду, хватило бы одного взгляда на каменные глыбы: хаотические очертания скал вобрали в себя нечто от равнины, их породившей, и недвусмысленно намекали на то, что пустоши не будет конца.
Глава 13.
СКРЫТНЫЙ КОЖЕВНИК.
Прошло много дней, прежде чем тоскливое однообразие скал убедило Алверика, что каждый новый день его путешествия похож на все предыдущие, и что, сколько бы странник ни шел, прерывистая линия горизонтов, сменявших друг друга унылой чередою, останется прежней, а бледно-голубые горы так и не покажутся. Уже десять дней брел Алверик по каменистой равнине; двухнедельный запас провизии все таял и таял; и вот наступил вечер, когда Алверик, наконец, понял, что ежели он пойдет дальше и так и не увидит вскорости гряды эльфийских гор, он погибнет от голода. Потому он поужинал, сберегая каждую крошку, - в темноте, ибо запас топлива для костра давно уже иссяк, и отказался от надежды, что вела его вперед. И как только на небе зажегся первый луч, указавший страннику, где находится восток, Алверик доел скудные остатки ужина и пустился в долгий, изнурительный путь обратно к полям людей, по камням, что казались еще более твердыми и острыми, потому что теперь Эльфландия оставалась у странника за спиною. На протяжении всего этого дня Алверик почти не ел и не пил, и к тому времени, как настала ночь, у него еще сохранилось достаточно еды на четыре дня.
Прежде странник рассчитывал на то, что в течение последних оставшихся дней сумеет идти быстрее, ежели придется-таки повернуть вспять, потому что пойдет он налегке; Алверик даже не подозревал, сколь изматывает и угнетает безысходно-неизменная скалистая равнина, когда угаснет надежда, что светом своим слегка затушевывала ее угрюмые очертания; он вообще мало задумывался об обратном пути до тех пор, пока не наступил десятый вечер, бледно-голубые горы так и не показались, и он окинул вдруг взглядом свои припасы. И только опасения, что, может быть, ему не удастся добраться до ведомых нам полей, то и дело нарушали однообразие обратного пути.
Бесчисленные каменные глыбы лежали чаще и были крупнее, нежели могильные плиты, и не столь правильной формы, однако пустошь все равно напоминала кладбище, что раскинулось над миром, воздвигнув немые монументы над безымянными усопшими. Замерзая холодными ночами, ведомый пламенеющими закатами, Алверик брел сквозь утренние туманы, сквозь бессмысленные дни и изнуряющие вечера, вечера, в которых не слышалось пение птиц. Прошло уже более недели с тех пор, как странник повернул назад; запасы воды подошли к концу, но взгляд по-прежнему не различал вдали ведомых нам полей, - и ничего более знакомого, нежели каменные глыбы; теперь Алверик словно бы начинал узнавать их, и непременно сбился бы с пути, повернув на север, юг или восток, если бы не алое ноябрьское солнце, которому он следовал, если бы не случайная приветливая звезда. И вот, наконец, когда скопища камней потемнели в сгустившихся сумерках, на западе, над скалистой равниной, сперва бледное в последних отблесках заката, но постепенно делаясь все более и более оранжево-ярким, замерцало оконце под остроконечною крышей обители людей. Алверик поднялся и зашагал в ту сторону, но в темноте камни и усталость одержали над ним верх, и странник прилег на землю и уснул; и крохотное желтое оконце светило ему во сне, принимая обличия надежды столь же прекрасной, как те, что являются из Эльфландии.
Казалось просто невозможным, что дом, открывшийся взгляду Алверика поутру, и был тем самым домом, чей маленький огонек вселил в скитальца надежду и поддержал в одиночестве; такой заурядной и неказистой показалась в свете дня деревенская хижина. Алверик сразу узнал в ней один из домишек по соседству от обители кожевника. Вскоре странник добрался до пруда и утолил жажду. На пути ему встретился сад; несмотря на ранний час, в саду хлопотала женщина; она спросила незнакомца, откуда тот пришел. "С востока", - отвечал Алверик, и указал, и селянка не поняла его. Вот так Алверик вернулся к той самой хижине, откуда начался его путь, чтобы снова просить гостеприимства у старика, дважды предоставлявшего приют правителю Эрла.
Едва передвигая ноги, Алверик приблизился к дому; старик стоял в дверях. И на этот раз кожевник радушно принял гостя: угостил его молоком, и хлебом. Алверик утолил голод, а потом весь день отдыхал: до самого вечера он не проронил ни слова. Но вот юноша подкрепился и восстановил силы, и снова оказался за столом: перед ним стоял ужин, было светло и тепло, и Алверик ощутил вдруг потребность в человеческой речи. И тогда он обрушил на старика рассказ о великом путешествии через те земли, где кончаются людские угодья, где не появились еще ни мелкие зверушки, ни птицы, ни даже цветы; то - края, ставшие летописью запустения. Старик молча выслушал взволнованную речь гостя, но мнение свое стал высказывать только тогда, когда Алверик заговорил о ведомых нам полях. Кожевник внимал весьма почтительно, однако ничего не сказал о той земле, с которой отхлынула Эльфландия. Создавалось впечатление, словно вся земля к востоку являла собою обман, иллюзию, и словно Алверик очнулся, наконец, от безумных грез, либо просто проснулся, и снова оказался среди разумно-повседневных предметов, и нечего тут было вспоминать порождения снов. Старик упрямо отказывался хотя бы словом признать существование Эльфландии либо чего бы то ни было на расстоянии восьмидесяти ярдов к востоку от дверей своей хижины. И вот Алверик отправился спать, а кожевник еще долго сидел один, пока в очаге не догорели угли, размышляя об услышанном и покачивая головою. На протяжении всего следующего дня Алверик отдыхал, либо бродил по саду старика, разоренному осенью; снова и снова пытался он заговорить с хозяином дома о своем великом путешествии по пустынному краю, но так и не получил от кожевника подтверждения, что подобные земли и в самом деле существуют: старик упорно избегал этой темы, - словно от одного упоминания опасные угодья могли подступить к самому дому.
И задумался Алверик над сей загадкой: много разных объяснений приходило ему в голову. А не довелось ли старику в молодости побывать в Эльфландии и увидеть нечто такое, что внушило ему неизбывный страх - может быть, он едва избежал смерти либо бессмертной любви? Или Эльфландия - тайна слишком великая, чтобы тревожили ее голоса смертных? А может статься, людям, что живут у пределов нашего мира, слишком хорошо ведома неземная красота чудес Эльфландии, и страшатся они, что даже разговоры об этих чудесах с легкостью увлекут смертных в эльфийские края, в то время как только решимость удерживает их в родных местах - с трудом удерживает, надо полагать? А не может ли одно только упоминание волшебных угодий привлечь их совсем близко, превратить ведомые нам поля в сосредоточие колдовских эльфийских чар? Но не было ответа на все эти размышления Алверика.
И еще день отдыхал Алверик; после же двинулся обратно в Эрл.
Юноша пустился в путь поутру; хозяин хижины вышел вместе с ним за порог, желая счастливого пути, пространно рассуждая о возвращении гостя домой и о событиях в Эрле, что давали пищу для сплетен всем окрестным хуторам. Сколь разительный контраст наблюдался между тем одобрением, что выказывал сей достойный в отношении ведомых нам полей, через которые лег теперь путь Алверика, и его осуждением иных земель, куда надежды Алверика по-прежнему были обращены. И вот они расстались, и пожелания доброго пути стихли в устах старика, и кожевник неспешно побрел домой, довольно потирая руки: отрадно ему было видеть, как тот, кто заглядывался на земли фантастические, ныне повернул в сторону ведомых нам полей.
А в ведомых нам полях правил мороз. Алверик шагал сквозь ломкую заиндевелую траву и вдыхал чистый и свежий воздух, почти не думая ни о доме, ни о сыне, но даже теперь размышляя, как бы ему вернуться в Эльфландию, ибо казалось юноше: может быть, далее к северу есть окольный путь, что подводит к бледно-голубым горам с другой стороны. Эльфландия отступила слишком далеко, и до нее не удастся добраться отсюда, - в этом Алверик был теперь безнадежно убежден; но он не верил в то, что волшебные края отступили вдоль всей границы сумерек, где Эльфландия соприкасается с Землею, как сказал просвещенный поэт. Может статься, далее к северу ему удастся отыскать границу, неподвижную, дремлющую в сумерках, удастся вступить под сень бледно-голубых гор и снова увидеть жену: во власти подобных мыслей, Алверик брел через разрыхленные, окутанные туманом поля.
Полон подобных грез и замыслов в отношении иллюзорной земли, к вечеру Алверик добрался до кромки леса, что нависал над долиной Эрл. Скиталец вступил под сень деревьев, и хотя думы Алверика блуждали далеко, он все-таки заметил вскоре дым костра, что поднимался в некотором отдалении серыми клубами среди темных дубовых стволов. Правитель Эрла направился в ту сторону, посмотреть, кто там, и увидел сына своего и Зирундерель, что согревали руки над огнем.
- Где ты был? - окликнул Орион отца, как только увидел.
- Странствовал, - отвечал Алверик.
- От охотится, - объявил Орион и указал в ту сторону, откуда дул ветер, разгоняя дым. Зирундерель же не сказала ничего, ибо прочла в глазах Алверика больше, нежели смогла бы узнать при помощи расспросов. Тогда Орион показал отцу шкуру оленя, на которой сидел.
- От подстрелил, - сообщил малыш.
Казалось, что магия смыкается вокруг этого лесного костра, где, на сброшенном платье Осени, устлавшем землю многоцветным переливчатым ковром, тихо тлели дрова; но не из Эльфландии явилась магия, и не Зирундерель призвала эти чары при помощи посоха: то была сокровенная магия леса.
Алверик постоял там немного, в молчании глядя на мальчугана и на ведьму у лесного их костра, и понимая, что пришло время поведать Ориону о том, что сам он не вполне понимал, что сбивало его с толку даже сейчас. Однако в тот раз Алверик не заговорил на запретную тему; помянув насущные дела Эрла, он повернулся и зашагал к замку, а Зирундерель и ее воспитанник возвратились позже вместе с Отом.
Войдя в ворота, Алверик приказал подавать на стол, отужинал в одиночестве в просторном зале замка Эрл, и все это время размышлял, подбирая слова для предстоящего разговора с сыном. Вечером правитель Эрла поднялся в детскую и поведал мальчугану, что матушка его на время ушла в Эльфландию, во дворец своего отца (о котором поведать можно только в песне). И, не обратив в ту пору внимания на слова Ориона, Алверик довел до конца свою краткую повесть, с которой, собственно, и пришел к сыну, и сообщил, что Эльфландия исчезла.
- Не может того быть, - отозвался Орион. - Я слышу рога Эльфландии всякий день.
- Ты - их слышишь? - переспросил Алверик.
- Я слышу, как рога трубят вечерами, - подтвердил мальчик.
Глава 14.
НА ПОИСКИ ЭЛЬФИЙСКИХ ГОР.
Зима спустилась в Эрл и сковала лес; под дыханием ее маленькие веточки неподвижно застыли в морозном воздухе; в долине зима заставила умолкнуть ручей, а в полях, в бычьих угодьях, трава сделалась хрупкой, словно фаянс, и дыхание клубами вырывалось из ноздрей животных, словно дым над бивуаками. Но Орион и теперь уходил в чащи всякий раз, когда От соглашался взять его с собою, а иногда отправлялся вместе с Трелем. Когда мальчуган бывал с Отом, лес оживал чарующей красотою диких зверей, на которых охотился От, а в сумраке далеких лощин словно бы таилось гордое великолепие гигантских оленей; когда же Орион сопровождал Треля, лес становился сосредоточием тайны, так что невозможно было даже предположить, что за существа появятся перед тобою в следующую минуту, что за твари рыщут и прячутся за каждым огромным стволом. Какие звери живут в лесу, не ведал даже Трель: многие становились добычей искусного охотника, но кто знает, все ли?
Если же выпадал счастливый вечер и мальчик задерживался в лесу допоздна, в тот миг, когда пылающее солнце начинало клониться к горизонту, Орион всякий раз слышал долгие переливы эльфийских рогов, что трубили где-то за краем земли на востоке, в изморози сгущающихся сумерек, переливы далекие и негромкие, словно услышанная во сне побудка. Они играли за лесом, звонкие эти рога, за меловыми холмами, над самым дальним кряжем; и мальчик узнавал в них серебряные рога Эльфландии. Во всем остальном Орион ничем не отличался от прочих смертных; он обладал способностью слышать рога Эльфландии, напевы которых звучат на расстоянии не больше ярда за пределами человеческого слуха, и знал, что это такое, - если закрыть глаза на эти два свойства, сын Алверика до поры оставался самым обыкновенным человеческим ребенком.
Каким образом отзвук рогов Эльфландии проникал сквозь сумеречную преграду и достигал чьего бы то ни было слуха в ведомых нам полях, я понять не в силах; однако Теннисон уверяет, будто даже в наших полях слышно, как "негромко трубят они", и думается мне, что если бы все слова должным образом вдохновленных поэтов принимались на веру, весьма уменьшилось бы число заблуждений наших. Потому, опровергнет ли Наука сей факт либо подтвердит, в вопросе об эльфийских рогах я и впредь намерен руководствоваться строчкой из Теннисона.
В те дни Алверик отрешенно бродил по деревне Эрл, и думы его были далеко. Правитель Эрла задерживался у многих дверей, и говорил, и строил планы - неизменно с остановившимся взглядом, словно видел нечто, скрытое от прочих. Он размышлял о далеких горизонтах, и о том, последнем, за которым скрывается Эльфландия. Переходя от дома к дому, собирал он небольшой отряд.
Алверик грезил о том, как бы отыскать границу дальше к северу: он намеревался идти все вперед и вперед через ведомые нам поля, зорко оглядывая новые горизонты, пока, наконец, не доберется до тех мест, откуда Эльфландия не отступила; этому твердо решился он посвятить свои дни.
Пока Лиразель была с ним среди ведомых нам полей, Алверик непрестанно раздумывал о том, как бы сделать жену более земною; теперь же, когда принцесса исчезла, его собственные мысли день ото дня становились все более по-эльфийски-странными, и народ начинал уже косо поглядывать на нездешнее выражение его лица. Так, в непрестанных мечтаниях об Эльфландии и созданиях эльфийских, Алверик готовил лошадей и снаряжение, и собрал для своего маленького отряда запасы провизии столь огромные, что все, кто видел, не переставали дивиться. Многих звал правитель Эрла присоединиться к необычному отряду, но немногие соглашались отправиться вместе с Алвериком в погоню за горизонтами, услышав, куда направляется он. Первым согласился вступить в отряд юноша, которому не повезло в любви; затем явился молодой пастух, которому не привыкать было к скитаниям в безлюдных краях; затем пришел еще один: этому довелось однажды услышать, как пел кто-то в сумерках странную песню; мелодия эта навек обратила мысли селянина к нездешним землям, и порадовался он возможности последовать за своими грезами. Как-то летом полная луна на протяжении всей теплой ночи светила на уснувшего в сене юношу: после этого он стал угадывать либо видеть наяву то, что, как уверял он, показала ему луна; что бы то ни было, никому более в Эрле не случалось видеть ничего подобного; этот человек тоже присоединился к отряду Алверика сразу, как только позвали его. Много дней прошло прежде, чем Алверику удалось отыскать этих четверых; более никого не удалось ему зазвать, кроме одного помешанного мальчишки; Алверик взял его ходить за лошадьми, ибо паренек отлично понимал лошадей, а те понимали его, хотя никто из мужчин и женщин, кроме его матери, никак не могли найти с несчастным общего языка. Когда Алверик заручился обещанием паренька пойти с отрядом, мать мальчугана разрыдалась, говоря, что сын - поддержка и опора ее старости; он всегда знает, когда начнутся грозы и когда улетят ласточки, и какого цвета цветы распустятся из тех семян, что сажает она в саду, знает места, где пауки раскинут свои сети, и древние повести о мухах; она рыдала и повторяла, что Эрл утратит с его уходом гораздо более, нежели догадываются здешние люди. Однако Алверик увел мальчугана с собою; многие уходят так.
И вот наступило утро, когда шесть лошадей, с седлами, обвешанными и нагруженными узлами с провизией, и те пятеро, что согласились отправиться вместе с Алвериком к краю земли, дожидались у ворот замка. Алверик долго советовался с Зирундерель, но ведьма объявила, что вся ее магия бессильна потревожить чары Эльфландии либо оспорить грозную волю короля волшебной страны. И Алверик вверил Ориона ее опеке, ибо хорошо знал, что, хотя магия Зирундерель и простого, земного свойства, однако никакие колдовские силы, что проникли бы в ведомые нам поля, - ни проклятия, ни руны, направленные против его сына, - не смогут выстоять против заговоров ведьмы; что же до себя, он вполне доверился судьбе, поджидающей в конце долгих и утомительных путешествий. Алверик долго беседовал с сыном, не ведая, сколько времени продлятся его странствия, прежде чем он снова отыщет Эльфландию, и удастся ли ему вернуться из-за сумеречного предела. И спросил мальчика правитель Эрла, чего тот желает от жизни.
- Стать охотником, - немедленно откликнулся Орион.
- На кого же ты станешь охотиться, пока я буду за холмами? полюбопытствовал отец.
- На оленей, как От, - отвечал Орион.
Алверик с похвалою отозвался об этой благородной забаве, ибо сам весьма любил ее.
- А однажды я отправлюсь далеко-далеко за холмы, и поохочусь на созданий более диковинных, - объявил мальчуган.
- На каких таких созданий? - спросил Алверик. Но мальчик не знал.
Отец его перечислил несколько разных пород зверей.
- Нет, гораздо более диковинных, - уверял Орион. - Еще более диковинных, чем медведи.
- Так какими же они будут? - спросил отец.
- О, волшебными, - отвечал мальчик.
Однако кони нетерпеливо били копытами внизу, на морозе, и времени на пустые разговоры не оставалось. Алверик попрощался с ведьмой и с сыном, и вышел из зала, мало задумываясь о будущем, ибо будущее казалось слишком туманным.
Алверик уселся на коня поверх узлов с провизией, и отряд двинулся в путь. Селяне высыпали на улицу поглядеть на отъезд кавалькады. Все знали, что за неслыханное предприятие замыслили эти шестеро, и, после того, как все поприветствовали Алверика и пожелали доброго пути последнему из всадников, над толпою поднялся неразборчивый гул голосов. В речах жителей деревни звучало презрение к походу Алверика, и жалость, и насмешка; некоторые отзывались о безумной затее с теплотою, некоторые - с издевкой; однако же всеми сердцами владела зависть; ибо разум обитателей Эрла насмехался над одинокими блужданиями, над невероятным этим приключением, однако сердца селян стремились вослед отъезжающим.
И вот Алверик выехал из деревни Эрл; отряд искателей приключений следовал за ним: околдованный луною безумец, помешанный мальчишка, несчастный влюбленный, пастух и поэт. Алверик порешил, что в лагере заправлять будет Ванд, молодой пастух; ибо почитал его наиболее разумным из своих спутников; но едва всадники тронулись в путь, не успели они еще разбить лагеря, как уже начались споры; и Алверик, услышав либо почувствовав недовольство своих людей, понял, что в подобном предприятии распоряжаться должен не самый здравомыслящий, но вовсе лишенный рассудка. Потому он объявил, что заведовать лагерем будет Нив, полоумный мальчишка; и Нив хорошо служил правителю Эрла вплоть до того самого дня, до которого было еще далеко. Околдованный луною безумец стоял за Нива горою, все прочие исполняли повеления Нива не менее охотно, и всяк относился к походу Алверика с должным почтением. Немало обитателей самых разных земель занимаются вещами более разумными не столь согласно.
Всадники достигли нагорий, миновали поля и ехали до тех пор, пока не добрались до самых отдаленных людских изгородей, до обителей, что селяне выстроили у пределов, далее которых не заглядывали даже в мыслях своих. Сквозь ряд этих окраинных домов, (а приходилось их по четыре-пять на каждую милю) двинулся Алверик со своим странным отрядом. Хижина кожевника осталась далеко на юге. Но вот правитель Эрла повернул на север, чтобы проехать за домами, через поля, по которым некогда проходила сумеречная преграда, и отыскать, наконец, то место, где Эльфландия, может статься, отхлынула не так далеко. Алверик объяснил это своим людям, и главные вдохновители похода, Нив и Зенд, сведенный с ума луною, немедленно зааплодировали; Тиль, юный мечтатель во власти песен, тоже сказал, что план сей мудр; увлеченное самозабвение этих троих подчинило себе и Ванда; а влюбленному Ранноку было все равно. Всадники двинулись вдоль домов, но не успели отъехать далеко, как алое солнце коснулось горизонта, и искатели приключений поспешили разбить лагерь, пока еще не вовсе угас свет короткого зимнего дня. Нив объявил, что сейчас они построят дворец, во всем подобный королевскому; мысль эта воспламенила Зенда и заставила его работать за троих; и Тиль тоже помогал весьма охотно; вместе они вбили колья и натянули на них одеяла, и сложили стену из валежника, ибо остановился отряд под самыми изгородями. К грубому заграждению из прутьев приложил руку и Ванд; утомленный Раннок трудился изо всех сил вместе с прочими; когда же все было готово, Нив объявил, что это дворец и есть. И Алверик вошел внутрь и прилег отдохнуть, пока остальные разводили снаружи костер. Еду на всех приготовил Ванд: он привык стряпать для себя каждый день среди безлюдных холмов; и никто не сумел бы позаботиться о лошадях лучше Нива.
И, по мере того, как вечернее зарево угасало, зимний холод становился все ощутимее; к тому времени, как зажглась первая звезда, в ночи единовластно правил жгучий мороз, однако люди Алверика, закутанные в меховые и кожаные одежды, мирно спали, устроившись у огня - все, кроме влюбленного Раннока.
Алверику, что покоился на мехах в своем шатре и наблюдал, как алые угли освещают темные очертания его спутников, поход казался многообещающим; он отправится далеко на север, высматривая Эльфландию за каждым новым горизонтом; он станет держаться границы ведомых нам полей, и потому при необходимости всегда сможет пополнить запасы продовольствия; а ежели так и не увидит вдали бледно-голубых гор, то будет ехать все вперед и вперед, пока не отыщет поля, с которого Эльфландия не отхлынула, и так приблизится к горам с другой стороны, обогнув их кругом. Нив и Зенд, и Тиль клятвенно уверяли его в тот вечер, что не пройдет и нескольких дней, как все они наверняка отыщут Эльфландию. С этой мыслью Алверик уснул.
Глава 15.
ЭЛЬФИЙСКИЙ КОРОЛЬ ОТСТУПАЕТ.
Лиразель уносилась прочь вместе с великолепными листьями; листья, один за другим, покидали веселый хоровод, что кружился в мерцающем воздухе, еще недолгое время мчались над полями, а затем собирались на отдых у изгородей; однако Земля, что все притягивает вниз, более не могла удержать Лиразель, ибо руна эльфийского короля уже пересекла земные границы и теперь призывала принцессу домой. Потому Лиразель беспечно улетала на крыльях северо-западного ветра все дальше и дальше, и, стремительно скользя над ведомыми нам полями на пути домой, праздно поглядывала вниз. Совсем никакой власти не имела более над принцессой Земля; ибо вместе с весом (а именно за счет веса Земля и удерживает нас) Лиразель оставили все земные заботы. Ничуть не горюя, обводила она взором знакомые поля, где бродила некогда с Алвериком рука об руку; поля проносились мимо; она видела дома людей; но и дома оставались позади; и вот взгляду ее предстала граница Эльфландии: плотная, густая, насыщенная цветом.
В последний раз Земля воззвала к Лиразель многоголосным хором: в хоре этом слились крик ребенка, хриплая перекличка грачей, низкое мычание коров, поскрипывание тяжелой телеги, что неспешно катила домой. Но вот принцесса оказалась в густой сумеречной завесе, и все земные звуки вдруг сделались тише; принцесса миновала преграду, и звуки смолкли. Словно усталый конь, что падает замертво, наш северо-восточный ветер стих у границы сумерек; ибо ветрам, что проносятся над ведомыми нам полями, в Эльфландию вход заказан. Лиразель мед-ленно заскользила вперед и вниз, и вот ножки принцессы снова коснулись волшебной почвы родного ей края. Она отчетливо различала вдали вершины эльфийских гор, а внизу, под ними, темную полосу леса, что хранит трон эльфийского короля. Высокие шпили по-прежнему мерцали над лесом в зареве эльфийского утра, что переливается огнями более ослепительно-великолепными, нежели наши самые росные рассветы, - и не ведает конца.
По эльфийской земле проходила легкой поступью эльфийская принцесса, едва касаясь травы: словно пух чертополоха, что слетает на луг и слегка задевает колоски, в то время как томный ветер лениво гонит его по ведомым нам полям. И столь властно напомнили принцессе о доме эльфийские, фантастические угодья и все причастное им: причудливые очертания земли, невиданные цветы и призрачные деревья, и едва уловимое, грозное присутствие магии, разлитое в воздухе, что Лиразель обняла первый же кривой, шишковатый, похожий на гнома ствол и расцеловала его шероховатую кору.
Так беглянка добралась до очарованного леса; и стоящие на страже сосны, с ветвей которых свесился бдительный плющ, поклонились проходящей Лиразель. Все чудеса этого леса, все зловещее веяние магии только воскрешали для нее прошлое, как будто бы оно только что миновало. Принцессе казалось, что не далее как вчера утром покинула она этот край; а вчерашнее утро до сих пор продолжалось. Проходя через лес, Лиразель видела, что раны, нанесенные мечом Алверика, еще совсем свежи, и выделяются на стволах белыми отметины.
И вот меж дерев замерцал свет, и вспыхнули переливы оттенков и красок, и Лиразель узнала отблеск роскошного великолепия тех цветов, что обрамляют поляны ее отца. К ним-то и поспешила принцесса: легкие следы ее ног, оставленные, когда Лиразель покинула дворец отца, дивясь появлению Алверика, еще не исчезли среди примятой травы, росы и паутины. Огромные венчики цветов лучились в эльфийском зареве; а за ними полыхал огнями дворец, поведать о котором можно только в песне, - двери портала, через который принцесса некогда вышла на поляны, так и остались широко распахнутыми. Туда-то и возвратилась Лиразель. Эльфийский король, что властью магии услышал бесшумную поступь дочери, поспешил к дверям ей навстречу.
Густая, окладистая борода короля укрыла Лиразель едва ли не с головы до ног, когда обнялись они; долго, долго горевал о дочери король, пока длилось бесконечное эльфийское утро. Он сомневался, невзирая на свою мудрость; он терзался страхом, несмотря на все свои руны; он тосковал по дочери так, как тосковать умеют человеческие сердца, - хотя и принадлежал к волшебному роду-племени, что обитает за пределами наших полей. Но теперь дочь возвратилась домой, и эльфийское утро засияло над бескрайней волшебной страной, озаренное радостью древнего короля-эльфа, и отблеск сияния этого заиграл на склонах эльфийских гор.
Сквозь лучистое зарево высоких врат отец и дочь вернулись под своды дворца и прошли мимо рыцаря стражи эльфийского короля; рыцарь отдал честь мечом, но не посмел обернуться вслед красоте Лиразель; они снова вступили в тронный зал эльфийского короля, выстроенный изо льда и радуг; могущественный Король воссел на трон и посадил Лиразель на колени; и над Эльфландией воцарился покой.
Долго, долго, пока длилось бесконечное эльфийское утро, ничего не нарушало этого покоя; Лиразель отдыхала от земных забот, эльфийский король восседал на троне с умиротворенным сердцем, рыцарь стражи застыл, отдавая честь, меч его так и замер в воздухе острием вниз, дворец лучился огнями; все это напоминало дно глубокого озера вдали от городского шума: зеленые тростники, сверкающие рыбы, мириады крошеч-ных раковин, - все мерцает и переливается в сумерках глубоких вод, никем не потревоженных в течение долгого летнего дня. Так отдыхали отец и дочь, не подвластные разрушительной силе времени; часы и минуты отдыхали вокруг них - так отдыхают маленькие игривые волны на перекатах, когда лед успокоит ручей; и, словно неизменные грезы, возвышались над ними безмятежные голубые вершины эльфийских гор.
Но вдруг, словно городской шум, что раздастся вдруг среди лесного птичьего хора, словно рыдание, что послышится меж детей, собравшихся повеселиться, словно смех в толпе плачущих, словно резкий порыв ветра в вишневых садах среди первых цветов, словно волк, что пробирается через холмы к задремавшим овцам, некое предчувствие потревожило покойные грезы эльфийского короля: предчувствие, что некто направляется к ним через поля людей. То был Алверик с мечом, откованным из железа громовых стрел: привкус магии меча и ощутил каким-то непостижимым образом древний король.
Тогда встал эльфийский король перед своим лучезарным троном в самом сердце Эльфландии, и обнял левой рукою дочь, и воздел правую, дабы сотворить могущественное заклятие. Глубоким и ясным, грудным голосом король мерно и нараспев произносил заклинание, составленное из слов, что Лиразель никогда не слышала прежде, некий вековой заговор, отзывающий и уводящий Эльфландию прочь, далее от Земли. Услышали дивные цветы - и музыка напоила их лепестки; звучные ноты хлынули на поляны - и весь дворец дрогнул и затрепетал переливами ярких кра-сок; чары пали на равнину до самой границы сумерек, - и порыв ветра растревожил заколдованный лес. Но не смолк речитатив эльфийского короля. И вот звенящие, грозные звуки донеслись до самых эльфийских гор, и дрогнула гряда их вершин: так подрагивают в туманной дымке холмы, когда летний зной надвигается от болот, и обретает очертания в мерцающем воздухе. Вся Эльфландия услышала, вся Эльфландия покорилась заклятию. И вот король и его дочь заскользили прочь: так дым номадов плывет над Сахарой прочь от шатров из верблюжьего волоса, так уплывают на рассвете сны, и облака - на закате; и, словно ветер вместе с дымом, ночь вместе со снами, жара с закатом, вся Эльфландия заскользила прочь вместе с ними. Вся Эльфландия заскользила вместе с ними прочь, оставляя за собою бесплодную равнину, унылую пустошь, расколдованную землю. Столь быстро произнесено было заклятие, столь внезапно повиновалась Эльфландия, что многие обрывки песен, воспоминания прошлого, сад или боярышник памятных лет оказались увлечены течением и отливом совсем недалеко: слишком медленно повернули они в сторону востока, - и вот эльфийские поляны исчезли вдали, сумеречная преграда накатила и перелилась через них, оставляя забытые талисманы среди каменных завалов.
Куда Эльфландия отхлынула, я сказать не могу, не знаю даже, совпал ли путь ее с очертаниями Земли, или уплыла она в сумерки за пределами наших скал: волшебные чары некогда подступали к самой границе ведомых нам полей, но вот их не стало: и, куда бы не исчезли они, путь туда лег неблизкий.
Эльфийский король умолк: задуманное свершилось. Так же безмолвно, как, в одно мгновение, что никому не дано угадать, долгие полосы заката из золотых становятся розовыми, а сверкающие розовые оттенки тускнеют и гаснут, вся Эльфландия покинула пределы тех полей, подле которых чудеса ее таились на протяжении долгих людских веков, и исчезла, а куда, я не ведаю. Эльфийский король снова воссел на трон из льдов и туманов, в глубине которого таились очарованные радуги, и снова посадил на колени дочь свою Лиразель, и покой, нарушенный его речитативом, снова пал на Эльфландию тяжелой, недвижной пеленою. Тяжелой, недвижной пеленою окутал он цветы и поляны; каждая сверкающая травинка застыла, чуть изогнувшись, словно внезапно наступил конец света, и Природа в миг скорби сказала "Тише!"; а цветы все грезили в сиянии своей красоты, не подвластные ни Осени, ни ветру. Далеко над болотами троллей, там, где дым над странными их жилищами повис в воздухе, разлился сонный покой эльфийского короля; в лесу он утишил дрожь бесчисленных розовых лепестков и успокоил озера, над гладью которых возвышались огромные лилии, - пока и сами цветы, и отражения их не задремали на поверхности вод, видя одни и те же великолепные сны. Там, под неподвижными кронами погруженных в сон деревьев, на застывшей воде, что грезила о застывшем воздухе, где огромные, зеленые листья лилий покачивались в покойном этом безмолвии, на одном из таких листьев устроился тролль Лурулу. Ибо так нарекли в Эльфландии тролля, побывавшего в Эрле. Он сидел там, глядя на воду, с присущим ему крайне нахальным видом. Он все глядел, и глядел, и глядел.
Ничего не двигалось, ничего не менялось. Все замерло, все отдыхало в покойном умиротворении короля. Рыцарь Стражи вложил меч в ножны и снова застыл на вечном своем посту, словно музейные доспехи, владелец которых скончался много веков назад. Король молча восседал на троне, держа на коленях дочь; взгляд его синих глаз был неподвижен, словно бледно-голубые вершины, что струили сквозь широкие окна лучистый свет эльфийских гор.
Эльфийский король тоже не двигался и не менялся; он остановил мгновение, в котором обрел умиротворение и покой, и подчинил власти этого мига все свои владения, во имя добра и благоденствия Эльфландии; ибо теперь король обладал тем, к чему стремится весь наш озабоченный мир с его переменами и столь редко находит, и, найдя, отбрасывает прочь. Он обрел умиротворение и покой - и стремился удержать их.
И, пока над Эльфландией царила недвижная тишина, над ведомыми нам полями прошло десять лет.
Глава 16.
ОРИОН ОХОТИТСЯ НА ОЛЕНЯ.
