В то время, когда весь цивилизованный мир читал сенсационную радиограмму, доктор Пиккеринг на короткое время открыл глаза. К нему вернулось сознание. Он огляделся, но ничего не понял. Первым его ощущением была боль во всем теле. Все тело ломило, как будто после свирепой драки. Вторая мысль его была об очках. Одно стекло было сломано, но второе оставалось целым. Значит, он может видеть, что происходит вокруг. Но вокруг происходило что-то совершенно непонятное. Мир убегал назад. Все окружающее мелькало. Вверх. Вниз.

Перед его лицом возникали то густая листва, то тонкий ствол дерева, то громадный сук, то земля с черными корнями деревьев, с высокой травой и страшными корягами. Иногда появлялось синее небо, потом трясина, потом громадный лист застилал его взор… Ему казалось, будто он летит по воздуху. И это чувство полета, высоты, какой-то неведомой опасности, от которой замирает сердце, напомнило ему детский сон, и он собрался уж окликнуть Элизабет, которая наверное лежит с ним рядом, но в это время услышал треск сучьев и какое-то тяжелое, прерывистое сопение. И тогда он вспомнил страшное видение в дверях своей палатки. И тотчас же увидел рыже-коричневую шерсть громадной лапы, обхватившей его поперек груди… И ему стало так страшно, что он вновь потерял сознание.

Я затрудняюсь вам сказать, сколько прошло времени, прежде чем он вновь пришел в себя. День, видимо, клонился уже к вечеру. Громадное, несколько туманное солнце садилось за вершины деревьев.

Доктор Пиккеринг открыл глаза и сразу же почувствовал, что теперь сознание вернулось к нему надолго. А впрочем — надолго ли? И он стал ждать мучительной, страшной, но неотвратимой смерти.

Он лежал высоко над землей, на разветвлении двух больших толстых ветвей. Над ним был устроен навес из сучьев и хвороста. Зеленые влажные листья склонились над ним, и какие-то неведомые экзотические плоды, несколько напоминающие бананы, почти касались его лица.

Доктор повернулся на бок и застонал от боли. Под деревом он увидел небольшую полянку, со всех сторон окруженную лесом. Посреди полянки лежала груда знакомых вещей. В общей куче были свалены автомобильные фары, сломанная пишущая машинка, несколько толстых книг, в которых он узнал свои труды, сломанные ружья, шляпа одного из его помощников, курительная трубка, поваренная ложка и много других вещей, таких знакомых каждому человеку.

Вскоре послышался треск сучьев, и с высокого дереза спрыгнуло на полянку чудовище. Доктор сразу узнал отличный экземпляр гориллы. Горилла была большого роста, коренастая, с длиннейшими руками, с коричнево-рыжей шерстью, которой заросли морда, спина, грудь и все туловище. В руке гориллы был ночной горшок доктора, который полетел в общую кучу.

Вслед за первым гостем, почти сразу же, выпрыгнул на полянку другой. Это, видимо, была самка. Она несла киноаппарат и несколько сломанных патефонных пластинок.

Одна за другой спрыгивали с деревьев гориллы, складывая в общую кучу захваченные трофеи. Человеческие вещи вызывали у животных исключительное любопытство. Самцы, самки и детеныши брали их в руки, рассматривали, пробовали раскусить, сломать, раздавить в кулаках, что обычно им без труда удавалось.

Вскоре издалека донесся пронзительный, какой-то лающий рев. Рев быстро приближался. Обезьяны присмирели. Они бросили на землю вещи, которые были в их руках, и застыли в неподвижных и испуганных позах, устремив взгляд своих злобных черных глазок в ту сторону, откуда доносились эти страшные звуки.

С треском и ревом, сквозь плотную стену растений, скрепленных лианами, вырвался и встал посреди поляны запоздавший горилла. На нем была густая шерсть коричневого цвета с каким-то рыжеватым оттенком. Он был невысок, но столь широкоплеч и коренаст, что казался почти квадратным. Громадная грива покрывала его череп и спускалась на плечи, на спину и грудь. Морда его была яростной. Одну ногу, видимо сломанную в боях, он несколько волочил, и эта хромота почему-то придавала ему особенно свирепый и кровожадный вид.

