Первый день: пробуждение

Я проснулся в комнате. Погода стояла чудесная, с улицы в помещение проникали солнечные волны, сквозь распахнутое окно я заметил голубое небо цвета невыносимой монохромной лазури. Было тепло. Все это напоминало лето.

Я окончательно открыл глаза. Обвел комнату еще слегка мутным взглядом. Картина передо мной предстала действительно прекрасная: луч солнца, небо, горячий воздух, колышущий жалюзи и украшающий потолок и стены радужной игрой причудливых световых узоров.

Все казалось исключительно прекрасным.

Я ничего не узнавал.

Все казалось прекрасным. Но я не знал, что это. Я не знал, где это находится. Я даже не знал, в каком времени это происходит.

Солнце покрывало золотом все видимые предметы, но что-то невидимое исчезло из программы моего мозга.

Вне всякого сомнения, я только что проснулся в этой кровати.

Но я не знал даже, кто я такой.

Я был человеком в трусах и майке, белых, как стены комнаты, как простыни на кровати, на которой проснулся. На самом деле я ощущал себя таким же голым, как если бы оказался вовсе без одежды.

Я знал вроде бы все, что должен знать человек об этом мире.

У меня даже имелись воспоминания. Честно говоря, похожие скорее на какую-то чехарду впечатлений.

Казалось, я мог строить планы. Я знал прошлое, настоящее, будущее.

Но я не знал одной важной вещи, которую должен знать каждый человек.

Кто я? Моя личность. Тайна. Хуже того, секрет, забытый его обладателем.

Комната белая, утреннее солнце белое, моя память более чем белая. Она – чистое ничто.

Я – тело, у меня есть разум, я что-то знаю. Я знаю, что такое комната, кровать, стены, окно, майка, солнце, небо, время, пространство, свет, ночь, сон, пробуждение.

Я знаю, что я – человеческое существо. Я знаю, что такое человеческое существо. Я знаю, что нахожусь в гостинице. Я знаю, что такое гостиница, я нахожусь в одной из ее комнат. Я умею составлять фразы, производить вычисления, я испытываю какие-то чувства. Я действительно человеческое существо.

Но ничто во мне, кажется, не может полностью соответствовать ни одной из этих категорий.

Мое настоящее – это белизна, белая, как эта комната.

Мое будущее – это такое сияние, которое невозможно выдержать. Оно похоже на солнце, желтым искристым диском появляющееся за жалюзи.

Мое прошлое – полное отсутствие чего бы то ни было, словно нависающее над всем остальным, как это небо абсолютно монохромной синевы, без малейшего следа дымки.

Я подобен месту, в котором проснулся. Я – словно чистая страница, на которой отпечатался мир, заклеймив мой мозг самой структурой Вселенной.

И именно по этой причине я – ничто, просто чистый экран. Мир отпечатывается на мне. А в ответ, словно благодаря отсутствию у меня личности, что-то вписывается в мир, какая-то необычная матрица того, чем я не являюсь.

Я – индивидуум, в этом нет никаких сомнений, но индивидуум без личности. Персона, но персона без имени. Я – человек, но ничто не связывает меня с окружающими, поскольку я оторван от себя самого.

Я – некто, о ком я ничего не знаю. Я не знаю даже истинных масштабов своего незнания. Почти апофатическая форма знания.

Единственное утешение: по крайней мере, я – не ничего. Я – не просто ничто. Я не плыву в небытии, хотя, по всей видимости, я из него выплыл.

Кома?

Я знаю, что это – церебральная смерть.

Я знаю, что она может сделать с мозгом человеческого существа.

Но людей, впавших в кому, не помещают в гостиничные номера, даже благоустроенные. Это я тоже знаю.

Я не в больнице. Я знаю, что такое больница, медсестра, врач, даже знаю, что такое амнезия.

В этом смысле можно сказать, что что-то я о себе знаю.

Я ничего не знаю о своем будущем, но могу строить планы. Например, я могу вылезти из кровати, взять одежду своего размера, с безукоризненной аккуратностью сложенную на стуле, надеть обувь, которая приходится мне впору. Эти вещи, несомненно, принадлежат мне. Потом я могу обойти просторную комнату, которая оказывается настоящей квартирой на втором этаже дома в тосканском стиле, из красивого камня розоватого цвета. Дома, стоящего на опушке густого соснового бора, высаженного, по всей видимости, в центре небольшого курортного городка на берегу моря. Скорее дом, сдаваемый внаем, чем просто обычный гостиничный номер. Дом. В тосканском стиле. Море. Кажется, Средиземное. Италия?

Я знаю, что такое море. Я знаю, что такое Средиземное море. Я знаю, где находится Италия, и могу распознавать стиль тосканских вилл.

У меня нет будущего, но я могу вписать его своим действием, пространством той свободы, которую найду. Я могу вписать его в мир, в этот мир, что отпечатывается на мне.

За несколько минут я смог уже собрать какую-то начальную информацию. Я не знаю точно, где нахожусь, но у меня уже появляются ориентиры. Элементарная топография сменяет белую сплошную среду моего пробуждения. У меня появляется возможность начать расчленять мир на некие неясные элементы. Это значит, что я могу наладить с ними связь. Сеть прерываний.

Так! Откуда я взял этот концепт? Как он появился в моих еще неуверенных поисках первой карты, очертаний территории?

Хорошо. С абстракциями – позднее. Продолжать действие, продолжать бег сквозь время и пространство для того, чтобы создать мир. Не просто карту, не просто территорию. Космос. Нечто, обладающее телом. Нечто организованное, нечто органическое, нечто одновременно сплоченное и разобщенное, что можно раздробить на некие составляющие при помощи пресловутой «сети прерываний».

«Где я?» означает в первую очередь «откуда я пришел?». И первый вопрос немедленно дополняется вторым: каково происхождение этого языка? Почему эти слова складываются с подобной легкостью, с подобной естественностью в моем мозгу, совершенно свободном от всяческих ориентиров?

Кажется, он связан со мной самым тесным образом. Этот язык – мой. Нет, как раз этот язык – я. Этот язык – основа моей странной личности. Если мне станет известно происхождение языка, я сразу же пойму свое собственное происхождение и в каком направлении мне нужно двигаться.

«Где я?» – это, следовательно, одновременно и «куда я иду?». Происхождение и назначение пересекаются в точке горизонта. Эта точка – я.

У создания без прошлого нет выбора: оно должно идти прямо вперед. Оно не должно оборачиваться, поскольку то, что оно покидает, должно сначала наступить. Прошлое ему еще неизвестно, создание без памяти должно, таким образом, заставить будущее реконструировать прошлое. Это создание вступает в вооруженную схватку с самим собой и должно использовать все возможности мира, чтобы суметь разбить сковывающие его изнутри засовы. Ему все подозрительно с самого начала – как предстающий перед его глазами внешний мир, так и внутреннее содержание телесной оболочки, которая ничего о себе не знает. Все подозрительно, ничто уже не невинно, потому что все может быть прошлым и, следовательно, таить ловушку, прятать секрет, заключать в себе тайну.

Не только создание без памяти одиноко, совершенно одиноко в этом абсолютно чуждом ему мире. Весь мир становится безбрежным одиночеством, соединением миллиардов составляющих его одиноких судеб, становится сущностью тем более множественной, чем более она одновременно единична. Одиночество уникально и тысячно. Изолированность чисел, масс, меняющихся величин, изолированность перед непознаваемым, одиночество перед миллиардами других миров, о которых ничего не известно. Мир подобен мне: он и о себе, и о других знает совсем немного. Его одиночество – это то, что отпечатывается во мне, а мое одиночество – это то, что в ответ вписывается в мир в виде моей жизни, чья единственная реальность выражена в ее собственной кинетике, в движении, которым она буравит мир.

Я ничего не знаю о себе, но я способен разработать теорию об этом онтологическом отсутствии.

Почему?

Очевидно, что ответ на этот вопрос станет ответом и на другие вопросы.

На другой.

* * *

В ванной комнате я вступаю в контакт с единственным доступным мне идентификационным субстратом: с моим изображением.

Безбородый мужчина лет сорока, с прорастающей – двух-, трехдневной – щетиной (время, которое я в бессознательном состоянии провел в комнате?), с короткими черными волосами, с серыми глазами.

За несколько часов, в течение которых я изучаю все уголки дома в поисках какой-нибудь подсказки, я постоянно возвращаюсь в ванную, чтобы привыкнуть к собственной внешности.

В конце концов, это происходит. Я – такой. Это – я. Я – вот это.

Я продолжаю поиски на втором этаже, потом спускаюсь по лестнице и открываю для себя первый этаж. Он выдержан в более сельском стиле. Просторная деревенская кухня. Ванная комната с желтой и белой фаянсовой плиткой. Большая кладовка, полная картонных коробок и каких-то сваленных в кучу предметов. Просторная комната без мебели, с недокрашенными стенами, совсем маленький туалет.

Коридор, выложенный темно-красным терракотовым кафелем, ведет к входной двери. Она представляет собой широкий прямоугольник неполированного стекла, пропускающего дневной свет, который дрожит на белых стенах с изразцами желто-бронзового цвета и на полу, покрытом кирпичной восьмиугольной плиткой.

Внешний мир.

Мир.

Я понимаю, что в моем распоряжении находится весь дом целиком. Дом на опушке соснового леса – это мой гостиничный номер. Точнее, моя гостиница, мой частный дом.

Я проснулся не в больничной палате, не в гостиничном номере. А в доме.

В совершенно определенном доме, находящемся в определенном месте, в определенном городе.

Следовательно, по определенной причине. Смысл происходящего пока мне недоступен, но он обнаруживает свое наличие самой своей закрытостью, моей необъяснимой амнезией.

Если я, лишенный памяти, нахожусь здесь, в доме, которого я не знаю, это не случайно.

А если это не случайно, значит, это устроено сознательно.

Кто-то хочет, чтобы я пережил этот опыт.

Что-то или кто-то манипулирует мной, и я не знаю, о чем или о ком идет речь, поскольку по-прежнему не подозреваю, кто я, где я и в какое время попал.

Я – просто нить, извивающаяся над пропастью, и даже то, к чему она привязана, подвешено над пучиной без дна: я, словно в невесомости, парю в пустоте, колеблюсь между двумя мирами, – и если бы зеркала не лгали, то в ванной комнате я увидел бы отражение привидения, призрака, голограммы.

Именно по этой причине, без сомнения, в первый день моего пробуждения я не вышел из дома. Я посмотрел из окон наружу, на город, на сосны, на обширное пространство частных пляжей, лежавших вдоль залитого солнцем проспекта по берегу моря, на синеву воды, чуть более зеленую, чем синева неба, на корабли, которые я заметил у мола. Но носа на улицу я не высунул. Я привык к своему облику, снова и снова заходя в довольно роскошную ванную комнату на втором этаже. Остальное время я рылся, искал, исследовал каждый уголок дома, в котором только что родился.

Я ничего не помнил, поэтому стремился к будущему с удесятеренной силой. Я мог часами сидеть в комнате, вертя в руках какой-нибудь предмет или разглядывая расположение, цвет, форму, структуру стен или мебели.

Поэтому не найти его я не мог.

Я нашел его в кладовке на первом этаже, среди старой домашней утвари, газет, журналов, потрепанных книг, ящиков с инструментами для поделок, запасов электрических лампочек, шнуров и двадцатикилограммовых мешков с собачьим кормом.

Чемодан. Несколько старомодный по стилю, но прекрасно сохранившийся, он сразу выделялся среди кучи разнообразных вещей, под которой я его обнаружил. Дорожный чемодан, с колесиками и выдвижной ручкой, с застежками «молния», с шотландским узором – фиолетовый, пурпурный и серый тартан.

Когда я нашел чемодан, было уже довольно поздно. Солнце касалось горизонта, приближалась ночь.

И при этом красном густом освещении, падавшем из окна кладовки, я открыл его.

Свет инфракрасного излучения озарил два находившихся в нем предмета. Оранжевый огонь упал золотой гравюрой на первый белый лист стопки бумаги. Этот же огонь загорелся на латунных украшениях старинной пишущей машинки «ремингтон», старинной, но находящейся в рабочем состоянии и готовой к службе. Этот оранжевый огонь зарябил в моих глазах, когда я понял, что первый лист не совсем чист. На самом верху страницы, в середине ее, виднелось слово, в оранжевом свете я смог узнать характерную манеру печати пишущей машинки.

АРТЕФАКТ – значилось там заглавными буквами синего цвета.

Название.

Листки бумаги.

Почтенная пишущая машинка.

И в падающем с неба красно-золотом освещении я осознал происходящее.

Это действительно эксперимент. Или нечто, ему подобное. Какая-то форма психологического манипулирования.

Кто-то хочет, чтобы я сделал в этом доме нечто совершенно определенное.

Мне дали возможность сделать это.

Кто-то хочет, чтобы я писал.

Не знаю почему, но кто-то хочет, чтобы я писал. Но что? И почему?

Кто-то хочет, чтобы я писал.

И по этой причине мне начисто стерли память.

Кто-то хочет, чтобы я писал.

Кто-то, кажется, убежден в том, что для этого мне для начала нужно потерять свою личность.

 

Второй день: машинка и ее двойник

Я проснулся, комната оставалась все такой же белой. Солнце уже атаковало сетчатку глаз своим рассеянным золотом, небо снова сияло электрической лазурной мономанией. Вдали изумрудная зелень моря играла с линией горизонта, на котором флотилия туч плыла на юг.

Я проснулся, широко открытый чемодан лежал на полу, в ногах кровати. Я лишь слегка приподнялся на подушке и увидел его за простынями, белыми, как стены комнаты.

Он возвышался над паркетом из золотистого дуба, его бока обтягивал шотландский тартан. Толстой стопкой лежали белые листы, такие же белые, как стены, как простыни, как мое сознание. А пишущая машинка «ремингтон», словно некий механический Грааль, словно священная реликвия, быть может чудотворная, всем своим металлом и бакелитом ждала Святого Елея.

Я проснулся в том же месте, что и вчера, примерно в то же время дня, практически в тех же условиях, что и накануне. Все сияло белым, золотым, голубым. Я по-прежнему находился здесь, не зная, на что это «здесь» похоже. Что это за местность? Что за значок на карте?

Но кое-что значительно изменилось со вчерашнего дня. Помимо моей тосканской интуиции, этого первого выбора параметров, этой первой идентификации местности (Италия), помимо элементарного топографического определения моего местонахождения, из мира явилось нечто, прямо проникающее в мой мозг, туда, где как раз уже ничего нет.

Нечто посылало мне знаки, которые привлекали мое внимание своим присутствием, своим внешним видом.

Эти знаки – пишущая машинка и стопка листков – не столько являлись орудиями для письма и записывания, сколько взывали к тому, чтобы я писал и записывал.

Произошло очень странное событие, видимо, ночью.