Над ведомыми нам полями прошло десять лет; Орион возмужал и в совершенстве постиг искусство Ота, и перенял хитрости Треля; он знал леса, и склоны, и долы меловых холмов так, как многие другие мальчики знают, как умножить одно число на другое, либо как почерпнуть мысли из языка чуждого и снова изложить их словами родного наречия. Немногое ведал Орион о возможностях чернил: о том, что чернила могут начертать мысли умершего, дабы подивились в грядущем, и поведать о событиях, давно канувших в прошлое; и стать для нас голосом из тьмы времен, и спасти немало хрупких творений от всесокрушающей длани веков; либо донести до нас, сквозь смену лет, песнь, слетевшую на забытых холмах с уст певца, давно ушедшего в небытие. Немногое ведал о чернилах сын Алверика; однако отпечаток копыта косули на сухой земле даже три часа спустя служил для юноши ясным указанием, и не скиталось по лесам такого существа, чью повесть Орион не умел бы прочесть. Все звуки леса были столь же полны для Ориона глубокого смысла, как для математика - символы и цифры, что записывает он, когда делит свои миллионы на десятки и дюжины. Солнце, и луна, и ветер подсказывали юноше, что за птицы прилетят в лес; он угадывал, окажется ли наступающее время года мягким или суровым только чуть позже лесных зверей, что не обладают ни человеческим разумом, ни душою, однако осведомлены настолько лучше нас.
Так Орион научился распознавать само настроение лесов, и вступал под их сумрачную сень, словно один из обитателей чащ. Это проделывал он с легкостью, когда ему едва исполнилось четырнадцать; а многие проживут целую жизнь, но так и не научатся вступать в лес, не потревожив покоя тенистых троп. Ибо люди входят в лес, когда ветер, скорее всего, дует им в спину; они ломятся сквозь ветви, наступают на сучки, разговаривают, курят, тяжко топают; сойки возмущенно кричат на чужаков, дикие голуби вспархивают с дерев, кролики улепетывают в безопасное убежище; люди и не догадываются, сколько зверья ускользает неслышной поступью прочь от пришельцев. Но Орион, в обуви из оленьей кожи, ходил бесшумно, как Трель, шагом истинного охотника. И ни один лесной зверь не догадывался о его приходе.
Со временем у Ориона, в точности как у Ота, накопилась целая груда шкур, что юный охотник добыл в лесу при помощи лука; он развесил огромные оленьи рога в зале замка, под самым потолком, среди старых рогов, где на протяжении веков жил паук. Это и послужило одним из верных знаков, по которому жители Эрла признали в Орионе правителя, ибо от Алверика не было никаких известий, а все правители Эрла от века охотились на оленей. Другим же знаком явился уход ведьмы Зирундерель: она вернулась на холм, и Орион жил теперь в замке сам по себе, ведьма же опять поселилась в своей хижине, где в нагорьях близ самого грома росла ее капуста.
Всю зиму Орион охотился в лесу на оленей; но вот пришла Весна, и он отложил лук в сторону. Однако же на протяжении всего сезона песен и цветов мысли юноши обращены были к травле; сын Алверика побывал во многих домах, владельцы которых держали хотя бы одну из долговязых и поджарых собак, что умеют охотиться. Иногда Орион откупал пса, иногда же владелец обещал ссужать собаку на время охоты. Так Орион составил свору бурых длинношерстных гончих и с нетерпением ждал окончания Весны и лета. Но вот однажды, весенним вечером, когда Орион обхаживал своих псов, а селяне в большинстве своем стояли у порогов, примечая, сколь долгим кажется вечер, вверх по улице прошел никому не ведомый человек. Он явился с нагорий, замотанный в самые ветхие лохмотья, которые только возможно себе вообразить: лохмотья липли к нему так, словно бы никогда не носил он ничего другого, словно каким-то непостижимым образом составляли одно целое с ним, и одно целое с землею, ибо глина с горных плато выкрасила ткань в сочный бурый цвет. И приметили люди его легкий шаг - шаг человека, привыкшего к долгим и трудным переходам, и усталость во взгляде его; и никто не ведал, кто это.
А потом кто-то из женщин сказал:
- Да это же Ванд, мы знавали его совсем мальчишкой.
Тогда все столпились вокруг пришлеца, ибо это и вправду был Ванд Ванд, что покинул своих овец более десяти лет назад и уехал верхом вместе с Алвериком, а куда - никто в Эрле не знал.
- Как поживает наш правитель? - спросили селяне. И в глазах Ванда снова появилась усталость.
- Он стремится все вперед и вперед, - отвечал он.
- Куда? - спросили люди.
- На север, - отвечал Ванд. - Он по-прежнему разыскивает Эльфландию.
- Почему ты его покинул? - спросили люди.
- Я утратил надежду, - отозвался Ванд.
И более пришлеца в тот день не расспрашивали, ибо всякий знал: для того, чтобы искать Эльфландию, необходимы уверенность и надежда, а без таковой никому не увидеть отблеска эльфийских гор в безмятежно-неизменной их синеве. А затем прибежала мать Нива.
- Неужели это и вправду Ванд? - спросила она. И все хором отозвались:
- Да, это Ванд.
И пока селяне перешептывались промеж себя о Ванде, и о том, как годы скитаний изменили его, она попросила:
- Расскажи мне о моем сыне.
И отвечал Ванд:
- Он возглавляет поход. Господин мой доверяет ему превыше прочих.
И все подивились; однако же ни к чему тут было удивляться, ведь то был безумный поход.
Одна только мать Нива не удивилась.
- Я знала, что так оно и будет, - промолвила она. - Я знала, что так и будет. - И весьма порадовалась.
Ведомо, что характеру и настроению всякого человека подходят определенные события и времена года; и хотя воистину немногие подошли бы душевному настрою помешанного Нива, однако вот подвернулся поход Алверика к границам Эльфландии, - тут-то Нив и нашел себе дело по душе.
И, беседуя поздним вечером с Вандом, жители Эрла внимали историям о бесчисленных привалах и переходах, повести о бесцельных скитаниях вместе с Алвериком, что год за годом гонялся за горизонтами, словно призрак. А иногда скорбь Ванда, порожденная этими впустую растраченными годами, озарялась улыбкой - когда припоминал он какое-нибудь нелепое происшествие на одном из привалов. Однако же все это рассказывал человек, утративший веру в дерзкий поход. Не так следовало о том рассказывать, не с сомнениями, и не с улыбками. О таком походе поведать сумеет лишь воспламененный величием его: затемненное сознание Нива либо околдованный луною разум Зенда изобразили бы для нас поход этот так, что помыслы наши зажглись бы отблеском его глубокого смысла; никогда того не случится, ежели рассказ ведет тот, кого поход более не привлекает - неважно, насмехается ли рассказчик, или придерживается точных фактов. На небо выскользнули звезды, Ванд все говорил и говорил, и вот люди один за другим разошлись по домам своим, ибо более не хотелось им слушать о несбыточном походе. А вот если бы повесть эта вложена была в уста человека, сохранившего надежду, что по-прежнему вела вперед Алверика и прочих странников, звезды бы померкли прежде, чем слушатели покинули бы рассказчика, небеса посветлели бы настолько, прежде чем слушатели покинули бы его, что кто-нибудь непременно воскликнул бы наконец: "О! Надо же, уже утро!" Никак не ранее разошлись бы они.
А на следующий день Ванд вернулся в холмы к своим овцам и более на задумывался о великих и славных походах.
На протяжении всей Весны люди опять рассуждали об Алверике, то изумляясь его затее, то сплетничая о Лиразель, гадая, куда ушла она, и почему; когда же угадать не удавалось, селяне выдумывали какую-нибудь историю, все объясняющую, и передавалась та история из уст в уста, пока в нее не начинали верить. Но вот миновала Весна, и жители Эрла позабыли Алверика, и стали повиноваться Ориону.
И тогда, в один прекрасный день, когда Орион с нетерпением дожидался конца лета, и сердце юноши тосковало по морозным дням, а мечты блуждали в нагорьях вместе с гончими, - через меловые холмы, той же тропою, по которой пришел Ванд, явился влюбленный Раннок, и спустился в Эрл. Сердце Раннока наконец-то обрело свободу, от меланхолии его не осталось и следа; беззаботный, беспечный, не знающий горя, всем довольный Раннок жаждал только покоя после долгих своих скитаний и не вздыхал более. Только это и могло сделать его привлекательным в глазах Вирии - так звали девушку, любви которой Раннок добивался встарь. В итоге дело закончилось свадьбой, и Раннок тоже не уходил более в фантастические походы.
И хотя кое-кто посматривал в сторону нагорий на протяжении не одного вечера, пока долгие дни не сделались короче, и незнакомый ветер не коснулся листьев, и хотя многие вглядывались вдаль, за самый отдаленный кряж холмов, однако же не привелось людям увидеть никого более из участников похода Алверика, что возвращался бы тропою, протоптанной Вандом и Ранноком. И к тому времени, как листья вспыхнули великолепием алых и золотых красок, селяне перестали поминать имя Алверика, но признали правителем сына его Ориона.
В ту пору Орион проснулся однажды на рассвете, взял в руки рог и лук, и отправился к своим гончим, что подивились, заслышав шаги хозяина еще до зари: отлично различили они во сне знакомую поступь, и пробудились, и шумно приветствовали юношу. Орион спустил псов с привязи, и успокоил, и повел их в холмы. В царственное уединение холмов вступили они в тот час, когда люди еще спят, а олени пасутся на влажной траве. Пока длилось буйное, росное утро, Орион и его гончие носились по мерцающим склонам, ликуя и радуясь. В воздухе, что жадно вдыхал Орион, разливался густой аромат тимьяна, пока охотник шагал сквозь густые его заросли - в этом году тимьян зацвел поздно. На гончих же волной нахлынули все блуждающие запахи утра. Что за дикие твари сходились на холме в темноте, что за существа миновали гряду холмов на своем пути, и куда они все исчезли с наступлением дня, - дня, что принес с собою угрозу человека, - об этом Орион мог только гадать и недоумевать; для гончих же все было ясно, как день. Одни запахи псы примечали, настороженно принюхиваясь, к другим отнеслись с презрением, а один искали напрасно - ибо огромные олени-маралы не побывали на холмах тем утром.
Орион увел свою свору далеко от долины Эрл, но в тот день оленя не встретил, и ветер так и не принес на крыльях своих запаха, что озабоченно искали гончие; и не привелось псам уловить заветный запах ни в траве, ни среди листьев. И вот наступил вечер, и Орион повел псов домой, звуком рога созывая отставших; солнце сделалось огромным и алым; и, тише, чем отзвук его рога, далеко за меловыми холмами, за туманом, однако так отчетливо, что можно было различить каждую серебристую ноту, Орион услышал напев эльфийских рогов, всегда взывавший к нему вечерами.
Связанные нерушимым братством общей усталости, охотник и его гончие вернулись домой в темноте, при свете звезд. И вот, наконец, приветственными огнями вспыхнули для них окна Эрла. Псы вернулись в свои конуры, поели, улеглись, и уснули, очень довольные; Орион отправился в замок. Он тоже поужинал, а после долго сидел, размышляя о холмах, о гончих и о прожитом дне; юноша был настолько утомлен, что никакие заботы не могли потревожить его отрешенных дум.
Так прошло немало дней. Но вот, одним росным утром, перевалив через хребет меловых холмов, они взглянули вниз и увидели оленя - зверь пасся в одиночестве, припозднившись, в то время как собратья его уже ушли. Гончие разразились дружным ликующим лаем, тяжелый олень стремительно метнулся через траву, Орион выстрелил из лука и промахнулся; все это произошло в единый миг. А затем гончие стремительно понеслись вперед, ветер волной прокатывался по их спинам, раздувая шерсть; олень мчался так, словно на каждом из его копыт плясало по крохотной пружине. Сперва гончие обогнали Ориона, однако юноша был столь же неутомим, как и его свора, и, выбирая более короткую дорогу, нежели псы, умудрялся не отставать: но вот псы добрались до реки и остановились: теперь им потребовалась помощь человеческого разума. И ту помощь, что в состоянии предоставить в подобном деле человеческий разум, Орион им немедленно оказал, и вскоре псы возобновали погоню. Утро миновало, а они все мчались от холма к холму; им так и не удалось увидеть оленя снова; и вечер стал клониться к ночи, но по-прежнему гончие следовали каждому шагу оленя с искусством не менее удивительным, нежели магия. И ближе к вечеру Орион увидел зверя: олень медленно брел по склону холма, по жесткой траве, что поблескивала в последних лучах заходящего солнца. Охотник подбодрил гончих криком; они гнали оленя еще через три неглубоких лощины, но на дне третьей олень развернулся, и встал среди гальки ручья, поджидая гончих. Псы с лаем окружили его, не сводя глаз с огромных рогов. И на закате собаки повалили и убили зверя. И Орион затрубил в рог с великой радостью в сердце; он достиг предела своих желаний. И на той же торжествующей ноте, словно и они тоже ликовали, а, может быть, только передразнивали ликование Ориона, над неведомыми юноше холмами, откуда-то из-за грани заката, отозвались рога Эльфландии.
Глава 17.
В ЗВЕЗДНОМ СВЕТЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ЕДИНОРОГ.
И вот пришла зима, и выбелила крыши Эрла, и лес, и нагорья. Теперь, когда Орион поутру уводил свою свору в поле, мир распахивался перед ним словно книга, только что написанная самой Жизнью; ибо повесть предыдущей ночи от первого слова до последнего начертана была строками на снегу. Вот здесь крался лис, а там - барсук; тут из лесу вышел олень; следы уводили за холмы и терялись из виду, - так деяния государственных мужей, воинов, придворных и политиков возникают и исчезают на страницах истории. Даже птицы оставили свою летопись на убеленных холмах: глаз мог проследить каждый шаг их тройных коготочков, пока по обе стороны следа не появлялись вдруг три крошечных штриха, где концы самых длинных перьев черкнули снег там след исчезал. Вот так порою боевой клич, безумная причуда возникает на день на страницах истории, и исчезает, не оставив по себе иной памяти, кроме таких вот нескольких строк.
Среди всех летописей истории ночи Орион выбирал обычно след огромного оленя, относительно свежий, и шел по нему вместе со своей сворой через холмы - так далеко, что даже звук его рога не доносился более до селения Эрл. И видели жители Эрла, как Орион возвращается домой; и он, и его псы черные тени на гребне холма на фоне алых отблесков заката; зачастую же охотник появлялся не раньше, чем в морозном небе зажигались звезды все до одной. Нередко с плеч Ориона свисала шкура оленя, и огромные рога подрагивали и покачивались над головою охотника.
В ту пору в кузнице Нарла сошлись как-то раз селяне, люди Парламента Эрла - и Орион о том не ведал. Селяне сошлись на закате, когда закончены были дневные труды. Нарл торжественно подал каждому чашу с хмельным напитком, сваренным из клеверного меда; собравшись же вместе, селяне долго сидели молча. Но вот Нарл нарушил молчание, говоря, что Алверик более не повелевает в Эрле, и Правителем Эрла стал его сын; и напомнил кузнец о том, как все они надеялись, что чародей будет править в долине и прославит ее: и именно эту миссию народ возлагал на Ориона.
- Ну и где же, - вопросил Нарл, - магия, на которую мы все уповали? Ибо Орион охотится на оленей - ровно так же, как охотились все его предки, и нездешние чары не коснулись его, и все остается по-старому.
Но От выступил в защиту юноши.
- Орион проворен, как его псы, - сказал От, - он охотится с рассвета до заката, уходит за самые далекие холмы и возвращается, ничуть не устав.
- Это только молодость, - отозвался Гук. И все поддержали его слова, кроме Треля.
Трель же встал и сказал:
- Ориону ведомы лесные тропы и тайны зверей, - знание, недоступное людям.
- Это ты его научил, - откликнулся Гук. - Магии здесь нет и в помине.
- Ничего в том нет от нездешних чар, - подтвердил Нарл.
Так селяне спорили некоторое время, сокрушаясь об утрате магии, на которую так уповали; ибо нет на свете такой долины, что не оказалась хотя бы раз в самом центре исторических событий, нет на свете такой деревни, чтобы название ее хоть однажды не побывало бы у всех на устах; только деревня Эрл не была занесена в хроники; на протяжении веков никто о ней и слыхом не слыхивал за пределами круга холмов. Теперь же казалось, что замыслы селян, взлелеянные давным-давно, потерпели крах, и люди не видели более надежды, кроме как в хмельном напитке, сваренном из клеверного меда. К нему-то и обратились селяне в гробовом молчании. То был добрый напиток.
Очень скоро новые планы родились в головах их, новые замыслы, новые происки; и торжественные дебаты Парламента Эрла разгорелись с новой силой. Селяне совсем уже было выработали политику и стратегию, но вот с места поднялся От. А надо сказать, что в деревне Эрл, в кремневом доме хранилась древняя Летопись, переплетенный в кожу фолиант; в определенные времена люди заносили в нее всевозможные сведения: мудрые мысли земледельцев касательно времени сева, мудрые мысли охотников на предмет выслеживания оленя, мудрые мысли пророков о судьбах Земли. Вот оттуда-то и процитировал теперь От две строки с одной древней страницы, что запали ему в память; все остальное на этой странице посвящено было мотыжению; эти строки произнес От в Парламенте Эрла перед селянами, что сидели вокруг стола за чашами с медом:
В плащ непроглядной тьмы закутаны до срока,
Сулят нам Судьбы то, что не познать пророку.
И более не строили люди замыслов: может статься, благоговение, которым словно бы дышали эти строки, внесло покой в души парламентариев, а, может быть, мед оказался сильнее, нежели записи в книгах. Как бы то ни было, жители Эрла еще немного посидели молча за чашами с медом. И, едва загорелись звезды, а небо на Западе еще не потемнело, селяне покинули кузницу Нарла и разошлись по домам, ворча по пути, что нет у них в Эрле правителя-чародея, и мечтая о магии, что спасла бы от забвения любимую деревню и долину. Один за другим, люди прощались с друзьями, подходя к дому. А трое или четверо, что жили в самом конце деревни, под сенью холмов, не дошли еще до своих порогов, когда вдруг заметили они загнанного, измученного единорога: ослепительно-белый, сияющий в звездном свете и последних отблесках сумерек, зверь мчался через холмы. Селяне замерли и уставились на невиданное чудо, прикрывая глаза рукою, и огладили бороды, и подивились. Воистину то самый настоящий белый единорог несся усталыми прыжками. И тогда люди услышали приближающийся лай псов Ориона.
Глава 18.
СЕРЫЙ ШАТЕР ВЕЧЕРОМ.
К тому моменту, когда загнанный единорог промчался через долину Эрл, Алверик провел в пути уже более одиннадцати лет. На протяжении десяти лет и даже дольше отряд из шести человек ехал за домами вдоль края ведомых нам полей, вечерами разбивая лагерь и навешивая на шесты причудливую ткань, повисавшую серыми складками. Неизвестно, отражался ли волшебный отблеск дерзкого похода во всем, что окружало шатер - только лагерь скитальцев всегда казался самой необычной деталью пейзажа; и, по мере того, как вокруг сгущались сумерки, ореол романтики и тайны, окутывавший отряд, становился все ощутимее.
Несмотря на неистовое нетерпение Алверика, странники двигались лениво и неспешно; иногда, в красивом месте, они задерживались дня на три; затем снова пускались в путь. Девять или десять миль одолевали они, и опять разбивали лагерь. Алверик уверен был в сердце своем, что в один прекрасный день они увидят границу сумерек, в один прекрасный день они вступят в Эльфландию. А в Эльфландии, как он знал, время течет иначе: в Эльфландии он встретит Лиразель, ничуть не изменившуюся с годами, ни одну улыбку не сотрут свирепые годы, ни одну морщинку не проложит губительное время. На то надеялся Алверик; и надежда эта вела странный отряд от привала к привалу, и одинокими вечерами ободряла скитальцев у костра, и манила их все дальше на север - так ехали они, не сворачивая, вдоль края ведомых нам полей. Тамошние жители предпочитают не глядеть в ту сторону, потому никто не видел шестерых странников, никто их не замечал. Только помыслы Ванда отвращались понемногу от общей надежды, с каждым годом разум его все настойчивее отвергал приманку, что влекла вперед остальных. И конечно же, дело кончилось тем, что Ванд утратил веру в Эльфландию. После того он просто следовал за отрядом, пока не настал день, когда подул ветер с дождем, все продрогли и вымокли, а лошади устали; тогда Ванд покинул отряд.
Раннок же отправился в путь, потому что в сердце у него не осталось надежды, и хотел он уйти от страданий; но вот настал день, когда в кронах деревьев ведомых нам полей пели дрозды, и безнадежное отчаяние Раннока растаяло в сверкающем солнечном свете, и вспомнил он об уютных домах, о людских обителях. Вскоре как-то вечером и Раннок покинул лагерь и поспешил в края более отрадные.
Но помыслы оставшихся четверых были едины, и под грубой промокшей мешковиной, что натягивали странники на жерди, вечерами царило полное согласие и довольство. Ибо Алверик не расставался с надеждой с упорством своих предков, что в давних битвах завоевали Эрл раз и навсегда и удерживали долину на протяжении веков, а в отрешенном сознании Нива и Зенда мечта эта выросла и набрала силу, словно некий редкостный цветок, что садовник случайно посадит на неухоженной пустоши. Тиль пел о надежде; безумные его фантазии, что стремились вслед песне, расцвечивали поход Алверика все новыми и новыми волшебными красками. И помыслы оставшихся были едины. Предприятия гораздо более великие, как безумные, так и здравые, завершались успехом, когда дела обстояли подобным образом, и предприятия гораздо более великие терпели крах, ежели дело обстояло не так.
На протяжении долгих лет скитальцы ехали за домами в направлении севера; а порою сворачивали на восток - когда очертания неба, либо некое странное ощущение, что приносил с собою вечер, либо просто пророчество Нива словно бы подсказывали: Эльфландия близка. В таких случаях отряд направлял коней через каменистую пустошь, что на протяжении всех этих лет ограждала ведомые нам поля, - и двигался вперед до тех пор, пока Алверик не подмечал, что провизии для коней и всадников едва достанет на обратный путь к людским селениям. Тогда Алверик снова поворачивал вспять, хотя Нив предпочел бы вести отряд через скалы все дальше и дальше, ибо по мере продвижения вперед увлекался все более; хотя Тиль пел спутникам пророческие песни, предвещающие успех; хотя Зенд уверял, что видит пики и шпили Эльфландии; однако Алверик сохранял ясную голову. И скитальцы снова возвращались к домам людей, и закупали новые запасы провизии. Нив, Зенд, и Тиль охотно разглагольствовали о походе, давая выход энтузиазму, что пылал в их сердцах; но Алверик ни словом не поминал о дерзкой затее, ибо хорошо запомнил: люди тамошних краев не говорят об Эльфландии и не смотрят в ту сторону, хотя он так и не узнал, почему.
Очень скоро всадники снова пускались в путь, и селяне, продавшие им плоды ведомых нам полей, с любопытством глядели вслед отряду, словно полагали, будто все эти речи, услышанные от Нива, Зенда и Тиля, порождены одним лишь безумием и грезами, навеянными луною.
Так скитальцы ехали вперед и вперед, непрестанно стремясь к новым рубежам, откуда удалось бы разглядеть Эльфландию; слева от них веяли ароматы ведомых нам полей, благоухание майской сирени в деревенских садах сменялось благоуханием боярышника, а потом роз, а потом в воздухе нависал тяжелый и властный запах свежескошенного сена. Слева слышалось далекое мычание скота, слышались человеческие голоса и перекличка куропаток; слышались все те звуки, что доносятся с мирных хуторов; а по правую руку неизменно простиралась бесплодная пустошь, каменистая равнина; ни цветка, ни травинки не различал на ней взгляд. Шестеро странников позабыли об обществе людей, однако отыскать Эльфландию им так и не удавалось. Спасали их только песни Тиля и твердая уверенность Нива.
И слухи о походе Алверика разнеслись по земле, опережая маленький отряд; и настало время, когда всяк, кого бы Алверик не встречал на пути, знал историю правителя Эрла; одни встречали Алверика презрением - таков обычный удел тех, кто посвящает дни свои дерзкому подвигу, - другие же воздавали ему почести; Алверик же просил только о пополнении припасов, и за все, что ему приносили, платил щедро. Всадники двигались все дальше. Словно герои легенд, проезжали они за домами, сумеречными вечерами устанавливая свой серый и бесформенный шатер. Они являлись неслышно, точно дождь, и исчезали, словно ускользающие туманы. О них складывали песни и шутливые байки. И песни жили дольше, чем насмешки. Наконец маленький отряд стал легендой, что навечно поселилась на тамошних хуторах: на скитальцев ссылались, когда люди заводили разговор о безнадежных походах; странников превозносили либо высмеивали, в зависимости от обстоятельств.
Все это время король Эльфландии не терял бдительности; ибо благодаря магии он чувствовал, ежели меч Алверика оказывался неподалеку: один раз клинок этот уже потревожил его королевство, и король Эльфландии отлично узнавал разлитый в воздухе привкус железа громовых стрел. От него-то король и отвел свои границы как можно дальше, оставив позади неровную, каменистую, покинутую Эльфландией равнину; и хотя владыка волшебной страны не ведал, сколь далекие пути под силу преодолеть смертным, он на всякий случай оставил ровно такое расстояние, что утомило бы комету, и по праву почитал себя в безопасности.
Когда же Алверик вместе со своим мечом оказался далеко на севере, эльфийский король ослабил хватку, до сих пор удерживающую Эльфландию, - так Луна, что притягивает волны отлива, снова отпускает их на волю; и, словно валы на песчаный плес, Эльфландия устремилась вспять. Обрамленная лентою сумерек, волшебная страна заскользила назад через каменистую пустошь; она возвратилась вместе с песнями, мечтами и голосами прошлого. Очень скоро граница сумерек, сверкая и переливаясь, снова пролегла близ ведомых нам полей, словно бесконечный летний вечер, что задержался на краю золотого века. Но далеко на севере, где странствовал Алверик, бескрайние, унылые скалы по-прежнему загромождали бесплодную землю; огромный залив Эльфландии прихлынул только к тем полям, от которых Алверик со своим мечом и и отряд искателей приключений удалились на достаточное расстояние. И вот, на расстоянии каких-нибудь трех полей от хижины кожевника и окрестных хуторов, снова раскинулась земля, изобилующая чудесами, что поэты ищут столь упорно, истинная сокровищница и кладезь всего небывалого и прекрасного; и эльфийские горы безмятежно оглядывали границы, словно их бледно-голубые вершины никогда не трогались с места. Там, вдоль границы, по обычаю своему, бродили единороги: иногда паслись они в Эльфландии, на родине всех легендарных созданий, объедая лилии под сенью эльфийских гор, а иногда, вечерами, когда наши поля замирали в безмолвии, прокрадывались за сумеречный предел пощипать земную траву. Именно благодаря аппетиту к земной траве, что находит на них временами (вот так же олени-маралы шотландских нагорий раз в год стремятся к морю), люди знают о существовании единорогов, хотя звери они, безусловно, легендарные, ибо родились в Эльфландии. Лис, рожденный в наших полях, тоже пересекает порою границу и в определенные времена года забредает в сумеречные пределы; именно там пристают к нему некие чары, что зверь приносит потом в наши поля. Лис - тоже существо легендарное, только в Эльфландии; ровно так же, как единороги - здесь.
Жителям тамошних хуторов нечасто доводилось видеть единорогов - пусть даже едва различимыми в сумерках, ибо никогда не глядели селяне в сторону Эльфландии. Чудеса, красота, великолепие, - словом, повесть об Эльфландии, - это удел умов, обладающих досугом оценить все это должным образом; селян же звали к себе посевы, и скотина отнюдь не легендарная, и соломенные крыши, и изгороди, и тысяча других забот; только в конце каждого года одерживали они победу над зимою, и то с превеликим трудом; селяне отлично знали, что стоит им позволить своим помыслам хотя бы на мгновение обратиться в сторону Эльфландии, величие волшебной страны тотчас же подчинит себе их души, и отнимет весь досуг, и не останется у них времени на то, чтобы чинить изгороди и соломенные крыши, и пахать ведомые нам поля. Но Орион, следуя на звук рогов, что доносился из Эльфландии вечерами и слышен был в ведомых нам полях одному ему (ибо слух юноши по-эльфийски настроен был на все волшебное), как-то раз поздним вечером оказался со своей сворой в поле, через которое пролегла граница сумерек, и увидел там единорогов. И, прокравшись вдоль изгороди маленького поля, он зашел вместе со своими гончими между единорогом и сумеречным пределом и отрезал зверя от Эльфландии. Это и был тот самый единорог с ослепительно-белой шеей, весь в пене, серебром мерцающей в звездном свете, что, задыхаясь, загнанный и измученный, промчался через долину Эрл, словно порыв вдохновения, словно новая династия в стране, усталой от незыблемости древних обычаев, словно весть о земле более счастливой, что отыскали далеко-далеко нежданно возвратившиеся мореходы.
Глава 19.
ДВЕНАДЦАТЬ СТАРИКОВ, МАГИЕЙ НЕ ОБЛАДАЮЩИХ.
Нужно сказать, что очень немногому и немногим случалось миновать на пути своем деревню, не оставив позади себя разговоров и сплетен. Единорог не был исключением. Ибо те трое, что увидели при свете звезд, как единорог промчался мимо, немедленно сообщили своим домашним, а домашние тотчас же выбежали за двери поделиться хорошей новостью с соседями; ибо все странные новости почитались в Эрле за хорошие, потому что порождали разговоры; а разговоры, как известно, народу нужны и необходимы, - без разговоров как скоротаешь вечер, когда закончены дневные труды?
И спустя день-два в кузнице Нарла снова сошелся парламент Эрла, и уселись селяне перед чашами с медом, обсуждая единорога. Одни радовались и говорили, что Орион все-таки чародей, ибо единороги - существа, безусловно, волшебные и обитают за пределами наших полей.
- Потому выходит, что Орион побывал-таки в земле, о которой нам поминать не след, и, стало быть, наделен магией - как и все, что обитает в тех краях, - объявил один.
И многие согласились, утверждая, что замыслы их наконец-то увенчались успехом.
Но другие возразили, говоря так: допустим, что в звездном свете мимо промчался некий зверь (ежели и в самом деле промчался, это еще вопрос!), но кто сумел бы утверждать с уверенностью, что это был единорог? Один заметил, что в звездном свете трудно разглядеть доподлинно что бы то ни было, а другой подсказал, что единорога вообще узнать весьма непросто. Тогда парламентарии принялись со знанием дела обсуждать размеры и облик сих тварей, и все известные легенды, о единорогах рассказывающие, но так и не пришли в итоге к единому мнению, в самом ли деле повелитель их гнал единорога или нет. И вот, наконец, Нарл, понимая, что так они до истины не доберутся, и почитая совершенно необходимым прийти раз и навсегда к определенному решению, поднялся и объявил, что настало время поставить вопрос на голосование. Вот так, опуская ракушки разных цветов в рог, что переходил из рук в руки (такой уж у них был метод), селяне проголосовали за единорога, как того потребовал Нарл. В гробовой тишине Нарл подсчитал голоса. И все увидели, что голосованием установлено: никакого единорога не было.
И признали тогда опечаленные парламентарии Эрла, что замысел их заполучить в правители чародея потерпел крах; все эти люди давно состарились, и теперь, когда поддерживающая их на протяжении долгих лет надежда угасла, не так легко им было обратиться к новым планам - не то, что когда-то, в далеком прошлом. Что же теперь делать? - сетовали парламентарии. Где взять магию? Что бы такое придумать, чтобы мир запомнил долину Эрл? Двенадцать стариков, магией не обладающих... Так сидели они за чашами с медом, но даже в меду не находили утешения своей скорби.
Орион же со своими гончими в ту пору был далеко, близ того залива Эльфландии, что словно бы прихлынул к травам ведомых нам полей. Юноша отправился туда вечером, когда звонкие напевы рогов указывали ему путь, и теперь поджидал там, затаившись на краю поля - поджидал, чтобы единороги прокрались через границу. Ибо на оленей Орион более не охотился.
Пока юноша шагал через поля, сгущались сумерки; селяне, что хлопотали на хуторах, радостно приветствовали его; но по мере того, как Орион уходил все дальше и дальше на восток, с ним заговаривали все реже и реже, и вот, наконец, когда до границы было уже рукой подать, а Орион так и не не свернул с пути, в его сторону более не глядели, но предоставили и его, и псов самим себе.
Когда солнце опускалось за горизонт, Орион обычно замирал у изгороди, что подходила к самой границе сумерек. Собаки жались одна к другой под плетнем, Орион же не спускал с них глаз, чтобы ни одна не посмела двинуться с места. Лесные голуби и щебечущие скворцы возвращались в гнезда, в кроны деревьев ведомых нам полей. И вот раздавались переливы эльфийских рогов: звонкая и серебристая, волшебная музыка дрожала в морозном воздухе, и, словно в калейдоскопе, мгновенно менялись оттенки облаков; именно тогда, в угасающем свете, когда темнели краски, Орион поджидал, чтобы неясный белый силуэт выступил из сумеречной завесы. И в тот вечер, едва охотник успокоил собак рукою, едва поблекли наши поля, за туманный предел осторожно скользнул статный белый единорог, все еще пережевывая лилии, что в ведомых нам полях не цветут. Ослепительно-белый, он ступил вперед, совершенно неслышно отошел на четыре или пять ярдов в ведомые нам поля, и замер неподвижно, словно лунный свет, напряженно прислушиваясь. Орион не шевелился, и собаки его молчали, - может быть, покорные власти Ориона, а может быть, псы и без того были достаточно мудры. И через пять минут единорог шагнул вперед и принялся объедать высокую и сладкую земную траву. А едва зверь тронулся с места, из-за густо-синей сумеречной завесы появились и другие; и вот уже на поле паслось целых пять единорогов, Но Орион по-прежнему удерживал собак и выжидал.