Он выскочил на середину поляны и остановился на четвереньках, высоко подняв свой лохматый зад, злобно и грозно оглядывая притихших обезьян. Затем медленно поднялся на ноги и стал неистово колотить себя могучими кулаками в широкую грудь, испуская при этом грозный и яростный рев.

Обезьяны опустились на землю, как бы упав ниц, и застыли в страхе, боясь пошевельнуться. Тогда хромой подскочил к старому клыкастому самцу, лежавшему перед ним ниц, и отпустил ему такой увесистый подзатыльник, что если бы его получил не горилла, а человек, то к нему не нужно было бы даже звать врача, так как врачу уже нечего было бы делать. Но старый самец мужественно выдержал удар, ниже пригнувшись к земле и что-то зарычав в свое оправдание.

Я уже говорил, что доктор Пиккеринг настолько тщательно изучил горилл, что мог кое-как разбираться в значении их жестов и издаваемых ими звуков. Поэтому он понял, что речь сейчас идет о нем самом. Хромой, который, видимо, был вожаком всего стада, выражал гнев от того, что не видит своей главнейшей добычи — обезьяноподобного, как он называл эту добычу.

Старый самец быстро поднялся на ноги и несколькими прыжками, провожаемый свирепым и грозным взглядом Хромого, добрался до дерева, на котором лежал доктор. Доктор закрыл глаза, чтобы не видеть того, что случится. Его обдало горячее дыхание зверя, и две могучие лапы сжали его так, что кости хрустнули. Когда он опять открыл глаза, то увидел склонившуюся над собой яростную и уродливую морду Хромого.

Гнев обезьяньего вожака, видимо, прошел. Поднявшаяся было дыбом шерсть опять улеглась на его теле. Он обнюхивал и оглядывал доктора, затем небрежно схватил его за полу пиджака и легко, как щепочку, перевернул на другой бок. Доктор молчал, затаив дыхание и стараясь не смотреть в алые, звериные, глубоко запавшие глазки Хромого.

Все обезьяны, увидев, что вожак успокоился, пришли в неистовую радость, сорвались с места и опять бросились к куче трофеев. Несколько самок, подскочив к Хромому, окружили его и, злобно рыча друг на друга, стали, ласкаясь, перебирать его коричневую шерсть, выискивая в ней насекомых.

С необычайной яростью, пронзительными криками, резкими движениями и уродливыми гримасами терзали обезьяны свою добычу. Во все стороны разлетались куски металла, дерева, кожи, материи. Нередко из-за какой-нибудь вещи возникала такая яростная и свирепая драка, что клочья шерсти летели в стороны, пока Хромой грозным рычанием или ударом не прекращал поединка.

Одна из горилл разошлась настолько, что, когда уже у нее под руками не осталось больше вещей, которые можно было сломать, она подпрыгнула к доктору Пиккерингу и схватила его за ногу, чтобы разломать ее так же, как только что разломала штатив киноаппарата. Но грозный окрик и великолепная затрещина вожака отогнали смельчака.

— Это добыча моя, — прорычал Хромой, — и никто из вас, жалкие макаки, чтоб не смел до нее дотронуться… Эй вы, бросьте возиться как детеныши. Когда говорю я, Хромой, падите ниц и слушайте…

И сразу все самцы, самки и детеныши действительно прекратили возню и вновь пали ниц, слушая рев своего вожака.

— Вот лежит моя добыча, обезьяноподобный, — ревел Хромой. — Кто из вас дотронется до моей добычи, человекоподобные гадины, тот может прощаться со своей самкой и детенышами, потому что я переломаю ему конечности, раздроблю череп и разорву живот… Слышали вы? То-то… А теперь слушайте дальше, что проревет вам ваш вожак.

