17

Запущенный парк полого спускался к озеру, едва заметному сквозь распустившуюся листву деревьев. Деревья тоже были неухоженными. Слева высился замок из когда-то красного, а теперь выцветшего кирпича, с двумя претенциозными башнями. Время не пощадило и лужайки, посередине которой он стоял.

Поместье было окружено высокой угрюмой стеной, но замок был прекрасно виден и со стороны громадного портала из кованого железа с решетками в форме виноградных гроздьев.

Оставив машину на соседней стоянке, Эдуар бродил перед замком, не решаясь позвонить. Он чувствовал себя бесконечно чужим этому поместью и его обитателям. Он топтался перед решеткой, напоминая, по его же мнению, какого-то смутьяна. Бланвен проклинал глупый порыв, заставивший его приехать в Версуа.

«Стоило мне приезжать! Что я надеялся найти здесь? Для мужчины я молод, а для воспоминаний — стар. То, что моя жизнь затеплилась в этом старом разрушенном доме, ни для кого не имеет значения, в том числе и для меня самого».

Бродя вдоль решетки, Эдуар неосторожно раздавил маленькую улитку в желто-перламутровом панцире; на тротуаре осталось лишь слизистое пятно. Бланвен подумал: «Если я уеду, не позвонив, значит, я явился в Швейцарию только для того, чтобы убить улитку». И эта нелепая мысль придала ему решимости. Взявшись за рукоятку колокольчика, он потянул ее вниз. Звон вышел надтреснутым.

Время текло, никто так и не вышел открывать ворота. Эдуар решил, что второй раз он не позвонит. От его взгляда не укрылось, что, кроме двух окон, ставни были закрыты по всему фасаду. Дом, окруженный сорняками, казалось, зачах, как и любое брошенное строение. Замок вовсе не соответствовал описанию Розины. За тридцать лет горе и старость породили отход от жизни — вот что представилось взору Эдуара.

Держась обеими руками за прутья решетки, Бланвен как будто хотел пробить лбом стену. Он представлял себе князя и его посыльных, въезжающих, снизив скорость, на ревущих — с каким-то подземным звуком — мотоциклах в поместье. Князь, его отец! Затянутый в черную кожу. Наверное, когда-то так одевались его предки.

Эдуар смотрел на обветшавшее строение, давшее приют кучке слуг, куда приходил потрахивать служаночку, его мать, этот монарх без королевства. Там больше никто не жил. В некоторых окнах были разбиты стекла; клочья занавесок колыхались на ветру, будто кто-то прощально махал платком. Зато мастерская, стоявшая в глубине возделанного поля, имела, на взгляд Бланвена, более привлекательный вид.

Эдуар уже собрался было уходить, как вдруг дверь замка открылась, и на пороге появился пожилой человечек в чулках, одетый в куртку из синего бархата, брюки для верховой езды цвета хаки и белую рубашку, стянутую у ворота кожаным шнурком.

Пока человечек брел к воротам, Эдуар успел рассмотреть резкие черты его лица: крючковатый нос, скулы, выдающиеся, точно у скелета, вытянутые, как у щуки, челюсти. Под взъерошенными, седовато-грязными бровями скрывался жесткий, но человечный взгляд.

— Что вам угодно? — еще издали спросил старичок у Бланвена.

То, что было угодно Эдуару, вовсе не предназначалось для посторонних ушей. Поэтому он выждал, пока человек подошел к нему вплотную.

— Я хотел бы увидеть мадам… э-э-э… княгиню, — ответил наконец Бланвен.

Старик внимательно рассматривал парня, впрочем, довольно доброжелательно. Против обыкновения, Эдуар был одет в костюм (тот, в котором он был на похоронах Рашели), на шее повязан галстук — вообще у него было два галстука на все случаи жизни.

— Княгиню! — глухо воскликнул человечек. — Но она принимает только епископа и доктора! Могу я узнать, чего вы хотите?

— Это личный вопрос, — уверил старика Эдуар.

— По-вашему, такого аргумента вполне достаточно! — проворчал собеседник. — Не слишком ли вы торопитесь с вашим личным вопросом? Могли бы вы дать разъяснения?

— Речь идет о ее сыне.

— Князя нет в живых уже двадцать лет!

— Но ведь можно говорить и о мертвых, — заметил Бланвен.

Старичок потер плохо выбритый подбородок, как будто скреб по терке.

— Пойду справлюсь, не примет ли вас монсеньор герцог.

— Какой герцог? — задал необдуманный вопрос Эдуар.

— Камергер мадам княгини.

Услышав слово «камергер», Эдуар чуть не прыснул: ему казалось, что все это — игра, игра с очень-очень давно канувшими в Лету традициями и словами.

Человечек секунду колебался, затем отцепил от пояса связку ключей, висевшую на карабине, и открыл ворота.

— Входите!

Эдуар робко вошел в поместье. От резкого запаха цветущих глициний у него чуть не закружилась голова; он удивился, потому что снаружи ничего не чувствовалось, как будто это благоухание предназначалось исключительно обитателям замка. Под вольно росшими сорняками еще скрипел на аллее старый гравий — это было похоже на то, как раздавливают улитку.

— Вы сторож? — спросил Эдуар старика. Тот едко хихикнул.

— Я тут мастер на все руки: и сторож, и шофер, иногда даже метрдотель, а раньше, пока меня не замучил ревматизм и я еще мог свободно нагибаться, был садовником.

Ядовитый мох тонким слоем покрывал большую часть крыльца, ноги обитателей замка протоптали в нем тропинку.

— Попрошу вас подождать меня здесь, — сказал сторож, — мне запрещено пускать внутрь незваных визитеров.

Его французский язык был превосходен, и все же слышался какой-то неуловимый акцент. Эдуар понял, что старик взял на себя личную ответственность, проведя его в поместье, а не заставив ждать на улице. Понравилось ли ему лицо Бланвена, или же он, боясь очередного приступа ревматизма, не хотел идти липший раз к воротам?

Сторож исчез. Над казавшимися живыми гроздьями глициний кружили пчелы. С озера доносился шум моторной лодки. Над поместьем царил дух всеобщего умиротворения — настоящий швейцарский дух. Здесь после трагической смерти князя люди и вещи отказались от всяких радостей жизни: тусклое существование, лишенное души.

Появившийся в дверях старичок позвал Эдуара:

— Не угодно ли вам будет последовать за мной?

Преодолев в два прыжка ступени, Эдуар оказался на пороге просторного холла, заставленного тяжелой мебелью, оскорбляющей взгляд своим уродством. Пыльную тишину жилища нарушал только шум шагов.

Следуя друг за дружкой, сторож и Эдуар прошли перед широкой лестницей с вычурными перилами, остановились у низкой двери, находившейся под лестницей. Множество стилей смешалось в замке — от неоготического до стиля 30-х годов.

Сторож толкнул неплотно закрытую дверь и объявил:

— Прибыл месье, о котором я говорил вам, монсеньор.

И посторонился, пропуская Эдуара.

Бланвен вошел в маленький скромный кабинет, вдоль стен которого выстроились деревянные картотеки. В центре стоял стол, покрытый зеленым сукном. Сидевший в крутящемся кресле толстый старик что-то подсчитывал на длинных листках глянцевой бумаги, временами окуная древнюю ручку в хрустальную чернильницу. Ему должно было быть около восьмидесяти лет. Лысина у него была совершенно клоунская: остроконечная макушка голая, а длинные и прямые седые волосы падали на плечи. На старике был черный костюм старомодного покроя, целлулоидный воротничок и жемчужно-серый галстук; нелепый белый платочек с кружевами красовался у него на груди.

При письме он пользовался очками, но снял их, увидев посетителя.

Эдуар склонился в поклоне, подозревая, что именно этого требуют правила приличия, принятые в замке.

— Монсеньор…

И застыл в ожидании, что герцог пригласит его подойти поближе. Тот указал Эдуару стул напротив.

— Я ровным счетом ничего не понял из рассказа Вальтера, — еле слышным голосом заявил камергер. — Извольте объясниться.

От волнения Бланвен задыхался, ему было стыдно. «Черт побери, да ведь я сын князя, так твою и разэтак!»

Он уселся и посмотрел на своего собеседника со спокойной уверенностью.

— Прежде всего, монсеньор, я хотел бы сказать вам, что мой шаг, несмотря на всю его необычность, является совершенно бескорыстным.

Эдуар никогда так не изъяснялся и сам удивился своей напыщенности. Где он вычитал подобное? Крепко сжатые руки герцога Гролоффа лежали на листках бумаги, а кончиками пальцев он поигрывал оправой своих очков.

— Да будет ли мне позволено узнать, монсеньор, с какого времени вы проживаете в замке? От вашего ответа многое зависит.

— Я живу в Версуа с тех пор, как сюда переселились княгиня Гертруда и ее покойный сын, — ответил герцог, — то есть с момента окончания последней войны.

Рассказывая сыну об обитателях замка, Розина умолчала о герцоге. Наверное, в ту пору он не произвел на нее никакого впечатления.

— В таком случае вы все быстро поймете, монсеньор. Не припоминаете ли вы молоденькую девушку, выгнанную из дома собственным отцом, которую привезла сюда одна из подруг княгини в конце пятидесятых годов? Ее звали Розина, и она работала в замке горничной.

— Как сейчас вижу ее, — уверенно сказал старик.

— Я ее сын, — бросил Эдуар.

Его собеседник остался невозмутимым.

— Вот как… Ну, и что?

— А то, что одновременно я сын князя Сигизмонда Второго, родившийся от его любви к моей матери.

Герцог грузно поднялся. На его лице не читалось никаких чувств, только глубокая усталость.

— К величайшему моему сожалению, месье, больше я не могу выслушивать вас, — сказал старик. — Великие мира сего — живы они или мертвы — всегда являются объектом клеветы со стороны людей, подобных вам. Вальтер проводит вас.

Эдуар, побледнев, встал, его захлестнуло невыразимое чувство стыда. Взрывной характер толкал его на то, чтобы наорать на старика, но он сдержался — только для того, чтобы испытать свою силу воли.

Бланвен достал из кармана письмо князя к Розине.

— Это послание князя моей матери доказывает, что Сигизмонд Второй — мой отец, монсеньор, это оружие, которое она могла пустить в ход. Князь дал ей его, потому что доверял моей матери, и он оказался прав. Я узнал обо всем только три дня тому назад; я явился сюда, если можно так выразиться, паломником, к этому меня подтолкнула какая-то сила — мне трудно определить ее — может быть, всего лишь любопытство. Я возвращаю это письмо семье князя Черногорского, так как, я сказал об этом в самом начале нашего разговора, мне ничего не нужно. Примите мое глубокое уважение, монсеньор.

Эдуар поклонился еще ниже и вышел из кабинета. На этот раз Вальтер брел за ним, временами испуская стоны, потому что Бланвен шагал слишком быстро.

У ворот Эдуар спросил старика, откуда у того такой неуловимый акцент. Сторож ответил, что он уроженец крайнего севера Италии, где говорят «на австрийском языке».

Садясь за руль своего автомобиля, Бланвен услышал урчание в собственном животе и понял, что умирает от голода. Близился полдень, и он, решив пообедать где-нибудь неподалеку, пустился на поиски ресторана, где подавали бы знаменитое филе окуня, которым так славится швейцарская народная кухня. Искомое он нашел на берегу озера. Хотя погода хмурилась, Эдуар решил пообедать на террасе: он не боялся ни жары, ни холода — перепады температуры, казалось, вовсе не трогали его.

Он заказал себе мясо (мейд ин Аргентина), филе окуня и сыр. Бланвен ничуть не был обескуражен своей неудачей: она вписывалась в заранее намеченную линию поведения. «Никогда не пытайтесь показать мне этого ребенка, вас просто не допустят до меня». Масть была объявлена в свое время. Так и должно было произойти. Князь родил не князя, а автомеханика. Он должен возвращаться к своим переднеприводным автомобилям и навсегда забыть необычное приключение Розины! Сын матери-одиночки! Вот его участь!

Разворачивая крохотную упаковку масла, Эдуар улыбался. Затем положил себе жаркого, посолил его и принялся есть.

Почему он чувствовал облегчение? Ощущение неприятной, но неотвязной обязанности и то, что он выполнил ее?

Официантка принесла тарелку сушеного мяса с гарниром из корнишонов и маленьких луковиц в уксусе. Эдуар принялся есть тонкие ломтики розового мяса, беря их прямо пальцами.

— Князь Эдуар срать хотел на вас всех! — проворчал он.

Опорожнив графинчик белого вина, Бланвен сделал знак официантке принести еще.

— Жажда замучила? — пошутила деревенская девчонка.

— Жажда по белому вину и твоему телу, красавица!

В гневе она унесла свою добродетель на кухню.

Закончив трапезу, Эдуар заказал кофе, прежде чем пуститься в путь. Дуя на чашку, он увидел ехавший на скорости похоронного катафалка старый «роллс-фантом». У достопочтенной тачки (но разве можно назвать «роллс-ройс» таким грубым словом, как тачка?), должно быть, были проблемы со здоровьем, потому что автомобиль перемещался толчками. Проехав несколько метров, он остановился рядом с рестораном. Сквозь затемненные стекла пассажиров не было видно.

С удивлением Эдуар наблюдал, как из машины вышел мастер на все руки Вальтер. Маленький австроитальянец открыл капот благородного средства передвижения, недоверчивым взглядом обозрел мотор и принялся дергать за какие-то детали, чье назначение явно было ему неизвестно.

Эдуар подозвал официантку и протянул ей купюру в пятьсот швейцарских франков, которые он поменял на таможне.

— Приготовьте мне счет, я сейчас вернусь! И он подошел к старому шоферу.

— А я-то думал, что «роллс-ройсы» никогда не ломаются, — сказал Бланвен.

Вальтер обернулся.

— О! Это вы, месье!

Из-за замешательства, вызванного аварией, он не удивился Эдуару, чувствуя себя оскорбленным в лучших чувствах этой неблагодарной машиной.

— Сядьте за руль и нажмите на газ! — приказал ему Эдуар.

— Вы разбираетесь в «роллс-ройсах»?

— Я автомеханик, а все автомобили похожи друг на друга, как и люди.

Вальтер повиновался указаниям своего «спасителя». Очень скоро Бланвен обнаружил причину неполадки — плохой контакт — и починил автомобиль.

— Нужно следить за предохранителями, — сказал Эдуар, — наверное, в Швейцарии столько же агентств «роллс-ройса», сколько и банков!

Вальтер поблагодарил его и уехал. Сквозь затемненные стекла Бланвен успел разглядеть клоунское лицо герцога Гролоффа, рядом с ним сидело бледное существо, похожее на привидение, в одежде чернее ночи.

 

18

В округе много судачили о таинственном исчезновении шофера такси Эли Мазюро.

Примерно десять дней назад он встал раньше, чем всегда, пока его супруга еще спала, и ушел из дому.

Человеком он был неразговорчивым, ни рыба ни мясо, но все его побаивались — и дома, и в мэрии, где он занимал должность второго заместителя мэра.

Поскольку Эли Мазюро не вернулся домой к полудню, его жена подумала, что он уехал дальше, чем обычно. Такое с ним иногда случалось. Однажды, в прошлом году, ему даже пришлось везти пассажира в Брюссель. В этот раз к ночи он тоже не вернулся, и тут уж мадам Мазюро всполошилась, потому что ее муж захватил с собой только фотоаппарат.

Наутро она сообщила в полицию, что ее муж не вернулся домой. Полиция разослала повсюду приметы Мазюро и номер его такси, а потом все застопорилось. Ведь в мире так много людей, которые исчезают из дома. В один прекрасный день они решают полностью поменять свою жизнь, бросают насиженное место и уходят, чтобы обжить какое-нибудь другое.

И вдруг сегодня как удар грома: одна влюбленная парочка в поисках укромного местечка забрела на заброшенный цементный завод и там обнаружила торчащий из-под кучи цемента, багажник автомобиля. Машину вытащили и быстро определили, кому она принадлежала. И уж тогда за дело взялась уголовная полиция.

Вот такая наэлектризованная обстановка была, когда Эдуар вернулся в свою мастерскую-гараж после трех дней отсутствия (возвращаясь из Швейцарии, он остановился у одного своего армейского дружка, учителя из городка Дубс).

Бланвен обрадовался, увидев, что Банан приступил к работе. Но паренек здорово изменился, его было не узнать, так он похудел. А при виде мертвенно-бледного лица и синяков под глазами просто щемило сердце.

— Тебе следовало побыть в постели подольше, — сказал ему Эдуар, — твоя рожа кого хочешь напугает.

Банан криво улыбнулся.

— У меня спала температура.

— Без вмешательства врача?

— В семействе Лараби лечением занимаются женщины.

— Отправляйся-ка наверх и приготовь мне какао, а я пока переоденусь, а то мне кажется, что на мне военная форма.

Они поднялись по крутой лестнице. На столе Эдуар заметил очки Рашели и записку Розины, в которой она благодарила его за превосходно прошедший обед. Бланвен настоял, чтобы у матери был ключ от его жилья, так что она могла приходить к сыну и в его отсутствие.

Эдуар взял очки и поднес их к своему носу. Они пахли ба. Все имеет запах — и люди, и вещи.

— Скажи-ка на милость, весь городишко будто взорвался после этой истории с такси; хваленая буржуазная безмятежность лопнула как мыльный пузырь.

Банан не ответил.

— Ты слышишь меня, Обманувший Смерть?

— Да, да. Значит, теперь ты интересуешься мотоциклами? — Что ты там плетешь?

— Ты сам сказал мне, что едешь в Швейцарию посмотреть мотоциклы.

— Не пришлось увидеть, — сказал Бланвен.

В замке он напрочь забыл о мотоциклах князя. Банан включил электрическую кофеварку. Эдуар уже успел раздеться до трусов и искал в шкафу синюю хлопчатобумажную рубашку. Подмастерье достал две щербатые чашки, сахарницу и две ложечки, сделанные из такого легкого сплава, что они не тонули.

— А таксист, — продолжал Эдуар, — это не тот хмурый парень в кожаной куртке?

— Думаю, что да.

— Тогда, значит, именно он отвозил Розину в Париж, когда она отправилась за маленькой сучкой?

Банан буквально рухнул на стул.

— Эдуар! — слабо позвал он.

Бланвену почудилось, будто его молодому другу стало дурно.

— Что с тобой, Селим? Не собираешься ли ты хлопнуться в обморок, как слабонервная дамочка?

И он похлопал паренька по щекам.

— Хочешь глоток рома, чтобы прийти в себя?

— Нет-нет, все в порядке. Послушай-ка, великан, я должен тебе кое-что сказать. Нечто ужасное.

Бланвен присел на краешек стола.

— Можно подумать, что ты находишься при смерти, мой бедный зайчик. Ну, говори!

Паренек вздрогнул.

— Этого таксиста убила Мари-Шарлотт!

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Эдуар.

— Она сама сказала.

— Она просто приняла тебя за дурачка и решила произвести на тебя впечатление.

— Когда она сказала мне об этом, никто ведь и не знал, что тот парень пропал, — возразил Банан.

Это замечание заставило Эдуара примолкнуть.

— Твою мать! — вздохнул он. — Ох! В какое же дерьмо мы вляпались!

— Однажды утром она увидела таксиста на стройке, он фотографировал «источник», и Мари-Шарлотт вырвала у него из рук фотоаппарат. Парень хотел отобрать его, но девчонка принялась размахивать им и угодила таксисту прямо по голове. Он умер.

— Она уверена в этом?

— Во всяком случае, она зарыла его в землю на стройке с помощью бульдозера, а потом спрятала его машину на территории цементного завода. Вот ведь стерва!

— Она взяла и просто так созналась тебе в убийстве?

— Даже с гордостью! Чтобы у меня душа ушла в пятки, чтобы я перепугался. Ее этот рассказ как будто пьянил. Но она ничем не рисковала.

— Почему?

— Потому что она решила убить меня! Тот случай на мосту Пуасси — вовсе не какой-то там порыв со стороны девчонки, у которой не все дома.

Эдуар подул на чашку с кофе.

— Нужно что-то делать, — сказал он, отхлебнув огненно-горячего напитка.

— Если предупредить полицию, представляешь, в какой жопе окажешься и ты с Розиной, и я сам! Девчонка будет утверждать, что убийство лежит на тебе или на мне! Раз уж мы так разоткровенничались, я пойду до конца, Эдуар. Худшего я тебе еще не сказал.

— Неужели после всего, что ты сказал, может быть «худшее»?

— Предупреждаю, тебе станет плохо.

Банан на мгновение заколебался; он мог избавить своего друга от нового удара, но все же лучше было признаться во всем — хватит играть в недомолвки, тем более такого рода.

— Она убила ба! — выпалил Селим.

И как будто с его плеч свалился тяжелый груз, давивший на него уже несколько дней.

Эдуар откинул голову назад; потолок его комнаты был похож на громадный лист белой бумаги, даже на киноэкран, благодаря специальной краске. Бланвен думал о мерзкой девчонке, для которой причинить вред ближнему стало настоящим ремеслом. То, что она убила Рашель, уже не удивляло его: от Мари-Шарлотт всего можно было ожидать. Эдуар с трудом представил себе узкое лицо, казавшееся еще более узким из-за косоглазия, злую усмешку, выражавшую бешеную ненависть ко всему человечеству.

— По ее словам, все произошло примерно так, — продолжал Банан. — Пока я менял колесо, Мари-Шарлотт побежала в вагончик. По дороге она наступила на собаку, та принялась визжать. Ба наорала на девчонку, и она взбеленилась: схватив болонку за задние лапки и размахивая ею, она ринулась на несчастную старуху — точь-в-точь как с фотоаппаратом таксиста.

Затем изо всех сил ударила ба в грудь и потом колотила до тех пор, пока ба и собачонка не умерли. Мари-Шарлотт утверждает, что все длилось не более десяти секунд. Затем она забросила Мики как можно дальше. Болван доктор так ничего и не понял. Конечно, в том, что несчастная, практически беспомощная из-за инсульта старуха внезапно умирает, нет ничего удивительного.

Эдуар все глядел в потолок. Он никак не мог понять, почему убийство Рашели потрясло его меньше, чем убийство таксиста. А главное — почему он не испытывал никакой ненависти к дочери Нины. Ведь нельзя же ненавидеть раковую опухоль: она до смерти пугает, вот и все. Хорошо было бы, если бы эта девчонка исчезла, но Бланвен не мог заставить себя пожелать ей смерти. Однажды возможно, весьма скоро — она совершит какое-нибудь преступление, и ее отправят в исправительный дом. Но и это не изменит ее судьбы. Мари-Шарлотт так же опасна, как и неизлечимый вирус. В отношениях с ней Эдуар уже прошел стадию ярости. Он даже жалел о том, что ему было приятно, когда он надавал девчонке по заднице.

— Что ты собираешься предпринять? — спросил Селим. Видя Бланвена в таком состоянии, он взволновался: ведь Эдуар всегда так хорошо владел собой.

Эдуар выпрямился и покачал головой.

— Ничего! — ответил он.

Удивившись собственному примиренчеству, Бланвен подумал: «Раньше бы я поднял хай, а теперь реагирую, как князь!»

От его улыбки Банану стало страшно.

* * *

Наступили смутные времена. Банану и Эдуару приходилось много работать, потому что люди — бараны. Специализация Бланвена в области переднеприводных автомобилей, тот факт, что старыми машинами увлекались многие уважаемые люди, вызывал своего рода соревнование, и многие юнцы увлеклись древними «ситроенами» из соображений снобизма.

Мужчины работали по двенадцать часов в день. Ни разу они не заговорили о Мари-Шарлотт и о ее преотуплениях. Только иногда обменивались смущенными взглядами. И Эдуар, и Банан будто решили забыть о существовании маленького чудовища. После того как обнаружили такси, в окрестностях были организованы поиски тела шофера, но через несколько дней их прекратили; неумолимое, «черное» забвение, о котором говорил Виктор Гюго, поглотило и этот случай.

С тех пор как Бланвен «зарыл топор войны» в отношениях с Фаусто Коппи, велосипедист начал приходить на стройку практически каждый день. Эдуар был этому рад, ведь мать жила теперь в полном одиночестве. Компания по водоснабжению починила разорванные канализационные сети, и папаша Монготье продолжал разъезжать по стройке на своем огромном бульдозере, не забывая и о красном вине, которое он поглощал в неимоверных количествах.

Хотя Наджиба и поправилась, она по-прежнему отказывалась возобновить учебу. Эдуар и представить себе не мог, что травма может настолько изменить человека. Девушка частенько приходила в гараж-мастерскую, причем внезапно, под предлогом того, что для полного выздоровления ей необходимы прогулки, но было ясно, что Наджиба пытается соблазнить Эдуара, ласкаясь к нему, впрочем, весьма неловко и неумело. Бланвен же ощущал лишь досаду: малышка нравилась ему, но он не хотел получать то, что было ему недоступно до несчастного случая.

Эдуар все реже виделся с Эдит, считая, что к ней подступает дряхлость: она быстро старела. Когда он украдкой наблюдал за ней, ему казалось, что сквозь ее морщины проступают первые симптомы болезни.

Бланвена ни на секунду не отпускала глубокая тоска. Он пытался заглушить ее работой, но внутренне колебался между предчувствием непоправимого провала и гнетущей опасностью.

Несмотря на усталость, Эдуар мало спал, борясь с бессонницей с помощью книг, которые ему приносила Наджиба. Она выбирала для Бланвена книги, способные обогатить его культуру: романы, биографии великих людей, исторические произведения; там были и философские трактаты, достаточно небольшие по объему, чтобы не оттолкнуть Эдуара.

Бланвен ощутил вкус к литературе; он всегда испытывал тягу к «чтиву», как он выражался. Вольтера он полюбил самой возвышенной любовью, и его роман «Задиг» всегда валялся на ковре из рафии, покрывающем его кровать. Сартр нравился Бланвену больше, чем Камю, которого он считал слишком холодным. Он с трудом разобрался в Селине, но, вчитавшись, был покорен очарованием его книг. О своих впечатлениях Эдуар рассказывал сестре Банана и, бывало, разбирая картер или меняя выхлопную трубу, с энтузиазмом вел с Наджибой беседы о литературе.

Но случалось, что и литература не приносила покоя душе Эдуара, и тогда он прибегал к алкоголю, щедро наливая себе вина «Драмбюи», потому что любил крепленые напитки. С трудом Бланвену удавалось заснуть, с еще большим трудом — встать. Холодный душ и крепкий кофе кое-как ставили его на ноги, но тоскливая пропасть, которая образовалась в жизни молодого человека, становилась все глубже и глубже. Анализируя свою непреходящую тоску, Бланвен пришел к выводу, что у него развивается депрессия. Он испугался, потому что всегда считал себя отменно здоровым и уравновешенным человеком.

Это ухудшение душевного состояния продолжалось до одного дождливого вечера, когда судьба Эдуара резко изменилась.

Бланвен находился в яме и осматривал днище «Сит-роена-15 six» 1956 года выпуска, модифицированного Петером Эппендалем, когда остановившаяся перед гаражом машина погудела.

В гараже Бланвена не было бензоколонки, и Эдуар злился, если ему мешал какой-нибудь клиент, настолько ленивый, что не желал выходить из машины, дабы убедиться, что здесь не торгуют бензином. Чертыхаясь, Эдуар вылез из ямы по короткой железной лестнице.

Перед гаражом-мастерской стоял большой «роллс-ройс фантом» с затемненными стеклами. Эдуар тут же узнал его: автомобиль княгини Черногорской. За рулем сидел старый Вальтер Воланте. Увидев Эдуара, он вылез из машины и дружески улыбнулся. Затем старик открыл заднюю дверь и протянул руку навстречу собирающемуся выходить пассажиру. Показалось туловище герцога Гролоффа. Длинные седые волосы, обрамлявшие лысину герцога, падали на его жирные плечи. Камергер с опаской поставил сначала одну ногу на асфальт, затем другую. Над начищенными до солнечного блеска туфлями нависали серые гетры. Его черный костюм от ветхости позеленел. Поскольку лил сильный дождь, герцог потрусил в гараж настолько быстро, насколько ему позволяла его тучность.