Мало-помалу расстояние между единорогами и границей все увеличивалось, ибо густые и сочные земные травы, что пощипывали эти пятеро в вечернем безмолвии, манили зверей все дальше и дальше в поля. Если вдруг раздавался собачий лай, или кричал запоздалый петух, единороги, все, как один, тотчас же настораживали уши и замирали, недоверчиво оглядываясь, ибо всего опасались они в полях людей и не осмеливались отойти далеко от границы.
Но наконец тот, что прошел сквозь сумерки первым, настолько удалился от родных колдовских пределов, что Ориону удалось зайти между ним и границей, собаки же следовали по пятам за хозяином. А тогда - если бы для Ориона охота была бы только пустою забавой, если бы травил он зверя из минутного каприза, а не во имя той глубокой любви к охотничьему искусству, что только охотникам ведома, - тогда потерпел бы он неудачу; ибо псы Ориона бросились бы на ближайших единорогов, те в мгновение ока метнулись бы через границу и исчезли, а если бы гончие последовали за добычей, то и они бы не вернулись в поля людей и труды целого дня пропали бы втуне. Однако Орион натравил псов своих на того, что пасся далее прочих, и бдительно следил, чтобы ни одна гончая не погналась за другими; одна попыталась, но Орион держал наготове хлыст. Так охотник отрезал намеченную жертву от ее дома, и гончие Ориона во второй раз в своей жизни с громким лаем бросились в погоню за единорогом.
Едва единорог услышал приближение гончих и понял с первого же взгляда, что вернуться в зачарованные родные пределы ему не удастся, зверь одним внезапным прыжком метнулся вперед и стрелою помчался через ведомые нам поля. Оказавшись перед изгородями, он словно бы не перепрыгнул через них, оттолкнувшись всеми четырьмя копытами, но плавно перенесся через преграду, ничуть не напрягая мышц; а коснувшись травы снова, перешел на галоп.
В азарте первых минут погони гончие далеко обогнали Ориона, и это позволяло охотнику направлять единорога в другую сторону, едва зверь пытался свернуть к волшебной стране; и каждый такой маневр снова сводил вместе охотника и псов. Когда же Орион повернул единорога в третий раз, тот поскакал не сворачивая, напрямую, через поля людей. Лай гончих тревожил безмолвие вечера, словно полоса ряби на поверхности сонного озера, что отмечает невидимый путь неведомого ныряльщика. Мчась все прямо и прямо, единорог столь далеко оторвался от гончих, что вскоре Орион едва различал его вдалеке: белый блик, скользящий по склону в сумерках. Вот зверь достиг края долины и исчез из виду. Но острый, непривычный запах, что вел псов, словно песня, остался в траве, отчетливо различим, и ни разу не помедлили и не остановились гончие, кроме как у ручьев. Даже там их бдительные носы снова находили колдовской след еще до того, как Орион являлся им на помощь.
По мере того, как продолжалась травля, свет дня угас, и небо подготовилось должным образом к приходу звезд. И вот появились одна-две звезды, и над ручьями заклубился туман, и окутал поля белой пеленою, теперь охотник и его псы не разглядели бы единорога, окажись он прямо перед ними. Даже деревья, казалось, уснули. Орион и гончие миновали по пути несколько одиноких хижин под сенью вязов: тисовые изгороди отгораживали хижины от тех, кто блуждал в полях. Этих обителей Орион никогда прежде не видел и ведать о них не ведал до тех пор, пока единорог, что скакал, не разбирая дороги, не привел охотника к их порогам. Хуторские собаки залаяли вслед чужакам, и лаяли еще долго, ибо колдовской запах в воздухе, стремительный бег и перекличка своры подсказали им, что происходит нечто странное; сперва псы лаяли, потому что тоже хотели бы поучаствовать в происходящем (что бы это ни было), а после - чтобы упредить хозяев: происходит нечто странное. Долго лаяли псы в тот вечер.
Раз, когда миновали они на пути своем маленькую хижину в зарослях терновника, дверь внезапно распахнулась и на пороге застыла женщина, изумленно глядя вслед пробегающим. Ей, скорее всего, удалось рассмотреть только серые тени, но Орион на бегу увидел дом в зареве огней: яркий свет струился из окон на мороз. Уютное тепло взбодрило юношу, охотно отдохнул бы он в этом крохотном обжитом оазисе среди пустынных полей, однако гончие помчались дальше, и Орион последовал за ними; и обитатели хижин услышали удаляющийся лай, словно голоса труб, что эхом гаснут среди далеких холмов.
Лис заслышал приближение своры и замер неподвижно, и прислушался: в первое мгновение зверь не мог понять, в чем дело. Затем лис учуял единорога, и все стало ему ясно: колдовской привкус подсказал обитателю лесов, что это - гость из Эльфландии.
Но когда запах этот почуяли овцы, они пришли в ужас и помчались прочь, сбившись в кучу, и бежали, пока достало сил.
Коровы, вздрогнув, пробудились ото сна, отрешенно поглядели вокруг и подивились; но единорог промчался сквозь стадо и ускакал прочь; так напоенный розами ветер, что, покинув сады долин, заплутал среди городских улиц, проносится сквозь шумный поток машин - и исчезает.
Очень скоро звезды, - все, сколько их есть, - уже глядели вниз на безмолвные поля, где продолжалась ликующая травля: росчерк неистовой жизни, рассекающий безмолвие и сон. Хотя взгляд преследователей по-прежнему не мог различить далеко оторвавшегося единорога, зверь более не выигрывал время у каждой изгороди. Ибо поначалу он замедлял бег перед плетнями не более, чем замедляет полет птица, пролетая сквозь облако, в то время как могучие гончие с трудом продирались сквозь лаз, что удавалось отыскать, либо ложились на бок и, извиваясь всем телом, протискивались между стволов. Но теперь единорогу становилось все труднее собраться с силами у каждой изгороди, порою он задевал за верхний край плетня и спотыкался. Бежал он уже не так быстро; ибо ни один единорог не проделывал еще такого путешествия в неподвижном покое Эльфландии. И что-то подсказало усталым гончим, что они близки к цели. И псы залаяли с новой радостью.
Они миновали еще несколько темных изгородей, а потом перед ними встала черная стена леса. Когда единорог вступил под его сень, лай собак уже доносился до зверя весьма отчетливо. Два лиса приметили медленно бредущего единорога и затрусили рядом - поглядеть, что станется с загнанным магическим существом, гостем из Эльфландии. Лисы бежали по обе стороны от единорога, приноравливаясь к его нескорому шагу и не сводя со зверя глаз; они не боялись собак, хотя слышали лай, ибо знали - тот, кто идет по колдовскому следу, никогда не свернет в сторону ради земной твари. Единорог с трудом продирался сквозь чащу; лисы, не отставая, с любопытством следили за ним.
Но вот под сень леса ворвались гончие, и лай их отозвался звонким эхом в кронах огромных дубов. Орион не отставал от своры, - может быть, выносливости и проворству юноша научился в наших полях, а, может быть, то сказывалось наследие Эльфландии. В лесу царил непроглядный мрак, однако охотник следовал на лай своих псов, а гончим зрение было и вовсе ни к чему, ибо их вел дивный запах. Это не походило на охоту за лисой или оленем; ибо другая лиса может перебежать дорогу первой; олень может промчаться на пути своем сквозь стадо оленей и оленух; даже несколько овец могут сбить гончих с толку, оказавшись у них на дороге; но в ту ночь других волшебных существ в наших полях не наблюдалось, и ни с чем невозможно было спутать след единорога в земной траве: горячий и острый привкус колдовских чар среди обыденного и повседневного. Гончие прогнали единорога через весь лес, ни разу не сбившись, а затем в долину, - два лиса по-прежнему не отставали и не сводили глаз с жертвы. Единорог осторожно переступал копытами, сбегая вниз по холму, словно на спуске вес зверя отзывался в ногах болью, однако мчался он столь же быстро, как гончие; затем единорог пронесся чуть вперед по дну долины и свернул налево, как только оказался у подножия холма; но тогда расстояние между ним и гончими сократилось еще больше, и он направился к противоположному склону. Теперь было ясно видно, сколь измучен единорог, - а все дикие твари скрывают усталость до последнего; каждый шаг давался зверю с трудом, словно ноги его с трудом несли тяжелое тело. И вот с противоположного склона Орион увидел добычу.
Когда единорог достиг вершины, гончие были уже совсем рядом; зверь вдруг проворно развернулся, описав огромным рогом полукруг в воздухе, и встал перед псами с угрожающим видом. Псы с лаем запрыгали вокруг него, но рог двигался с таким стремительным изяществом, что гончим так и не удалось вцепиться в жертву; собаки отлично знали смерть в лицо и, хотя им не терпелось броситься на добычу, они отпрыгнули от сверкающего рога. Тут подоспел Орион с луком, но стрелять не стал, - может быть, потому, что трудно было направить стрелу так, чтобы не задеть собак, а может быть, в силу того убеждения, что все мы разделяем сегодня и что для нас не ново, убеждения, что по отношению к единорогу это неблагородно. Вместо того Орион извлек из ножен фамильный меч, что всегда носил при себе, прошел сквозь строй гончих и вступил в поединок со смертоносным рогом. Единорог выгнул шею; рог блеснул Ориону в глаза; и, хотя зверь был порядком измучен, в мускулистой шее оставалось еще довольно сил, чтобы точно направить удар; Ориону с трудом удалось отразить нападение. Охотник сделал выпад, целя единорогу в горло, но гигантский рог с легкостью отвел лезвие в сторону и снова устремился вперед. И опять Орион отбил удар, вложив в руку всю свою силу, и отбил буквально-таки в дюйме от груди. Юноша снова атаковал, метя в горло, и снова единорог отпарировал удар меча - отпарировал почти что презрительно. Снова и снова бил единорог, целя Ориону прямо в сердце; огромный белый зверь наступал, тесня Ориона назад. Единорог изящно наклонял шею: белая арка, дуга железных мускулов, направляющая смертоносный рог, уже утомила руку Ориона. Юноша снова сделал выпад и промахнулся; он увидел, как глаза единорога злобно вспыхнули в звездном свете, он увидел прямо перед собою страшный изгиб ослепительно-белой шеи, он знал, что более не сможет выстоять; но в этот миг одна из гончих вцепилась зверю в правую лопатку. Почти тотчас же на единорога прыгнули и остальные псы, каждый - точно наметив цель, несмотря на то, что со стороны собаки напоминали беспорядочно мятущуюся толпу. Орион более не нападал, ибо слишком много гончих одновременно оказались между ним и глоткой его недруга. Единорог издал ужасный стон: подобных звуков в ведомых нам полях еще не доводилось слышать; а потом все смолкло, кроме глухого урчания псов, что рычали над удивительной тушей, барахтаясь в легендарной крови.
Глава 20.
ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ.
В самую гущу свары утомленных гончих, которым победная ярость придала новых сил, вступил Орион, размахивая хлыстом, и отогнал собак от гигантской мертвой туши; пока хлыст дрожал в воздухе, описывая широкий круг, Орион взял в другую руку меч и отсек единорогу голову. Затем он содрал шкуру с длинной белой шеи, чтобы унести с собой: пустая оболочка свободно болталась вокруг среза. Все это время гончие возбужденно лаяли, по очереди нетерпеливо кидаясь на волшебную тушу, едва появлялась возможность увернуться от хлыста; потому очень нескоро Орион завладел своим трофеем, ибо хлыстом ему приходилось работать столь же усердно, как и мечом. Но наконец он перебросил голову единорога через плечо, подвесив на кожаном ремне; огромный рог торчал вверх справа от лица охотника, а перепачканная шкура свисала вниз вдоль спины. Закончив приготовления, Орион позволил гончим снова потерзать зубами остов и отведать дивной крови. Затем он созвал собак, затрубил в рог и неспешно направился назад, в Эрл; свора дружно последовала за хозяином. А два лиса подкрались отведать редкостной крови: именно этого они и дожидались.
Пока единорог поднимался на последний холм, охотнику казалось, будто он, Орион, настолько измучен, что более и шагу ступить не сможет, однако теперь, когда тяжелая голова свешивалась с его плеч, усталость юноши словно рукой сняло; шаг его был легок, словно поутру: ведь Орион добыл первого в своей жизни единорога! Казалось, что и гончие тоже преисполнились новых сил, словно кровь, что они лакали, обладала некими необычными свойствами; на обратном пути псы шумели, прыгали и резвились, и забегали вперед, будто их только что спустили со своры.
Так под покровом ночи Орион возвращался через холмы домой; вот он увидел перед собою долину: дым печных труб Эрла наполнял ее до самого края, в одной из башен запоздало светилось одинокое окно. Спустившись по склону знакомыми тропами, Орион отвел гончих на псарню, и еще до того, как рассветный луч коснулся вершины холмов, затрубил в рог перед боковой дверью. И престарелый привратник, отворяя Ориону дверь, увидел огромный рог единорога, что покачивался над головой охотника.
Именно этот рог впоследствии послан был Папою в дар королю Франциску. Бенвенуто Челлини повествует об этом в своих мемуарах, сообщая, как Папа Климент послал за ним, Бенвенуто, и за неким Тоббией, и повелел им сделать эскизы оправы для единорожьего рога, самого великолепного из всех виденных. Вы только вообразите себе восторг Ориона, ежели рог первого же добытого им единорога даже грядущие поколения признали великолепнейшим из всех виденных, да еще в таком граде, как Рим, с его неограниченными возможностями приобретать и сравнивать подобного рода ценности! Папа, должно быть, располагал целой коллекцией этих редкостных рогов, дабы выбрать в качестве подарка из всех виденных самый великолепный; однако во времена попроще, о которых я веду рассказ, рог представлял собою редкость столь великую, что единороги по-прежнему почитались существами легендарными. Дар королю Франциску приходится приблизительно на 1530 год; рог был оправлен в золото; контракт же достался Тоббии, а вовсе не Бенвенуто Челлини. Я привожу здесь эту дату затем, что встречаются на свете люди, которым дела нет до увлекательного рассказа, ежели в нем тут и там не приводятся исторические ссылки, и которых даже в истории более занимают факты, нежели философские истины. Если один из таких читателей как раз дошел в приключениях Ориона до этого места, он, должно быть, уже стосковался по дате либо историческому факту. Что до даты, я привожу для него 1530 год. Что до исторического факта, я выбираю щедрый дар, описанный Бенвенуто Челлини, потому что очень может быть, что, едва речь зашла о единорогах, подобный читатель почувствовал себя особенно далеким от истории и именно в этот момент особенно заскучал о предметах исторических. Повесть о том, каким образом рог единорога покинул замок Эрл и в чьих руках побывал, и как оказался, наконец, в городе Риме, разумеется, могла бы составить новую книгу.
Немногое остается мне добавить относительно сего рога: только то, что Орион отнес голову Трелю, тот снял шкуру, промыл ее и, выварив череп на протяжении нескольких часов, снова натянул кожу и набил шею соломой; и Орион укрепил трофей на почетном месте, посреди голов, украшавших зал с высокими сводами. И столь же стремительно, сколь скор бег единорога, по всему Эрлу разнеслись слухи о великолепном роге, добытом Орионом. Потому в кузнице Нарла снова собрался Парламент Эрла. Селяне уселись за стол, обсуждая слухи; ибо голову довелось видеть не одному только Трелю. И сперва, следуя разделению голосов последних дебатов, некоторые придерживались прежнего мнения: что никакого единорога и в помине не было. Они пили добрый мед Нарла и решительно отрицали чудище. Неизвестно, убедили ли их в итоге доводы Треля, или сдались они из великодушия, что, словно дивный цветок, произросло из славно выдержанного меда, - однако, как бы то ни было, очень скоро аргументы тех, кто выступал против единорога, стихли, и когда началось голосование, парламентарии установили, что Орион и в самом деле убил единорога, какового пригнал сюда из-за пределов ведомых нам полей.
И все парламентарии немало тому порадовались; ибо наконец-то глазам им предстала та самая магия, о которой мечтали они, во имя которой строили замыслы много лет назад, когда все были моложе, и затея казалась не столь безнадежной. Едва голосование закончилось, Нарл вынес еще меду, и парламентарии снова выпили в честь счастливого события; наконец-то, говорили они, магия снизошла на Ориона, и теперь Эрл несомненно ожидает славное будущее! Просторная комната, и свечи, и приветливые лица, и весьма утешительный мед - все это позволяло с легкостью заглянуть чуть-чуть вперед в будущее, окинуть взором год-другой, еще не наставшие, и усмотреть грядущие почести, что сияли в некотором отдалении. Люди снова заговорили о днях, уже совсем близких, когда чужестранные земли узнают о любимой селянами долине: опять принялись они толковать о том, как слава полей Эрла прошествует из города в город. Один превозносил до небес замок долины, другой - высокие и кряжистые меловые холмы, третий - саму долину, укрытую от всех глаз, еще один - милые и затейливые домики, выстроенные теми, что давно канули в небытие, еще один - лесные чащи, что поднимались у самого горизонта; и все рассуждали о том времени, когда внешний мир услышит обо всем об этом благодаря магии Ориона; ибо всяк ведал, что к рассказам о магии мир всегда готов склонить слух, и неизменно обращается в сторону удивительного, даже если погружен в сонную дремоту. Во весь голос восхваляли селяне магию, снова и снова пересказывали историю о единороге, упиваясь славным будущим Эрла, как вдруг на пороге возник фриар. Там, в дверях, стоял он, облаченный в длинную белую сутану, отделанную лиловым, и за спиною его была ночь. В отблесках свеч парламентарии могли разг-лядеть амулет, что висел на золотой цепочке на шее фриара. Нарл радушно приветствовал гостя, кто-то пододвинул к столу еще один стул; но фриар уже услышал, что народ разглагольствует о единороге. Не сходя с места, он возвысил голос и воззвал к селянам:
- Да будут прокляты единороги, - воскликнул он, - и повадки их, и все порождения магии.
В благоговейной тишине, преобразившей вдруг комнату, в которой только что царило безмятежное веселье, кто-то воскликнул:
- Господин! Не проклинай нас!
- Достойный фриар, - молвил Нарл, - ни один из нас не охотился на единорога.
Но фриар воздел руку в гневном протесте противу единорогов и еще раз надежно проклял их:
- Проклятие на рог этих тварей, - воскликнул он, - и на тот край, где обитают они, и на те лилии, что твари сии щиплют; проклятие на все до одной песни, о сих тварях повествующие. Да будут они прокляты навечно, вместе со всеми прочими тварями, коим отказано в спасении души.
Фриар замолчал, давая парламентариям возможность отречься от единорогов: недвижно стоял он в дверях, суровым взглядом обводя комнату.
Люди же подумали о глянцевой шерсти единорога, о его стремительном беге и грациозной шее, и о красоте легендарного зверя, что на краткое мгновение блеснула перед ними, когда легким галопом промчался он мимо Эрла в вечерних сумерках. Люди подумали о несокрушимом и грозном роге; люди вспомнили песни, о единороге рассказывающие. Тревожное молчание воцарилось в кузне: никто не желал отрекаться от единорога.
Фриар отлично знал, что за мысли теснятся в головах селян, и снова воздел руку, отчетливо различим в свете свечей, - и за спиною его была ночь.
- Да будет проклят их стремительный бег, - объявил фриар, - и глянцевая их шерсть; да будет проклята красота сих тварей, и магия, в них заключенная; проклятие всем до одной тварям, что бродят у зачарованных рек.
Но и теперь фриар прочел в глазах людей неизбывную любовь ко всему, что запрещал он, и потому не умолк. Он еще более возвысил голос и продолжал, не сводя сурового взгляда с встревоженных лиц:
- Проклятие троллям, эльфам, гоблинам и феям на земле, гиппогрифам и Пегасу в воздухе, и всем племенам водяных и русалок под водою. Наши священные обряды запрещают их. Да будут прокляты все сомнения, все странные сны, все фантазии. И да отвратятся от магии все истинно верные. Аминь.
Фриар стремительно обернулся и исчез в ночи. Ветер, помешкав у двери, рывком захлопнул ее. В просторной комнате кузницы Нарла все осталось так, как несколько минут назад, однако блаженное умиротворение словно бы омрачилось и померкло. Тогда заговорил Нарл, поднявшись над столом и нарушая угрюмую тишину:
- Или встарь замышляли мы наши замыслы и уповали на магию, - молвил он, - для того, чтобы теперь отречься от существ волшебных и проклясть ближних наших, безвредный народ, обитающий за пределами ведомых нам полей, и прекрасные создания воздуха, и возлюбленных утонувших мореходов, что живут на дне моря?
- Ни в коем случае, - раздались голоса. И парламентарии снова жадно глотнули меду.
А затем встал один из них, высоко подняв рог с медом, и еще один, и еще, пока, наконец, все они не стояли вокруг стола, озаренного светом свечей. "Магия!" - воскликнул один. И все дружно подхватили его клич, и вот уже все хором кричали:"Магия!"
По пути домой фриар услышал призыв "Магия!"; он поплотнее закутался в священные одежды и покрепче вцепился в свои священные реликвии, и произнес заговор, дабы охранить себя от нежданных демонов и сомнительных созданий тумана.
Глава 21.
НА КРАЮ ЗЕМЛИ.
В тот день Орион дал своим гончим отдых. Но на следующий день он поднялся спозаранку, отправился на псарню и спустил ликующих гончих с привязи навстречу искристым рассветным лучам, и снова повел псов прочь из долины, за холмы, к границе сумерек. Отныне Орион более не брал с собою лука, но только меч и хлыст; ибо по душе ему пришлось азартное упоение пятнадцати гончих, с каким гнали они однорогое чудище; Орион чувствовал, что восторг каждой гончей передается и ему тоже; а подстрелить единорога стрелою означало бы пережить только одно радостное мгновение.
На протяжении целого дня шел Орион через поля, то и дело приветствуя встречного селянина либо батрака, и слыша приветствия в ответ, и пожелания доброй охоты. Когда же наступил вечер, и до границы осталось совсем немного, все реже и реже приветствовали юношу люди, ибо охотник явно держал путь туда, куда не забредал никто, куда народ не обращался даже думами. Теперь юноша шагал в одиночестве, однако его подбадривали нетерпеливые мысли и радовало чувство братства, что связывало охотника и псов: и его помыслы, и помыслы гончих все обращены были к травле.
Так Орион снова вышел к сумеречной преграде. От полей людей к ней вели изгороди: они подступали вплотную к туманной завесе, обретали причудливые, расплывчатые очертания в сиянии, нашей земле чуждом, и терялись в сумерках. Орион и его свора остановились у одной из этих изгородей, там, где она соприкасалась с лучистой преградой. Отблеск света на краю изгороди, ежели на земле и возможно подобрать для него сравнение, скорее всего, напоминал матовые переливы, что вспыхивают за полем на плетне, осиянном радугой: в небе радуга отчетливо видна, а на противоположной стороне широкого поля конец радуги едва различим, однако нездешнее прикосновение небес уже преобразило плетень. В зареве, подобном этому, мерцали кусты боярышника те, что росли на самом краю людских полей. А сразу за ними, словно расплавленный опал, сосредоточием блуждающих огней протянулся предел, за который не проникает взгляд человеческий, из-за которого не доносится никаких звуков, кроме напевов эльфийских рогов, да и те слышны весьма немногим. Рога трубили и теперь, пронзая завесу сумеречного света и тишину колдовским отзвуком серебряных переливов, словно бы сокрушая все препятствия, чтобы достичь слуха Ориона, - так солнечный свет пробивается сквозь эфир, дабы зажечь лунные долины.
Рога смолкли; со стороны Эльфландии не доносилось ни шороха; теперь безмолвие нарушали только голоса земного вечера. Но и они понемногу стихали, а единороги так и не появились.
Вдалеке залаяла собака; неспешно катясь домой, прогрохотала телега, только ее и слышно было на пустынной дороге; на узкой тропинки прозвучал чей-то голос, а затем снова воцарилась глубокая тишина, ибо слова словно бы оскорбляли безмолвие, нависшее над нашими полями от края до края. В наступившем безмолвии Орион не сводил напряженного взгляда с туманной преграды, поджидая единорогов, что так и не появились; надеясь, что вот-вот увидит, как один из них выступит из сумерек. Но юноша поступил неразумно, явившись на то же самое место, где обнаружил пять единорогов только два дня тому назад. Ибо нет на свете существа пугливее единорога, с неусыпной бдительностью оберегают единороги свою красоту от человеческого взора; весь день проводят они за пределами ведомых нам полей, и только изредка, вечерами, когда все умолкает, отваживаются переступить черту, но даже тогда не осмеливаются отойти от границ далее чем на несколько шагов. Дважды за два дня подстеречь подобных созданий на одном и том же месте, да еще и с собаками, после того как один из единорогов был загнан и убит, являлось делом гораздо более невероятным, нежели полагал Орион. Победное торжество удачной охоты переполняло сердце юноши; воспоминания о погоне властно влекли его назад, к тому самому месту, откуда травля началась, - ибо места обладают подобной властью. Орион вглядывался в завесу тумана, поджидая, чтобы одно из этих великолепных созданий гордо выступило из сумерек, чтобы из опаловой дымки вдруг возник огромный, осязаемый силуэт. Однако единороги так и не появились.
Орион стоял там так долго, вглядываясь в сумерки, что почувствовал, наконец, как невиданная граница завлекает его и манит, и вот мысли юноши закружились в вихре ее блуждающих огней, и возмечтал он о горных вершинах Эльфландии. Тем, кто жил на хуторах вдоль края ведомых нам полей, влечение это было отлично знакомо; с похвальной предусмотрительностью люди не обращали взоры свои в сторону дивной преграды, что переливалась волшебными красками совсем близко, за домами. Ибо в ней заключена была красота, нашим полям чуждая; смолоду наставляют селян, что ежели надолго задержат они взгляд свой на блуждающих огнях, перестанут их радовать наши добрые поля, славные бурые пашни и волны пшеницы, и все, что от века принадлежит нам; сердца их устремятся далеко прочь, в эльфийские угодья, и затоскуют навеки по неведомым горам и по народу, фриаром не благословленному.
И теперь, пока Орион стоял у самого края колдовских сумерек, и медленно угасал наш земной вечер, все, причастное Земле, изгладилось вдруг из его памяти, словно подхваченное порывом ветра; любовь к эльфийским угодьям внезапно овладела юношей, не оставляя места для земных забот. Из числа всех тех, кто бродил дорогами людей, Орион помнил теперь одну только свою мать; юноша вдруг понял, словно сумерки подсказали ему, что Лиразель была заколдована, и что сам он принадлежит к волшебному роду. Никто не говорил Ориону об этом прежде; теперь он об этом узнал.
На протяжении долгих лет размышлял он вечерами, гадая, куда исчезла его мать; он гадал в одиноком безмолвии, и никто не ведал, что за мысли теснятся в голове ребенка: теперь же ответ словно бы повис в воздухе; казалось, Лиразель была совсем рядом, по ту сторону заколдованных сумерек, что отделяли наши хутора от Эльфландии. Орион сделал три шага и оказался перед границей. Он стоял на самом краю ведомых нам полей: прямо перед его глазами подрагивала туманная завеса, торжественно переливались всеми оттенками жемчуга. Едва Орион двинулся с места, одна из гончих привстала; псы повернули головы, не сводя с хозяина глаз; Орион остановился, и собаки снова успокоились. Юноша попытался разглядеть сквозь преграду, что там, по другую сторону, но ничего не увидел, кроме блуждающих огней: огни сии сотканы из сумерек тысячи угасающих дней; магия сохранила их нетронуты-ми, дабы возвести волшебную преграду. Орион позвал свою мать через разделяющую их бездну, через эти несколько ярдов эфемерных сумерек, что пали на поля: по одну сторону их находилась Земля, и людские обители, и время, что мы измеряем минутами, часами и годами, а по другую - Эльфландия и иные временные законы. Юноша дважды позвал Лиразель, прислушался, и позвал снова; но ни ответа, ни шопота не донеслось со стороны Эльфландии. Тогда Орион ощутил всю глубину про-пасти, что разлучала его с матерью, и понял: пропасть эта широка, темна и непреодолима, словно те пропасти, что отделяют наши времена от прошлого, и те, что пролегли между жизнью повседневной и образами сна; между теми, кто пашет землю, и героями песен; между теми, что живы и по сей день, и теми, кого они оплакивают. Преграда переливалась и мерцала, - словно завеса столь эфемерно-воздушная никогда не отделяла минувшие годы от того мимолетного мгновения, что мы называем "Сейчас".
Там стоял Орион; за его спиною звучали голоса Земли, едва различимые в угасании вечера, и мерцало матовое зарево ласковых земных сумерек; а перед ним, прямо перед глазами, застыло недвижное безмолвие Эльфландии, и искрилась нездешне-прекрасная граница, что это безмолвие создала. Орион не думал более о земном: он не сводил взгляда со стены сумерек, словно пророки, что, играя с запретным знанием, вглядываются в мутные кристаллы. Ко всему, что только было эльфийского в крови Ориона, ко всему магическому, что досталось ему от матери, взывали крохотные огни возведенной из сумерек преграды, соблазняя и маня. Юноша задумался о своей матери, живущей в безмятежном одиночестве вне ярости Времени, он задумался о величии Эльфландии, что смутно представлял себе благодаря колдовским воспоминаниям, унаследованным от Лиразель. Он более не слышал отрывистые и негромкие голоса земного вечера позади себя, и более не внимал им. Вместе с этими едва уловимыми звуками для Ориона канули в никуда обычаи и нужды людей и замыслы их; все, ради чего трудятся люди и на что уповают, и то немногое, чего добиваются они при помощи терпения. В свете нежданного откровения о волшебном своем происхождении, откровении, что снизошло на него подле этой сверкающей границы, Ориону захотелось тотчас же отречься от вассальной зависимости пред Временем и покинуть владения Времени, этого тирана, что неизменно обрушивает на них свою карающую длань; покинуть их, - для этого тре-бовалось не более пяти шагов, - и вступить в неподвластные векам угодья, где мать его пребывала подле своего царственного отца, восседающего на изваянном из туманов троне в зале, о колдовской красоте которого догадывались только песни. Эрл более не был юноше домом; обычаи людей показались ему чужды: не ступать ему более по людским полям! Нет же, вершины эльфийских гор ныне стали для Ориона тем, чем приветливые соломенные стрехи кажутся вечерами земным труженикам; все легендарное и неземное призывало Ориона домой. Так сумеречная преграда, на которую глядел он слишком долго, зачаровала юношу; настолько больше магии заключала она в себе, нежели земные вечера!
Есть на свете такие люди, что долго не сводили бы с преграды глаз, а потом все-таки отвернулись бы; но для Ориона это было непросто; ибо хотя магия и обладает властью подчинять себе земные создания, они отзываются на чары нескоро и неохотно, в то время как все, что только было колдовского в крови Ориона, ослепительно вспыхнуло в ответ на зов магии, что лучилась в туманной завесе, ограждающей Эльфландию словно крепостной вал. Пелена эта соткана была из редчайших огней, что носятся в воздухе, и ослепительно-прекрасных бликов солнца, что изумляют поля наши в разгар грозы, из туманов над ручейками, из мерцания цветочных лепестков в лунном свете, из арок наших радуг, из их волшебного великолепия, из отблесков вечернего зарева, надолго сохраненных в памяти умудренных старцев. В эти чары вступил Орион, отрекаясь от всего земного; но едва нога его коснулась сумерек, один из псов, что все это время сидел у ног хозяина под плетнем, столь долго воздерживаясь от травли, слегка потянулся и издал один из тихих нетерпеливых визгов, что среди людей сошли бы за зевок. По старой привычке Орион обернулся на звук, и заметил пса, и подошел к нему на миг, и потрепал его рукою, и хотел уже было попрощаться; но в этот миг все гончие обступили хозяина, тыкаясь носами в ладони и заглядывая в глаза. И, стоя там среди своих встревоженных гончих, Орион, что только мгновением раньше мечтал о вещах легендарных, чьи помыслы парили над волшебными землями, взмывая к заколдованным вершинам эльфийских гор, вдруг повиновался зову своего земного происхождения. Нельзя сказать, будто душа его больше лежала к охоте, нежели к тому, чтобы навсегда поселиться с матушкой за пределами разрушительной власти времени, во владениях ее отца, более дивных, нежели поется в песнях; нельзя сказать, будто он настолько любил своих гончих, что не в силах был с ними расстаться; однако предки Ориона травили зверя от поколения к поколению, ровно так же, как род его матери испокон веков придерживался магии; пока Орион глядел на колдовские угодья, магия властно призывала его к себе, но древний зов земной крови не менее властно манил юношу к охоте. Прекрасная граница сумерек заставила его возмечтать об Эльфландии, но в следующее же мгновение гончие принудили хозяина обернуться в другую сторону: любому из нас непросто избежать подчиняющего влияния внешних обстоятельств.
Несколько минут Орион стоял среди своих собак, размышляя, пытаясь решить, куда ему направиться, взвешивая в уме покойно-ленивые века, что нависли над безмятежными полянами, и равнодушное великолепие Эльфландии, и славные бурые пашни, и пастбища, и невысокие изгороди Земли. Но гончие обступили хозяина тесным кольцом; они терлись носами, повизгивали, заглядывали ему в глаза, уговаривая (ежели хвосты, и лапы, и огромные карие глаза умеют говорить), настаивая:"Прочь! Прочь!" Размышлять и дальше в такой суматохе было невозможно; Орион так и не решился ни на что, и гончие настояли на своем: и хозяин, и его псы вместе отправились домой через ведомые нам поля.
Глава 22.
ОРИОН НАЗНАЧАЕТ ДОЕЗЖАЧЕГО.
