Война началась в сентябре 1939 года. Узнав о войне, англичане сразу же начали готовиться.

В Восточной Африке — в колониальной Кении — жил в ту пору молодой человек — белый охотник, любивший африканские саванны и долины и прохладные ночи на склонах Килиманджаро. Весть о войне не застала его врасплох. Сборы охотника были недолги. Добравшись до Найроби, он явился на призывной пункт военно-воздушных сил Великобритании и попросился в пилоты. Его приняли, и он начал постигать тайны летного дела в местном аэропорту на малюсеньких бипланах «тайгер-мот».

На шестой неделе обучения он стал жертвой собственного любопытства и едва не угодил под трибунал. Поднявшись в воздух, пилот не захотел отрабатывать положенные по программе штопоры и бочки, а направился в сторону Накуру, желая полюбоваться на диких зверей, гуляющих но африканским равнинам. В поле его зрения попала черная антилопа — животное весьма редкое, — и пилот снизился, чтобы лучше разглядеть ее. Он внимательно наблюдал за антилопой и не заметил жирафа справа от себя. Аэроплан летел так низко, что передней кромкой правой нижней плоскости животному отрезало голову. В результате оказалось повреждено крыло, по все же пилоту удалось дотянуть до Найроби, где, как уже говорилось, он чуть не попал под суд, потому что подобную аварию не объяснишь столкновением с большой птицей — отчетливо были видны прилипшие к плоскости и застрявшие в расчалках куски жирафьей шкуры.

В начале седьмой педели подготовки ему разрешили совершить самостоятельный перелет из Найроби в Элдорет — маленький городок на западе, в горной части страны, расположенный на высоте восьми тысяч футов. И снова ему не повезло. На этот раз из-за попадания воды в топливные баки у самолета заглох мотор, однако пилот не растерялся и, не повредив машину, произвел вынужденную посадку в малонаселенной местности неподалеку от небольшой хижины, сиротливо стоявшей на высокогорном плато.

В Мишине пилот увидел одинокого старика, у которого только и было, что крохотное бататное поле, несколько бурых кур и черная корова.

Старик отнесся к нему по-доброму. Накормил, напоил молоком, отвел место для ночлега. Пилот жил у него два дня и две ночи — пока не прибыл поисковый самолет. После того как была установлена причина аварии и к хижине доставили топливо, пилот смог вылететь в Найроби.

Пока же он гостил в хижине, старик, долгие месяцы ни с кем не общавшийся и страдавший от одиночества, радовался его обществу и возможности поговорить. Говорил старик много, жаловался, что вокруг ни души, что по ночам приходят к хижине львы, рассказывал о слоне-отшельнике, обитавшем за горой к западу от хижины, о дневном зное и мертвой тишине, воцаряющейся с наступлением полночной стужи.

О себе старик заговорил на второй вечер. Он поведал гостю длинную и странную историю. Пилоту казалось, что этим рассказом старик облегчает собственную душу.

Пилоту эта история показалась настолько необычной, что, вернувшись в Найроби, он сразу же записал ее.

Две недели спустя пилот разбился во время учебного полета. Перебирая оставшиеся после него пожитки, мы нашли этот рассказ в чемодане. Родственников у пилота не было, а мы с ним дружили, поэтому я взял его рукопись и в память о нем распорядился ею по собственному усмотрению.

А записал он вот что.

«Старик вышел за порог хижины и на минуту остановился, опершись на палку. Он огляделся, часто моргая от яркого солнечного света, склонил голову набок, поднял глаза и стал ждать, не повторится ли звук, только что послышавшийся ему.

Старик был малорослый и коренастый, ему едва перевалило за семьдесят, но выглядел он значительно старше — на все восемьдесят пять, к тому же от ревматизма здорово распухли суставы. Одна половина заросшего седыми волосами лица была парализована. На голове он носил не снимая грязный тропический шлем.

Стоя неподвижно под яркими солнечными лучами, старик щурил глаза и прислушивался. Звук повторился снова. Старик резко повернул голову и посмотрел на крохотную деревянную лачужку на пастбище в сотне ярдов от него. Отпали все сомнения: это был жалобный собачий визг, высокий и пронзительный. Жуткий вопль самой души.