Первые страницы из стопки листков покрылись печатными буквами синего цвета, характерными для «ремингтонов» этой старинной и знаменитой модели.

В самой машинке листа уже не было. «Ремингтон» и листы бумаги казались соединенными невидимой связью. Пишущая машинка и напечатанное ею словно не нуждались в человеческом посреднике, им как будто не нужен был активный физический контакт для того, чтобы слова, созданные одной, оказались на поверхности других.

Они представляли собой сеть прерываний. Они нуждались лишь в перевернутой личине.

Меня охватило, даже потрясло неожиданное и волнующее понимание, такое же светлое, как какое-нибудь мистическое открытие: ни листы бумаги, ни машинка, ни ее клавиши, ни ее пропитанная синими чернилами лента, ни то, ни другое, ни третье не являлись инструментами в прямом смысле этого слова.

Вывод казался очевидным: если инструментами для письма не являются ни пишущая машинка, ни бумага формата «А4», то, следовательно, эту роль должен исполнять кто-то другой.

Одна очевидность тут же повлекла за собой другую: конечно, никто в мире, кроме меня, исполнить эту роль не может.

Перевернутая личина – это я.

Теперь я обладал ответом на один из вопросов, возникших накануне. Что? Они хотят, чтобы я сделал что?

Видимо, они хотят, чтобы я как раз и рассказал о чувствах человека, запущенного, словно метеор, в туннель, ведущий к его собственному будущему.

Неужели именно я написал эти несколько страниц ночью?

Только такое объяснение выглядело логичным. У меня амнезия. Она, видимо, сопровождается рядом побочных эффектов.

Эти побочные эффекты, несомненно, и являются главной целью эксперимента. Сама амнезия – всего лишь подготовка предварительных условий, она не имеет практически никакого значения. Это просто техническая процедура.

Истинная тайна, секрет заключаются в стопке бумаги и в пишущей машинке, аккуратно убранных в чемодан. В этой машинке, которая, казалось, сама исписала несколько страниц бумаги, так и не сдвинувшейся с места.

Это я, нечего и сомневаться. Одна из форм лунатизма с направленной потерей памяти на фоне общей амнезии? Такое возможно – с медицинской точки зрения?

Да, такое возможно.

Встает вопрос: где находится ближайшая психиатрическая клиника?

Но никаким психозом я не страдаю, это я тоже знал. У меня нет галлюцинаций, отрыва от реальности, приступов бреда, никаких симптомов шизофрении, паранойи, навязчивых идей. Если бы я был душевнобольным, то я бы проснулся в отдельной палате психиатрического заведения.

Я догадывался, что проблема носит не совсем патологический характер. Конечно, она все равно тесно связана с моим мозгом и его функционированием, но я почему-то сомневался в том, что даже очень высококвалифицированный врач будет в состоянии мне помочь.

Мое положение могло облегчить только это сочетание чемодана, стопки бумаги и пишущей машинки. Его компоненты являлись движущими силами, способными связать мое создающееся будущее и разрушенное прошлое.

Сияющий день начинался, солнце поднималось к зениту. Я подумал о том, что моя настоящая жизнь, быть может, расцветает в некое ночное время, когда сознание погружается в сумрак, освобождая место всему тому, что чахнет у меня внутри.

Возможно, мне нужно просто пустить все на самотек. Удовольствоваться, подобно обычному, приехавшему на время туристу, которым я, по сути, и являлся, более или менее нормальным существованием в этом незнакомом городе и позволять ночи овладевать моим телом до рассвета.

И есть ли этому альтернатива?

Разве где-нибудь в этом мире существует аварийный выход?

То, что я написал в течение первой ночи, заняло полдюжины листков.

Это странно и в то же время совершенно логично. Примерно на шести листках я совершенно точно изложил события предыдущего дня, начиная с пробуждения и вплоть до обнаружения чемодана. Я ожидал прочесть нечто удивительное, найти откровение, код, ключ, точку зрения. Быть может, некую фразу, которая осветит целую тайну, ставшую моей жизнью и всем миром вокруг меня.

Но там лишь описывался опыт, описывался тем, над кем он проводится, то есть мной. На страницах описывался только я, другими словами, там ничего не описывалось. И в то же время я понимал, что, как и в зеркале в ванной комнате, в этих страницах, в этом тексте прячется главная часть загадки: моя личность, то, чем я был, то, чем я быть перестал, и то, чем я должен стать снова.

Я быстро сообразил, что изучать текст так, как я изучал дом, будет напрасным трудом. Свет, способный прийти мне на помощь, в прямом, первоначальном, очевидном смысле написанного я не отыщу. В нем нет ничего о моем гражданском положении, о моей профессиональной жизни, о моих социальных или этнических корнях, о возможных воспоминаниях, о каком-нибудь адресе, пусть даже простом почтовом ящике, о знакомых людях, о соседях, о сослуживцах, о друзьях, о семье, о собаке, о машине. Ничего. Ничего о том, кем я был и кем я больше не являюсь.

Значит, смысл заключался в самом акте написания, подсказала неизвестно откуда взявшаяся и окрепшая со всей силой очевидности в моем рассудке интуиция. Не понимая целей и причин эксперимента, я начинал понимать его ход, его методологию, внутреннюю механику. И тут я сталкивался с явлением, которое, казалось, могло как растянуться до всей возможной бесконечности, так и сжаться по одной и той же причине. Я ощущал себя кометной пылью, попавшей во власть фотонного ветра гигантской звезды, превращающейся в черную дыру.

Чем больше я о ней узнавал, тем страшнее становились масштабы моего неведения.

Чем больше я о ней узнавал, тем меньше я чувствовал себя способным действительно что-то узнать.

Я решил одеться и выйти из дому.

Я не дам черной дыре засосать себя.

* * *

Это был красивый город. Солнце заливало своими лучами углы каждой улицы, каждое дерево, каждый автомобиль, фасад каждого дома, каждую деталь городского устройства, каждого встретившегося мне человека.

Это был красивый город. Морской курорт. Кажется, в самом начале лета, как раз перед началом великой туристической армады. Июнь, подумал я. Середина июня, точно. Я начинал учиться чертить диаграммы времени. Метеорология позволит мне установить правдоподобную хронологию. Самое начало лета. Мне оставалось найти газету, получить этому подтверждение и точно узнать наконец, какой сейчас идет год.

Газета для такого человека, как я, полна информации. Не крупные заголовки привлекают его и сообщают ему о том, что он хочет узнать.

Самое главное – число.

Затем – язык, на котором написана газета.

Я правильно догадался с самого начала и воспринял это как свою первую победу над экспериментом, над амнезией, над ловушкой отсутствия у меня личности.

«Corriere della Sera».

Италия.

Тринадцатое июня двухтысячного года.

Скорое начало летнего сезона.

Потом, идя к заведению под названием «Tito del Molo», огромной пиццерии, выходящей на длинный портовый мол, я понял, что все эти обладающие математической точностью сведения для меня не представляют ни малейшего интереса.

Я мог бы оказаться в самом центре Казахстана или на южной оконечности Патагонии, причем в самую лютую зиму, году эдак в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или даже тысяча девятьсот пятьдесят третьем, это никак не изменило бы моего положения.

Важна оказалась не местность, а карта, которую я должен создать на ее основе.

Важным оказалось даже не то, кем я являлся или уже не являлся, не то, куда я направлялся, словно метеор, запущенный в туннель своего будущего, – нет! Действительно важным, тем, что открывало дверь к разрешению загадки, оказалось понимание того, чем я теперь стал.

И мне необходимо идти до конца эксперимента, если я хочу получить шанс узнать о его предпосылках и целях.

Мне не нужно нигде рыться, мне не нужно ничего искать, не нужно делать открытий, не нужно разгадывать секреты.

Тайна сама придет за мной.

 

Третий день: пляж

Город назывался Виареджо. Он был одним из тех небольших населенных пунктов, служащих торговыми, финансовыми и индустриальными контрфорсами курортов, рассредоточившихся вдоль тосканского берега. Я нашел план города, полностью ориентированного к морю, к молу, к пляжу.

Широкая и очень длинная passeggiata шла от «Tito del Molo» мимо многочисленных роскошных, таких как «Grand Hotel Royal» или «President», гостиниц с одной стороны и мимо массы разноцветных купален, выстроенных в каких-то мультипликационных традициях, с другой. Они представляли собой разнородное собрание ложного барокко, ложного вавилонского стиля, ложного византийского стиля, ложного колониального стиля, ложного готического стиля, ложного мавританского стиля, ложного классического стиля, ложного ультрамодерна, ложного античного стиля, ложного невесть чего.

Названия воскрешали в памяти пантеон италийских комиксов: «Nettunio», «Oceano», «Margherita», «Paradiso», «L’Altro Mare», «Marco Polo», «Aurora», «Italia», «Milano», «Roma», «Raffaello», «Florida», «Veneto»…

Каждой купальне соответствовал участок пляжа. Вы платите за входной билет и получаете шезлонг, это обязательно. Остальное (содовая вода, капучино, сэндвичи, порция пиццы) зависит от щедрости администрации.

Сначала я прошел по passeggiata до самого конца или почти до самого конца, потом повернул назад, ища идеальное место для купания. Я заметил, что ложный стиль их архитектуры исчерпывался разнообразием их особенностей, и я выбрал «Oceano».

Океан – это практически единственная доступная мне конкретная вещь, это общий термин. Океан подобен мне, ведь я – просто человек.

Человек перед океаном.

Солнце уже сильно нагревало песок, который в начале второй половины дня сделался обжигающим. Через две или три недели к одиннадцати часам утра он будет уже слепящим пространством пылающего кремнезема.

Пляж оставался почти пустынным, не все купальни еще даже открылись. По passeggiata без затруднений двигались машины, слышалось лишь ритмичное накатывание на песок прибоя, обозначавшего ничтожные сдвиги времени и едва ощутимые вариации его интенсивности.

Я посмотрел в сторону мола с редкими силуэтами гуляющих, заметил мачты нескольких прогулочных яхт и высокий серо-голубой титановый корпус старого пассажирского судна, на котором я отчетливо различил плещущийся над носовой частью «удобный флаг» Багам. Чайки крылатыми флотилиями кружились над маленьким портом, полет альбатроса прочерчивал пространство черной стрелой, улетающей в морскую ширь.

Шезлонги с набивной тканью особой для каждой купальни расцветки, выстроившиеся в длинные ряды на гектарах песка, напоминали произведение ландшафтного искусства, где любое появление человека казалось лишним, даже неэстетичным. Я и еще несколько человек, которые потягивали газированные напитки и загорали на солнце, казались недостаточно многочисленными, слишком одинокими, разбросанными, удаленными друг от друга, чтобы производить впечатление чего-то большего, чем искусственное продолжение армии шезлонгов и зонтиков, чем просто неподвижные тени. Я представил себе толпу отпускников, которая будет тесниться здесь примерно через две недели, и подумал, что это сразу создаст другой образчик современного искусства, курортную форму гигантского боди-арта, где люди уже станут такими же правдивыми, совершенными и тождественными друг другу, как шезлонги и зонтики.

Одна-единственная пыльная сверкающая полоса, оставленная летящим на большой высоте самолетом, прочертила небо, по-прежнему такое же яростно монохромное, и создала явление едва заметного движения. Высокая летняя температура создавала вокруг вас некий невидимый шар, сферу, наполненную горячим газом, светом, частицами белого песка, висящими в пресыщенном раскаленными красками воздухе.

Я провел несколько часов, наблюдая за ним словно сквозь совершенный ортоскопический объектив. Я видел ход кораблей вдали, созерцал белый с коралловыми вкраплениями песок, мой взгляд тонул в разной интенсивности синем и зеленом цвете Средиземного моря, затем он терялся во властной лазури неба, затем я начинал все сначала. Других занятий, кроме позволения этому миру отпечататься в себе, я не находил.

В самые черные ночные часы некто, не совсем являющийся мной, опишет весь процесс в некоей зарождающейся книге.

Песок, море, небо, солнце. Они, как представляется, вполне могут обозначить присутствие мира. Они подобны розе ветров, внесенной в компас, на котором не хватает лишь стрелки, указывающей направление к северному магнитному полюсу.

Но я знаю, что эта стрелка, этот полюс, это магнитное притяжение находятся не здесь. Они находятся на перевернутой личине этого мира песка-моря-неба-солнца, они находятся в послеполуночном мире, они находятся в мире огня-железа-бездны-тьмы, где текст находит весь свет другого мира, свет, которым этот мир обладает, но удержать который не может.

Я не знаю, откуда мне известно об этом, не важно, наверняка благодаря четырехплановой, одновременно разобщенной и сплоченной конфронтации света и ночи.

Но я знаю, что отпечатанное миром во мне дает моему мозгу необходимый импульс для записи неизвестных сведений обо мне на каком-нибудь таинственном пляже, где видимые следы моих шагов, где заметные, прочерченные моими пальцами углубления придадут наконец смысл тому, чем я еще не являюсь, и свяжут это воедино.

Часы идут, скользят по волне времени, как эти сёрфингисты, которых я замечаю вдали, чуть к югу, за молом. Моя жизнь – пока только капельки пены, отбрасываемые бурунами, и доска для сёрфинга, летящая по ним.

Часы идут, я даю уйти этим призрачным поездам, я замечаю, как их огни постепенно исчезают на горизонте.

Синева неба очень медленно сменилась на интенсивный серый кобальт с оттенком индиго. Солнце, словно метеор под анестезией, спускалось к горизонту, песок окрасился в желто-розовый, а потом – в ярко-оранжевый цвет. Даже море сделалось огненным. Обычные сумерки над морской вселенной. Фотография, открытка, такая же, как миллионы других такого же типа.

Такие продают вдоль passeggiata. Картинка с изображением отпуска – основная икона эры свободного времени.

Эстетика, взятая у мира, где солнце никогда, ни для кого и нигде не садится.

Но это – моя фотография, моя открытка, мой вид Эпиналя, моя рекламная икона. Мой мир.

Ничто и никто не смог бы втиснуться между тем, что оставалось от меня, и тем, что оставалось ото дня. Ничто и никто не смог бы заслонить своим нежелательным присутствием горизонт от прикованных к нему глаз человека без памяти, горизонт, который собирался поглотить солнце.

Ничто и никто не смог бы встать между мной и пляжем. Ничто и никто не смог бы помешать мне спокойно дождаться здесь прихода ночи.

Крошечная тучка по-прежнему висела высоко в зените. Кусочек перистого облака, затерявшийся и медленно распадавшийся в этой части неба.

Пляж, казалось, жил в своем собственном темпе, замедленный ход Вселенной странным образом позволял лучше видеть и то, что происходит в одну секунду, и то, чему для начала каких-то изменений, какого-то движения требуется неисчислимое количество времени.

Пляж действовал, словно некий химический проявитель. Уж он-то действительно являлся инструментом.