Еще много раз, пока стояла зима, Орион возвращался со своими гончими к дивной границе и поджидал там в угасающих земных сумерках; иногда, когда в наших полях все замирало, охотник видел, как из тумана осторожно и бесшумно выходят единороги: огромные и прекрасные ослепительно-белые силуэты. Но юноше не довелось более гнать зверя через ведомые поля и возращаться в замок Эрл с драгоценным рогом, ибо единороги, ежели и появлялись, то удалялись от границы в наши поля не более чем на несколько шагов, и Ориону ни разу больше не удалось отрезать одного из них от Эльфландии. Однажды он попытался - и едва не потерял всех своих гончих: несколько псов уже ступили в сумеречную завесу, когда юноша отогнал их назад хлыстом; еще два ярда - и звук земного охотничьего рога более не донесся бы до заплутавших собак. Именно тогда юноша понял: несмотря на всю свою власть над гончими, пусть даже во власти этой было нечто от магии, одному и без посторонней помощи ему не под силу охотиться с гончими столь близко от предела, ступив за который, собака сгинет навек.
После этого Орион некоторое время наблюдал за вечерними играми подростков Эрла, и наконец приметил троих, что проворством и силой явно превосходили прочих; двоих из них он и решил нанять в доезжачие. Когда игры закончились и в домах только-только затеплили огни, Орион отправился к хижине одного из парней, - того, что был высок и весьма проворен. И мальчуган, и его мать оказались дома; оба подня-лись из-за стола, едва отец отворил дверь и Орион переступил порог. Орион приветливо спросил паренька, не согласится ли тот следовать за гончими с хлыстом и не давать псам отбиваться от своры. Гробовое молчание было ему ответом. Всяк и каждый знал, что Орион охотится на странных тварей, и водит своих гончих в места весьма странные. Никто из жителей Эрла никогда не переступал пределов ведомых нам полей. Мальчугану одна эта мысль явно внушала страх. Родители же ни за что не согласились бы отпустить его. И вот, наконец, молчание нарушили извинения, и сбивчивые фразы, и неловкие недомолвки, и Орион понял, что этот паренек с ним не пойдет.
Тогда он отправился в дом второго мальчишки. И в этой хижине тоже горели свечи и стол стоял накрыт. Две старушки и мальчуган сидели за ужином. Орион сообщил им о своей нужде в доезжачем и предложил пареньку эту должность. Обитатели этого дома перепугались еще сильнее: это видно было и невооруженным глазом. Старушки хором воскликнули, что парень еще слишком молод, что бегать он разучился, что столь великой чести он недостоин, что собаки ни в жизнь к нему не привыкнут. Много чего еще наговорили они, пока, наконец, не принялись нести откровенную чушь. Ориону ничего не оставалось делать, как покинуть их и отправиться в дом третьего. Но и там произошла та же история. Старейшины мечтали о магии для Эрла, но прикосновение к ней наяву, и даже самая мысль о магии пугали народ хижин. Никто не соглашался отпустить сыновей в незнаемые угодья переведаться с тамошни-ми существами: в столь мрачном и грозном свете представили обитателей волшебной страны слухи Эрла, подобно огромной и зловещей тени. Потому никто не сопровождал Ориона, когда он снова поднялся со своими псами по склону долины и направился на восток через наши поля, - туда, куда обитатели Земли ходить отказывались наотрез.
Март уже близился к концу; Орион почивал в своей башне, когда снизу до него донесся крик павлинов, резкий и отчетливый поутру. Затем в сон его ворвалось блеяние овец с далеких нагорий; пронзительно кричали петухи, ибо в солнечном воздухе пела Весна. Орион поднялся и отправился на псарню; очень скоро вставшие спозаранку пахари увидели, как поднимается он по крутому склону долины и все его псы бегут за ним, выделяясь на зеленом фоне рыжими пятнами. Так юноша миновал ведомые нам поля. Так добрался он, еще до того, как солнце село, до той полоски земли, от которой все люди отвращают взоры, где к западу, среди полей жирной бурой глины поднимаются обители людей, а к востоку над сумеречной границей сияют эльфийские горы.
Орион и его свора спустились вдоль последней изгороди к самой границе. И едва оказавшись там, юноша заметил, как совсем рядом из пелены сумерек, разделяющей Землю и Эльфландию, выскользнул лис: зверь пробежал несколько ярдов вдоль края наших полей, а затем снова нырнул в туман. Ориона это не удивило; таков уж обычай лиса - шнырять на окраинах Эльфландии и снова возвращаться в наши поля: именно оттуда лис приносит сюда, к нам, нечто такое, о чем не догадываются наши города. Но очень скоро лис опять выпрыгнул из сумерек, пробежал еще немного, и опять юркнул в лучистую завесу. Тогда Орион пригляделся, пытаясь понять, чем лис занят. И снова появился лис в ведомых нам полях, и снова спрятался в сумерки. Гончие тоже наблюдали за происходящим, не выказывая ни малейшего желания поохотиться за лисом, ибо они уже отведали легендарной крови.
Орион прошел еще немного вперед вдоль сумеречной преграды, следуя за лисом, и по мере того, как лис то показывался в наших полях, то снова исчезал, любопытство Ориона все разгоралось. Гончие неспешно трусили за хозяином, хотя очень скоро утратили всякий интерес к занятию лиса. Но загадка мгновенно разъяснилась: через туманную завесу вдруг перескочил тролль Лурулу, и приземлился в наших полях: именно с ним и играл лис.
- Человек, - вслух сообщил Лурулу самому себе, а может быть и приятелю-лису, говоря на языке троллей. И Орион тотчас же вспомнил тролля, что некогда явился к нему в детскую, вооружившись крохотным амулетом против времени, и скакал по потолку и с полки на полку, чем вывел из себя Зирундерель, опасавшуюся за свои чашки и плошки.
- Тролль! - откликнулся юноша, тоже на языке троллей; ибо еще в детстве матушка нашептала ему это наречие, рассказывая Ориону предания о троллях и напевая их древние песни.
- Кому это ведомо наречие троллей? - полюбопытствовал Лурулу.
Орион сообщил троллю свое имя, но для Лурулу то был пустой звук.
Однако тролль уселся на корточки и слегка поворошил в том, что у троллей примерно соответствует нашей памяти; и разгребая и перетряхивая немало пустячных воспоминаний, что время ведомых нам полей уничтожить не сумело, и недвижную апатию неизменных веков Эльфландии, он вдруг натолкнулся на воспоминание об Эрле; тролль снова оглядел Ориона с ног до головы и слегка поразмыслил. В этот самый миг Орион назвал троллю царственное имя своей матушки. И немедленно Лурулу проделал то, что среди троллей Эльфландии известно как преклонение пяти точек; иными словами, он опустился на колени и коснулся земли ладонями и лбом. Затем он снова вскочил и перекувырнулся в воздухе, потому что почтительность овладевала троллем крайне ненадолго.
- Что ты делаешь в полях людей? - спросил Орион.
- Играю, - отозвался Лурулу.
- А что ты поделываешь в Эльфландии?
- Слежу за временем, - отвечал Лурулу.
- Меня бы это не позабавило, - заметил Орион.
- Ты же никогда не пробовал, - откликнулся Лурулу. - В полях людей следить за временем невозможно.
- Почему бы и нет? - спросил Орион.
- Оно мчится слишком быстро.
Орион поразмыслил над словами тролля, однако сути их так и не постиг; никогда не покидая ведомых нам полей, юноша знал одну только поступь времени, и, стало быть, сравнивать не мог.
- Сколько лет прошло для тебя с тех пор, как мы беседовали в Эрле? полюбопытствовал тролль.
- Лет? - переспросил Орион.
- Сто? - предположил тролль.
- Около двенадцати, - отвечал Орион. - А для тебя?
- А для меня все еще продолжается день сегодняшний, - отвечал тролль.
И Орион не пожелал более говорить о времени, ибо не лежала у него душа к обсуждению темы, в которой он явно был осведомлен меньше самого заурядного тролля.
- Хочешь носить хлыст, - спросил Орион, - и бегать с моими гончими, когда мы погоним единорога через ведомые нам поля?
Лурулу придирчиво оглядел гончих, отмечая выражение их карих глаз: гончие с сомнением обратили носы свои в сторону тролля и вопросительно принюхались.
- Они же собаки, - сказал тролль так, словно это свидетельствовало против гончих. - Однако мысли у них славные.
- Значит, ты будешь носить хлыст, - подвел итог Орион.
- М-да. Да, - подтвердил тролль.
Тогда Орион отныне и навсегда вручил троллю свой собственный хлыст, и затрубил в рог, и зашагал прочь от сумеречной преграды, наказав Лурулу собрать гончих и повести свору следом, не давая псам разбегаться.
При виде тролля гончие встревожились, не желая повиноваться существу ростом не больше их самих; они принюхивались и принюхивались, но более похожим на человека тролль от этого не становился. Псы подбежали к нему из любопытства и отскочили в отвращении, и вызывающе разбрелись кто куда. Но безграничной находчивости проворного тролля противостоять было не так-то просто; хлыст взвился в воздух, показавшись в крошечной ручке в три раза больше, нежели на самом деле, плеть устремилась вперед и хлестнула одну из гончих по носу. Гончая взвизгнула: в глазах у нее читалось неприкрытое удивление; прочие псы все не унимались: они, должно быть, сочли происшедшее случайностью. Но снова взлетела плеть, и хлестнула по другому носу; и тогда гончие поняли, что эти жалящие удары направляет не случайность, но беспощадный и наметанный глаз. И с этой минуты и впредь псы почи-тали Лурулу, хотя так и не учуяли в нем человека, как ни старались.
Так Орион и его свора гончих возвращались поздним вечером домой, и ни одна овчарка не стерегла стадо в низине, где рыщет волк, надежнее и бдительнее, нежели Лурулу следил за сворой: он забегал то справа, то слева, то держался позади, где бы не оказался отбившийся пес; он с легкостью перепрыгивал через всю свору с одной стороны на другую. И не успел Орион удалиться от границы и на сто шагов, как бледно-голубые эльфийские горы исчезли из виду: чуждые тьме вершины укрыла земная ночь, что сгущалась над ведомыми нам полями.
Они направлялись домой; очень скоро над их головами вспыхнули блуждающие сонмы видимых с земли звезд. Лурулу то и дело поглядывал вверх, дивясь на звезды, как все мы когда-то делали; однако по большей части он не спускал глаз с гончих, ибо теперь, оказавшись в земных полях, тролль проникся заботами Земли. Едва одна из гончих оставала, хлыст Лурулу обрушивался на нее с легким, похожим на взрыв, щелчком, прикоснувшись, может статься, к кончику хвоста, и взметнув облачко шерстинок и пыли; гончая с визгом подбегала к остальным, и вся свора знала: еще один из точно направленных ударов попал в цель.
Когда вся жизнь доезжачего посвящена охоте с гончими, тогда приходят и грация в обращении с хлыстом, и уверенная меткость, - приходят, скажем, лет через двадцать. Иногда качества эти передаются по наследству, что еще лучше, нежели годы практики. Но ни годы практики, ни привычка к хлысту, заключенная в самой крови, не смогут наделить доезжачего такой точностью и таким глазомером, какие дать может только одно: магия. Взмах плети, стремительный, словно движение зрачка, попадание хлыста в избранную точку с той же точностью, как направленный взгляд, не были свойствами этой земли. И хотя пощелкивание хлыста прохожим показалось бы самым обычным делом земного охотника, однако все до одной гончие знали, что речь шла о большем: с хлыстом управлялось существо из-за пределов наших полей.
На небе уже загорелся рассвет, когда Орион снова увидел деревню Эрл, что вознесла вверх колонны дыма от спозаранку растопленных печей, и спустился по склону долины вместе со своими гончими и новообретенным доезжачим. Утренние окна подмигивали юноше, как проходил он по улице; в прохладной тишине Орион дошел до пустой псарни. Когда же все до одной гончие свернулись на соломе, Орион подыскал местечко для Лурулу: на полуразрушенном чердаке, где свалены были мешки и несколько охапок сена; несколько отбившихся голубей из голубятни прямо над чердаком рядком расселись вдоль балок. Там Орион оставил Лурулу и отправился в свою башню продрогший, ибо ибо ему хотелось спать и есть; и усталый,- усталость не имела бы над юношей власти, отыщи он единорога, но когда Орион наткнулся на Лурулу у сумеречной границы, пронзительная скороговорка тролля, уж верно, распугала всех единорогов в округе, и поджидать их и далее в тот вечер было занятием бесполезным. Орион уснул. А тролль долго еще сидел на связке сена на своем полуразрушенном чердаке, следя ход времени. Сквозь щели в ветхих ставнях Лурулу увидел, как по небу движутся звезды; он увидел, как побледнели они: он увидел, как разливается иной свет; он увидел чудо восхода: он почувствовал, что мрак чердака заполнило воркование голубей; он приметил их неугомонную возню; он услышал, как в вязах под окном проснулись птицы, как на улицах спозаранку задвигались люди, и кони, и телеги, и коровы; все менялось по мере того, как разгоралось утро. Земля перемен! Потрескавшиеся доски чердака, и мох на известковой стене снаружи, и старые гниющие бревна, - все, казалось, повторяло одну и ту же историю. Все менялось; ничего ведало постоянства. Тролль представил себе вековой покой, что хранит красоту Эльфландии. А потом он вспомнил об оставшемся в Эльфландии племени троллей, гадая, что бы родня его подумала о повадках Земли. И Лурулу громко и от души расхохотался, до смерти перепугав голубей.
Глава 23.
ЛУРУЛУ НАБЛЮДАЕТ НЕУГОМОННЫЙ НРАВ ЗЕМЛИ.
День близился к полудню, но Орион все еще спал крепким сном, и даже гончие его смирно лежали в своих конурах на псарне неподалеку; толкотня людей и телег внизу не имели к троллю ни малейшего отношения, и Лурулу вдруг почувствовал себя одиноко. В лощинах, где обитают бурые тролли, этих созданий не счесть, и, разумеется, ни один одиноким себя не чувствует. Тролли сидят там в молчании, наслаждаясь красотою Эльфланди либо собственными непутевыми мыслями; а изредка, когда Эльфландия пробуждается от глубокого сна, своего естественного состояния, смех троллей потоком захлестывает лощины. Там тролли не более одиноки, чем, скажем, кролики. Но в полях Земли от края и до края был только один тролль, и этот тролль почувствовал себя совершенно заброшенным. Открытая дверца голубятни находилась на расстоянии примерно десяти футов от двери сеновала, и примерно шестью футами выше. На сеновал вела лестница, прикрепленная к стене железными скобами, но ничего не сообщалось с голубятней, дабы туда не добрались коты. Гомон кипучей жизни, что доносился оттуда, привлек внимание одинокого тролля. Перепрыгнуть от одной двери до другой для Лурулу оказалось делом пустячным; он приземлился на пол голубятни в обычной своей позе, с выражением нахальной приветливости на физиономии. Но загудел вихрь крыльев, голуби с шумом вылетели через окна, и тролль снова остался один.
Тролль оглядел голубятню и остался весьма доволен увиденным. Все говорило о кипении жизни, и все пришлось ему по душе: сотни крохотных домиков из шифера и штукатурки, мириады перьев и запах пыли. Лурулу понравилась умиротворенная тишина сонной голубятни, и завесы паутины, что задрапировали углы, вобрав в себя пыль многих и многих лет. Тролль не знал, что такое паутина; в Эльфландии он ничего подобного не видел, однако от души восхитился тонкой работой.
В столь незапамятные времена возведена была голубятня, что минувшие с тех пор годы заполнили углы паутиной и обломками штукатурки, обвалившимися со стен, открыв взгляду красновато-бурые кирпичи под нею, и обнажили дранку крыши и даже шифер над дранкой, придавая сему призрачному месту некое сходство с покоем Эльфландии; однако и под голубятней, и повсюду вокруг Лурулу подмечал неугомонную суматоху Земли. Даже солнечный свет, что играл на стене, пробившись сквозь крошечные отдушины, - и тот двигался.
Очень скоро снова послышался шум голубиных крыльев и царапанье лапок о шиферную крышу, однако возвращаться к домам своим птицы не спешили. Лурулу видел, как тень верхней крыши ложится на другую крышу, под нею, и различал беспокойные тени голубей на краю. Тролль приметил серый лишайник, что затянул нижнюю крышу, и аккуратные округлые пятна лишайника молодого и желтого на бесформенной серой массе. Тролль услышал, как шесть или семь раз размеренно прокрякала утка. Тролль услышал, как в конюшню под голубятней вошел человек и вы-вел коня. Проснулась и затявкала гончая. Несколько галок, вспугнутых с одной из башен, взмыли высоко в небо, перекликаясь резкими, шумливыми голосами. Тролль увидел, как огромные облака торопятся мимо вершин далеких холмов. Тролль услышал, как в кроне ближнего дерева кричит дикий голубь. Переговариваясь, мимо прошли люди. А спустя некоторое время изумленный до крайности тролль заметил то, что проглядел во время своего предыдущего визита в Эрл: даже тени домов не ос-тавались на одном месте; Лурулу увидел, как тень той крыши, под которой он находился, слегка сместилась на нижней крыше, плавно скользя по серому и желтому лишайнику. Непрестанное движение, непрестанные перемены! Дивясь, тролль сравнивал увиденное с глубоким покоем родных ему угодьев, где одно мгновение двигалось медленнее, нежели тени деревьев здесь, и не истекало, пока каждое создание Эльфландии не насладится всею заключенной в нем отрадой.
А затем снова загудел вихрь крыльев: голуби возвращались. Они слетели с зубчатых стен самой высокой башни Эрла, где укрылись на время, почитая себя в безопасности под защитой ее головокружительной высоты и седой древности от странного, внушавшего страх чужака. Голуби вернулись, расселись на подоконниках и заглянули внутрь, одним глазом косясь на тролля. Одни были совершенно белые, а у других, серых, шейки переливались радугой, почти столь же красиво, как те оттенки и краски, из которых составлено великолепие Эльфландии; и Лурулу, неподвижно сидя в углу, по мере того как птицы подозрительно наблюдали за ним, всем сердцем захотел разделить их утонченное общество. Но неугомонные дети неугомонного воздуха и земли по-прежнему отказывались вернуться в голубятню, и Лурулу попытался подольститься к ним, явив тот же неугомонный нрав, что, как полагал он, отличает всех обитателей наших полей, любителей суматохи. Тролль вдруг подп-рыгнул вверх; он скакнул к шиферному голубиному домику, укрепленному высоко под потолком; он метнулся через всю голубятню к противоположной стене и снова приземлился на пол; но снова раздался возмущенный гул крыльев и голуби исчезли. И постепенно тролль понял, что голуби предпочитают неподвижность.
Их крылья вскоре снова зашумели на крыше; лапки снова заскребли и зацокали на шифере; но ненадолго вернулись голуби к своим домам. Всеми покинутый тролль выглянул из окна, наблюдая обычаи Земли. Он увидел, как на нижнюю крышу опустилась трясогузка, и следил за нею, пока птичка не упорхнула. А затем две ласточки слетели поклевать зерно, рассыпанное по земле; их тролль тоже приметил. Каждое из этих созданий представляло для тролля совершенно новый вид, и Лурулу выказал не больше интереса, следя за каждым движением ласточек, нежели выказали бы мы, повстречав птицу, науке абсолютно неизвестную. Когда ласточки упорхнули, утка закрякала опять, да так обдуманно, что прошло еще десять минут, пока Лурулу пытался понять, что она говорит; и хотя тролль бросил это занятие, отвлекшись на другие занятные вещи, он остался в убеждении, что утка сообщила нечто важное. Затем в воздухе снова закувыркались галки, но их голоса звучали фривольно, и Лурулу не обратил на них особого внимания. К голубям на крыше, что упорно не желали возвращаться в гнезда, он прислушивался долго, не пытаясь понять, что они говорят, однако удовлетворенный уже тем, как они излагают суть дела; троллю казалось, что голуби рассказывают повесть самой жизни и что все в мире обстоит лучше некуда. А еще он почувствовал, прислушиваясь к негромкой воркотне голубей, что Земля, должно быть, существует весьма долго.
За рядами крыш к небу поднимались высокие деревья; ветви их были голы, за исключением вечнозеленых дубов и лавров, сосен и тисов, и плюща, что карабкался по стволам вверх; однако почки буков уже готовы были раскрыться, солнечный свет мерцал и вспыхивал на почках и листьях, и плющ и лавр переливались золотом. Подул ветерок, мимо проплыл дым от соседней трубы. Вдалеке Лурулу различил огромную и серую каменную стену, что окружила сад, дремлющий в лучах зари; в солнечном свете он отчетливо различил проплывающую мимо бабочку: долетев до сада, бабочка резко спланировала вниз, А затем тролль увидел, как мимо церемонно прошествовали два павлина. Тролль увидел, как тень крыш пала на стволы и нижние ветви сверкающих дерев. Он услышал, как где-то закукарекал петух, и снова залаяла гончая. А затем на крыши внезапно хлынул ливень, и голубям немедленно захотелось вернуться домой. Они опять слетелись к оконцам и искоса поглядели на тролля; но на этот раз Лурулу замер неподвижно; и спустя некоторое время голуби, хотя и видели, что чужак никоим образом на голубя не смахивает, согласились, что к племени котов он не принадлежит, и возвратились, наконец, на родную улицу, к своим крошечным домикам, и продолжили там свой занятный и древний рассказ. Лурулу весьма не прочь был в свою очередь поведать им причудливые легенды троллей, заветные предания Эльфландии, но он обнаружил, что наречия троллей голуби не понимают. Потому тролль просто сидел и слушал разговор голубей, - до тех пор, пока ему не показалось, что птицы убаюкивают неугомонный нрав Земли, и подумал, что, может статься, при помощи некоего сонного заклинания голуби пытаются оградить от времени свои гнезда. Лурулу еще не до конца постиг власть времени, и до поры не ведал, что в наших полях ничто не обладает силою выстоять против времени. Даже голубиные гнезда выстроены были на руинах старых гнезд, на прочном основании обломков, что время возвело в голубятне, - точно так же, как за ее пределами пласты земной тверди состоят из ставших прахом холмов. Непросто оказалось для тролля воспринять разрушительную работу столь грандиозную и непрестанную, ибо сообразительность и сметка Лурулу рассчитаны были на дремотную тишину и покой Эльфландии; и он предпочел предаться размышлениям менее глобальным. Видя, что теперь голуби настроены вполне дружелюбно, тролль снова спрыгнул на сеновал, вернулся с охапкою сена, и сложил сено в углу, устраиваясь поудобнее. Голуби, наблюдая за этой деятельностью, снова искоса оглядели гостя, и шейки их странно подрагивали; но в конце концов птицы решили примириться с жильцом. Тролль свернулся на сене и стал слушать историю Земли - он полагал, что именно о ней ве-дут речь голуби, хотя языка их не понимал.
Время шло, и тролль ощутил голод - гораздо раньше, чем это случалось в Эльфландии; там, даже будучи голодным, ему нужно было всего лишь протянуть руку и сорвать ягоды, что в лесу, окружавшем лощины троллей, свисали с деревьев почти до земли. А поскольку тролли всегда едят такие ягоды, когда испытывают голод (что бывает крайне редко), эти странные плоды получили название "троллиная ягода". И вот Лурулу соскочил с голубятни и поскакал наружу, оглядываясь по сторонам в поисках заветных ягод. Однако ровным счетом никаких ягод он не увидел: мы-то хорошо знаем, что ягоды появляются только раз в год; это - один из трюков времени. Но тот факт, что все ягоды Земли на какое-то время пропадают, оказался слишком поразительным для понимания тролля. Лурулу обошел фермерские постройки и наконец увидел крысу, что, припадая к земле, медленно кралась через темный хлев. Наречия крыс Лурулу не знал, однако - странная вещь! - ежели двое преследуют одну и ту же цель, каждый с первого же взгляда каким-то непостижимым образом узнает, чем занят другой. Все мы отчасти слепы к времяпрепровождению других, однако, повстречав кого-то, кто стремится к тому же, к чему и мы, мы очень скоро узнаем об этом - сами, без посторонней помощи. Едва Лурулу увидел в сарае крысу, он словно бы понял, что крыса промышляет еду. Потому тролль тихо последовал за крысой. Очень скоро крыса набрела на мешок с овсом; чтобы проделать в нем дыру, грызуну потребовалось не больше времени, чем вылущить гороховый стручок; очень скоро крыса уже поедала овес.
- Вкусно? - спросил Лурулу на наречии троллей.
Крыса с сомнением оглядела чужака, отметила его сходство с человеком, и, с другой стороны, его резкое отличие от собак. Но в общем и целом впечатление у крысы составилось нелестное; и, еще раз внимательно приглядевшись, она молча отвернулась и вышла из сарая. Тогда Лурулу поел овса и обнаружил, что это вкусно.
Наевшись овса, тролль возвратился на голубятню и долго сидел там у одного из оконцев, следя через крыши за странными, непривычными повадками времени. И вот тени на деревьях поднялись выше, и мерцание на лаврах и в нижней части крон погасло. Свет, играющий на листьях плюща и каменного дуба, из серебряного сделался бледно-золотым. А тени поднялись еще выше. Весь мир менялся.
Старик с тощей и длинной седой бородой приковылял к псарне, открыл дверь, вошел и накормил собак мясом, что принес из сарая. И вечер зазвенел эхом собачьего лая. Очень скоро старик снова вышел, и медленная его поступь показалась зоркому троллю еще одним проявлением неугомонного нрава Земли.
А потом слуга неспешно провел коня в стойло под голубятней и снова ушел, оставив коню поесть. Тени на стенах, деревьях и крышах поднялись еще выше. Только на вершинах дерев и на шпиле высокой колокольни еще играл свет. Красноватые почки на раскидистых буках засияли, словно тусклые рубины. Великое умиротворение снизошло на бледно-голубое небо; легкие облака, что лениво скользили вдоль гори-зонта, вспыхнули оранжевым пламенем - мимо них грачи пролетели в гнезда, к рощице под холмами. То была мирная картина. Однако, троллю, что наблюдал из доверху набитой перьями, пыльной голубятни, гвалт грачей и их шумливые стаи, заполонившие небо, тупой, размеренный хруст, что доносился из конюшни, где ужинал конь, и неторопливый звук шагов, затихающий в направлении дома, и скрип закрываемых ворот показались лишним свидетельством того, что ничто не ведает отдыха в ведомых нам полях. Сонная, ленивая деревушка, что дремала себе в долине Эрл и ведала о других землях не больше, чем жители иных краев знали об ее истории, представлялась этому простодушному троллю водоворотом суматошного непокоя.
И вот солнечный свет погас на вершинах, и недавно народившаяся луна засияла над голубятней; из окна Лурулу луны не было видно, однако серебряный свет ее дрожал в воздухе, окрашивая мир в новые, причудливые оттенки. Все эти перемены потрясли тролля, потому какое-то время он раздумывал, а не вернуться ли в Эльфландию, но тут Лурулу пришла в голову новая причуда - удивить родичей-троллей; и, пока причуда эта владела им, он проворно спустился с голубятни и отправился искать Ориона.
Глава 24.
ЛУРУЛУ РАССКАЗЫВАЕТ О ЗЕМЛЕ И ПОВАДКАХ ЛЮДЕЙ.
Тролль отыскал Ориона в замке и изложил перед ним свой замысел.
Вкратце замысел сей состоял в том, чтобы приставить к своре побольше доезжачих. Ибо одному доезжачему трудно уследить за каждой гончей близ сумеречной преграды, на расстоянии всего лишь нескольких ярдов от тех угодий, откуда гончая, если она и добредет-таки домой, как возвращаются вечером заплутавшие псы, придет она жалкая, изнуренная старостью, хотя отстанет всего-то на полчаса. К каждой гончей, говорил Лурулу, следует приставить тролля, чтобы тот бежал рядом с нею на охоте и прислуживал ей, когда гончая возвратится домой, голодная и забрызганная грязью. И Орион тотчас же понял несравненное преиму-щество того, чтобы каждую гончую направлял бдительный, хотя и крохотный разум, и велел Лурулу немедленно отправляться за троллями. Потому, пока гончие спали, сбившись в кучу на дощатом полу двух своих конур (ибо выжлецы и выжлицы жили отдельно), сквозь сумерки, что дрожали на краю лунного света, тролль поскакал через ведомые нам поля в сторону Эльфландии.
Лурулу миновал побеленную хижину с маленьким оконцем в его сторону, что ярко светилось на фоне бледно-голубой стены: в этот цвет стену окрасила луна. Две собаки залаяли на тролля и помчались в погоню, и в любой другой день тролль всласть поиздевался бы над ними, и не упустил бы случая обвести глупых псов вокруг пальца. Но сейчас помыслы Лурулу занимала только его высокая миссия, и тролль обратил на преследователей не больше внимания, нежели обратил бы пух чертополоха в ветреный сентябрьский день; и продолжил путь, перескакивая с травинки на травинку; и очень скоро собаки далеко отстали, с трудом переводя дух.
И задолго до того, как звезды померкли при первом прикосновения рассвета, тролль добрался до черты, что отделяет наши поля от обителей подобных ему созданий, высоко подпрыгнул, перескочил через сумеречную преграду, оставляя позади земную ночь, и приземлился на четвереньки на родную почву, в бесконечный день Эльфландии. Сквозь сонный воздух, великолепная красота которого затмевает наши озера в час восхода, пред которой бледнеют все наши земные краски, он помчался во всю прыть, сгорая от нетерпения удивить новостями соплеменников. Лурулу добрался до болот троллей, где эти создания обитают в своих причудливых жилищах, и издал условный писк, каковым у троллей принято созывать народ; Лурулу добрался до леса, где тролли поселились в стволах огромных деревьев; ибо есть на свете лесные тролли и тролли болотные, два племени, что в родстве и дружбе между собою; и там он снова издал условный писк, скликающий троллей. Очень скоро в чаще леса зашелестели цветы, словно одновременно подули все четыре ветра; шорох нарастал и нарастал, и вот появились тролли, и один за другим уселись на корточки подле Лурулу. Но шорох все нарастал, растревожив лес от края до края, бурые тролли шли и шли нескончаемым потоком, рассаживаясь на землю вокруг Лурулу. Из бессчетных древесных стволов и лощин, густо заросших папоротником, кувыркаясь, появлялись все новые и новые тролли; и от высоких и тонких гомаков на далеких болотах: так называют в Эльфландии эти странные жилища, для которых на Земле нет названия, - странные, серые, похожие на ткань завесы, укрепленные на шесте на манер шатра. Тролли собрались вокруг Лурулу в смутном, сверкающем свете, что омывал кроны волшебных деревьев (их высокие стволы превосходили наши столетние сосны), и сиял на шипах кактусов, которые и не снились нашему миру. Когда же все бурые массы троллей собрались там, и при взгляде на лесной дерн можно было поду-мать, что в Эльфландию из ведомых нам полей ненароком забрела осень. Едва шуршание смолкло и снова воцарилась глубокая тишина, что нависала над Эльфландией на протяжении веков, Лурулу обратился к троллям, и принялся пересказывать байки о времени.
Никогда прежде не слыхивали в Эльфландии подобных рассказов. Тролли и раньше заходили в ведомые нам поля и возвращались обратно, весьма озадаченные; однако Лурулу побывал в домах Эрла и среди людей; а поступь времени в деревне (как поведал он троллям) на удивление стремительнее, нежели в травах земных полей. Лурулу рассказал о том, как движется солнечный луч, Лурулу рассказал про тени, и о том, как воздух одновременно тускл, прозрачен и ярок; Лурулу рассказал о том, как на краткое мгновение, когда свет стал менее резким и заиграли переливы красок, Земля обрела сходство с Эльфландией; а затем, едва представишь себя родные края, зарево гаснет и краски блекнут. Лурулу рассказал о звездах. Лурулу рассказал о коровах, о козах, и о луне: о трех рогатых созданиях, что показались ему занятными. Больше чудес увидел тролль на Земле, нежели храним мы в памяти, хотя и мы тоже когда-то увидели все это в первый раз. Удивления, что внушили Лурулу обычаи ведомых нам полей, хватило не на одну повесть, что завладели вниманием дотошных троллей и заставили рассевшихся на лесном дерне надолго затаить дыхание: словно они и впрямь были грудою бурых октябрьских листьев, внезапно скованных морозом. Впервые в жизни услыхали тролли о печных трубах и телегах; с замиранием сердца слушали они о ветряных мельницах. Зачарованные, внимали тролли рассказу об обычаях людей; и то и дело, когда тролль поминал о шляпах, по лесу прокатывалась волна отрывистых взрывов хохота.
Тогда Лурулу объявил, что троллям следует своими глазами увидеть лопаты и шляпы, и собачьи конуры, и поглядеть сквозь створчатые окна, и познакомиться с ветряными мельницами; и любопытство овладело бурыми толпами троллей, ибо племя их отличается неуемной любознательностью. Но Лурулу не остановился на достигнутом, и не стал полагаться на то, что сумеет выманить троллей из Эльфландии в ведомые нам поля при помощи одного только любопытства; нет, он затронул и другие чувства. Теперь Лурулу помянул о надменных и скрытных, статных, сверкающих единорогах, что задержатся, чтобы побеседовать с троллем не больше, чем коровы, что пьют из наших озер, дадут себе труд поболтать с лягушками. Все тролли отлично знали излюбленные пастбища единорогов; троллям следует проследить пути их и обо всем этом рассказать людям; так что в итоге люди смогут охотиться за единорогами - с кем бы вы думали? - с собаками! И как ни мало знали тролли о собаках, страх перед псами, как я уже говорил, присущ всем живым существам; и тролли от души посмеялись при мысли о том, как собаки погонят единорогов. Так Лурулу заманивал троллей на Землю, играя на любопытстве и неприязни; и знал он, что уже близок к успеху; и захихикал про себя, ощущая внутри приятную теплоту. Ибо среди троллей никто не пользуется большим почетом, нежели тот, кто сумеет удивить остальных, или показать им нечто забавное и нелепое, или остроумно обвести соплеменников вокруг пальца и озадачить. Лурулу мог показать троллям Землю, а обычаи Земли считаются среди истинных ценителей столь странными и нелепыми, что любознательному наблюдателю лучшего и желать не приходится.