Наша победа над лагерем жалких человечков еще раз подтвердила, что нет в мире существа сильнее и могущественнее гориллы. Что, не верно я говорю? Почему же человечки присвоили себе право считаться владыками природы, самыми сильными существами? Посмотрите на этого обезьяноподобного… Я оставил его в живых только потому, что он похож на нас и хоть поэтому не так жалок, как другие его бесшерстные и слабосильные сородичи, Ну, и я хочу, чтобы вы посмотрели: кто из нас могущественнее — я или он?..

Могучий рев был ему ответом.

— Я могу вышибить из него жизнь, — продолжал Хромой, — одним взмахом мизинца, но я не стану этого делать сам, а поручу это ничтожное дело новорожденным нашим детенышам…

— О горилла! — взмолился доктор. — Разве тебе не жалко своего беспомощного и поверженного в прах противника?

— Что ты там лепечешь о жалости? Что это такое — жалость?

— Победители бывают милостивы к побежденным…

— Что ты там лепечешь о милости? Эта штука мне тоже совсем незнакома.

Тогда доктор понял, что ждать пощады ему не приходится, а раз так, то ему нет нужды умирать несчастным и жалким, а он может умереть, как герой, отстаивая правду, как умерли Джордано Бруно, Галилей, Коперник, как умирали лучшие подвижники истины… И, почувствовав себя героем, он вынул из кармана револьвер и, нацелившись в Хромого, прорычал известными ему горилльими звуками:

— Так вот тебе, обезьяна! Человек все-таки сильнее…

Но не успел он спустить курок, как Хромой, собравшийся прорычать следующую тираду, чуть-чуть переставил ногу, при этом слегка задев доктора… И это случайное прикосновение, даже не замеченное гориллой, оказалось таким толчком для человека, что револьвер выпал из его руки…

— Что ты опять лепечешь, жалкая вонючка? — заинтересовался Хромой. — Ты, может быть, не согласен со мною?

Так в чем же твое величие? — И он схватил человека и подбросил его в воздух, как легкий камешек.

— Вот в этом, — чуть слышно произнес доктор, упав на землю и головой кивая на груду вещей, а руками потирая ушибы.

— В этом? А зачем нужны все эти игрушки, без которых мы отлично обходимся и не жалуемся на жизнь?

— Вот в этом, — указал доктор на ручную гранату, валявшуюся невдалеке от него. Внезапно ему пришла в голову мысль перехитрить глупых зверей. — Дайте мне эту штуку, уважаемый господин обезьяна, и я покажу вам ее действие.

Хромой поднял ручную гранату с земли и хотел подать ее доктору, но, поднимая, он так сжал ее в своем кулачище, что донышко металлического цилиндра отвалилось и все содержимое просыпалось на землю, и он подал доктору лишь пустую и сломанную жестянку.

— Вы сломали ее, — жалобно, извиняющимся тоном сказал Пиккеринг, — а то она могла бы разорвать вас всех.

— Ах, простите, — издевался над ним Хромой, — если бы я не сломал ее, она разорвала бы меня, возможно. Но я даже не заметил, как сломал это грозное оружие. Так чем же все-таки ты сильнее нас, жалкий хвастунишка, лягушка, воображающая себя гориллой, чем же?

— Ну, наконец, этим, — прошептал доктор Пиккеринг, указывая на книги. — Мы единственные из живых существ создали культуру, мы имеем историю, поэзию, живопись, мы имеем Шекспира, Гете, Данте, Леонардо да Винчи… — говорил доктор с воодушевлением, но внезапно осекся, увидев, что страницы из его книг жадно запихиваются в рот горилльими детенышами, которые разжевывают их и затем выплевывают друг в друга. С большим оживлением юные гориллы переплевывались разжеванными бумажными мякишами.

