По-моему, самый мрачный город в мире — это Балтимор. Мой дед жил там рядом с портом, и я каждый год в пасхальные каникулы приезжал к нему на недельку. Однажды в том бедном квартале, где жил мой дед, устанавливали линию высокого напряжения. Под фундамент высоких опор землекопы в алюминиевых касках вырыли повсюду громадные ямы. И вот раз, по-моему, это было в воскресенье, я рискнул прыгнуть в одну из ям. Я уже давно хотел испытать себя подобным образом. Но, очутившись в яме, я не смог выбраться наверх. Мои башмаки скользили по глинистым откосам, как по льду. Это было кошмарно. Совсем рядом с ямой проходили люди, они могли бы вытащить меня, но я не решался позвать на помощь. Мне было стыдно, что я очутился в таком дурацком положении, а гордость не позволяла крикнуть. Я просидел в этом глиняном колодце несколько часов, дрожа от холода и страха, как загнанный зверь. К вечеру дед бросился искать меня. Ему помогали местные мальчишки. В конце концов меня нашли. Я мог бы вывернуться, сказав, что со мной произошел несчастный случай, но я всегда ненавидел ложь и хвастовство…
Чувство, которое я испытал, увидев, что Люсьенн Массэ спит и моя речь пропала впустую, было похоже на то, которое я пережил, сидя в той глинистой яме в Балтиморе. Нет ничего более ужасного, чем бесполезная храбрость. Рассказ о несчастном случае стоил мне неимоверных усилий, но они оказались напрасными.
Неужели сидеть всю ночь рядом с этой женщиной?
Но, с другой стороны, мог ли я оставить ее в такой беде?
И тут у меня родилась одна мысль. Наверняка у Люсьенн Массэ должны быть родственники. Мне достаточно связаться с ними, и они возьмут на себя заботы о ней.
Наклонившись над диваном, я встряхнул Люсьенн. Она вздрогнула и улыбнулась мне.
— Пришел Жан-Пьер?
— Нет.
— Он не звонил?
— Нет.
— Не было ли от него записки по пневматической почте?
— Почему он должен был послать записку?
— Когда он в Париже, он часто посылает мне пневматичку. Ведь мы безумно любим друг друга. Понимаете?
— Да, мадам, понимаю…
— А что вы делаете у меня?
— Видите ли, я…
— Это вы привезли меня из Блю-бара?
— Да.
— Спасибо. Я… Я слишком много выпила, понимаете? Хотя обычно я не пью…
Ей было гораздо лучше. Хотя язык ее еще заплетался, а взгляд блуждал, способность осознавать мир вокруг себя явно возвращалась к ней.
— Я была огорчена, понимаете?
— Почему?
— У нас произошла ужасная ссора…
— Из-за чего?
— Из-за Элен.
Перед моими глазами сразу возник образ девушки в леопардовом манто. Я был уверен, что речь идет о ней.
— Что такое сделала Элен?
— Ничего. Я приревновала к ней. Она так смотрела на него, так говорила с ним… Так…
— Кто эта Элен?
— Моя кузина, понимаете?
«Понимаете?» Едва ли не каждую свою фразу она заканчивала этим робким вопросом. Ей трудно было четко излагать свои мысли, и оттого казалось, что все сказанное ею так же туманно, как и в ее голове.
— Да, я понимаю. Она живет здесь?
— Жила. Она была помощницей Жан-Пьера. А затем ее отношение к моему мужу постепенно изменилось…
Теперь Люсьенн Массэ заговорила светским тоном, тщательно подбирая слова. Правда, при этом она слегка заикалась.
— Они стали похожи на сообщников. Они вместе работали. Я слышала, как они вместе громко смеются. Стоило мне войти в кабинет, они внезапно замолкали, будто я им помешала. Понимаете?
Я все прекрасно понимал. Дело прояснялось. Днем в доме произошла ужасная сцена. Кузина собрала свои вещи, а муж, который наверняка спал с ней, в ярости ушел.
Самоубийство! Тот кюре оказался прав. Жан-Пьер Массэ решил раз и навсегда покончить счеты с жизнью.
— Вы выгнали вашу кузину?
— Нет, она сама решила уйти. Мы страшно поругались.
— Куда она отправилась?
— Не знаю, должно быть, в какой-нибудь отель…
Если бы я только мог встретиться с этой девицей! Какой же я идиот, что отпустил ее, придя сюда в первый раз!
Люсьенн Массэ, прикрыв глаза руками, сильно нажала на них. Наверняка голову ей начала точить боль.
— Вы очень любезно поступили…
— Извините?