Но тут заговорил седой тролль; тот, что весьма часто пересекал сумеречную границу Земли, дабы понаблюдать за повадками людей; и, поскольку наблюдал он за ними слишком долго, время убелило тролля сединою.
- Неужели мы покинем леса, известные всем и каждому, и откажемся от отрадных обычаев Волшебной Страны, для того только, чтобы поглядеть на нечто новое - и стать добычею времени? - молвил он. И над толпою троллей раздался ропот, что загудел под сенью леса и угас вдали, словно на Земле жужжание летящих домой жуков. - Разве здесь не длится день сегодняшний? продолжал седой тролль. - Однако там они говорят "сегодня", но никто не знает, что это такое; вернитесь за сумеречный предел еще раз взглянуть на это "сегодня"; хвать - а его уже и нет. Время свирепствует там, словно лающие псы, что забредают порою за нашу преграду: перепуганные, злые, в безумии своем желающие одного только - вернуться домой.
- Верно, верно, - хором подтвердили тролли; они, положим, понятия не имели обо всем этом, но слова седого тролля имели в лесу немалый вес.
- Так давайте же дорожить днем сегодняшним, пока он с нами, - изрек влиятельный тролль, - и не стремиться туда, где сегодняшний день слишком легко утратить. Ибо всякий раз, как люди расстаются с сегодняшним днем, волосы их становятся белее, руки и ноги - слабее, лица - печальнее, и все ближе и ближе подступает к ним завтра.
Столь серьезно произнес он слово "завтра", что бурые тролли испугались.
- А что происходит завтра? - спросил один.
- Они умирают, - отвечал седой тролль. - А прочие роют в земле яму, и кладут их туда, - я сам это видел; и тогда умершие отправляются на Небеса, - я сам это слышал. - И дрожь охватила скопище троллей, рассевшихся на лесном дерне, насколько хватало глаз.
И доезжачий Ориона, что все это время злился про себя, слыша, как сей влиятельный тролль дурно отзывается о Земле, куда он, Лурулу, старался заманить соплеменников, дабы подивились они странным земным обычаям, заговорил в защиту Небес.
- Небеса - отличное место, - выпалил он сгоряча, хотя мало что доводилось ему слыхать об этом месте.
- Там пребывают все блаженные души, - отозвался седой тролль, - и ангелов там полным-полно. На что там рассчитывать троллю? Ангелы его сцапают, ибо на Земле говорят, будто у всех ангелов есть крылья; они сцапают тролля, сцапают и поколотят - тут-то троллю и конец.
И все бурые тролли в лесу зарыдали.
- Нас словить не так-то просто, - отозвался Лурулу.
- Так у них же крылья, - возразил седой тролль.
И все опечалились, и покачали головами, ибо тролли знали, сколь проворны крылатые существа.
Птицы Эльфландии главным образом парят в сонном воздухе и неизменно созерцают легендарную красоту, которая заменяет им и пищу, и гнезда, и о которой они временами поют; но тролли, что, заигравшись у сумеречной границы, заглядывали в ведомые нам поля, видели, как земные птицы стремительно носятся в воздухе и камнем падают вниз, на добычу; и дивились им, как мы дивимся созданиям небес, и знали, что если такая крылатая тварь погонится за троллем, бедному троллю с трудом удастся ускользнуть. "Увы!" вздохнули тролли.
Седой тролль не проронил более ни слова, да этого и не требовалось, ибо весь лес от края и до края затопила скорбь троллей: они сидели, размышляя о Небесах и опасаясь, что ежели осмелятся поселиться на Земле, то очень скоро там, на Небесах, окажутся.
И Лурулу более не спорил. Не время было спорить; слишком опечалились тролли, чтобы внять гласу рассудка. Потому Лурулу торжественно заговорил с соплеменниками о вещах серьезных, произнося ученые слова и стоя в почтительной позе. А ничто так не забавляет троллей, как ученость и благоговейная торжественность, и над почтительною позой и над малейшим намеком на серьезность они готовы потешаться часами. Так благодаря Лурулу к троллям снова вернулось присущее им легкомыслие. Когда же Лурулу этого добился, он снова заговорил о Земле, рассказывая забавные байки о повадках людей.
Я не намерен записать все то, что Лурулу рассказывал о людях, чтобы не пострадало самоуважение моего читателя, чтобы не задеть того или ту, кого тщусь я только позабавить; однако весь лес дрожал и звенел от смеха. И седой тролль ничего более не смог придумать, чем обуздать любопытство, все сильнее подчиняющее себе сборище бурых троллей: всем хотелось посмотреть, на что похожи те, кто живет в до-мах, у кого прямо над головою - шляпа, а еще выше - печная труба; на тех, кто разговаривает с собаками, но отказывается говорить со свиньями; чья серьезность забавнее, нежели все, что в состоянии вытворить тролли. Так всеми до одного троллями овладела причуда сей же миг отправиться на Землю и поглядеть на поросят и телеги, и ветряные мельницы, и посмеяться над человеком. И Лурулу, что обещал Ориону привести с собою дюжину троллей, потребовалось немало труда, чтобы удержать все бурые толпы от того, чтобы они немедленно тронулись в путь, - столь быстро меняются настроение и причуды троллей. Если бы Лурулу предоставил соплеменников самим себе, в Эльфландии не осталось бы ни одного тролля, ибо даже седой тролль изменил свое мнение вместе с остальными. Из всей толпы Лурулу отобрал пятьдесят спутников, и повел троллей к опасной границе Земли; и поскакали они прочь от сумрачных лесных кущ, - так вихрь бурых дубовых листьев уносится прочь в непогожие дни октября.
Глава 25.
ЛИРАЗЕЛЬ ВСПОМИНАЕТ ВЕДОМЫЕ НАМ ПОЛЯ.
В то время как тролли во всю прыть скакали в сторону Земли посмеяться над обычаями людей, Лиразель соскользнула с коленей отца, что, величественный и невозмутимый, восседал на изваянном из туманов троне, едва ли двинувшись с места за двенадцать наших земных лет. Она вздохнула; вздох ее зажурчал над холмами сна и слегка растревожил Эльфландию. Рассветы и закаты, сумерки и бледно-голубое мерцание звезд, что навечно слиты воедино в зареве Эльфландии, ощутили легкое прикосновение скорби, и сияние их дрогнуло. Ибо магия, что поймала и удержала эти огни, и чары, что сковали их воедино, дабы вечно озаря-ли они землю, не признающую власти Времени, уступали в силе скорби, что темной тенью поднималась в царственной душе принцессы эльфийско-го рода. Она вздохнула, ибо в столь долго владевшем ею отрадном уми-ротворении и сквозь покой Эльфландии пронеслась мысль о Земле; и вот, среди роскошного великолепия Эльфландии, о котором едва ли по-ведает песня, принцессе припомнились самые обыкновенные калужницы и прочие неброские травы ведомых нам полей. А в полях тех, по другую сторону границы сумерек, мысленным взором увидела она Ориона, - и не ведала Лиразель, какая пропасть лет пролегла между ними. И магический блеск и сияние Эльфландии, и красота волшебной земли, что нам не увидеть даже во сне, и глубокий, глубокий покой, в котором дремали века, не задетые и не понукаемые временем, и искусство ее отца, что оберегало от увядания самую незаметную из лилий, и чары, с помощью которых он добивался исполнения сокровенных желаний и грез, не властны были отныне удержать воображение принцессы, что рвалось на волю, и более ее не радовали. Потому вздох ее пронесся над колдовс-кой землей и легким дуновением растревожил цветы.
И отец Лиразель ощутил печаль дочери, и увидел, что печаль эта всколыхнула цветы и нарушила покой, царящий над Эльфландией, - хотя и не больше, чем птица, что сбилась с пути летней ночью, потревожит царственные занавеси, запутавшись в складках. И хотя ведал король и о том, что Лиразель загрустила всего лишь о жалкой Земле, предпочитая какой-нибудь мирской обычай сокровеннейшему великолепию Эльфлан-дии, - загрустила, восседая вместе с отцом на троне, о котором пове-дать можно только в песне, - однако одно только сострадание просну-лось в магическом сердце короля; так мы пожалеем ребенка, что в храмах, которые мы почитаем священными, вздыхает по какому-нибудь пустяку. И тем более, что Земля представлялась ему не стоящей скорби: беспомощная жертва времени, где все приходит и уходит, не задержива-ясь надолго, мимолетное видение, различимое от берегов Эльфландии, слишком краткое для того, чтобы занимать помыслы, обремененные магией, - тем более жалел король свое дитя за упрямую причуду, что неосторожно забрела в наши поля и запуталась - увы! - в сетях преходящего. Ну что же! - принцесса затосковала. Король-эльф не проклинал Землю, приманившую фантазии принцессы; Лиразель не была счастлива среди сокровенного великолепия Эльфландии, она вздыхала о большем: что ж, великое искусство короля подарит принцессе все то, чего ей недостает. И вот повелитель волшебной страны воздел правую руку над тем, где до того покоилась она, над той частью загадочного трона, что соткана из музыки и миражей; он воздел правую руку, и над Эль-фландией воцарилась тишина.
В зеленых чащах леса замер шорох огромных листьев; умолкли ле-гендарные птицы и звери, словно изваянные из мрамора; бурые тролли, что удирали во все лопатки в сторону Земли, все как один останови-лись вдруг и притихли. Тогда в безмолвии дрогнул, нарастая, то там, то здесь, тихий зовущий шопот, негромкие трели, словно бы тоскующие по тому, о чем песни поведать не в силах; звуки, подобные голосам слез, если бы только каждая крошечная соленая капля могла ожить и обрести голос, дабы поведать о законах горя. И вот все эти неясные отзвуки закружились в торжественном танце, сплетаясь в мелодию, что призвала магическая длань повелителя Эльфландии. И говорила эта ме-лодия о рассвете, что поднимается над бескрайними болотами, - дале-ко-далеко на Земле либо какой-нибудь иной планете, про которую Эль-фландия не ведает; поднимается, медленно нарастая из глубин тьмы, звездного света и жгучего холода; сперва беспомощный, леденящий и безотрадный, с трудом затмевающий звезды; затемненный тенями грома, ненавистный всем порождениям мрака; стойкой, набирающей силу, свер-кающей волной поднимается он; и вот наступает миг торжества, и, хлы-нув сквозь мрак болот, в холодном воздухе разливается гордое велико-лепие красок, и вместе с ликованием оттенков нагрянет заря, и самые черные тучи медленно порозовеют и поплывут по сиреневому морю, и самые темные скалы, что доселе ограждали ночь, полыхнут вдруг золотистым заревом. Когда же мелодия короля-чародея ничего более не могла добавить к этому чуду, что от века оставалось чуждым эльфийским угодьям, тогда король взмахнул высоко воздетой рукою, словно скликая птиц, и призвал в Эльфландию рассвет, приманив его с одной из тех планет, что ближе всего к солнцу. И засиял восход над Эльфландией, прежде восходов не ведавшей, - свеж и прекрасен, засиял он, хотя и явился из-за пределов, географией не охваченных, и принадлежал давно утраченному веку вне кругозора истории. Росы Эльфландии, повисшие на кончиках изогнутых травинок, собрались в рассветных лучах в крохот-ные сферы, и задержали там сверкающее и удивительное великолепие не-бес, подобное нашим, что довелось им увидеть впервые.
А удивительный рассвет неспешно набирал силу над нездешними зем-лями, изливая на них краски, что день ото дня на протяжении всех не-дель своего цветения жадно впивают в безмолвном буйстве роскошные куртины наших нарциссов и диких роз. Незнакомый лесу отблеск заиграл на невиданных продолговатых листьях, неведомые Эльфландии тени бесшумно отделились от чудовищных древесных стволов и скользнули через травы, которым и не снился их приход; а шпили дворца, наблюдая это чудо, им, правда, в красоте уступающее, поняли, тем не менее, что гость - волшебного происхождения, и ответили отблеском своих священ-ных окон, что полыхнул над холмами эльфов, словно порыв вдохновения, и смешал розовый блик с синевою эльфийских гор. Стражи дивных вершин, что на протяжении веков зорко оглядывали мир с высоты утесов, дабы никто чужой не смел ступить в Эльфландию - с Земли ли, или с какой-нибудь звезды, - стражи приметили, как зарумянилось небо, ощутив приближение рассвета, и поднесли к губам рога, и протрубили сиг-нал, упреждая Эльфландию о появлении чужака. Хранители девственных долин высоко подняли рога легендарных быков и вновь заиграли напев тревоги во мраке жутких пропастей, и эхо отнесло его прочь от мра-морных ликов чудовищных скал, и ряды их варварского воинства повторили напев: так над Эльфландией звенел тревожный голос рога, возве-щая, что нечто странное потревожило берега волшебной страны. Вдоль одиноких утесов замер ряд вознесенных волшебных сабель, призванных из потемневших ножен напевом рогов, дабы дать отпор врагу; и вот на землю, застывшую в тревожном ожидании, нахлынул рассвет, бескрайний и золотой, бесконечно древнее ведомое нам таинство. И дворец призвал на помощь все чудеса свои, все заклятия и чары, и из глубины его си-него льдистого сияния вспыхнуло слепящее зарево привета или ревниво-го вызова, одарив Эльфландию новым великолепием, поведать о котором может только песня.
Тогда эльфийский король снова взмахнул рукою, воздетой над хрус-тальными зубцами короны, и стены магического дворца расступились, и явил он Лиразель немерянные пространства своего королевства. И, пока пальцы короля творили это заклятие, при помощи магии увидела прин-цесса темно-зеленые леса, и холмы Эльфландии от края до края, и тор-жественные бледно-голубые горы, и долины, оберегаемые таинственным племенем, и все создания легенд, что крались в сумраке под сенью огромных листьев, и шумливых, непоседливых троллей, что спешили прочь, к Земле. Она увидела, как стражи поднесли рога к губам, в то время как на рогах заиграл тот свет, что по праву можно было счесть самой гордой победой тайного искусства ее отца: свет зари, завлеченной через немыслимые пространства, дабы утешить дочь, и утишить ее причуды, и отозвать фантазии ее от Земли. Она увидела поляны, где Время нежилось в праздности на протяжении веков, не иссушив ни одного ле-пестка среди пышных цветочных куртин; она увидела, как сквозь густую завесу красок Эльфландии на любимые ею поляны хлынул новый свет, и наделил их новой красотою - подобной красоты не ведали они до тех пор, пока рассвет не проделал путь столь немыслимый, дабы слиться с заколдованными сумерками; и все это время переливались, сияли и вспыхивали дворцовые шпили, поведать о которых может только песня. От этой чарующей красоты король отвратил взор, и снова заглянул в лицо дочери, надеясь прочесть благоговейное изумление, с каким ста-нет приветствовать она роскошные родные угодья, едва фантазии ее возвратятся от полей старения и смерти, куда - увы! - забрели они, сбившись с пути. И хотя глаза Лиразель обращены были к эльфийским горам, глаза, что до странности верно отражали синеву их и тайну, однако, заглянув в эти глаза (а ведь только ради них король-эльф приманил рассвет столь далеко от его привычных путей), он увидел в их волшебных глубинах мысль о Земле! Мысль о Земле, хотя он уже воздел руку и сотворил мистический знак, дабы при помощи всего своего могущества призвать в Эльфландию диво, что примирило бы Лиразель с домом. Все владения короля-эльфа возликовали при этом, стражи на жутких утесах протрубили странные сигналы; звери и насекомые, цветы и птицы порадовались новой радостью, а здесь, в самом сердце Эльфландии, дочь его думала о Земле!
Если бы только король явил принцессе любое другое чудо, а не рассвет, может статься, ему и удалось бы приманить домой ее фанта-зии, но, призвав в Эльфландию эту иноземную красоту, чтобы слилась она с древними чудесами волшебной страны, король пробудил в дочери воспоминания об утре, что приходит в неведомые ему поля, и в вообра-жении своем Лиразель снова играла с Орионом в полях, где среди трав Англии распускались отнюдь не колдовские земные цветы.
- Неужели этого недостаточно? - молвил король нездешним, звучным, магическим голосом, и указал на свои бескрайние владения рукою, что умела призывать чудеса.
Лиразель вздохнула: этого было недостаточно.
И королем-чародеем овладела скорбь: только одна дочь была у него, и дочь эта вздыхала по Земле. Некогда вместе с ним Эльфландией правила королева; но она была смертной, и, будучи смертной, умерла. Ибо часто уходила она к земным холмам поглядеть на боярышник в цвету, или на буковый лес по осени; и хотя оставалась она в ведомых нам полях не более дня, и возвращалась во дворец за пределами сумерек еще до захода нашего солнца, однако Время настигало ее всякий раз; и она увядала, и вскоре умерла в Эльфландии, ибо была всего лишь смертной. И изумленные эльфы погребли ее так, как хоронят дочерей людей. И король с дочерью остались одни, и вот теперь дочь короля вздыхала по Земле. Скорбь овладела повелителем волшебной страны, но, как то часто случается с людьми, из тьмы этой скорби поднялось и воспарило, распевая, над печальными его помыслами, вдохновение, сверкающее смехом и радостью. Тогда встал король, и воздел обе руки, и вдохновение его музыкой загремело над Эльфландией. А на гребне волны этой музыки, подобно силе моря, нахлынуло неодолимое желание вскочить и пуститься в пляс, и никто и ничто в Эльфландии не смогло ему противостоять. Король торжественно взмахнул руками, и мелодия разлилась над волшебными угодьями; и все, что рыскали по лесу либо ползали по листьям, все, что скакали среди скалистых высот либо пас-лись на бескрайних лугах лилий, всевозможные создания во всевозмож-ных уголках земли, и даже часовой, что охранял королевский покой, и даже одинокие стражи гор, и тролли, что во всю прыть неслись в сто-рону Земли, - все они затанцевали под музыку, что соткана была из дуновения Весны, слетевшей на крыльях земного утра к счастливым ста-дам коз.
Тролли почти добрались до сумеречной границы, физиономии их уже сморщились в предвкушении того, как посмеются они над повадками лю-дей; маленьким тщеславным созданиям не терпелось оказаться за преде-лами сумерек, что пролегли между Эльфландией и землей. Но теперь они более не скакали вперед, а скользили кругами и хитрыми спиралями, увлеченные танцем, что напоминал танец комаров летним вечером над ведомыми нам полями. Степенные легендарные чудища в глубинах папоротникового леса исполняли менуэты, что ведьмы сотворили из собственных причуд и смеха на заре времен, давным-давно, в дни их юности, еще до того, как в мир пришли города. Лесные деревья с трудом вытянули из почвы окостеневшие корни, неуклюже покачались на них, и затанцевали, словно бы приподнявшись на чудовищных когтях, и жуки заплясали на огромных трепещущих листьях. В заколдованном плену непроглядного мрака бесконечных пещер невиданные существа пробудились от векового сна и закружились в танце на сыром камне.
А подле короля-чародея стояла, слегка покачиваясь в лад мелодии, что закружила в танце всех волшебных созданий, принцесса Лиразель, и на лице ее играл легкий отблеск, рожденный от скрытой улыбки; ибо втайне она всегда улыбалась могуществу своей великой красоты. И вдруг король-эльф воздел одну руку еще выше, и задержал ее, - и по его воле все танцующие в Эльфландии замерли неподвижно, и всех волшебных созданий внезапно сковало благоговение. И вот над Эльфландией разлилась мелодия, сотканная из нот, что королю принесли блуждающие порывы вдохновения, - те, что поют, проносясь сквозь прозрачную го-лубизну за пределами наших земных берегов: и вся земля потонула в магии этой неслыханной музыки. Дикие твари, о которых Земля догады-вается, и существа, сокрытые даже от взора преданий, не могли не за-петь древние, как век, песни, что давно изгладились было из их памя-ти. Легендарные создание воздуха спустились вниз от головокружитель-ных высот на дивный зов. Неведомые, немыслимые чувства растревожили спокойствие Эльфландии. Поток музыки дивными волнами бился о склоны торжественных синих эльфийских гор, пока в пропастях скал не отозвалось странное, похожее на звон бронзы эхо. На Земле не слышали ни ни эха, ни музыки: ни одна нота не проникла за узкую границу сумерек, ни звука, ни шопота. Повсюду вокруг напевы набирали высоту, подобно редкостным, невиданным мотылькам, проносились через все Небесные Угодья от края до края, и, словно неуловимые воспоминания, овевали блаженные души; и музыку эту услышали ангелы, но ангелам запрещено было завидовать ей. И хотя напев не достиг Земли, и хотя полям нашим никогда не доводилось внимать музыке Эльфландии, однако, как и в любую эпоху (дабы отчаяние не овладело народами Земли) жили и тогда те, что слагают песни для нужд скорби и радости. Даже до них ни шопота не донеслось из Эльфландии через границу сумерек, что убивает все звуки, однако в помыслах своих ощутили они танец волшебных нот, и записали эти ноты, и земные инструменты сыграли их; только тогда и не раньше услышали мы музыку Эльфландии.
Некоторое время по воле короля-эльфа все покорные ему создания, все их желания и удивленные домыслы, страхи и мечты сонно покачива-лись на волнах музыки, сотканной не из земных звуков, но скорее из того зыбкого вещества, в котором плавают планеты, и много чего дру-гого, о чем ведает только магия. И вот, в то время как вся Эльфлан-дия впивала музыку так, как наша Земля впивает ласковые дожди, ко-роль снова оборотился к дочери, и глаза его говорили:"Есть ли на свете земли прекраснее нашей?" Принцесса повернулась к отцу, чтобы заверить его:"Здесь дом мой навеки". Губы ее приоткрылись, дабы про-изнести эти слова, в синеве ее эльфийских глаз светилась любовь; она уже протянула к отцу точеные руки; как вдруг отец и дочь услышали звук рога - словно усталый охотник трубил из последних сил у границы Земли.
Глава 26.
ОХОТНИЧИЙ РОГ АЛВЕРИКА.
На север от пустынных земель продолжал свой безнадежный путь Ал-верик на протяжении долгих изнуряющих лет, и подхваченные ветром об-рывки его серого и мрачного шатра добавляли уныния к холодным вече-рам в тех краях. Когда в домах зажигались свечи, и скирды сена выде-лялись на фоне бледно-зеленого неба темными силуэтами, обитатели одиноких хуторов слышали порою стук колотушек Нива и Зенда: в вечер-нем безмолвии отчетливо доносился он от той земли, по которой не ступал никто другой. Дети селян, высматривая в створчатые окна звез-ду, замечали, наверное, нездешний серый силуэт шатра, что взмахивал лохмотьями над самыми дальними изгородями, где мгновением раньше ца-рили только серые сумерки. На следующее утро народ гадал и недоуме-вал, дети радовались и пугались, а взрослые рассказывали им преда-ния; кое-кто украдкой разведывал окраинные пределы людских полей, боязливо заглядывая сквозь нечетко очерченные зеленые бреши в пос-ледней из изгородей (хотя обращать взгляды на восток было запреще-но); так рождались слухи, и неясные ожидания; и все это сливалось воедино силою изумления, что является с Востока; и переходило в ле-генды, что жили еще много лет после этого утра; но Алверик и шатер его исчезали, словно их и не было.
Так сменялись дни, и времена года, а отряд все скитался в глу-ши: одинокий, утративший любимую странник, зачарованный луною под-росток и безумец, и старый серый шатер с длинным изогнутым шестом. Им стали известны все звезды, и знакомы все четыре ветра, и дождь, и туман, и град, но желтые, приветливые огоньки окон, зазывающие ночами в тепло и уют, узнавали они только для того, чтобы сказать им "прощай". Едва загорался первый рассветный луч, едва веяло ут-ренней прохладой, Алверик пробуждался от беспокойных снов; с ликую-щим воплем подскакивал Нив, и отправлялись они в путь, продолжая безумный крестовый поход, еще до того, как на притихших, смутно различимых коньках крыш появлялись первые признаки пробуждения. И каждое утро Нив предсказывал, что они непременно отыщут Эльфландию; так тянулись дни и года.
Тиль давно их покинул; Тиль, что пламенной песней пророчил друзьям победу; Тиль, чье вдохновение подбадривало Алверика в самые холодные ночи, и помогало преодолеть самые каменистые тропы: однажды вечером Тиль вдруг запел о девичьих кудрях, - Тиль, кому подобало бы возглавить поход. А потом в один прекрасный день, в сумерках, когда пел черный дрозд, и боярышник стоял в цвету на целые мили, он свер-нул к домам людей, и женился, и более никогда не имел дела с отряда-ми скитальцев.
Лошади пали; Нив и Зенд тащили все пожитки на шесте. Миновало много лет. Однажды осенним утром Алверик покинул лагерь и отправил-ся к домам людей. Нив и Зенд переглянулись. Для чего Алверику пона-добилось разузнавать дорогу у других? Ибо каким-то непостижимым об-разом замутненный рассудок этих помешанных постиг цель Алверика скорее, нежели сумела бы интуиция людей здравых. Разве, чтобы нап-равить путь его, недостаточно пророчеств Нива, и того, что сообщила Зенду под присягой полная луна?
Алверик явился к домам людей; и из тех, кого расспрашивал он, очень немногие соглашались вести речи о том, что находится на Вос-токе, а ежели заговаривал гость о землях, через которые проехал за много лет, к нему прислушивались столь же мало, как если бы Алверик сообщал, будто доводилось ему раскидывать свой шатер на разноцвет-ных слоях воздуха, что мерцают, дрожат и темнеют у горизонта на за-кате. А те немногие, что отвечали Алверику, говорили одно: только магам сие ведомо.
Узнав об этом, Алверик покинул поля и изгороди, и вернулся к старому серому шатру, в те края, к которым никто не обращался даже в помыслах. Нив и Зенд сидели у шатра в молчании, искоса поглядывая на предводителя, ибо видели они: Алверик не доверяет безумию и истинам, подсказанным луной. И на следующий день, когда в утренней прохладе скитальцы снялись с лагеря, Нив повел отряд, не огласив воздух ликующим криком.
И снова потянулись дни невероятного их путешествия, но не так уж много прошло недель, когда в одно прекрасное утро, на краю возделан-ных полей повстречался Алверику некто, чья высокая и узкая коничес-кая шляпа и загадочный вид явственно выдавали в нем колдуна; он наполнял ведро у колодца.
- О господин мой, чье искусство вселяет в смертных страх, - молвил Алверик, - есть у меня вопрос касательно будущего, и хотел бы я его задать.
Колдун отвернулся от ведра и окинул Алверика недоверчивым взглядом, ибо оборванный вид странника никак не наводил на мысль о щедром вознаграждении, причитающемся с тех, кто по праву вопрошает грядущее. И помянул колдун щедрое вознаграждение, ровно так, как есть. И в кошельке Алверика оказалось достаточно, чтобы развеять сомнения колдуна. Потому кудесник указал туда, где над миртовыми кущами поднималась вершина его башни, и велел Алверику прийти к его дверям, когда засияет вечерняя звезда; и в этот благоприятный час он откроет перед гостем будущее.
И снова отлично поняли Нив и Зенд, что предводитель их доверился грезам и тайнам, порожденным не безумием и не луною. И покинул спутников Алверик; и помешанные остались сидеть неподвижно, не говоря ни слова, однако в помыслах их бушевали яростные видения.
Сквозь матовый воздух, поджидающий вечернюю звезду, Алверик прошел через возделанные людьми поля и приблизился к почерневшей дубовой двери башни мага; с каждым порывом ветра о дверь колотились миртовые ветви. Юный ученик чародея отворил гостю, и, по ветхим де-ревянным ступеням, крысам знакомым лучше, чем людям, провел Алверика в верхние покои колдуна.
Чародей облачен был в черный шелковый плащ, который почитал необходимою данью будущему; без такового он ни в жизнь не стал бы вопрошать грядущие годы. Едва юный ученик ушел, колдун обратился к некоему фолианту, что покоился на высоком столике, и, переведя взгляд от фолианта на Алверика, осведомился, что именно гость желает узнать о будущем. И спросил Алверик, как ему добраться до Эльфландии. Тогда чародей открыл потемневший переплет великой книги и принялся перелистывать страницы, и очень долго страницы под рукою его оставались абсолютно чисты, однако далее в книге появилось немало записей, подобных которым Алверику не приходилось видеть. И пояснил колдун, что такого рода книги повествуют обо всем на свете, однако он, заинтересованный только в грядущем, не нуждается в письменах прошлого, и потому обзавелся книгой, что говорит только о будущем; хотя мог бы выписать и другие из Колледжа Чародейства, ежели бы дал себе труд изучать безрассудства, людьми уже совершенные.
Некоторое время колдун сосредоточенно читал свою книгу, и Алверик услышал, как крысы тихо возвращаются к улицам и домам, что прогрызли в ступенях лестницы. Но вот кудесник отыскал в летописи будущего то, что искал, и сообщил гостю, что в книге сей сказано: никогда он, Алверик, не достигнет Эльфландии, пока при нем - волшебный меч.
Выслушав это, Алверик вручил чародею причитающееся щедрое воз-награждение, и ушел, весьма опечаленный. Ибо знал он, что опасностям Эльфландии ни одни обычный клинок, откованный на наковальнях людей, противостоять не в силах. Он не догадывался, что заключенная в мече магия, подобно молнии, оставляет в воздухе привкус и запах, что про-никают сквозь сумеречную преграду и разливаются над Эльфландией; не догадывался он и о том, что именно так король-эльф узнает о его приближении и отводит от чужака свои границы, дабы Алверик не трево-жил более его царство; однако скиталец поверил в то, что прочел ему чародей из книги, и потому побрел прочь, весьма опечаленный. Предос-тавив дубовую лестницу времени и крысам, он вышел из миртовой рощи, миновал поля людей и возвратился к тому меланхоличному месту, где серый шатер его скорбно повисал над пустошью, унылый и безмолвный, словно сидящие рядом Нив и Зенд. И тогда скитальцы повернули и дви-нулись на юг, ибо теперь все пути казались Алверику одинаково безна-дежными: он не соглашался отказаться от меча и бросить вызов волшебным опасностям без волшебной поддержки. Нив и Зенд молча повиновались предводителю, более не направляя его путь бредовыми пророчествами либо откровениями, подсказанными луной, ибо они видели, что Ал-верик внял совету другого.
Скитаясь в одиночестве долгими и трудными путями, они далеко продвинулись на юг, но граница Эльфландии с густою завесой сумерек так и не показалась; однако Алверик упрямо не желал отказываться от меча, ибо справедливо полагал он, что Эльфландия страшится силы ма-гического лезвия, и мало у него надежды вернуть Лиразель при помощи клинка, внушающего ужас только смертным. Спустя какое-то время Нив снова принялся предрекать будущее, и в ночи полнолуния Зенд опять взял за привычку возвращаться в шатер крайне поздно, и будить Алве-рика своими откровениями. И несмотря на ореол тайны, окружающий Зенда, когда говорил он, и несмотря на восторженный экстаз проро-чествующего Нива, Алверик знал теперь, что откровения и пророчества пусты и лживы, и ни одно из них никогда не приведет его к Эльфлан-дии. Обремененный безотрадным этим знанием, он все-таки по-прежнему снимался с лагеря на рассвете, по-прежнему двигался вперед через пустынные земли, по-прежнему искал границу, - и так проходили меся-цы.
И вот однажды вечером, на окраине Земли, на дикой и неухоженной вересковой пустоши, сбегавшей вниз до самой каменистой равнины, где отряд встал лагерем, Алверик увидел некую особу в ведьминской шляпе и плаще, что подметала пустошь метлой. При каждом взмахе метлы ве-ресковая пустошь отступала от ведомых нам полей все дальше и дальше, к каменистой равнине, на восток, в сторону Эльфландии. При каждом могучем взмахе ветер относил огромные клубы сухой черной земли и песка в сторону Алверика. Алверик покинул свой жалкий лагерь, напра-вился к женщине, остановился подле, и стал следить за тем, как она подметает; но все с тем же рвением предавалась она своему усердному занятию, и, скрытая облаком пыли, удалялась от ведомых нам полей, подметая и подметая на ходу. Однако вскоре особа сия подняла взгляд (занятия своего, впрочем, не прерывая), и поглядела на Алверика, и странник узнал в ней ведьму Зирундерель. Спустя столько лет снова увидел он ведьму, она же приметила под развевающимися лохмотьями плаща тот самый меч, что некогда отковала для него на своем холме. Кожаные ножны не могли скрыть от глаз Зирундерель, что перед нею - тот самый меч, ибо она узнала привкус магии, что поднимался от меча неуловимой струйкой и разливался в вечернем воздухе.
- Матушка ведьма! - воскликнул Алверик.
И ведьма низко присела в реверансе, невзирая на то, что обладала магической силой, и невзирая на то, что годы, канувшие в никуда еще до отца Алверика, весьма ее состарили; и хотя многие в Эрле к тому времени позабыли своего правителя, однако Зирундерель не забыла.
Алверик спросил ведьму, что делает она тут с метлой, на вересковой пустоши, в преддверии ночи.
- Подметаю мир, - отозвалась ведьма.
И подивился Алверик, гадая, что за негодный сор выметает она из мира вместе с серой пылью: пыль тоскливо кружилась в нескончаемом круговороте, скользя над полями людей и медленно утекая во тьму, что сгущалась за пределами наших берегов.
- Для чего ты подметаешь мир, матушка ведьма? - спросил он.
- Есть в мире много такого, чего быть не должно, - сообщила Зирундерель.
Тогда Алверик печально поглядел на клубящиеся серые облака, что поднимались от ее метлы и уплывали в сторону Эльфландии.