Старик повернулся и направился через луг к деревянной лачуге. Толкнув дверь, он вошел внутрь и увидел лежавшую на полу маленькую белую собачку. Над ней, широко расставив ноги, стоял Джадсон. Вытянутую красную физиономию этого человека закрывали лохмы черных волос, он был долговязый и худой, сквозь засаленную белую рубаху обильно проступал пот. Сейчас он что-то бормотал себе под нос. Казалось, его нижняя челюсть была для него слишком тяжелой, и. закрывал он ее не до конца, и с подбородка медленно стекала слюна. Джадсон не сводил взгляда с белой собачки у его ног. Одной рукой он теребил свое ухо, в другой держал толстую бамбуковую палку.

Не обращая внимания на Джадсона, старик опустился на колени подле собаки и осторожно потрогал ее распухшими от ревматизма руками. Она не шевелилась, глядя на него полными слез глазами. Джадсон, застыв точно вкопанный, молча наблюдал за стариком и собакой.

Тяжело опираясь обеими руками на палку, старик медленно с усилием поднялся на ноги и окинул взглядом помещение. В дальнем углу валялся грязный измятый тюфяк. На столе, сколоченном из деревянных ящиков, стояли примус и покрытая щербинами синяя эмалированная кастрюля, давно немытый пол был усеян куриными перьями.

Старик наконец увидел то, что искал, — прислоненный к стене возле тюфяка тяжелый железный прут, — и заковылял к нему, глухо постукивая палкой по дощатому полу. Глаза собаки неотступно следили за каждым его движением. Старик переложил палку в левую руку, правой взял железный прут, подволакивая одну ногу, вернулся к собаке, неожиданно замахнулся и с силой ударил животное прутом по голове. Затем отбросил прут и посмотрел на Джадсона. Джадсон продолжал стоять на широко расставленных йогах, пуская слюни по подбородку. Старик заметил, что у него теперь дергались уголки глаз. Он подошел к нему, заговорил очень тихо и медленно, едва сдерживая гнев. Губы у него шевелились только на одной половине лица.

— Ты сломал ей хребет.

По мере того как гнев его перерастал в ярость, старик находил все новые слова и, задрав голову, выплевывал их в лицо долговязому Джадсону, а тот шаг за шагом отступал к стене.

— Ты подлый и трусливый живодер. Это моя собака. Какое ты имеешь право бить мою собаку? Отвечай мне, слюнявый псих. Отвечай!

Ладонью левой руки Джадсон медленно потер рубаху на груди. Теперь у него уже дергалось все лицо. Уставившись в пол, он ответил:

— Она все время лизала свою лапу, и я не мог вынести этого звука. Ты же знаешь, что я терпеть не могу таких звуков, а она все лизала и лизала. Я велел ей прекратить, а она посмотрела на меня, вильнула хвостом и снова принялась лизать. Я не вытерпел и побил ее.

Старик ничего не сказал. Он хотел было ударить Джадсона и даже поднял руку, но тут же опустил ее, плюнул на пол, повернулся, вышел на солнечный свет и направился через луг к низкорослой акации, где жевала свою жвачку черная корова. Она стояла и смотрела, как он ковыляет к ней. Ее челюсть двигалась размеренно, словно в такт медленно работающему метроному. Старик остановился возле коровы и погладил ее по шее. Прислонившись к ней, почесал спину концом своей палки. Он долго чесал ей спину, время от времени тихо шепча ласковые слова.

Ему приятно было стоять в густой тени акации, наслаждаясь пышной после обильных дождей растительностью — в это время года напоенная влагой трава в горных районах Кении такая сочная и зеленая. На севере высилась гора Кения. От ее снежной шапки к небу поднималась легкая белая дымка. Внизу на склонах горы обитали слоны, оттуда по ночам иногда рычали на луну львы.