— …проводив меня. Умоляю вас, не оставляйте меня одну. Без Жан-Пьера я не чувствую в себе сил жить. Я думала, что, когда успокоится, он придет в Блю-бар. Мы так часто встречались там… Но он не пришел. И я сказала себе: наверно, между нами все действительно кончено… Если бы вы знали, что я сделала…
Я все прекрасно знал, ведь трубочка с гарденалом была в моем кармане.
— Успокойтесь, мадам.
— Как вы думаете, он вернется? Он ведь не оставит меня одну на Новый год, правда?
Я промолчал.
— Если он не вернется к полуночи, я…
Она отняла руки от глаз. Глаза были красными, так сильно Люсьенн Массэ надавливала на них. Поморгав, она заявила с видом полного отчаяния:
— Я еще не знаю, что я сделаю, но я обязательно что-нибудь сделаю… Если в вы знали, как я люблю его!
Мужчине всегда неприятно слышать от красивой женщины, что она любит мужа. По сути, все мужчины ревнуют едва ли не каждую женщину. Даже такие спокойные мужчины, как я.
Потянувшись за фотографией мужа, она опрокинула стакан с виски, так и не тронутый ею. Диван в мгновение ока весь оказался залит.
Она даже не обратила на это внимания.
— Посмотрите! Вот он!
С трогательной гордостью она буквально ткнула мне под нос фотографию смеющегося теннисиста. Я снова вспомнил взгляд мертвеца. Кивнув, я мрачно пробурчал «да», что ничего не означало. Я был здесь, чтобы рассказать Люсьенн Массэ о смерти ее мужа, а говорил о нем, как будто он был жив и должен вернуться с минуты на минуту.
Я поставил фотографию на место и поднял стакан.
— Пересядьте с дивана, он весь промок. Наверное, вам лучше лечь в постель, мадам Массэ.
— Вы больше не зовете меня Люсьенн.
Я смутился, а когда я смущаюсь, у меня горят скулы.
— Ну… Люсьенн, вам лучше лечь в постель.
— Но как же Жан-Пьер?
— Вы просто ляжете, потушите свет, и пары алкоголя улетучатся…
— Да, вы, американцы, шикарные парни. Настоящие друзья!
— О!
— Да, да! Друзья!
Вцепившись мне в руку, она приподнялась. Мне вдруг показалось, что сейчас она более пьяна, чем минуту назад.
— Вы видите, я должна была бы испугаться, ведь я наедине с незнакомым мужчиной. Но с вами я ничего не боюсь, ничего! Друг! Мне стыдно, что французы не любят вас… Вы столько раз нас спасали. Вас встречали с флагами… А когда все заканчивается… ЮЭС, гоу хоум!
Ее английский был ужасен.
— ЮЭС, гоу хоум! О чем вы думаете, когда читаете это на стенах?
— Ни о чем.
— Вам обидно?
— Да, обидно.
Люсьенн разрыдалась. Что же, пусть лучше она плачет по этому поводу, пьяные слезы меня устраивали больше.
— Бедные милые американцы!
Поддерживая, я проводил ее в спальню. Именно здесь было ясно видно, что Массэ архитектор — так он все продумал. Кровать была огромной, с мягкой обивкой, от глаз ее скрывала шуршащая тюлевая занавеска. Это была не супружеская спальня. Чтобы придумать такое, надо любить грех.
— Я забыла шубу в Блю-баре!
— Нет, она тут…
— Вы уверены?
— Ложитесь-ка, а я принесу ее.
Она улеглась на шкуру белого медведя, устилавшую кровать. Ее черное платье на фоне белой шкуры выглядело траурным. Я сходил за шубой, которую положил на виду в гостиной на кресло и вернулся с ней.
— Скажите мне… э-э-э… Люсьенн, вы не собирались провести этот вечер с друзьями?
— Нет, только вдвоем с Жан-Пьером. Из-за этого все и произошло.
— То есть как?
— Он пригласил Элен, понимаете?
— О! Все понятно. У вас есть родственники?
— Да, отец.
— Он живет в Париже?
— Почти что: в Мезон-Лафите.
— А какой у него номер телефона?
— Зачем вам это? — воскликнула она, охваченная внезапной тревогой.
Может быть, Люсьенн почуяла правду? От ее расширенных зрачков исходил такой ток внутренней боли, что мне стало страшно. Однако, слегка пожав плечами, я заявил с небрежным видом:
— Мне только хотелось убедиться, что вы трезвеете. Стоит выпить, и первое, что забываешь, это номера телефонов.
Она хихикнула и вновь опустилась на шкуру, уронив руки вдоль тела.
— Девятьсот шестьдесят два, тринадцать, шестьдесят два! — сказала она.