- Матушка ведьма, - спросил он, - могу ли и я покинуть мир? Двенадцать лет искал я Эльфландию, но так и не увидел отблеска эльфийских гор.
И старая ведьма посмотрела на странника сочувственно, и перевела взор на меч.
- Он страшится моей магии, - молвила Зирундерель, и нечто загадочное вспыхнуло в глазах ее при этих словах, или, может быть, тайная мысль.
- Кто? - переспросил Алверик.
И Зирундерель опустила взгляд.
- Король, - отвечала она.
И поведала ведьма Алверику, что монарх-чародей привык отступать от всего, что однажды одержало над ним верх, и, отступая, отводит прочь все, чем владеет, не терпя присутствия магии, способной соперничать с его собственной.
Но не верилось Алверику, что властелин столь могущественный такое большое значение придает магии, заключенной в его, Алверика, потертых черных ножнах.
- Да уж он таков, - отвечала Зирундерель.
Но по-прежнему не верилось Алверику, что король-эльф заставил отступить Эльфландию.
- Это он может, - заверила ведьма.
Однако и теперь Алверик готов был бросить вызов грозному королю и всей его магической власти; но и колдун, и ведьма упредили его, что пока при нем волшебный меч, в Эльфландию странник не вступит, а как пройти безоружному через жуткий лес, преградивший путь к чудесному дворцу? Ибо отправиться туда с клинком, откованным на наковальнях людей - все равно что отправиться безоружному.
- Матушка ведьма, - воскликнул Алверик, - неужели так и не удастся мне снова вступить в Эльфландию?
Неизбывная тоска и горе, прозвучавшие в его голосе, растрогали сердце ведьмы и пробудили в нем магическую жалость.
- Удастся, - отвечала Зирундерель.
В унылом вечернем сумраке стоял там Алверик, предаваясь отчаянию и грезам о Лиразель. Ведьма же извлекла из-под плаща маленькую поддельную гирю, что некогда похитила у булочника.
- Проведи вот этим вдоль лезвия меча, - посоветовала Зирундерель, от самого острия до рукояти, - и клинок окажется расколдован, и король ни за что не узнает меча.
- Но поможет ли мне подобный меч в битве? - вопросил Алверик.
- Нет, - отозвалась ведьма. - Но как только пересечешь сумеречную границу, возьми этот манускрипт и протри им лезвие везде, где касалась клинка поддельная гиря. - Зирундерель снова порылась в складках плаща, и извлекла на свет пергаментный свиток с начертанной на нем поэмой. - Это зачарует меч снова, - сообщила ведьма.
И Алверик взял поддельную гирю и манускрипт.
- Не давай им соприкасаться, - предупредила ведьма.
И Алверик развел руки как можно дальше.
- Как только ты окажешься по ту сторону преграды, - проговорила Зирундерель, - король может переносить Эльфландию куда угодно, но и ты, и меч останетесь в пределах волшебной страны.
- Матушка ведьма, - проговорил Алверик, - не рассердится ли на тебя король, ежели я все это проделаю?
- Рассердится! - воскликнула Зирундерель. - Рассердится? Он рассвирепеет и придет в самую что ни на есть неуемную ярость, которая не снилось и тиграм.
- Не хотел бы я навлечь это на тебя, матушка ведьма, - промолвил Алверик.
- Ха! - отозвалась Зирундерель. - Мне-то что?
Ночь сгущалась, в воздухе и над болотами разливалась непроглядная мгла, подобная черному плащу ведьмы. Ведьма расхохоталась и отступила в темноту. Очень скоро ночь превратилась в сосредоточие мрака и смеха; ведьмы же Алверик больше не видел.
Тогда Алверик повернул к лагерю на каменистой равнине, на свет одинокого костра.
И едва над пустошью засияло утро, и отблеск заиграл на никчемных каменных глыбах, Алверик взял в руки поддельную гирю и осторожно провел ею по лезвию меча с обоих сторон, снимая чары с клинка от острия до рукояти. Проделал он это в шатре, пока остальные спали:
Алверик надеялся скрыть от своих спутников, что ищет помощи, которая берет начало не в бредовых пророчествах Нива и не в откровениях, до-веренных Зенду луною.
Однако беспокойный сон безумца не столь глубок, чтобы одержимый Нив не проследил за Алвериком краем хитрого глаза, заслышав, как ти-хо скребет по лезвию поддельная гиря.
Когда же Алверик втайне проделал это, и втайне же был уличен, он окликнул своих спутников, и те явились, и свернули изорванный шатер, и подхватили длинный шест, и подвесили на него свои жалкие пожитки, и Алверик двинулся дальше вдоль края ведомых нам полей, и не терпе-лось ему оказаться, наконец, в той земле, что ускользала от него столь долго. Нив и Зенд брели вслед за ним, неся промеж себя шест: с шеста свисали тюки, и лохмотья развевались по ветру.
Они прошли немного вглубь земли, к домам людей, дабы закупить съестные припасы; и после полудня приобрели они необходимое у селя-нина, живущего в одинокой хижине столь близко от границы ведомых нам полей, что, должно быть, его дом был в видимом мире самым крайним. Там закупили странники хлеба, и овсяной муки, и сыра, и копченой ветчины, и другие тому подобные вещи, и сложили еду в мешки, и под-весили мешки на шест; и распрощались с селянином, и двинулись прочь и от его полей, и от прочих полей людей. И едва сгустился вечер, увидели они, как прямо над изгородью, освещая землю мягким нездешним заревом, что этой земле явно не принадлежало, раскинулась сумеречная преграда, заветная граница Эльфландии.
- Лиразель! - воскликнул Алверик, обнажил меч, и решительно сту-пил в сумерки. Нив и Зенд последовали за ним: все их подозрения вспыхнули пламенем ревности - ревности к озарению и магии, им не принадлежащим.
Алверик позвал Лиразель; затем, не полагаясь на силу голоса в этой бескрайней, непонятной земле, он взял в руки охотничий рог, что висел на ремне у пояса, поднес его к губам и, измученный годами странствий, устало затрубил. Алверик стоял в завесе сумерек; рог сиял в свете Эльфландии.
Но Нив и Зенд выронили шест в эти неземные сумерки, где он и остался лежать, словно обломок кораблекрушения в каком-нибудь не отмеченном на карте море, и крепко вцепились в своего господина.
- Земля грез! - объявил Нив. - Разве моих грез недостаточно?
- Там нет луны! - закричал Зенд.
Алверик ударил Зенда мечом по плечу, но клинок был расколдован и туп, и почти не повредил ему. Тогда оба безумца схватились за меч и потащили Алверика назад. Кто бы мог поверить, что помешанный наделен подобною силой? Безумцы снова вытолкнули Алверика в ведомые нам по-ля, где эти двое оставались непонятными чужаками, и ревновали ко всему непонятному и чужому; и увели его прочь от бледно-голубых гор. Так и не довелось ему вступить в Эльфландию.
Но охотничий рог Алверика пронзил край сумеречной преграды, и растревожил воздух Эльфландии, и в сонном покое волшебной страны прозвучала долгая, скорбная земная нота: зов этого рога и услышала Лиразель, говоря с отцом.
Глава 27.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛУРУЛУ.
Над деревушкой Эрл и над замком прошествовала Весна; во всякий уголок и во всякую трещину заглянула она: ласковое благословение ос-вятило даже воздух и выманило на свет каждую живую тварь, не обойдя даже крохотные растения, поселившиеся в самых укромных местах, под стрехами крыш, в щелях старых бочек или вдоль прослоек штукатурки, что удерживали древние ряды камней. На протяжении этих месяцев Орион не охотился на единорогов; разумеется, он понятия не имел о том, в какое время года единороги в Эльфландии обзаводятся потомством, ибо в волшебной стране ход времени иной, нежели здесь; однако от бесс-четных поколений земных своих предков юноша унаследовал некое внут-реннее убеждение, запрещающее ему охотиться за кем бы то ни было в дивную пору цветов и песен. Потому Орион обхаживал своих гончих, и то и дело поглядывал в сторону холмов, всякий день поджидая возвращения Лурулу.
Но вот миновала Весна, и распустились цветы лета, но по-прежнему о тролле не было ни слуху ни духу, ибо над лощинами Эльфландии время идет не так, как над полями людей. Орион долго вглядывался в угасающие вечерние сумерки, пока очертания холмов не терялись во мраке, но так и не довелось ему увидеть круглые головки троллей, резво скачу-щих через холмы.
И вот от холодных земель налетели, стеная, долгие осенние ветра. Орион же по-прежнему высматривал троллей; и вот туман и хоровод листьев листья воззвали к сердцу охотника. Гончие скулили, тоскуя по открытым равнинам и по росчерку следа, что, словно таинственная тропа, пересекает широкий мир, однако Орион упрямо не желал охотиться ни на кого, кроме единорогов, и все поджидал Лурулу.
В один из этих земных дней, когда в воздухе ощущалось угрожающее дыхание мороза и на небе пылало алое закатное зарево, беседа Лурулу с троллями подошла в лесу к концу, и маленькие резвые создания, за которыми не угнаться и зайцам, в два счета добрались до сумеречной преграды. Те обитатели наших полей, что глядели (нечасто случалось это с ними!) в сторону таинственной границы, где заканчивалась Земля, могли бы увидеть причудливые силуэты проворных троллей, что серой тенью шмыгнули сквозь вечерние сумерки. Тролли появлялись один за одним: они перелетали через границу сумерек в головокружительном прыжке и с размаху шлепались на землю. Приземлившись столь бесцеремонно в наших полях, они устремлялись дальше, весело подскакивая, кувыркаясь в воздухе, порою переходя на бег, и то и дело разражаясь нахальным хохотом, ибо полагали, что именно так и следует вступать на планету никак не из самых малых.
Тролли прошелестели мимо хижин, словно ветер сквозь солому, и никто из заслышавших легкий шорох не ведал, сколь необычны промчав-шиеся чужаки: никто, кроме собак, конечно, дело которых - сторожить; уж собаки-то знают, насколько чужд человеку тот или иной проходящий мимо. На цыган, бродяг и на всех тех, у кого нет своего дома, собаки лают, едва завидев; диких обитателей леса псы облаивают с еще боль-шим отвращением, ибо отлично ведомо псам дерзкое презрение, с кото-рым эти твари относятся к человеку; на окруженного ореолом тайны ли-са, любителя дальних странствий, собаки лают не в пример яростнее. Однако никогда не лаяли псы с таким отвращением и яростью, как в ту ночь; многим селянам подумалось, что собака их захлебнулась лаем.
Резво скача через поля, и не задержавшись ни на мгновение, дабы посмеяться над удирающими в испуге неуклюжими овцами, ибо тролли приберегали смех свой для человека, собратья Лурулу очень скоро доб-рались до меловых холмов над долиной Эрл. Внизу, в долине, ночь и дым человеческого жилья сливались в единую серую массу. И не ведая, сколь пустяковые причины порождают дым: там - селянка кипятит чай-ник, тут кто-то высушивает одежду ребенка, либо несколько стариков согревают вечером руки, - не ведая всего этого, тролли воздержались от смеха, хотя намеревались похохотать всласть, едва столкнутся с созданиями рук человеческих. Может быть, даже тролли, чьи самые серьезные мысли отделены от смеха самой что ни на есть тонкою прег-радой, - может быть, даже они слегка преисполнились благоговения: столь близок и непонятен был человек, уснувший там в своей деревуш-ке, со всех сторон окутанный дымом. Однако благоговение в легкомыс-ленных этих головах задерживалось не дольше, чем белка - на конце тонкой веточки.
Но вот, вдоволь налюбовавшись на долину, тролли подняли глаза: небо на западе все еще сияло над последними отблесками сумерек, словно узкая полоска красок и меркнущего света, - полоска столь див-ная, что подумалось троллям, будто по другую сторону долины раскинулась еще одна Эльфландия, и целых две матово-прозрачных магических эльфийских земли окаймляют долину и примыкающие к ней поля людей. Тролли расселись на склоне холма и поглядели на запад, и следующее, что они увидели, была звезда: у самого западного горизонта сияла Ве-нера, до краев наполненная синевой. Тролли все как один поклонились прекрасному бледно-голубому незнакомцу бессчетное количество раз; ибо, хотя учтивостью тролли не отличались, они видели, что Вечерняя Звезда Земле не принадлежит, и к делам людей отношения не имеет, и решили, что Венера явилась из неведомых им эльфийских угодьев в за-падной части мира. А тем временем зажигались все новые и новые звез-ды, - пока тролли не испугались, ибо ничего не знали они об этих сверкающих странниках, что крадучись выбирались из тьмы и вспыхивали огнем. Сперва сородичи Лурулу объявили:"Троллей на свете куда больше, чем звезд", и утешились, ибо весьма доверяли численному превосходству. Но очень скоро звезд оказалось больше, чем троллей, и тролли, рассевшиеся в темноте под этими бесчисленными сонмами, почувс-твовали себя неуютно. Однако гости из волшебной страны тут же нап-рочь позабыли о своих нелепых страхах, ибо никакая мысль не задержи-валась в маленьких головах надолго. Вместо того тролли обратили свое непостоянное внимание на желтые огоньки, что светились там и тут между ними и серой завесой: там, совсем близко к троллям, стояло несколько человеческих хижин, сосредоточия тепла и уюта. Мимо проле-тел жук; тролли прикусили языки, прислушиваясь, не скажет ли чего; но жук с гудением пронесся мимо, направляясь домой; и языка его тролли не поняли. Вдалеке, не умолкая, гавкала собака, тревожная но-та будила глубокое безмолвие ночи. Троллей собачий лай весьма разоз-лил, ибо они почувствовали: пес готов встать между ними и человеком. Потом из мрака выскользнуло мягкое белое облачко и опустилось на ветку дерева, и склонило голову налево, и поглядело на троллей, за-тем склонило голову направо и поглядела на них с нового ракурса, а затем снова налево, потому что чужаки внушали явное подозрение. "Сова", - сообщил Лурулу; но многим помимо Лурулу уже доводилось видеть эту птицу, иб сова частенько летает вдоль границы Эльфландии. Скоро сова упорхнула, и тролли услышали, как птица охотится над холмами и лощинами; а затем все звуки смолкли, кроме голосов людей, резких криков детей и лая пса, что упреждал людей о приходе троллей. "Ра-зумная тварь", - сказали тролли о сове, ибо им по душе пришелся совиный клич; голоса же людей и лай собаки показались маленьким созданиям утомительной бессмыслицей.
То и дело тролли замечали огонек запоздалого путника, что шагал через холмы, направляясь в Эрл, а порою слышали песню: так подбадри-вали себя в ночном безмолвии те, у кого фонаря не было. А Вечерняя Звезда тем временем разгоралась все ярче, и вековые деревья делались все темнее.
Затем из-под завесы дыма и тумана над ручьем, из самых недр во-царившейся в долине ночи загремел вдруг бронзовый колокол Фриара. Ночь, и склоны Эрла, и темные холмы отозвались эхом; эхо докатилось до троллей, словно бы бросая вызов и им, и прочим проклятым тварям, и разгуливающим по свету духам, и телам, Фриаром не благословленным.
Торжественный отзвук эха, что разносился в ночи с каждым тяжелым ударом священного колокола, подбодрил отряд троллей, затерянный сре-ди непонятных земных угодьев, ибо все торжественное неизменно приво-дит троллей в настроение крайне легкомысленное. Они развеселились и захихикали промеж себя.
А пока тролли следили звездное воинство, гадая, дружелюбно ли оно настроено, небо приобрело синеватый стальной оттенок, восточные звезды померкли, туман и дым людских жилищ побелели, и лучистое за-рево коснулось противоположного края долины: над холмами за спиною у троллей вставала луна. Тогда в священной обители Фриара запели голо-са, повторяя слова лунной заутрени; так полагалось петь ночами пол-ной луны, пока луна стояла совсем низко у горизонта: обряд этот на-зывался утром луны. Колокол стих, случайные голоса более не слыша-лись, бдительного пса в долине хозяева заставили умолкнуть; одино-кая, торжественная и печальная песнь воспарила над свечами в квад-ратной и тесной обители, сложенной из серого камня людьми, что дав-ным-давно ушли в небытие. Луна поднималась все выше, и вместе с нею нарастала бесконечно-торжественная песнь: печальная, словно ночь, загадочная, словно полная луна, исполненная глубокого смысла, что самые серьезные раздумья троллей охватить не в силах. И тролли, все как один, вскочили на ноги, подпрыгнули над заиндевелой травою хол-мов, и толпою хлынули в долину посмеяться над повадками людей, поиз-деваться над священными их реликвиями, и поглядеть, устоит ли их пе-ние против тролльего легкомыслия.
Вспугнутые кролики удирали во все лопатки перед их стремительным натиском; собратья Лурулу провожали робких зверьков взрывами смеха. С востока на запад пронесся сверкающий метеор, догоняя солнце: не то знамением, упреждая деревушку Эрл, что к домам людей приближается народ из-за земных пределов, не то повинуясь некоему закону природы. Троллям же показалось, что упала одна из надменных звезд, и возлико-вали они с типично эльфийским легкомыслием.
Так, хихикая, тролли выскочили из темноты и промчались по дере-венской улице: невидимые, подобно диким обитателям лесов и полей, что рыщут во мраке. Лурулу привел сородичей к голубятне, и все они шумной толпою вскарабкались туда. По деревне прошел слух, будто в голубятню запрыгнула лиса, однако слухи улеглись, едва голуби возв-ратились к своим домам, и народ Эрла до самого утра не подозревал, что в деревню явилось нечто из-за пределов Земли.
Теснясь и толкаясь, словно поросята вдоль края корыта, тролли бурою массой затопили пол голубятни. И вот над ними потекло время, ровно так же, как над всеми обитателями земли. Тролли отлично знали (хоть ум им был дан невеликий), что, пересекая границу сумерек, они навлекают на себя разрушительное влияние Времени. Всяк, кто живет у самого края какой бы то ни было опасности, не остается в неведении относительно нависшей угрозы; как кролики в высоких скалах осознают, сколь опасен отвесный утес, так и те, кто обитает у самых границ Земли, отлично знают, сколь опасно время. Однако же тролли явились. Чудеса Земли оказались для них слишком соблазнительною приманкой. Разве не растрачивают юноши молодость точно так же, как тролли про-матывали бессмертие?
Лурулу показал собратьям, как ненадолго задержать время, что иначе воспользуется каждым мгновением, чтобы их состарить, и закру-жит в беспокойном вихре, и не отпустит до утра - таков уж неугомонный нрав Земли. Затем Лурулу подтянул к себе колени, и закрыл глаза, и улегся неподвижно. Это сон, сообщил он троллям; и упредив их, что дышать желательно не переставать, хотя во всех прочих отношениях по-лагается оставаться неподвижным, он заснул всерьез: и, после нес-кольких неудачных попыток, бурые тролли последовали его примеру.
Когда же взошло солнце, разбудив всех обитателей земли, долгие лучи хлынули в тридцать окошек, и птицы и тролли разом проснулись. Тролли толпою устремились к окнам - полюбоваться на Землю, а голуби вспорхнули к балкам и оттуда принялись искоса поглядывать на чужа-ков. Там тролли бы и остались: сбившись в беспорядочную кучу, они взбирались друг другу на плечи и загораживали окна, жадно изучая разнообразие и беспокойную круговерть Земли, и находя, что воистину не лгут самые невероятные байки, принесенные странниками из наших полей; и, хотя Лурулу не раз и не два напомнил собратьям о деле, те напрочь позабыли о заносчивых единорогах, на которых им предстояло охотиться с собаками.
Однако очень скоро Лурулу заставил собратьев спуститься с чердака, и повел на псарню. Тролли вскарабкались на высокий забор и сверху оглядели собак.
Едва псы приметили невиданные головы, торчавшие из-за частокола, они разразились оглушительным лаем. И люди немедленно подоспели пог-лядеть, что встревожило гончих. И увидели селяне рассевшихся на за-боре троллей, и сказали селяне друг другу, и то же повторили все, кто слышал: "В Эрл пришла магия".
ГЛАВА 28.
ГЛАВА ОБ ОХОТЕ ЗА ЕДИНОРОГАМИ.
Никому в Эрле важные дела не помешали в то утро пойти и погля-деть своими глазами на только что прибывшую из Эльфландии магию, и сравнить живых троллей с тем, что рассказывали про них соседи. Долго глазели селяне Эрла на троллей, а тролли - на селян Эрла, и всласть повеселились и те, и другие; ибо, как это часто случается с умами неравноценного объема, немало позабавили они друг друга. И обитатели долины нашли нахальные ужимки бурых троллей, проворных и нагих, ни-чуть не более нелепыми, ничуть не более достойными насмешки, нежели троллям показались респектабельные высокие шляпы, невиданные одежды и важный вид поселян.
Очень скоро явился и Орион, и жители деревни почтительно сняли высокие узкие шляпы; и хотя тролли готовы были посмеяться и над правителем Эрла, Лурулу отыскал свой хлыст и с его помощью заставил толпу непутевых собратьев оказать Ориону подобающие почести, - так, как принято в Эльфландии приветствовать владык королевского дома.
Когда же наступил полдень, то есть час обеда, селяне покинули псарню и разошлись по домам, хором превознося до небес магию, что наконец-то явилась в Эрл.
В последующие дни гончие Ориона убедились, что гоняться за трол-лем труд напрасный, а рычать на тролля неразумно. Ибо, в придачу к их чисто эльфийской резвости, тролли умеют высоко подскакивать в воздух, прямо над головами собак; а когда каждому троллю выдали по хлысту, маленькие создания получили возможность отплатить за рычание метким ударом. Ни один обитатель Земли не мог похвастаться подобною меткостью, кроме тех, чьи предки на протяжении многих поколений приставлены были к гончим доезжачими.
И вот однажды утром Орион явился к голубятне спозаранку, и ок-ликнул Лурулу, и тот выгнал собратьев за порог, и они поспешили на псарню, и Орион распахнул двери и всех повел на восток через меловые холмы. Гончие держались вместе, а тролли, вооруженные хлыс-тами, бежали рядом, - так несколько колли пасут стадо овец. Отряд отправился к границе Эльфландии, дабы подстеречь единорогов, когда те выйдут из сумерек попастись вечером на земной траве. И едва зем-ной вечер смягчил очертания ведомых нам полей, охотники добрались до опаловой границы, что отгораживает те поля от Эльфландии. Там затаи-лись они, поджидая могучих единорогов, пока над Землею сгущалась ть-ма. Подле каждой гончей стоял тролль, правая рука тролля лежала на загривке либо на боку пса, успокаивая его и унимая, и удерживая на месте, в то время как левая рука крепко сжимала хлыст. Необычный от-ряд замер у плетня; по мере того как угасали последние отблески све-та, неподвижные силуэты казались все темнее. Когда же земные угодья померкли и стихли достаточно на придирчивый единорожий вкус, статные создания тихо проскользнули сквозь сумеречную преграду и далеко заш-ли в земные поля, прежде чем тролли позволили своим гончим тронуться с места. Потому, когда Орион подал сигнал, охотники с легкостью от-секли одного из единорогов от его эльфийского дома, и погнали всхра-пывающую добычу через те поля, что отданы в удел людям. И вот над магическим галопом гордого зверя, и над гончими, опъяненными волшеб-ным запахом, и над подпрыгивающими, едва ли не парящими в воздухе троллями сомкнулась ночь.
Когда же галки, что расселись на самых высоких башнях Эрла, при-метили над заиндевелыми полями алый ободок солнца, Орион спустился с холмов вместе со своими гончими и троллями, неся превосходную голо-ву, лучше которой охотнику за единорогами и желать нечего. Очень скоро гончие, усталые, но довольные, свернулись в своих конурах, а Орион улегся в постель; тролли же на своей голубятне понемногу нача-ли ощущать то, что ни один из них, кроме Лурулу, доселе не чувство-вал, - тягостное, изнуряющее бремя времени.
Орион проспал весь день, а вместе с ним и гончие; ни одному псу не было дела, с какой стати он спит и как именно. Троллей же одолевало беспокойство: они изо всех сил старались заснуть как можно быстрее, в надежде защититься хотя бы отчасти от яростного натиска времени, - гости из Эльфландии опасались, что время уже угрожающе подступило к ним. А вечером, пока все они спали, - гончие, тролли и Орион, - в кузнице Нарла снова сошелся парламент Эрла.
Из кузницы во внутренние покои прошествовали, потирая руки и улыбаясь, двенадцать стариков, - пышущие здоровьем, разрумянившиеся от резкого северного ветра и собственных развеселых предчувствий: очень довольные тем, что правитель их наконец-то проявил себя чаро-деем, они предвидели великие события, что грядут в Эрл.
- Народ, - обратился Нарл ко всем собравшимся, называя их так по древнему обычаю, - разве не наступили для нас и для нашей долины отрадные дни? Глядите: все сбывается, что замыслили мы встарь. Ибо правитель наш воистину наделен магией, как мы того и желали, и волшебные твари явились к нему из нездешних угодьев, и все они повинуются его воле.
- Воистину так, - подтвердили все, кроме Гасика, торговца скотом.
Деревушка Эрл, маленькая и древняя, лежала вдали от наезженных путей, запертая в глубокой долине; ни малейшего следа не довелось ей оставить в истории; но двенадцать парламентариев всей душою любили свое село и мечтали его прославить. Теперь же возликовали они, внимая словам Нарла.
- Какая другая деревня, - молвил кузнец, - сносится с нездешним миром?
Но Гасик, хотя и разделял радость односельчан, все-таки поднялся на ноги, едва общее ликование слегка поутихло.
- Немало невиданных тварей, - молвил он, - нагрянуло в нашу деревню из нездешних угодьев. Может статься, люди и обычаи ведомых нам полей все-таки лучше.
Однако От и Трель с презрением отнеслись к подобным речам.
- Магия не в пример лучше, - объявили все.
И Гасик снова замолчал, и более не поднимал голоса против столь многих; и по кругу заходили чаши с медом, и все принялись толковать о славе Эрла; и Гасик позабыл о своем дурном настроении, и о страхах, дурным настроением подсказанных.
До глубокой ночи веселились парламентарии: они пили мед, и с его безыскусной помощью заглядывали в грядущие года так далеко, как только может проникнуть взор человеческий. Однако радовались и лико-вали они с оглядкой, осмотрительно понизив голос, дабы не услышал их бдительный Фриар; ибо радость пришла к селянам из тех краев, которым самая мысль о спасении была заказана, и надежды свои возложили селя-не встарь на магию, противу которой (как превосходно они знали), гневно гудела по вечерам каждая нота фриарова колокола. Парламентарии разошлись поздно, восхваляя магию приглушенными голосами, и возвратились к домам своим, постаравшись остаться незамеченными, ибо опасались проклятия, что Фриар обрушил на головы единорогов, и боя-лись, как бы их, парламентариев, собственные имена не оказались вплетены в одно из проклятий, призванных сим достойным на созданий магических.
На следующий день Орион дал своим гончим отдых, а тролли и оби-татели Эрла глазели друг на друга. Но день спустя Орион взял в руки меч, собрал отряд троллей и свору псов, и все они снова отправились далеко за холмы, к туманной опаловой границе, дабы подстеречь едино-рогов, что выходят из сумерек вечерами.
Они приблизились к границе достаточно далеко от того места, где вспугнули добычу только тремя вечерами раньше. Болтливые тролли ука-зывали Ориону путь: уж они-то отлично знали излюбленные пастбища не-общительных единорогов. И вот наступил земной вечер, бескрайний и безмолвный, и все вокруг поблекло, сливаясь с сумерками; но не услы-шали охотники поступи единорогов, и не приметили ослепительно-белого отблеска. Однако же тролли хорошо знали свое дело: когда Орион уже отчаялся было поохотиться этой ночью, и показалось ему, что в вечер-ней мгле нет ни души, на земном краю сумерек, где только мгновение назад не было ровным счетом ничего, возник единорог. Очень скоро зверь медленно двинулся вперед сквозь земную траву и удалился в поля людей на несколько ярдов.
За ним последовал другой, и тоже отошел на несколько ярдов; и оба замерли, словно статуи, на пятнадцать наших земных минут: двига-лись только уши. Все это время тролли успокаивали гончих, что затаились под плетнем ведомых нам полей. Тьма почти скрыла их, когда единороги, наконец, стронулись с места. И, как только самый крупный удалился от границы на достаточное расстояние, тролли спустили гон-чих со своры, и с пронзительными насмешливыми воплями помчались вместе с псами вдогонку за единорогом, ничуть не сомневаясь, что надменная голова зверя у них уже почти что в руках.
Но хотя цепкие, крохотные умы троллей узнали о Земле уже немало, они еще не успели постичь изменчивость луны. Темнота оказалась для троллей внове, и собак они очень скоро растеряли. Одержимый охотой Орион выбрал неподходящую ночь: мгла стояла непроглядная, луна вышла только под утро. Очень скоро отстал и он.
Ориону не составило труда собрать троллей: в ночи тут и там слы-шались их легкомысленные вопли. Собратья Лурулу послушно явились на рог, но ни одна из гончих не оставила бы пряного магического следа ради охотничьего рога какого-то там смертного. Усталые псы добрели домой на следующий день: единорога они упустили.
И в то время как вечером после охоты каждый тролль обхаживал и кормил свою гончую, и раскладывал для нее охапку соломы, и расчесы-вал шерсть, и вынимал из лап колючки, и выпутывал из ушей репьи, Лу-рулу сидел в одиночестве, на протяжении целых часов напрягая свой крохотный сметливый ум, подобный маленькой яркой искре зажигательного стекла, над одним вопросом. Вопрос, над которым размышлял Лурулу поздней ночью, заключался в том, как охотиться на единорогов с гончими в полной темноте. И к полуночи в эльфийском уме тролля созрел ясный план.
Глава 29.
О ТОМ, КАК ЗАМАНИЛИ НАРОД БОЛОТ.
На закате следующего дня возможно было бы при желании заметить одинокого путника, направляющегося к болотам, что раскинулись вдоль хуторских окраин на юго-востоке, в некотором отдалении от Эрла: жут-кая пустошь протянулась до самого горизонта, и даже через границу, в угодья Эльфландии. Свет над землею медленно угасал; трясины зловеще поблескивали.
Столь черны были благопристойные одежды и высокая степенная шля-па путника, что издалека заметили бы его на фоне поблекшей зелени полей, пока спускался он в вечерних сумерках к самому краю болот. Только некому было заметить его в такой час близ нехоженого сего места, ибо в полях ощущалось уже угрожающее приближение темноты, все до одной коровы давно вернулись в хлев, а селяне - в теплые дома; и путник шагал в полном одиночестве. Очень скоро дошел он неверными тропами до тростников и хрупких камышей: ветер рассказывал им преда-ния, что для человека - не более чем пустой звук, бесконечные исто-рии холода и древние легенды дождей. Темнеющие нагорья остались да-леко позади: путник видел, как в той стороне, где возвышались дома, замерцали огни. Он шагал с видом сосредоточенным и серьезным, как и подобает тому, у кого к людям неотложное дело; однако дома людей ос-тавил он за спиною, и направлялся туда, куда не забредал никто из смертных; путь его лежал отнюдь не к деревне и не к одинокой хижине, ибо болото уводило прямо в Эльфландию. Между ним и туманной грани-цей, что отделяет Землю от Эльфландии, не было ни души, и однако путник шел все вперед и вперед, словно обремененный поручением край-ней важности. При каждом степенном шаге вздрагивали яркие мхи, и бо-лото, казалось, вот-вот готово было поглотить чужака, и респекта-бельный его посох глубоко погружался в ил, не давая ему ни малейшей поддержки; однако же путника, казалось, не заботило ничего, кроме собственной торжественной поступи. Так шествовал он через смертонос-ную трясину столь церемонно, как то подобает разве что медленной процессии, когда по праздничным дням старейшины открывают ярмарку, и самый уважаемый благословляет торговлю, и все селяне стекаются к прилавкам и обмениваются товаром.
Порхая в воздухе вверх-вниз, вверх-вниз, певчие птицы возвраща-лись к гнездам, огибая болото по пути к родным изгородям; в сторону твердой земли пролетели голуби, спеша устроиться на ночлег в кронах высоких темных дерев; даже отставшие от стаи грачи унеслись прочь; небо казалось пустынным.
И вот новости о появлении чужака разнеслись по болоту от края до края, и бескрайние трясины замерли в предвкушении. Едва путник сте-пенно ступил на сверкающие мхи, что обрамляют омуты, дрожь пробежала по корням их, и передалась стеблям камыша, и пронеслась у самой по-верхности воды, словно блик света, словно отзвук песни, и затрепета-ла над дальними топями, и, пульсируя, достигла границы колдовских сумерек, что отделяют Эльфландию от Земли; однако не задержалась и там, но потревожила саму границу, и проникла за нее, и дала о себе знать в Эльфландии: ибо там, где великие болота подступают к краю Земли, сумеречная преграда тоньше, и не в пример более зыбкая, неже-ли в других местах.
И едва распространилась дрожь эта до самого дна, от глубинных своих обителей поднялись к поверхности блуждающие огни, и замерцал их неверный свет над подрагивающими мхами, маня путника за собою, в час, когда на ночлег стаями слетаются утки. И под ликующий, неисто-вый шум и гул утиных крыльев путник последовал за колеблющимися иск-рами в глубь болот, все дальше и дальше. Однако же то и дело он сво-рачивал с намеченной для него дороги, так что какое-то время болот-ные огни следовали за незнакомцем, а вовсе не направляли его шаги, как водится у болотных огней, - пока не удавалось им обойти путника кругом, и снова оказаться впереди, и опять поманить за собою. Посто-ронний наблюдатель, если бы таковой оказался в столь гибельном месте в столь темное время суток, очень скоро заметил бы в манерах почтен-ного путника странное сходство с движениями зеленой курочки-ржанки, когда Весною она уводит за собою чужака прочь от мшистого берега, где, открытые взору, лежат ее яйца. Впрочем, может статься, подобное сходство явилось лишь причудою разыгравшегося воображения, и посто-ронний наблюдатель не заметил бы ничего подобного. Как бы то ни бы-ло, в ту ночь в пустынном сем месте никаких наблюдателей и в помине не было.