— Приветствую вас, монсеньор, — сказал Эдуар. Старик вымученно взглянул на Бланвена.

Лицо у старика было нездорово-бледным, под глазами — желтые круги. Путешествие, наверное, утомило его.

— Здесь у меня нет стула, — сказал Эдуар, — я бы предложил вам подняться в мою квартиру, но лестница настолько крутая, что вряд ли вы рискнете забраться по ней.

Герцог покачал головой, затем, увидев стопку новых покрышек, со стоном уселся на них.

Старый Вальтер забрался в машину, чтобы укрыться от дождя. Эдуар выжидал, будучи совершенно уверенным в том, что если старик явился к нему, значит, речь идет о делах чрезвычайной важности.

— Княгиня Гертруда ознакомилась с письмом, которое вы мне оставили. Она определила, чьим почерком оно написано и для очистки совести дала его на графологическую экспертизу: письмо написано именно князем.

Присев на верстак, Эдуар принялся поглаживать губки тисков.

— Не соблаговолите ли вы показать мне низ вашей спины? — спросил Гролофф.

Эдуар ничем не выдал своего удивления. Соскочив с верстака, он расстегнул комбинезон, под которым были только трусы, и повернулся к герцогу спиной.

Тот наклонился и перекрестился.

— Боже всемогущий! — прошептал старик.

— Вас так взволновало мое родимое пятно? — спросил Эдуар.

— Такое же родимое пятно у всех мужчин из рода Скобосов. По форме оно напоминает очертания Черногории.

— Ну и дела! — хихикнул Бланвен, чтобы скрыть смущение.

— Нет никакого сомнения, что вы сын Сигизмонда Второго, — заявил герцог.

— А в династии не было Эдуара?

— Нет.

— Значит, я Эдуар Первый? — пошутил Бланвен.

— Выходит, да.

— Сын князя — ладно, но сын служанки — вот в чем загвоздка, не так ли?

— Необязательно, поскольку князь признал свое отцовство.

— Да и потом, в любом случае ведь Черногория республика?

— Пока.

— Хм, знаете ли, возвращение Зорро… На вашем месте я бы особо не рассчитывал на это.

— История непредсказуема, монсеньор.

Эдуар подскочил.

— Повторите-ка, пожалуйста, что вы сказали!

— Я сказал, монсеньор, что история непредсказуема.

— Вы называете меня «монсеньор»!

Старый толстяк улыбнулся.

— Отныне мне будет затруднительно называть вас как-нибудь иначе.

Герцог огляделся.

— Вы здесь живете?

— Не княжеское жилье, не так ли?

— Все Скобосы увлечены техникой. Ваш отец был…

— Я знаю: его страстью были мотоциклы.

— А у вашего деда — самолеты. Короче говоря, монсеньор, княгиня Гертруда хочет как можно скорее увидеть вас.

— У меня страшно много работы, — возразил Эдуар с нарочито наивным видом.

Герцог был шокирован.

— Ну же, монсеньор, вас ожидает княгиня-мать! Думаю, что вам следует собрать вещи и отправиться вместе с нами в Швейцарию.

— Княгиня Гертруда ждала меня тридцать два года, — ответил Эдуар, — пусть наберется терпения еще на восемь дней. К пятнице я должен закончить заказ на два автомобиля. Ведь слово князя, господин герцог, чего-нибудь да стоит!

Тут вернулся ездивший за запчастями на вокзал Банан. Толстый старик и «роллс-ройс», в котором тот приехал, произвели глубокое впечатление на паренька.

— Позвольте представить вам моего подмастерья, месье Селима Лараби, — сказал Эдуар.

Банан с готовностью протянул руку герцогу, тот, явно испытывая мучение от возможного рукопожатия, никак не отреагировал.

— Банан! — воскликнул Бланвен. — Разве ты не знаешь, что негоже засранцам вроде тебя протягивать свои грабли герцогу; тебя не научили этому на твоих арабских базарах?

При виде обеих физиономий — Гролоффа и Селима — Эдуара разобрал смех. Герцог встал опять со стоном.

— Позвольте мне удалиться, монсеньор. Что я должен сказать княгине Гертруде?

— Что я приеду в воскресенье.

— Можно ли надеяться, что вы прибудете к обеду, монсеньор?

— Можно!

Старик достал из кармана пенсне и приложил его к глазам как лорнет.

— С ума сойти, как вы похожи на НЕГО, — уверенно сказал он, — это поразило меня во время вашего первого визита.

— Что не помешало вам выгнать меня точно проходимца, — заметил Эдуар.

— Тот короткий остаток дней, который мне суждено прожить, я неустанно буду просить у вас прощения, монсеньор. Находясь подле вашей бабушки, я вижу свою миссию в том, чтобы защищать княгиню: как только небо над ее головой хмурится, я открываю зонтик.

На помощь своему пассажиру поспешил Вальтер. Он сменил бархатную куртку на другую, из голубого сукна, а кожаный шнурок — на настоящий галстук, блестящий от частой носки.

— Вы проверили предохранители у вашей кареты? — спросил Эдуар.

— Нет еще, месье.

— Это неблагоразумно, — пожурил шофера Бланвен. — Хотите, я проверю?

— Не думаю, что вам стоит заниматься подобным делом, — пролепетал старик.

Герцог склонился перед автомехаником.

— Желаю вам всего наилучшего, монсеньор, и — до воскресенья.

— До воскресенья, мой милый герцог. Скажите княгине, что я захвачу с собой вина.

 

19

Эдуар предупредил Розину, что отправляется в путешествие, не открывая ей всей правды. Он только намекнул, что речь идет о любовном приключении, и это обрадовало мать.

В пятницу, отдав клиентам починенные автомобили, Эдуар отправился вместе с Бананом в Париж, чтобы купить себе респектабельный, по его мнению, костюм, нижнее белье и английские туфли от фирмы «Ж.М.Вестон». Бланвен предпочитал легкую обувь итальянского производства, но посчитал, что князю больше приличествуют туфли с круглыми носами и широкой подошвой. Эдуар посвятил араба в суть происшедшего, и Банан, ослепленный блестящей судьбой своего патрона, вышагивал рядом с ним, как носильщик царского паланкина. Они пообедали в ресторане «Фуке», и Селим был поражен толпящимися там звездами кино и телевидения.

По дороге обратно Эдуар сообщил своему подмастерью, что на время своего отсутствия он поручает ему заниматься гаражом, и дал необходимые советы.

— В первый раз ты обманул мое доверие, снюхавшись с Мари-Шарлотт, — сказал Бланвен. — Обманешь во второй раз — между нами все будет кончено.

Приложив правую руку к груди, Банан поклялся, что старое не повторится.

На следующий день Эдуар пустился в дорогу за рулем «Ситроена-15» серого цвета с черными крыльями. Он полностью заменил мотор автомобиля и перекрасил его. На такой машине не стыдно было показаться в замке.

К вечеру Бланвен добрался до Женевы и остановился в отеле «Интерконтиненталь». У бабки он хотел появиться свежим и отдохнувшим. Он пообедал прямо в гостинице, немного выпил и отправился к себе в номер. Переодевшись в пижаму, Эдуар включил телевизор: была ночная трансляция футбольного матча; но задолго до полуночи, сморенный сном, погасил свет и скользнул на свежие простыни.

А когда Бланвен проснулся, его охватил страх — панический страх, с которым он никак не мог совладать. Ему хотелось отправить записку княгине Гертруде Черногорской, отказаться от встречи и сломя голову ринуться домой. Эдуар топтался перед препятствием, как упрямая лошадь, отказывающаяся прыгнуть. От перспективы встречи в замке со старой дамой, свалившейся с другой планеты, у него перехватывало дыхание. Он ощущал себя на веки вечные сыном Розины, он навсегда принадлежал к простонародию; он жил одной жизнью с людьми среднего достатка и знал эту жизнь, с ее нищетой и бедами. Он жил бок о бок с магрибинцем, у них обоих руки были испачканы машинным маслом; он потрахивал время от времени стареющую учительницу из светской школы; его всегда ждал накрытый стол у Шарика — хозяина забегаловки. Как же он выдержит встречу с пожилой женщиной, представительницей высшей аристократии? Что они скажут друг другу? Она, старушка, сброшенная с трона, и он, еще совсем молодой человек, которому разводной ключ заменял скипетр? Во всей этой истории было нечто похожее на американскую комедию.

Эдуар заказал себе побольше черного кофе и все выпил до последней капли. Затем он принялся перелистывать телефонный справочник кантона Женевы и на последних его страницах нашел Версуа. Но никакого упоминания о князьях Черногорских там не было. Без сомнения, у замка было какое-то название, хотя Бланвен не припоминал, видел ли он табличку с указателем на решетке. Он задумчиво глядел на серые страницы, размышляя, под каким же именем могла записаться княгиня в изгнании. И вдруг ему на ум пришла мысль: Скобос. Свергнутые короли и князья, став простыми гражданами, вновь обретают свою фамилию, данную от века.

И действительно, фамилия Скобос оказалась зажатой между Электрическим предприятием Сбиндера и доктором Сламуром.

Эдуар набрал указанный номер, и после первого же звонка трубку снял герцог Гролофф.

— Здравствуйте, господин герцог. Говорит Эдуар Первый! — сказал охрипшим голосом Бланвен.

— Приветствую вас, князь. Где же вы?

— В отеле «Интерконтиненталь».

— Что за мысль пришла вам в голову, монсеньор? Остановиться в отеле, когда в вашем распоряжении целый замок! Должен ли я прислать за вами шофера?

— Не стоит, я на машине.

— В таком случае позволю себе посоветовать вам приехать сюда как можно быстрее. Княгиня Гертруда сгорает от нетерпения увидеть вас.

— О'кей! — машинально ответил Эдуар.

Настежь открытые ворота приглашали войти внутрь. Эдуар заметил, что на лужайке начали косить высокую траву и пропалывать сорняки, проросшие сквозь гравий на большой аллее.

Когда Бланвен приблизился к замку, из ангара показался старый Вальтер, размахивающий руками, — он приглашал Бланвена поставить автомобиль в ангар. Старый слуга и на этот раз сменил свой наряд: на нем были черные брюки и жилет в желтую полоску. Впрочем, и эта одежда казалась не менее потрепанной, чем та, в которой его видел Бланвен в прошлые разы.

Пока Эдуар разворачивался, Вальтер закрывал широкий портал, скрежет при этом был такой, что барабанные перепонки лопались.

С почтением поприветствовав Бланвена, старик спросил у него разрешения вынуть вещи из багажника.

— Не стоит, — ответил Эдуар, — я не задержусь надолго.

Слуга, казалось, глубоко огорчился этим ответом.

— Но для князя приготовлена комната! — сказал он.

Уже на крыльце Эдуар убедился, что все ставни открыты, и это придавало замку гостеприимный вид. Из дверей появился герцог Гролофф — массивный, живописный и бесконечно старый. На нем были брюки в серую полоску и жакет, что делало старика похожим издали на Уинстона Черчилля. Герцог склонился в низком поклоне, ожидая руки Эдуара. Но тот и не подумал протянуть ее. Гролофф выпрямился и пригласил гостя следовать за ним. Бланвен шел такой упругой походкой, что можно было подумать, будто под его ногами резиновое покрытие в двадцать сантиметров толщиной. От страха Эдуар дрожал, чувствуя, как по его лбу градом катится пот.

Пройдя через огромный холл, заставленный уродливой мебелью, они вошли в салон, который днем освещался естественным светом, проникавшим сквозь четыре высоких окна, а с наступлением темноты — двумя гигантскими люстрами голландской работы. Кресла и канапе стиля Людовика XIV, выглядевшие высокомерно благодаря своей позолоте и муару, сгрудились у камина маленьким красным стадом. Посередине холла высилась мраморная подставка, на которой лежали предметы, настолько же ценные, насколько и разнородные — золотые табакерки и коробочки для пилюль, флаконы для ароматических солей и духов, вырезанные из самоцветов, маленькие серебряные подносы с гербами. Как и в холле, здесь тоже на стенах висели портреты; несмотря на яркие краски и блеск масла, от этих лиц веяло беспросветной скукой и чопорной грустью. На некоторых портретах были изображены люди в военной форме, увешанные медалями, на других — таинственные вельможи, на третьих — священнослужители.

— Присаживайтесь, монсеньор, я пойду предупрежу княгиню.

И Гролофф вышел. Но Эдуар остался стоять, чтобы сохранить свободу в движениях в тот роковой момент, когда появится княгиня Гертруда. Его внимание привлекли роскошные безделушки на мраморной подставке. Подобных он никогда прежде не видел; в каждом предмете жила душа, за каждым стояла история.

«Что за беспечность оставлять их так: любой алчный человек может позариться на них!» — подумалось Эдуару.

Дверь, прежде не замеченная Бланвеном, так как была она завешана коврами, открылась. Эдуар ожидал появления княгини из той же двери, через которую прошел сам, поэтому он оказался спиной к старой женщине. Бланвен быстро повернулся и застыл от почтения и нахлынувших на него чувств.

Она была здесь — тщедушная и восхитительная в своем величии; на ней было длинное черное платье, доходившее до щиколоток; черная кружевная пелеринка, наброшенная на плечи, делала эту женщину еще более хрупкой. Из-за своего маленького роста княгиня держалась очень прямо. Лицо ее было бледным, но, несмотря на возраст, на нем почти не было морщин — старуха совершенно не красилась, даже рисовой пудры не было на этом странном лице, на котором читались неумолимая воля и безысходное горе. Гармония ее черт поражала. В молодости Гертруда, наверное, была очень красива, эта красота угадывалась и сейчас. Густая седая шевелюра, стянутая в пучок на макушке, распускалась на затылке густым шиньоном в форме тщательно уложенного полумесяца. На такую прическу требовалось, должно быть, немало времени.

Вслед за княгиней в зал вошла женщина, еще молодая, но как бы высохшая. Ее светло-каштановые волосы, отдававшие в рыжину, большие светлые глаза могли сойти и за зеленые, и за голубые; губы полные, нос слегка вздернут, а лицо украшено веснушками. Казалось, что основу ее жизни составляют осторожность и сдержанность, но за ее скованностью проступали разочарование, покорность и скрытая нежность. Женщина встала слева от старой княгини, и та сразу ухватилась за ее руку.

Эдуару хотелось, чтобы здесь оказался и герцог — он смягчил бы обстановку, но, очевидно, княгиня Гертруда сочла его присутствие неуместным.

Пожилая женщина и молодой человек обменялись долгими испытующими взглядами. Наконец Бланвен низко поклонился и, стараясь, чтобы его голос прозвучал увереннее, произнес:

— Приветствую вас самым почтительным образом, мадам.

Княгиня слегка склонила голову.

— Итак, это вы, — сказала она.

Увлекая за собой компаньонку, старуха обошла вокруг Эдуара. «Как будто осматривает лошадь на ярмарке», — подумал Бланвен, испытывая неловкость. Затем княгиня уселась в кресло. Красное чудовище полностью поглотило ее. Среди огромных подушек старуха казалась совсем крохотной.

— Оставьте нас на минуточку, Маргарет! — приказала княгиня. — И проследите, чтобы никто не вошел сюда.

Голос ее был совершенно лишен интонаций, она изъяснялась на чистом французском языке, в котором слышался легкий акцент.

— Месье, — продолжила княгиня, когда молодая женщина вышла, — я попрошу вас об одной вещи, которая, возможно, шокирует вас, поэтому я заранее прошу у вас прощения: не могли бы вы раздеться?

Эдуар нахмурился.

— Если речь идет об этом знаменитом родимом пятне, то герцог уже имел возможность убедиться, что оно есть, мадам.

— Речь идет не только об этом, — ответила старуха. — Забудьте о стыдливости в присутствии женщины, которой скоро исполнится восемьдесят лет.

Несмотря на спокойный тон, в ее голосе слышался приказ.

Эдуар начал раздеваться. Этот стриптиз был для него настоящим мучением. А повиновался он потому, что понимал: старой княгиней движет не каприз, а необходимость проверить еще что-то.

В мгновение ока Бланвен стоял перед старухой в одних трусах.

— Еще немного мужества, — прошептала княгиня умирающим голосом, — я хочу увидеть вас совершенно голым.

Эдуар стащил с себя трусы в синюю полоску и неподвижно замер, неловкий, сгорающий от стыда, стараясь не прикрывать руками половой орган.

— Повернитесь! — приказала княгиня.

Эдуар подчинился, растерявшись от собственной покорности, хотя внутри него все больше зрело сопротивление.

— Благодарю вас, — сказала княгиня. — Вы можете одеться.

Собрав свою одежду, Бланвен укрылся за креслом хозяйки замка, чтобы одеться. Приведя себя в порядок и вернувшись на место, он увидел, что старая женщина плачет.

— Мадам! — пробормотал Эдуар. — О! Мадам…

— Я как будто снова увидела своего супруга и своего сына, — заявила княгиня Гертруда. — Боже мой, как же вы похожи, все трое! Цвет кожи, волосы на теле, родинки, плечи в виде трапеции, бедра, мускулатура, выпирающие локти. Все! А лица, которые хоть сейчас можно чеканить на медалях! Эти скептические и дерзкие взгляды, способные бесконечно смягчиться, чтобы привлечь нужного человека! А ямочки на ваших подбородках! Мясистые уши, рты терпеливых прожигателей жизни! О! Дитя мое, какой же сказочный подарок преподнесли мне небеса, прежде чем я отойду в мир иной!

И она раскрыла Эдуару объятия.

Был бы при этом свидетель, жест показался бы ему театральным, но такового не оказалось, поэтому все вышло естественно, просто и прекрасно.

Эдуар подошел, положил руки на подлокотники парадного кресла и подставил свои щеки под поцелуи Гертруды. От нее слегка пахло фиалкой — странный, едва различимый запах, прекрасно подходивший к этой старой женщине, живущей в изгнании.

Княгиня обхватила Эдуара за голову своими холодными руками и прижала к груди; он был вынужден встать на колени. И потом Гертруда еще долго прижимала Бланвена к себе, гладила его жесткие волосы легкой рукой.

— Эдуар, — шептала она, — о, Эдуар, мое прекрасное чудо!

И рядом с этой незнакомкой ему было бесконечно хорошо. Никогда в жизни ба Рашель так не обнимала его.

Когда Эдуар поднялся, княгиня попросила его сесть рядом с ней и взяла его за руку.

— Вы посланы мне Богом, — сказала старая женщина. — Тем более сейчас, когда мои дни сочтены, ваше появление имеет неоценимое значение в моей жизни. Благодаря вам, Эдуар, все начинается вновь, вернее сказать, все продолжается. Раньше я жила как растение, лишенное воды. Силы мне давала только молитва, а целью в жизни были ежедневные посещения кладбища. Отныне я буду жить для вас и для народа Черногории, который снова может питать надежду, что монархия вернется на его землю!

Эдуар поборол в себе желание разубедить старуху, сказав ей, что он действительно хочет стать ей внуком, но князем Черногорским — никогда. Он подумал, что сейчас не то время, чтобы разрушать ее химеры, и позволил Гертруде строить свои совершенно опереточные планы. Бланвен чувствовал себя неспособным играть в пьеске «Сисси-императрица», даже ради старой княгини, изгнанной из родной страны. От подобных волшебных сказок он сразу приходил в состояние, похожее на похмелье.

Княгиня Гертруда позвала свою компаньонку — та немедленно появилась в салоне.

— Это Маргарет Маллингер, — объявила старуха. — Она ирландка и живет подле меня больше двадцати лет.

Эдуару подумалось, что она поступила на службу к княгине совсем юной. Пригретая ею, она потихоньку зачахла и забыла о своей молодости. Без сомнения, она была любовницей князя Сигизмонда, пока тот не погиб, и наверняка он продолжал жить в ее памяти, как жила она сама рядом со страдающей матерью.

— Маргарет, — начала торжественным тоном старая женщина, — представляю вам моего внука, князя Эдуара Первого Черногорского.

Покраснев, ирландка присела в реверансе.

— Значит, это правда, мадам?

— В этом нет ни малейшего сомнения, — уверенно сказала Гертруда. — Пригласите всех сюда, и как можно быстрее.

— Хорошо, мадам.

— А мисс Малева больше не служит у вас? — спросил Эдуар.

Княгиня уклончиво улыбнулась. — Ах! Вы, оказывается, в курсе?

— Моя мать рассказывала мне о ней.

Старая женщина посерьезнела.

— О! Да, ваша мать, ну конечно же…

Казалось, что упоминание о Розине было ей неприятным, омрачало такой безоблачный момент.

— Она существует! — резко заявил Эдуар, как бы доказывая этой свалившейся с небес бабушке, что не стоит забывать ту маленькую служаночку.

Гертруда поняла предостережение.

— Как она поживает?

— Самым лучшим образом.

— Была ли она замужем?

— Никогда.

От этой новости княгиня, похоже, пришла в восторг.

— Ах, вот как! Очень хорошо.

— Почему?

— Раз у вас официально не было отца, посмертное установление отцовства будет облегчено.

Наверное, после первого визита Эдуара Гертруда все крепко обмозговала.

Старуха взяла потрескавшуюся руку своего внука, поднесла к губам и поцеловала твердые пальцы механика.

— У них тоже иногда были такие же руки. Когда вы чинили нам машину в Версуа, видя вас склоненным над мотором, я поняла, что вы именно тот, за кого себя выдаете.

В дверь постучали. Вошел герцог Гролофф в сопровождении дамы с пышной грудью, в зеленом бархатном костюме с вышивкой, напоминающей фольклорные мотивы. Красные прожилки пробивались на лице женщины, несмотря на густой слой косметики. Ей должно было быть около пятидесяти лет. Выпуклые, очень голубые глаза свидетельствовали о природной глупости.

— Вы уже знаете герцога Гролоффа, — сказала княгиня, — а это его супруга, герцогиня Хейди.

В последних словах княгини сквозила ирония. Эдуар понял, что его бабушка не очень-то уважала безвкусно разряженную толстуху.

Поодаль от этой пары стояла другая — старый Вальтер и низкорослая брюнетка средиземноморского типа.

— Вальтер Воланте и его жена Лола, — объявила Гертруда. — Он итальянец, а она португалка. Они славные, работящие и преданные люди.

Княгиня протянула руку Маргарет, и та поторопилась помочь ей подняться с широкого кресла.

— Не знаю, известна ли вам эта новость, — сказала княгиня, — но я, друзья мои, с большой радостью представляю вам моего внука, Эдуара Первого Черногорского.

Сначала зааплодировал герцог, его примеру последовали пять остальных членов княжеского двора.

— Поприветствуйте их, Эдуар! — шепнула Гертруда.

Бланвен подошел к кучке людей, изобразив на своем лице приличествующую случаю улыбку. Пытаясь соблюсти правила этикета, основываясь на правилах логики, он прежде всего протянул руку герцогу и горячо пожал ее. Затем он обменялся рукопожатиями с герцогиней, мисс Маргарет, с Лолой и Вальтером, чьи добрые, глубоко посаженные глаза повлажнели.

Эдуар испытывал страшную усталость, будто после тяжелых физических упражнений. Он думал о малышке Розине, привезенной тридцать три года назад незнакомцами в этот дом, и в конце концов решил, что жизнь прекрасна и в то же время нелепа.

 

20

После отъезда Эдуара Наджиба поселилась в гараже-мастерской и спала в хозяйской кровати. Селим же, закутавшись в одеяло, уходил на ночь в «гостиную».

Через два дня Бланвен позвонил и сказал, что задержится на более долгий срок, чем предполагал, и поручил ведение всех дел Банану. Эдуар оставил свой номер телефона на тот случай, если возникнут какие-нибудь проблемы.

Банан старался изо всех сил, чувствуя свою значительность. Как сутана делает человека монахом, так и он, побывав в шкуре хозяина, считал, что стал более авторитетным, даже более мудрым. Парень трудился до поздней ночи, чтобы ублажить членов клуба (так Бланвен называл составляющих его клиентуру фанатиков переднеприводных автомобилей), проглатывал техническую литературу, чтобы пополнить свои познания в этой области. Единственная трудность для магрибинца заключалась в составлении счетов, поэтому-то он и пригласил сестру пожить вместе с ним. Девушка прекрасно разбиралась в этих делах, она не чуралась работы, корпела над каталогами, в которых выискивала цены на запчасти. На основе старых счетов она выписывала новые, печатала их на старенькой пишущей машинке, разбитой заскорузлыми пальцами Эдуара.

Наджибе было хорошо в этой полутемной мастерской, ей безумно нравилось работать для него. Девушка терпеливо ожидала возвращения Бланвена, с покорностью бретонской крестьянки, ждущей своего жениха, рыбака, ушедшего на промысел трески к Ньюфаундлендским островам. Ей было приятно жить в его холостяцкой конуре, впитывать в себя мужской запах, который витал повсюду. Она приходила в волнение от трогательных вещей: очень старой фотографии Рашели в рамке из ракушек; диплома, удостоверяющего, что его владелец занял первое место на выставке «Ситрое-нов-15 six», рюмочки для яиц из низкопробного серебра, на которой было выгравировано имя Эдуар; пары детских ботиночек, связанных между собой шнурками.

Каждый предмет рассказывал о нем и умилял Наджибу.

Брат и сестра питались кое-как. Иногда заходила их мать, приносила детям кускус в эмалированной кастрюльке или остатки обеда, так как знала, что дочь не умеет готовить. Четкого времени для еды не было, Селим и Наджиба присаживались за краешек стола, когда у них начинало урчать в животе. Парень говорил за двоих: о своей работе, о том, что отсутствие Эдуара уж слишком затянулось.

— Стоило появиться этому толстому старику в «роллс-ройсе», — говорил он, — как все переменилось. А знаешь, что он называл Дуду «монсеньор»?

— Потому что он действительно монсеньор, — отвечала девушка. — Я всегда знала это. Он только делал вид, что из здешних, на самом же деле он приехал издалека.

— Ты ведь знаешь его мать?

— Но ты не знаешь его отца!

Однажды ночью зазвонил телефон. Банан, который всегда спал без задних ног, не услышал звонка, поэтому Наджиба отправилась вниз, чтобы снять трубку. Злой и ломающийся девичий голос потребовал Эдуара. Магрибинка ответила, что он уехал путешествовать. На другом конце пытались выяснить, когда он вернется, но Наджиба не знала этого.

— А вы кто? — спросила обладательница злого голоса. — Его шлюшка?

Разочарованная Наджиба тут же повесила трубку: она имела дело с ревнивой женщиной. Но разве мог Бланвен встречаться с такой вульгарной соперницей?

Девушка дошла до середины крутой лестницы, когда звонок раздался снова. Хотя она и знала, что звонит все та же девица, она вернулась к телефону.

— Эти штучки со мной не пройдут, стерва! Если ты думаешь, что можешь бросить трубку, когда я еще не договорила, то я явлюсь с дружками, мы вырвем тебе волосенки и выбьем зубы — один за другим, по очереди.

— Да что же вы хотите от меня? — спросила Наджиба, теряя терпение. Эти угрозы не подействовали на нее, а скорее заинтриговали.

— Срочно поговорить с твоим дружком.

— Начнем с того, что у меня нет дружка, — спокойно ответила Наджиба, — и потом я уже сказала вам, что месье Бланвен сейчас в отъезде.

— У тебя есть номер телефона, по которому его можно застать?

— Нет.

— А кто ты?

— Сестра его рабочего.

— Какого рабочего? Селима?

— Именно.

На другом конце провода явно удивились этому ответу.

Воцарилась странная тишина.

— А он разве не погиб? — растерянно спросила девица.

— Нет. А почему вы спрашиваете меня об этом? Он что, должен был погибнуть?

— Катись ко всем чертям, засранка!

На этот раз первой повесила трубку собеседница Наджибы.

Девушка поднялась на второй этаж. Мертвенный свет луны образовал нимб вокруг головы Банана. Сестру растрогала невинная поза спящего, его курчавые волосы, и она решила ничего не говорить брату о тревожном звонке.

 

21

Каждое утро, в шесть часов, Лола приносила Бланвену завтрак в постель: крепкий кофе и гренки со сливочным маслом. Первое за день обращение «монсеньор» Эдуар слышал именно от нее. Произнося его с чрезмерной почтительностью, служанка одновременно смешно приседала в реверансе, навеянном просмотром костюмированного фильма, который однажды «монсеньор» дал ей посмотреть.

