Я вытираю втирания, втертые пиренейским пастухом, которого уполномочили массажировать меня.
— Что такое? Да что вы делаете? — ошарашивается он.
В первый раз, не считая одной дамы, перебравшей пургену, в первый раз клиент ускользает из его лап в самом начале сеанса.
— Помассируйте себе простату в ожидании меня, — советую я ему, — однажды это может сослужить вам хорошую службу. Я тут вспомнил, что не заглушил мотор моей машины.
И Антонио выходит из массажной комнаты водяных бань в одеждах римского императора.
Раздевалка. Она снабжена железными шкафчиками, каждый из которых закрывается на ключ. Их пять штук. Три в данный момент открыты и, стало быть, пусты. Остаются соответственно мой и мсье Прэнса; депонировать последний — это анекдот для свадеб и банкетов. Кряк, бряк, прошу вас. Ухажер (конечно, ух, но наоборот) Франсины прибарахляется у Смальто, шмотки высший класс. Серый двубортник в очень тонкую полоску. Погружаю пальцы в его карманы. С самого порога шмона нащупываю суперплоский пистолетик для повседневной носки. Маленький калибр, но точный бой, и стреляет разрывными пулями, распишитесь в получении. Я нахожу, что это весьма дерзко — отправляться в заведение с таким превышением багажа, мсье Прэнс! Парень точно замешан.
Наношу визит в его бумажник. Обнаруживаю клубную карточку Аполлона, водительские права на имя Флавия Прэнса, родившегося в Ножан-сюр-Сен 14 мая 1943 года, удостоверение личности на ту же кликуху, две тысячи швейцарских франков, три тысячи пятьсот простонародных французских, пятьсот долларов и потрескавшееся фото немолодой дамы строгого вида, должно быть, его матери, поскольку он на нее походит.
Я прикарманиваю удостоверение личности, опустошаю магазин его пукалки, остальное возвращаю на место и отправляюсь на поиски комнаты для загара. Прэнс выглядит very смазливым пареньком на своих удостоверяющих фотографиях. Одежда и частые свидания с ультрафиолетовой лампой изобличают его кокетливость.
Я размышляю над тем, какую манеру действия избрать: подождать и посмотреть или посмотреть, не дожидаясь?
Мой темперамент дикого мустанга склоняет меня ко второму варианту.
Я оглядываюсь вокруг в поисках того, что мне нужно. И нахожу, как всегда, провидение ко мне милостиво.
* * *
Дверь не заперта, впрочем, то бы не отменило моего вторжения, будь уверен.
Вхожу, значит, в совсем маленькую комнатушку, обставленную чем-то вроде хромированного саркофага, испускающего свет дуговой сварки, и стулом.
Мой клиент лежит в саркофаге, крышка которого нависает в двадцати сантиметрах над его телом. Аппарат бронзирует urbi et orbi. Словно стейк в своем тагане, он золотит себе корочку и с лицевой стороны, и с обратной.
Таймер откусывает секунды с тем звуком, с каким бобер пытается завалить осину.
— Все хорошо, мсье Прэнс? — бросаю я в пространство.
Он принимает меня за служащего клуба и отвечает, жизнерадостно:
— Все путем, Рэймон, все путем.
Надо постараться явить из себя помянутого Рэймона, посмотреть, к чему могут привести обознатушки.
Я разматываю крепкий тросик, снятый мною с бобины раздвижной ширмы в раздевалке.
Я не могу лицезреть моего приятеля, because крышка опущена. Чтобы увидеть лицо, мне пришлось бы присесть на корточки, но я не хочу быть узнанным, в смысле наоборот, оказаться вдруг незнакомым.
— Не двигайтесь, мсье Прэнс, — говорю ему, — крышка не в самом своем лучшем положении. Я сейчас вам все устрою в два счета.
Я пропускаю тросик поверх аппарата, нещадно навалившись на него, вылавливаю другой конец и, усевшись верхом на крышке, хотя она чересчур горяча и подрумянивает мне промежность, вяжу экспресс-узел. Маневр облегчает петелька, кою я исполнил заранее.
Теперь мсье Прэнс словно ломоть ветчины в сэндвиче. Намертво заблокирован меж двух частей светового короба. Он отчаянно вопит и брыкается, но голос заглушается, а физические усилия ни к чему не приводят.