Шли дни, Джадсон молча продолжал выполнять свою работу на ферме; он собирал кукурузу, выкапывал бататы и доил корову, а старик большую часть времени сидел в своей хижине, прячась от жестокого африканского солнца. Лишь в конце дня, когда становилось прохладней, он выходил наружу и брел к корове, возле которой ежедневно проводил не менее часа. Выйдя однажды из хижины, он увидел рядом с коровой Джадсона. Выставив вперед ногу и медленно теребя ухо, он стоял и как-то странно смотрел на животное.

Что это на тебя снова нашло? — спросил старик, доковыляв до него.

— Она все время жует, — ответил Джадсон.

— Корова жует свою жвачку, — сказал старик. — Оставь ее в покое.

— Этот звук, ты разве его не слышишь? Она хрустит так, будто у нее во рту голыши. Ты только послушай — хрустит себе и хрустит не переставая, а там всего-навсего трава да слюни. От этого звука у меня аж в голове свербит.

— Убирайся, — сказал старик. — Скройся с глаз моих долой.

На рассвете старик, как обычно, сидел и поглядывал в окно, наблюдая, как Джадсон идет из своей лачужки доить корову. Он сонно плелся по полю, на ходу разговаривая с самим собой и оставляя на мокрой траве темно-зеленый след. В руке у него была на четыре галлона — банка из-под керосина, которая служила ему подойником. Из-за крутого горного склона выплывало солнце, в его лучах Джадсон, корова и акация отбрасывали длинные тени. Старик видел, как Джадсон поставил банку на землю, достал спрятанный под акацией ящик и примостился на нем, приготовившись доить. Внезапно он опустился на колени и принялся ощупывать коровье вымя. Со своего наблюдательного поста старик тотчас заметил, что молока в вымени нет. Джадсон поднялся и быстро зашагал к хижине. Он остановился под окном, возле которого сидел старик, и посмотрел вверх.

— У коровы нет молока, — сообщил он.

Старик высунулся из раскрытого окна.

— Это ты выдоил молоко, вшивый ублюдок.

— Нет, — ответил Джадсон. — Я всю ночь спал.

— Ты. — Старик еще больше высунулся из окна, произнося слова одной половиной рта. — Я с тебя шкуру спущу.

— Это не я, это, наверное, туземцы из племени кикуйу ночью выдоили молоко, — возразил Джадсон. — А может быть, корова заболела.

Старику показалось, что Джадсон говорит правду.

— Ладно, посмотрим, как она вечером будет доиться, — сказал он. — А сейчас, Бога ради, сгинь с моих глаз.

К вечеру вымя у коровы наполнилось, и старик видел, как Джадсон надоил две кварты густого жирного молока. На следующее утро молока не оказалось опять, но к вечеру у коровы было полное вымя. На третье утро оно слова оказалось пустым.

После этого старик решил ночью постеречь корову. Едва начало смеркаться, он устроился у открытого окна, положил на колени старый дробовик двенадцатого калибра и стал ждать вора, который приходил по ночам за молоком.

С вечера образовалась такая темень, что различить корову оказалось просто невозможно, но чуть позже из-за гор показалась луна и стало светло почти как днем; холод был пронизывающий — хижина находилась на высоте семи тысяч футов, и старик, зябко поеживаясь на своем посту, плотнее кутал плечи коричневым одеялом. Теперь он ясно, почти как при дневном свете, видел корову и густую тень, отбрасываемую на траву акацией, из-за которой поднималась луна.

Всю ночь старик сторожил корову. Лишь один раз он поднялся со своего места и проковылял в комнату, чтобы взять второе одеяло, а остальное время не сводил с животного глаз.

За час до рассвета ее вымя было полным — в этом старик был уверен, ибо то и дело поглядывал на него и знал, что все это время оно постепенно наполняется молоком. До рассвета оставался час, луна висела низко, по в ее свете были хорошо видны и корова, и небольшая акация.

Вдруг старик встрепенулся — послышался какой-то звук. Звук повторился — шуршание травы под самым окном. Поднявшись с места, он перегнулся через подоконник и посмотрел вниз.

Крупная черная змея — мамба — длиной около восьми футов и толщиной с мужскую руку стремительно скользила прямиком к черной корове. Трение змеиного тела о мокрую траву напоминало шипение газа в горелке. Старик поднял ружье, намереваясь выстрелить, но почти сразу же, сам не зная почему, опустил его, снова сел и, не шевелясь, стал наблюдать за мамбой. Он ожидал, когда мамба нанесет удар.