— Доброе утро, монсеньор.

Одной рукой Лола раздвигала занавески, другой держала поднос, затем с благоговением приближалась к постели.

Бланвен зевал, потягивался, прижимаясь спиной к мягкому матрасу и улыбался служанке.

— Монсеньору хорошо спалось?

— Знаете, кто такой сурок, Лола?

— Нет, монсеньор.

— Так вот, это маленький грызун, который спит с октября по апрель. В общем, я спал как сурок.

Служанка жеманно улыбалась.

— Монсеньору еще что-нибудь нужно?

— Нет, милочка. Хотя у монсеньора под одеялом и встал болт в двадцать сантиметров, от вас ему ничего не нужно.

И Лола удалялась, не очень-то поняв всю глубину французского юмора, но не забывая бросить долгий, бесконечно сожалеющий взгляд на этого великолепного самца. Такого товара в замке, больше похожем на дом для престарелых, еще не водилось. Появление молодого князя привнесло свежий и целительный воздух в строгое, помпезное и хмурое жилище, созданное, казалось, для обитания вечных горестей.

В день своего приезда Эдуар мечтал лишь об одном — вернуться в свое большое и грязное парижское предместье, приняв решение уехать как можно скорее. Но на следующий день какая-то таинственная сила удержала его от этого шага. Ему так понравилось в большом хмуром поместье, что им овладело чувство, будто он наконец прибыл в долгожданный порт после долгого путешествия. Бланвен никак не мог ощутить себя князем; этот титул и новое качество, которое он принес вместе с собой, казались Эдуару невероятными, даже ребячливыми и лишенными всякого значения. Хотя его родитель и был сыном свергнутого суверена, Эдуар считал себя плоть от плоти французского народа. Эта карикатура на царский двор в изгнании волновала его, но не впечатляла — все было похоже на старый довоенный фильм, недавно показанный по телевидению. Фильм был уморительный, забавный — такой виделась Бланвену и окружающая его действительность. И все же Эдуара слегка смущала старая княгиня Гертруда в своих траурных одеяниях. С первого же взгляда он понял, каким исключительным человеком она была. Окруженная ореолом своей грусти, естественного величия, трогательной тоски по нежности, от недостатка которой она страдала, княгиня покорила Эдуара за один лишь вечер.

Бланвен и решил задержаться в замке, чтобы полнее оценить потрясающее приключение, выпавшее на его долю.

Эдуар занимал комнату своего отца, чьи фотографии — трогательные, слегка раскрашенные от руки, что придавало им сходство с пастельными картинами, — были развешены по стенам. На них Сигизмонд изображался мальчуганом, в день первого причастия, в строгой одежде и с широкой лентой, повязанной над левым локтем; затем — в военной форме, в день своего двадцатилетия; на мотоцикле — с непокрытой головой и большими очками на лбу. На всех снимках князь выглядел высокомерным. Но на фотографии, где Сигизмонд сидел на мотоцикле, он будто бросал вызов всей земле. От этого человека веяло наводящей страх суровостью и спокойной беззаботностью существа, отмеченного небесами. Все это было Эдуару неприятно, потому что внешне он был очень похож на своего отца, которого находил антипатичным. Конечно, князь Сигизмонд был красивым, гораздо более красивым, чем сын, но он сам отрезал себя от окружающего мира своей чрезмерной, хотя, может быть, и неосознанной гордыней.

Входя в комнату, Эдуар сразу принимался рассматривать фотографии, пытаясь найти, кроме внешнего сходства, какое-нибудь другое связующее звено между собой и погибшим, но это ему никак не удавалось. В самом себе Бланвен чувствовал теплоту, щедрость — ничего подобного в человеке на фотографиях он не находил. Сигизмонд был одиноким, гордым и непреклонным, окружающие не интересовали его. Ему было приятно с юной Розиной, созданной для любовных утех, но он бросил ее на произвол судьбы, стоило ей сказать, что она забеременела. Письмо, написанное любовнице, выражало скорее гордость, чем сострадание.

Зато Эдуар чувствовал расположение к князю Оттону, своему деду, чей портрет, писанный маслом, украшал салон. Лицо этого монарха, убитого в собственном дворце при освобождении, дышало доброжелательностью. Должно быть, княгиня Гертруда очень любила своего покойного мужа, потому что часами простаивала перед портретом, и тогда глаза старухи блестели, а губы едва заметно шевелились, будто супруги вели между собой разговор и после смерти одного из них.

Эдуар допил кофе, отставил поднос и встал. Накануне он взялся за работу, мало совместимую с его княжеским титулом: выкосил высокую траву на лужайке. Вальтер, с которым Бланвен поддерживал самые сердечные отношения, достал старую косу, долго точил ее, а затем показал Эдуару, как ею пользоваться. Привыкший работать руками, князь быстро усвоил урок и принялся заготавливать сено к величайшему изумлению обитателей замка. На вопрос бабушки, почему он взялся за эту работу, внук ответил: «Потому что ее надо сделать!» Тогда старуха обхватила Эдуара за голову обеими руками и поцеловала в лоб, сказав при этом, что именно так отвечал его дед.

В тот момент, когда Бланвен выходил из допотопной ванной комнаты, в дверь постучали. Закутавшись в махровый халат, он открыл. На пороге стояла княгиня Гертруда, уже одетая как обычно, уже — королева.

— Я не помешала вам, Эдуар?

Он редко видел бабку до обеда: она просыпалась рано, но вставала поздно, потому что любила заниматься делами в постели — знакомилась с почтой, давала поручения герцогу Гролоффу, слугам.

— Благодарю вас за приятную неожиданность, — ответил Эдуар.

И он крепко поцеловал старухину руку восковой желтизны.

— Механик с княжескими манерами, — сказала Гертруда, входя в комнату.

Старухе было тяжело идти, поэтому она села в первое попавшееся кресло. Во взгляде, которым она обволакивала внука, было нечто ненасытное. Ненасытность материнской нежности.

— Вы очень красивы, — прошептала Гертруда. Эдуар порывисто поцеловал бабку в волосы.

— Случается ли у князей, чтобы бабушка обращалась к внуку на «ты»? — спросил Эдуар.

— Иногда, когда они вдвоем.

— Разве сейчас мы не вдвоем? Княгиня засмеялась почти что радостно.

— Ты прав, мой мальчик. Я пришла задать тебе один вопрос, который не давал мне уснуть всю ночь: тебе хорошо рядом со мной?

— Чудо как хорошо, впервые в жизни мне кажется, что я нахожусь на каникулах.

Лицо старой женщины нахмурилось.

— Самое грустное в каникулах это то, что они когда-нибудь заканчиваются, Эдуар. Готов ли ты изменить свою жизнь, покинуть Францию и обосноваться здесь в ожидании того дня, когда мы сможем вернуться к себе на родину?

Вопрос захватил Эдуара врасплох, его захлестнула волна возражений.

Гертруда терпеливо ждала ответа, зная, что его трудно сформулировать.

— Там, — сказал Бланвен, — у меня мать, маленькое дело, которое не так уж плохо движется, к тому же два или три человека, к которым я привязан. И потом, нужно быть честным до конца: я всегда считал Францию своей родиной; привычки, отношения…

При каждом его слове старуха качала головой.

Когда Эдуар замолчал, она взяла его за руку и прижала ее к своей щеке с остро выдающейся скулой.

— Твою настоящую родину я покажу тебе, Эдуар, на карте Европы, ее очертания ты носишь на своей спине. Что касается твоей матери и дорогих тебе людей, они могут переехать сюда, если только пожелают этого. Ты находишься у себя, уже около века этот замок принадлежит Скобосам.

— Но моя фамилия Бланвен, — возразил Эдуар.

— Это — фамилия твоей матери, а не твоя. Останься здесь и ты будешь называться Скобосом, мы сделаем для этого все, что нужно. Что касается твоей торговли автомобилями, ты можешь заниматься ею и здесь: места вполне хватит!

— Мне кажется, что для проживания в Швейцарии нужно разрешение? — рискнул спросить Эдуар.

— Мы получим его без проблем. Послушай-ка, мальчик мой, за одно мгновение судьбу не решишь. У тебя достаточно времени для размышлений.

Гертруда с трудом поднялась с кресла.

— Я бы хотела, чтобы ты отправился со мной на могилу твоего отца. Я хожу туда каждый день, и нужно, чтобы ты увидел ее хотя бы один раз.

— Хорошо, — ответил Эдуар.

И, проводив старую женщину до коридора, он начал рассеянно одеваться.

* * *

Они обедали в маленькой застекленной столовой, заставленной цветами в горшках. За растениями плохо ухаживали, они увядали, листья обретали цвет жженой бумаги. В помещении распространялся запах гниения, когда непогода не позволяла открыть раздвижные окна. По решению княгини-матери мисс Маргарет принимала участие в обедах, но не в ужинах: возможно, ее положение в доме считалось слишком скромным, и она была сочтена недостойной участвовать в вечерней трапезе. Ела она все же не на кухне вместе со слугами, а в своей комнате, куда сама относила поднос с едой. Эта ненормальная ситуация, казалось, нисколько не смущала мисс Маргарет, во всяком случае, она никак не выражала своего неудовольствия.

С самого первого дня Эдуар занял место во главе стола, где раньше сидела его бабка. Гертруда садилась справа от внука, герцог — слева, герцогиня — подле своего мужа, Маргарет — рядом с княгиней. Вечером расклад менялся: Бланвен садился напротив Гертруды, герцогиня Хейди удостаивалась чести сидеть рядом с Эдуаром, а ее супруг — возле княгини. Из-за этой парочки за ужином не хватало дружеской теплоты.

Гролофф молол всяческую чушь, вспоминая счастливые деньки, проведенные при дворе Скобосов. Через какое-то время его россказни надоедали княгине, и она прерывала старика, впрочем, весьма любезно: «Не навевайте на нас грусть, герцог; воспоминания, которые мы считали прекрасными, становятся горькими, когда мы возвращаемся к ним». Старый герцог замолкал, но мысленно продолжал вспоминать прекрасное времечко. Чтобы сгладить внезапное молчание супруга, герцогиня считала своим долгом прийти ему на смену, причем тему для разговора выбирала из сегодняшней жизни, в которой ровным счетом ничего не смыслила.

Хейди была родом из немецкоговорящей части Швейцарии; прежде чем стать герцогиней, она работала массажисткой. Около пятнадцати лет тому назад герцог Гролофф страдал от артроза межпозвонковых дисков, для лечения этого заболевания ему требовался умелый массаж, чем и занялась, со знанием дела, мадам Швайцелер. Она массировала своего пациента несколько месяцев подряд, да так умело растирала его, что старый вдовец в знак благодарности сделал из массажистки герцогиню. Милая дама плохо говорила по-французски, да и ее немецкий оставлял желать лучшего. Она походила на портрет работы Ботеро, которому так удаются здоровые краснолицые женщины с рыбьим взглядом и блаженной улыбкой на устах. От нее пахло копченой колбасой и еще, пожалуй, маслом для массажа. Эта мускулистая и глуповатая особа впечатляла. Герцогиня питала слабость к особям противоположного пола, но в доме, полном стариков, она была лишена этого развлечения, поэтому появление Эдуара так взволновало ее душу. Каждое слово Бланвена заставляло бывшую массажистку хихикать от удовольствия — даже если она ничего и не понимала, Хейди все равно любовалась князем, будто сошедшим с небес. Ее почти неприкрытое волнение раздражало княгиню Гертруду, и старуха следила за герцогиней с враждебным видом.

Единственным молодым существом в замке была мисс Маргарет. Из-за своей сдержанности она оставалась практически незаметной. Маргарет открывала рот только для того, чтобы ответить на заданный ей вопрос; впрочем, суровый вид дамы-компаньонки, ее замкнутое лицо, опущенные глаза ничуть не располагали к беседе. Маргарет выглядела хрупкой, но, стоило всмотреться в нее, чувствовалось, что у этой молодой женщины стальная воля, служащая ей защитой. На первый взгляд у Маргарет была совершенно незапоминающаяся внешность, но если глаз задерживался подольше на ее лице, то оно уже казалось красивым.

Появление Эдуара нисколько не изменило поведения молодой женщины. Она не обращала на него абсолютно никакого внимания — так велика была ее преданность княгине Гертруде. Бланвен существовал для Маргарет только как объект внимания ее хозяйки.

К герцогу Гролоффу уже подступили зыбучие пески старческого маразма. Его ущербность усугублялась тщательно скрываемой им глухотой. Случалось, что он не отвечая на вопросы своих собеседников, продолжал ковыряться в своей тарелке, даже не вставал из-за стола, несмотря на знак, поданный княгиней Гертрудой. Впрочем, ему приходилось переживать и прекрасные моменты просветления. Именно герцог управлял всеми делами Скобосов; борясь с дремотой, он считал и пересчитывал целые колонки цифр, затем проверял результат на счетной машинке, но и этот результат он перепроверял, считая в столбик.

Гролофф был близким другом, поверенным в делах и советником Оттона Третьего. Во время захвата дворца герцог получил пулю в грудь, и его сочли убитым. Тела герцога, князя и нескольких его преданных сторонников, погибших за своего суверена, сволокли во двор, и облили бензином, чтобы сжечь. Но пользуясь дымовой завесой, Гролофф чудом проскользнул к пруду, где он и провел несколько часов, прячась за кувшинками.

Затем ему посчастливилось попасть к своим друзьям, тс выходили раненого, а уж потом Гролофф смог переправиться в Швейцарию, где укрылись княгиня Гертруда с сыном. С тех пор герцог никогда не разлучался с княжеской семьей.

В начале вечера Эдуара предупредили, что княгиня собирается отправиться на кладбище. Он уже успел переодеться в темный костюм и был готов последовать за бабкой. На полностью выкошенной поляне восхитительно пахло свежим сеном. Благодаря этому и озеро лучше виднелось: белые лебеди, казалось, занимались фигурным катанием вдоль каменной пристани. Это зрелище взволновало Эдуара. Величественное умиротворение, дурманящая тишина не могли не возвышать душу. Он подумал о Розине, представил себе мать в убогом вагончике, на краю зияющей ямы, и его сердце сжалось.

У Бланвена были двойные корни: из княжества Черногория и уродливого парижского предместья в стиле Вламинка, где небо сходится с землей. Раньше Эдуару приходилось соприкасаться только со вторым миром, а теперь он начал понимать, что ему чего-то смутно не хватало в прежней жизни. Было ли подобное возможно или он сам придумывал эти истории? В северозападном предместье Парижа он вечно мучился от тоски, его терзали неясные ощущения — он чувствовал, что внутри него бьется что-то «нездешнее».

Княгиня дала внуку книги о Черногории. Это маленькое, почти опереточных размеров государство, столько раз захваченное врагами, столько раз «освобожденное», немного напоминало княжество Монако. Песчинки-территории обязаны были своим рождением географическим или историческим причудам — они вызывали смех. Эти государства не могли соперничать с нормальными нациями и постоянно находились под бдительным оком своего мощного сюзерена. Европа терпела их как фольклорную редкость или ради каких-то банковских выгод.

Гертруда показала Эдуару фотографии, бережно хранившиеся в большом альбоме из бархата гранатового цвета: дворец Токор с его висячими садами; великие события из жизни князя Отгона — коронование, свадьба, прием иностранных суверенов. На многих снимках фигурировал герцог Гролофф в придворном мундире, он всегда держался рядом с князем, но, несмотря на многочисленные награды и придворное шитье, он неизменно выглядел как бдительный слуга.

Гертруда была прекрасна, просто восхитительна в своих воздушных платьях, она буквально светилась от переполнявшего ее счастья! Незаметен был даже ее маленький рост, настолько величественно она держалась. Княгиня, казалось, была повсюду, мягкая и властная, ненавязчиво следившая за всем, что творится вокруг. Эта женщина была воплощением гармонии, и для того, кто умел читать по фотографиям, становилось ясно: любовь к мужу составляла стержень ее жизни. Судьба Гертруды была романтической, как и у многих ее знаменитых предшественниц. Очарование и счастье окружали Гертруду в таких количествах, что становилось понятно: долго так не протянется.

Мидинеткам с чувствительным сердцем хорошо известно: участь принцесс незавидна, их счастье длится недолго. Судьба представляет им счет за все те милости, которыми она же и осыпала их.

* * *

Старый Вальтер вел «роллс-ройс» мягко и медленно, как шофер Елизаветы Второй, что раздражало Эдуара. Он охотно сел бы сам за руль, но в присутствии бабушки это было невозможно.

На сей раз Гролоффа не пригласили последовать за княгиней, и тот огорчился. Гертруда и Эдуар сидели на широком кожаном сиденье. Старуха продела свое узкое запястье в бархатную петлю подлокотника, а другой рукой гладила трещины и шрамы, украсившие ладонь ее внука в результате тяжелой работы.

— Забавно, как всех Скобосов влечет к технике, — сказала Гертруда. — У них были редчайшие драгоценности, но они обменяли бы их на какой-нибудь мотор.

— Техника волнует не только князей, — отозвался Эдуар. — Представьте себе, что мотор похож на жизнь, от этой жизни можно добиться максимальной отдачи, но ни один врач не в состоянии проделать ничего подобного с человеческим телом!

— Твой дед говорил мне почти те же слова, — сказала княгиня.

Эдуар рискнул задать вопрос, мучивший его с самого приезда в замок.

— Мой отец был влюблен в мотоциклы?

— Увы! — вздохнула Гертруда.

— Кажется, у него были мотоциклы фирмы «харлей-дэвидсон». Но я не видел их в пристройках замка.

— Потому что я приказала похоронить их, — спокойно ответила бабка. — Они убили его, и я не хотела, чтобы они стали причиной смерти других людей.

— Какая жалость!

— Еще жальче было, когда погиб Сигизмонд, мальчик мой.

Эдуар подумал, что, видимо, Гертруда должна ненавидеть эти железные чудовища, отнявшие у нее сына.

— Мне говорили, у него было четыре мотоцикла?

— Минус тот, который умер вместе с ним.

— Три «харлей-дэвидсона» зарыты в землю! — произнес вслух Эдуар, будто хотел яснее представить себе размер ущерба. — Их похоронил Вальтер?

— Нет, я хотела, чтобы их закопали поглубже, и вызвала экскаватор.

Бланвен не решился даже подумать, во что превратилось это чудо техники после двадцати лет пребывания под землей. При слове «экскаватор» он вспомнил о стройке. Там Мари-Шарлотт похоронила не мотоциклы, а человека! Что будет с Розиной, если труп таксиста обнаружат? А его обязательно найдут, потому что юная негодяйка не удержится, чтобы не похвастаться своим подвигом перед дружками.

Девчонка внушала Эдуару ужас, но он не сердился на нее. Ее преступления перешли любую меру, любую логику. Бланвен представил себе маленькую фурию, до смерти забившую ба ее же собственной собачонкой: в тот момент ее захлестнула жажда убийства. Эдуар думал, что человека в подобном состоянии нужно навечно изолировать от общества, — а может быть, усыпить?

Разрешается ли это в таких случаях? Мари-Шарлотт, подталкиваемая черными силами зла, и дальше будет пытаться утолить свой инстинкт убийства, тем более сейчас, когда она уже переступила черту. И то, как она спихнула с моста Банана, доказывало это.

— О чем ты думаешь, дитя мое? — в тревоге спросила Гертруда.

— Наши мысли слишком быстро несутся — слова не успевают за ними, — заявил Эдуар.

И он поднес руку княгини к своим губам. Эдуар обожал целовать кончики ее холодных пальцев: неосознанный порыв заставлял его согревать старую женщину. Бланвен понимал, чем стал для Гертруды — оправданием ее старости.

На кладбище чирикали птицы. Над неподвижным озером плавало солнце, берег растворялся в легкой дымке.

Крохотная и отважная, неукротимая княгиня в черных одеждах решительным шагом шла к «своей» могиле. Седые волосы выбивались из-под вуали, покрывавшей голову. Туфли без каблуков стучали по земле. Запах увядших цветов и меда смешивался с духами Гертруды. Разочарование — вот как можно было назвать этот запах.

Она остановилась перед могилой из черного мрамора, без украшений и скульптур, на которой большими позолоченными буквами было выведено:

СИГИЗМОНД II

Князь Черногории

1937–1972

Под надписью в мрамор была вделана фотография князя в светлой форме с эполетами. Эдуар был поражен своим сходством с князем, особенно заметным на этом портрете.

У прямо смотревшего в объектив Сигизмонда был недоверчивый вид и, в то же время он будто бросал вызов. В его глазах читались скука и поддразнивание, и, может быть, — но для этого надо было тщательнее всмотреться в его взгляд — неосознанный, непреодолимый страх.

— Он был красив, не правда ли? — спросила Гертруда.

— Очень красив.

— Немного похож на Вертера, немного на Орленка, — добавила Гертруда.

Внезапно она повернулась спиной к могиле, закрыв ее от Эдуара.

— Я привела тебя сюда, чтобы задать один вопрос, мой мальчик. Будет ли тот, чьи останки покоятся в этой могиле, последним из рода Скобосов?

От этого неожиданного вопроса Эдуар инстинктивно согнулся. Закрыв глаза, он увидел в темноте картину: раздвинув ноги на неудобной кровати, Розина принимает в свое лоно молодого мужчину, на чьем лице еще чувствуется ледяное — от скорости — дыхание ветра.

— Нет, — решительно ответил Эдуар.

— Спасибо! — сказала Гертруда. — Сегодня третий по значимости день в моей жизни. Помолимся же, Эдуар, помолимся и попросим Господа Бога, чтобы Он уготовил тебе достойную участь.

И она принялась читать «Патер Ностер». Поскольку Эдуар хранил молчание, княгиня прервала молитву.

— Ты отказываешься молиться, мой мальчик?

— Я никогда не учил молитв, — ответил Бланвен.

— Тебя не крестили?

— Нет.

— Боже мой! Скобос, не принадлежащий к Святой Католической Церкви! Нужно исправить это!

Гертруда разволновалась от одной мысли, что ей надо будет учить внука катехизису.

— Когда ты закончишь свое религиозное обучение, мы окрестим тебя, Эдуар. У тебя уже было ощущение, что тебе не хватает религии?

— Не думаю.

— Ты никогда не чувствовал в себе пустоты, которую хотел бы заполнить?

— Конечно, чувствовал.

— Ты никогда не спрашивал себя, существует ли Бог?

— Никогда.

— И тем не менее, ты встречал Бога в книгах, в разговорах, в повседневной жизни!

— Я думал, что речь идет о каком-то недоразумении, — признался Эдуар.

 

22

Вернувшись в замок, Гертруда попросила внука примерить военную форму, принадлежавшую Сигизмонду. Эта просьба, вместо того чтобы развлечь Эдуара, напротив, привела его в самое глубокое замешательство. Но так как бабушка стояла на своем, он согласился. С покойным князем он был приблизительно одного роста, зато более упитанным, чем отец, поэтому с трудом застегнул брюки и китель. Тут же была призвана Лола, в чьи обязанности входило и шитье. Она уверила, что если переставить пуговицы и слегка распустить одежду сзади, на монсеньоре Эдуаре все будет сидеть как влитое. Княгиня потребовала от служанки немедленно приступить к работе, потому что она собиралась в самое ближайшее время устроить прием, дабы представить внука малочисленной черногорской колонии, проживающей в изгнании в Швейцарии и во Франции, и желала, чтобы Эдуар появился на людях в парадной маршальской форме. Гертруда хотела поставить своих «подданных» перед свершившимся фактом, а ничто не может произвести на вассалов большего впечатления, чем парадная одежда их сюзерена.

Княгиня заявила, что намечает встретиться с юристом, чтобы установить посмертное отцовство, основываясь на известном письме, написанном Сигизмондом, а также на свидетельстве герцога Гролоффа, на своем собственном и, разумеется, Розины; таким образом, месье Бланвен Эдуар превратится в Эдуара Скобоса, князя Эдуара Первого Черногорского.

— Я дам тебе книги о нашей стране, ты должен выучить наизусть историю Черногории. В те времена твоя мать сумела вызвать интерес к себе тем, что обладала какими-то зачатками знаний о ней, хотя она вовсе не предполагала, что произойдет эта встреча. Затем ты выучишь катехизис и станешь католиком.

Она, всегда такая спокойная, пришла в возбуждение, на старческих щеках заиграл румянец. Согласие Эдуара там, на кладбище, вызвало у Гертруды неукротимый прилив энергии, такие же чувства она испытывала и до смерти своего сына. Этого тридцатидвухлетнего мужчину нужно было воспитывать, начиная с нуля, как ребенка. Он — человек, а должен стать князем, и руководить этими метаморфозами будет именно она. В свои без малого восемьдесят лет Гертруда вновь стала матерью, и это было равнозначно счастью.

В тот же вечер Эдуар написал Розине подробное письмо. Объясняя ей глубинные причины своего выбора, он объяснял их сам себе. Это был вызов судьбы. Прожив в безотцовщине, Бланвен питал надежду стать настоящим сыном, выполнив для этого то, что не смог совершить человек, давший ему жизнь. Эдуар уверил мать в своей сыновней любви, сообщил, что вскоре ее пригласят в замок, где княгиня будет обращаться с ней как с ровней. Он посоветовал Розине забросить ее загадочные работы (у него были все основания опасаться их), потому что — он пообещал — положение матери вскоре должно измениться, и ему казалось бесполезным вкладывать деньги в участок земли, с которым Розине, возможно, придется расстаться.

Перо резво поспевало за чувствами Эдуара, за его вдохновением. Ему подумалось, что это — первое настоящее письмо, написанное им Розине, милой, доброй, наивной Розине. В конце он попросил мать время от времени наведываться в гараж, чтобы проверить, справляется ли Банан с делами.

Заснул Эдуар очень поздно, вспоминая перед сном могилу Рашели и «могилу» мотоциклов, показанную ему Вальтером по его просьбе; ему вспомнилась и могила Эли Мазюро, несчастного таксиста, убитого Мари-Шарлотт. Земля есть и в землю отыдеши. А последнее, что увидел Бланвен перед тем, как заснуть, был он сам: стоящий перед зеркалом в слишком тесной для него военной форме. В светло-голубой форме с черными обшлагами на мундире и черными лампасами на брюках, с золотыми эполетами, сверкающими орденами — орденами, имевшими какое-то значение лишь для очень узкого круга лиц.

Каждое утро Вальтер поднимал флаги.

Справа от ворот высился шест для флагов. Сначала Вальтер поднимал швейцарский флаг, затем — черногорский, с изображением шести серебряных раковин на лазурном фоне и с потрепанным гербом. Раньше, когда в замке еще принимали иностранных гостей, те могли видеть и свой флаг, расположенный чуть ниже двух первых. Но после смерти князя в 1972 году только штандарты Швейцарии и Черногории со следами времени и непогоды на своих полотнищах продолжали реять в небе Гельвеции.

Из окна своей спальни Эдуар наблюдал за стариком. Тому было трудно тянуть трос, потому что день ото дня его ревматические боли становились все сильнее и сильнее. Должно быть, совсем скоро Вальтеру придется оставить работу и отправиться на заслуженный отдых. У него был доставшийся ему от родителей домик на севере Италии, там старый слуга и думал найти последний покой, покинув Версуа. Но этому плану противилась его жена-испанка: будучи моложе своего мужа, она хотела поработать в замке еще несколько лет.

Закончив бриться, Эдуар вышел из спальни. Послышался телефонный звонок, что случалось довольно редко. Он не походил на обычные звонки, а напоминал старый паровозный гудок. Очевидно, кто-то снял трубку, поскольку звонки прекратились. Стоя на верхней ступеньке лестницы, Эдуар ждал, уверенный, что звонили ему. И действительно, мисс Маргарет обратилась к нему:

— Вас к телефону, монсеньор! — послышался из холла ее голос с прелестным ирландским акцентом.

Эдуар резво сбежал вниз. Когда он взял трубку, их пальцы соприкоснулись, и Бланвен улыбнулся, заметив, что Маргарет красива.

Банан ждал у аппарата, прочищая горло.