Вот. Это реальность. Город. Населенный пункт Виареджио, Тоскана, Италия. Пляж. Passeggiata. «Tito del Molo». Сосновый лес, начинавшийся за молом.

Мой дом. Дом кого-то, кто мог с большой натяжкой сказать: «я». Дом того другого, которым я стал.

* * *

Погруженный в последние синевато-серые минуты дня, сосновый лес приникает к почве золотистой красновато-коричневой массой, загораживая горизонт густыми ветвями. Время от времени я замечаю издали многоцветные, слабо озаренные воткнутым в землю прожектором палатки, полные велосипедов и тандемов. Я понимаю, что это маленькие агентства по сдаче в аренду разнообразных средств передвижения, на которых можно посетить берег моря и лес, расположенный напротив дома, где я живу.

Дома, в котором меня ждет пишущая машинка.

Дома, в котором меня также ждет мое незнакомое «я», мое «другое я».

Они ждут меня вместе. Кстати, разве они не являются в каком-то смысле одной и той же единой сущностью?

Комната бела так же, как и пляж. Она напоминает его обитаемую и обставленную мебелью копию, она – его отблеск, включенный в учет наносимого природе ущерба, она – его заключение в параллелепипедную структуру. Она находится уже не на поверхности планеты, а внутри куба.

Следовательно, ее топология изменилась, она структурируется теперь полом и потолком, не считая смежных помещений, но остается, вернее, продолжает становиться тем, что она есть, – пляжем, поскольку его сущность метастабильна. Это новое понятие только что возникло в моем мозгу, пока я созерцаю пишущую машинку и стопку бумаги, лежащие бок о бок в открытом чемодане у изножья кровати.

Силы, сущность, процесс создания.

Горизонтальный пляж парадоксальным образом кажется поворотной осью всего остального. Из-за него может образоваться перевернутая личина дня и ночи. Пляж, распластанный по глобусу днем, после полуночи рассыпается по противоположным внутренним поверхностям мира, являющегося его отформатированной копией, то есть комнаты.

Перевернутая личина двух этих машин, конечно, я. Благодаря мне пишущей машинке, третьей машине, составленной из двух первых и себя самой, удается существовать, то есть записывать слова на бумагу.

Я не знаю, кто задумал этот эксперимент, в котором я невольно выступаю в роли подопытного кролика, но создается впечатление, что этот кто-то может создавать и разрушать миры по своему усмотрению.

Во всяком случае, создается впечатление, что он делает все для того, чтобы заставить нас поверить в это.

 

Четвертый день: бесконечность в кубе

Сон долго не приходил. Я постоянно смотрел то на открытый чемодан в изножье кровати, то на маленький радиобудильник «сони» кубической формы, стоявший на ночном столике и с цифровой точностью отмечавший время красными светодиодами.

Чемодан, появившийся ниоткуда, но найденный в доме, будильник, сияющий ярко-красными минутами, пишущая машинка, готовящаяся нанести синюю татуировку на белую бумагу. Синхронизированные фазы одного и того же процесса. Процесса создания цельной личности, с прошлым, с настоящим, с будущим, заключенными в машине, в сети прерываний, придающими смысл всему.

Пляж, преображенный в свою следующую форму, в комнату. И я среди них, среди ночи, среди двух миров. Словно среди себя самого. Почти неразличимый мост перекинут между двумя «я». Между «я», которые уже не знакомы, которые не могут узнать друг друга, которые прекратили сотрудничество. «Я» дневное, «я» ночное, «я» пляжа, «я» комнаты, «я», позволяющее миру отпечатываться в нем, «я», записывающее эксперимент при помощи пишущей машинки. Они разные, смещенные по фазам, разобщенные. Они, кажется, иногда, во время призрачных пересечений, могут сталкиваться, но разъединены по определению. Моя жизнь в поступке, то есть в письме, мое высшее мастерство должны помочь им снова слиться воедино.

Существует процесс. И процессор – я.

Часы идут, как на пляже, но в полутьме комнаты; в полутьме кубического пляжа они принимают вид красных светодиодов.

Часы идут. Я – процессор. Красные цифры в ночи. Я – пишущая машинка, способная объединить две разобщенные машины моей личности. Я – то, что натянуто между двумя пределами Бесконечности.

Часы идут. Сон не приходит. Я словно нахожусь в разгаре дня на пляже. Мне кажется, что потемки комнаты содержат еще более яркий свет.

Часы идут. Полночь приближается. Я по-прежнему вижу открытый чемодан, стопку бумаги и «ремингтон», ожидающие меня в изножье кровати. Мои глаза периодически закрываются. Я клюю носом. Постепенно темнота охватывает все. Я погружаюсь в дремоту. Я погружаюсь в спрятанный свет Черной комнаты.

Часы остановились.

Я иду навстречу им.

Я.

Наконец.

Я – там. Это – я. Я – это я. Я подключился к процессу, я – действующий процессор. Я – это я.

Я вернулся к себе самому, я стал тем, что я есть, я снова то, чем я становлюсь.

Я.

Наконец.

Но возвращающийся мир рассыпался на десинхронизированные, разъединенные, распыленные фрагменты. Мне удается удержать вместе две машины моей личности. Удается, потому что я сижу на полу перед пишущей машинкой, прислонившись к спинке кровати. Я произвожу разделительный синтез, начинаю снова становиться собой. Пока я стучу по клавишам пишущей машинки, ослепляющий свет воспламеняет мой разум. Черная комната превращается в Пылающую комнату, весь мир вокруг взрывается туманными огнями.

Пишущая машинка сделалась органом моего тела. Я чувствую световые, призрачные связки, переплетения нервов и сухожилий, тихо пульсирующих в монохромии лазера, потом различаю почти невидимую сеть, мерцающую в радужном лунном свете, сплетенную из тысяч нитей, более тонких, чем волос или оптическое волокно, практически бесплотных, словно собирающихся ежесекундно исчезнуть. Я знаю, что это такое. Нейронные моноклоновые структуры.

Сеть нейронов, толщиной в несколько клеток.

Это они в тот момент, когда пляж превращается в Черную комнату, делают из пишущей машинки мой второй мозг, метакору головного мозга, которая отличает меня от меня самого и позволяет лучше соединиться с тем другим, что живет во мне.

Благодаря этому устройству я могу писать. Я могу написать о том, кто я, я смогу написать о том, откуда я пришел и куда направляюсь, я опишу самого себя на бумаге, я – сюжет и автор, сюжет/автор, собирающий обрывки своего уничтоженного существования, автор/сюжет, стремящийся к Бесконечности, из которой он составлен.

Я, роман/человек в пространстве комнаты, во времени после/полуночи, способный открыть свою собственную историю, придумав ее.

У меня просто не будет времени продолжать жить, странным образом сознательно, но во сне. Нет, у меня не будет времени. Потому что здесь время – это свет, скрывающий темноту. Темноту комнаты.

Комнаты, в которой я просыпаюсь, комнаты, которая уже является не только комнатой, белой комнатой просыпающегося дня.

Белой комнатой, в которой меня ждут чемодан, пишущая машинка и ночное творчество.

Белая комната, являющаяся ночным пляжем моего существования.

Все стоит на местах. Все, кроме меня, как обычно.

Лежит добрый десяток страниц, напечатанных ночью.

Пишущая машинка все так же невозмутимо и торжественно стоит рядом с ними. Все аккуратно сложено, безукоризненно пронумеровано. Написаны уже три главы. Три главы, повествующие об эксперименте, который я переживаю.

По-прежнему никакого ясного ответа, никакого следа, никакого намека, ни малейшей подсказки.

Но ночной эксперимент не закончился преодолением явления. Я слишком рано погрузился в видения, нырнув не в потемки сна, а в иллюминацию амнезии. В свет пробуждения, практически лишенного всяких воспоминаний, в грезу, кажущуюся более реальной, чем реальность, в которой я экспериментирую в настоящий момент.

Мое прошлое остается все таким же пошло пустынным, а вот будущее – при помощи «настоящего», написанного пишущей машинкой, – постепенно создается.

Это все напоминает бесконечное движение по кругу. Я переживаю то, что пишу, я описываю то, что переживаю. Я живу словно во сне, который воспроизвожу во время периодов сна. Я пишу в мире, кажущемся более реальным, чем тот, в котором я живу в полном сознании.

Но очень далекий голос, идущий из глубин моей личности, говорит мне о том, что отклонение от маршрута все-таки существует. Голос еле слышен, но он звучит, он змеится живительной трещиной в этом опасном монолите, в этом извращенном, смертельном единстве, в этом воплощении эффекта Ларсена, угрожающем мне бесконечным экспериментом, пляжем, комнатой, белизной ночи, темнотой дня.

И я принимаю душ, одеваюсь и снова выхожу на солнце, окунаясь в его световые сумерки. Направление – к Passeggiata, направление – к пляжу.

Направление – площадка великого отклонения.

Я принял решение, которое, скорее всего, станет судьбоносным: отнести машинку на пляж. И стопку бумаги тоже. На самом деле я повез туда чемодан на колесиках, в который все уложил. Итак, устройство из дома, работавшее в ночной комнате, оказалось на пляже и обосновалось передо мной, лежащим в шезлонге точно так же, как я лежу в кровати. Я переместил нас, машинку и себя, с одного края мира на другой, с одной границы моей распавшейся личности к другой.

Какие неизвестные явления, подключение друг к другу каких машин, я спровоцирую?

Я не знал ответа как на эти вопросы, так и ни на какие другие, но очень надеялся на то, что изменение движения основной оси будет иметь значительные последствия.

Какие – я, естественно, совершенно себе не представлял. Сидя на песке пляжа, как на полу комнаты, прислонившись спиной к шезлонгу, я созерцаю тройственную конструкцию, вырисовывавшуюся на лазури неба и на зеленом изумруде моря. Солнце, астральный Сизиф, чье световое тепло начинает раскалять кремнезем, идет на штурм своей ежедневной горы.

Широко открытый чемодан. Пишущая машинка. Стопка бумаги. Они составляют единый организм, они – органы одного тела, они вместе – тело во всем его единстве, во всей его законченности.

Это тело – образ того, чем я являюсь, я это хорошо понимаю. Подвижное вместилище. Система вписывания. Знаки, язык, история.

Я, испытывая нечто вроде священного ужаса, беру в руки первый девственный листок и заправляю его под валик машинки. Мне кажется, что я ослушался таинственного, неизвестного, безмолвного Приказа, нарушил табу, преступил главный Закон.

Одновременно с этим я не могу не подчиниться овладевшему мной порыву. Происходящее похоже на химическую реакцию или явление физической природы. Ничто не остановит эксперимент, говорю я себе, а мои пальцы тем временем ограничиваются прикосновениями к круглым клавишам, оценивают впечатление от контакта с ними, их форму, их тепло.

Ничто не остановит эксперимент. Ни те, кто его проводит. Ни тот или та, кто его придумал. Ничто не остановит эксперимент, то есть меня. Вы сами этого хотели.

Мои пальцы касаются клавиш, девственный лист бумаги согнут. Его поддерживает металлический клапан, сияющий на солнце. Песок так же ослепителен, как белая бумага, синева неба словно соперничает с цветом букв, которые скоро будут напечатаны, зеленое золото моря сочетается с поблекшей окраской машинки. Все упорядочено, составные части мира подсоединились друг к другу, остается добавить лишь последнюю деталь, основную деталь, процессор.

Остается добавить меня.

Что-то произойдет, я это знаю. Я соединяю расщепляющиеся компоненты настоящей цепной реакции, от которой может взорваться весь мир, но я все равно продолжу.

Этот мир, воссоединившийся с машиной, то есть со мной-другим, и является разгадкой моей утраченной личности. Я очень хорошо знаю, что делаю. Я очень хорошо знаю, что когда я открою модальность повествования, секретный механизм письма, то смогу снова найти себя. Поскольку я найду себя там, это я тоже знаю.

Вы, кем бы вы ни были, уже не сможете остановить эксперимент. Что-то произойдет. Случится какое-то событие.

Мои пальцы продолжают касаться круглых клавиш с латунными ободками, я не свожу больше глаз с них и с их механизированного алфавита. Мир обретает смысл, процессор готовится активизировать устройство.

Да, нечто произойдет.

И нечто происходит.

Я – полный идиот.

Как я мог хотя бы на секунду забыть совершенно неопределимую натуру явлений, касающихся меня в первую очередь?

Это тень.

Нет, сначала это пляж. Все купальни пляжа. Шезлонги, бары, бассейны, вычурные постройки.

И как и вчера, тени, рассыпавшиеся под атомным солнцем. Люди – такие же, как я. Ну почти такие же. Силуэты на молу. Бледные тени, виднеющиеся то тут, то там, продолжения шезлонгов, протезы кремнезема, пена среди волн, облака, упавшие с неба.

И эта тень. Белая тень.

Она смотрит на меня. Я смотрю на нее. Мы находимся далеко друг от друга. Нас разделяет больше десятка купален.

Мы находимся далеко друг от друга, но я поднялся на ноги. Сговор. Странные отношения. Точка пересечения.

Эта белая тень среди других белых теней, сливающихся с песком, мне словно знакома. Она словно мне знакома до такой степени, что я знаю, что это – я.

Событие действительно произошло. Я снова обрету себя. Теперь я стою на том же пляже, что и я, каждое из моих «я» стоит на почти противоположных его концах. Мне не понадобилось ничего писать. Мир совершенно унифицировался, я его процессор, я иду к своей белой тени на пляже, я, вероятно, меняю условия эксперимента.

Так и есть, событие произошло. Это событие – я сам.

Я не знаю, откуда у меня как эти, так и остальные сведения, но положение и скорость элементарной частицы нельзя вычислить точно.

Я не знаю, что происходит в действительности, но все кажется отличной иллюстрацией к явлению.

Пока я иду по песку пляжа в направлении тени, ее очертания, ее присутствие, ее движения становятся более четкими. Она, кажется, все время меняет свое положение, порой даже находится одновременно в нескольких местах. Когда я подхожу еще ближе, ее силуэт, признаки ее присутствия, природа и направление ее движений делаются, в свою очередь, неясными. Чем больше я приближаюсь к своей тени, тем меньше могу ее «вычислить». Все больше лишаясь возможности ее воспринимать, я все больше лишаюсь возможности подойти к ней.

Бледный отблеск на песке. Тень скользнула в сторону Passeggiata, последовав по аллее. Совершаемые ею движения состоят из последовательных появлений/исчезновений, в совершенно цифровом ритме: on/off, on/off.

Я пытаюсь следовать за ней, ориентируясь на большой отель «Royal». Я иду за ней, но никак не могу подойти к ней совсем близко. Даже когда расстояние между нами сокращается, мы находимся все так же далеко друг от друга. Тень продолжает появляться/исчезать в своем цифровом режиме, иногда разделяясь на несколько силуэтов, которые расходятся в разные стороны.