Моя хитрость удалась. Закрыв глаза, я повторил про себя номер, мысленно записав его светящимися цифрами на черной доске. В училище в свое время меня усиленно учили тренировать память, и я мог запомнить самый сложный текст, прочитав его всего раз.
— А у вашего мужа?
Она снова задремала, и мой вопрос разбудил ее.
— Что?
— У него… есть родные?
Я чуть было не употребил прошедшее время и остановился в самую последнюю секунду.
— Нет. Никого, одна сестра. Но она живет в Боготе.
Итак, я мог позвонить только ее отцу. Но прежде чем пойти в гостиную, к телефону, я подождал, пока Люсьенн снова заснет. Молодая женщина, казалось, успокоилась. Скоро ее дыхание стало ровным, и я на цыпочках вышел из спальни.
Номер телефона, названный мадам Массэ, не отвечал. Не удивительно, ведь сейчас предновогодний вечер. Все же я набрал этот номер несколько раз. Тщетно. В далеких гудках чудилось что-то насмешливое и враждебное. Продолжать это занятие дальше было бесполезно.
Присев перед столиком-баром, я взял с подноса стакан и наполовину наполнил его виски. Я всегда пил виски, не разбавляя. Выпитое ожгло меня, как удар хлыста. Я сказал себе: «Вилли, так продолжаться не может! Желая смягчить удар и ходя вокруг да около, ты ведешь себя как трус. Через несколько часов эта женщина должна узнать всю правду…»
Да, она протрезвеет только через несколько часов. Через несколько часов настанет утро, и я смогу связаться с ее знакомыми, пусть даже с консьержкой. Нужно набраться терпения, охранять ее сон и…
Но это значит испортить встречу Нового года моей жене, друзьям. Не разделить радость детей, ведь они тоже дожидаются меня. А главное, ждут подарков, сваленных в моей машине! Наверное, именно сейчас их кормят ужином на кухне Фергюсонов. И конечно, они задают кучу вопросов, почему же нет их папочки, — я слишком хорошо знал своих детей. А моя милая Салли умирает от беспокойства.
Я чуть было снова не позвонил Фергам. Но что я мог сказать им? Ведь я сам не принял еще никакого решения. Конечно, я порчу своим близким встречу Нового года, но как мне оставить эту одинокую женщину в таком жутком состоянии духа, пьяную от горя и виски? Только на меня она могла рассчитывать, только я был у нее сейчас в этом мире.
Мой семейный очаг, мои друзья, дорогие мне традиции. Последние часы умирающего года… Что же делать? Впрочем, в любом случае этот вечер для меня потерян. Даже если я отправлюсь к Фергюсонам, я не смогу влиться в общий радостный хор, зная, что Люсьенн Массэ в полном одиночестве дожидается в своей роскошной квартире любимого человека, а тот уже никогда не вернется…
Телефон зазвонил в тот момент, когда я с отчаянием вглядывался в пустое дно моего стакана. Может быть, телефон ответит на тот жгучий вопрос, который я без устали задаю себе?
Я уже тянулся за трубкой, как вдруг открылась дверь спальни и оттуда выбежала Люсьенн. Она бежала, совершенно не качаясь, и казалась абсолютно трезвой.
— Нет, не берите трубку, если это Жан-Пьер, я не хочу, чтобы…
Она буквально сорвала трубку с рычагов.
— Алло!
Очевидно, никто не ответил.
— Алло! Алло! Алло! — настойчиво кричала хозяйка дома, как будто звала на помощь.
В конце концов она повесила трубку и неподвижно застыла перед телефонным аппаратом, руки у нее безвольно повисли, волосы закрывали лицо. Платье все измялось, на ногах не было туфель. Она напоминала изнасилованную девицу после бурной ночи. Представляю, что могло прийти в голову любому человеку, появись он здесь в этот момент и увидев ее в таком виде в компании некоего офицера. Даже в голову Салли, несмотря на все ее доверие ко мне.
— Ошиблись номером?
— Не знаю, нет, не думаю. Я слышала в трубке дыхание, но человек молчал.
— Может быть, ошиблись номером?
— Вы так думаете?
Мои слова явно не убедили ее.
— А если нет, почему же вам позвонили, но при этом молчали? Сами посудите!
— Да, конечно…
— Если это действительно звонили вам, то, безусловно, перезвонят.
Так мы и сидели друг против друга, будто загипнотизированные телефонным аппаратом. Теперь я понимаю, что означают слова «присутствие телефона». Он живет своей отдельной жизнью, как мыслящее чудовище, попавшее сюда с другой планеты, подлое и жестокое, оно кажется на первый взгляд мертвым, но на самом деле в любой подходящий момент готово броситься на вас.