— О! Это ты, Селим? — спросил Эдуар. — Каким ветром?

— Ураганным, — ответил молодой араб. — Тут такая каша заваривается, парень.

— Ах, вот как! — задохнулся Эдуар, сразу же вспомнив о мертвеце, зарытом на стройке.

Банан понял, о чем подумал его хозяин.

— Нет-нет, совсем не то. Речь идет о бежевой тачке, которую ты купил у Охальника. Ее украли из частного музея. Охальника взяли за жабры, а он — сволочь и есть сволочь — раскололся и выдал, кому продал машину. Так что в гараж заявились двое легавых.

— Не заявились, а приперлись! — поправил Эдуар.

— Ладно, пусть будет «приперлись». Они обыскали весь гараж, нашли бежевую тачку и требуют квитанции на все остальные. Что скажешь?

— Посмотрим, — уклончиво ответил князь.

— Поторопись, потому что они обязательно вызовут тебя. Я сказал, что ты находишься на отдыхе в Швейцарии, а когда вернешься, мол, не знаю.

— Правильно сделал.

— Что ты собираешься предпринять, Дуду?

— Надо все хорошенько обдумать. Такое случается со мной впервые, будто пыльным мешком из-за угла ударили.

— А ты сможешь показать легавым квитанции?

— А ты? — усмехнулся Эдуар.

— Тебе смешно, а я принимаю главный удар на себя.

Бланвену не понравился ответ Банана: он выдавал его страх. А что будет, если однажды парня спросят о трупе Эли Мазюро?

— Составь список всех машин, находящихся в гараже, со всеми их данными, и перешли мне по факсу в почтовое отделение Версуа, кантон Женева. И, главное, успокойся, малыш!

— Видишь ли, я думал… в общем, — попробовал было защищаться Банан. — Может быть, дело с этой тачкой — только начало цепочки.

— Начало цепочки — еще не конец для настоящего мужчины! Ну-ка, арабчонок, возьми себя в руки, а не то я отправлю тебя обратно в Алжир. Как поживает Наджиба?

— Она любит тебя! Только о тебе и говорит. Она ждет тебя.

Эдуар обрадовался, услышав веселые нотки в голосе Банана.

— После несчастного случая у нее совершенно вылетело из головы, что ты засранец каких поискать и к тому же гяур, — добавил магрибинец, — но, если ты обесчестишь ее, мой старикан отрежет тебе яйца. Незавидное у тебя положение. Что скажешь на это?

— Безвыходных положений не бывает, — ответил Эдуар.

Он с удивлением отметил, что маленькая дикарка больше не вдохновляет его. Раньше ему нравилась в Наджибе ее неприрученность, свойственная арабским женщинам, но от ее любовного порыва, возникшего после черепно-мозговой травмы, и от того, что она вешалась ему на шею, Бланвен ощущал определенную неловкость. Эдуар подумал, что если он поддастся девчонке, то впоследствии она придет в себя и заставит его дорого заплатить. Этого-то он и боялся.

Бланвен успокоил Банана, сказав, что поводов для волнений нет, что в самом ближайшем будущем он уладит это дело, взял координаты инспектора полиции, занимавшегося кражей бежевого «ситроена», и повесил трубку.

В этом замке Бланвен чувствовал себя в безопасности, не осознавая, что над ним висит угроза обвинения в скупке краденого. Ему казалось, что торговля автомобилями, выпущенными пятьдесят лет назад, выходит из-под юрисдикции нынешних законов. Для любителей — это реликвии и все, связанное с ними, касается только любителей.

Раздумья Эдуара прервал Вальтер: он пришел сказать, что мадам княгиня просит внука зайти в ее покои. Бланвен ни разу не был там. Это было таинственное, сугубо личное место. Только Лола и мисс Маргарет имели допуск туда.

Эдуар осторожно постучал в тяжелую резную дверь. Гертруда крикнула, чтобы он вошел. При виде этой настоящей королевской комнаты на Бланвена напала робость, настолько роскошно было здесь убранство. К кровати с балдахином, стоявшей на возвышении, крытом красным бархатом, вели две ступеньки. Кровать прикрывали муаровые шторы, также красного цвета, ее увенчивала деревянная позолоченная корона. Оставшееся место в комнате занимали: громадный шкаф с росписью по дереву, наверное, швейцарской или австрийской работы (какие-то сельские мотивы), туалетный столик овальной формы с потускневшими зеркалами, письменный стол, выполненный в стиле эпохи Людовика XIII, и несколько кресел, настолько тяжелых, что Эдуару вспомнилось кресло бедняги Рашели, на котором ее выносили из вагончика, чтобы старуха могла подышать свежим воздухом.

Княгиня Гертруда стояла перед письменным столом. На ней был халат из черного бархата, воротник и обшлага которого были украшены белым мехом, голова повязана белой косынкой, что придавало княгине несколько нелепый вид.

Эдуар склонился перед старухой.

— Здравствуйте, матушка, — прошептал он.

Еще раньше Бланвен охотно прибегал к напыщенной речи. Это стало для него своеобразной игрой. Тщательно выбранные им обороты речи казались совершенно естественными его собеседникам. Сам же Эдуар упивался тем, что употреблял в повседневной речи слова и выражения, почерпнутые им из книг.

— Присядь, мое милое дитя.

Бланвен сел в ближайшее от него кресло. В домашней обстановке Гертруда выглядела как милая маленькая женщина с кипучей энергией, как постаревшая девочка, над которой не властно время.

Княгиня указала на кипу бумаг, разложенных на столе.

— Я уже предприняла кое-какие шаги по поводу посмертного установления отцовства: сняла несколько ксерокопий с письма Сигизмонда к Розине. Твоя мать мне вскоре понадобится. Попроси ее приехать со всеми документами — твоим свидетельством о рождении, что там еще…

— Лучше будет, если я сам съезжу за ней, — уверенно сказал Эдуар. — Женщина она весьма и весьма взбалмошная, сейчас занята работой, отнимающей у нее много времени, поэтому она найдет тысячу причин, чтобы уклониться от этого путешествия.

— В таком случае поезжай!

На лице княгини внезапно появилось трогательное выражение.

— Но ведь ты вернешься, правда? Ты ведь принял четкое решение?

— Принял, матушка.

— Ты даешь мне слово князя?

Сердце Эдуара забилось сильнее. Он поднял руку для клятвы.

— Даю слово князя, матушка!

В дверь постучали: пришла Лола получить распоряжения по поводу обеда. Выйдя из-за письменного стола, Гертруда принялась тихо обсуждать этот вопрос с кухаркой; она не любила говорить о домашних делах в присутствии посторонних — дело касалось только их двоих. Эдуар осмотрел роскошный блестящий письменный стол из темного дерева, заметил бланки из дорогой бумаги с княжеским гербом, под которым было выгравировано красивыми буквами с наклоном вправо: «Замок Версуа». Внизу бланка маленькими буковками был указан точный адрес и телефон.

Он схватил несколько бланков, сложил их вдвое и засунул в карман пиджака.

При виде этих бланков Эдуару пришла в голову превосходная — по его же собственному мнению — идея.

Служанка ушла, и Гертруда вернулась на место.

— Вот какую программу действий я предлагаю тебе, — объявила она. — Через десять дней будет национальный праздник Черногории. В этот день каждый год я устраиваю прием, в котором участвуют бывшие высокопоставленные сановники нашей страны, проживающие ныне в изгнании в Швейцарии, Франции и Италии; но время делает свое дело, и в этом году их будет не больше двенадцати. Я представлю им тебя, объясню ситуацию, не указывая, что твоя мать была служанкой. Каждый из гостей получит по факсимильной копии письма, написанного Сигизмондом, и по две фотографии: одну — твоего отца, другую — твою, где ваше сходство особенно поразительно. Затем ты отправишься за своей матерью. Итак, начинаем операцию «Признание».

С сегодняшнего дня мисс Маргарет займется твоим религиозным воспитанием. Для этого она использует старый катехизис, благодаря которому приобщилась к религии я сама. Этот катехизис написан более шестидесяти лет назад попечением Гренобльской епархии, а я была пансионеркой в одном католическом учебном заведении этого города. В нем не хватает нескольких страниц, некоторые понятия были пересмотрены, но это не имеет значения: я хочу, чтобы ты приобщился к религии благодаря той же книге, по которой начинала учиться я сама! Ты не возражаешь?

— Да будет так, как вы хотите, матушка.

После обеда Эдуар отправился в почтовое отделение, где его уже ждал факс. Банан составил список из восьми переднеприводных автомобилей, снабдив их необходимыми данными: дата выпуска, номер шасси, номер мотора и так далее. Укрывшись в нише, Эдуар изучал этот документ и вдруг увидел, как в почтовое отделение вошла герцогиня Гролофф. Хотя она была весьма пухленькой особой, а физиономия ее блестела, как калифорнийское яблоко, герцогиня напоминала только что причесанного пуделя. Ощущалось в ней нечто жизнерадостно-трепещущее. На женщине был костюм немецкого стиля — серо-фиолетового цвета, с воротничком из черного бархата, белая блузка и кожаные перчатки; вся она была увешана драгоценностями, больше подходящими для вечернего приема в замке, чем для вылазки в город за покупками.

Войдя в телефонную кабину, женщина набрала номер и принялась громко разговаривать, как это делают большинство немецкоговорящих швейцарцев: на немецком языке и его диалектах можно только орать, кажется, что они созданы для перепалки, а не для обычного разговора.

Хейди изъяснялась на исковерканном французском языке, путалась в родах и спряжениях глаголов, делала весьма смелые ударения.

Ее собеседником был некий Эрнст (должно быть, по-настоящему его звали Эрнест, потому что герцогиня обращалась к нему по-французски). Нежным голоском она называла его «сумасшедшим бэби», затем «милашкой», потом заявила, что скоро придет к нему и, как он и советовал, она надела «шварц друсики». Хейди также пообещала своему собеседнику, что съест его «всего совсем», почмокала губами, изображая поцелуи, и повесила трубку.

Ситуация позабавила Эдуара, и он отправился вслед за герцогиней Хейди, когда та вышла из здания почты. Далеко она не ушла. Пройдя несколько сот метров по улице Сюисс, женщина вошла в парикмахерскую, вывеска которой гласила: «Грация и красота. Эрнест Калиссон». Эдуар увидел стоявшие рядком четыре кресла, три из которых были заняты дамами, озабоченными своими прическами. Войдя в зал, герцогиня сразу же исчезла из поля зрения.

Подойдя поближе, Бланвен увидел прямо напротив входа в салон лестницу. Раздвижная перегородка отделяла зал от служебного помещения. Славная Хейди двинулась по направлению к лестнице. Сам хозяин салона со щеткой в руках орудовал над головой увядшей семидесятилетней женщины. Препоручив клиентку заботам одной из своих помощниц в необычайно короткой юбке-шортах, он поднялся по лестнице. Эдуар подумал, что парикмахер похож на Фаусто, любовника его матери; можно было подумать, что именно этот тип мужчин особо притягивает к себе женщин, стоявших на пороге своего шестидесятилетия.

Сам факт супружеской измены герцогини позабавил Эдуара. Объяснением могли служить мафусаилов возраст и хилый вид Гролоффа, но есть люди — и герцогиня была из их числа, — чьи любовные утехи можно представить себе, только если сильно напряжешь воображение.

Подталкиваемый каким-то шаловливым бесенком, Бланвен вошел в салон и без тени смущения поднялся по лестнице. На площадке второго этажа дверь была приоткрыта. Из ближайшей комнаты до него донеслось хихиканье обхаживаемой толстухи. Эдуар решительно пошел по коридору, увидел другую дверь. Хихиканье сменилось стонами.

Совершенно потеряв чувство стыда, Бланвен открыл дверь. Представившееся его глазам зрелище не разочаровало его. Задрав юбку до самой талии, толстуха Хейди лежала поперек кровати, широко раскинув ноги. На ней были чулки с черным поясом, черные же соблазнительные трусики парикмахер постарался отодвинуть как можно дальше, чтобы удобнее было полизать герцогиню в самое интимное местечко. Как настоящий профессионал, месье Калиссон усугублял счастье дамы при помощи скрещенных среднего и указательного пальцев, водя ими вверх и вниз — движение, способное вызвать любовь партнерши, — даже если вместо пальцев у мужчины протезы, правда, более или менее гибкие.

При виде подобного распутства на грани гротеска у Эдуара кровь прилила к вискам.

— Так ли должна вести себя герцогиня? — прошептал он, как бы разговаривая сам с собой.

Парикмахерских дел мастер, чьи уши были зажаты мощными ляжками мадам Гролофф, ничего не услышал, зато его партнерша резко подскочила, чуть не вырвав добычу из уст Эрнеста. Перегнувшись всей верхней половиной туловища, Хейди смогла разглядеть незваного пришельца.

«Боже Всемогущий, — подумала Хейди на своем родном языке, — за что Вы так наказываете меня!»

Понимая, что происходит нечто ненормальное, парикмахер прекратил свои ласки и явил миру свое лицо с блестящими губами.

Увидев в комнате Эдуара, он пришел в ярость.

— Какого черта вам здесь надо, именно вам? — без всякого намека на любезность осведомился Эрнест.

Это «именно вам» усиливало резкость вопроса.

Не отвечая, Эдуар развернулся и вышел из комнаты, провожаемый проклятиями парикмахера, которого герцогиня тщетно пыталась успокоить. Бодрым шагом Бланвен дошел до очаровательного порта Шуазель, где в золотисто-коричневом оцепенении пританцовывали на воде хрупкие парусники. Эдуар вошел в кафе и заказал себе пива. За соседним столиком мужчина, одетый как марсельский моряк, рассказывал байки случайным слушателям, заглянувшим сюда пропустить по стаканчику. Бланвену подумалось, что все здесь дышало умиротворением, успокаивающим, счастливым умиротворением, какое бывает на некоторых курортах. Дело шло к лету, несмотря на переменчивую погоду. Дожди были недолгими, впрочем, и солнце не очень-то баловало. Тут ощущалась чисто швейцарская неподвижность, спокойная и мягкая, вселявшая уверенность в людей, живущих за пределами Гельвеции.

Опасность, которая поджидала во Франции, не тяготила Эдуара: он не придавал ей почти что никакого значения. Перспектива зажить княжеской жизнью была интересной, но особо не привлекала Бланвена. Он не испытывал ни малейшего желания играть роль князя, ему хотелось стать настоящим князем, поняв смысл своих функций. Как настоящий работяга, он желал выполнить неожиданно свалившуюся на него задачу. Главное — не допускать праздности, Чем грешил его отец. Не поддаваться тепличным условиям жизни в изгнании. В Эдуаре жило смутное чувство долга. Ему надо будет накрепко выучить историю Черногории; а может быть, в нынешние, более либеральные, времена существует возможность монархии в этой стране? Он должен отправиться туда, пока он еще зовется Бланвеном и является обладателем французского паспорта. Узнать общественное мнение, проанализировать политику правительства.

Такое решение привело Эдуара в восторг. Никогда прежде он не испытывал подобного прилива энтузиазма.

Это была скромная книжечка небольшого формата с обложкой цвета папье-маше и матерчатым корешком. В ней не хватало страниц, а оставшиеся были большей частью оторваны и вложены. Под епископским гербом было написано черными буквами: «Для пользования в Гренобльской епархии»; затем чуть ниже, вязью из усиков виноградной лозы, было выведено: «Гренобль, Феликс Дарделе, Печатник — Издатель, 4, Гранд-рю, 4». Книжечка пахла пожелтевшей бумагой, к этому запаху примешивался смутный аромат лилий.

— Волнующе, — вздохнул Эдуар.

Он старался представить себе княгиню Гертруду маленькой девочкой безукоризненного поведения, обучающейся в религиозной школе для царственных отпрысков; как она комментирует церковные песнопения, собранные в этой потрепанной книжечке. Наверное, она была благонравным ребенком, но решительно настроенной достойно встретить все удары, которые ей уготовит судьба.

Гертруда решила, что мисс Маргарет будет давать внуку уроки катехизиса в библиотеке — место там уединенное, никто туда ходит. Всю обстановку составляли только книжные полки, заполненные книгами в переплетах, а также кресло, диван и министерский письменный стол — трудно определить, в каком стиле он выполнен/ Ставни единственного окна постоянно закрыты, и помещение освещалось лишь люстрой о трех слабых лампочках с пергаментным абажуром, загаженным мухами.

Очень прямо, сжав колени, мисс Маргарет сидела в кресле. На ней было светло-голубое платье с белым воротничком, какое носят пансионерки. Между скромными грудями повис золотой крестик на цепочке. Женщина почти что не употребляла косметики, только пудра охряного цвета, скрывавшая ее веснушки, да чуть-чуть помады на губах. Стянутые на затылке волосы усиливали впечатление худобы. Эта женщина, которой скоро должно было исполниться сорок лет, сохраняла все повадки подростка; в ее ясном взоре читалась чрезмерная скромность — плохо сдерживаемая, близкая к испугу. Жизнь пугала ее, она чувствовала себя в безопасности под охраной маленькой низложенной княгини, чья энергия защищала мисс Маргарет.

Женщина сжимала в своих тонких руках книжечку, стараясь не выронить отклеившиеся страницы.

— Монсеньор, — начала Маргарет, и ее голос зазвучал, как флейта, английский же акцент придавал ему совершенную неотразимость, — в этом катехизисе не хватает первых страниц. Вполне возможно, что речь идет об обращении к читателю и о прологе, потому что затем следует глава, названная «Первая часть», в которой рассматриваются следующие вопросы: «истины о спасении, или истины, в которые должно верить, если хочешь достичь вечной жизни».

— А что такое вечная жизнь? — спросил небрежно Эдуар.

Мисс Маргарет опустила катехизис и взглянула на своего ученика; невежество Эдуара и, соответственно, масштаб ее задачи ужаснули ее.

— Монсеньор, — мужественно начала мисс Маргарет, — как вы думаете, что происходит с человеком, когда он умирает?

— Он прекращает жить! — ответил князь. Учительница чуть не задохнулась, но быстро взяла себя в руки:

— Прекращает жить тело. А как быть с душой?

— Душа подчинена телу, — уверил Эдуар мисс Маргарет. — Думаю, что они необходимы друг другу, но мне кажется совершенно очевидным, что тело более необходимо душе, чем душа телу. Маргарет перекрестилась.

— О! Монсеньор, вы кощунствуете, сами не осознавая этого: тело — всего лишь жалкая плотская оболочка души.

Эдуар с улыбкой взглянул на свою учительницу:

— Жалкая оболочка или нет, но ваша мне нравится, — сказал он.

Маргарет сделалась пунцовой, как мак, при этом взгляд ее стал отсутствующим, будто ее внезапно и сильно ударили по голове.

— С ума сойти можно, как же вы чувствительны, — заметил Эдуар, — от малейшего комплимента вы чуть в обморок не хлопаетесь. Можно подумать, что ваше единственное желание — быть незаметной. И вам это — с большим или меньшим успехом — удастся, но такое поведение преступно. Время проходит, назад его не вернуть. С каждым годом ваши шансы на настоящую жизнь — а под настоящей жизнью я имею в виду любовь — сокращаются. Постепенно ваше тело иссохнет, морщины покроют ваше прекрасное лицо, которое пока не поддается старению, грудь станет дряблой, а в улыбке вы будете показывать искусственные зубы. На вашем месте я бы закричал: «На помощь!», мисс Маргарет. Любили ли вы когда-нибудь мужчину или хотя бы женщину? Отвечайте мне, но только честно!

Глаза мисс Маргарет наполнились слезами, она молчала. Подвинувшись к ней, Эдуар взял свою учительницу за руку. Она нежно, но твердо высвободилась.

— Не сердитесь за мою откровенность, — продолжал Эдуар. — Я говорю все это не для того, чтобы обидеть вас, а чтобы вы встряхнулись; не имеет смысла звать пожарных, когда огонь уже все уничтожил. Как бы я хотел поиграть с вами в Пигмалиона! А знаете что? Я отвезу вас в Париж, поведу в салон красоты, пусть они откроют ваше настоящее лицо, ведь его черты, хотя они и красивы, не собраны воедино, вы не умеете ими пользоваться. Затем я пойду с вами в модный магазин, где вас оденут как современную женщину; и уж тогда получится новая мисс Маргарет, мисс Маргарет, которой удалось вскочить в уходящий поезд. Ну же, мой милый дружок, не плачьте, давайте-ка вернемся к вопросу о вечной жизни, в которую вы так сильно верите и которая меня так мало манит. Раз уж я должен стать католиком, продолжим игру. Значит, так: когда я умру, моя дута, широко размахивая крыльями, покинет мою оболочку. Так куда же она улетает?

— На встречу с Богом, — прошептала мисс Маргарет.

— О'кей, встречается она с Богом. А что потом?

— Если она достойна, то имеет право на вечную жизнь.

— А в чем это заключается?

— Мы, недостойные создания, не можем постичь этого блаженства.

— Браво! Вот так скорый способ решения вопроса. А если наша душа нечиста, она отправляется ко всем чертям? Может быть, к демону?

— Да, к демону. Эдуар зло рассмеялся.

— Как же можно уважать Бога, выдумавшего дьявола, — то есть наказание?

— Если Бог способен простить грешников, то как же Он должен вести себя с праведниками?

— Если Бог, который все создал, оставил человеку возможность обречь себя на вечные муки, значит, Он — злоумный Бог, может быть, даже извращенный, во всяком случае, такой Бог не «добрый Боженька».

При каждом замечании Эдуара мисс Маргарет не переставала креститься.

В конце концов, раздосадованный смятением своей учительницы, Бланвен заявил:

— Оставьте мне этот катехизис, Маргарет, я выучу его наизусть, ведь у меня слоновья память, благодаря чему я могу запомнить все, что прочел. Княгиня останется довольна нами.

Взяв книгу из рук мисс Маргарет, Эдуар поцеловал женщине кончики пальцев.

— Не приходите в отчаяние от моих слишком грубых речей, — сказал Эдуар. — Возможно, я верю в Бога даже больше, чем вы, но по-иному. Я признаю Господа Бога и оставляю вам вечную жизнь. Согласны?

Женщина попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

* * *

Во время вечерней трапезы князь Эдуар испытал жестокое удовольствие. Он рассчитывал, что герцогиня извинится за происшедшее, но он не учел спокойной дерзости этой женщины, позволяющей ей смотреть прямо в лицо в любом затруднительном положении, являя при этом ясность духа, пусть даже наигранную, но все равно обезоруживающую ее противника.

Хейди вела себя как обычно: привычная, но скромная гостья, беседующая о хозяйстве, предупредительная со старой княгиней и своим престарелым супругом-герцогом. Она чувствовала на себе беспощадный и холодный взгляд Эдуара, но старалась не смущаться. Герцогиня достаточно разбиралась в мужчинах, чтобы не опасаться нескромных откровений со стороны молодого князя. Этот парень был слишком цельной натурой: о шалостях он может поговорить с человеком, непосредственно замешанным в них, но уж никто больше знать об этом не будет.

Эдуар же со своей стороны наслаждался тайной, связывающей его с этой женщиной, чьи приключения чем-то напоминали его собственные. Неожиданное замужество сделало из толстой швейцарки герцогиню, Бланвен же стал князем благодаря пожелтевшему от времени письму. Пока Хейди расправлялась при помощи рыбных столовых приборов с форелью под миндальным соусом, Эдуар видел ее, лежащую на кровати парикмахера, в трусиках и черных чулках, в нарочито возбуждающей позе, играющей роль шлюхи, чтобы удовлетворить фантазмы французского цирюльника — о его французском происхождении можно было догадаться по фамилии Калиссон и южному акценту. Видение этих шалостей смутило Эдуара тем больше, что его мучило отсутствие женщин в его нынешней жизни. Одна картина породила другие, и он бешено возжелал Хейди, посвятив ей такую эрекцию, о которой та и не догадывалась.

Пока Эдуар находился во власти похоти, княгиня Гертруда обсуждала с герцогом церемониал, предусмотренный на ближайшее 29 июня — национальный праздник Черногории. По подсчетам обоих старичков гостей должно было быть одиннадцать человек, все — представители высшей аристократии их страны. Праздник намечен на субботу, приглашенные прибудут в пятницу, поселят их в отеле «Бель-Вю», за исключением князя Игнация, двоюродного брата Оттона, — он остановится в замке. В отеле гости будут ужинать индивидуально.

В назначенный день все соберутся в замке. Церемония откроется мессой в часовне, служить будет отец Устрих, священник из Черногории, нашедший приют в монастыре Вальсент, что в кантоне Фрибур. А может быть, прибудет и сам епископ здешней епархии, ведь у него сложились самые дружеские отношения с княгиней Гертрудой, хотя он и не любил прикрывать своим авторитетом пышные церемонии частного порядка. После мессы состоится торжественный подъем флага, в это время прозвучит национальный гимн, записанный на кассету, но все присутствующие будут подпевать хором.

Княгиня вздрогнула.

— Кстати, Эдуар, вам следует выучить гимн вашей страны. Вы обучены музыке?

— Нет, — ответил Эдуар.

— Мисс Маргарет будет играть вам на фортепиано наш гимн, пока вы не выучите его. Да, а как обстоят дела с катехизисом?

— Очень хорошо, мадам, надеюсь, что в самом скором времени я смогу рассказать вам содержание этой книги наизусть.

Бабушка погладила внука по руке.

— Милый, милый мальчик, с какой же готовностью вы взялись за учебу, хотя и вышли из ученического возраста!

Когда ужин закончился, княгиня попросила Гролоффа уделить ей еще немного времени, чтобы обсудить программу праздника, и старички поспешно вышли из-за стола, застав тем самым врасплох герцогиню Хейди.

Оставшись наедине с Эдуаром, бывшая массажистка спросила, понизив голос:

— Должно быть, вы дурно думаете обо мне, монсеньор?

— Я думаю, — ответил князь, — что у вас как у женщины не на шутку разыгрался аппетит, а ваш старый муж не в силах утолить его.

Герцогиня бурно закивала.

— Дело обстоит именно так, князь.

— Давайте пройдемся по парку, чтобы иметь возможность спокойно поговорить.

Хотя это предложение и удивило Хейди, она не подала и виду и покорно отправилась за Эдуаром в парк, где вовсю распустилась листва. Луна играла в прятки с облаками. Парк, где царила тишина, казался более просторным, чем он был на самом деле; эту тишину нарушало только щелканье вантов о мачту для флагов.

Свежий ветер с озера мгновенно развеял мечтания Эдуара. Эта толстая и неумная женщина вновь показалась ему нелепой, даже жалкой, и парню стало стыдно за то, что он совсем недавно так страстно желал ее. Бланвен охотно поддавался призывам плоти, кроме Эдит Лаважоль ему частенько приходилось трахаться с толстухами, лишенными всякого очарования: официантками из баров, торговками, женами огородников, живущих по соседству. Поскольку он был красивым парнем с лицом ангела, слегка смахивающего на проходимца, победы доставались ему легко и среди привлекательных девчонок, но — тут уж без сомнения свою роль играл эдипов комплекс — больше всего ему подходили особы зрелого возраста и рыхлого телосложения.

Раз уж всякое желание у Эдуара пропало, ему пришлось резко сменить тему разговора.

— Герцогиня! — вдруг воскликнул он. — С парикмахером!

Будучи женщиной практического склада ума, Хейди ответила, что вышеозначенный парикмахер обладает бешеным темпераментом, не забыв лукаво отметить, что тот — француз (тем самым частичка славы досталась и князю), скромно уточнила, что она-то сама вовсе неблагородных кровей и посему не следует придавать этому адюльтеру больше внимания, чем он заслуживает.

В устах такой дурехи подобная речь могла сойти и за блестящее выступление адвоката в суде. Князь выказал великодушие и отпустил грешнице ее грехи, впрочем, ее вина ни с какой стороны не касалась его. Таким образом они и стали добрыми друзьями. Проникнувшись доверием к Эдуару, герцогиня призналась, что обожает плотские утехи и не может обходиться без них. В то время, когда она еще практиковала свое ремесло, случалось частенько, что массируемый ею мужчина вдруг оказывался на ней. Причем это происходило настолько часто, что она вынуждена была заказать особо прочный стол, способный выдержать барахтанье двух тел. Вот и объяснение тому, почему ее массажный кабинет так ценился среди пациентов.