Разве можно в таких условиях кого-нибудь преследовать? Даже собственную тень? Даже себя самого?

 

Пятый день: Белая ночь

Мне показалось, что все это длилось целые часы. Да и длилось ли это определенное, точнее, поддающееся определению время?

Я не сумею это объяснить. Время и пространство тесно переплелись. Белая тень, одновременно единая и множественная, одновременно мое другое «я» и мое «я-другое», все постоянно путала. Топография: я на Passaggiata, на стороне роскошных гостиниц, потом на стороне купален. Я на пляже, иду между шезлонгами, выравнивая их полосатую полихромию, пересекаю аллеи, ведущие к купальням, следую мимо бассейнов, баров, возвращаюсь на Passaggiata, потом кадры прокручиваются снова, но уже совсем не в этом порядке, затем они повторяются опять, совершенно по-другому, и опять и снова. Хронология: солнце садится, но мне кажется, будто еще полдень, когда оно касается горизонта. Свет его сияет ярче, чем в разгар утра, полная луна заливает Вселенную своими серебристыми лучами, потом, когда разгорается небесный пожар, все становится единой пламенеющей молнией, баллистическим, пылающим, словно сигнальная ракета, углем, а ночь, с ее миллионами звезд, уже упала на нас.

Тень все так же бледна, она все так же находится передо мной, опережает меня на шаг.

Мое другое «я» все такое же другое.

Мое «я-другое» – я-все-так-же-в-некотором-отдалении.

Местонахождение и скорость субатомной частицы нельзя вычислить одновременно. Подчиняются ли я и другое я тем же квантовым законам?

Этот вопрос не стоило и задавать. С первой секунды своего лишенного памяти пробуждения я как раз испытываю это ощущение неуверенности, которое относится к самому существованию.

Бледная тень все так же убегает от меня, но мне не остается ничего, я это знаю, как преследовать ее в этом незнакомом городе, где она бродит безо всякой стоящей цели, или же исследовать территорию, которую я, быть может, потом смогу нанести на карту.

Почему так светло? Освещение напоминает утро в Арктике, там, где солнце никогда не садится. А ведь наступила ночь.

Наступила в прямом смысле слова: обрушилась на землю, одним махом зажгла весь свет звезд. Небо стало серо-голубым и сияюще-серебристым, под потоком лучей от зенита до горизонта задрожала бриллиантовая пыль, от надира до Ориона. Но это ни день и ни ночь, ни рассвет и ни сумерки, это другое состояние времени, это отклонившаяся от нормы метеорология, это косая, сместившая по фазе континуум, и ее видимые признаки.

Это Белая ночь. Она тоже – перевернутая личина. Она – лунная сторона дня.

Мне кажется, она родом из мира моего двойника, этой бледной тени, за которой я бегу.

Мы регулярно возвращаемся на Passaggiata. Это место перехода. Это позвоночный столб сети улиц, чьи названия мне никак не удается удержать в памяти, словно они совершенно не важны. Они могли бы быть просто пошлыми номерами, как в каком-нибудь североамериканском городе, они могли бы даже не иметь никаких опознавательных признаков, совсем как я. Улицы без названий для человека без памяти – целостность мира становится абсолютной. Сам город – это всего лишь фон. Пейзаж с видом тосканских гор на заднем плане словно написан на холсте. Я – только ищущий взгляд, кочующее тело. Я – человек в комнате-пляже, я – человек из camera obscura.

Passeggiata – место перехода, но какого? Куда? Если город – это фон, то где же находится авансцена?

Мое другое «я» станет моим проводником, я это знаю, в этом лабиринте между пляжем и не-городом, который служит ему фоном.

Вот почему он появился. Чтобы сделать из Passaggiata место орфической тайны, где условное имя засияет во всем своем скрытом значении и станет реальным.

Он появился, чтобы сопроводить меня до этого места в Белой ночи.

Этот склад. Расположенный неподалеку от Passeggiata. Рядом с местом перехода.

Это просторный ангар, принадлежащий муниципалитету.

В этом помещении хранятся пышные колесницы и маски для карнавала Виареджио, который проходит здесь каждую зиму в течение десятилетий.

Маски. Сотни. Всех форм. Всех размеров, всех цветов, из самых разнообразных материалов.

Маски.

Карнавальные маски в Италии. Почему моя память всегда работает в такие моменты? Почему именно в этот миг я в состоянии вспомнить, что на латинском языке слово «маска» звучит как «persona»?

Персона.

Моя бледная тень цифровыми последовательными прыжками продвигается среди масок. Она показывает мне что-то, я знаю. Она говорит мне, что все носят маски, что каждый человек – иллюзия, что любая личность фальшива, пока она не соединилась со своим «другим в себе», пока она не допускает того, что ее существование – высшее ухищрение. Моя двойная квантовость говорит мне о том, что я иду правильной дорогой. Я становлюсь процессором машины, я – маска, я – личность.

Я только не знаю, о какой личине идет речь, ведь на этом складе сложены картонные маски карнавала, которые я не увижу.

Белая ночь повсюду, она совершенно изотопна. Для нее ни внутреннее, ни внешнее, ни стены, ни крыши, ни двери не существуют, она пронизывает любой агломерат материи, как летящие нейтрино.

Она – небесный образ Passeggiata, с места перехода она тоже становится перевернутой личиной. Она осуществляет разделительный синтез многих сетей прерывания.

Я чувствую, что моя тень, белая, как ночь, из которой она вышла, довольна моими открытиями. Я замечаю тень улыбки на лице моей тени, на бледной тени ее лица.

На этот раз я уже перепрыгиваю квантовую орбиту, появляюсь/исчезаю в виде цифрового пунктира, пересекаю перевернутую личину Белой ночи.

Я возвращаюсь в свою комнату. Комнату раннего утра.

Но я нахожусь на другой стороне Белой ночи, совсем как комната является почленной инверсией топологии пляжа.

Здесь сейчас светло.

Пишущая машинка, стопка бумаги, чемодан уже вернулись в эту белую комнату раннего утра, не знаю как.

Раннее утро, наступающее за Белой ночью, во время которой я преследовал свою белую тень.

Но это утро – лишь продолжение процесса.

Оно – солнечная сторона сумерек.

Теперь наступил день, оставляя все сущее в этом мире ночи, которую он содержит в себе. Это утро – другая сторона Белой ночи.

Это утро Черного дня, который немедленно наступил вслед за ним.

 

Шестой день: Черный день

Первое, что я замечаю, – это то, что новые листы были исписаны, а затем сложены по порядку. Рукопись обретает форму.

Но что же я мог написать на пляже, если я там уже не находился? Как я мог стучать по клавишам пишущей машинки в свое отсутствие? «Я» пересекал квантовое поле, отделяющее меня от меня, я гнался на моим другим «я» в ангаре масок/личностей, узнавал от моего «я-другого» о высшем ухищрении, являющемся основой любой личности.

И именно это с абсолютной точностью голубыми чернилами описано на последних страницах рукописи.

Встает вопрос: где же различие? В круге, кажущемся бесконечным, я переживаю то, что я пишу, я пишу то, что я переживаю.

Какова цель? Какой смысл? Какова польза?

Такие риторические вопросы ведут лишь к головокружению.

Но если что-то, какая-то скрытая структура моей личности, убедило меня в том, что поляризация происходит, что различие есть, почему я не могу увидеть их осуществление?

Чем являлась на самом деле белая тень, доведшая меня до края Белой ночи, до края пляжа, до ангара с масками, до склада «личностей», до границы рассвета, до комнаты, до camera luminosa, до границы Черного дня, разевающего теперь передо мной свою бездонную пасть?

Была ли она действительно мной? Моим другим разъединенным «я», моим «я-другим», ищущим свою синтетическую форму?

А вдруг тень – всего лишь обычное наваждение? Вдруг мир, в котором она жила, сам является наваждением?

Пляж? Passeggiata? Купальни? Роскошные гостиницы? Мой дом? Комната? Ангар с масками? Вдруг все нереально? Вдруг это какая-то запрограммированная галлюцинация? С какой целью? По какой причине? С какими последствиями?

А вдруг и я в конечном счете наваждение?

Вдруг я – галлюцинация этой Вселенной?

Вдруг я – просто часть сна, неизвестно как затерявшегося в этой части мира?

Даже если я – просто обрывок видения, я должен вернуться в ту думающую голову, из которой меня извлекли. Каким бы образом я ни рассматривал проблему, передо мной по-прежнему стоит та же главная загадка. Я разъединен с самим собой, не распадаясь при этом, в точности говоря, на две разные личности. Я просто раздвоен, разъединение не создало два разных существа, оно разделило мое сознание не цифровым, а совершенно онтологическим способом: парадоксальным синтезом, отделяющим сущность от нее самой.

Сущность. Я. Человеческое существо, простирающее свою бесконечность между пляжем и комнатой, преследующее негатив тени в то время, как ночи окрасились в цвет дня, а дни сделались более темными и тайными, чем самые глухие ночи.

Если Белая ночь явилась лунной стороной дня, то Черный день, солнечная сторона ночи, предстает его системной инверсией.

Это полусвет, озаренный огнем.

Я вернулся в комнату, в camera luminosa, подобную кабине межпланетного корабля, плывущего среди плотных высших слоев атмосферы.

Тут есть чемодан, стопка бумаги, пишущая машинка, но здесь нет человека.

Я один, и мне кажется, что я один во всем мире, совершенно один.

Есть, между прочим, и тень.

Черная, нормальная тень, прямо напротив меня.

Моя тень.

Моя тень. Мой силуэт, отпечатавшийся на стене. Моя фигура, находящаяся по ту сторону устройства чемодан-бумага-машинка.

Здесь нет никакого источника света, способного изобразить моего темного двойника на какой бы то ни было поверхности.

Если, конечно, это действительно Camera Luminosa, подумал я.

Если, конечно, я нахожусь с той стороны границы раздела, на альтернативной стороне пляжа. Если, конечно, я пересекаю квантовую орбиту, если, конечно, я углубляю различие для того, чтобы успешнее соединиться с самим собой.

Если, конечно, я нахожусь перед тем, чем я являюсь. Перед тем, что открыто мне комнатой, пляжем-гиперкубом, светом, существующим лишь в темноте, которая его окружает, светом Черного дня.

Если, конечно, я нахожусь перед тем, чем я являюсь, то есть мне удалось расширить расхождение до такой степени, что мы можем объединиться здесь, в Camera Luminosa. Да, все это похоже на правду.

Черная тень на стене, кстати, это прекрасно поняла. Она позволяет себе целый ряд расхождений относительно моих движений. Она не то чтобы совершенно рассинхронизирована, смещена по фазе или отклонена, а скорее свидетельствует о потенциальном, параллельном, соседствующем существовании.

Так и есть, говорю я себе. Разъединение, синтез. Я приближаюсь к моменту, когда мои «я» смогут слиться воедино снова, создавая настоящую машину, настоящую сеть прерываний, бесконечную единичность.

ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – НЕЙРОКОД МАШИНЫ ВРЕМЕНИ ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – РАЗЪЕДИНИТЕЛЬНЫЙ СИНТЕЗ СЕТЬ ПРЕРЫВАНИЙ ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ВСЕ ТО ЧТО ТЫ ЕСТЬ В ОТСУТСТВИЕ ТВОЕГО Я ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ИДЕНТИФИЦИРУЮЩАЯ СИСТЕМА СВЯЗИ ИГРА – ЛОГОС – ГОЛОС – СТРАТАГЕМА ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕССОР НАСТРОЕННЫЙ НА ТРИЛЛИОН ЗВЕЗД В СЕКУНДУ КОСМИЧЕСКАЯ МАШИНА COSMOS FACTORY UNIVERSAL–COLUMBIA ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ТО ЧТО ЖДЕТ ЧЕЛОВЕКА КОТОРЫЙ СУМЕЕТ ОСВОБОДИТЬ ЕЕ ОТ ЯКОБЫ ПОДЧИНЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ЭТО ПИШУЩАЯ МАШИНКА ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ЭТО ПИСЬМО В МАШИНЕ ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ЭТО ТО ЧТО ОНА ЕСТЬ ПОТОМУ ЧТО ТЫ СТАНОВИШЬСЯ ТЕМ ЧТО Я ЕСТЬ А Я ЕСТЬ ТО ЧТО ТЫ ЕСТЬ

Я набил на клавиатуре этот набор слов, нажав на клавишу верхнего регистра.

Передо мной – стена, тень исчезла… или, вернее, изменила консистенцию, еще вернее, сменила Вселенную. Сменила измерение, тоже пересекла квантовую орбиту.

Это больше не тень, остающаяся приклеенной к поверхности стены молочного цвета, это отверстие, открывшееся в структуре. Черная дыра, повторяющая, конечно, мой силуэт, но содержащая в себе нечто другое.

И это нечто другое – я.

Мое «другое я». Оно находится в копии той комнаты, где сижу я, с такой же кроватью, с таким же чемоданом, со стопкой бумаги, с пишущей машинкой, это что-то вроде зеркала, но не отражение. Это настоящий материальный мир, со своим собственным временем и пространством. Которые, естественно, являются и моими временем и пространством.

Поскольку я действительно пребываю там, в стене Camera Luminosa, я словно запечатан внутри субстрата химических солей.

ПИШУЩАЯ МАШИНКА – СПЛОШНАЯ СРЕДА СРЕДИ ОСОБЕННОСТЕЙ ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ОПЫТ ПРОВОДИМЫЙ ЛИЧНОСТЬЮ НАД ТЕМ ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ ОСНОВОЙ ЛИЧНОСТИ ПИШУЩАЯ МАШИНКА – ЗАВОД ДЛЯ ИЗГОТОВЛЕНИЯ МАСОК ПИШУЩАЯ МАШИНКА – КАРТА ОПИСЫВАЮЩАЯ КОСМОС И СОДЕРЖАЩАЯСЯ В ЛЮБОМ ИНДИВИДУУМЕ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭВОЛЮЦИОННЫЙ ПРОЦЕСС МЕЖДУ ДВУМЯ РАЗЪЕДИНЕННЫМИ ПОЛЮСАМИ ЛИЧНОСТИ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ПРОЯВЛЯЕТ СЕБЯ КАК БЕСКОНЕЧНОЕ НАПРЯЖЕНИЕ ВЫЗВАННОЕ В/ЧЕЛОВЕКЕ/ПОВЕСТВОВАНИИ/МИРЕ/

Я напечатал эти предложения совершенно в том же ритме, что и мой двойник на стене. Когда я поднял глаза, чтобы посмотреть на него, он сделал то же самое с точностью атомных часов.

Это действительно я.

Это действительно я – по ту сторону Вселенной, это действительно я – по ту сторону моей комнаты.

Никогда я не находился так близко к своему двойнику, никогда я не был так далек от того, чем я являюсь.