— Припекает, не правда ли, мсье Прэнс? — веселюсь я. — Представьте, что вы на пляже в Сенегале в самый полдень.
Он снова взбудораживается, братишка. Совсем обезумев и недоумевая, что с ним происходит. Поражен сан-антониевской развязкой, несчастный!
— Бесполезно испускать этот лосиный рев, мсье Прэнс, — объявляю ему. — Да, кстати, я смотрю, тут в каждой комнате музыкальные трансляторы, подождите, сейчас поставлю вам какой-нибудь мотивчик.
Действительно, две круглые ручки на металлической панели позволяют: одна выбирать программу, другая включать и увеличивать звук. Я нахожу симпатичную джазовую вещичку, озаглавленную: My Cue and your Backside same Struggle.
Поворачиваю ключ в двери, затем, заняв место на стуле, отбиваю такт босой ногой. Прэнс продолжает вопить, что он подгорит, что помогите, что зачем вы это делаете, Рэймон? И т. д., и т. п.
Я довольствуюсь тем, что говорю ему: «тсс!», чтоб не ломал кайф. Я обожаю джаз; а еще музыку круизных лайнеров, томную, словно совокупление 20-х годов в каюте класса люкс, обшитой красным деревом. Это замечательно, прошлое. И оно не ушло. Чем дальше от нас, тем более оно настоящее и греет душу.
Отрывок завершается долгим изнеможением сакса. Браво! Для следующего номера есть мадам Далида (вдова Самсона), которая поет, будто она женщина с такой убедительностью, что если продолжит, то в конце концов ей поверят.
— Думаю, на этот раз ваш загар станет безупречным, мсье Прэнс. Вы будете походить на сказочного принца индусов, или на зад обезьяны, если мы чуть замешкаемся.
— Выключите! — хрипит он. — Выключите, я совсем спекся!
— Знаете анекдот? Один тип жалуется другому: «Яблоки, это уже издевательство, согласись». И тот отвечает: «Ага, га-га-га». Забавно, разве нет? Вы не смеетесь? А, вы его знаете. Вы должно быть хорошо разбираетесь в тех, кто любит погреться сам и нагреть других. А те шутники, что обчистили сейфы ГДБ, вам тоже известны?
Тут он прекращает драть глотку. Мадам Адидас пользуется случаем, чтобы раскатить свое «р».
Она, даже произнося слово «женщина», исхитррряется это делать: таким образом, я могу говорить что угодно, но она настоящий профессионал. В ее времена умели работать, вспомни, к примеру, Паулину, Дранен, Иветту Гильбер, Мистингетт…
Итак, я там, где подковыриваю мсье Прэнса по поводу вспоротых кубышек.
Он нем как рыба в консервной банке. Вопросительные знаки безмолвно льются из аппарата вместе с голубоватым отблеском ультрафиолета.
И я ничего больше не изрекаю. Мяч на его половине поля, ему играть. У него немного места для дриблинга, но надо обходиться тем, что есть.
Таймер берется бормотать: «гр-гр-гр», объявляя о выполнении поставленной задачи. Не говоря ни слова, я снова запускаю механизм, предоставляя моему клиенту дополнительный сеанс загара. Скрип жерновов, принимающихся за повторное перемалывание, бьет ему по психике. Он стонет:
— О! нет, черт! Остановите!
Затем, жалобным тоном:
— Что вам от меня нужно?
— Чемоданчик, мсье Прэнс. Металлический чемоданчик с четырьмя банками.
Снова немотствуем, и он, и я. Мадам Болида бросает свой голос в галоп по финишной прямой. Репродуктор педалирует завершающий аккорд и объявляет Патрика Себастьяна. Вот уж кто, я тебя уверяю, достоин прийти на смену. Он стучит в сердце, этот высокий блондин. Его точно не пальцем делали. И там еще не менее тридцати метров на кассете, надеюсь. Но все по очереди. Первая вещичка на ней побогаче подпочвы Минас-Жерайса в Амазонии.
— Я не понимаю, о чем вы! — заявляет Прэнс.
— Заткни пасть, дай послушать, — отмахиваюсь я.
