Никите Мудрейко еще не было девятнадцати лет, но все другие предпосылки, чтобы стать выдающимся философом, у него уже были.
Главная из этих предпосылок заключалась в том, что за девушками он не ухаживал, на коньках не катался, комнату за собой нс убирал, танцевать не умел, в кино и театр не ходил, а ходил только на лекции, читал лишь научные книги и размышлял исключительно о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества. Например, о том, есть ли жизнь на других планетах, или – можно ли сделать кибернетического человека.
Размышляя о подобных вопросах, он нередко опаздывал на работу, знакомых принимал за незнакомых, а незнакомых принимал за знакомых.
Волосы у Никиты Мудрейко были всегда встрепаны, уши торчали, как раскрытые окна, а его длинная худая фигура отличалась одной весьма странной особенностью: что бы он ни надел на себя, все оказывалось ему не по росту – или слишком коротким, или слишком широким. Но он не обращал на это никакого внимания, и если мы спрашивали у него: "Но перешить ли тебе, Мудрейко, пиджак?" или "Не нора ли тебе, Мудрейко, в баню?", он смотрел на нас сквозь свои очки как на сумасшедших и отвечал:
– Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну как вы можете говорить о бане, когда я размышляю сейчас о кибернетическом человеке?
Но мы говорили ему о бане до тех пор, пока он все-таки не сходил в баню.
A в бане случилось вот что.
Сняв майку и трусики и намылив шею, грудь и бока, он вдруг заметил на своем животе пуп.
До тех пор он своего пупа не замечал и даже не подозревал о его существовании, так как в баню ходил редко, а приходя в баню, размышлял только о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества.
А его пуп, как известно, никакого значения для всего человечества не имел.
Заметив свой пуп, Никита Мудрейко был чрезвычайно удивлен, и, забыв, что вода в шайке остывает, он сбегал в раздевалку за очками и стал рассматривать свое открытие, дивясь его странным очертаниям.
Он сидел на мокрой скамье, голый, костлявый и намыленный, рассматривал свой пуп сверху, заглядывал на него справа и слева, и чем больше он его рассматривал, тем больше дивился тому, что у него ость пуп.
Он вернулся домой весь в мыле, и мы еще нс успели сказать ему: "С легким паром!", как он воскликнул:
– Знаете, ребята, у меня есть пун1
– Пуп? – спросили мы.
– Честное слово, пуп, – сказал он. – Не верите? Хотите, покажу? – И он стал задирать майку, чтобы показать нам свой пуп.
– Почему же не поверить, – сказали мы, – вполне вероятно. Только что из того?
– Как что из того? – спросил он пораженный. – Если бы вы только видели, какой у меня пуп: маленький, кругленький, как пуговка.
– Пуп как пуп, – сказали мы. – Ложись-ка, брат, спать!
Но он не лег спать, а полночи шагал по комнате в майке и трусиках, длинноногий, растрепанный и взволнованный. Иногда он присаживался к столу, освещал свой пуп настольной лампой, трогал его руками, что-то записывал в тетрадь, и снова шагал по комнате, и все поглядывал на свой пуп, как бы желая убедиться, что его пуп никуда не делся.
А утром Никиты Мудрейко было не добудиться.
Но как только он проснулся, так сразу же опять стал показывать нам свой измазанный чернилами пуп и очень обижался, что мы спешим на работу и не обращаем на его пуп никакого внимания.
Весь день он говорил только о своем пупе и всем рассказывал, какой у него интересный маленький пуп, и когда после работы мы позвали его с собой на лекцию о том, есть ли жизнь на других планетах, он долго смотрел на нас как на сумасшедших, а потом сказал:
– Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну, как я могу сейчас думать о других планетах, когда на своем животе обнаружил пуп!
Вернувшись домой, мы рассказали ему, что после лекции пам показали научно-популярный фильм, я это был такой интересный фильм, что мы охотно посмотрели бы его еще раз. Но Никита Мудрейко сказал:
– Ну, ваш фильм не интереснее, чем мой пуп.
Вы лучше посмотрите еще раз на мой пуп.
А на следующее утро, собираясь на работу, мы спросили у него, почему он повязывает свой шарф вокруг живота, а не вокруг шеи, но он опять посмотрел на нас как на сумасшедших и ответил:
– Просто удивительно, как вы сами не понимаете. Вы что, забыли, что у меня есть пуп? Долго ли его простудить?
И так нам надоело слушать про его пуп, что мы сказали:
– Ну что ты все про пуп да про пуп, как будто только у тебя одного и есть пуп!
– Как? – спросил он, смертельно побледнев. – Разве у кого-нибудь еще есть пуп?
И он долго не хотел верить этому, и только вечером, когда мы укладывались спать и, задрав майки, показали, что у каждого из нас есть по такому же купу, как и у пего, он поверил и впал в такое уныние, будто мы отняли у него его собственный пуп.