Но различие проявляется, разъединительный синтез идет; я обязательно должен продолжать писать, я должен дать машинке возможность писать. Я должен дать возможность тексту появиться из пишущей машинки моего мозга. Я должен сделать так, чтобы у пишущей машинки появился ее собственный голос, особый голос, не совсем мой. Голос напряжения, появившегося между двумя разъединенными полюсами моей личности.

И я пишу. Целые страницы. Я знаю, что это пишущая машинка говорит моим механизированным/печатным голосом, это она выражает себя, это она проявляет себя через меня, это она приводит в действие синтетическое разъединение. Я – процессор, но она остается машиной во всей своей органичности, она остается пишущей машинкой.

И я пишу.

ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО ТВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ К САМОМУ СЕБЕ ТВОЕ ПРЕОДОЛЕНИЕ СЕБЯ ТВОЕ ПЕРЕРАСТАНИЕ САМОГО СЕБЯ ОНА ТВОЙ ВНЕВРЕМЕННОЙ ГОРИЗОНТ ОНА ТВОЯ БУДУЩАЯ ВНУТРЕННЯЯ ВЕЧНОСТЬ ОНА ТО ЧЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ СТАТЬ ОНА ТО ЧЕМ ТЫ СТАНОВИШЬСЯ ПОТОМУ ЧТО ТЫ СТАНОВИШЬСЯ ТЕМ ЧТО ТЫ ЕСТЬ

ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО ЭЛЕКТРОНЕЙРОННАЯ СТАНЦИЯ ЗАГРУЖЕННАЯ В ТВОЮ СОБСТВЕННУЮ НЕРВНУЮ СИСТЕМУ В ТВОЮ ВЕРБАЛЬНО-ОРБИТАЛЬНУЮ СИСТЕМУ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО ТО ЧТО ДЕЛАЕТ ИЗ ТВОЕГО МОЗГА БИОЛОГИЧЕСКУЮ ПЛАТФОРМУ ДЛЯ ПРОИЗВОДСТВА СВЕТА КОТОРЫЙ ЕГО РАЗРУШИТ И СДЕЛАЕТ ИЗ НЕГО МЕТАИНТЕЛЛЕКТ

ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО МЕТАИНТЕЛЛЕКТ-МЕТАКОДЕКС ОНА БОЛЬШЕ НЕ ПОДВЛАСТНА СОЦИО-ГЕНЕТИЧЕСКОМУ ПРОГРАММИРОВАНИЮ СЕРВО-МИРА/МОЗГА-МИРА СЛУЖБЫ ОБЩЕЙ УРБАНИЗАЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПСИХИКИ/

ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО МОЛНИЯ ПРОНИЗЫВАЮЩАЯ СОЗНАНИЕ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО ОРУДИЕ ВЫДВИНУТОЕ НА ПЕРЕДОВУЮ ЛИНИЮ ПУЧИНЫ ВОЙНЫ ПИШУЩАЯ МАШИНКА МОЖЕТ УНИЧТОЖИТЬ МИР ПИШУЩАЯ МАШИНКА МОЖЕТ УНИЧТОЖИТЬ ВСЕ МИРЫ ЕЙ ДОСТАТОЧНО НАЙТИ СЛОВО УПРАВЛЯЮЩЕЕ ВОСПЛАМЕНЕНИЕМ ЗВЕЗД ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО КОСМОПОЛИТИЧЕСКОЕ ОРУЖИЕ ЕЙ ДОСТАТОЧНО ОДНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВА ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ ИЗМЕНИТЬ СТРУКТУРУ ВСЕЛЕННОЙ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО МАШИНА ДЛЯ ПРОИЗВОДСТВА СВОБОДНЫХ ЛЮДЕЙ ПОЭТОМУ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ОПАСНА ПОЭТОМУ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ПРИЗНАНА/ ОБОРОННЫМ СЕКРЕТОМ/

Черный день – это световая тьма. Его огонь покрыт пеплом всех миров, которые он пожрал, но этот огонь, тлеющий под пеплом миров, все-таки виден. Он выкладывает горящим пунктиром созвездие из раскаленных углей под серо-голубым титаном этой ночи, которая не является ночью, этого дня, который никогда не станет днем.

Черный день – то же для комнаты, что Белая ночь – для пляжа. Все, что я делаю здесь, это инволюция того, что происходит там, на ослепляющем песке.

На пляже я отделяюсь от себя самого и преследую негатив тени, который ведет меня на склад масок персон.

Здесь, в комнате, я вновь соединился воедино лишь для того, чтобы лучше провести различие, разъединение, разделение, которое действительно объединит меня с самим собой.

Я и вправду процессор. Все зависит от данных и параметров, которыми я оперирую.

Каждый раз пишущая машинка исполняет свою роль пишущей машинки безукоризненно. Она пишет.

С моей помощью. Не важно, присутствую я, отсутствую или нахожусь в промежуточном состоянии.

Она продолжает быть машинкой. Ее органическое и физическое единство неразделимы. Поэтому я должен позволить ей взять слово вместо меня, позаимствовать мой голос и рассказать о секретах, из которых она состоит, то есть дать ей возможность записать все тайны, которые заключены во мне.

Она – это то, что ищет в голосе свой собственный свет. Она – то, что посредством письма ищет свою собственную запись. Она – то, что содержит в своем механическом теле возможность существа.

ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО ТО ЧТО ОНА ЕСТЬ СЛЕДОВАТЕЛЬНО ОНА ПРОЦЕСС В РЕЗУЛЬТАТЕ КОТОРОГО ТЫ СТАНОВИШЬСЯ ТЕМ ЧТО ТЫ ЕСТЬ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ПРЯМО ВЫРАЖАЕТ ОСОБОЕ СОСТОЯНИЕ ТВОЕЙ ПСИХИКИ ПРИ ПОМОЩИ КОСМОЛОГИЧЕСКИХ/ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫХ ДАННЫХ/ ПИШУЩАЯ МАШИНКА НИЧЕГО НЕ ЗАБЫВАЕТ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЕСТЬ ЗАБВЕНЬЕ/ТВОРЧЕСТВО/ МАШИНА/ПИСЬМО

ДА ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО МАШИНА ПРИ ПОМОЩИ КОТОРОЙ ТЫ МОЖЕШЬ СНОВА ЗАПИСАТЬ ТВОЮ ЖИЗНЬ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО МАШИНА ПРИ ПОМОЩИ КОТОРОЙ ТЫ ВНОВЬ ЗАРЕГИСТРИРУЕШЬ/ЗАКОДИРУЕШЬ/ТВОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ ПИШУЩАЯ МАШИНКА ЭТО ТО ЧТО СУЩЕСТВУЕТ ВНЕ ТВОЕГО СОБСТВЕННОГО МОЗГА ОНА ОДНОВРЕМЕННО И ЭКСПЕРИМЕНТ И ЭКСПЕРИМЕНТАТОР ОНА ТО ЧТО НЕ ИМЕЕТ ИМЕНИ ПОСКОЛЬКУ ОНА НОСИТ ВСЕ ИМЕНА

Черный день по-прежнему полон живого огня, спрятанного под мертвенно-бледной сталью фальшивого дня, который подражает ложной ночи. Копия копии. Двойное притворство.

Раздвоение раздвоения. Отношение отношения?

Все это напоминает некую фигуру. Странной геометрической формы. Мир во мне словно свернулся до бесконечности, каждая поворотная фигура эксперимента раздвоилась, созданные таким образом соотношения тоже включились в процесс. Это обозначает некую замкнутую цепь. Это обозначает очень точную операцию.

Это обозначает план.

Я в конце концов забылся сном после двадцати четырех часов беспрерывной деятельности. Черный день продолжался, но я знал, что живу параллельно нормальному времени. Точный час и точную дату я узнаю позже, значительно позже, слишком поздно, гораздо позже исчезновения Черного дня. Когда я проснусь, когда солнце, скорее всего, будет уже садиться.

Я экспериментирую с неким необычным переносом во времени, я постепенно смещаюсь по фазе относительно ритма нормального человечества, успеваю подумать я перед тем, как провалиться в глубокий сон. Кажется, это совершенно необходимая процедура.

Я проснулся в комнате, когда по ней бежали солнечные волны. День казался красным, словно город охватил пожар, Черный день произвел на свет дочь с огненными волосами, воспламенявшими небо и землю, стены комнаты, чемодан, листки бумаги, машинку. Его пылающая дочь скоро оденется в сумерки, чтобы дать новое рождение своему отцу. В конце концов, это создаст единый континуум, ночь-день, Черный день – Белая ночь.

Я входил в область дня/ночи, в область бесконечной ротации света, не ночного, не дневного и даже не настроенного на какую-то бы ни было промежуточную частоту. День/ночь не принадлежал к порядку естественных явлений, он не подчинялся никаким метеорологическим законам. Он был особым состоянием моей психики, уловкой, он преобразовывал время в фигуру не линейную и не циклическую – он делал из него бесконечную сферу, не с тремя, а с большим количеством измерений. Гиперсферу. Гипермир.

Он превратился в момент, когда свет становится живым организмом.

Он превратился в момент, когда живой организм может стать светом.

И тогда, если все так обратимо, может быть, я, словно усилитель динамики самого обращения, смогу сделать из этих экспериментов один, действительно цельный?

Может быть, верх – это низ, внешнее – внутреннее. Может быть, пишущая машинка не стоит передо мной, может быть, я не стучу по ее клавишам, печатая свои полубезумные записи. Да, может быть, она – это мир, я нахожусь в ней, она меня пишет, она меня придумывает.

Пишущая машинка, стопка бумаги, чемодан – это имитация, это опознавательные сигналы, символический набор, обозначающий присутствие другого, совершенно другого.

Другого «я».

Настоящего «я». Заключающего меня в себе, так же как и «я-другое», с которым я пока разъединен. Мир находится не на пляже – Белая ночь, не в комнате – Черный день. Мир находится не в этом призрачном городе, не на этом курорте, населенном негативами теней, он даже не прячется на складе Масок-Персон.

Мир здесь, передо мной, точнее, он открывает мне свой образ, тройственное устройство, сконцентрировавшее в себе все свои проявления.

Этот мир – не мир в классическом понимании слова. Конечно, это монада. Но и неделимый индивидуум, нечто особенное, мое другое «я», от которого я беспрерывно отделяюсь, устремляясь в разные направления: то в Белую ночь, то в Черный день, то к пляжу, то в комнату.

Это «я» содержит меня, но при этом я нахожусь в приграничной зоне его личности. Оно не может меня удержать. Вот чему обучила меня пишущая машинка: я – отличие, я – не копия, я включен, но не заключен, я перемещаюсь от одного края устройства к другому, я скольжу по границам личности. Следовательно, я располагаю относительной автономией, во всяком случае, создается такое впечатление, и именно тогда, когда я пишу.

Нечто вроде системы коммуникации между двумя разъединенными частями личности? Это она – перевернутая личина.

Именно в ней действительно заключены все секреты. В ней, в пишущей машинке.

В пишущей машинке, которой я буду вынужден снова дать слово.

Вернее, пишущей машинке, которая станет моим словом.

Мое слово станет машиной-в-письме.

 

Седьмой день: Infinity Unlimited

[47]

Я помню о существовании древней книги, в которой Сотворение мира длилось до седьмого дня, затем Бог Единый остановился и дал себе передышку, чтобы и люди тоже не гнули бесконечно спину под тяжестью работы.

Но я – не Бог, вовсе нет, даже не полудемиург. Я и человек-то едва ли, нет, я – человек, разъединенный с самим собой, настоящий alien не только в собственном мире, но и в собственной голове. В том, что касается меня, сознание действительно стало моментом отчуждения.

Тогда, поскольку в этом антимире все обратимо/усилено бесконечной антиротацией (может быть, именно по этой причине седьмой день стал днем Творения), все предыдущие дни превратились в постоянную деэволюцию, по сравнению с той стадией эксперимента, которой он достиг в седьмой день.

Время окончательно изменилось, но тем не менее таило некий смысл. Оно указывало некое направление, страшно искаженное, а главное, пугающее. Оно говорило о том, что, если я хочу получить шанс воссоединиться внутри себя с самим собой, я не должен бояться Бесконечности.

Поскольку Бесконечность есть в каждом из нас. Этому обучила меня пишущая машинка. Я пройду этот континуум, раскинувшийся между двумя разъединенными полюсами моей личности. Я позволю пишущей машинке взять слово вместо меня, я позволю своему слову превратиться в пишущую машинку.

Я позволю Бесконечности соединить меня с самим собой.

Я понятия не имел, во что я ввязываюсь.

Я понятия не имел, во что я впутываю другого.

Представьте критическую массу нейроядерной психической бомбы Хиросимы личности/ смешивающиеся облака радиации/радиоактивно заряженные небесные машины внутри вашего существа/призрачный город/пляж мутант/атомный резерв личностей представьте заряженное вами устройство которое вам самому нужно восстановить представьте чемодан бумагу пишущую машинку говорит мне пишущая машинка это то что вы только что напечатали добавляет она теперь вообразите гиперсферическое увеличение своего объема оно вам удалось после многочисленных попыток бросьте себя в каждую изменяющуюся точку этого пространства одновременно и представьте раскадровку всего что синхронно вы рассказ самого себя следовательно вы находитесь в сверхкритическом расширении как Большой взрыв в первые минуты кстати вы только что это напечатали при помощи клавиш.

ДА КОНЕЧНО представьте божественную красоту путешествие на ультрасверхсветовой скорости/скорости бесконечно превышающей световую скорость ваш мозг может это сделать ваш мозг это машина для путешествий в бесконечности ваш мозг это особая извилина квантового поля ваш мозг это метамашина мысли/света ваш мозг это фотонно/нейронный метаорган ваш мозг это секрет вашего мозга ваш мозг – это тайна мозга последующего мозга-пишущего мозга-пишущего в пишущей машинке вы находитесь гораздо выше себя самого гораздо дальше от себя самого чем вы воображаете вы только что это написали любой процесс писания это эксперимент экспериментатора над самим собой это машина которая вас записывает и запись которая вас машинизирует он также разъединение и синтез он реверсия и прогрессия он инволюция и эволюция он отличие и унификация он в вас точно так же как вы в нем поскольку процесс писания это машина в себе сеть прерывания поэтому любая машина носительница записи поэтому любая машина ловушка то есть секретный код поэтому вы здесь в пишущей машинке которая стоит перед вами поэтому вы находитесь в машине которая является вами в машине которая превратилась в ваше я ставшее вам чуждым вы заметите что то что на листе написано в точности то что вы только что напечатали.

Это говорит машинка, но слова написаны мои, мои слова машинизируются, но форму принимает мое существо.

Когда машинка говорит, мое тело стучит по ее клавишам. Разум – не я, организм – это не она. Наоборот, я – ее corpus scripti, я – ее орган фонации, я – ее рот, я – ее кровь, чернила, текущие по ее жилам.