Великий Патрик со своими манерами Бурбона, избежавшего революций и кровосмесительных браков — я представляю его во время того, как он изображает Дефферра. Весь в каучуке, ты бы точно поверил, более аутентичный, чем сама модель, и почти такой же уморительный.
Следует напомнить тем, кто будет меня листать через пару-тройку лет, что в эпоху, когда я писал (следи за своими ударениями!) этот book, министром внутренних дел у нас был г-н Дефферр. Его поместили внутрь, чтобы он не простыл. Каждое утро приведенный к присяге миколог приходил снимать с него грибки. Это было замечательное время.
И славный Патрик старается вовсю, пока Прэнс поджаривается на медленном огне. Ты увидишь эфиопского Негуса, после распаковки! Настоящее ребрышко по-прокурорски на барбекю. Останется только натереть тебя чесноком, парень!
— Господи, я лопаюсь! — объявляет он.
— Тсс! Тсс! — упрекает его мистер Сан-А, весь в своем трубно-евстахиевом удовольствии.
— Я задыхаюсь, я угораю!
Я тоже угораю. Приближаемся к счастливому исходу, я это чувствую. Секундная стрелка таймера работает for me. Тик-так, тик-так, тик-так…
После Патрика нам впихивают одного американо-асниерского шалопая, коего мои перепонки положительно не желают воспринимать. Я оставляю его без внимания, напевая одну из любимых песенок Берюрье, где имеются такие дивные строфы:
Я резко прерываюсь, потому как в дверь стучат.
— Нда? — вопрошаю.
— Время, мсье Прэнс, тут ждут своей очереди.
— Иду!
Никогда не бывает так, чтобы тебя оставили в покое. Теперь он чувствует себя победителем, герой. Мучение сейчас закончится, и он держит удар. Он гордо молчит. Двух секунд интенсивной эквилибристики мне хватает. Я развязываю тросик; сидя верхом на крышке, все более и более горячей. Снимаю его. Затем, фрр! Сваливаюсь и сваливаю. Коридор пуст. В четыре прыжка я достигаю раздевалки. Нацепляю амуницию, поджидая Прэнса. Должен же он одеться, ноу? После чего уже не ускользнет.
Из туалетной комнаты выходит толстый мужик. Голышом под своим халатом, недостаточно широким, чтобы запахнуться на выпирающем брюхе. Он кругл и, снисходительно выражаясь, лысоват, и имеет вид человека, тщательно размеряющего свое существование. Он глядит на пневматические настенные часы, тонкая красная стрелка которых отдает нам честь каждую секунду.
— Кое-кто устраивается в полное свое удовольствие, забывая о всяких приличиях, — приглашает он меня в свидетели.
Я поднимаю на него искренне вопросительный глаз (поскольку сел натянуть башмаки).
— Время есть время, разве нет? — продолжает ворчун.
— Придерживаюсь тех же взглядов, — соглашаюсь я, — ибо если время не есть время, то что же тогда считать временем?
Утробистый оставляет язык богов.
— Пойду вытурю этого хама! — сообщает он.
И направляется по коридору, решительно поводя пузом.
Я слышу, как он тарабанит в дверь бронзильни и орет:
— Послушайте, вы, это уже переходит все границы!
Процесс надевания правого башмака у меня затянулся. Ты, конечно же, обратил внимание, что одна нога всегда больше другой (та же история и с некоторыми иными парными причиндалами). Сапожных дел мастерам следовало бы учитывать феномен и делать правый или левый экземпляр обувки слегка больше. Так можно будет попросить сорок второй с правым плюсом. Замечу мимоходом, что я сею идеи, вам остается лишь подбирать и использовать их, парни. Я щедр и бескорыстен.
Когда я вывязываю галстучный узел, в раздевалку закатывается лысый брюхан. У него глаза как велосипедные колеса, из бровей можно соорудить седло и руль.
— Вы еще не знаете? — трясет он языком. — Вы еще не знаете?
— Пока нет, — подтверждаю я. — Но буду знать, как только вы мне скажете.
— Тот тип передо мной…
— И что?
— Он умер. Не знаю, в конце концов, мне кажется, можно подумать… О черт, если это из-за ультрафиолета, я отказываюсь…
И он писает от потрясения на палас раздевалки.