А Хромой издевался:

— Наши детеныши умнее вас. Они хоть получают развлечение от ваших книг и вашей культуры. А вы? Может быть, ваша культура заменит вам пищу или жен или силу ваших рук?.. Подумаешь: создали историю! И у нас есть история. Вот недавно мы напали на стадо слонов. А несколько раньше разрушили деревню дикарей, а еще раньше — я убил двух охотников. А в прошлом году — раздробил череп своему предшественнику, прежнему вожаку этого стада Длиннозубому. Ну, чем не история? А литература? У нас есть и литература и музыка. Правда, всего одна песня, но она стоит всех ваших сочинений, потому что выражает решительно все наши мысли, чувства, мечты и переживания. А ну-ка, обезьянушки, заведем наш рев…

По приказу вожака все самцы вскочили на ноги и начали, грузно пританцовывая, неистово бить себя кулаками в грудь, разжигая свою ярость. При этом все разом зарычали, и рев этот звучал так ужасно, так громко и яростно, что дрожь прошла по телу Пиккеринга. Доктор попытался вникнуть в содержание рева, и смог кое-как перевести его на человеческий язык.

— Ну, как? — горделиво обернулся Хромой к доктору.

— Не плохое у нас искусство? Так в чем же люди нас превзошли?

Доктор уже не знал, чем еще доказать преимущество человека перед обезьяной.

— Наконец в этом, — неуверенно прошептал он, указывая на свой костюм, — в том, что мы всегда пристойно одеты и закрываем свой срам…

— Вот так преимущество! — взревел Хромой и сорвал с доктора его пиджак, жилет, брюки, а затем и нижнее белье… — Вот так величие! Вот и остался ты, в чем мать родила. А попробуй-ка, сдери ты с меня мою одежду!.. Что же касается пристойности, так действительно тебе есть что закрывать и прятать, а нам так нечего. Эй, обезьянушки, глядите на этого безволосого урода, вот так чудовище!..

Все подскочили к доктору и стали с любопытством разглядывать его жирное, розоватое голое тело. Самки и детеныши совершенно бесцеремонно перекатывали его с боку на бок, с живота на спину, щупали, трогали, залезали пальцами в рот, в уши, издеваясь над необычным видом его тела.

Бедный доктор Пиккеринг переживал нечто ужасное. Он не в силах был больше терпеть и, приподняв голову, умоляюще прошептал:

— Убейте меня, убейте меня ради всего святого!

— Лежи ты, дай и другим на тебя посмотреть, — легонько прихлопнул его по макушке Хромой, так что он чуть было опять не потерял сознание. И тогда доктор Пиккеринг понял: когда человек остается голым, он уже перестает быть человеком. У него не остается никакой защиты, даже руки ему некуда спрятать. У него не остается уже веры ни в человеческую культуру, ни в собственное достоинство. Он слабее и беспомощнее лягушки.

Так доктор Пиккеринг остался жить с гориллами. Он жил вместе с ними, питался их пищей, занимался их делами, развлекался их развлечениями.

Обезьяны носились по лесу, перепрыгивая с дерева на дерево, а доктор Пиккеринг бежал за ними по земле, спотыкался, падал, вскакивал, опять бежал, догоняя стадо, потому что за отставание он получал такие подзатыльники и затрещины, от которых долго потом не мог оправиться.

Все его тело покрылось синяками, ссадинами, ушибами. На нем запеклась кровь, грязь. Рыжая щетина покрыла его шею и щеки.

Неспособный ни к драке, ни к бою, ни к добыванию пищи, он был приспособлен гориллами для ухода за малышами. На его обязанности лежало колоть орехи и развлекать малышей.

Малыши были довольно грубые и невоспитанные, и доктор Пиккеринг не раз вспоминал Институт для благородных фокстерьеров своей супруги. Вот бы дать такое же воспитание гориллятам! Но они не получали никакого воспитания и поэтому нередко теребили доктора за бороду, колотили его до полусмерти, кусали его и щипали. А он должен был терпеть и молчать, потому что за малейший протест взрослые гориллы избивали его еще более жестоко, чем малыши.