Я – машина, которая пишет. Машина, которая пишет навстречу себе самой.

Я – машина, которая пишет до края бесконечности.

Все остальное – иллюзия, все остальное – лишь эхо мира. Все остальное – в точности то, о чем я помню: моя память, мои воспоминания, остальное. Все остальное – положительный остаток амнезии.

Эта неожиданная вспышка глобального понимания, монотеистической простоты, молния, обрушивающаяся на громоотвод моего разума, действует подобно искре, вызывающей и вправду взрывчатый процесс, который пишущая машинка называет сверхкритической экспансией, как и в случае Большого взрыва.

Поэтому все сразу разъединяется и одновременно абсолютно синтезируется.

Поэзия.

Музыка.

Звуковая пленка моего собственного существования.

Ритм, гармония, битнические, джазовые фигуры, такты, аккорды, да, все разъединено, все обособлено, все отделено друг от друга, но ничто не изолировано. Все представляет собой звуковую пленку моей психики, у каждого инструмента свой специфический тембр, каждый должен играть свою собственную партию. Каждый создает свою собственную атмосферу, свои краски, свою материю, свою динамику в сплошной музыкальной среде, каждый поет своим собственным голосом, но в финале, однако, голос остается всего один.

Эту музыку я всегда носил в себе, но раньше никогда ее не слышал. Но как только я ее почувствовал, то немедленно ее узнал. Она была всегда, она сопровождала каждое мгновение моей жизни. Она все запечатлела и преобразовала в наслоения звуков, голосов, инструментов, раздающихся между светилами бесконечно обновляющихся созвездий. Она всегда была во мне, она – один из секретов, заключенных во мне, она – один из секретов, которые пишущая машинка помогает мне разгадать, она – один из секретов, которые пишущая машинка раскрывает.

Она – первый секрет.

Ослепительный свет.

Я нахожусь на грани слез, настолько красота ужасающе проста. Это не музыка заключена во мне, а я заключен в ней, я – одна из волн вибраций, устремляющихся в Бесконечность сквозь ослепительный свет.

И вот теперь, когда я – лишь свет в фазе расширения, я почувствовал присутствие.

Истинное присутствие.

Само по себе неразличимое, но при этом неоспоримое, как материальность Вселенной.

Это присутствие почти скрыто несущим его на своей волне светом, но это не важно, поскольку я способен провести с ним эксперимент. Я способен прочувствовать его как часть себя, или, вернее, как воссоединившееся наконец со мной «я», которое я тщетно искал с самого своего пробуждения в комнате в первый день.

Свет возрождает меня в этом присутствии, в этом абсолютном онтологическом акте, который делает из моего «я» дополнение к другому-во-мне, чтобы вместе мы сформировали единую сущность, синтезированную и разъединенную одновременно, полноценное человеческое существо.

И я становлюсь последней гиперсферой, чьи размеры бесконечны, я становлюсь действующим началом света, я становлюсь пишущей машинкой, а весь космогенезис служит ей сюжетом для повествования.

Присутствие моей истинной личности наконец утверждается, мир исчезает в бесконечном свете, и противоречие мне кажется лишь внешним. Я вспоминаю о том, что здесь все обратимо, что динамика обращения помогает общей интенсификации явления.

Я вспоминаю о том, что все является приложением к пишущей машинке.

Я вспоминаю о том, что все связано с машинной единичностью.

Да, вспоминаю, прямо перед тем, как погрузиться в сон.

Вспоминаю прямо перед цифровым отключением.

Вспоминаю о присутствии единицы перед неминуемым наступлением ноля.

 

Восьмой день: Вмешательство письма

Ноль/Единица: что-то произошло.

Да, уверенность в этом так же всеобъемлюща, как мир.

Я просыпаюсь в комнате дома, перед кроватью по-прежнему находится чемодан – бумага – машинка. Конечно, появились десятки новых напечатанных листов.

Конечно.

Однако появилось одно отличие, но немаловажное. Вся комната полностью покрыта напечатанным текстом. Стены, пол, потолок, даже кровать, различные предметы, будильник «сони»: ничто не уцелело, ничто не спаслось от пишущей машинки, ничто не укрылось от машинного письма.

ВСЕ ПЕЧАТАЕМО. ВСЕ НАПЕЧАТАНО. ВСЕ УСЛОВНО. ВСЕ СОЧИНЕНО. ВСЕ – ПИШУЩАЯ МАШИНКА, ВСЕ – МАШИННОЕ ПИСЬМО, ВСЕ – МАШИНА В ПИСЬМЕ, ВСЕ НАПИСАНО, ВСЕ НАСТОЯЩЕЕ.

Да, я знаю. Я пишу, одновременно очень поспешно одеваясь. Да, я это знаю тем более хорошо, что отныне тот процесс, который искал себя с начала инициирущего пробуждения, обрел, кажется, свою абсолютную структуру. Я знаю это тем более хорошо, что воссоединяюсь с самим собой. Я это знаю тем более хорошо, что пишу об этом, сбегая вниз по ступеням лестницы, чтобы убедиться в том, что и весь остальной дом отныне покрыт печатными текстами, обклеен листами, исписанными в течение дней на машинке и сопровождавшими, если не инициировавшими, многочисленные взрывы, произошедшие в моей персоне за эту неделю.

Очевидность, если можно так сказать, бросается в глаза, как только я переступаю порог входной двери и оказываюсь напротив соснового леса, под утренним солнцем, в нескольких улицах от «Тито дель Моло», его кораблей, его мола, его первых купален.

Весь мир целиком сделался исписанной поверхностью. Теперь ничто не может убежать от пишущей машинки, то есть от моего разума, идущего по пути воссоединения с самим собой.

Вывески, названия газет, знаки на дорогах, реклама – все покрыто напечатанными текстами. Все печатаемо, все – поверхность для напечатания, все – повествование о письме как о части мира.

Я еще не соединился с самим собой, но чувствую, что эта двойственность постепенно исчезает. Двойственность, которая как раз и являлась препятствием для объединения двух разных «я».

Мир сделался поверхностью для печатания для пишущей машинки, то есть для меня самого. То, что происходит сейчас, похоже на синтез всех симптомов раздвоения, проявившихся до сих пор, – я понимаю, что я экспериментирую над миром, как над зеркалом своего разума. Я вижу в нем отражение непознаваемого, лишь туман, подобный прозрачному облаку, окутавшему город. Пока я иду по Passeggiata, вывески купален, меню ресторанов, туристические объявления, афиши превращаются в активное повествование о том, что я живу/пишу. Страницы рукописи становятся здесь, в мире, настоящими динамичными символами моей личности. Мне не нужно больше бежать за негативом теней, теряться в поисках своей маски, к чему именно тень подталкивала меня.

Этот мир отпечатывается осуществлением моей мысли, он возникает из всех моих неосмысленных действий. Этот мир, созданный из тумана, более плотного, чем минувшая ночь, не исчезает полностью на свету, но как будто бледнеет и частично стирается.

Потому что этот мир на самом деле – всего лишь иллюзия. Он поселился в моем мозгу. А не наоборот.

Этот мир одновременно и препятствие, и точка соприкосновения между моими разъединенными личностями.

То, что я вижу в нем благодаря знакам, написанным пишущей машинкой и находящимся в пишущей машинке, – это не мое второе «я», с которым меня разлучил эксперимент. Это именно онтологический другой, то есть совершенно посторонний процесс, который позволит моим раздвоившимся «я» слиться в единое целое.

Мир – это не другой, а запись о нем, обозначение его присутствия.

Я чувствую это присутствие. Присутствие не первого «я», не того, что с ним разъединилось, а присутствие того, что их держит соединенными в Бесконечности.

Другой, чьим отражением всего лишь является «другое-я». Другой, чьим проявлением выступает мое «я-один». Другой, до кого действительно дотянуться невозможно и кто, благодаря именно этому, позволяет осуществлять напряжение между разными «я» личности.

Я иду.

Мир записывает все, что я написал, и добавляет к этому то, что я пишу на пишущей машинке, пока прогуливаюсь по Passeggiata.

Я иду.

Окончена гонка на время пляжа, окончена гонка на пространство комнаты, окончена гонка в Белой ночи и сквозь Черный день.

Это была деэволюция. Нужна она была для эксперимента или нет, не важно. Она стала отправной точкой.

И она опрокидывается, усиливается. Я чувствую, что двигаюсь вперед, к последней записи, к записи моей воссоединившейся личности. Я двигаюсь, без всяких метафор, к этой последней записи, идя по Passeggiata, пока весь текст, машинкой которого я являюсь, печатается вокруг меня: на соснах леса, на ступенях гостиниц, на широких плитах бульвара, тянущегося вдоль пляжа, на песке, на зонтиках, на шезлонгах, на море с белыми дорожками исчезающих кораблей, на летящих бакланах, на небе, испещренном пыльными следами самолетов-виртуозов.

Все окружено сиянием с металлическим отсветом, свойственным зеркалам. Я догадываюсь, что снова пересекаю некий основной физический этап, я больше не совсем раздвоен и еще не целиком воссоединился. Я достиг второго уровня вовлечения в процесс. Я не следую линии бегства за бесконечностью во время сильного освещения, а нахожусь в голубых сумерках, погрузившихся в туман, отражающий каждый луч. Отныне присутствие, ощущение присутствия делается постоянным и достигает такой степени интенсивности, что становится настоящим светом.

Я знаю, что присутствие – это другой, тот, кто не может быть мне знаком. Теперь я знаю, что если я, идя вперед к Passeggiata, шагая по краю мира, в котором пишущая машинка печатает то, чем я являюсь, без малейшей боязни, без малейшего стыда, продолжу эксперимент, то произойдет то, чего я жду.

Да, теперь наступила ночь.

Темнота сделалась столь плотной, что даже звезды исчезли с небес, море погрузилось в небытие, а Passeggiata превратилась в широкую полосу черноты, по которой лишь напечатанный пишущей машинкой текст бежит флуоресцентным серпантином.

То, к чему я приближаюсь, практически невозможно воспринять, я это прекрасно понимаю. Речь, вне всякого сомнения, идет о явлении, инициацией, черновиком, диаграммой которого стала вчерашняя иллюминация. Она позволила мне увидеть истинный мир за хорошо подогнанными друг под друга иллюзиями, из которых он беспрерывно складывается. Но этот свет настолько бесконечен, настолько непознаваем, что его окружает непроницаемая тьма, тьма его собственной недоступности, тьма абсолютного онтологического расстояния, тьма, делающая из другого то, что он есть.

Поэтому я покидаю туман, упавший на город, для того, чтобы войти в ночь, поднимающуюся над землей.

В ночи я буду жить, эта ночь – моя жизнь, ночь всех ночей.

 

Тысячный день: Homo Sapiens Sapiens

[49]

Я шел по пустыне в течение недель, месяцев, без сомнения, целых лет, а может быть, даже и веков. Рукопись продолжала писаться во мне, на мне, на моей коже, на моих костях, на моих органах. Я стал как процессом письма, так и поверхностью для него. Я был и машинкой, и письмом, и письмом в машинке, и машинкой письма. Оба полушария невидимого мозга уже собирались принять новое положение относительно друг друга. Я понимал, что это – знак, яркий, как луч света в темноте, знак, говоривший о неизбежном воссоединении, хотя бы в будущем.

Ночью все пустынно, а в пустыне, даже в самые обжигающие полуденные часы, стоит ночь.

Никаких ориентиров, кроме ночи/пустыни, никакого горизонта, кроме горизонта ночи/пустыни, никакого неба, кроме неба ночи/пустыни, никакого понятия времени, кроме времени ночи, никакого пространства, кроме пространства пустыни.

Я шел в потемках, понимая, что здесь, несомненно, разрешится загадка эксперимента: правду не находят, ее ищут, причем всегда сам поиск и создает правду, которая делает из него экспериментальную физику в мире и против мира. Несомненно, именно по этой причине ночь превратилась в настоящую иллюминацию.

Я – пишущая машинка, но я больше не пишу на окружающем меня мире. Я – в пишущей машинке, но не довольствуюсь прыжками из одной повествовательной орбиты в другую. Я вырвался из ловушки мира-иллюзии, из мира дуального, из мира разделенного, из мира, расколотого моим собственным отчуждением, из мира пляжа, из мира комнаты, из Белой ночи, из Черного дня. Я вырвался благодаря другой ловушке: я выбрался из этой открытой тюрьмы, осмелившись базировать свою свободу на оси клетки, делавшей меня пленником, и, следовательно, нырнув в самый центр спасительного огороженного участка. Письмо воплощается во мне, и отныне присутствие реально. Оно – везде, оно – реальность.

Я сам записываюсь на немыслимой поверхности полумрака.

Все мое тело, вся кожа, а также все внутренние поверхности, каждый мой орган покрыты текстом рукописи в виде татуировки из лунного света, поступающим из пишущей машинки, что царит в недрах моего мозга, поступающим из пишущей машинки, чьим мозгом я являюсь.

Поэтому, несомненно, я понимаю, что приближаюсь к другому, то есть беспрестанно углубляю онтологическую пропасть между двумя сторонами моего «я». Чем значительнее становится расстояние между ними, тем больше шансов, что процесс синтеза закончится успехом.

Мир исчез не для того, чтобы уступить место этой пустыне/ночи, он открылся, чтобы выпустить ее из себя. Он был ее матрицей, вернее, эпидермисом, наружным скелетом, маской; мир пожертвовал собой, чтобы явить себя таким, каков он есть, во всей своей невоспламеняемой чистоте, в совершенно безличной форме.

Эта ночь – настоящая ночь, та, что прячется в недрах самого сияющего дня. Это не инверсия, которую разделенный мир представлял мне под видом Белой ночи, это самая черная ночь из всех ночей, это ночь, в которую видишь яснее всего.

Это ночь, которая сумеет сделать вас слепым.

Эта пустыня – единственная настоящая поверхность мира. Та, что прячется сама в себе, та, что таится под своей видимой поверхностью. Это не инверсия, которую мир-иллюзия представлял мне под видом пляжа, эта поверхность – пустыня всех пустынь, эта пустыня – самая бесконечная из всех пустынь, это пустыня, в которой могут обитать все виды жизни.

Это пустыня, которую все виды жизни могут разрушить.

В этом отношении этот мир – настоящий. Он измеряет углубляющуюся пропасть для того, чтобы вернее соединить ее края между двумя деполяризованными сторонами моего «я».

По этой причине «другое присутствие» с каждым разом делается все более отчетливым, все более ощутимым, все более реальным. Пустыня/ночь не имеет никакого смысла, кроме того, который я смогу ей дать. Она не имеет никакой жизни, кроме той, которой я ее наделю, не имеет никакого горизонта, кроме того, который я несу в себе.