Но змея не стала нападать. Она приподняла голову, качнула ею взад-вперед, затем потянулась к вымени и, взяв в рот один из коровьих сосков, стала сосать молоко.

Корова стояла как вкопанная. Не было слышно ни звука, в лунном свете отчетливо виднелись черная корова и грациозно изогнувшаяся черная змея.

Мамба высасывала молоко из вымени в течение примерно получаса, при этом ее тело чуть заметно пульсировало. Она прикладывалась поочередно ко всем четырем соскам, а закончив, медленно опустила голову и заскользила по траве в том направлении, откуда появилась.

Луна медленно опустилась на гребень горы Кении. И тут же из-за горного склона на востоке выглянуло солнце, а из своей лачуги вышел Джадсон с жестянкой в руке и сонной походкой направился к акации, волоча ноги по мокрой от росы траве. Старик с интересом наблюдал за ним. Джадсон наклонился, ощупал рукой вымя, и тут старик окликнул его. Джадсон вздрогнул от неожиданности.

— Опять нет молока? — спросил старик.

— Да, вымя пустое, — подтвердил Джадсон.

— Сдается мне, — медленно промолвил старик, — что молоко ворует все-таки парень из племени кикуйу. Я тут малость вздремнул, а проснулся, когда он уже улепетывал. Выстрелить не мог — он прятался за корову. Ну ничего, я подстерегу его этой ночью. Нынче он от меня не уйдет.

Джадсон ничего не ответил. Он поднял с земли жестяную банку и побрел к своей лачуге.

В следующую ночь старик снова уселся у окна караулить корову. В том, что мамба появится и в эту ночь, сомневаться уже не приходилось, но старику настолько хотелось еще раз увидеть, как она пьет молоко, что предвкушение этого удивительного зрелища доставляло ему удовольствие. Когда черная мамба проползла под окном, направляясь к его корове — это опять случилось за час до рассвета, — он перегнулся через подоконник и стал наблюдать за ней. Змея выждала несколько мгновений, притаившись под брюхом животного, приподняла голову, пять или шесть раз качнув ею взад-вперед, и взяла коровий сосок в рот. Опа пила молоко в течение получаса, пока не опустело вымя, и, плавно заскользив по траве, исчезла за хижиной. Старик начал беззвучно смеяться одной половиной рта.

Тут из-за гор показалось солнце, а из лачуги появился Джадсон с жестянкой в руке и сразу же направился к укутанному в одеяла старику.

— Случилось что-нибудь? — поинтересовался Джадсон.

— Ничего, — ответил старик, глядя на негр сверху. — Ничего не случилось. Я снова задремал, а этот сукин сын, пока я спал, пришел да и выдоил корову. Слушай-ка, Джадсон, — продолжал он, — мы должны поймать этого малого, иначе ты останешься без молока, что, впрочем, нисколько тебе не повредит. Но вора мы должны поймать обязательно. Стрелять нельзя — больно уж он хитер, все время прячется за корову. Стало быть, поймать его должен ты.

— Я должен поймать его? Как?

— Думаю, — произнес медленно старик, — тебе следует спрятаться возле коровы. Тогда ты сможешь его поймать. Сегодня же выроешь канавку возле того места, где пасется корова. Вечером ляжешь в эту канавку, а я прикрою тебя сеном и травой, так что вор тебя не заметит.

— Он может прийти с ножом, — возразил Джадсон.

— Нет у него никакого ножа, а ты возьмешь палку — больше тебе ничего не понадобится.

— Хорошо, — сказал Джадсон. — Когда он придет, я вскочу и огрею его палкой. — Тут он вспомнил… — Но мне же всю ночь придется слушать, как твоя корова хрустит, жуя траву, точно голыши перекатывая. Я не вынесу этого.

— Выполни все, как я тебе велю, и ни черта с тобой не сделается, — ответил старик.