Путник же следовал своим прихотливым путем, сворачивая то в сто-рону смертоносных мхов, то в сторону спасительной зеленой земли; не-изменно степенною поступью шествовал он, с неизменно важным видом; блуждающие огни роем собрались вокруг него. Но по-прежнему глубинная дрожь, упреждающая болота о чужаке, пульсировала в иле под корнями камыша; и не замирала, как это обычно происходит, едва погибнет нез-ваный гость, но пронизывала топи, словно эхо некоей музыки, увекове-ченной магией; и вот даже в пределах Эльфландии всполошились блужда-ющие огни.
В мои намерения отнюдь не входит задеть достоинство блуждающих огней, написав нечто, что возможно было бы истолковать как явное не-уважение к ним; не следует усматривать в моих писаниях ничего подоб-ного. Однако отлично известно, что народ болот заманивает путников к верной гибели, и предается сему развлечению испокон веков; да позво-лено мне будет помянуть сей факт безо всякого осуждения.
Тогда болотные огни, что собрались вокруг странника, удвоили свои яростные усилия; когда же чужак снова не поддался на их ухищре-ния и ускользнул, оказавшись уже у самого края опаснейших топей, и, живехонький, безмятежно продолжал путь, и все болото об этом знало, - тогда блуждающие огни более крупные, те, что живут в Эльфландии, поднялись со дна магических трясин и хлынули за сумеречную преграду. Все болото взволновалось.
Словно крохотные луны, что набрались вдруг проворства и дерзос-ти, народ болот замерцал перед почтенным путником, направляя его степенную поступь прямо к краю гибели для того только, чтобы снова повернуть назад ни с чем и поманить за собою вспять. А затем, невзи-рая на исключительную высоту путниковой шляпы и длину его темного плаща, беспечное племя стало понемногу подмечать: под ногою незна-комца не прогибались даже те мхи, что отродясь не выдерживали ни од-ного путника. И от этого ярость блуждающих огней разгорелась еще сильнее, и все они метнулись к нему; все теснее и теснее окружали они чужака, куда бы тот не направился; и, ослепленные гневом, забы-вали о хитрости, и лукавые их уловки теряли силу.
А теперь посторонний наблюдатель, затаившийся среди болот (ежели бы он и в самом деле там затаился), увидел бы нечто большее, чем просто путника в окружении блуждающих огней; он заметил бы, что не блуждающие огни манят путника, но сам путник едва ли не ведет их за собой. И в нетерпении покончить с чужаком обитатели болот не отдава-ли себе отчета, что оказываются все ближе и ближе к твердой земле.
Когда же все, кроме воды, стемнело, жители топей вдруг обнаружи-ли, что вокруг - не болота, а поросшее травою поле, и ступают они по жесткому, колючему дерну; путник же уселся на землю, подтянув колени к подбородку и разглядывая блуждающие огни из-под полей своей высо-кой черной шляпы. Никогда прежде не случалось такого, чтобы путнику удалось выманить на твердую почву хотя бы одного из обитателей тря-син, а в ту ночь среди них оказались старейшие и мудрейшие, что яви-лись со своими подобными луне огнями из-за сумеречной преграды, пря-миком из Эльфландии. Жители топей в тревожном изумлении поглядели друг на друга, и безвольно рухнули в траву, ибо тем, кто привык к зыбким трясинам, тяжело давался каждый шаг на твердой земле. Но вот они заметили, что почтенный путник, чьи блестящие глаза зорко следи-ли за ними из черной массы одежд, - путник этот едва ли крупнее их самих, несмотря на весь свой до крайности благопристойный вид. И в самом деле, хотя незнакомец казался упитаннее и плотнее, ростом он явно не вышел. Кто же это такой, забормотали они, кто же одурачил блуждающие огни? И несколько огней-старейшин из самой Эльфландии приблизились к нему, дабы спросить, как посмел дерзкий заманить на землю таких, как они. Но в этот миг путник заговорил. Не поднимаясь и даже не повернув головы, он воззвал с того самого места, где сидел.
- Народ болот, - вопросил он, - по душе ли вам единороги?
При слове "единороги" в каждом крохотном сердце среди фривольного сего сборища забурлил презрительный смех, вытесняя все прочие чувства, так что обманутые жители топей напрочь позабыли о досаде; хотя приманить блуждающие огни означает нанести им величайшее из оскорблений, и ни в жизнь не простили бы они ничего подобного, не будь память у них столь коротка. При слове "единороги" все обитатели тря син безмолвно захихикали. Это проделали они, заколыхавшись вверх-вниз, словно отблеск маленького зеркальца, направленного дерзкой ручонкой. Единороги! Заносчивые создания не внушали блуждающим огням ни малейшей любви. Пусть-ка усвоят, что с народом болот пристало перемолвиться хотя бы словом, ежели приходишь напиться к их заводям! Пусть-ка научатся относиться с должным почтением к великим огням Эльфландии, и к огням меньшим, что освещают трясины Земли!
- Нет, - подвел итог старейшина болотных огней, - никому не по душе надменные единороги.
- Тогда пойдемте со мною, - предложил путник, - ужо мы на них поохотимся! Вы посветите нам в ночи своими огнями, когда мы с собаками погоним их через поля людей.
- Почтенный путник, - начал было старейшина; но при этих словах путник подбросил вверх шляпу и выскочил из длинного черного плаща, и предстал перед болотными огнями нагишом. И народ болот увидел, что провел их никто иной как тролль.
И не слишком-то разгневались при этом обитатели топей; ибо и на-роду болот не раз случалось одурачить троллей, и троллям не раз слу-чалось одурачить народ болот; и те и другие проделывали это на про-тяжении веков бессчетное количество раз, и одни только мудрые ведали, кто кого в этом деле обставил и на сколько. Блуждающие огни немедленно утешились, припомнив все те случаи, когда троллей удалось выставить в нелепом свете, и согласились отправиться вместе со свои-ми огнями на охоту за единорогами, ибо воля жителей трясин слабела, когда оказывались они на твердой земле, и с легкостью соглашались они на любое предложение, и слушались кого угодно.
Никто иной как Лурулу обвел народ топей вокруг пальца, зная, как любят они заманивать путников; раздобыв самую высокую шляпу и самый солидный плащ, что только удалось стащить, тролль выступил в путь, притворяясь, так сказать, наживкой, что непременно должна была прив-лечь блуждающие огни со всего болота. Теперь же, собрав обитателей трясин на твердой земле вокруг себя и заручившись их обещанием по-мочь своим светом в охоте на единорогов (что особого труда не соста-вило, ибо заносчивых единорогов блуждающие огни терпеть не могут), Лурулу повел их к деревне Эрл, поначалу медленно, чтобы те попривык-ли ступать по твердой земле. Так через поля дохромали они до Эрла.
И теперь в болотах от края до края не осталось никого и ничего, что имело бы отдаленное сходство с человеком; и гуси, наконец, сни-зились, оглушительно шумя крыльями. Маленький быстрый чирок стрелой промчался домой; и темный воздух загудел, как струна, вторя полету уток.
Глава 30.
МАГИИ СЛИШКОМ МНОГО.
В Эрле, что некогда вздыхал по магии, теперь магии оказалось хоть отбавляй. Голубятня и старые дровяные склады над конюшней были битком набиты троллями; шутовские их выходки просто-таки никому не давали проходу; а поздними ночами, когда стихала деревенская сутолока, на улицах дрожали и метались вверх-вниз яркие искры. То болотные огни взяли за моду разгуливать, приплясывая, вдоль канав: они поселились на топких берегах утиных прудов и в черно-зеленых прослойках мха, что затянул самые старые соломенные крыши. Казалось, что все в деревне идет не так, как прежде.
И среди этого волшебного племени магическая суть Ориона, та волшебная половина его души, что дремала прежде, пока общался он с земными людьми, всякий день внимая разговорам заурядным, - суть эта очнулась от сна и пробудила в его голове давно уснувшие мысли. И перезвоны эльфийских рогов, что часто слышал Орион вечерами, ныне преисполнились для юноши скрытого смысла, и зазвучали гораздо громче, словно теперь играли не в пример ближе.
Жители деревни, наблюдая за своим правителем днем, видели, что взор его обращен в сторону Эльфландии, видели, что дела ему нет до разумных земных забот; ночи же приносили с собою невиданные огни и бессмысленную скороговорку троллей. В Эрле воцарился страх.
В ту пору парламент сошелся снова: двенадцать седобородых, перепуганных мужей собрались в доме Нарла, - вечером, когда окончены были дневные труды. Благодаря всей этой новообретенной магии, что пожаловала из Эльфландии, в дыхании вечера ощущалось нечто нездешнее. Все до одного парламентарии, пока бежали они сломя голову от собственных натопленных хижин к кузнице Нарла, видели непоседливые огни и слышали невнятные голоса, что земле христианской никоим образом не принадлежали. Неясные тени, происхождения явно неземного, крались в сумерках: кое-кто приметил и их; и опасались селяне, что существа самые разнообразные пробрались за границу Эльфландии, дабы навестить троллей.
Парламентарии вели дебаты, понизив голос: всяк говорил одно и то же, всяк пересказывал одну и ту же повесть, повесть перепуганных детей, повесть женщин, что требовали возврата к прежним обычаям. Переговариваясь, селяне не спускали глаз с окон и щелей, ибо никто не ведал, что может появиться нежданно-негаданно.
И молвил От:
- Давайте ж, народ, отправимся к Лорду Ориону, как некогда явились мы к его деду в просторный, отделанный в алых тонах зал. Давайте скажем так: встарь жаждали мы магии, и ло! - ныне обрели ее с избытком; пусть более не занимается колдовством и тем, что от смертных скрыто.
Окруженный притихшими приятелями-односельчанами, От напряженно прислушался. Не голоса ли гоблинов передразнивают его, или всего-навсего эхо? Кто знает? Почти тотчас же все умолкло в ночи.
И молвил Трель:
- Нет. Слишком поздно.
Как-то вечером Трелю довелось увидеть правителя Эрла: один-одинешенек, тот стоял на холме, не двигаясь, и, обратив взор свой к востоку, прислушивался к чему-то, что доносилось из Эльфландии. Ни звука не раздавалось в тиши; все вокруг безмолвствовало; однако Орион стоял там, внимая зову, недоступному слуху смертных.
- Слишком поздно, - повторил Трель.
Этого-то все и боялись.
Тогда с места медленно поднялся Гук, и встал у стола. Тролли, оглашали голубятню бессвязной тарабарщиной, словно летучие мыши; поблескивали бледные болотные огни;, во мраке рыскали нездешние твари: топоток их лап то и дело доносился до двенадцати парламентариев, что собрались во внутренних покоях. И объявил Гук:
- Что до магии, мы просили самую малость, не более.
И со стороны троллей отчетливо донесся новый взрыв невнятного лепета. Парламентарии пообсуждали немного, сколько именно магии просили они в былые времена, когда Эрлом правил дед Ориона. Когда же селяне пришли-таки к определенному плану, план этот принадлежал Гуку.
- Ежели мы не в силах повлиять на правителя нашего Ориона, - подсказал Гук, - ежели взор его обращен к Эльфландии, давайте же всем парламентом поднимемся на холм к ведьме Зирундерель, и изложим перед нею наше дело, и попросим какой-нибудь амулет, что охранил бы нас от нашествия магии.
При имени Зирундерель двенадцать парламентариев снова приободри- лись; ибо ведали они, что чары ведьмы могущественнее магии блуждающих огней, и знали селяне, что нет на свете такого тролля и такого порождения ночи, что не устрашились бы ее метлы. Парламентарии снова приободрились, и залпом осушили кружки, и снова наполнили их крепким медом Нарла, и восхвалили Гука.
Было уже совсем поздно, когда парламентарии собрались расходиться по домам: поднялись и вышли они все вместе, и дорогою держались друг подле друга, и распевали древние торжественные гимны, дабы отпугнуть наводящих ужас тварей; однако легкомысленным троллям и болотным огням торжественные гимны ни малейшего почтения не внушали. Когда же от всей толпы остался только один, он припустился к дому бегом, и блуждающие огни гнались за ним до самого порога.
На следующий день селяне закончили дневные труды пораньше, ибо перспектива оказаться на холме ведьмы после наступления ночи парламентариев Эрла не особенно радовала, да и в сумерках, строго говоря, задерживаться там явно не стоило. Одиннадцать парламентариев сошлись у дверей кузницы Нарла вскоре после полудня, и вызвали Нарла. Все они принарядились ради такого случая так, как одевались обычно, отправляясь вместе с односельчанами к священной обители Фриара, хотя не было на свете такой души, хотя бы раз Фриаром проклятой, что не пришлась бы ведьме по сердцу. И вот побрели селяне, опираясь на старые добрые посохи, вверх по склону холма.
И поднялись они к дому ведьмы - постаравшись проделать это по возможности быстрее. На холме обнаружили они хозяйку: устроившись на свежем воздухе, Зирундерель всматривалась вдаль, за долину; ведьма не казалась ни моложе, ни старше, словно годы никоим образом не имели над нею власти.
- Мы - Парламент Эрла, - сообщили селяне, представ перед хозяйкой хижины в своих до крайности респектабельных одеждах.
- Ага, - ответствовала ведьма. - Вы возжелали магии. Получили вы то, о чем просили?
- Воистину, - признали они, - и с избытком.
- Еще не то будет, - заверила Зирундерель.
- Матушка Ведьма, - молвил Нарл, - мы собрались здесь, дабы умолять тебя: не дашь ли ты нам какой-нибудь славный амулет, способный охранить нас от магии, так, чтобы не осталось в долине ничего подобного, ибо явилось ее предостаточно?
- Предостаточно? - переспросила ведьма. - Предостаточно магии! Разве магия - не соль и не суть жизни, не гордость и не украшение ее? Клянусь метлою, - негодующе объявила она, - никакого амулета против магии я вам не дам.
И представили себе селяне блуждающие огни, и едва различимых глазом говорливых тварей, - словом, все странное и жуткое, что явилось в долину Эрл, и снова принялись упрашивать Зирундерель как можно любезнее.
- О матушка Ведьма, - молвил Гук, - воистину от магии проходу не стало, и создания, коим пристало находиться в Эльфландии, ныне рыщут за ее пределами.
- Вот-вот, - поддержал Нарл. - Граница нарушена, и конца тому не предвидится. Блуждающим огням подобает жить среди трясин, а троллям и гоблинам - в Эльфландии, а нам, людям, следует держаться нашего брата. Вот как мы все себе мыслим. Ибо магия - дело явно не людское, даже если мы и вроде как и просили о ней много лет назад, когда были молоды.
Ведьма созерцала парламентариев, не говоря ни слова; в глазах ее все ярче разгорался огонь, совсем как у кошки. Но поскольку Зирундерель не ответила и не двинулась с места, Нарл взмолился снова.
- О матушка Ведьма, - молвил он, - дашь ли ты нам амулет, дабы оградить дома наши противу магии?
- Амулет им! - прошипела ведьма. - Ишь чего захотели! Клянусь метлою и звездами, и ночными перелетами! Или вы желаете похитить у Земли ее наследие, доставшееся от древнейших времен? Или вы отнимете у Земли сокровище и оставите ее ни с чем на потеху собратьев-планет? Воистину нищи оказались бы мы без магии, каковой, по счастью, щедро наделены на зависть тьме и Вселенной.
Не вставая с места, Зирундерель наклонилась вперед и ударила в землю посохом, сверля Нарла яростным, немигающим взглядом.
- Охотнее подарила бы я вам амулет противу воды, дабы весь мир погиб от жажды, нежели подсказала бы заговор противу песни ручьев, что негромко звучит над грядою холмов на радость вечеру; слишком тихая и смутная даже для чуткого слуха, песнь эта нитью проходит сквозь сны: так узнаем мы о былых войнах и об утраченной любви Духов рек. Я бы скорее вручила вам амулет противу хлеба, дабы весь мир умер от голода, нежели наделила бы заговором противу магии пшеничных колосьев, что в лунном сиянии июля снисходит на золоченые лощины: ох, немало тех, о ком человеку не ведомо, бродят в тех лощинах теплыми и краткими ночами! Охотнее дала бы я вам амулеты противу уюта и одежды, противу еды, крова и тепла; да, именно так я и сделаю, скорее чем отниму магию у этих бедных полей Земли, ибо для них она - просторный плащ, укрывающий от леденящего холода Вселенной, и пестрые одежды, спасающие от насмешек небытия.
- Уходите же прочь. Ступайте в свою деревню. Вы, те, что мечтали о магии в юности, но отрекаетесь от нее в старости, знайте, что с годами приходит слепота духа, еще более непроницаемая, чем слепота взора, и ткет вокруг вас пелену тьмы, сквозь которую ничего не разглядеть, не познать и не почувствовать, и не постичь никоим образом. И никакой глас из этой тьмы не убедит меня даровать амулет против магии. Прочь!
И проговорив "Прочь!", ведьма оперлась на посох, со всею очевидностью намереваясь подняться с места. При виде этого великий ужас овладел парламентариями. В тот же самый миг заметили они, что неотвратимо наступает вечер, и над долиной разливается тьма. На высоком нагорье, где росла капуста ведьмы, свет сиял до сих пор, и, внимая негодующим речам Зирундерель, парламентарии напрочь позабыли о времени. Теперь же невозможно было не заметить, что час поздний; мимо стариков пронесся ветер, оовеянный дыханием ночи, что явно прилетел из-за ближайшего хребта; и селяне поежились от холода; и в воздухе словно бы разлилось то самое, противу чего просили они амулет.
И в такой-то час они стояли перед ведьмой, и ведьма со всею очевидностью собиралась подняться на ноги! Она не сводила с гостей немигающего взгляда. Она уже наполовину приподнялась с кресла! Не оставалось ни малейшего сомнения, что не пройдет и трех секунд, как ведьма заковыляет от одного к другому, и горящие глаза заглянут каждому прямо в лицо. Парламентарии повернулись и сломя голову помчались вниз по склону холма.
Глава 31.
ПРОКЛЯТИЕ ПОРОЖДЕНИЯМ ЭЛЬФЛАНДИИ!
Спеша по холму вниз, парламентарии Эрла опрометью влетели прямо в вечерние сумерки. Серой пеленою сумерки легли над долиной, выше полосы речного тумана. Но не только тайна сумерек нависала в воздухе плотною завесой. Огни, что засветились в домах крайне рано, ясно показывали: весь народ уже разошелся по домам; ничего не осталось на улицах, что принадлежало бы роду человеческому; иногда только, неслышно, едва ли не украдкой выглянув за порог, селяне видели правителя своего Ориона, проходящего мимо: словно высокая тень, в сопровождении блуждающих огней, направлялся он к домику троллей, и, ох, неземные мысли роились в его голове! Ощущение чего-то чуждого и странного, день ото дня нарастающее, придавало всей деревне облик до крайности жуткий. Потому, задыхаясь и хватая ртом воздух, двенадцать стариков спешили вперед.
Так добрались они до священной обители фриара, выстроенной в той стороне деревни, что выходила прямо на холм ведьмы. В этот час фриар имел обыкновение отправлять ритуал опосля-птичьей песни, - так назывались песнопения, что звучали в священной обители после того, как все птицы укрывались в гнездах. Но не в стенах священной обители пребывал фриар; он застыл на верхней ступени крыльца за пределами стен, на холодном ночном воздухе, оборотившись лицом к Эльфландии. Сей достойный облачен был в священные одежды, отделанные пурпуром, и золотой амулет висел на его шее; однако стоял он спиною к двери, и дверь священной обители оставалась закрытой. И весьма подивились селяне этому зрелищу.
А пока дивились они, фриар заговорил нараспев, обратив взор к востоку, где уже показались одна-две ранние звезды: в вечернем воздухе отчетливо зазвучал размеренный речитатив. Высоко подняв голову, фриар вещал так, словно голосу его дано было проникнуть за границу сумерек и воззвать к народу Эльфландии.
- Проклятие всем блуждающим тварям, - восклицал он, - коим не отведено места на Земле. Проклятие всем до одного огням, что селятся среди топей и заболоченных низин. Дом их - в глубинах омутов. Пусть же и не поднимаются оттуда никоим образом вплоть до Судного Дня. И да пребудут они в назначенном им месте, в ожидании вечных мук.
- Проклятие гномам, троллям, эльфам и гоблинам на земле, и всем до одного духам вод. И фавны тоже да будут прокляты, равно как и те, что следуют за Паном. Проклятие обитателям вересковых пустошей, что не принадлежат ни к роду людей, ни к зверью. Да будут прокляты феи, и сказки о них, и что бы там не зачаровывало луга перед восходом солнца, и все предания сомнительного авторства, и легенды времен языческих, что до сих пор передаются из уст в уста.
- Проклятие метлам, что покидают место свое у очага. Да будут прокляты ведьмы и всякого рода ведовство.
- Да будут прокляты кольца грибов-поганок, и что бы там не танцевало внутри них. Все нездешние огни, нездешние песни, нездешние тени, и даже слухи, о них намекающие, и все подозрительные создания сумерек, и те твари, что внушают страх невежественным детям, и байки старух, и то, что творится в ночь середины лета; все, что влекомо к Эльфландии, все, что является оттуда, - все это да будет проклято.
В деревне же над каждой улочкой, над каждым сараем плясали непоседливые блуждающие огни, вызолотив ночь от края до края. Но едва заговорил достойный фриар, огни отпрянули от его проклятий, отлетели чуть подальше, словно подхваченные легким порывом ветра, и, отнесенные в сторону, затанцевали снова. Это проделали они впереди и позади фриара, по правую его руку и по левую, пока стоял он там на ступенях священной обители. Так вокруг него образовалось кольцо тьмы, а вне круга сияли и лучились огни болот и огни Эльфландии.
В пределах круга тьмы, где стоял фриар, посылая проклятия, не осталось ровным счетом ничего неосвященного, не осталось и ощущения неразгаданной неизвестности, что приносит с собою ночь, не осталось ни шопота неведомых голосов, ни звуков музыки, долетевших от чуждых человеку угодьев; все было благопристойно и упорядочено, и никакие тайны не нарушали тишины, за исключением тех, что на законном основании людям дозволены.
А за пределами кольца тьмы, откуда столько всего изгнано было пламенным неистовством проклятий сего достойного, бушевали блуждающие огни, торжествовало неведомое и непознанное, что нахлынуло в ту ночь от Эльфландии, и гоблины справляли свой сабантуй. Ибо до Эльфландии донеслись вести, что славный народ живет ныне в Эрле; и немало легендарных созданий, немало мифических чудищ пробралось сквозь сумеречную преграду и нагрянуло в Эрл поглядеть своими глазами, так ли. Предательские и невесомые, но, впрочем, вполне дружелюбные болотные огни танцевали в наводненном призраками воздухе и оказывали гостям радушный прием.
Но не только тролли и блуждающие огни приманили племена эти от их легендарных угодьев через нехоженую границу; ныне гостей властно призывали грезы и раздумья Ориона, что по материнской линии оказались сродни созданиям мифическим и одного племени с чудищами Эльфландии. С того самого дня, когда юноша замешкался у границы, между Землею и Эльфландией, он все больше и больше тосковал по матери; и теперь, хотел Орион того или нет, эльфийские помыслы юноши призывали родню свою с эльфийских холмов; и в тот час, когда через границу сумерек доносился звук рогов, обитатели волшебной страны неуклюже поспешили вслед напеву. Ибо эльфийские помыслы столь же близки созданиям Эльфландии, как, скажем, гоблины - троллям.
В пределах круга тьмы и покоя, возведенного проклятиями достойного фриара, молча застыли двенадцать стариков, внимая каждому слову. И казались им слова эти разумными, утешительными и справедливыми, ибо магией парламентарии сыты были по горло.
Но за пределами кольца тьмы, где бушевало зарево блуждающих огней, расцвечивая ночь яркими искрами, где гремел смех гоблинов и торжествовало неудержимое веселье троллей, где словно бы ожили древние легенды и предания самые жуткие стали реальностью; сквозь круговорот всевозможных тайн, нездешних звуков, нездешних силуэтов и нездешних теней, Орион направился со своими псами на восток, к Эльфландии.
Глава 32.
ЛИРАЗЕЛЬ ТОСКУЕТ ПО ЗЕМЛЕ.
В чертоге, возведенном из лунного света, снов, музыки и миражей, Лиразель опустилась на колени на сверкающий пол перед троном отца. Зарево волшебного трона засияло в глазах ее синевою, и взор принцессы вспыхнул в ответ, одарив трон новым магическим великолепием. Так, коленопреклоненная, она просила отца своего о руне.
Былое не оставляло принцессу в покое; дивные воспоминания обступили ее со всех сторон: полянам Эльфландии принадлежала ее любовь, полянам, на которых играла Лиразель среди древних, феерических цветов еще до того, как здесь были записаны первые хроники; всей душою привязалась она к милым, добродушным мифическим созданиям, что появлялись из ограждающего леса, словно колдовские тени, и мягко ступали по зачарованным травам; каждое предание, каждая песнь, каждое заклятие, ставшие частью ее эльфийского дома, были ей дороги; и однако же звон колоколов Земли, что не мог проникнуть за границу безмолвия и сумерек, нота за нотой звучал в памяти принцессы, и сердце ее откликалось на появление неброских земных цветов, которые то распускаются, то увядают, то погружаются в сон, по мере того, как сменяются времена года, в Эльфландии неведомые. Лиразель знала, что каждая новая смена отнимает жизни у ее мужа и сына; знала, что зимой и осенью, весною и летом Алверик скитается по свету, взрослеет и меняется Орион, и что оба, ежели легенды о Земле не лгут, очень скоро окажутся утрачены для нее навсегда, едва золоченые врата Небес захлопнутся за обоими с глухим стуком. Ибо между Эльфландией и Небесами не проложено троп, так что не долететь и не дойти; и послами они не обмениваются. Принцесса тосковала по колоколам Земли, и по калужницам Англии, однако ни за что не желала снова покинуть своего могущественного отца, и мир, созданный его волей. Но ни Алверик, ни сын ее Орион так и не явились к ней; только раз донесся до принцессы звук охотничьего рога Алверика, и порою неясные, зовущие упования, словно бы паря в воздухе, отчаянно метались между Орионом и ею. Лучезарные колонны, удерживающие высокий свод, или то, над чем нависал он, чуть дрогнули, проникшись горем принцессы; и тени ее скорби вспыхнули и погасли в кристальной глубине стен, затмив на мгновение буйство красок, неведомое в наших полях, - однако и при этом красота стен ничуть не поблекла. Что оставалось делать принцессе? - она отказывалась отречься от магии и покинуть дом, ставший для нее столь дорогим властью бесконечного дня, в то время как на земных берегах века увядали, словно листья; но сердце ее до сих пор удерживали крохотные щупальца Земли, что обладают достаточной силой, более чем достаточной...
Кое-кто, переведя горькую тоску Лиразель на бездушные земные слова, может сказать, что принцессе хотелось быть в двух местах разом. Воистину так; и желание столь невозможное, безусловно, обретается на грани смеха, но для Лиразель оно оказалось поводом для слез, только так и не иначе. Невозможное? Невозможное ли? Мы же имеем дело с магией.
Принцесса взывала к отцу о руне, преклоняя колена на волшебном полу в самом сердце Эльфландии; вокруг нее вздымались колонны, поведать о которых может только песня; скорбь Лиразель растревожила и всколыхнула их туманные очертания. Принцесса просила о руне, способной вернуть ей Алверика и Ориона, где бы не блуждали они в полях Земли, о руне, способной провести этих двоих сквозь сумеречную преграду в эльфийские угодья, дабы зажили они в той не подвластной времени эпохе, что в Эльфландии считается за один долгий день. И еще умоляла принцесса, чтобы вместе с Алвериком и Орионом явился какой-нибудь земной садик (ибо могущественным рунам ее отца даже такое было под силу), либо берег, поросший фиалками, либо лощина, где покачиваются калужницы, дабы сиять им в Эльфландии вечно.
И ответил ей отец; и даже музыка, что слышна в городах людей, либо вплетается в сон на земных холмах, не могла сравниться с эльфийским его голосом. Звенящие слова заключали в себе великое могущество, способное изменить очертания холмов грез и при помощи чар расцветить поля фаэри новыми цветами.
- Нет у меня таких рун, - отвечал король, - что обладали бы властью проникнуть за преграду, либо похитить что бы то ни было у земных полей, будь то фиалки, калужницы или смертные, и провести их через бастион сумерек, что возвел я, дабы оградить нас от грубой реальности. Только одна такая руна осталась у меня, и это - последняя из великих сил, что заключены в наших угодьях.
И не вставая с колен со сверкающего пола, о прозрачных глубинах которого умеет поведать только песня, Лиразель продолжала умолять отца об этой единственной руне, не заботясь о том, что руна эта - последняя из великих сил в кладовых грозных чудес Эльфландии.
Но властелин волшебной страны не желал даром потратить сию руну, надежно запертую в его сокровищнице, сосредоточие самых великих чар и последнюю из трех; король сохранял руну как оружие противу угрозы неблизкого, неведомого дня, свет которого мерцал сразу за поворотом веков, слишком далеко даже для сверхъестественной зоркости его предвидения.
Лиразель знала, что королю уже доводилось отвести Эльфландию далеко вспять, а потом притянуть назад, так, как луна притягивает волны прилива, и волшебная страна снова заплескалась у самого края людских полей, и сверкающая граница коснулась вершин земных изгородей. И ведала Лиразель, что для этого королю потребовалось какое-нибудь сложное чудо ничуть не более, чем луне: он просто взял да и перенес свои владения подальше одним магическим жестом. Так разве не в силах он, размышляла принцесса, свести Эльфландию и Землю воедино, воспользовавшись для того магией не более редкостной, нежели нужна луне при отливе? Потому она снова принялась умолять отца, напоминая ему о чудесах, что некогда сотворил он при помощи таких простейших заклинаний, как движение руки. Лиразель заговорила о колдовских орхидеях, что в один прекрасный день хлынули с утесов, словно лавина розовой пены сорвалась вдруг с эльфийских гор. Лиразель заговорила о махровых куртинах невиданных лиловых цветов, что распустились среди разнотравья лощин, и о великолепии благоуханных кущ, что от века хранит поляны. Ибо все эти чудеса свершил ее отец: и пение птиц, и буйство цветов рождены были его вдохновением. Ежели такие чудеса, как цветы и песни свершаются по мановению руки, разве не сумеет король легким кивком призвать от Земли столь недалекой какие-то несколько полей, что пролегли совсем рядом от земной границы? И, уж конечно, ему ровным счетом ничего не стоит снова подвинуть Эльфландию чуть-чуть ближе к Земле, - ему, что не так давно перенес ее до самого поворота на пути кометы, а потом снова вернул волшебную страну к границе людских полей.
- Никаким рунам, кроме одной-единственной, - отвечал король, - никаким чудесам и заклятиям, никаким волшебным талисманам не дано сдвинуть наши владения за пределы земной границы даже на ширину птичьего крыла, и ничего не в силах они доставить оттуда - сюда. А про то, что на свете существует одна-единственная руна, на такое способная, обитатели тамошних полей даже и не догадываются.
Но по-прежнему принцессе не верилось, что привычному могуществу ее отца-чародея не так-то просто свести воедино чудеса Эльфландии и то, что принадлежит Земле.
- От тамошних полей, - молвил повелитель волшебной страны, - поневоле отступают все мои заговоры, там немы мои заклинания, и правая рука моя бессильна.
И только после того, как король помянул дочери про свою грозную правую руку, принцесса наконец-то вынуждена была поверить отцу. И снова взмолилась Лиразель о той последней руне, о давно хранимом сокровище Эльфландии, о той великой силе, что обладала властью противостоять неумолимому влиянию Земли.
И помыслы короля в полном одиночестве устремились в будущее, и заглянули далеко вперед. Не в пример легче оказалось бы для затерянного в ночи путника отказаться на пустынной дороге от фонаря, нежели для эльфийского короля - воспользоваться своим последним великим заклинанием, и лишиться руны отныне и навсегда, и вступить без нее в те сомнительные годы: королю дано было разглядеть их смутные очертания, равно как и многие события, но только не итог. Лиразель ничего не стоило попросить о грозной руне, способной подарить принцессе то единственное, чего ей не хватало; и с легкостью исполнил бы король просьбу, будь он всего лишь смертным; однако беспредельная мудрость правителя волшебной страны различала в грядущем столь многое, что опасался властелин встречи с будущим без последней из своих великих сил.
- За пределами нашей границы, - увещевал король, - порождений реальности без числа, и все они сильны и яростны, и наделены властью омрачать одно и увеличивать другое, ибо и они способны на чудеса. Когда же последняя из великих сил окажется израсходована и исчерпана, не останется в наших владениях такой руны, что повергала бы их в страх; и умножатся порождения реальности, и овладеют стихиями; мы же, не обладая руной, внушающей им почтение, станем всего лишь легендой. Должно нам сберечь эту руну.
Так властелин Эльфландии убеждал дочь, но не приказывал, хотя кто как не он, король и повелитель, создал волшебные сии угодья, и всех обитателей дивной земли, и даже свет, сияющий над ними. А убеждение в Эльфландии дело отнюдь не привычное и повседневное, но чужестранное диво. При помощи уговоров тщился король усмирить устремленные к земле фантазии принцессы.