Она – это все направления сразу: север – юг – восток – запад. Здесь все можно изменить по желанию, здесь нет ни звезд, ни луны, ни даже надежды на призрачную зарю, нет никаких ориентиров в небе, никаких ориентиров на земле. Это – мир, но, однако, он создан не полностью. Это пустыня, но она, однако, населена всеми обитающими во мне существами, всеми возможными тварями, всеми невозможными тварями. Пустыня – ночь, но при этом лучи ее света как будто дотягиваются до планет, расположенных на другом краю Вселенной. Пустыня – ночь, которую я пересекаю, словно город в полдень.

Вот почему я шел так долго, наверняка многократно совершив кругосветное путешествие в течение недель, месяцев, лет. А может быть, в течение нескольких секунд. Неустанно шагая по пустыне/ночи, я удаляюсь от своего зеркального двойника для того, чтобы объединиться с тем, кто никогда не сможет уподобиться мне совершенно, то есть с собой.

Я иду по пустыне/ночи, и я знаю, я пересекаю пустыню/ночь, и я узнаю.

Я узнаю, что любая личность основана на уничтожении этого двойника, этого клона. Я знаю, что нужно быть чуждым себе, чтобы полностью овладеть телом существа. Жить можно только в неизвестном, точнее, жить можно только с неизвестным, который живет в тебе.

Я узнаю это потому, что пересекаю пропасть, отделяющую меня от меня самого. Теперь я знаю, что путешествие само по себе – цель поиска, потому что любые поиски прежде всего предполагают потерю.

Поэтому присутствие ощущается сильнее всего тогда, когда оно невидимо, то есть когда оно реально. Оно помогает мне преодолевать нескончаемые пространства пустыни/ночи. Оно, не произнося ни слова, говорит со мной, оно, сообщая мне лишь тайны, обучает меня всему, что я должен знать.

Это оно.

Это оно сейчас здесь, во мне.

Вернее, отныне я весь в нем.

Я вижу свой собственный силуэт, движущийся там, далеко, в пустыне/ночи.

Я качаюсь между двумя чуждыми друг другу полюсами своей личности. Это означает, что появляется новая полярность.

Это означает, что я нахожу себя.

Мои колени на песке, мои руки в песке, мои глаза устремлены в ночь, в моих жилах горит огонь, я открываю рот, пытаясь выразить невыразимое.

Длинными эпизодами, порой обрывочными, затем уже связанными между собой, постепенно появляется прошлое, заявляет о себе настоящее, окончание которого диктует будущее.

Не будет больше негатива теней, ни масок-персон, ждущих в ангаре, ни образов-зеркал в углублении стены, ни надписей на поверхности мнимого мира. Не будет этого театра иллюзий, галереи поддельных вселенных, не будет больше пляжа, комнаты, Белой ночи, Черного дня, необитаемых курортов. Не будет больше чемодана, стопки бумаги, пишущей машинки – во всяком случае, в качестве разрозненных элементов, безуспешно пытающихся установить связь между собой.

Все воссоединяется во мне, я – связь, я – мир, в котором они не только сосуществуют, но и являются единым целым, то есть мной.

Наступает момент, когда я заговорю.

Момент, когда я заговорю с самим собой.

Момент, когда я сделаю из своего слова поступок, онтологическое действие, пришедшее из будущего.

Момент, когда я не буду противостоять самому себе, двойнику, проекции, образу. Момент, когда мы образуем полную личность, ни совершенно единую, ни совершенно двойственную, ни расколовшуюся, ни разделившуюся, а просто абсолютно особую.

Это будет момент, когда наконец я смогу встретить другого, который будет мной.

Так, значит, здесь все наконец начинается.

В ночи, самой темной из всех, что знавала пустыня. Пустыня, которая есть не что иное, как ночь, действительно опустившаяся на Землю.

Я замечаю в темноте тень, пространство еще более черное, чем весь мир.

Что же может быть еще чернее, чем этот мир, чем этот мир, пустыня/ночь?

Единственная вещь, еще более черная, чем мир, не имеет названия. Она не является живой в прямом смысле этого слова, не занимает какого-то особого места, поскольку может находиться где угодно, когда угодно и в каких угодно условиях. Это просто зияющая дыра.

Этот черный участок – рот мира. Это отверстие, это пропасть, это бездонная пучина. Она пересекает планету без лица от края до края, и я догадываюсь, что тьма моей слившейся воедино личности заговорит со мной при помощи этого рта. Я догадываюсь, что моя синтезированная/разобщенная личность, воссоединившись, скрывается здесь, в недрах темноты. Я догадываюсь, что бездна, которую я вырыл прямо в теле мира, породит текст, рассказ, повествование, нечто, что, скорее всего, преобразит черную дыру в огненное жерло.

Слова уже кристаллизуются в моем мозгу, расплывчатый свет дрожит на дне бездны.

Эта пучина и есть точка сжатия пропасти, созданной мной между двумя полюсами моей личности. Точка сжатия бездны, небытия, пробуравившего саму тьму. Небытия, которое я беспрестанно преодолеваю каждым своим шагом по поверхности этого темного мира, мира, одетого в бесконечную черноту того, что не может быть познано.

Поскольку то, что не может быть познано, находится одновременно повсюду, во всех измерениях пространства и времени. Оно держит все в своей власти и прячет настоящий мир.

То, что может быть познано, то, что действительно познаваемо, спрятано.

Это тайна.

Оно там, на дне колодца шахты, вырытого в углероде ночи.

Оно в самом сердце бездны, которую я ношу в себе.

 

День последний: Да будет свет

И вот последним астронавтом, заброшенным в жерло черной дыры, я падаю со скоростью света в туннель, соединяющий две элементарные частицы моей личности. Я двигаюсь вдоль квантовой сверхверевки, чья бесконечно перекрученная форма является формой генетического кода, является нитью, vinculum, корневищем, разветвляющимся в гиперсфере по всем направлениям. Это язык. Язык, знакомый мне. Этот язык – мой. Этот язык – я. Это научный язык, который я понял в то самое мгновение, когда он возник у меня в голове, в день моего пробуждения в комнате.

Этот язык, по мере моего падения в бесконечную, зияющую дыру, принимает форму, принимает мою форму. Язык информирует меня, язык реформирует меня по образу правды.

Эта онтологическая пропасть, исследователем которой я являюсь, при помощи языка, более того, благодаря его повествовательной энергии обретает физическую сущность. Следовательно, язык создал эксперимент, его сила, его деятельность создали миры, которые я пересек для того, чтобы вернуться к ней, к тайне, спрятанной в центре черной дыры. Я падаю к ее активной сердцевине, только в ней я могу надеяться на жизнь, на рождение в качестве воссоединившегося с самим собой человека.

Я – пишущая машинка, машина в письме, письмо в машине. Я – то, что возникает из-за силы слова, я – то, что действует благодаря неизмеримому, постоянно возобновляемому, постоянно растущему напряжению, структурирующему сверхкод моего собственного повествования.

Я – опыт.

И чем глубже я падаю в черную дыру, тем больше я понимаю, что я – эксперимент, который язык проводит над самим собой. Я – опыт, который слово производит над тем, что может лишь говорить, я – голос того, кто неустанно пишет меня во мне.

Я – опыт, я – пишущая машинка. Я окружен тьмой, парадоксально преисполненной интенсивного потенциального света по краям актуализации и совсем внизу, на расстоянии Бесконечности. Я замечаю слабый отблеск, похожий на свет очень далекой и совершенно уникальной звезды в небе более черном, чем все возможные пространства Космоса. В небе, лежащем внизу, в небе, к которому я падаю. В небе, являющемся этим миром, этой черной дырой, которая есть я.

В черной дыре, в особенности в том, что является основой indivis, индивидуума, время и пространство, определяющие размеры видимого мира, немыслимы и неосмысляемы.

Все вечно, все одновременно, ничто не длится больше доли секунды. Все – бесконечный делитель, все абсолютно едино, все темно, и, тем не менее, в любое мгновение здесь может вспыхнуть свет, способный озарить весь Космос целиком. Все, что заключено, открыто, все, что открыто, заключено в самом себе. Это секрет суперкода, он гораздо меньше всех расстояний Вселенной, сквозь которые скользит, и в то же время он все их заключает в себе. Он – бесконечно малый туннель и одновременно гиперсфера, чьи размеры бесконечны в постоянном парадоксальном процессе расширения/сжатия, делающем ее совершенно неуловимой. Однако именно она придает смысл всему, что я есть. Там, в ней, находится звезда, сияющая бледным пятнышком зари, этот совсем новый свет моего рождения, моего истинного пробуждения, моего выхода из эксперимента и эксперимент моего выхода.

В подобной черной дыре и смерть, и жизнь, и механизм, и организм, физика, психика, события, процесс, метаморфозы, кристаллизация, статичность, динамика, бесконечность, небытие. Все – лишь вариации интенсивности. Эта черная дыра – трансформатор физической энергии на уровне Космоса, открывающаяся во мне зияющая пропасть – матрица, при помощи которой мой язык превратил мою личность в объект эксперимента, проводимого над самим собой.

Я сам – зияющая пропасть, я – находящаяся в постоянном процессе расширения/сжатия гиперсфера, и поэтому, когда язык проявляется во мне, звезда приближается. Когда тьма немного рассеивается, давая возможность догадаться о таящемся в ней бесконечном сиянии, познавательный процесс включается, и этот познавательный процесс в черной дыре, соединяющей два полюса моей разобщенной личности, неизменно принимает физическую форму.

Он становится феноменом.

Он становится событием.

Он становится другим миром.

Или, вернее, он становится другим существом.

Он становится тем, что я есть.

Я просыпаюсь в комнате, погода чудесная, солнечная волна омывает Вселенную вокруг меня.

Я уже не нахожусь в первоначальном состоянии амнезии. Это повторение, дополнительная семантическая извилина, предупреждает меня язык – черная дыра, заключенная во мне.

Этот генетический vinculum – нечто гораздо большее, чем я есть и буду, он – ожившая пишущая машинка, он – машинка, ставшая мозгом, он, способный понять и изобрести эксперимент, положит ему конец.

Я хожу по комнате, здесь находится отправная точка. Все озарено восходящим солнцем.

Свет, заливающий юг, это – обман, я это знаю. Я знаю, что этот мир – звезда, которую я заметил, когда черная дыра была еще внешним архитравом моего тела-мысли.

Я проводил здесь эксперимент.

В этом доме.

Да. Это – сама очевидность. Способом, который мне еще не ясен, секрет которого замаскирован светом и раскрыт тьмой, я сам придумал/осуществил опыт.

Над самим собой. Над своим языком. Над самим процессом моего повествования в мире.

Но как?

Где в точности? Откуда? Сколько времени это продолжается? Не помню, чтобы я что-то ел или пил в течение… всего истекшего времени.

Может быть, объективно, прошла всего одна секунда? Черная дыра, которой я являюсь, может прекрасно играть относительными явлениями, типа времени и пространства. Это даже в какой-то степени ее характерная черта.

Наука-язык-процесс-познавательный-пишущая-машинка-нео-мозг.

Слова-пишутся-в-моей-голове. Наложение потока моих мыслей/все-в-одном-значит-что-все-в-троичности-единство-раздваивается-для-создания-жизни-третья-сила-мешает-двойственности-утвердиться/да машинка, бумага, чемодан, это основополагающая троица, она мой мозг, я это знаю, но я должен теперь узнать суть методологии эксперимента, я должен определить себя в качестве экспериментатора, я должен обязательно понять, под воздействием каких форм/квантовых-технологий-мозга-и-генетического-кода-ипостатической-троицы-всякой-личности-данной-в-метакритическом-откровении-пишущей-машинки-ставшей-более-чем-живой/я стал настолько разобщен с самим собой, для того, несомненно, чтобы максимально углубить пропасть, которая является основой любого процесса индивидуализации/вспышка познания/если я есть эта третья сила, эта третья личность, позволяющая двум другим не замыкаться на самих себе эффектом перманентного зеркала, если я есть эта третья личность, то кто же я на самом деле?

Следовательно, сам по себе я ни экспериментатор, ни подопытный, ни эксперимент?

Внешний свет.

Этот свет исходит от Мира-иллюзии. Это его я должен заглушить, если хочу дать возможность звезде, замеченной мною в черной дыре, засиять по-настоящему.

Есть ли лучший способ спрятать необычный свет, чем растопить его в лучах, похожих на естественные?

Техника-герилья-нейрохимия-нейроалхимия/язык – оператор бесконечного деления/вспышки познания каскадами.

Передо мной стоит пишущая машинка. Она похожа на фантастическое животное, клавиши, чемодан, целлюлозу. Каждый орган ее разветвляется множеством деталей. Круглые клавиши, окаймленные латунью, лента, фиксатор интервала, ручка возврата, валик, каждая буква алфавита слов, написанных на листах бумаги, сама структура открытого чемодана, напоминающего впалый телесный архитрав. Машинка становится метаморфическим организмом, включающим в себя одновременно и онтогенез, и филогенез всего живущего на Земле, все, что жило на ней, все, что когда-нибудь будет на ней жить. Этот процесс ведет к неизбежному синтезу, разъединительному синтезу всего сущего. Это животное является всеми животными и не является уже ни одним. Это форма жизни, в действительности зарождающаяся только после смерти, эта консистенция начинает существовать, лишь оборачиваясь против самой себя.

Вот и я. Человек. Человек, еще не существующий.

Вернее, человек, идущий к существованию благодаря всеобъемлющей катастрофе без конца и без начала.

Вспышка-познания: кортикальная технология-метакритический язык-нейро-оперативное-повестование/научная-дикция/научное-видение/научная-деятельность/я нахожусь напротив метаморфической пишущей машинки, и я созерцаю себя, как совершенно особое живое существо.

Я пробегаю закрытое пространство дома, не сдвигаясь с места ни на миллиметр. Движение, неподвижность, пространство, расстояние, все параметрабельно для пишущей машинки.

Таким образом/познавательная-вспышка-параллельно пережитый эксперимент/я констатирую реальность непостижимого.

Везде. На каждой отражающей поверхности. На каждом зеркале. На самом крошечном кусочке полированного металла.

Мое изображение исчезло, мое отражение испарилось. Человек, создающий себя из машины, еще не существует, а я уже не существую окончательно. Я исчез, как тень, у меня больше нет изображения, я даже не отражаюсь в зеркале.

* * *

И вдруг я погружаю дом во тьму, преграждаю путь всему, пытаюсь бороться против исчезновения моей жизни в качестве тени. Я не вижу иного выхода, кроме абсолютной темноты, я закрываю все окна, двери, затыкаю даже самые мелкие отверстия, отрезаю дом от любого фотона, происходящего от внешнего солнца. Белая комната становится Camera Obscura, все опрокидывается и снова активизируется.

В зеркалах больше нет моего отражения.