Хейди нравилось, что она стала герцогиней, хотя в самой Швейцарии это явление не имело никакого смысла, ведь здесь отроду не было дворянских титулов, однако жизнь в замке тяготила бедняжку: тут все дышало старостью и скукой.

— К счастью, появились вы, монсеньор! После вашего приезда обстановка переменилась, и я чувствую, что вы измените паше существование, сделаете жизнь в Версуа более радостной. Я мечтаю о праздниках, но вовсе не о тех, которые готовят они; я уже несколько раз присутствовала на подобных мероприятиях и уверяю вас, что они еще более мрачные, чем некоторые похороны; я же имею в виду настоящие праздники с музыкой, монсеньор. Праздники с танцами, балы, где будет много света.

— Обещаю вам, что займусь этим вопросом, — заявил Эдуар.

— Не знаю только, пойдет ли на такое княгиня.

— Я приложу все силы, чтобы убедить ее.

— Во всяком случае, вам придется столкнуться с отчаянным сопротивлением со стороны моего мужа — герцога. Именно он распоряжается финансами, а уж скупердяй он известный. К тому же больше мечтает о домашних тапочках, чем о балах.

— Посмотрим, кто здесь князь! — величественно произнес Эдуар.

Схватив княжескую руку, толстуха склонилась над ней в поцелуе. Благодаря такому проявлению преданности со стороны одного из своих вассалов, Эдуар смог увидеть в декольте роскошную грудь герцогини и не отказал себе в удовольствии дотронуться до нее.

Грудь была еще крепкой и очень нежной на ощупь. Но уж что особо поразило князя, так это ее размер. Поскольку акт любви при помощи женской груди не часто встретишь, Эдуар не хотел упускать подобной возможности: достал свой член и вложил его посередине этой огромной груди — Хейди поспешно сжала ее обеими руками. Облегчение вскоре наступило, и герцогиня оказалась забрызганной до самого подбородка. С жаром поблагодарив князя за его семя, она ушла к себе через боковую дверь.

 

23

Сидя за письменным столом своего отца, которым тот пользовался, впрочем, весьма редко, Эдуар перечитал письмо. Он собирался послать его заказной почтой Банану, а уж тот должен был отдать это послание полиции города Версаля. Вот что было написано в письме:

«Мы, Эдуар I, князь Черногории, заявляем, что доверили г-ну Э.Бланвену, владельцу гаража, продажу нашей коллекции переднеприводных автомобилей, чей список прилагается.

Совершено в Версуа, кантон Женева, 24 июня 1992 г.»

Эдуару понравилась высокомерная краткость послания; его сухость и презрение говорили о том, что письмо написано только по необходимости, заставившей человека отодвинуть в сторону свои важные дела ради такого незначащего дельца. Отправив письмо экспресс-почтой, Бланвен выкинул из головы этот инцидент.

Через два дня начался праздник.

* * *

С первого же взгляда Эдуар понял, что князь Игнаций настроен к нему враждебно.

Когда Гертруда представила своего внука: «Милый Игнаций, мне доставляет истинное удовольствие представить вам моего внука Эдуара Первого», старик ядовито отозвался:

— Династия Оттонов прекратилась на Сигизмонде Втором, и если уж суждено новому князю воцариться на Черногорском престоле, то его будут звать Игнаций Первый.

Получив такой удар по самолюбию, княгиня выпрямилась во весь свой малый рост и, смерив злосчастного кузена взглядом из-под пенсне, заявила:

— Прошу вас проследовать за мной в кабинет, Игнаций!

Тот, что-то злобно пробурчав, поклонился:

— Я в полном вашем распоряжении, дорогая.

И они заперлись в будуаре Гертруды. После такой жестокой пощечины Эдуару вовсе не показалось стыдным пройти через столовую, соединенную с бабушкиным кабинетом, чтобы подслушать диалог двух старичков.

Ледяным тоном Гертруда заявила:

— Разве вы не ознакомились с документами, которые я переслала вам, Игнаций?

— Ознакомился, милая Гертруда, но, ради Бога, не называйте документами письмо вашего сына, адресованное беременной субретке, и фотографии двух молодых людей, снятых в одной и той же позе; если вы намереваетесь установить право наследования на подобной основе, то это значит — выставить нашу династию на распродажу; я ждал нашей встречи, чтобы высказать свое мнение по этому вопросу. Монарх, которого вы собираетесь уготовить нам, — герой двухгрошового романа, и никогда черногорцы — будь они дворянами или простолюдинами — не признают своим сувереном этого тридцатилетнего пройдоху.

— Этот пройдоха — мой внук! — резко отозвалась Гертруда. — Его сходство с отцом и дедом — непреложный факт, никто из присутствующих не может оспорить его!

Игнаций по-прежнему хранил ледяное спокойствие:

— Ну и что же из этого следует, бедняжка Гертруда? Предположим, что Сигизмонд был его отцом, что это нам дает? Несчастного внебрачного ребенка! А несчастными внебрачными детьми кишмя кишит любой королевский двор, и так было от веку, так оно и будет. Я понимаю: появление этого типа уменьшает вашу скорбь, привносит в вашу жизнь тепло. Если так, держите его подле себя, заботьтесь о нем, носитесь с ним, но смилуйтесь над нами и не навязывайте нам его. Мы никогда не признаем его в качестве наследника трона; если придется, мы силой преградим ему путь к престолу! А впрочем, внимательно прочтите еще разок знаменитое послание Сигизмонда маленькой шлюшке. Что он в нем пишет? Чтобы она никогда не пыталась привезти сюда этого ребенка, иначе ее выведут. Значит, сам псевдо-отец отказывается от плода своей любовной интрижки со служанкой. Ну же, ну же, Гертруда, возьмите себя в руки; вспомните обо всех Лже-Людовиках XVII, обо всех Лже-Анастасиях, которыми пестрит история!

Наступило долгое молчание. Эдуар дрожал от ярости. Только увидев князя Игнация, выходившего из «роллс-ройса», на котором он приехал из женевского аэропорта Куантрен, Бланвен сразу же испытал к нему острую неприязнь. Ему было не по себе в присутствии этого старика, высокого и тощего, со сгорбленной спиной, редкими волосами, прилипшими к макушке, с выпученными серыми глазами, с настолько тонкими губами, что рот казался щелью. В костюме антрацитового цвета с твердым стоячим воротничком и серо-перламутровом галстуке князь походил на старого английского стряпчего. Этот сухой человек, казалось, весь выражал неодобрение всего и вся.

Наконец заговорила Гертруда:

— С огорчением вынуждена сказать вам, Игнаций, что никогда не смогу воспринять ваших доводов. Все мое существо говорит мне, что в Эдуаре течет моя кровь. Раз уж вы ссылаетесь на знаменитое письмо Сигизмонда к Розине, то замечу вам, что он сам выбрал для ребенка имя, а это доказательство того, что его рождение не оставило моего сына бесчувственным. Я также утверждаю, что дела в Черногории вас не касаются никоим образом, несмотря на то что вы — двоюродный брат князя Оттона. Вы никогда не жили в Черногории, и это тем более верно, что в нашем разговоре мы вынуждены общаться по-французски, поскольку вам незнаком ваш родной язык. Пока мы страдали от оккупации и от гражданской войны, вы тратили свое состояние, играя в рулетку в Монте-Карло. За вашей семьей охотились, некоторые ваши близкие были убиты, а вас это нисколько и не беспокоило. Когда настала для нас пора изгнания, вы ограничились посланием из трех пустых, ничего не значащих слов на бумаге с вашим гербом, на которой вы чаще писали любовные записочки женщинам из Парижа или из княжества Монте-Карло, чем вашей семье, оказавшейся в отчаянном положении. Что же до реакции черногорцев, то здесь вы глубоко заблуждаетесь, Игнаций. Если Бог поможет нам победить, то жители нашей страны предпочтут молодого внебрачного сына моего любимого Сигизмонда, чем старого призрака, чье имя связано только с позором.

Вне себя от ярости, Игнаций воскликнул:

— Вы сошли с ума на старости лет, Гертруда! Ваши капризы могут дорого обойтись нашей стране.

Не имея больше сил сдерживаться, Эдуар не постучав, открыл дверь и предстал перед взъерошенной парочкой.

Игнаций бросил на него косой взгляд.

— Князь подслушивает под дверью и входит, не постучав, — усмехнулся старик. — Жаль, что он унаследовал манеры служанки, а не своего отца!

Эдуар подошел к бабушке.

— Мадам, — сказал он, — вы ведь говорили мне, что этот дом — мой дом?

— Именно так, мой милый мальчик, — тепло ответила Гертруда.

— Спасибо.

Эдуар повернулся к Игнацию.

— Месье, ваше присутствие здесь становится обременительным, наши люди готовы отвезти вас туда, куда вы пожелаете.

Бланвену казалось, что он слышит чей-то чужой голос. Кто вдохновлял его в это мгновение? Оттон или Сигизмонд?

— Жалкий конюх! — заорал Игнаций. — Лакей! Эдуар схватил его за лацканы пиджака.

— Заткнись, старый мудак, или я расквашу тебе харю!

Игнацию удалось вырвать свой пиджак из рук Эдуара.

— Поздравляю вас, монсеньор, — четко выговорил он и вышел из кабинета.

После этой вспышки Эдуар не осмеливался посмотреть на бабушку, когда же наконец решился взглянуть, то увидел, что она смеется, хохочет во все горло, у нее даже слезы на глазах выступили, и этот смех изменял ее до неузнаваемости.

— Я прошу у вас прощения, матушка, — прошептал Бланвен, — мне никак не удается сочетать ярость и княжеское достоинство.

— Все меняется, — успокоила его Гертруда, — и язык князей должен равняться на язык народа, если князья хотят быть понятыми народом.

— Все же я слишком погорячился, — признал Эдуар.

— Я не поняла, что вы прокричали ему, но нашла это весьма забавным. Не могли бы вы повторить?

— Это не совсем пристойно, матушка, и я никогда не осмелюсь. Такие слова приходят на ум, когда человеком овладевает ярость.

— Вы сказали, что размажете ему харю?

В устах княгини и с ее легким акцентом эти слова зазвучали неожиданно забавно.

— Не «размажу», а «расквашу харю», матушка, это тоже самое, что и «попортить портрет».

Гертруда залилась безудержным смехом, смех молодил ее, она становилась похожей на невинную девочку-подростка.

— И вы обращались к нему на «ты»!

— Это все от ярости. Бьюсь об заклад, что к человеку, которого называешь «старым мудаком», нельзя обращаться на «вы».

— А что значит «старый мудак», Эдуар? «Представить только, — подумал князь, — что еще существуют настолько невинные души, которые не знают этого заезженного ругательства!»

— Будьте великодушны, матушка, не заставляйте меня объяснять вам эти отвратительные выражения. В тот момент перед вами был не князь, а взбешенный автомеханик, его-то я и должен выдавить из себя, если хочу быть достойным вас.

В какой уже раз Бланвен пришел в изумление от собственных цветистых фраз; он и не подозревал, что обладает таким богатым словарным запасом; всякий раз у него возникало ощущение, что эти фразы кто-то нашептывает ему на ухо.

— Что меня огорчает, — продолжал Эдуар, — так это то, что я поссорил вас — и, без сомнения, навсегда — с князем Игнацием.

— Мой милый мальчик, ты только осуществил мечту, которую я гнала от себя. Мне всегда был неприятен этот педант, этот гуляка, этот жалкий трус, покинувший родную страну задолго до того, как там стало опасно. После гибели твоего несчастного отца он считал себя наследником короны — нужно признать, что, не будь тебя, он бы и стал им. Его неприязнь по отношению к тебе только укрепила меня в моих планах. Я плохо представляю себе Черногорию, вновь ставшую монархией, во главе которой стоит старый прожигатель жизни, подобный князю Игнацию; нельзя научиться управлять страной в казино или в альковах легкодоступных женщин. Меня наполняет радостью тот факт, что из этого дома — местопребывания старого режима — его выгнал законный претендент на престол.

— Вы ожидали такого поведения с его стороны?

— По правде говоря, да. Я плохо представляла себе, что Игнаций склонится перед наследником, свалившимся с небес.

— То, что он сказал вслух, другие думают про себя, а третьи скажут это, — заметил Эдуар. — Я всего лишь внебрачный ребенок.

— Когда после необходимой юридической процедуры ты обретешь свое настоящее имя, ты больше не будешь внебрачным ребенком.

— Сын субретки! — усмехнулся Эдуар.

— И по этому поводу у меня есть план. Когда закончится праздник, отправляйся за своей матерью!

Бланвен пришел в возбуждение от подобной решимости и уверенности. Черт побери, эта маленькая старушка выполнит свой замысел несмотря ни на что, несмотря ни на кого.

* * *

Как и было предусмотрено программой, в субботу утром прибыли остальные десять гостей: бывший командующий Черногорской армией генерал Абелиус Фандор со своей дочерью, угрюмой и высохшей пятидесятилетней девицей, лицо было усеяно черными точками; поговаривали, будто она находится в противоестественной связи с собственным отцом, с давних пор вдовцом, и никогда не расстается с ним; отец Устрих, монах в изгнании, который должен отслужить мессу; граф и графиня Раменофф, оба — со спичку толщиной, свою бриллиантовую свадьбу они, должно быть, отпраздновали лет сто назад, он был глух, а его благоверная слепа; Станислас Хейнси с дочерью и сыном (он был последним премьер-министром при князе Оттоне); княгиня Лодова, младшая сестра того же самого Оттона, крепкая разбитная бабенка, увлекающаяся живописью, но при этом пьющая как сапожник и курящая сигару, как Жорж Санд; и, наконец, граф Владимир Чеко, бывший глава консервативной партии.

Княгиня, герцог и герцогиня Гролофф принимали весь этот обветшавший бомонд в парадном зале, украшенном по такому случаю цветами. В широких ведерках, наполненных льдом, лежали бутылки шампанского, а на десертных тарелках высились тосты с черной икрой и гусиным паштетом. Вальтер, в своем старом костюме метрдотеля суетился, помогая устраиваться самым пожилым из гостей.

Когда гости расселись полукругом, Гертруда подошла к ним поближе. Она по-прежнему была в трауре, но прицепила к платью брошку, а на шею надела жемчужную нитку. После трагической гибели Сигизмонда она никогда не носила драгоценностей. В этот день старая княгиня впервые после долгого перерыва изменила своим правилам.

— Милые мои верные друзья, — начала старушка, — сегодняшний национальный праздник, который мы отмечаем, для меня праздник вдвойне. Как я уже писала вам, Господь ниспослал мне моего внука, единственного и чудесного отпрыска моего дорогого Сигизмонда. Ради Бога, спрячьте ваш скептицизм. Если я клянусь вам сегодня памятью Оттона, что речь идет о моем внуке, то у вас не должно быть ни малейших сомнений по этому поводу.

По причине, о которой вы легко догадаетесь, наш кузен Игнаций хотел оспорить эту очевидность — мы попросили его покинуть наш дом. А сейчас Эдуар появится здесь. Всмотритесь в него хорошенько — и вы увидите, насколько он похож на моего супруга и моего сына. Когда-нибудь, если Бог даст мне еще немного времени, я прикажу вычеканить медаль с этими тремя профилями. А теперь от всей души рада приветствовать вас в этот благословенный день. Пусть дарует вам Господь долгие годы жизни, вам, тем, кто является честью Черногории.

Гости зааплодировали, причем вышло это у них тепло и элегантно. В это же время послышался голос графа Раменоффа, спросившего у своей жены:

— Что она сказала?

— Ничего, — ответила графиня. Присутствующие рассмеялись.

— Вальтер! — позвала княгиня Гертруда. — Скажите князю Эдуару, что мы ждем его!

Гертруда и Эдуар договорились, что внук будет ожидать в будуаре княгини, торопиться с появлением ему не стоит: надо, чтобы все выглядело пристойно. Он здесь хозяин, и главенствовать должны его желания. Бабушка попросила Эдуара надеть темный костюм и однотонный галстук — именно то, что он ненавидел, проведя большую часть жизни в комбинезоне автомеханика, надетым на голое тело. Да и прическа должна была выглядеть безукоризненно.

Гертруда пригласила в замок свою собственную маникюршу, чтобы привести в пристойный вид загрубевшие рабочие руки в шрамах от кислот. Презентабельный вид был достигнут благодаря ванночкам и массажу. Эдуар вытягивал руки перед собой и не узнавал их в нынешнем, бледном виде. Девушка выдернула все рыжие волоски, отполировала ногти, сделав их совершенно овальными, промассировала грубые рубцы, обязанные своим появлением тяжелой работе.

Сидя в будуаре-кабинете бабушки, Эдуар перелистывал словарь. Этот словарь стал его главным чтивом, как только Бланвен поселился в замке; он жадно глотал страницы, насыщая свой словарный запас, как некоторые страдающие ожирением люди, не могущие обойтись без сладостей.

Старый Вальтер постучал в дверь.

— Я готов, — отозвался Эдуар.

Он открыл, и старый слуга аж подскочил.

— Монсеньор! — воскликнул он. — Вот уж не ожидал!

Загадочно улыбнувшись, Эдуар подмигнул славному старику.

— Все козыри у меня на руках, — сказал Бланвен.

— Вы считаете, что и это является козырем, монсеньор?

— Если бы я так не считал, то я бы не сделал этого.

— Но ведь княгиня ничего не знает! В конце концов, она попросила вас надеть цивильный костюм.

— Я хочу сделать ей сюрприз.

Скептически хмыкнув, Вальтер не сказал больше ни слова и проводил Эдуара в салон.

Следуя инструкциям, полученным от старой княгини, слуга распахнул обе створки двери и объявил:

— Его светлость князь Эдуар Первый!

Затем Вальтер посторонился, и Эдуар вошел в просторный зал, заставленный цветами. Он чувствовал себя совершенно спокойно, не испытывал ни малейшего напряжения, как будто на него снизошел Святой Дух, о котором рассказывала ему мисс Маргарет.

При виде внука Гертруда вздрогнула. В конце концов, бабка решила, что в этот вечер Эдуар должен появиться в обычном темном костюме, а он надел военную форму своего покойного отца; в большой тайне Бланвен отдал ее подогнать по своей фигуре портняжке-итальянцу из Женевы, рекомендованному маникюршей.

— Это для костюмированного бала? — спросил портной, маленький кругленький человечек, болтливый, как попугай.

Эдуар молча кивнул.

Затянутый в военную форму, князь походил на актера из исторического фильма. От него исходило какое-то сияние; он был красив, непринужден, одновременно любезный и властный, с его лица не сходила улыбка.

Эдуар отвесил присутствующим короткий поклон.

— Уважаемые гости, — заявил он, — я понимаю, что моя персона внушает вам противоречивые чувства. Прошу вас не идти наперекор собственной натуре и выказывать мне те чувства, которые вы действительно испытываете к моей персоне. Вы являетесь свидетелями удивительного факта, я знаю это так же хорошо, как и вы. Может статься, вы не ощущаете меня вашим князем, но главное — это то, что я ощущаю себя таковым. Клянусь вам перед Богом, что я не авантюрист, а гражданин Франции, поздно узнавший о тайне своего происхождения, поэтому-то я и стал так поспешно черногорцем. Моя глубокоуважаемая бабушка, княгиня Гертруда, сделала все необходимое, чтобы свершилось это чудесное рождение.

Подойдя к монаху-картезианцу, Эдуар преклонил перед ним колена.

— Вы благочестивый отец Франциско Устрих, а ваша жизнь — я знаю это — является восхождением к святости. Я бы попросил вас найти время в течение дня, чтобы исповедовать меня, многоуважаемый святой отец, но уже сейчас я молю вас о благословении.

Священник долго вглядывался в Эдуара, затем улыбка осветила его серьезное лицо. Протянув руку, он перекрестил лоб князя.

«Этот уже у меня в кармане!» — с восторгом подумал Бланвен.

Устрих встал, поднял с колен Эдуара и дружески хлопнул его по плечу.

— Я знаю, что ты князь, — заявил святой отец, — да хранит тебя Господь и направляет тебя по жизни!

У присутствующих на глаза навернулись слезы, и они зааплодировали.

Тогда Эдуар обратился к княгине Лодовой:

— А вы, княгиня, моя тетушка, — сказал он. Племянник взял руку княгини и склонился над ней в поцелуе, затем он продолжал:

— Я знаю все о вашей жизни, о вашем таланте, и мне доставит великое счастье поцеловать вас.

Взволнованная, эта распутная, каких еще поискать, бабенка прижалась к крепкому мужскому телу. Эдуар в свою очередь крепко обнял собственную тетку.

Затем настала очередь других гостей. Эдуар поздравлял их по старшинству, называл по имени, хотя никто не представлял их ему, в одной фразе выражал восхищение их великими деяниями, сыпал титулами или прежними должностями, осведомлялся об отсутствующих членах семьи, короче говоря, самым чудным образом покорил всех гостей.

Не ожидавшая ничего подобного Гертруда не проронила ни одного слова, оцепенев от удивления. Когда приглашенные вышли, чтобы приветствовать флаги, она взяла Эдуара за руку и прошептала ему на ухо:

— Ты был восхитителен, мой милый мальчик. Откуда ты смог узнать столько вещей об этих людях?

Внук погладил бабушку по руке:

— Мисс Маргарет обучает меня не только богословию, матушка. Она показывала мне фотографии или описывала будущих гостей, дала мне необходимую информацию о них.

— Они все очарованы тобой, — вздохнула Гертруда.

— Вот как! Это поможет сгладить враждебность князя Игнация!

— О! Никогда не говори мне об этом человеке. Я надеюсь, что его постигнет участь короля Фарука, этого отвратительного прожигателя жизни: он умер во время одного из праздников, и его тело пришлось завернуть в скатерть, чтобы вынести.

Когда флаг Черногории достиг вершины мачты, а кассета, запущенная Вальтером Воланте, заиграла национальный гимн, раздался сильный тенор: Эдуар первый запел во всю мощь песнь «своей страны»:

Не спуская глаз с флага, Эдуар, казалось, пребывал в экстазе.

 

24

Когда церемония заканчивалась, Лола зашла в часовню предупредить Эдуара, что ему звонили и что это срочно. Он незаметно ускользнул и добрался до телефона. Снятая трубка болталась на проводе. Старое оборудование позволяло передавать сообщения с одной почты на другую лишь ценой искусных замысловатых приемов, которые Лола никак не могла вбить в свою голову.

Он не сомневался, что ему звонил Банан, и, действительно, это был он, необычайно возбужденный, путавший французские и арабские слова, настолько сильно он волновался.

Князь предполагал, что дело с переднеприводным бежевым автомобилем Охальника примет неприятный оборот.

— Что происходит, малыш Селим?

Эти ласковые слова заставили Селима разрыдаться.

— Мерзавцы, подлецы! — жаловался Банан.

— Говори, черт возьми!

— Это стерва и ее банда!

— Мари-Шарлотт?

В ответ Банан зарыдал еще сильнее. Хотя Эдуару не терпелось расспросить подмастерье, он предпочел подождать, пока тот успокоится.

Это молчание Эдуара подействовало на Селима как болеутоляющее средство. Банан икнул, словно заглохший мотор, прежде чем вновь обрел дар речи:

— Они только что приехали вчетвером на двух мотоциклах. Я сразу же узнал маленькую гадину, несмотря на ее шлем. Они поднялись в квартиру с шумом и гамом, круша и разбивая все на своем пути. У них были хлысты из бычьих жил, и они дубасили нас как диких зверей. У Наджибы сломан нос, у меня — челюсть… они оглушили нас и выстригли полголовы; полголовы, ты понимаешь, парень? Нас невозможно узнать, меня и сестренку. Мы не осмеливаемся показаться на улице. После этого они спустились в гаражи и взорвали четыре машины. Ты знаешь, что они написали большими буквами на дверцах? «Убийца!» Они вдребезги разбили ветровые стекла на других машинах. Если эти негодяи не покалечили все машины, то только потому, что привезли почту, и это им помешало. Я стоял у окна и видел, как они убегали. Шлюха мне крикнула: «В следующий раз мы вернемся, чтобы кокнуть старшего!» Что с нами будет, Дуду? Если я пойду в полицию и ее арестуют, эта тварь свалит на нас историю с таксистом.

Эдуар сохранял спокойствие и быстро просчитывал ситуацию.

— Для начала вам надо подлечиться, мой милый. Скажите прежде всего в больнице, а в случае необходимости — и полиции, что на вас напали неизвестные мотоциклисты. Я считаю, что вы должны состричь то, что у вас осталось от волос. Наджибе купишь красивый парик на деньги из кассы. После этого попытайся стереть надписи на машинах; ветровые стекла заменим позже. Закрой гаражи и повесь табличку на дверях: «Закрыто на время отпуска». Я приеду на этой неделе, и мы решим, что делать дальше. А пока перебирайтесь к родителям, но, ради Бога, приди в себя. Ты ведь мужчина, Банан, ну так и докажи это!

Он почувствовал, что Банана успокоили его слова и решительность тона.

— Ладно! Ладно! — сказал молодой араб.

— Я глубоко опечален из-за Наджибы, для нее действительно настали отвратительные времена, — продолжал Эдуар. — Я попытаюсь вам компенсировать ваши неприятности, малыш.

— Однажды она тебя укокошит! — предсказал Селим. — Я это чувствую.

— Ну ладно! Она меня укокошит! Умереть от ее руки или от холеры… Ты видел мою мать в последнее время?

— Не далее чем вчера. Она и ее хахаль зашли поздороваться! Можно было принять ее за новобрачную.

Телефонный звонок к патрону, казалось, его приободрил. Он спросил:

— А ты?

— У меня все нормально, — ответил Эдуар.

— Что ты делаешь?

Князь посмотрелся в старинное зеркало в поломанной раме, которое Лола притащила с чердака. Он увидел себя в красивом черно-голубом мундире.

— Что я делаю? — повторил он, как бы спрашивая самого себя. — Да ни хрена, Селим, ни хрена. Но мне это нравится.

Это был грандиозный пир, вообще день получился прекрасным. Завтрак начался с гусиной печенки жирарде, под Империаль Шато д'Икем (единственное вино, к которому притрагивалась княгиня Гертруда). Затем следовал роскошный лосось, поданный с самым лучшим белым швейцарским вином; потом запеченное филе из говядины, соус с трюфелями, сопровождаемое Грюо-Лароз 78-го года. Приглашенные, которые жили скорее бедно и скудно, поскольку вынуждены были стремительно покинуть Черногорию без вещей и без своих дворянских гербов, отдали должное еде. После десерта, состоящего из мороженого и экзотических фруктов, щеки у всех раскраснелись, слова стали тяжеловесными и вязкими, не имеющими окончаний. Черногорская знать удалилась во второй половине дня, она наелась до отвала и была просто покорена живостью Эдуара Первого.

Когда ушел последний приглашенный, Гертруда раскрыла Эдуару объятия и прижала его к груди.

— Мой малыш, тебе я обязана одним из самых прекрасных дней в моей жизни. Наблюдая за тем, как ты ведешь себя, слушая тебя, мне казалось, что я вижу и слышу моего дорогого Оттона. У тебя его горячность, смелость, убедительная сила. Он мог бы покинуть дворец Токор до прихода так называемых патриотов, которые его и убили, но он был владетельным князем и поэтому остался, как капитан корабля, решивший пойти ко дну вместе со своим судном. Ты из той же породы, и я горжусь тобой.

Она поцеловала его в губы. Ее тонкие, увядшие, но твердые губы отпечатались на его губах, как печать.

— Теперь пойдем поблагодарим мисс Маргарет, которая нам так помогла. Она необыкновенная девушка, еще один подарок, посланный мне небесами.

* * *

Во время приема Маргарет держалась так скромно, что ее почти не было видно. Она умела раствориться в окружающей обстановке, появлялась незаметно — деятельная, невозмутимая, внимательная к гостям.

Она жила в левом крыле замка, противоположном тому, где находилась комната Гертруды, что удивляло, ибо пожилые дамы не имели привычки отпускать далеко от себя своих компаньонок.