Не знаю, сколько прошло времени, а мы сидели не пошевелившись.
— Вот видите, никто не перезванивает.
— Значит, это все-таки была ошибка.
— Нет.
— Почему же?
— Это дыхание в трубке… Если кто-то ошибся номером, он бы заговорил.
Она была права. Ее волнение передалось и мне. Казалось, атмосфера в квартире внезапно изменилась, став враждебной и таинственной, и сделал это телефонный аппарат, спокойно стоявший на своем месте.
— По-моему, вы совсем протрезвели, мадам.
— Да, действительно. Только у меня раскалывается голова… Который час?
Почему-то раньше мне не пришло в голову посмотреть на часы.
— Почти девять.
— Девять! А он не подает никаких признаков жизни.
Я вздрогнул. Я впервые услышал это выражение, и оно показалось мне очень поэтичным. Но относительно Жан-Пьера Массэ сегодня вечером оно несло в себе такой страшный смысл!
Думаю, именно это обстоятельство придало мне решимости покончить, наконец, со взятым на себя делом.
— Давайте присядем, Люсьенн.
Она нахмурилась. Из-за моей внезапной серьезности? Или, может быть, протрезвев, посчитала меня слишком фамильярным?
От ее кроткого взгляда загнанного зверька мне стало чудовищно скверно. Через мгновение ее жизнь полностью изменится. До сегодняшнего дня она знала лишь огорчения, а теперь из-за меня ей придется учиться горю.
Я взял ее за руку и почувствовал, что мне на глаза навернулись слезы. Вот тебе и солдат! Никогда не знал за собой подобной чувствительности, еще одно открытие касательно собственной персоны.
Она никак не отреагировала на мое прикосновение.
— Что-то случилось? — спросила Люсьенн.
Голос у нее был бесцветным, глухим, без всяких эмоций. Я кивнул.
— С Жан-Пьером?
— Да.
Она словно окаменела. От ее губ отлила кровь, ноздри сжались, лицо помертвело и стало похожим на маску.
Я ощутил, как похолодела ее рука. Это было ужасно. У меня не было сил продолжать.
И тут раздался странный звук, как будто кто-то ударил по барабану. Протяжный и дрожащий звук. Я не мог понять, откуда он шел.
— Звонят, — прошептала она.
Забавный звонок, он напоминал гонг, сзывающий пассажиров корабля на обед.
Кто-то пришел! Я спасен! В такое позднее время, в предновогодний вечер, только близкий человек может позволить себе подобный визит.
Этот гонг — мое спасение! Я вскочил, но она ухватила меня за китель.
— Вы мне скажете правду?
— Подождите, Люсьенн, я пойду открою…
Я надеялся выиграть время, чтобы облегчить себе задачу. Она наверняка подумает о худшем, а подумать — значит подготовиться.
* * *
В дверном проеме мне улыбался маленький почтальон, похожий на Гавроша. Его брюки были схвачены у щиколоток прищепками, фуражка сидела на затылке, а из сумки высовывалась иллюстрированная газета для малышей. Паренек протянул мне конверт.
— Пневматичка для мадам Массэ. Это здесь? Консьержки нет на месте, какой-то сосед сказал мне, что…
Я расстроился. Ведь я ожидал родственника или друга семьи Массэ! Впрочем, конверт мне пришлось взять. Парень, улыбаясь, ожидал чаевых. Я протянул ему мелкую купюру, что привело его в восторг.
— Спасибо, месье! Приятного вечера!
Приятного вечера!
Я закрыл дверь, содрогаясь от бешенства. В письме, которое я небрежно держал за уголок, наверняка были новогодние пожелания от какого-нибудь друга. Я злился на этот бумажный квадратик за то, что он вселил в меня ложную радость.
— Держите! — вздохнул я, подойдя к Люсьенн.
Сначала она бросила на конверт небрежный взгляд, но затем внезапно вырвала его из моих рук.
— Это от Жан-Пьера!
Она держала послание перед глазами, то приближая его к себе, то отдаляя, как делал бы человек с плохим зрением, старающийся читать без очков.
— Да, это от Жан-Пьера, но я никак не могу… Буквы расплываются перед глазами.
Распечатав конверт, я начал читать письмо вслух, впрочем, довольно неуверенно, потому что так и не привык к почерку французов.
«Моя дорогая Люсьенн!
Меня только что сбила машина. К счастью, ничего серьезного, но мне должны сделать рентгеновские снимки. Вернусь вечером. А пока выпей стаканчик, потому что, когда я вернусь, хочу застать тебя в веселом расположении духа. Забудь нашу сегодняшнюю ссору. Вот видишь: Бог наказал меня. Я люблю тебя.
Твой Жан-Пьер».