Хромой относился к нему сравнительно милостиво и не разрешал особенно сильно его увечить. Он проявлял живейшее любопытство к человеческой жизни и почти каждый вечер садился около обезьяноподобного и подолгу выслушивал длинные рассказы доктора о том, как живут люди.

Пиккеринг рассказывал о больших городах, построенных в Европе и Америке, о небоскребах, трамваях, троллейбусах, метрополитенах, самолетах, кораблях. Он рассказывал о театрах и кино, о заводах и фабриках. Он цитировал Хромому Шекспира и Гомера, напевал наиболее популярные арии из «Кармен» и «Севильского цирюльника». Он рассказывал обезьяне об астрономии, математике, химии, зоологии и даже посвятил его в учение Дарвина и свое пиккерингово учение. Хромой внимательно слушал все его рассказы, лишь изредка прерывая их вопросами или насмешливыми репликами.

Хромому казалось все это страшно смешным и глупым. Он никак не мог понять, что может быть нужно живому существу кроме пищи, самки и боя. Для чего еще нужны всякие театры? книги? науки? Несмотря на длиннейшие монологи доктора, он так и не смог понять, какие чувства человек называет «жалостью», «честью», «достоинством», «сочувствием». В его душе таких чувств не было.

Люди казались ему очень смешными и жалкими. Но однажды он сказал Пиккерингу, что не прочь бы побывать среди людей: он уверен, что сумеет завоевать среди людей уважение и высокое положение, потому что его горилльи качества несравненно ценнее человеческих качеств.

Доктор усомнился в этом. Он высказал предположение, что как только Хромой приедет в Европу, его сразу же поймают и посадят в клетку. Хромой засмеялся в ответ:

— Плохо же ты знаешь наше племя, паршивая черепаха! Никакое количество людей не совладает со мною силой. Я же не то, что люди. У меня же нет всяческих «жалостей», «сочувствий», «чести». А это такое преимущество в борьбе, что стоит ваших пулеметов и танков.

Когда Хромой ушел, доктор долго размышлял над его словами и пришел к выводу, что в некотором отношении горилла, может быть, и прав. Он, пожалуй, действительно мог бы пожить среди людей. Он даже мог бы стать отличным полицейским, так как полицейскому не нужны никакие человеческие качества, и чем более он похож на гориллу, тем лучше расправляется с рабочими. Думая дальше, он пришел к выводу, что горилла мог бы стать даже полицейпрезидентом, а может быть даже и еще более крупной фигурой в правительстве, так как всем известно, что такие, например, политические деятели, как Носке и Зеверинг, достигли высокого положения именно благодаря тому, что так же, как горилла, не знали и не понимали, что такое «жалость», «честь» и «достоинство».

Между тем Хромой все чаще и чаще возвращался к разговору о жизни среди людей. Он выучил довольно много слов — конечно, тех, которые были доступны его пониманию. Это были преимущественно глаголы: бить, резать, душить, валить, таскать, крошить, убивать, ломать.

Однажды вечером, придя к доктору, он сказал ему:

— Ну, ты, паршивая овца, подними свою бесподобную харю, я хочу с тобой серьезно разговаривать…

«Вот что, слабосильный червяк. Я решил отправиться на твою родину. Я отправляюсь туда не потому, что хочу у людей чему-нибудь научиться, а потому, что хочу их научить и заставить уважать и почитать гориллу. Ты понял меня, детеныш колибри? Вчера я сходил на тот холм, где мы разбили ваш жалкий лагерь, и нашел там кое-какие твои тряпки и бумажки. Вот они, я принес их. Вот идиотский пиджак, жилетка, галстук. Ты должен научить меня носить эти тряпки и показать, которые из бумажек — деньги, чтобы я мог добраться до твоей родины.