Ее жилище состояло из огромной комнаты, разделенной на две половины: альков, в котором царствовала кровать с балдахином, и рабочий кабинет с письменным столом в стиле Мазарини и картотекой с вращающимися табличками. Здесь она проводила все свободное время, записывая воспоминания, которыми княгиня, когда бывала в настроении, делилась с ней. Это были разрозненные замечания, относящиеся к жизни при черногорском дворе в пору последней войны.

Эдуар никогда не переступал порога этой комнаты, и вот в ту минуту, когда ему надо было постучать, его охватила смутная радость. Сделав усилие над собой, он слегка постучал раз, потом второй, но никто не отозвался. Для очистки совести он подергал большую медную задвижку, дверь податливо отворилась. Он не вошел, а лишь просунул голову, чтобы позвать. Тонкая игра зеркал открыла ему постель, окутанную сумерками. На ней, поперек, лежала мисс Маргарет в махровом желтом пеньюаре, с повязанным на голове банным полотенцем. Она крепко спала в беспомощной позе женщины, сраженной усталостью.

Вернувшись к себе, она, должно быть, приняла душ и не смогла устоять перед желанием прилечь на минуту. Сон захватил ее в этой привлекательной позе. Эдуар должен был бы незаметно уйти, однако он вошел и закрыл дверь. Комната была пропитана тонким ароматом, который источал букет, составленный из цветов парка.

Ее поза тронула Эдуара. Голова ее склонилась набок, левая рука, сжатая в кулачок, — под подбородком, правая над головой, ноги согнуты. Одна пола пеньюара приподнялась, обнажив бедро. Эдуар увидел, что мисс Маргарет была не худой, наоборот, в меру упитанной. Небрежно повязанная чалма плохо удерживала мокрые волосы, светлые пряди потемнели от воды. Князь, взволнованный, вспомнил гравюру, изображавшую Шарлотту Корде, закалывающую кинжалом Марата.

Это было мгновение хмельных, опьяняющих чувств, которые он ранее никогда не испытывал. На цыпочках он приблизился к кровати, схватив на ходу стул, покрытый старой тканью, вышитой крестиком. Эдуар сидел в двух метрах от спящей. Он оставался неподвижен и глядел на нее, как смотрят на незыблемый океан, или на огонь в очаге, с восхищением, полным безмятежности и покоя, которое обычно свойственно избранникам судьбы.

Он любовался совершенством ее линий, очаровательным золотистым муравейником ее веснушек, изяществом маленьких рук, удивляясь, что прежде не замечал, как эта женщина красива. Сидя на маленьком стульчике, он старался не двигаться и затаил дыхание. Он похолодел, обнаружив Маргарет в такой позе: эта одежда, эта бессознательная непринужденность, этот волшебный полумрак кровати и чувство, которое он испытывал, не имели ничего общего с физическим влечением.

Вдруг хрупкий стул, на котором Эдуар сидел, не выдержал тяжести его тела: одна ножка подломилась, князь тяжело рухнул на пол.

Мисс Маргарет тотчас проснулась и завопила от ужаса. Эдуар попытался подняться, но никак не мог справиться с ногой, которая неудачно подвернулась и застряла. Он, должно быть, выглядел смешно. Красный и смущенный, он стоял на коленях перед кроватью и выглядел, должно быть, настолько нелепо, что, преодолев собственные смущение и замешательство, Маргарет рассмеялась.

— Что вы здесь делали, Ваша светлость?

Он в свою очередь улыбнулся наконец, поднялся и сел на краешек постели. Она живо вскочила в кровати и запахнула свой пеньюар.

— Я пришел вас поблагодарить, — ответил Эдуар.

— Поблагодарить? Но за что?

— За то, что вы так хорошо подготовили меня к этому празднику. Я стучал, но вы не услышали, тогда я позволил себе войти. Увидя вас такой дивной и чудесной в этом пеньюаре, я не мог не поддаться искушению, чтобы не посмотреть, как вы спите. Я знаю, что это невежливо, и я прошу вас меня простить. Но я ни о чем не жалею: зрелище стоило того.

Маргарет покраснела и отвела глаза. Она сидела в неловкой позе, забившись в угол кровати, озабоченная лишь тем, чтобы удерживать свой пеньюар запахнутым.

— Я хочу вам признаться, — сказал князь, — до этого момента я не знал, что вы такая красивая.

Она пожала плечами с искренним сомнением.

— Если вы мне не верите, тем лучше! — продолжал Эдуар. — Это доказывает вашу скромность.

Он посмотрел на нее в упор. Она хотела подняться и уйти, но Эдуар вытянул ногу, как бы преграждая ей путь.

— Не разыгрывайте из себя оскорбленную добродетель, я вас умоляю. Разве я похож на солдафона? К тому же, насколько я знаю, князья больше не обладают правом первой ночи.

Она грустно улыбнулась, но в этой улыбке все еще сквозил страх.

— Садитесь рядом, мисс Маргарет. — И так как она не сдвинулась с места, он спросил: — Вас пугает кровать?

Он взял ее за руку и попытался привлечь к себе; тогда Маргарет согласилась осторожно присесть в полуметре от Эдуара.

— Как вы здесь живете? — спросил он. Она по-прежнему молчала, и он настаивал:

— Вы не хотите отвечать?

Маргарет покачала головой:

— Могу ответить, Ваша светлость. Моя жизнь — это ваша бабушка, этот замок и то, чем я здесь занимаюсь.

— Вы давно тут?

— Мне кажется, что всегда.

— Расскажите!

— Мой отец был придворным органистом и органистом собора в Токоре. После освобождения он вернулся к себе в Ирландию и через несколько лет встретил мою мать — она пела в одном из дублинских хоров. Он продолжал переписываться с вашей бабушкой, и ему даже случалось наносить ей визиты и играть для нее в часовне.

В 1972 году погиб ваш отец. Ваша бабушка пожелала, чтобы мой отец вел органную партию в заупокойной мессе. Он приехал сюда вместе с женой и дочерью. Мне было тогда пятнадцать лет; мне кажется, я понравилась княгине. Ее компаньонкой была дама по имени Малева, которая мне не понравилась, но княгиня была ею довольна.

Вскоре после похорон князя Сигизмонда эта дама Малева покинула дворец. Я думаю, ее отъезд привел вашу бабушку в замешательство и растерянность, Ваша светлость. В тот год, по роковой случайности, мои родители погибли в железнодорожной катастрофе: пригородный поезд, в котором они ехали, сошел с рельсов. Я сообщила эту печальную весть княгине, и она тут же предложила мне приехать жить в Версуа. И с тех пор я никуда не уезжала.

— А любовь? — спросил Эдуар. Она растерялась.

— Должен ли я думать, что со времени вашего приезда сюда, то есть со времени вашей юности, у вас не было мужчины, Маргарет?

Она кивнула.

— И бабушка этим никогда не интересовалась? — настаивал Эдуар.

— Это ее не касается.

Он смотрел на нее почти с состраданием. Девственность тридцатипятилетней женщины казалась ему насилием над природой.

Он взорвался:

— Но, в конце концов, вас, должно быть, это беспокоило? Ваше тело не может молчать! Оно требует! Оно умирает от желания любви…

Ему в голову пришла мысль:

— Может, вы лесбиянка?

Она невероятно оскорбилась и перекрестилась со стоном.

— О! Боже мой!

Затем она трогательно воскликнула:

— Ваша светлость! Сжальтесь, не говорите мне больше об этих вещах.

— Напротив, Маргарет, поговорим об этом! Вы же не собираетесь умереть девственницей, как… я хочу сказать, как Жанна д'Арк, но вы, вероятно, полагаете, что она ею не была, находясь среди всех этих лихих парней!

Эдуар положил свою руку на ее плечо; женщина хотела уклониться, но он живо сказал: «Нет!» Маргарет ощутила силу его правой руки.

— Я тебя сейчас поцелую, — объявил Эдуар. Она отрицательно покачала головой. Князь склонился к ее уху:

— Ты великолепна, ты умна, но нужно, чтоб ты тоже знала, что ты самка, Маргарет.

Эдуар слегка коснулся ее губ — это была нежная ласка. Потом он решил дать ей возможность прийти в себя. Его губы вернулись к ее уху, и он прошептал:

— Нам некуда торопиться, мой ангел. Успокойся. Оставь дверь открытой этой ночью, я приду тебя поцеловать и буду приходить в следующие ночи — только чтобы поцеловать, Маргарет, только для этого. Если однажды мы решимся на большее, то лишь при твоем согласии.

Он снова коснулся ее губ.

— Я хочу насладиться твоим дыханием, малышка. Ты мне безумно нравишься.

Он покинул ее, одергивая свой помятый мундир.

 

25

Эдуар опустил передние стекла своей машины из-за сильной жары, которая в этот день царила в Париже. Едкий запах расплавленного гудрона ударил ему в нос, и он начал задыхаться словно в приступе астмы. Эдуар не выносил запаха гари, запаха расплавленного асфальта, запаха жареных каштанов; каждый раз от этих запахов у него случалось удушье.

За два месяца, что Эдуара не было в Париже, строительная площадка сильно изменилась. Первое, что его поразило, это три вагончика вместо одного. Они были похожи на причудливую деревню! Между вагончиками разбили небольшую площадку, поросшую травой, в центре была высажена высокая ель. Бульдозер исчез, уступив место гудронатору с пылающей топкой. Он выхаркивал густую чернильную кровь на рыхлую почву. Два рабочих-араба суетились под началом старого Монготье. Они двигались осторожно, поливая гравий жидким гудроном.

Взгромоздившись на приставную лестницу, Розина в голубом халате, надетом на спортивный костюм и перевязанном красным поясом, красила один из вагончиков под страшный грохот транзистора, стоявшего на лестничной ступеньке. Она повернулась спиной к свету и не видела, как приехал сын.

Эдуар ногой выключил транзистор. Розина опустила глаза, заметила его и завопила от радости.

— Вот ты наконец, сволочной князь! — в восторге закричала Розина, обнимая сына.

— Скажи-ка, а тут перемены! — сказал Эдуар, показывая на котлован глубиной приблизительно в четыре метра. — Зачем тебе окружная дорога?

— Секрет! — прыснула Розина. Она напоминала задорного порывистого сорванца.

— Ты что-то собираешься строить в центре?

— Тайна!

— Ты самая настоящая ослиная башка, мама! Скажи мне, эти грандиозные строительные работы стоят дорого?

— Я беру самые выгодные кредиты, я жалуюсь на бедственное положение, я кокетничаю, пытаясь очаровать. Времена действительно тяжелые, и предприятия предпочитают скорее обходиться нулевой прибылью, нежели платить деньги своим наемным рабочим, которые стараются их облапошить. А еще вот что. Меня приятно удивила ба: представь себе, что у этой скрытницы были деньги. Двести пятьдесят тысяч франков в чеках казначейства, в фондах ее чертовой партии. Коммунизм иногда бывает прекрасен!

— Даже коммунисты предпочитают оставлять наследство своим детям, — заявил Эдуар. — Это типично для французов! Зачем тебе эти два новых вагона, ты хочешь устроить лагерь отдыха?

— Мне теперь понадобятся раздевалки, — ответила Розина. Она тут же прикусила язык, опомнившись, что проговорилась.

Эдуар и в самом деле ухватился за эти слова.

— Значит, раздевалки; стало быть, ты собираешься принимать народ, который станет использовать твой участок.

Он направился к котловану, рассматривая его рельеф и пытаясь догадаться о его конечном предназначении. Но Эдуар зря ломал голову, так как не находил ответа на мучившие его вопросы.

Эти мысли вызвали у него воспоминания о погибшем таксисте, которого Мари-Шарлотт похоронила на стройке. Если она не солгала, то где сейчас останки шофера? Эдуар окинул взглядом пространство, так и не сумев составить никакого мнения. Возможно, труп покоился где-нибудь в огромном котловане, засыпанный тоннами земли. Найдут ли его когда-нибудь? Безусловно, если мерзкая шлюха заговорит. Способная на все, однажды она обвинит либо его, либо Банана в преступлении. Ведь недаром она и ее банда написали на его машинах: «Убийца».

Эдуар отогнал прочь эти мрачные мысли и вернулся к Розине.

— А у тебя, монарх, все в порядке? — спросила она смеясь.

— Невероятно хорошо. Да, кстати, ты должна поехать со мной в Швейцарию на несколько дней, княгиня хочет видеть тебя.

Он коротко рассказал ей о пролетевших неделях и о тех планах, которые строили при дворе относительно его будущего.

Эта волшебная сказка вызвала у Розины недоверие.

— Старуха хочет признать мое материнство! Но это невероятно! Женщина столь суровой морали, столь бескомпромиссная, несговорчивая, когда дело касается ее чертова трона!

— Вот именно! Но в данный момент он пуст, этот трон, дорогая, и нет ничего более хренового, чем пустой трон. Вот уже двадцать лет княгиня оплакивает своего горячо любимого сына, она дошла до точки. Теперь любой ценой она желает получить наследника. Нет никакого сомнения, что я сын Сигизмонда. Между мной, Оттоном и Сигизмондом поразительное сходство. Эти старые святоши, монахи, министры — все благоговеют передо мной. Розина, ты понимаешь, что я — князь Черногории. Остается лишь меня узаконить. Итак, бросай щетки и укладывай чемодан.

— Но я не поеду в замок в таком виде, мне нечем прикрыть зад.

— Мы едем в Париж за покупками. Я плачу за все. Я хочу, чтобы ты была сногсшибательна, мама. Не забывай, ты мать князя!

Пока Розина занималась сборами, Эдуар отправился на поиски Селима и Наджибы. Гараж, как он и велел пареньку, был закрыт, а на закрытых наглухо ставнях кнопкой было приколото объявление.

Он обогнул гараж, чтобы посмотреть на свои дорогие машины, стоящие под навесом. Банан их подлатал, но несмотря на его усилия, следы краски встречались то тут, то там на дверцах машин. Паренек вымел осколки и всюду пропылесосил. Понадобится время, чтоб вставить новые стекла. Князь с грустью смотрел на свои искалеченные машины. Больше всего его расстраивал не столько причиненный ему ущерб, сколько собственное мрачное равнодушие к акту вандализма. Глядя на этих механических животных в своем стойле, Эдуар осознал, как сильно изменилась его жизнь. Теперь он принадлежал к другому миру, а его прежняя страсть изжила себя.

У Лараби мать готовила рагу, оно так благоухало пряностями и специями, что князя начало мутить.

Она набросилась на Эдуара с бранью по-арабски, иногда вставляя несколько французских слов, чтоб он понял ее ярость. Старуха обвиняла его в том, что у него дурной глаз, что он сглазил ее дочь, подверг Наджибу смертельной опасности, свел ее с ума и вскружил ей голову. Наджиба больше не хотела учиться, говорила только о нем; это из-за него на девушку напали какие-то подонки, и вообще из-за него она погибнет. Старая арабка сказала, что это предзнаменование она прочла в отрубленной куриной голове.

Эдуар пытался, хотя и безуспешно, ее успокоить. Он хотел выяснить у старой мегеры, где ее дети, но в ответ получил лишь новый поток брани и ретировался.

Около дома Эдуар столкнулся с Бананом, которого он с трудом узнал: тот был наголо обрит, а из-за сломанной челюсти его красивое лицо казалось асимметричным.

Сердце Эдуара сжалось, когда он увидел Селима в таком состоянии. Он ощутил всю тяжесть ответственности, которая навалилась на него и о которой кричала старая арабка.

— Бедный, бедный мой малыш!

Эдуар обнял его, прижался щекой к его колючей бритой голове.

— Я страшно рад тебя видеть, — сказал Селим. — У тебя нормально в твоем замке?

— Все не так просто! — ушел от прямого ответа Эдуар. — Где твоя сестра?

— Она вернулась в больницу: эти подонки здорово ее достали; она теперь всего боится. Ей назначили антидепрессанты в больших дозах. Ты знаешь, я больше никого не видел. Она вернется, Дуду, и принесет еще много бед. Эта девка, словно дикий зверь, выпущенный на свободу. Она закончит психушкой, ты посмотришь. Но если ее в ближайшее время не изолируют, она убьет еще многих, и тебя первого: это ее навязчивая идея. Эдуар пожал плечами.

— Пойдем, навестим Наджибу, — сказал он.

— Что мы будем делать с гаражом?

— В данный момент ничего: пусть стоит закрытым.

— У нас две машины на ремонте: пятнадцатая белая — одного врача из Нантера и с откидным верхом — торговца семенами.

— Я тебе сообщу как поступить, а пока не время.

* * *

Наджиба дремала. Бритая голова придавала ей сходство с мальчишкой. Парик виднелся из приоткрытого ночного столика. На красивом лице девушки все еще были следы побоев. При виде Наджибы у Эдуара сжались кулаки. Если бы эти подонки ему попались, он бы их уничтожил. Наджиба при его приближении открыла глаза.

— Здравствуй, дорогая, — сказал Эдуар, усаживаясь на краешек кровати.

Как и в прошлый раз, когда она попала в больницу после аварии, девушка взяла его за руку, провела ею по своей щеке и плотно прижала к виску.

— Я не позволю ей причинить тебе зло, — сказала она.

— Не волнуйся, комаров давят прежде, чем они кусают.

— Она снова придет с этими подонками.

— Подонков тоже уничтожают.

— Ты совсем вернулся?

— Пока еще нет.

— А когда?

На языке вертелось слово «никогда».

— Чуть позже, — пообещал Эдуар.

Какое-то время Наджиба лежала молча, словно в оцепенении, потом внезапно с ней случилась истерика, и она стала громко, безостановочно рыдать.

Примчались медсестры, сделали ей укол. Вскоре она затихла. Эдуар ушел с камнем на сердце.

* * *

Нина шила при свете лампы, абажур которой она опустила до уровня своей старенькой зингеровской машинки. Неожиданный приход Эдуара прервал ее работу.

— А, это ты, кузен! — воскликнула она радостно. Нина его боготворила и каждый раз, когда они встречались, краснела. Он был для нее в некотором роде идеалом. Он был сильным, мужественным и походил на Альбера Прежана (с ее точки зрения), довоенную кинозвезду, которого боготворила ее мать. Это преклонение и обожание актера передалось дочери. В комнате висело не менее восьми его фотографий. Они обменялись беглым родственным поцелуем.

— Как мило, что ты зашел ко мне, — сказала Нина.

— Мари-Шарлотт здесь нет?

Удивительно невыразительное, заплывшее жиром лицо Нины тут же приняло жалобное выражение.

— Я ее давно не видела. Она связалась с бандой парней, которые гораздо старше нее; я постоянно жду беды и скандала.

— Ты же понимаешь, что она — соплячка, и ты ответственна за нее.

Нина пожала своими вялыми сутулыми плечами.

— Безусловно, но что же мне делать? Удержать около себя невозможно. Я даже не могу ее поместить в исправительную колонию: она пока еще не совершила никакого преступления.

«Не совершила, — подумал Эдуар, — она просто убила двоих».

— Ты имеешь представление, где бы я мог найти Мари-Шарлотт?

— Она проводит обычно время в «Ла Фанфар», в пивной у Клиньянкурских ворот. Там много игральных автоматов.

— А если там ее не будет?

Нина развела руками.

— Почему ты ее ищешь, Эдуар? Она что-то натворила?

— Не совсем, но я хотел бы с ней поговорить с глазу на глаз.

— Если ты найдешь Мари-Шарлотт, взгрей ее как следует и объясни, что она могла бы мне хоть немного помочь. Я одинока и с трудом свожу концы с концами.

Моему другу, который жил со мной, она подложила такую свинью, что он дал деру.

Эдуар предоставил ей возможность излить весь поток жалоб, потом положил на стол три стофранковые банкноты — Нина сделала вид, что не заметила их, дабы избежать тягостных благодарностей, — и ушел.

Сорочка прилипла к телу. Стояла такая духота, что трудно было дышать. Он с тоской вспомнил Швейцарию, мягкий, теплый воздух у озера, величественно проплывающих лебедей. Ему недоставало приятной, беззаботной жизни замка. Эдуар любил в ней торжественность и покой. Бабушка все чаще брала его в часовню, которая прилегала к замку. В часовне было всего двенадцать скамеечек для молитвы перед неким подобием алтаря, сооруженным из старых деревянных панелей эпохи Людовика XV. Четыре очень темных витража так искажали освещение, что даже в солнечный день успокаивающая светотень располагала к сосредоточенной молитве.

Гертруда любила молиться громко в присутствии внука. Он замечал, что именно тогда у нее появлялся легкий иностранный акцент. Эти моменты вознесения и духовной приподнятости не казались ему нудными и скучными, а наоборот, он получал подлинное удовольствие.

После праздника почти каждую ночь Эдуар приходил к Маргарет. Он тихо стучал, но она не отзывалась. Однако дверь оказывалась не запертой, и ему достаточно было ее сильно толкнуть, чтобы войти. Эдуар находил Маргарет всегда одетой, сидящей с гордо выпрямленной спиной в кресле. Он прижимался лбом к ее ногам. Маргарет не двигалась. Он брал ее руку, подносил к губам и осыпал частыми быстрыми поцелуями плотно сжатые кулачки, твердые, как вишневые косточки. Затем он размыкал ее пальцы и брал каждый, один за другим, в рот. Он с наслаждением трогал их языком, ощущая при этом трепет, который охватывал все его тело.

Вначале Маргарет пыталась вырвать руку, но князь держал крепко. Он ощущал подлинное сексуальное наслаждение, вызывавшее у него эрекцию, как если бы он целовал ее половые органы. Иногда Эдуар пытался быть более смелым в своих ласках, но она сопротивлялась, и тогда он больше не решался переступать границы дозволенного. Через час он уходил, словно воришка, с неудовлетворенным сексуальным голодом; иногда по дороге к себе, захаживал к толстой герцогине Гролофф. Ее старый глухой муж храпел в соседней комнате, и эти смешные звуки, которые издавал рогоносец, возбуждали князя.

Он легко нашел «Ла Фанфар». Перед пивной, расположенной на перекрестке, улица была запружена мотоциклами. Посетители и игральные автоматы создавали дьявольский шум.

Эдуар с трудом протиснулся к длинной стойке, нашел свободное местечко и заказал пиво. Он искал взглядом Мари-Шарлотт, и когда он ее нашел, то понял, что она уже давно смотрела на него своими маленькими косыми глазками. Эдуар выдерживал ее взгляд до тех пор, пока она не моргнула, потом знаком подозвал ее.

Не колеблясь, Мари-Шарлотт направилась к Эдуару; туфли на высоких каблуках делали ее походку упругой. Несмотря на жару, на ней была наглухо застегнутая черная кожаная куртка с заклепками и красный шерстяной платок на шее.

Когда она подошла, Эдуар бросил на стойку несколько монет.

— Выйдем! — сказал он.

— Мне и тут хорошо!

— А мне нет, — ответил князь сухо, — и мне нужно с тобой поговорить.

— Я остаюсь.

Он грустно улыбнулся, схватил девчонку сзади за кожаный ремень, легко приподнял и направился к выходу.

— Фрэнки! — завопила она пронзительно.

Ее крик был услышан, несмотря на весь этот грохот, поскольку сразу появился парень азиатского типа, с усами а-ля Тарас Бульба и длинными волосами, собранными в конский хвост.

— Отпусти ее! — прорычал он.

— На улице отпущу, честное слово, — ответил Эдуар.

Парень ударил Эдуара по правой лодыжке. Удар был такой сильный, а боль такой нестерпимой, что Эдуар решил: перелом. Он стал пунцовым и с ожесточением ударил парня по яйцам — Азиат взвыл от боли.

— Остынь, — посоветовал Бланвен.

Место было настолько шумным, а людей было так много, что никто не обратил на драку внимания.

Эдуар вышел, подталкивая упирающуюся девчонку. Он потащил ее к маленькому скромному кафе напротив. Прохожие старались ничего не замечать, ибо подобного рода сцены случались сплошь и рядом.

Как только они вошли в кафе, появился Фрэнки в сопровождении еще более мерзкого типа. Фрэнки морщился от боли.

— Отпусти ее! — повторил он. Эдуар вздохнул.

— Послушай, Фрэнки, перестань твердить одно и то же. Мне нужно что-то сказать наедине этой шавке, а потом она вернется к тебе. Что еще я должен сделать?

Друг Фрэнки вытащил кнопочный нож, но не раскрыл его.

— Ты хочешь нас рассердить? — спросил он.

— Мечтаю! — улыбнулся Эдуар.

В молодости он занимался боевыми искусствами. Держа Мари-Шарлотт за ремень, он резко вывернул запястье своего собеседника. Парень выронил нож. Не теряя ни секунды, Бланвен изо всех сил ударил Азиата по ширинке.

— Продолжай настаивать! — сказал Эдуар, когда его жертва упала, изрыгая блевотину и держась за яйца.

То, как Эдуар победил ее приятелей, сделало Мари-Шарлотт пассивной и безучастной. Она шлепнулась на стул, Эдуар сел напротив. К ним подошел официант с худым болезненным лицом. Эдуар заказал пиво и лимонад.

— Лимонад для тебя? — спросила девчонка.

— Конечно.

Он пытался понять, почему это юное существо, которое, казалось бы, должно дышать невинностью, так искалечено силами зла. Она, безусловно, представляла интерес для психиатра. Откуда в ней этот инстинкт саморазрушения, это дремлющее подспудно зло? Какая хромосома (от кого унаследованная) сделала ее аутсайдером? Несмотря на все свои преступления, Мари-Шарлотт вызывала в нем жалость.

— У тебя несчастный вид, — сказала она.

— Я такой и есть.

— Из-за бабы?

— Да.

— Из-за какой?

— Из-за тебя.

— Потрясающе.

— Ты могла бы быть очаровательной девушкой с твоими веснушками и взглядом с поволокой. Ты же — настоящий дьявол, убийца. Ты думаешь лишь о том, как бы причинить вред. Почему?

Девушка улыбнулась.

— В глубине души ты взрослый хреновый бойскаут, — сказала она.

Она быстро отодвинулась, ожидая пощечины, но Эдуар не собирался бить ее.

— Ты убила шофера, — прошептал он.

— Это случайно!

— Ты убила ба.

— В приступе ярости: она меня оскорбляла.

— Ты пыталась убить Банана, сбросив его с моста.

— Мы развлекались!

— А когда вы избили Банана и его сестру, обрили им головы, вы тоже развлекались?

— Конечно, я надеюсь, ты в этом не сомневаешься.

— А мои покалеченные, развороченные машины — это тоже для развлечения?

— Конечно.

Он выпил лимонада.

— В былые времена, — продолжал Эдуар, — когда в человека вселялся демон зла, его душили матрасами. Я не могу удержаться от мысли, что ты заслуживаешь такой же участи.

Мари-Шарлотт ухмыльнулась:

— Неплохо.

— Я должен был бы пойти в полицию и все им рассказать. Тебя бы посадили на несколько лет, и на том спасибо.

— Ты этого не сделаешь! Я скажу, что ты все врешь и что ты и твой кретин Банан кокнули таксиста.

— У тебя очень чешется язык, не так ли?

Эдуар с самого начала чувствовал, что она только об этом и мечтала: рано или поздно она заявит в полицию. Это стало для нее навязчивой идеей. Он пришел сюда лишь для того, чтобы заставить ее изменить решение.

— Еще как у меня язык чешется!

— Если ты только это сделаешь, ты просчитаешься.

— Неужели? — спросила Мари-Шарлотт недоверчиво.

Он начал осторожно рискованную игру.

— Да, мисс.

Эдуар поманил ее пальцем и сказал ей на ухо так тихо, что она с трудом уловила его шепот:

— Я нашел останки шофера на строительном участке и спрятал их в надежном месте. До того как уничтожить его фотоаппарат, у меня возникла блестящая идея вынуть пленку и проявить ее в Швейцарии. Представь себе, когда ты его ударила, аппарат сработал; в результате получился довольно-таки странный негатив, на котором, крупным планом, очень хорошо видно, как ты его убиваешь. И, наконец, моя птичка, полиция нашла твои отпечатки пальцев на руле машины, обнаруженной в куче цемента. Вывод: если кто-то и хочет сам себя уничтожить, так это ты. А! Я еще совсем забыл: когда ты столкнула Банана с моста, тебя видела влюбленная парочка, плюс почтальон, внезапное появление которого спугнуло вашу банду из моего гаража. Вот основные пункты твоего обвинения. Поэтому советую: оставь нас в покое. Если я все еще терплю, то только из-за Розины, из-за того, что наши матери — родные сестры, и эта история в суде присяжных подорвала бы семейные устои. Ты хоть способна понять своими куриными мозгами, что такое мать?