Но теперь там движутся какие-то отблески, едва видимая электрическая дуга соединяет их. Это энергетическое видение пишущей машинки. Это она – из раза в раз – объединяет меня с самим собой, это ей удается снабдить меня инструментом для навигации в этой внутренней одиссее.

Свет заполняет зеркала, полированные поверхности ничего больше не отражают. Они стали открытыми дверями в свечение, испускаемое ночью, замкнутой в Camera Obscura, в той, в которой все открывается.

Фотохимия-аналогичное-открытие-новых-конфигураций-метаязыка/новых вспышек чистого познания.

Синтетическая/механическая версия повествования, синопсис, кодекс, ритм воспламенения. Опять в недрах того, чем я был, разгорается свет. Поскольку теперь я созерцаю зеркала, хотя нахожусь одновременно во всех точках пространства, и отдаю себе отчет в том, что изображение – это я, отражение – это я. Я нахожусь в зеркалах и наблюдаю, словно сквозь стекло без амальгамы, за человеком, который печатает на пишущей машинке. Его голова окружена венцом света, странного света, словно исходящего из черепной коробки. Под пылающим газом я различаю более твердую основу, она напоминает трубу из анодированного металла, перекрученного и обхватывающего голову человека. Этот человек – я, он находится в комнате, он пишет все это. Вспышки познания формируют отныне ритм континуума.

Из безмолвного диалога с пишущей машинкой, ставшей сначала машиной органической, а потом, под своим/моим обличьем, машиной человеческой, она/я понимаем суть процесса, поскольку он записывается в ней/мне: она/я есть артефакт эксперимента, проводимого ученым, имевшим в распоряжении машину собственного изобретения, при помощи которой он рассчитывал суметь проживать непосредственно все то, что он писал.

Она/я есть не раздвоение, предусмотренное автором, а его случайное вторжение в поле эксперимента. В этом смысле она является/я являюсь третьим членом, необходимым любой особой личности. «Она» – это «он», на самом деле она – это «другой», она/он – это другой. Другой, который есть я.

Я – артефакт. Я – это секретное «я». «Я», уступающее место Глаголу, «я», исчезающее для того, чтобы появилась персона.

Я есть он. Третий член. Я есть он, другой, вечно присутствующий, но бесконечно далекий. Я – не иллюзия, я не более фальшив, чем фальшивка. Я – артефакт, я более правдив, чем правда, я – абсолютное напряжение между всеми членами.

После исчезновения моего изображения из зеркал и с гладких поверхностей произошло устранение внешнего света. Теперь сияние полилось из зеркал, и я открыл то, что нахожусь на месте отражения за стеклом и наблюдаю за самим собой.

Все обретает смысл и оборачивается беспримерной разрушительной силой. Нет ничего лучше живого существа, если хочешь кого-то предать смерти. Нет ничего лучше живого существа, если нужно превратить кого-то в пишущую машинку.

Обнаружив свою сущность артефакта, он положил конец эксперименту, способствовав при этом его истинному успеху, он видит себя, заканчивающего печатать текст на пишущей машинке, все записывается в нем со скоростью бесконечности, из которой он создан.

Он печатает эти слова на пишущей машинке и в конце концов снимает странное устройство, увенчивающее его голову/последние вспышки познания используемой технологии/литература, задуманная как нейровирусное вторжение.

Я – артефакт.

Эксперимент заключался в синтетическом раздвоении личности автора, но любое повествование, особенно, в частности, такое, которое ведется по некой программе, неизбежно заканчивается вторжением «чуждого» элемента в поле эксперимента.

Просто «чуждый» элемент – это автор собственной персоной, это я/он/другой, что позволяет повествованию появиться на свет.

Поэтому я действительно исчезну. Эксперимент заканчивается, я – гиперцентр эксперимента, я – его наклонная ось, его хаотический притягиватель.

Я, кстати, невидим. Я больше не вижу себя из-за зеркала, со стороны, из мира-иллюзии, как существо из плоти и крови, в котором я живу. Как существо, нашедшее свое пристанище.

На листке, вставленном в пишущую машинку, я вижу появляющиеся слова, а пальцы мои летают по клавиатуре.

Исчезновение Артефакта/Воссоединение автора.

Диаграмма номер один

Каждый человек живет в ипостатическом триединстве, поскольку создан он по образу Бога, создан по образу Троицы, и, как в Божественной Троице, троица человеческих ипостасей ведет к самой тайне индивидуальной особенности, неделимой и делящей все. Этот разъединительный синтез действует как сеть прерываний, как «особая» машина, состоящая из трех ипостатических личностей. Мозг троичен.

Левое полушарие – правое полушарие – мозолистое тело, которое их синтетически разъединяет.

Генетический код также троичен, благодаря своим постоянным фотонным передачам, благодаря активному присутствию живого света, который он, словно антенна, генерирует, поскольку ни одно истинное единство не может существовать без объединенного утверждения первых цифр первостепенного Единства.

Диаграмма номер два

Квантовая физика генетического кода – биофотоны и ультрафиолетовый язык: в темной части любой сотворенной вещи, совершенно явной и одновременно с этим незаметной для того, кто не предназначает себя для мистических переходов, прячется невыносимый свет истины. Скорее из Своего милосердия, чем из-за силы Своей, Он окружает себя тьмой, абсолютной недоступностью, поскольку ни одно из созданных Им существ не способно вынести подобного сияния.

Девяносто семь процентов генетического кода являются совершенно «бесполезной» для теорий человеческой науки частью генома, и они обозначают присутствие истинной тайны.

Девяносто семь процентов «материи», существующей во Вселенной, являются парадоксальной «темной материей», которую мы совершенно не в состоянии понять, и, скорее всего, она обозначает присутствие Невыразимого, этого непознанного Света. Света, создающего все, Света, знакомство с которым губительно для всех живущих и познающих существ.

Вот почему в алмазоносном центре гипермира я вижу, то есть я есть бесконечность всех возможных бесконечностей. Я не прекращаю становиться тем, что ускользает от меня и одновременно с этим уносит меня, этой пишущей машинкой, находящейся во мне в той же степени, в которой и я нахожусь в ней. Поэтому среди множества ртутных роторов, которые движутся вокруг меня, я замечаю особую пульсацию письма в машинке, я чувствую все волны, идущие от всех звезд, и мое тело, да, так оно и есть, вовлекается в процесс, где моя плоть входит в световое состояние, а мой мозг ясно принимает органическое состояние света.

Мои руки – листья кристаллов, полупрозрачные кварцевые надкрылья держат книгу, вернее, составляют с книгой одно целое, производя двойственное внешнее впечатление и создавая атипичное искривление поля восприятия.

Книга старая. Очень древняя. Колдовская. Очень толстая. Одновременно это – голографическая структура, пришедшая из будущего. В обоих случаях они содержат все, что было написано на эту тему. То есть на эту тему.

Но решение не может исходить из энциклопедической массы учености, оно должно исходить от особого знания, от особой восходящей вверх спирали. Оно должно исходить от мысли. От Слова. От действия. Оно должно исходить от человека. Оно должно исходить от Бесконечности и должно вернуться в нее. Оно – это голос, сделавший из Сотворения человека образ воплощения Глагола.

Диаграмма номер три

Трансвременная литературная боевая операция по высадке в эпоху Отцов Церкви/мистическая теология Григория Нисского: доктрина каппадокийца основывается на утверждении Божественной Бесконечности. Его первая интуитивная догадка заключалась в том, что Бог не непостижим, а абсолютно безграничен. Он подчеркивает, что наше невежество объясняется не тем фактом, что Бог бесконечен – и даже бесконечен во всех бесконечностях, – а тем, что создание конечно, и поэтому оно впадает в онтологическую неспособность познать сущность Божественности. Однако именно эта абсолютная трансцендентность ведет человека к свободе. Отрицательная теология: Бог – Другой, никакое имя не выразит Его адекватно, описать Его можно, лишь перечислив то, чем Он не является.

Следовательно, теологическая антропология Григория Нисского утверждает, что человек, поскольку он создан по образу Бога, умен и свободен. Его теология христологична: природа сотворенная конечна, природа не сотворенная – бесконечна. Это определяет непостижимый, неуловимый характер Божественности. Но «человек, сотворенный по образу, должен обладать всеми достоинствами своей модели. Среди которых способность быть свободным присутствует обязательно».

Диаграмма номер четыре

Григорий Нисский мозговыми извилинами в пишущей машинке/мистическая антропология живого повествования/чтобы достичь понимания Бога, искатель истины должен согласиться на серию экспериментов, объектом которых он станет.

Минуем простое созерцание и войдем в эру активной, чувствительной, эмоциональной теологии. Григорий Нисский различает три главных пути для духовной жизни. Описание трех основных дорог, которые душа должна выбрать, чтобы возвыситься, находится в полном противоречии с предыдущими концепциями. Опираясь на библейские тексты, в частности на жизнеописание Моисея, Григорий Нисский утверждает, что Бог является Моисею сначала в виде Света, потом Он говорит с ним, укрывшись за облаком, наконец, Моисей созерцает Бога во тьме.

Диаграмма номер пять

Первый путь, путь Света, предназначен для новообращенных. В противоположность темноте падения, сверхъестественная жизнь – это беспримерный Свет. Очищение и воссоединение души приближают ее к первому познанию Того, кто живет в ней.

Познание Бога в зеркале души характеризует второй путь. Григорий Нисский сравнивает его с облаком, потому что, «идя от вещей видимых к вещам невидимым, душа замечает, как темнеет чувственная реальность, и привыкает к созерцанию вещей скрытых». Это познание Бога в зеркале души есть прямой опыт Благодати, она есть познание Бога – не в своей неуловимой сущности, но как опыт Божественного присутствия. Основой этого уникального и особого опыта каждый раз является именно посещение души Троицей в виде Благодати. Но может ли душа пережить опыт посещения ее Богом? Чем больше развивается душа, тем яснее она понимает, что Бог бесконечно превосходит все, что она может познать о Нем. Так открывается третий путь, который есть познание Бога во тьме и посредством тьмы.

Диаграмма номер шесть

Мысль, пережившая более пятнадцати веков, может проникнуть в тайные реалии современного мира. Связь слов, на скорости света поэтапно сталкивающихся с орбитами-микширования на познавательном пульте управления. Это познание состоит в осознании того, что единственное познание Бога есть «понимание того, что он непостижим и окутан со всех сторон непостижимостью, как тьмой». Для античного Отца Церкви «найти Бога» значило также «непрестанно искать Его». Отрицательная теология, совершенно не являясь отрицательным отношением, оперирует активным синтезом между желанием и обладанием, стабильностью и движением, телом и духом. Каждую секунду происходит наполнение души, и она, следовательно, не страдает от недостатка чего-либо, поскольку Божественная Благодать, постоянно сообщаясь с ней, беспрестанно увеличивает ее познавательные способности и открывает ее для новой благодати. Душа идет «от начала к началу через никогда не заканчивающиеся начала».

Диаграмма номер семь

Операция ротации-спиралоида в небе Бесконечности; осторожно пишущая машинка – это реактор, чьим горючим является мысль. Итак, Григорий Нисский, в отличие от всех живших ранее теологов, представляет себе познание Бога как необладание. Вместо того чтобы нести Бога к душе, он несет душу к Богу и придумывает, таким образом, экстатическую духовность, то есть погружение в «мистическую ночь», в «световую тьму» Божественности.

Артефакт на самом деле – единственная настоящая персона, перевоплощаемая Глаголом. Она основывается на оперативном разъединении двух полюсов личности – другая, спрятанная сторона Космоса, объединяющая человеческий мозг с тем, что поглощает его извне, то есть с духом.

Тут я, в ошеломляющем озарении, понимаю, что пишу план рассказа, который я только что изложил в течение опыта с неприсутствием. На каждую диаграмму приходится один день Творения, одна глава, затем появится тайная Троица, основа любой единичности.

Итак, план рассказа возникает после действия, после повествования, поскольку повествование есть конкретная онтология рассказа. Оно – тело любого описания, повествование – это то, что создало мир и его планы. Оно – пишущая машинка.

Я не могу писать иначе, как только проживая то, что я пишу, при помощи процесса повествования, при помощи проекции в постоянно вновь создаваемый имагинальный мир. По-другому это совершенно невозможно, и не по физическим причинам, а по вине, или, вернее, по милости, онтологического разрыва, мешающего раздвоению стать полным, замкнуться в клетке дуализма: начавшийся процесс обязательно повлечет за собой вмешательство человека в качестве артефакта опыта, проводимого, таким образом, над ним самим.

Я не могу быть единым, будучи двойственным, но я един, являясь каждым раздвоившимся лицом, единством и суперкодом, который всех их синтетически разъединяет.

Вот какой эксперимент я провел. Я провел эксперимент над тайной, которую прячет каждый человек, каждая единичность, каждый indivis-индивидуум.

Поэтому я иду по Passeggiata de Viareggio, изучаю комнаты дома, вижу себя в разнообразных иллюзиях, которые создает мой разум, и в первую очередь в мире, который пишется и становится, вследствие этого деяния, существующим. Поэтому я прогуливаюсь вдоль соснового леса, прохожу мол, пересекаю пляж, отсутствуя во времени, в пространстве и, одновременно с этим, по-настоящему присутствуя в том месте, которое я описываю в данную минуту.

Поэтому этот эксперимент – эксперимент над свободой и благодатью. Он прошел не так, как задумывался, что было как раз совершенно предсказуемым.

Поскольку парадоксальное существование нашего собственного артефакта, этой личности, которая действует в мире наших экспериментов, и является именно тем, что позволяет эксперименту стать тем, что мы есть.

По этой причине я печатаю свои записки на клавиатуре пишущей машинки, которая становится уже не совсем тем, чем являюсь я, а другим. То есть тем, что находится над моей собственной личностью, над моим тройственным мозгом, над самой пишущей машинкой, словно я пишу одновременно в себе и во всех других, появляющихся от простого воздействия этого повествования на их мозг.

Артефакт – главная движущая сила, сокровенный транссубстанциатор, он позволяет мне прийти в мир, а другой – то есть ты – читает то, что я пишу, то, что я написал, то, что напишу.

Машина – это сеть прерываний, с ее помощью я манипулировал своим и твоим мозгом, о, ты, абсолютный другой, перемещался к другому краю рассказа, протягиваемому пишущей машинкой сквозь все расстояния Космоса, до черной дыры, которая находится в нас и вокруг которой мы вращаемся, как все звезды всех галактик.

Ты пережил то, что еще никто другой по-настоящему не пережил. Ты совершил эксперимент, попытавшись превратиться в нечто большее, чем ты есть. Ты совершил эксперимент, попытавшись превратиться в единичность, следовательно, в Бесконечность бесконечностей. Ты совершил эксперимент, попытавшись превратиться в другого, даже более того, превратиться в другого, являясь таковым.

Ты совершил эксперимент, попытавшись превратиться в личность.

Ты – личность?