Если ты все сделаешь для меня, что надо, я зайду к твоей жалкой самке и передам от тебя привет. Если я добьюсь среди людей успеха, то ты вернешься на родину. Но если меня там одолеют людишки, то мое стадо разорвет тебя в клочья и выпустит все твои кишки, развесив их на деревьях для просушки. Ты понял меня, павиан бесхвостый?»

Как тут было не понять? И доктору осталось только пожелать Хромому успехов, ибо он знал, что кровожадное стадо уж не упустит случая выполнить такое приятное распоряжение своего вожака.

Поэтому он заботливо стал натягивать на обезьяну свои кальсоны, брюки, рубашку, жилет, пиджак. Завязал вокруг его толстой мохнатой шеи свой красный галстук с зелеными горошинами. Одежда, конечно, была мала горилле и на нем не сходилась. Кое-что лопнуло, пока натягивалось на горилльи члены. Доктор отобрал из принесенных гориллой бумаг деньги и на клочке бумаги написал записку Элизабет:

«Моя дорогая очаровательная Элизабет! К тебе придет этот ужасный субъект, который является вожаком горилльего стада. Из моей экспедиции, как ты сама понимаешь, ничего не вышло. Я не только не изучаю горилльих глистов, но сам стал вроде глисты, такой же худой, беспомощный и несчастный. Я нахожусь в плену у горилл. Они обращаются со мной ужасно, унижая мое человеческое достоинство, совершенно не считаясь ни с моим образованием, ни с моим общественным положением, ни, наконец, с возрастом. Моя судьба и самая моя жизнь находятся в руках того существа, которое вручит тебе эту записку. Если его постигнет неудача — я буду растерзан его сородичами. Если же ему повезет, то я, может быть, буду спасен. Моя судьба, дорогая Элизабет, теперь в твоих руках. Помоги на первых порах моему властителю. Введи его в общество, обучи манерам, а я буду надеяться на тебя и на милость господа-бога нашего.

Преданный тебе Альфред Пиккеринг».

Хромой внимательно прослушал содержание записки и велел выбросить из нее слова «ужасный субъект», потому что, мол, она все равно убедится, что это не так, так как докторше он обязательно понравится, как нравится всем самкам своего стада, которые предпочитают его всем другим самцам.

Он положил в карман часы доктора, самопишущую ручку, которая ему очень понравилась, хотя писать он и не умел, воткнул в боковой кармашек платочек, как его научил Пиккеринг, сорвал громадный тропический цветок и вдел его в петлицу и в этом наряде взобрался на вершину дерева. Там он вытянулся во весь рост и завопил, созывая все стадо. Когда все собрались, он проревел небольшую речь.

— Обезьянушки, — проревел он, — я ненадолго вас должен покинуть. Я ухожу для того, чтобы доказать всему миру, что нет в природе существа сильнее гориллы, и утвердить во всем мире гориллью власть, чтобы стали гориллы хозяевами земли и могли беспрепятственно убивать, кого захочется, есть, что захочется, и спать, с кем захочется. Пусть вождем стада во время моего отсутствия будет Клыкастый, которому и передаю я все свои полномочия.

После этого он оставил распоряжения, как расправиться с обезьяноподобным, если через двенадцать лун от него, Хромого, не будет никаких известий, и на прощание предложил завести воинственный рев… Выпучив глаза и подняв кверху мохнатые руки в слишком коротких рукавах, он заревел первым, и его поддержали все остальные:

Еще не окончился этот воинственный рев, когда доктор увидел, что Хромой, взмахнув рукой, перескочил на соседнее дерево, потом на следующее. Из кармашка выпал белый платочек, и автоматическое перо вывалилось на землю. Потом Хромой повис, одной рукой взявшись за ветку, раскачался и ногами зацепился за другое дерево. И так, с ветки на ветку, с дерева на дерево, он умчался вдаль. И еще некоторое время в зеленой чаще мелькал его красный галстук с зелеными горошинами.

На этом кончается история пребывания доктора Пиккеринга в плену у обезьян и начинается другая история, которая, собственно говоря, и является предметом моего описания.