Ее глаза были похожи на два снаряда, готовых вот-вот взорваться.

— Когда-нибудь я тебя убью! — пообещала Мари-Шарлотт.

— Тот, Кто треплется об этом на всех перекрестках, скорее попадет на тот свет, — сказал князь. — О таких вещах чем меньше говорят, тем лучше они удаются.

* * *

Эдуар звонил в дверь Эдит Лаважоль, но никто не открывал. Соседка крикнула ему из окна, что учительницу госпитализировали три дня назад и ей сделали операцию на желудке. Он спросил адрес клиники и побрел куда глаза глядят. Эдуар был очень подавлен и удручен после своего возвращения во Францию, где его встретили лишь отчаяние и безысходность. Он перемещался по мрачному миру, населенному безумцами и больными. Он зашел в цветочный магазин и заказал две дюжины красных роз для Эдит. Он вспомнил ее в те времена, когда она вела у них занятия в школе. Тогда Эдит ему казалась пожилой, хотя ей было всего около тридцати.

Пока Эдуар писал адрес клиники, он подумал, что посылать цветы было бы с его стороны трусостью. Он должен отнести их сам. Цветы не облегчат ее страданий. Эдуар подумал, взял букет и отправился в клинику.

Время посещений прошло, Эдуару пришлось использовать все свое дипломатическое искусство — убеждать, доказывать, объяснять, что он живет за границей и должен утром уехать. Наконец медсестра сдалась и разрешила ему пройти в палату учительницы.

В прохладной комнате помещались лишь кровать и столик с лекарствами. Эдит лежала на постели со свинцово-серым лицом и бескровными губами. Дренажные трубки уходили под простыни, а края этих трубок были погружены в отвратительную бутылку, которая медленно наполнялась красной, полной слизи сукровицей. Через капельницу в правую перевязанную руку Эдит медленно поступал физиологический раствор, в котором плясали вызывающие беспокойство пузырьки воздуха.

Эдуар подошел к больной и прошептал ее имя. Эдит сделала усилие, чтобы посмотреть сквозь прикрытые веки. На ее изможденном лице появилось подобие улыбки. Губы зашевелились, но она не смогла произнести ни звука.

— Не двигайся, любовь моя, — сказал Эдуар, лаская и целуя ее свободную от капельницы руку. — Тебя прооперировали, и все будет хорошо.

Он спрашивал себя, понимала ли она его слова, а самое главное — обречена ли она? Эта ложь из малодушия, из жалости, достойна ли она тех, кому адресована? Эдуар вновь увидел Эдит в классе, за столом, с широко расставленными, по невнимательности, ногами. Он мысленно погружался в этот сказочный, невероятный колодец, пытаясь догадаться, что же скрывается за трусиками. В те времена у него было смутное представление о женских половых органах, его познания ограничивались лишь промежностями маленьких девочек, которые под присмотром мамаш отправлялись на пляж нетвердой пошатывающейся походкой.

В нем зарождалось яростное и страстное желание. Отчаянное стремление проникнуть в эту тайну было необратимым. Одним из самых невероятных, фантастичных дней его сексуальной жизни был день, когда Эдит, много лет спустя, только что овдовев, открыла без колебаний перед ним свою дверь и свои ноги, как если бы она тоже ждала этого момента целую вечность.

Глядя на свою любовницу, Эдуар думал о том, что в те времена, когда он был еще без титула и без княжества, она выполняла странную функцию. Эдуар восхищался тем, как тонко она занималась его воспитанием и образованием: ведь он тогда не догадывался об этом. В этот момент прощания он осознал, как много она для него сделала. Эдит подготовила его к другой судьбе, внушила ему спокойствие и уверенность.

Эдуар стал на колени перед кроватью, коснулся лбом безжизненной руки Эдит и робко прошептал:

— Спасибо!

 

26

Во время возвращения в Швейцарию князь немного расслабился. Его охватывала радость вновь вскоре увидеть Версуа, бабку — владетельную княгиню, Маргарет. Он решил про себя, что подготовительные любовные игры с Маргарет нужно заканчивать, теперь главное — склонить ее к интимным отношениям, иначе эти наивные любовные игры никогда не закончатся. Его отношение к мисс Маргарет, его ночные визиты к ней напоминали увлечение пылкого Сигизмонда Розиной много лет назад. В семье Скобос было принято заводить любовные интрижки со слугами. Обманывал ли князь Оттон Гертруду с гувернантками? Эдуар решил спросить об этом герцога Гролоффа, хотя старый клоун не очень был склонен к подобным признаниям.

Сидя за рулем, князь строил множество планов по реконструкции Версуа. Он хотел все изменить, начиная с интерьера и заканчивая атмосферой — унылой, скучной, однообразной, создаваемой старыми мажордомами. Ему хотелось оживить замок, вдохнуть в него жизнь и веселье, привлечь людей молодых и энергичных.

— Мне кажется, ты разговариваешь сам с собой? — сказала Розина.

— Я думаю.

Эдуар улыбнулся матери, которая выглядела очень элегантно в шелковом костюме персикового цвета. Он боялся, что Розина сделает свою старую прическу, но опасался он зря. Она коротко постригла волосы, покрасила их в более темный цвет, а на лоб выпустила кокетливое колечко. Ее лицо, хотя она и перестаралась с косметикой, выглядело вполне пристойно.

— Как они меня встретят? — вздохнула с беспокойством Розина.

— Не волнуйся, все будет нормально, — пообещал Эдуар.

— Я думаю, что если б ее сын был жив, тебя бы прогнали.

— Вот видишь, и из несчастья можно извлечь пользу.

— Итак, теперь все в порядке, — сказала она с довольным видом.

Розина говорила как ловкий маклер после заключения выгодной сделки. Ее незаконнорожденный сын стал князем.

* * *

Встреча и взаимные приветствия прошли удачно. Цветы украшали весь первый этаж, и каждый, начиная со старого Вальтера, старался изо всех сил угодить гостям.

Когда мать и сын поднялись по лестнице, их встретила Гертруда, широко раскрыв объятья. Непроизвольно Розина сделала подобие реверанса, но княгиня прижала ее к своей груди, монотонно повторяя:

— О, моя дочь! Какая радость!

Затем герцог Гролофф подошел к Розине поцеловать руку и представил герцогине Гролофф.

Ошеломленная, потрясенная, красная от смущения и гордости, Розина неловко улыбалась, бормоча невпопад, не обращаясь ни к кому: «Ваше величество! Ваша светлость! Княгиня! Герцогиня!»

Все прошли в гостиную, чтобы выпить великолепное розовое шампанское Лоран Перье в честь желанной дорогой гостьи. Гертруда попросила Розину сесть рядом с ней на деревянное канапе золотистого цвета. Она справилась о здоровье Розины, не задавая никаких вопросов о роде ее занятий. Гертруду только интересовало, смогла ли Розина собрать все необходимые документы, удостоверяющие ее личность.

Кивком Розина подтвердила свой ответ.

— Я вам очень благодарна за то, что вы так быстро откликнулись на наше приглашение, — сказала княгиня. — Герцог Гролофф сообщит вам обо всех приготовлениях, касающихся вас.

Гролофф взял со стола папку с документами, сделанную из русской кожи, с отчеканенными гербами Черногории — предмет гордости черногорских владетельных князей. Он приспособил свой слуховой аппарат к ушной раковине и кашлянул, сразу став похожим на старых нотариусов из романов Бальзака.

— Прежде всего нужно уточнить следующее: этот документ помечен задним числом по известной всем причине. Он датирован апрелем 1972 года и подписан Его светлостью князем Сигизмондом Вторым. Как это стало возможно? В основном благодаря предусмотрительности княгини, которая попросила князя подписать чистые бланки дворянских грамот на случай крайних ситуаций. Перед вами документ, составленный мной, скрепленный подписью княгини Гертруды и моей собственной, так как я исполняю обязанности каллиграфа и свидетеля. Итак, я зачитываю текст.

Новое покашливание.

«Мы, Иосиф Эдуар Сигизмонд Второй, милостиво даруем наши земли во Влассе, в Черногории, Франсуазе Розине Бланвен и жалуем ей титул герцогини Власской.

Версуа, Швейцария

27 апреля 1972 г.»

Все замерли и посмотрели на Розину, которая, казалось, плохо понимала, что происходит.

— Значит, я рожден от князя и герцогини? — прыснул Эдуар.

Он подошел к Розине, обнял ее и поцеловал.

— Поздравляю тебя, мама, — сказал он. — Теперь ты герцогиня. Это же здорово, старушка!

Князь извинился и ушел из гостиной как раз тогда, когда Вальтер разливал шампанское в хрустальные с позолотой бокалы. Он помчался, перепрыгивая через ступени, к Маргарет, которую на церемонию не пригласили.

Эдуар вошел не постучавшись и запер дверь. Маргарет стояла у окна и смотрела на озеро, любуясь небом, подернутым белой дымкой облаков, которые затеяли игру с ветром.

При внезапном вторжении князя она невольно вздрогнула и обернулась. На его лице Маргарет прочла такую яростную решимость, что растерялась, ее охватил животный страх, и она забилась в угол между стеной и письменным столом.

— Только не бойся! — умолял Эдуар. — Только не бойся!

Он вывел ее из укрытия, взял на руки, покрывая шею горячими страстными поцелуями. Эдуар думал, что Маргарет будет отбиваться, сопротивляться: все-таки он вел себя как солдафон. Но она сразу же сникла и отдалась его неистовым ласкам. Князь подумал, что, вероятно, его отсутствие сломило сопротивление ирландки. Она так долго его ждала, что ожидание сделало ее податливой и покорной. Эдуар раздел ее, прижимая к себе, и отнес на кровать. Он целовал каждую частичку ее тела, задерживаясь на ее лоне, на шелковистом треугольнике. Маргарет стонала от наслаждения, отдавая ему всю себя.

Он оттягивал момент полного слияния, затем восторженно вошел в нее, делая паузы, продлевая удовольствие, заставляя ее стонать от нетерпения. Это был миг ни с чем не сравнимого блаженства. Он вспомнил своего отца, который много лет назад бегал к маленькой Розине.

Эдуар подумал, что отец, должно быть, испытывал такое же наслаждение, как и он сейчас. Но это была страсть, только страсть, без любви. Ему казалось, что, кроме Эдит Лаважоль, он никого никогда не любил.

И тем не менее.

Князь занимался любовью с Маргарет трепетно, трогательно и осторожно.

* * *

По тому, как Гертруда посмотрела на князя, он понял, что она знает, откуда он пришел и чем занимался. Княгиня обладала поразительной проницательностью, интуицией, умением читать чужие мысли. Вероятно, и много лет назад она все знала о ночных вылазках своего сына к Розине. Но для Гертруды всегда самым главным было счастье сына, все то, что доставляло ему радость. Кто знает, возможно, принимая под своей крышей ладно скроенную, смазливую девчонку, княгиня, обладая даром предвидения, считала, что это был знак судьбы.

Эдуар видел, что Розина чувствует себя не в своей тарелке. Вероятно, ей больше подошла бы роль служанки, чем герцогини. После того как все практические вопросы об узаконивании прав Эдуара были обговорены, женщинам не о чем стало беседовать. Розина вцепилась в герцогиню Гролофф, поскольку их сближало много общего: происхождение, возраст и даже полнота.

Гертруда обняла Эдуара, чтобы выразить, как она рада вновь видеть любимого внука:

— Ты — луч света в нашем доме, сынок. Без тебя все тускло, мрачно, пусто, и всем тебя недоставало.

Слово «всем» было произнесено с особым ударением, намек был ясен — имелась в виду Маргарет.

— Я тоже очень скучал, — сказал князь. — Не было минуты, чтобы я не вспоминал Версуа. Не считаете ли вы бестактностью с моей стороны, если мы устроим скромный, тихий прием, бабуля?

Гертруда нахмурила брови.

— Как ты меня назвал?

— Бабуля. Так простые люди называют иногда бабушек.

Княгиня повторила несколько раз это слово: «Бабуля, бабуля, бабуля», словно хотела приучить свое ухо к этому странному звучанию.

— Это очень мило, — вдруг сказала она. — А что ты подразумеваешь под скромным приемом, мой мальчик?

— Ну, мне кажется, что долгие годы вы вели здесь слишком затворнический образ жизни и что, несмотря на изгнание, вы должны все-таки поддерживать положение в обществе, соответствующее вашему рангу и титулу. А вдруг однажды наша семья снова придет к власти? К тому времени о ней все забудут. В моем новом качестве я тоже должен проявить себя. Представьте, что когда-нибудь трон после вас будет передан мне по наследству. Кем я буду в глазах царствующих европейских дворов? Каким-то захудалым князем из швейцарской глуши. Бабушка, вы должны сделать так, чтобы со мной считались не только домочадцы и несчастные изгнанники, но и вся европейская элита.

Гертруда всплеснула руками, как маленькая восторженная девочка.

— О Боже мой, сколько здравого смысла, решительности, предприимчивости! Ты все больше становишься похожим на моего доброго Оттона.

Она перекрестилась.

— Ну ладно, устраивай! — сказала княгиня. — Делай все, что ты считаешь нужным. А чтобы доставить мне удовольствие, называй меня «бабулей»!

— Вы это серьезно? Ведь слово простонародное.

— От этого оно не менее трогательно и нежно, — ответила княгиня.

* * *

Пока герцог Гролофф пытался преодолеть юридическое крючкотворство и формальности по посмертному признанию в отцовстве, обращаясь за помощью к лучшим швейцарским адвокатам, Эдуар начал подготовку к своему новому приему. Но это оказалось делом нелегким. Князь имел намерение устроить прием, но абсолютно не представлял, кого можно и нужно приглашать.

Он поделился планами с Маргарет, решив не обременять Гертруду еще и этими проблемами, так как ей их хватало в ее повседневных заботах. Ежедневно, несмотря на приезд внука и Розины, княгиня отправлялась на кладбище, на могилу к любимому сыну, и простаивала там на коленях долгие часы.

С тех пор как Маргарет познала наслаждения любви, она расцвела. Она очень умело и искусно стала пользоваться макияжем, заменила свои строгие, мрачные платья на более веселые и нарядные, смеялась по пустякам и не сводила восторженных глаз с князя. Розина, будучи женщиной опытной и искушенной, прямо спросила сына:

— Ты спишь с англичанкой, не так ли?

Он не мог удержать самодовольной улыбки, как и каждый мужчина при подобных вопросах.

Убедившись в своей правоте, новоиспеченная герцогиня прошептала:

— Все вновь повторяется. Только не сделай ей ребенка. Это будет глупо. Хотя Маргарет и познала экстаз, но она до того еще наивна и неискушена, что, должно быть, до сих пор верит, будто детей находят в капусте.

Эдуар заметил, что после его отъезда язык его матери стал еще более вульгарным.

— Ты сейчас живешь с Фаусто?

— Иногда. А ты против?

— Нисколько. Но почему ты говоришь «иногда»?

— Он считает мой вагончик не очень комфортабельным, и два раза в неделю возвращается к себе, чтобы принять душ.

— А ты думаешь долго еще оставаться в этом дворце скитальцев?

— Очень долго. Если мне удастся сделать то, что я задумала, то мне невероятно повезет.

Розине становилось в замке все более скучно, и она вздыхала:

— Сколько мне жить в этом чертовом замке? Ты знаешь, когда так подфартило иметь любовника на тридцать лет моложе, не стоит испытывать судьбу и оставлять его одного.

— Он утешится своим велосипедом, — успокоил ее Эдуар.

— Да, кстати, он ведь на отборочных соревнованиях занял второе место.

— Вот видишь!

Розина пыталась быть терпеливой, проводя время в беседах с герцогиней о достоинствах китайской крапивы; но настоящим развлечением для нее были комиксы и игральные автоматы.

* * *

Эдуар, чтобы не афишировать своих отношений с Маргарет, при всех называл ее на «вы» и был очень официален, но наедине они обращались друг к другу только на «ты». Приобщив женщину к куннилингусу, который она весьма оценила, Эдуар хотел научить ее делать минет. Но Маргарет проявила такое упорство, что он понял: все уговоры и в дальнейшем будут бессмысленны. Это разочаровало князя и надломило что-то в его нежных чувствах к ней. Эдуару нравилась любовь во всех видах, он считал это естественным проявлением страсти. Отказ Маргарет он воспринял как оскорбление и винил в сексуальной ущербности ирландки ее пуританское воспитание.

Чтобы как-то компенсировать неудачу, Эдуар занимался с ней содомией, что она переносила стоически.

Однажды он рассказал ей о своих планах, связанных с приемом, на который было некого пригласить, ибо черногорский двор жил очень замкнуто.

Первой реакцией Маргарет было:

— Это ведь дорого обойдется!

Здесь, как казалось Эдуару, проявлялась мелочность и расчетливость, свойственная национальному ирландскому характеру. Эдуар попытался объяснить ей необходимость вести светский образ жизни в его положении и при его титуле. Маргарет согласилась со справедливостью его доводов. Оставалось решить деликатную проблему с приглашениями. Вдруг его осенило. Просматривая ежедневно женевскую прессу, князь неоднократно наталкивался на фамилию молодой женщины, успешно организовывавшей выступления симфонического государственного оркестра (жители Женевы часто называли свой город «Республика Женева») и светские рауты. Он решил, что это самая удачная кандидатура для выполнения намеченного им плана. Ее звали Элоди Стивен. Найти ее координаты в телефонном справочнике не составило никакого труда. Маргарет сыграла роль секретарши (вообще это и была ее главная функция) и назначила встречу от имени князя Черногории. На Элоди этот титул не произвел никакого впечатления. Тем не менее она обещала приехать через два часа.

* * *

Эдуар принял Элоди в кабинете Гертруды. Вальтер ввел роскошную загорелую блондинку с короткой стрижкой. Ей было около тридцати. На Элоди был легкий костюм из тончайшего натурального шелка, темно-коричневая блузка, прекрасно подобранные к этому туалету туфли. Через плечо перекинута сумка. Колье от Картье и браслет с колечками той же фирмы замечательно дополняли костюм гостьи. Пригласив ее сесть, князь предложил ей выпить. Девушка предпочла кофе. В ее зеленоватых глазах читались любопытство и ирония. На взгляд Эдуара, у нее были чувственные губы и высокая упругая грудь, которая с трудом помещалась в декольтированной блузке.

— Вы племянник княгини Гертруды? — спросила она.

— Внук.

— А я и не знала, что у нее есть внук.

Он чуть было не ответил «и я тоже», но вовремя замолчал. Было не до каламбуров. Любое неосторожное слово с такой собеседницей, как его гостья, могло быть неправильно истолковано.

— И все же есть, как видите.

Эдуар поглядывал на ее загорелые ноги, впитывая с жадностью запах ее духов. Его постоянная готовность самца причиняла ему немалые осложнения.

Коротко Эдуар изложил суть дела и свою историю.

Со дня своего рождения он жил во Франции. Массовые антикоммунистические волнения по всей Европе пробудили в нем надежду на изменение режима в Черногории. Он вернулся в отчий дом, чтобы подготовиться к возможному возвращению в родную Черногорию в качестве законного наследника престола. Но, к сожалению, атмосфера замка оказалась мрачной. Изгнанный двор вел уединенную жизнь, изолированную от большого света. Ему бы хотелось все здесь изменить.

Элоди Стивен тут же поняла все проблемы Эдуара и проявила искреннюю заинтересованность в том, что она называла «миссией доверия». Она пообещала составить программу развлечений, а также подготовить счет. Будучи деловой женщиной, Элоди никогда не забывала о своих личных интересах. В ее деликатной профессии «продавца ветра» нужно было все обговорить заранее, иначе потом ей просто забывали заплатить.

Элоди вынула объемистую записную книжку деловой женщины и назначила следующую встречу с Эдуаром в своем агентстве.

Дуя изо всех сил на обжигающий кофе, Элоди смотрела на Эдуара критически.

— Вероятно, не совсем тактично спрашивать вас, Ваша светлость, откуда вы? — спросила она.

Князь смущенно покраснел.

— Из парижского предместья.

Его неловкость, должно быть, укрепила девушку в ее сомнениях.

— А что, это так заметно? — осмелился спросить Эдуар, выдавливая из себя улыбку. — Мне кажется, здесь всем задают вопросы. Вы швейцарка?

— Да, по отцу; но по матери — француженка, я тоже выросла в Париже, как и вы.

— В шестом округе или в Пасси?

— В Отей.

Элоди развлекала эта игра в вопросы.

— А вы? — настаивала она.

— Вначале в восемнадцатом округе, потом в предместье Ашер.

— Если б мы были чуть дольше знакомы, я могла бы вам, Ваша светлость, рассказать все о вашей жизни. Я догадываюсь, что она была вполне заурядной.

Эдуар посмотрел на ее скрещенные ноги.

— Я бы ничего так не хотел, как познакомиться с вами поближе, — сказал он.

— У вас, конечно же, есть смокинг? — спросила Элоди.

— Еще нет.

— Вы должны заказать его в Париже по своим меркам.

— Хорошо.

— У кого вы одеваетесь?

— До сих пор я просто покупал готовую одежду.

— Теперь все будет иначе: и смокинг, и даже костюмы повседневного пользования должны быть заказаны у кутюрье высокого класса, так как хорошо сшитая одежда по высокой моде — это символ социального благополучия и пропуск в узкий круг избранных.

— Вы мне дадите адреса?

— Я сделаю лучше — я буду вас сопровождать. Элоди заявила это со всей серьезностью профессионала, несущего ответственность за своего клиента.

— Скажите, а король Румынии тоже живет в Версуа? — спросила она. — Наносите ли вы ему визиты?

— Я его еще ни разу не встречал, но узнаю у моей бабушки, поддерживает ли она с ним добрососедские отношения.

Элоди собралась уезжать. Эдуар проводил ее до машины, очаровательного голубого «БМВ» с откидным верхом. Когда она села за руль, он протянул ей руку, она положила на нее свою. Эдуар наклонился, чтоб ее поцеловать, но она прошептала:

— Никогда не делайте этого на улице, Ваша светлость.

Элоди послала ему ослепительную улыбку и умчалась.

 

27

Обряд крещения должен был совершить епископ, предварительно проведя с Эдуаром подготовительные религиозные беседы, необходимые для столь торжественного случая. Сначала Эдуар оробел. Епископ был суровым семидесятилетним старцем, с бледным лицом и глухим голосом. Казалось, что его пристальный взгляд проникает в самую душу. Он принадлежал к той категории людей, для которых вера была единственным смыслом жизни, а безбожие причиняло ему глубокие страдания. Но, познакомившись ближе с прелатом, Эдуар оценил подлинный гуманизм этого человека, лицо которого выражало скорбь и печаль.

В течение часа епископ полностью завоевал сердце Эдуара. Князь полюбил его за то мудрое спокойствие, с которым прелат выслушал необычную, полную приключений историю его жизни. Он не проявил ни удивления, ни тени превосходства, воспринимая вещи такими, какие они есть. В его отношении к Эдуару была лишь радость пастыря, принимающего еще одного заблудшего в свою паству.

Когда епископ задал несколько вопросов Эдуару из катехизиса, то был поражен его сумбурными, беспорядочными ответами. Князь признался ему, что все свои знания он черпал из катехизиса семидесятилетней давности. Он даже не мог вспомнить дату издания, так как в книге не хватало первых и последних страниц. Эдуар показал книгу епископу, чем очень его растрогал.

— Оставьте ее себе! — предложил князь. — Это почти уже библиографическая редкость.

Старик отказался.

— Вы должны ее сохранить, сын мой, так как эта небольшая книга — тот камень, на котором была воздвигнута ваша вера. А я глубоко убежден, что вы человек верующий. Доказательство и пример тому — ваша жизненная позиция, о которой вы мне рассказали.

Эдуар не совсем был уверен в справедливости этих слов, но дал себе обещание заняться размышлениями о вере чуть позже, когда не будет столь велик соблазн плотских искушений.

* * *

Церемония крещения состоялась в жаркий летний полдень, в одной из церквей Женевы в присутствии немноголюдной черногорской знати и обитателей замка. Этот обряд, совершаемый над молодым человеком, был очень трогательным. Все присутствующие прослезились, даже безбожница Розина, абсолютно невежественная в вопросах религии.

Епископ произнес волнующие и прекрасные слова о человеке, который, возможно, станет правителем Черногории. Вторая часть его проповеди была посвящена человеку вообще. Он голым приходит в этот мир, укореняется в жизни и остается одиноким и одновременно многочисленным.

Когда Эдуар ощутил струи холодной воды на своих волосах, потом на лбу, он задал себе вопрос: а не смешно ли он выглядит со стороны? Тогда он поднял глаза и встретился со спокойным взглядом епископа. И то, что он в них увидел, навело его на мысль, что, вероятно, умерщвление плоти придумано не зря, ибо оно придает ту внутреннюю силу, которая помогает человеку претерпевать все невзгоды и лишения. Приобщение к религии — это прежде всего суровые узы, бремя ответственности, требующее мужества и самоотречения.

Епископ хотел вытереть лоб и волосы князя.

— Не нужно, Ваше преосвященство, — прошептал Эдуар. И он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить холод крещения.

* * *

Итак, в течение короткого времени Эдуара приобщили к традициям этого крошечного двора в изгнании; он изучил историю своей страны; его окрестили, привили ему более благородные манеры, исправили погрешности в языке, его матери пожаловали титул. Однако князю предстояло сделать еще очень многое: в первую очередь, изучить свой родной язык — язык Черногории, столь похожий на македонский. Эдуара этому могли обучить лишь двое: его бабушка и герцог Гролофф, остальные обитатели замка были иностранцами. Но преклонный возраст был несовместим с преподавательской деятельностью. Гертруда начала поиски учителя, рассылая объявления в газеты. Но все было безрезультатно. Тогда подключилась предприимчивая Элоди Стивен и в короткий срок нашла преподавателя и привезла его в замок. Им оказался музыкант из оркестра Дмитрий Юлаф, который согласился обучить князя этому мало распространенному в Европе языку.

Преподаватель напоминал Дракулу, своего соотечественника. Он был высокий, смуглый, с изможденным лицом и бородой странного голубоватого цвета. Взгляд его запавших глаз казался более мрачным из-за густых нависающих бровей. В складках вокруг рта притаилась горечь. Его повседневная одежда была старая, поношенная, лоснилась на сгибах рукавов. В замок он пришел в «парадной форме»: серые брюки в полоску, пиджак от смокинга с отпоротыми шелковыми бортами, белая сорочка, а дополнял все это жалкий старенький галстук-бабочка. У него было сходство не только с Дракулой, но и с безработным официантом. Безобразные клыки превращали его улыбку в хищный оскал.

Элоди потребовала, чтобы уроки начались сразу же по возвращении князя из Парижа, где, по решению семейного совета, он должен был заняться своим гардеробом.

Розина умирала от скуки, несмотря на все волнующие и радостные события, которые ей пришлось пережить. Было решено, что она уедет вместе с Эдуаром, он довезет ее до строительного участка, а потом уже разыщет Элоди. Розина подписала все документы не глядя; она писала декларации по заранее подготовленным черновикам. Она также обещала в случае необходимости переслать бумаги с завизированной ею подписью.

Розина уезжала герцогиней, но это не вызывало у нее никаких эмоций. Когда неожиданно попадаешь в мир волшебной сказки, то быстро привыкаешь к чудесам. Она была слишком трезвомыслящим человеком, чтобы воспринимать случившееся с нею не иначе как забавную историю, над которой однажды вечером они позабавятся вместе с Фаусто, с наслаждением уминая колбасу с бумажных тарелок.

Перед их отъездом у княгини состоялась с внуком беседа.

— Эдуар, ты собираешься потратить огромную сумму на свой гардероб. Есть ли у тебя деньги?