И не отвечала Лиразель, но только плакала, роняя зачарованные росы слез. И дрогнула гряда эльфийских гор от края до края: так странники-ветра дрогнут при звуках скрипки, что заплутали тропами воздуха за пределами слуха; и все легендарные обитатели Эльфландии ощутили в сердце своем незнакомое доселе чувство, словно оборвалась песня.
- Разве для Эльфландии так будет не лучше? - молвил король.
Но принцесса по-прежнему плакала.
Тогда король вздохнул и снова задумался о благе Эльфландии. Ибо Эльфландия черпала отраду в блаженном покое дворца, что возвышался в самом центре волшебной страны; поведать же о нем может только песня. Теперь же покачнулись его шпили, и сияние стен померкло, и из-под высоких сводов портала хлынула скорбь, разливаясь над полями фаэри и над лощинами грез. Будь только принцесса счастлива, Эльфландия снова сможет греться в безмятежном зареве и вечном покое, ясные лучи которых благословляют все, кроме порождений реальности; и пусть даже сокровищница короля опустеет, что еще останется ему желать?
И вот король объявил свою волю, и создания эльфийского рода доставили ему ларец, и рыцарь стражи, что испокон веков хранил сокровище, чеканным шагом вошел вслед за посланцами.
И вот король при помощи заклинания открыл ларец (ибо простым ключом замок не открывался), и извлек на свет древний пергаментный свиток, и поднялся, и принялся читать начертанные строки, пока дочь его плакала. Слова руны в устах короля зазвучали подобно нотам скрипичного оркестра, что исполняют великие мастера всех эпох, укрывшиеся под сенью чащи в полночь середины лета, когда на небе сияет незнакомая луна, в воздухе ощущается дыхание безумия и тайны, а поблизости рыщут невидимые глазу существа, мудрости человеческой неведомые.
Так владыка волшебной страны прочел руну, и стихии услышали и повиновались, - не только в Эльфландии, но и за пределами границы Земли.
Глава 33.
СВЕРКАЮЩАЯ ЧЕРТА.
Алверик брел все вперед и вперед: в этом маленьком отряде из трех человек только одного его не вела более надежда. Ибо Нив и Зенд, что совсем недавно следовали упованию фантастического похода, ныне не стремились более к Эльфландии, но, верные новой идее, делали все возможное, дабы не пустить туда Алверика. Недоверие к прежним устремлениям овладевало ими дольше, нежели людьми здравыми, однако держались они каждой новой измены с упорством гораздо более чем здравым. Зенд, что во имя надежды отыскать Эльфландию провел в скитаниях столько лет, теперь, увидев колдовскую границу своими глазами, признал в ней соперника луне. Нив, что выдержал ничуть не меньше ради похода Алверика, углядел в волшебной земле нечто куда более дивное и несбыточное, нежели в собственных грезах. И теперь, когда Алверик пытался неумело подольститься к этим озлобленным, догадливым душам, Зенд обрывал его кратким заявлением: "Луне сие не угодно", в то время как Нив повторял снова и снова: "Разве моих грез недостаточно?"
Скитальцы возвращались назад, мимо тех же самых хуторов, где побывали несколько лет назад. Вместе со своим старым серым шатром, еще более потрепанным, чем прежде, с наступлением сумерек появлялись странники в полях, где и они, и шатер их давно стали легендой; и новая тень вплеталась в канву вечера. Безумцы ни на миг не спускали с Алверика глаз, дабы не ускользнул тот из лагеря и не отправился в Эльфландию, и не остался там, где царят грезы куда более странные, нежели грезы Нива, и во власти сил более магических, нежели луна.
Не раз предпринимал Алверик подобные попытки, неслышно покидая свое место глухой ночью. В первый раз пленник задумал побег в лунную ночь: он лежал, не смыкая глаз, и выжидая, чтобы весь мир погрузился в сон. Зная, что граница пролегла совсем рядом, Алверик выбрался из шатра прямо в серебристое сияние и темные тени, и прокрался мимо крепко спящего Нива. Но совсем недалеко отошел Алверик от лагеря, как вдруг наткнулся на Зенда: тот неподвижно сидел на камне, не сводя взора с лунного диска. Зенд обернулся, и закричал во весь голос, вдохновленный луною, и ринулся к Алверику. Меча у пленника не было: безумцы отобрали его давным-давно. Тут проснулся и Нив, и поспешил к месту событий, одержимый бешеной яростью; общая ревность связывала Нива и Зенда, ибо и тот и другой понимали, что с чудесами Эльфландии не сравнится ни одна из доступных им бредовых фантазий.
В безлунную ночь Алверик попытался снова. Но в ту пору на подходе к лагерю устроился Нив, черпая нездешнее, безрадостное наслаждение в ощущении определенного родства, что связывало его бредовые галлюцинации с межзвездной тьмой. И заметил Нив, как под покровом тьмы Алверик пробирается к земле, чудеса которой далеко превосходят жалкие грезы Нива; и вся та ярость, что пробуждает порою высший в низшем, немедленно овладела сознанием безумца; и, подкравшись к Алверику сзади, он и безо всякой помощи Зенда ударил мятежника так, что тот рухнул на землю без чувств.
И после этого Алверику не удавалось даже задуматься о побеге: ибо неусыпные помыслы безумия заранее предвосхищали его план.
Так добрались они, сторожа и пленник, до людских полей. И Алверик воззвал о помощи к хуторским жителям; однако хитрый Нив слишком хорошо изучил повадки здравых умов. Потому, едва на крики Алверика к невиданному серому шатру со всех сторон сбегались люди, они обнаруживали Нива и Зенда: эти двое сидели себе спокойно и невозмутимо, ибо долго упражнялись в подобном искусстве; Алверик же нес какой-то вздор о неудавшемся походе в Эльфландию. А большинство людей любой героический поход почитают безумием: об этом отлично знал хитрюга Нив. И не было Алверику помощи.
Так возвращались путники назад тем же путем, которому следовали на протяжении долгих лет; возглавляя отряд из трех человек, Нив шагал впереди Алверика и Зенда, высоко подняв голову (заостренное лицо его казалось еще более худым благодаря длинным тонким росчеркам заботливо уложенных бороды и усов), перепоясанный мечом Алверика: длинный клинок нелепо торчал сзади, а впереди, чуть ли не у груди укрепленный, красовался эфес. Нив шагал и вскидывал голову с таким видом, что ясно давал понять редким прохожим: этот тощий, оборванный тип почитает себя предводителем отряда более многочисленного, нежели открывается взору. Воистину, если бы безумец попался кому-нибудь на глаза поздним вечером, когда прямо за спиною у него смыкались сумерки и туманы болот, уж верно, встречный поверил бы, что целое воинство, скрытое в тумане и в сумерках, следует за этим дерзким, утомленным, уверенным в себе полководцем. Если бы армия там и вправду находилась бы, Нива следовало бы причислить к людям здравым. Если бы весь мир сходился на том, что армия и вправду находится там, пусть на самом деле только Алверик и Зенд следовали прихотливым путем Нива, - даже тогда он числился бы среди людей здравых. Но одинокая фантазия, не подкрепленная ни фактом, ни родственной фантазией кого-то другого, в силу одиночества своего признается безумством.
Все это время, пока отряд шагал вслед за Нивом, Зенд не спускал с Алверика глаз; ибо общая ревность к чудесам Эльфландии связывала Нива и Зенда одной целью, словно одна и та же дикая причуда владела обоими.
И вот однажды утром Нив встал на цыпочки, вытягиваясь всем своим тощим телом как можно выше, и воздел правую руку, и обратился к своему воинству.
- Эрл уже недалеко, - объявил он. - На смену приевшемуся и отжившему принесем мы новые фантазии; и Эрл заживет отныне по законам и обычаям луны.
Надо сказать, что Ниву не было до луны ровно никакого дела, однако великий хитрец знал, что Зенд посодействует ему в осуществлении нового плана противу Эрла, хотя бы только ради луны. И Зенд восторженно завопил в ответ, и с одинокого холма откликнулось эхо, и Нив улыбнулся ликующим отзвукам, словно полководец, уверенный в своем воинстве. Тогда Алверик снова взбунтовался, и в последний раз поднял руку на Нива и Зенда, и понял, что годы, либо скитания, либо утрата надежды лишили его сил противостоять маниакальной мощи этих двоих. После того смирившийся Алверик покорно следовал за своими мучителями, и больше не было ему дела до того, что с ним происходит, и жил он только воспоминаниями давно минувших дней. Ноябрьскими вечерами в унылом лагере на пронизывающем ветру скиталец видел, обращая взор свой только назад, сквозь завесу минувших лет, как над башнями Эрл снова сияют весенние рассветы. В зареве утренних лучей Алверик снова видел, как сын его играет в позабытые игрушки, что ведьма сотворила при помощи заговора; Алверик видел, как Лиразель снова проходит по благодатным садам. Однако же никакому свету, что воспоминания в силах зажечь, не дано было озарить теплом этот лагерь пасмурными вечерами, когда от земли поднималась сырость, и дыхание ветров веяло леденящим холодом, когда неслышно подкрадывалась тьма, а Нив и Зенд принимались обсуждать тихими нетерпеливыми голосами планы, подсказанные теми причудами, что царят в сумерках в глуши. Когда же печальный день таял без остатка, и Алверик засыпал под сенью разметавшихся лохмотьев, что колыхались всю ночь над шатром, - только и только тогда память, не отвлекаясь более на хлопотливые перемены дня, возвращала пленнику Эрл: яркий, счастливый, весенний; и пока тело скитальца покоилось неподвижно в далеких полях, где торжествовали зима и мрак, все, что еще жило и дышало в Алверике, возвращалось через пустынные нагорья в Эрл, возвращалось сквозь годы в ту Весну, где остались Лиразель и Орион.
Алверик понятия не имел, как далеко находится он телесно, и сколько именно миль до родного дома, ради которого его счастливые мысли каждую ночь покидали измученную оболочку. Много лет прошло с тех пор, как однажды вечером шатер скитальцев серой тенью вписался в тот самый пейзаж, на фоне которого теперь снова взмахивал своими лохмотьями. Однако Нив знал, что за последнее время отряд заметно приблизился к Эрлу, ибо сны о родной деревне ныне являлись к безумцу почти сразу же, как только он засыпал; а прежде приходили не в пример позже, далеко за полночь, а иногда и под утро. Из этого Нив заключал, что раньше снам приходилось преодолевать путь более долгий, а теперь до них рукой подать. Однажды вечером Нив по секрету сообщил о своем открытии Зенду; Зенд внимательно выслушал, но мнения своего не высказал, заметил только: "Луне все ведомо". Тем не менее Зенд послушно шагал за Нивом; Нив же вел невиданный караван, каждый раз выбирая то направление, откуда сны о долине Эрл являлись быстрее всего. Столь странный способ отыскивать дорогу заметно приблизил скитальцев к Эрлу; так часто случается, когда люди следуют за предводителями безумными, слепыми либо обманутыми; они достигают-таки той или иной гавани, хотя годами блуждают, не разбирая пути: ежели бы дело обстояло иначе, что бы со всеми нами сталось?
И вот в один прекрасный день из голубой дали на скитальцев глянули шпили башен Эрла, сияя в лучах рассвета над кряжем меловых холмов. Нив немедленно повернул к ним, и повел отряд напрямую, ибо прихотливый курс отряда до того проложен был к Эрлу отнюдь не по кратчайшему расстоянию, и зашагал вперед, словно завоеватель, узревший врата незнакомого города. Что за планы роились в голове безумца, Алверик не ведал, но оставался все так же безразличен; и Зенд тоже пребывал в полном неведении, ибо Нив сообщил только, что замыслы его должны остаться тайной; впрочем, Нив и сам понятия не имел, что у него за планы, ибо фантазии в уме его задерживались не более, чем вода в решете, и тут же уносились прочь. Как мог сказать он сегодня, какие планы вписались в настроение дня вчерашнего, и волею каких причуд?
Следуя своим путем, скитальцы набрели вскоре на пастуха; пастух стоял в окружении пощипывающих травку овец, опираясь на посох, и наблюдал за происходящим; других забот у него словно бы и не было. Когда же вокруг ничего ровным счетом не происходило, он глядел себе и глядел на холмы; и со временем все его воспоминания уподобились волнистым очертаниям гигантских, поросших травою дюн. Бородатый пастух проводил прохожих взглядом, не проронив ни слова. Однако одна из безумных галлюцинаций Нива немедленно подсказала одержимому, кто перед ним; и Нив окликнул пастуха по имени, и пастух отозвался; и кто же это был как не Ванд!
И вот они разговорились; и Нив повел учтивые речи, как всегда в беседе с людьми разумными, искусно и хитро подражая повадкам и трюкам здравого рассудка, на случай, ежели Алверик опять попросит о помощи. Но Алверик о помощи не просил. Он стоял молча, и, казалось, прислушивался к разговору, но мысленно пребывал в далеком прошлом, и чужие голоса оставались для него пустым звуком. И полюбопытствовал Ванд, удалось ли путникам отыскать Эльфландию. Однако спросил он об этом так, как принято спрашивать детей, побывала ли их игрушечная лодочка на Блаженных Островах. Много лет Ванд возился с овцами, и изучил досконально, что овцам нужно, какова им цена и что в них пользы людям; все эти заботы незаметно обступили его воображение сплошным кольцом, и со временем превратились в стену, далее которой взор пастуха не проникал. О да, некогда, в юные годы, он и в самом деле пытался отыскать Эльфландию, но теперь, - теперь он повзрослел; а такого рода предприятия - удел молодых.
- Но мы видели границу, - молвил Зенд, - границу сумерек.
- Вечерний туман, - объявил Ванд.
- Я стоял на самом краю Эльфландии, - не отступал Зенд.
Но Ванд улыбнулся и покачал головой, опираясь на длинный изогнутый посох, и встряхнул бородою, и при этом каждый завиток бороды неспешно отрицал россказни Зенда о лучезарной границе, и усмешка на губах не оставляла для Эльфландии места, и в снисходительном взгляде светилась респектабельная мудрость ведомых нам полей.
- Да не Эльфландия это была, - сказал он.
И Нив согласился с Вандом, ибо безумец старательно подмечал настроение собеседника, изучая повадки здравых умов. И вот эти двое заговорили об Эльфландии: пренебрежительно, шутя, - так, как рассказывают о сне, что пригрезился на рассвете и растаял перед самым про-буждением. Алверик внимал им с отчаянием, ибо выходило, что Лиразель живет не только за пределами сумеречной границы, но и за пределами правдоподобия, что раз и навсегда установлены людям; и вдруг показалась ему принцесса еще более далекой, и почувствовал он себя еще более одиноким, чем раньше.
- И я когда-то искал Эльфландию, - молвил Ванд, - да только нет ее на свете.
- Нет, - подтвердил Нив, и один только Зенд подивился.
- Нет, - повторил Ванд, и покачал головою, и обернулся к овцам.
И по другую сторону от стада заметил он сверкающую полосу: и полоса эта неуклонно приближалась к драгоценным овцам. Так долго не сводил пастух глаз с ослепительно-яркой черты, надвигавшейся от холмов с востока, что остальные тоже оглянулись и пригляделись.
Они увидели то же самое: мерцающая линия, серебристая, или, может статься, чуть отливающая стальной синевою, переливалась и лучилась отражением невиданной смены красок. А прямо перед нею, словно угрожающее дыхание ветра, что предшествует шторму, смутно зазвучали негромкие напевы старых-старых песен. И пока стояли люди и глядели, полоса настигла одну из овец Ванда, что паслась далее прочих; и тотчас же руно ее обратилось в чистое золото, о котором говорится в древнем романсе. А ослепительный росчерк все приближался; и вот все овцы разом исчезли. Теперь наблюдателям удалось рассмотреть, что сверкающая полоса ничуть не выше завесы тумана над ручьем. Ванд застыл на месте, не сводя с нее глаз, не двигаясь и не думая; однако Нив очень скоро отвернулся, коротко кивнул Зенду, и ухватил Алверика за руку, и потащил пленника прочь, к Эрлу. Лучезарная линия, что словно бы спотыкалась, наталкиваясь на каждую шероховатость бугристых полей, уступала беглецам в проворстве; однако она не останавливалась, когда те отдыхали, и, в отличие от безумцев, не ведала усталости, но неуклонно наступала через холмы и изгороди Земли; и даже закат не изменил ее облика и не задержал ее приближения.
Глава 34.
ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ ВЕЛИКИХ РУН.
В то время как двое помешанных увлекали Алверика назад, в те самые земли, которыми правил он давным-давно, в Эрле с самого утра трубили рога Эльфландии. И хотя слышал их только Орион, золоченый звон дрожал в воздухе, разливаясь дивною музыкой, и день исполнился ожидания чуда, что дано было ощутить и другим: не одна юная девушка выглянула из окна, гадая, что за чары заколдовали утро. Но по мере того как тянулся день, волшебство неслыханной музыки убывало, усту-пая место новому ощущению: ощущение это понемногу завладевало всеми умами в Эрле, и словно бы заключало в себе угрозу, исходящую от неведомых чудесных угодьев. Всю свою жизнь Орион слышал по вечерам напевы эльфийских рогов, кроме как в те дни, когда поступал дурно: ежели на закате раздавались переливы рогов, юноша знал, что день прожит достойно. Но теперь рога затрубили с утра, и звенели весь день, словно фанфары перед торжественным маршем; Орион посмотрел в окно, и ничего не увидел, однако рога не умолкали, возвещая о чем-то, юноше неведомом. Бесконечно-далекие, они отзывали помыслы Ориона прочь от земных угодьев и людских забот, прочь от всего, что отбрасывает тень. В тот день правитель Эрла не говорил с людьми, но общался только со своими троллями и существами эльфийского рода, что последовали за доезжачими через границу. Все, кто видел юношу, подмечали во взгляде его некое выражение, яснее слов говорившее: мысли этого человека блуждают далеко-далеко, в краях, внушающих людям страх. И в самом деле, думы Ориона уносились в нездешние дали, к матушке. А помыслы Лиразель пребывали с ним, одаривая неизбывной неж-ностью и лаской: не в этом ли отказали принцессе годы, стремительно проносясь над нашими полями, что так и остались для Лиразель загадкой? И почему-то показалось Ориону, что матушка его уже не так далека.
На протяжении всего этого странного утра блуждающие огни просто не знали покоя; тролли носились и прыгали сломя голову по своим чердакам, ибо рога Эльфландии разливали в воздухе привкус магии и будоражили троллью кровь, пусть даже расслышать трели маленькие создания не могли. Однако ближе к вечеру тролли ощутили приближение некой великой перемены, и все разом притихли и посерьезнели. Тоска по далекому волшебному дому вдруг овладела гостями из Эльфландии, словно внезапно в лицо им повеял ветер прямо от каровых озер волшебной страны; и тролли забегали взад-вперед по улице, высматривая что-нибудь магическое, что утешило бы изнывающих от одиночества среди вещей повседневных. Но не удалось им отыскать ничего похожего на рожденные чарами лилии, что раскрывают великолепные лепестки над эльфийскими омутами. Жители деревни повсюду натыкались на троллей, и сокрушенно вспоминали здравые, немудреные дни, что знавали ранее, до того, как в Эрл пришла магия. А некоторые поспешили в дом фриара, и укрылись среди священных реликвий от нечестивых тварей, что наводнили улицы, и от магии, что, подрагивая, нависала в воздухе. И фриар оградил односельчан проклятиями, и проклятия отогнали свет и бесцельно блуждающие болотные огни, и, сверх того, сумели внушить некоторое почтение троллям, - правда, на крайне небольшом расстоянии; тролли продолжали резвиться и носиться сломя голову совсем неподале-ку. И пока немногочисленные беглецы толпились вокруг фриара, ища у него утешения перед лицом надвигающейся перемены, - а перемена все сильнее давала о себе знать, и нависающая в воздухе пелена все сгущалась, обретая зловещие очертания; и по мере того, как близился к концу краткий день, - прочие обитатели Эрла отправились к Нарлу и к занятым старейшинам Эрла, дабы сказать: "Видите, к чему привели ваши планы? Видите, что навлекли вы на нашу деревню?"
И никто из старейшин не смог дать достойного ответа; все стояли на том, что им необходимо посоветоваться друг с другом, ибо великое значение придавали они словам, произнесенным в Парламенте. Вот почему парламентарии снова собрались в кузнице Нарла. Уже наступил вечер, и хотя солнце еще не село, и Нарл не возвратился от наковальни, пламя горна уже замерцало оттенками более густыми среди теней, про-никших под сень кузницы. И вот неспешным шагом вошли старейшины: лица их были серьезны, - отчасти потому, что многозначительный вид помогал им скрыть собственное безрассудство от взоров селян; с другой же стороны, магия нависала ныне в воздухе столь плотной пеленою, что парламентарии дрогнули перед лицом неизбежной угрозы. Всем парламентом расселись они во внутренних покоях, в то время как солнце склонилось к самому горизонту, и эльфийские рога затрубили победно и звонко; впрочем, об этом старейшинам не дано было знать. Так сидели селяне в молчании, ибо что тут оставалось говорить? Они просили о магии; вот магия и пришла. Тролли заполонили улицы, гоблины уже заглядывали в хижины, и в ночи торжествовало безумие блуждающих огней; а в густом воздухе разливалась неведомая магия. Что тут оставалось говорить? Спустя какое-то время Нарл объявил, что надо бы составить новый план; ибо прежде были они простыми, колоколобоязненными людь-ми, а теперь порождения магии кишмя кишат в Эрле, и всякую ночь к ним присоединяются все новые и новые, покидая пределы Эльфландии; и что, скажите на милость, станется с древними обычаями, ежели парламентарии не измыслят плана?
Слова Нарла ободрили старейшин; конечно же, все они ощущали зловещую угрозу музыки рогов, что им не дано было расслышать; однако разговор о плане их ободрил, ибо полагали парламентарии, что под силу им составить план против магии. И один за другим поднялись они на ноги, дабы порассуждать о плане.
Но на закате речи парламентариев смолкли. И опасение старейшин, подсказывающее: надвигается что-то недоброе, превратилось в твердую уверенность. От и Трель узнали о том первыми, ибо хорошо знакомы им были тайны лесных чащ. Все понимали: вот-вот что-то произойдет. Но никто не знал, что. Так сидели старейшины в сумерках, не говоря ни слова, и гадая про себя.
Лурулу увидел первым. Весь день грезил он о зеленых от водорослей омутах Эльфландии, и, устав от Земли, один-одинешенек вскарабкался на вершину башни, что поднималась над замком Эрл, и уселся прямо на зубчатую стену, и с тоскою поглядел в сторону дома. И, озирая ведомые нам поля, заметил он, как к Эрлу приближается сверкающая черта. И услышал тролль, как над лучистым росчерком заклубились смутные, негромкие мелодии старинных песен, и зажурчали над пашнями; ибо мерцающая линия наступала, увлекая за собою всевозможные воспо-минания, позабытую музыку и утраченные голоса, возвращая в древние наши поля все то, что время с Земли давно изгнало. Сияющая полоса приближалась; ослепительно-яркая, словно Вечерняя Звезда, она вспыхивала переливами красок, - некоторые оттенки были Земле отлично знакомы, а некоторые неведомы и радуге; и Лурулу тотчас же понял, что перед ним - граница Эльфландии. При виде родного легендарного дома к троллю немедленно вернулось все его нахальство, и он звонко расхохотался с высоты, и смех Лурулу зазвенел над крышами, словно перекличка вьющих гнезда птиц. Маленькие, стосковавшиеся по дому тролли на своих чердаках приободрились при этих развеселых раскатах, хотя до поры не ведали, откуда донесся звук. И теперь Орион услышал громогласные трели рогов совсем близко; и столько победного востор-га звучало в напевах их, и ноты такой печали, что юноша, наконец, понял, зачем трубят рога: юноша понял, что рога возвещают о приближении принцессы волшебного рода; юноша понял, что матушка к нему вернулась.
Зирундерель в хижине своей на вершине холма отлично об этом знала: магия давным-давно открыла ей, что должно произойти; и вот, поглядев вечером вниз, ведьма заметила звездоподобную черту, в которой слились воедино сумерки давно утраченных летних вечеров, и черта эта стремительно надвигалась через поля к Эрлу. При виде мерцающей линии, что плавно скользила через земные пастбища, ведьма едва сдержала изумление, хотя мудрость давно подсказала Зирундерель, что так оно и случится. Глядя вниз со своего нагорья, ведьма различала по одну сторону от границы ведомые нам поля, и привычные глазу картины, а по другую, прямо за многоцветной завесой, взору открывалась ярко-зеленая эльфийская листва, и волшебные цветы, и то, что на Земле не разглядят ни вдохновение, ни бред; и легендарные создания Эльфландии весело поспешали вперед; и ее, Зирундерель, госпожа, принцесса Лиразель ступала по нашим полям, возвращаясь домой, и вела за собою Эльфландию: и сумерки струились от чуть разведенных в стороны ладоней принцессы. И при виде этого, и при виде всего странного и чуждого, что нахлынуло на наши поля, а может быть, благодаря давним воспоминаниям, что пришли вместе с сумерками, или же благодаря древним песням, что звучали в глубине туманной завесы, Зирундерель вздрогнула от неизведанной доселе радости; и ежели ведьмы способны рыдать, так значит, она зарыдала.
Теперь уже и люди, столпившиеся у верхних окон в домах своих, отчетливо различали сверкающую черту, что не земным сумеркам принадлежала; лучистый росчерк полыхнул в глаза им звездным светом, и заструился прямо к ним. Медленно надвигалась мерцающая завеса, словно бы обтекая неровные очертания Земли с превеликим трудом; хотя не она ли, скользя над законными владениями короля-эльфа, не так давно обогнала комету? И едва успели селяне подивиться невиданному нашест-вию, как оказались вдруг в окружении знакомом и привычном, ибо давние воспоминания, что веяли впереди мерцающей дымки, словно ветер перед грозою, резким порывом постучались в сердца людей и в двери домов, и ло! - к обитателям Эрла снова возвратилось давно минувшее и утраченное. Едва приблизилась черта неземного света, словно бы шорох дождя в листве зашуршал над нею: то снова зашелестели былые вздохи, и опять зазвучал шопот влюбленных былого. А пока люди, примолкнув, выглядывали из окон, новое чувство снизошло вдруг на них, и ласково и грустно обратилось взором вспять, сквозь время; подобное чувство, пожалуй что, затаится у огромных листьев щавеля в садах древности, когда все, кто ухаживал за розами и дорожил беседками, уйдут в небытие.
Волна звездного света и давних влюбленностей еще не заплескалась у стен Эрла и не обрушилась пеною на дома, однако настолько приблизилась она, что дневные заботы, что привязывали селян к настоящему, уже ускользнули прочь, и люди ощутили целительное прикосновение минувших дней и благословения рук давно иссохших. Взрослые выбежали к детям, что прыгали через веревочку на улице, чтобы увести их домой; но почему, не объяснили, дабы не испугать дочерей. Тревога, ясно написанная на материнских лицах, на мгновение детей озадачила; затем кто-то поглядел на восток и увидел сверкающую черту. "Эльфландия приближается", - сообщили дети, и снова запрыгали через веревочку.
Гончие тоже все поняли, хотя что они поняли, этого я сказать не могу; однако некое влияние Эльфландии, вроде того, что приходит от полной луны, донеслось до псов, и псы залаяли, как лают собаки погожей ночью, когда поля омыты лунным светом. А дворовые псы, что всегда бдительно следят, не появится ли чужой, поняли: ныне приближается к ним нечто на редкость странное и чуждое; и объявили об этом на всю долину.
Старый кожевник, живущий в хижине за полем, выглянул из окна поглядеть, не замерз ли колодец, и взору его открылось майское утро, что сияло над землею пятьдесят лет назад, и жена его собирала сирень, ибо Эльфландия изгнала Время из его сада.
И вот галки покинули башни Эрла и улетели на запад; и лай гончих зазвенел в воздухе, и вторили им псы рангом пониже. И вдруг все смолкло, и в деревне воцарилась глубокая тишина, словно снег укрыл вдруг долину плотным одеялом. В наступившем безмолвии тихо зазвучала странная, древняя музыка; и никто не произнес ни слова.
Зирундерель сидела у дверей хижины, подпирая голову рукой: и вот увидела она, как лучезарная черта коснулась домов и остановилась, обтекая хижины по обе стороны, однако не в силах преодолеть преграды, словно повстречала на пути нечто, слишком могущественное для ее магии. Но только на одно мгновение задержали дома сей дивный прилив: волна перехлестнула через крыши, окатив их шквалом неземной пены, словно пылающий в небе метеор неведомого металла, и заскользила себе дальше, а хижины остались стоять: затейливые, необычные, заколдованные домики, вроде тех, что вспоминаются нам из тьмы веков волею наследственной памяти.
А потом увидела ведьма, как мальчуган, которого нянчила она встарь, ступил в сумерки, влекомый силою не менее властной, нежели та, что сдвинула с места Эльфландию: и еще увидела ведьма, как Орион и его мать снова встретились в великолепном зареве, затопившем долину. И Алверик был с нею: он и она отошли чуть в сторону от свиты легендарных существ, что эскортом сопровождали Лиразель от лощин эльфийских гор. Алверик стряхнул с себя тяжелое бремя лет и скорбь дальних странствий; и он тоже возвратился в былые дни, к древним песням и утраченным голосам. Зирундерель не дано было разглядеть слез принцессы, что снова обняла Ориона после невероятной разлуки времен и расстояний, ибо, хотя слезы эти сверкали ярче звезд, Лиразель стояла в пределах границы, в лучах звездного света, что сияли вокруг нее, словно ясный лик небесного светила. Но хотя этого Зирундерель не видела, слуха старой ведьмы коснулись отчетливые звуки песен: все до одной мелодии, потерянные в земных детских, возвращались в наши поля от долин Эльфландии, где хранились столь долго. Теперь они тихо вели речь о встрече Лиразель и Ориона.
Нив и Зенд наконец-то исцелились от неистовых фантазий, ибо все их бредовые мысли в безмятежном покое Эльфландии поутихли, и уснули, как ястребы засыпают в кронах деревьев, когда вечер убаюкает мир. Зирундерель видела, как замерли эти двое бок о бок там, где когда-то начинались меловые холмы, в некотором отдалении от Алверика. Ванд так и остался стоять в окружении своих вызолоченных овец, что задумчиво пережевывали невиданные, сладкие и сочные стебли дивных цветов.
Вместе со всеми этими чудесами Лиразель возвратилась к сыну, и увлекла за собою Эльфландию, что никогда прежде не сдвигалась за пределы земной границы даже на ширину чашечки колокольчика. Мать и сын встретились в старинном розовом саду роз, под сенью башен Эрла, где некогда ступала принцесса; с тех пор никто за садом не ухаживал. Все тропы заросли сорными травами; но теперь и они увяли под суровым дыханием позднего ноября. Сухие стебли шуршали у Ориона под ногами, и снова смыкались позади него бурой стеною над неухоженными тропами. Но прямо перед Орионом распускались во всей своей гордой красоте огромные, роскошные розы, воплотившие великолепие лета. Между ноябрем, что отступал перед Лиразель, и давно минувшим летом роз, что вернула принцесса в свой сад, встретились Лиразель и Орион. Еще какое-то мгновение облетевший сад позади юноши оставался увядшим и бурым, затем все вдруг расцвело пышным цветом, и неистовая, ликующая песнь птиц от сотни беседок, увитых зеленью, приветствовала возвращение былых роз. Так Орион снова вернулся в дивное сияние тех дней, отблески которых, смутные и прекрасные, хранила его память: то величайшее из людских сокровищ; но сокровищница, в которой хранятся они, заперта, и ключа нам не дано. И вот Эльфландия нахлынула на Эрл.
Только священная обитель фриара и примыкающий к ней сад по-прежнему принадлежали Земле: крохотный островок, со всех сторон окруженный волшебством, словно скалистый горный пик, одиноко застывший в воздухе, когда от распадков среди нагорий в сумерках поднимается туман, и только одна темная вершина остается во мгле смотреть на звезды. Ибо звук фриарова колокола отгонял и руну, и сумерки на некото-рое расстояние повсюду вокруг. Там фриар и жил в довольстве и радости; и нельзя сказать, чтобы совсем уж в одиночестве среди своих священных реликвий, ибо еще несколько человек, отрезанных от дома колдовским приливом, поселились на освященном острове и прислуживали сему достойному. И век фриару дарован был более долгий, нежели обычным людям, однако с магическим долголетием его и сравнивать нечего.
Никто более не пересекал сумеречной преграды, кроме одной только Зирундерель: звездными ночами ведьма частенько спускалась верхом на метле со своего холма, что высился у самой границы земли, дабы снова повидать свою госпожу, и отправлялась туда, где жила принцесса вне власти времени, вместе с Алвериком и Орионом. Оттуда возвращается порою ведьма глубокой-глубокой ночью на своей метле, и никому из обитателей земных полей не дано разглядеть ее снизу; разве что вам доводилось заметить, как звезда за звездой на мгновение словно бы гаснут: то Зирундерель пролетает мимо, чтобы посидеть у дверей хижин, и порассказать нездешних историй тем, кого занимают новости о чудесах Эльфландии. Эх, довелось бы мне послушать ее снова!
И когда последняя из тревожащих мир рун была использована и принцесса снова обрела счастье, глубоко вздохнул эльфийский король, восседающий на великолепном троне, и над Эльфландией снова воцарился благодатный покой; и все подвластные королю угодья уснули в этой вековечной тишине, о которой едва догадываются бездонные зеленые заводи летом; и Эрл тоже погрузился в сон вместе со всей остальною Эльфландией, и так изгладился из памяти людей. Ибо двенадцать парламентариев Эрла выглянули из окна внутренних покоев близ кузницы Нарла, где замышляли они свои замыслы, и, окинув взором знакомые земли, поняли, что перед ними - уже не ведомые нам поля.