Днем Джадсон вырыл себе яму, рядом с ней привязал к небольшой акации корову, чтобы она не бродила по полю. Настал вечер, и, когда Джадсон собрался залечь в свою яму, старик подошел к двери его лачуги и сказал:

— Прятаться сейчас нет смысла. Давай дождемся конца ночи, ведь воры вряд ли придут, пока вымя не наполнится молоком. Пойдем ко мне и будем ждать вместе, у меня теплее, чем в твоей вонючей конуре.

Джадсона еще никогда не приглашали в хижину старика, и он последовал за ним, радуясь, что теперь не придется всю ночь лежать на земле. На столе в комнате горела свеча.

— Завари чай. — Старик указал рукой на примус.

Джадсон вскипятил воду и приготовил чай. Они сели на деревянные ящики и стали пить. Старик шумно всасывал горячую жидкость. Джадсон дул на свой чай, осторожно отпивал и поглядывал на старика поверх чашки. Старик все так же шумно продолжал пить чай, и Джадсон сказал:

— Перестань.

Он промолвил это тихо, почти жалобно, при этом уТолки его глаз и рта начали подергиваться.

— Что? — не понял старик.

— Я не выношу этого звука — ты очень громко прихлебываешь чай.

Старик поставил свою чашку на стол и некоторое время безмолвно разглядывал Джадсона, потом спросил:

— Сколько собак ты убил за свою жизнь, Джадсон?

Ответа не последовало.

— Сколько, я спрашиваю.

Джадсон принялся вынимать из своей чашки чайные листочки и наклеивать их на тыльную сторону левой руки. Старик подался вперед.

— Так сколько же собак ты убил за свою жизнь?

Джадсон занервничал. Он совал пальцы в пустую чашку, вынимал листочек, прижимал его к тыльной поверхности руки и тотчас лез в чашку за другим. Когда количество листочков на донышке поубавилось и он уже не мог сразу отыскать их на ощупь, Джадсон склонился над чашкой и загля-пул в нее. Тыльная сторона его руки, державшей чашку, была усеяла мокрыми черными листочками.

— Джадсон! — крикнул старик. Половина его рта открылась и закрылась, точно губки клещей. — Так сколько ты загубил собак?

— Почему я должен отчитываться перед тобой?

Теперь Джадсон снимал чаинки с руки и клал их обратно в чашку.

— Мне хочется знать, Джадсон. — Старик говорил очень ласково. — Может, я бы тоже хотел этим заняться. Давай придумаем, как бы нам поразвлечься.

Джадсон поднял глаза. По его подбородку текли слюни, какое-то время они свисали с челюсти, потом упали на пол.

— Я убиваю собак только из-за звуков, которые они издают.

— Мне интересно знать, как часто ты это делаешь?

— Я делал это много раз, но давным-давно.

— А как? Расскажи, как ты с ними расправляешься. Как тебе больше всего нравится их убивать?

Джадсон не ответил.

— Расскажи, Джадсон. Мне очень интересно знать.

— Зачем рассказывать? Это секрет.

— Я никому не скажу. Клянусь тебе.

— Ну, раз ты обещаешь… — Джадсон придвинул к столу свое сиденье и шепотом проговорил: — Однажды я дождался, когда собака уснула, и бросил ей на голову большой камень.

Старик встал и налил себе чаю.

— Мою собаку ты убил другим способом.

— Когда она лизала свою лапу, звук был такой противный, что мне хотелось убить ее как можно скорее.

— Ты ведь даже не убил ее.

— Зато звук прекратился.

Старик подошел к двери и выглянул наружу. Было темно. Луна еще не взошла, его обдало чистым холодным воздухом. Небо кишело звездами, но на востоке уже слегка побледнело, старик наблюдал за тем, как эта бледность, расползаясь по небу, разгорается и превращается в яркий свет, а он отражается и впитывается росинками на траве высокогорного луга. Затем над горами очень медленно стала подниматься луна.

Старик повернулся и сказал:

— Теперь готовься. Кто знает, может, сегодня им вздумается нагрянуть пораньше.

Они вышли из хижины. Джадсон лег в неглубокую канавку, вырытую им возле того места, где стояла корова, а старик накрыл его сверху травой так, что над землей виднелась только голова.