Князь признался, что его единственным капиталом были коллекционные машины устаревших моделей. Но в настоящий момент все его деньги были израсходованы.

— Я так и думала, — сказала княгиня, — и поэтому я тебя обеспечила кредитной карточкой «Америкэн экспресс». Тебе только остается подписать этот бланк.

Эдуар порывисто обнял бабку. Деньги для него не были главным в жизни, но тем не менее жест Гертруды свидетельствовал о любви и заботе.

* * *

В отсутствие Розины работы на строительном участке не велись; Фаусто, которого она предупредила по телефону о своем приезде, оставил лаконичную записку на дверях вагончика: «Сиводня вечором не могу. Обисню. Цылую. Ф.»

Она расплакалась. Эта безграмотная записка на французском убила в ней всю радость возвращения.

Простившись с матерью-герцогиней, Эдуар поехал к себе в гараж. К его удивлению, тот оказался открытым. Наджиба в огромных резиновых сапогах, в которых тонули ее ноги, мыла машину. Увидев Эдуара, девушка выронила шланг и бросилась князю на шею.

— Я чувствовала! Я чувствовала! — задыхалась она от счастья. — Сегодня утром, проснувшись, я уже пережила эту встречу, я все себе так и представляла.

Эдуар нежно ее обнял. Но от девушки дурно пахло, и ему стало неприятно.

— Селим здесь?

— Вот он!

Банан заваривал глушитель. Сноп искр потрескивал и отражался в стеклах его огромных защитных очков.

Князь приблизился к пареньку сзади и положил ему руку на плечо. Банан повернулся, и все его перепачканное лицо засияло. Он отключил сварочный аппарат.

— Это невероятно! — сказал он. — Сестренка предсказала сегодня утром твой приезд!

— Давай откроем школу ясновидения! — пошутил Эдуар. — Значит, ты решил?

— Мы остались без единого су.

— А Наджиба не боится, что опять появится эта маленькая сучка?

— Наоборот, она хочет, чтобы подонки вернулись.

Глагол «вернуться» кольнул Эдуара, так как он свидетельствовал о том, что эти ребята считали себя здесь хозяевами.

— Я разговаривал с этой тварью до отъезда и обрушил на нее целый шквал угроз, но не знаю, насколько я был убедителен.

— Если они вернутся, я готов к бою, — с яростью заявил Селим.

Он подошел к стене, снял с гвоздя старую робу, под ней оказалось охотничье ружье, к которому он припаял ствол.

— Здесь внутри патроны, нашпигованные дробью, — объявил он с гордостью. — Первому, кто дотронется до моей сестры, я прострелю ноги.

— Не играй в хреновые игры! — проворчал Эдуар. — Где ты раздобыл ружье?

— Я его умыкнул у старика, путевого обходчика. Я ему ремонтировал «селтакар гратос». Когда я привел его машину в гараж, старика не было. Это ружье ржавело в куче тряпья; я уверен, что он и не заметил его исчезновения. Я потратил много времени и сил, чтобы привести его в порядок.

Эдуар скорчил гримасу.

— Я боюсь оружия, — сказал он.

— А я, — взорвался Селим, — боюсь банды подонков, которые могут еще раз отправить мою сестру в больницу.

Эдуару нечего было возразить, и он повел их обедать в ресторан. Молодые люди ели с большим аппетитом. Сидя напротив князя, Наджиба не сводила с него глаз.

— Ты очень изменился, — сказала она.

— В худшую или лучшую сторону?

— Ты стал другим.

Эдуар больше не задавал вопросов. Теперь Наджиба, естественно, обращалась к нему на «ты». Вдруг Банан положил вилку на стол.

— Ох, — вздохнул он, — я должен тебе сообщить печальную новость, Дуду!

Это не было телепатией, но Эдуар внезапно понял, о чем ему хочет сказать Банан.

— Она умерла?

— Позавчера. Ее уже похоронили.

— Почему ты мне об этом не сообщил?

— Я узнал сам только после похорон.

— Я думаю, что плохие новости могут подождать, слава Аллаху!

Князь ощутил щемящую пустоту и страшную печаль. В памяти возник образ Эдит на похоронах ее мужа, а затем чуть позже, в день, когда он пришел к ней и они стали любовниками. Ему нравилось повторять и говорить ей это слово.

Все события в его памяти вспыхнули с внезапной четкостью. Он как бы обрел власть над утраченным временем и заново переживал свою любовь.

Банан с уважением отнесся к его горю. Он ел и пил молча. Наджиба продолжала пристально, с обожанием, смотреть на князя.

— Ты теперь пьешь спиртное? — чуть слышно спросил Эдуар, видя, как она подносит к своим губам бокал с вином.

— А мне плевать, — ответила Наджиба, — и мои дети тоже когда-нибудь будут пить.

Эдуар выпил за ее здоровье, еле сдерживая слезы. Горечь утраты сдавила горло, и он вышел из-за стола, процедив сквозь зубы свои извинения. Князь смотрел на Сену, воды которой в этот вечер казались ему мрачными и печальными. Около берега плавали щепки и грязь.

Здесь в последний раз в кабачке Шарика он ужинал с Эдит вместе с матерью и Фаусто. Эдит выглядела счастливой. Грязная вода Сены текла с обманчивой беспечностью, унося пену и отблески огней. Вид, который ему когда-то напоминал пейзаж Моне, открывавшийся на другой, противоположный берег Сены, теперь был обезображен зданиями из бетона, окрашенными в немыслимые дикие тона.

Позади себя Эдуар услышал мягкий стук, оглянулся и увидел Наджибу. Она прилипла к его спине, обняла его за талию, как это обычно делают спутницы мотоциклистов, цепко держащиеся за своих отчаянных рыцарей. Девушка потеряла всю прежнюю скромность и вела себя словно любовница.

Это объятие было неприятно Эдуару. Он повернулся и попытался мягко высвободиться, чтоб не задеть ее самолюбие. У князя было подспудное желание поцеловать девушку, приласкать ее упругую грудь, которая всегда так его возбуждала. Но противный запах, исходящий от нее, оттолкнул Эдуара.

— Пойдем заканчивать обед, — сказал он.

* * *

Когда они подъехали к гаражу, там их ждал полицейский, который изо всех сил барабанил в закрытую дверь. Его мотоцикл, сверкающий хромом, словно только что выехал из автосалона.

— Вы меня ищете? — поинтересовался князь.

У полицейского было круглое, обманчиво добродушное лицо.

— Это вы Эдуар Бланвен?

— Да.

— Я уполномочен передать вам повестку в уголовный суд Версаля.

Он протянул запечатанный конверт, бросив на Эдуара обеспокоенный взгляд.

— Распишитесь, пожалуйста, здесь! — сказал он, протягивая журнал-реестр с загнутыми страницами.

— Но в чем дело? — запротестовал Эдуар.

— Я думаю, что в повестке все изложено.

Князь аккуратно распечатал конверт и прочел бумагу. Он был поражен. Его извещали в жесткой форме, что, ввиду неоднократной неявки в прокуратуру Версаля по делу об укрытии краденых машин, он обязан явиться в уголовный суд.

— Я никогда не получал никаких повесток, клянусь вам! — уверял Эдуар полицейского.

Однако тот лишь пожал плечами.

— Зато эту вы, во всяком случае, получили, — сказал он, усаживаясь на свой мотоцикл.

В полной растерянности все трое провожали его взглядом, пока он не скрылся за поворотом.

— Ты когда-нибудь видел повестки на мое имя? — спросил Эдуар Банана.

— Если бы я их получил, я бы тебе переслал. Эдуар повернулся к Наджибе:

— А ты…

Он не закончил фразу, увидев, что она плачет.

— Черт возьми! Что ты натворила? — закричал Эдуар.

— Я их выбросила.

И Эдуар, и Банан потеряли дар речи, настолько абсурдным был поступок Наджибы.

— Ты законченная идиотка! — сказал Банан. Эдуар просто спросил:

— Зачем?

— Я не хотела, чтоб тебе причиняли неприятности. Я думала, что тебя надо защитить!

— О дьявол! Ты просто взбесившаяся сучка! Ты ничего не соображаешь, наделала кучу глупостей и гадостей. Ты впала в первобытное состояние. Тебе бы жить в эпоху там-тама и шаманов! Ты даже не представляешь, в какое дерьмо ты меня вляпала!

Растерявшись от этого шквала ярости, Наджиба села, поджав под себя ноги, на брезент, которым обычно при ремонте закрывают сиденья машин, чтобы не повредить ткань. Сгорбившись, с опущенной головой, она была похожа на жертву, обреченную на заклание.

Эдуар сжалился.

— Пойди приведи себя в порядок и извини меня за то, что я тебе наговорил, — вздохнул он, проводя рукой по ее недавно отросшим жестким волосам.

Наджиба не двигалась.

Огорченный Селим, щадивший сестру, не осмеливался сделать ей выговор за ее нелепое поведение.

— Как же я ничего не замечал? — хмыкнул он. — Что это ей пришло в голову? Она ведь умная…

Эдуар оставил их и отправился проконсультироваться с адвокатом. Среди его клиентов был старик-адвокат, который не пользовался большой популярностью, но был ему симпатичен.

Мэтр Кремона жил в Вокрессоне на старой вилле из песчаника. В неухоженном саду яростно лаяла гладкошерстная одноглазая громадная собака. Хозяин не захотел привести в порядок густые заросли в саду и избавиться от сорной травы.

Эдуару открыла не совсем еще старая женщина, при виде которой непроизвольно в голову пришло слово «неряха». У нее были длинные обесцвеченные волосы, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам. Этакая карикатура на Офелию. На старухе был бумазейный пеньюар, карманы которого свисали, как уши слона. Ее варикозные ноги, замотанные в бинты сомнительной чистоты и сами грязные, были обуты в домашние туфли со стоптанными каблуками. У нее был тусклый взгляд, бледное лицо и брови, подкрашенные карандашом, в форме пагоды.

Князь сказал, что хотел бы видеть мэтра Кремона по делу.

— Анри! — резко прокричала женщина.

Ее крик был похож на рык дикого животного.

— Иду! — ответил Анри, прерывисто дыша.

Шум спускаемой в бачке воды заполнил весь первый этаж, после чего из туалета вышел адвокат. Старик сразу узнал своего механика.

— Бланвен! Какими судьбами?

Он приближался, протягивая на ходу руку для приветствия.

— Не думаю, что меня к вам занес счастливый ветер.

— Позвольте представить мою жену, — с гордостью сказал старик, показывая на «неряху».

— Мое почтение, мадам! — поклонился князь.

— У вас проблемы? — спросил Кремона.

Он провел Эдуара в кабинет, находившийся рядом с входной дверью.

— Проблема одна, но тем не менее очень серьезная, — сказал князь.

Непроветриваемая комната, в которой явно годами не убирали, была пропитана запахом заплесневелых бумаг и скопившейся грязи. Вдоль стен высились груды папок, картонных ящиков и пожелтевших журналов.

Кремона обошел сваленные в кучу папки с делами, чтобы пробраться к своему вертящемуся креслу. Эдуару повезло больше: он беспрепятственно прошел к кожаному креслу, предназначенному для посетителей.

Князь изложил суть дела. Кремона принял позу своего знаменитого итальянского однофамильца, открывшего законы начертательной геометрии. В глубокой задумчивости адвокат водил карандашом по своей вставной челюсти, будто по ксилофону.

— Ваш подмастерье, малыш Селим (он его прекрасно знал), мог бы засвидетельствовать, что его сестра после катастрофы стала не вполне психически нормальной? Кроме того, он должен подтвердить ее признание, касающееся уничтожения вашей корреспонденции. Вы просто можете доказать, что вас не было во Франции в данный период. Остается основная и самая важная проблема: покупка этой украденной машины. Вам передали контракт по продаже?

— Нет.

— Вы платили наличными или чеком?

— Наличными.

— Сколько?

Эдуар назвал сумму, которая привела старого адвоката в замешательство.

— Оказывается, эти малютки на колесиках так дорого стоят?

— Все зависит от модели, мэтр.

— Продавец вам передал технический паспорт?

— Нет.

Адвокат нахмурился.

— Какие же были на ней номера без технического паспорта?

— Какие-то были, но продавец и их забрал.

— Вы поинтересовались, откуда эта машина, Бланвен?

— Страсть делает коллекционера неосторожным, мэтр.

— Но хоть что-то он вам объяснил?

— Ничего, так как я ни о чем не спрашивал; но если бы я задал вопрос, то он поклялся бы всеми богами, что купил машину у одной вдовы в провинции.

— Я мог бы вывалить все судье, хотя сомневаюсь, что буду достаточно убедительным. Но, в конце концов, надо попытаться, если только через месяц не найдется ничего получше.

Эдуар заплатил положенный адвокату гонорар и по дороге все время задавал себе вопрос: если Кремона не выиграет дела, что с ним, Эдуаром, будет?

 

28

Элоди Стивен остановилась в Париже в очаровательном отеле, принадлежавшем гомикам с изысканным вкусом. Они вложили крупный капитал, чтобы придать отелю элегантность и изящество. Мебель эпохи Людовика XIII прекрасно сочеталась со стенами, покрытыми густым слоем белой штукатурки. На стенах висели картины XVIII века в роскошных рамах. Все, вплоть до мелочей, было сделано из серебра, а скатерти так туго накрахмалены, что с ними могла сравниться в прочности только просфора. Неожиданное сочетание цветов сначала удивляло, потом радовало глаз и воспринималось как само совершенство.

Уже в холле Эдуар был потрясен интерьером и роскошной мраморной лестницей.

О нем доложили, и он был приглашен на второй этаж, в двести двадцатую комнату.

Элоди ждала его в дверях, со сложенными на груди руками, неизменно насмешливая. Эдуару понравился ее элегантный костюм: черная юбка-брюки с золотой прошвой и выполненная в том же стиле черная блуза. У Элоди был врожденный вкус, и это князю очень импонировало.

Девушка подчеркнуто посмотрела на часы.

— Как говорится, точность — вежливость королей. Я благодарю вас за вашу пунктуальность, Ваша светлость.

Эдуар пожал ей руку и вошел. Общество этой молодой красивой женщины наполнило его ощущением комфорта, уюта и безопасности. Все его страхи и тревоги, связанные с повесткой, уголовным судом исчезли как по мановению волшебной палочки.

— Здесь просто замечательно, — сказал князь, разглядывая кровать с колоннами и репродукции Фрагонара на стенах. — Мне хотелось бы сделать нечто подобное в Версуа, а то замок слишком мрачен и до приторности помпезен.

— Со временем я найду вам подходящего архитектора, — пообещала Элоди.

Эдуар улыбнулся.

— Вообще, ваша профессия состоит в том, чтобы вы стали необходимой людям.

— Нет, ее задачи другие: люди должны считаться со мной, — поправила его Элоди.

— Это, должно быть, восхитительно-опьяняюще.

— Как охота для охотника или Уимблдонский турнир для теннисиста. Хотите выпить?

— Нет, спасибо.

— В таком случае мы выходим на тропу войны.

Элоди собирала сумочку. Эдуар с наслаждением наблюдал за ее передвижениями по комнате. Она обладала особой, почти воздушной грацией.

— Вы замужем?

— Разведена. Я была замужем за очень милым иностранным дипломатом из Сирии, но вскоре от рахат-лукума у меня случилось несварение желудка.

— У вас нет детей?

— Нет. Он оставил мне только собаку, ужасно забавную таксу. Идем?

Элоди взяла напрокат машину с шофером для многочисленных поездок по Парижу. Она объяснила своему клиенту, что так можно выиграть время, ибо искать стоянки в Париже просто невозможно.

— Начнем со Смальго, — решила Элоди, — там мы закажем смокинг. Дальше мы объедем всех знаменитых кутюрье: Сен-Лорана, Черутти, Кардена, Армани.

Вылазка его развлекала. Возможно, взрослые женщины так играют в куклы? Женщины ведь непредсказуемы!

Начался калейдоскоп кутюрье высокой моды. Поначалу Эдуар, всю свою жизнь носивший готовую одежду, находил все это забавным. Но через несколько часов ему все осточертело. Усердные продавцы с торопливой услужливостью заставляли его ощупывать груды тканей, примерять одежду, разглядывать кипу материалов, восхищаться силуэтами моделей на глазированной бумаге. Они предлагали ему на выбор разнообразные модели: пиджаки однобортные и двубортные, с высокими и низкими застежками, борта узкие, прямые или шалевые. Перед ним разворачивали нескончаемое количество отрезов на любой вкус: саржа, натуральный шелк, чистая шерсть, кашемир, лен, альпага, чесуча…

От всего этого у него началось легкое головокружение.

Эдуар представил себя в комбинезоне механика — а ведь это было совсем недавно, — как он валяется под машиной, перепачканный отработанными маслами.

Невозмутимая Элоди наблюдала за всем, требовала то, что ей не собирались показывать, подгоняла его, заставляя поскорее сделать выбор. В результате она всегда принимала решения за него, и все это игриво, весело, жизнерадостно.

Элоди записывала заказы в свою огромную красную книжку, разбухшую, словно боксерская перчатка.

Эдуаром завладели закройщики, которые снимали мерки и диктовали их продавцам.

Ему хотелось пить, он чувствовал себя выжатым как лимон, и от этого был хмур и мрачен. В князе бушевала ярость. Чтобы справиться с ней, он искал защиты у Элоди, сохранявшей спокойствие, неукротимую энергию и выглядевшей свежей и цветущей.

Нарушив первоначальные планы, они закончили свою беготню по магазинам, остановившись на выборе смокинга. Это требовало времени: нужно было примерить несколько демонстрационных моделей. И все началось заново: шалевый или однобортный воротник, застежка однобортная или двубортная?

В полумраке примерочной кабины, устланной медвежьей шкурой, князь прилагал неимоверные усилия, чтобы разобраться с застежкой на шелковом жилете.

Хозяин модного салона лично решил заняться особой князя, лишь только тот позвонил ему по телефону.

— Вы бы не могли мне помочь? — проворчал раздраженно Эдуар.

Тем временем Элоди отодвинула штору и попыталась ему помочь сама. Сразу успокоившись, он поцеловал ее в затылок. Никакой реакции.

— Ну вот и все, — сказала она, выпрямляясь.

Подчиняясь мгновенному порыву, Эдуар грубо схватил Элоди за грудь и прижал ее к стенке кабины. Ее грудь была упругой. Он поцеловал ее в губы, осторожно касаясь кончиком языка ее зубов, чтоб вовлечь Элоди в эту опьяняющую игру бесконечных поцелуев, от которых перехватывает дыхание, чтобы потом обрушить неистовый шквал слияний.

Она отвечала ему так же страстно и исступленно. Князь прижал ее к животу, все его тело уже сгорало от желания. Вскоре он выпустил ее грудь, чтобы расстегнуть юбку-брюки и просунуть руки в ее эластичные трусики. Эдуар ощутил учащенно пульсирующее биение ее лона, ее шелковистый упругий треугольник.

Они услышали, как заскользила штора, и поняли, что знаменитый кутюрье поспешил по вызову высокого гостя. Вновь зазвенели колечки, и кутюрье деликатно закрыл дверь с зеркалами.

На некоторое время они почувствовали себя в безопасности, чтобы отдаться до конца своему безумию. Потом им было стыдно и неловко. Но это было потом.

Эдуар просунул полусогнутый палец в тонкие трусики и своими грубыми руками подмастерья вырвал клок ткани. Он боролся с эрекцией, пытаясь высвободить свой член, чтобы войти в нее. Элоди ему помогла, подняв ногу, что облегчило его усилия. Они занялись любовью с дикой, безумной страстью. Их тела, сгорающие от желания, слились в каком-то фантастическом танце. Возможно, со стороны эта сцена могла показаться даже смешной. Они стонали и мычали, дыша, как загнанные вьючные животные.

Это полное слияние, этот оргазм, продолжавшийся мгновение, показался им целой вечностью. Они кончили одновременно, как это бывает, когда партнеры отдаются друг другу с одинаковым неистовством.

Зеркала кабины отражали их: двое изнуренных, обливающихся потом людей, которые только что занимались любовью в столь тесном пространстве; у них был такой помятый вид, что они не представляли, как теперь выйдут отсюда.

Они обменялись понимающими улыбками сообщников, после чего Элоди прошептала:

— Самый смелый из нас откроет дверь.

Эдуар отодвинул штору, потом толкнул зеркальную дверь. В магазине все было как обычно. Эдуар вытащил свой носовой платок из кармана брюк, висевших на вешалке, и вытер пот.

Затем они уселись на узкой велюровой банкетке в примерочном салоне и стали ждать. На первый взгляд могло показаться, что они совершенно незнакомы, настолько разобщенными они выглядели в своем молчании. Появился хозяин, сияя улыбкой. Он не стал делать вид, что ничего не заметил. Он только сказал с кокетливой интонацией, присущей лишь гомикам:

— Когда я стал невольным свидетелем этой сцены, то подумал: а не поменять ли мне сферу моих сексуальных интересов?

Но тут же вновь приобрел свою важность, соответствующую его профессии.

Вновь начались обсуждения о преимуществах темно-голубого смокинга с шелковыми бортами перед велюровыми.

— Это очень оригинальная модель, которая безукоризненно будет смотреться на вашей фигуре.

Элоди занималась кредитной карточкой. Она объявила своему подопечному, что князь не должен обременять себя материальными заботами. Эдуар был этому рад и подписал чеки, не глядя на возрастающую сумму расходов.

Потребовав целый ворох одежды, они отправились в бар промочить горло. Элоди приступила к переписи их покупок и в результате оказалось: два смокинга, четыре демисезонных костюма, два пальто, два плаща, три куртки (из замши и кожи), три халата, двадцать шесть сорочек и столько же галстуков, две дюжины трусов и кальсон, бесчисленное множество носков (она даже не внесла их в список).

Такое немыслимое количество вещей оставило Эдуара равнодушным. Он испытывал неловкость, глядя на бедно одетых людей, к которым он еще недавно принадлежал. Князь вспомнил, как однажды в его юности, Рашель, удрученная поношенной одеждой внука, залезла в свои сбережения в шкатулке с ракушками на дне комода, чтобы купить ему брюки и куртку из тика. Эдуар возражал, уверяя Рашель, что этого не нужно делать; но она не хотела слышать никаких возражений и произнесла непонятную тогда для него фразу: «Так ты обо мне когда-нибудь вспомнишь». Он долго не мог понять, как одежда, которую он сносил, еще до того как вырос из нее, могла бы ему напомнить о бабке.

Но сегодня, когда так тщательно подбирался его гардероб, он наконец понял, что великодушные порывы близких всегда отзовутся в будущем светлыми воспоминаниями.

— Я в полном изнеможении, — сказала Элоди. — А вы, Ваша светлость?

— Что-то в этом роде, — ответил князь.

— Я возвращаюсь в отель передохнуть, а вы? — Я не знаю, что буду делать.

— Не хотите ли вы поехать со мной?

— А почему бы и нет?

— Я легкомысленная особа, не правда ли?

Эдуар воздержался от ответа, заплатил за напитки и последовал за Элоди к черному «мерседесу». Шофер за рулем читал «Пари-Матч».

В своем маленьком будуаре (спальня и часть гостиной, отделенная от комнаты ширмой из испанской кожи) она сбросила туфли и обессиленно рухнула на кровать.

Князь нерешительно сел в кресло, откинувшись на спинку, вытянул ноги и стал разглядывать потолок.

— Вы не очень счастливы? — спросила Элоди.

— Я не знаю.

— Ну, значит, не очень.

— А видели ли вы абсолютно счастливых людей? У каждого в жизни бывают мрачные периоды.

Послышался одобрительный, кудахчущий смех Элоди, и она сказала:

— Все-таки это было замечательно сегодня: ваш натиск и агрессивность в примерочной кабине. Вы знаете, что нас застукало «высокое начальство»?

— Да, знаю. Но так как он педик, это не будет иметь никаких последствий.

— Подвиги такого рода только укрепят вашу репутацию, но подорвут мою. Вас будут называть суперсексуальным князем, а меня — шлюшкой.

— Должен ли я перед вами извиниться?

— Не имеет смысла. Мне всегда кажется глупым просить прощения за то, что уже сделано. Кроме того, это было потрясающе. Я ничего подобного в жизни не испытывала.

— А у вас большой опыт?

— А у вас, Ваша светлость?

— Я задал вопрос первым.

— Да, и к тому же вы князь. Откровенно говоря, я веду образ жизни свободной женщины, достаточно светской, пользующейся успехом, как пытаются убедить меня в этом мои поклонники. А вы часто теряете голову?

— Случай, обстоятельства, нежная трава, — стал перечислять Эдуар. — Я люблю больше любовь, чем женщин. Они меня одновременно пугают и очаровывают. Для меня женщина — это дивная, сказочная тайна.

— Вы, должно быть, мало любили?

— Очень.

— Сколько, хотя бы приблизительно?

— Ну, безо всяких уточнений, только один раз.

— И это еще продолжается?

— Она умерла на прошлой неделе.

— Стало быть, место вакантно, — цинично сказала Элоди.

Эдуар нахмурился.

— Нет, — ответил он сухо.

Молодая женщина чуть слышно вздохнула.

— Скажите, Ваша светлость…

— Да?

— Вы согласились бы снова заняться со мной любовью, чуть передохнув?

Князь молча стал раздеваться.

* * *

В отеле Элоди они провели три дня, выходя, только чтобы поесть или на примерки (они попросили закройщиков побыстрее подготовить гардероб Эдуара). Князь не помнил, чтобы когда-нибудь он занимался любовью с таким исступлением, с такой страстью, через такие короткие интервалы. Казалось, силы в нем неистощимы. Когда они не занимались любовью, то спали крепким сном без сновидений.

На четвертый день Элоди улетела в Швейцарию, а Эдуар решил добираться туда на машине из-за громадного багажа. Кроме всего прочего, они купили накануне еще и роскошные дорожные сумки и чемоданы в фирме Вюитона, а также золотые часы от Картье, так как Элоди считала старые часы Эдуара со стальным браслетом недостойными его ранга. Князь настаивал, чтобы она и себе купила часы фирмы Картье на память об их восхитительной эскападе.

Эдуару его кредитная карточка напоминала волшебную палочку феи. Достаточно было ее предъявить, и все становилось возможным. Тем более Гертруда настаивала на том, что он должен купить все необходимое, дабы выглядеть в соответствии со своим рангом.

Эдуар звонил княгине каждый день, иногда даже несколько раз на дню, не из чувства долга, а потому, что это ему доставляло огромное удовольствие. Он испытывал к своей бабушке трогательную нежность и привязанность. Гертруда очень этим дорожила. Эдуар, обычно малоразговорчивый, с бабкой, к собственному своему удивлению, мог болтать подолгу. Он рассказывал ей о своих покупках, о цвете костюмов, об оригинальности знаменитого смокинга с велюровыми бортами (Элоди заставила его купить этот смокинг и смокинг классического покроя). Князь рассказывал Гертруде о своем гиде, хваля ее безупречное знание Парижа, ее вкус, ее предприимчивость.

Старая княгиня своим безошибочным чутьем, должно быть, догадывалась об их отношениях, как и прежде — о Маргарет.

Эдуар вернулся в Версуа с той же радостью, что и раньше. Замок стал его гаванью, убежищем, возвращением к корням, к истокам.

Князь привез подарки для всех, зная, какую важную роль они играют в грустной эмигрантской жизни. Для Гертруды — черную кашемировую шаль, подбитую белым мехом, для старика Гролоффа — два галстука от Эрмес, для его жены — колье той же фирмы, для Маргарет — огромную султанскую ручку с золотым колпачком, для Вальтера — бутылку выдержанного кальвадоса, для Лолы — коробку засахаренных фруктов. Он сиял от радости, внося необычное оживление под своды этого мрачного жилища. Князь поцеловал ирландку, облобызал Гролоффа, потребовал, чтобы к обеду из подвалов была поднята бутылка самого лучшего бордо. Без умолку болтая, он рассказывал смешные истории в пределах приличия, с его приездом замок наполнился жизнью и счастьем. Возбужденные переполнявшими их чувствами, домочадцы улеглись далеко за полночь.