— Я тоже буду присматривать, — сказал старик. — Из окна. Как только крикну, сразу выскакивай и хватай его.

Оп проковылял обратно, поднялся в комнату, закутался в одеяла и запял позицию у окна. Было еще рано. Почти полная луна поднималась все выше и выше. Она освещала снег на вершине горы Кения.

По прошествии часа старик прокричал в окно:

— Ты еще не спишь, Джадсон?

— Нет, — ответил тот, — не сплю.

— Корова все время хрустит, — пожаловался Джадсон.

— Пускай себе хрустит. Но если ты встанешь, я тебя застрелю.

— Ты меня застрелишь?

— Я сказал, что застрелю, если ты встанешь.

Оттуда, где стояла корова, послышались странные всхлипывания, точно ребенок старается сдержать рыдания, потом раздался голос Джадсона:

— Пожалуйста, позволь мне уйти. Она хрустит.

— Если ты встанешь, я выстрелю тебе в брюхо.

Всхлипывания прекратились примерно через час. К четырем утра стало очень холодно, старик поглубже закутался в одеяла и крикнул:

— Тебе там не холодно, Джадсон? Ты не замерз?

— Очень холодно, — послышался ответ. — По я могу терпеть, корова больше не хрустит, опа заснула.

— Что ты собираешься сделать с вором, когда схватишь его? — спросил старик.

— Не знаю.

— Убьешь его?

Последовала пауза.

— Не знаю. Я просто нападу на пего.

— На это стоит посмотреть, — сказал старик. — Наверное, это будет очень интересно. — Упершись руками в подоконник, он высунулся наружу.

Тут под окном послышалось шипение, он взглянул вниз и увидел черную мамбу, которая, слегка приподняв голову, стремительно скользила но траве к черной корове. Когда расстояние, отделявшее змею от коровы, сократилось до пяти ярдов, старик приставил руки ко рту и прокричал:

— Он идет, Джадсон, идет! Хватай его!

Джадсон высунулся из ямы и увидел мамбу. И мамба увидела его. На секунду или две она остановилась, отпрянула немного назад и приподняла переднюю часть туловища над землей. Последовал стремительный прыжок, мелькнуло черное тело, и послышался негромкий глухой удар — это змея поразила человека в грудь.

Джадсон издал пронзительный вопль, долгий и монотонный. Потом наступило короткое затишье. Джадсон медленно поднялся на ноги, разрывая на себе рубаху и ощупывая на груди место укуса. Он хныкал и постанывая, тяжело дыша широко раскрытым ртом. Все это время старик неподвижно сидел у раскрытого окна и не сводил глаз с происходящего на лугу.

После укуса черной мамбы развязка наступает очень скоро. Начал действовать яд. Джадсон грохнулся оземь и стал кататься по траве, выгнув спину. Он делал это совершенно молча. Будто бы человек неимоверной силы борется с великаном-невидимкой, который не позволяет ему встать и прижимает его колени к подбородку.

Джадсон стал цепляться руками за траву; затем оказался на спине, слабо подрыгивая ногами. Это были последние секунды его жизни. Он дернулся всем телом; еще раз выгнул спину, перекатившись при этом на живот, и затих. Он лежал лицом вниз, подогнув правое колено к груди и вытянув вперед руки.

Старик не отходил от окна. Даже после того, как все было кончено, он продолжал сидеть на своем месте. Под акацией произошло какое-то движение, и в свете луны появилась мамба, медленно приближающаяся к его корове. Змея проползла немного вперед, остановилась, подняла голову и застыла в этом положении, затем припала к земле и заскользила под брюхо коровы. Потянулась вверх, взяла в рот один бурый сосок и принялась пить, а старик все сидел и наблюдал за тем, как мамба сосет молоко, как медленно пульсирует ее тело, наливаясь жидкостью из вымени.

Мамба все еще мирно сосала молоко; когда старик наконец поднялся и отошел от окна.

— Можешь брать его долю, — сказал он тихо. — Мы не возражаем. — Произнеся это, он оглянулся и снова увидел изогнутое и как бы Приросшее к брюху коровы змеиное тело.

— Да, — повторил он, — никто не станет возражать.