29

На убогом ложе лежали четверо: Мари-Шарлотт, Фрэнки по кличке Азиат, Стефани по кличке Дылда и Ганс по кличке Да.

Фрэнки было 25 лет; он уже крепко сидел на ЛСД. Азиат никогда не смеялся; его страстью было насилие — тихое, бесшумное, садистское. Фрэнки таскал в глубоких карманах своей кожаной куртки арсенал самых разнообразных и загадочных приспособлений для пыток.

Стефани была долговязой девицей (отсюда и прозвище) со сдвинутой психикой: нимфоманка, которая предпочитала питаться спермой, нежели хлебом. Она устраивала настоящие аттракционы, делая минет дюжине парней подряд.

Стефани тоже сидела на игле; ее несчастные высохшие, как у кузнечика, конечности были покрыты фиолетовыми фурункулами — последствие инъекций, которые она сама себе делала.

Немец Ганс никогда не говорил по-французски. Он знал около двадцати слов, необходимых в быту; для него это было достаточно, он и не пытался выучить больше. Ганс был рыжий, коренастый: его борода казалась огненной по сравнению с нечесаной взлохмаченной гривой. Немец обладал бычьей силой и постоянно глушил водку.

Самым невероятным было то, что эти трое обитателей современных полуподвалов беспрекословно подчинялись Мари-Шарлотт. По истечении традиционного для подобных банд испытательного срока Мари-Шарлотт приобрела над ними такую безграничную власть, что стала своего рода Пассионарией, распоряжения и приказы которой они беспрекословно выполняли. Вскоре Мари-Шарлотт поняла, что для банды главное не количество людей, а их качество. Поэтому она выбрала этих троих: они казались ей наиболее стоящими, после чего эта маленькая группа поделила территорию, облюбовав полуобгоревшую жалкую лачугу на окраине Сент-Уэна.

Банда жила грабежом, причем самым мерзким и подлым: они обчищали до нитки стариков, подкарауливали их у окошек кассы в почтовых отделениях, затем незаметно следовали за ними, а в укромном месте отбирали последние гроши.

Мари-Шарлотт в этом не участвовала, возложив все обязанности на своих сообщников. Она предпочитала шумные вылазки, как, например, побоище в гараже Эдуара — об этом она до сих пор вспоминала с удовольствием. Мари-Шарлотт мечтала повторить эскападу и довести ее до логического конца — убийства и пожара. Маленькая тварь испытывала необъяснимую ненависть к Наджибе, над которой они и так достаточно поиздевались. Мари-Шарлотт вбила себе в голову, что та — любовница ее кузена.

Вытянувшись на своем продавленном матрасе, девчонка думала об изощренных пытках — это было хобби Фрэнка, ее любовника. Азиат изобрел специальные наручники без замков, которые впивались острыми иглами в запястье жертвы. Фрэнки вонзал несчастным под ногти остро отточенные бамбуковые палочки и поджигал их. Мари-Шарлотт обожала Фрэнки за его садистскую изощренную изобретательность.

После встречи с Эдуаром она какое-то время испытывала беспокойство, вспоминая о новых вылазках своей банды. Эдуар говорил с ней сурово и решительно, как человек очень уверенный в себе. Однако проходило время, страхи исчезали, а желание покончить с кузеном становилось навязчивой идеей.

Мари-Шарлотт привстала, опираясь коленками на свое ложе. Неудобства ее не стесняли, а наоборот, делали более сильной и крепкой. Девчонка приводила себя в порядок в вокзальных туалетах, ела на ходу, в супермаркетах: в одном отделе она съедала полпакета бисквитов, в другом — фрукты, в третьем — чипсы. Пирушки, как правило, происходили в их излюбленном бистро, где они ели сандвичи с круто сваренными яйцами.

Чтобы обновить свой туалет, Мари-Шарлотт отправлялась в магазины готовой одежды, меряла шмотки, затем вырезала кусочек ткани там, где была электронная метка, надевала поверх свою одежду и небрежной, прогуливающейся походкой удалялась. Этот клочок ткани она гордо водружала как флаг и любовалась им.

Сидя на корточках, одетая лишь в коротенькую сорочку, Мари-Шарлотт смотрела на своих спящих приятелей. «Животные», — думала она.

Девчонка встала и вышла на дорогу, не надев трусики. Дорога проходила недалеко от полусгоревшей жалкой лачуги — их временного пристанища. Она села на корточки за каркасной стеной, чтобы справить нужду. Светлое солнечное утро оживляло даже этот мрачный уголок. Мари-Шарлотт вспомнила мать, которая обычно вставала чуть свет. Но в ее воспоминаниях не было никаких эмоций. Мать для нее была просто толстой, вечно ноющей старой стервой; ее хроническое нытье оставляло Мари-Шарлотт равнодушной.

На дороге она встретила огромную фуру, которой правил тип с крысиными усами. Заметив девчонку с голым задом, он резко притормозил. Высунувшись из окна, шофер крикнул:

— Что с тобой произошло, малышка? Мари-Шарлотт заговорила притворным голосом маленькой обиженной девочки:

— Мы тут развлекались в этих развалинах с друзьями, а они меня бросили, умыкнув мои шмотки!

— Решили поразвлечься! — захохотал водитель. — А сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Ну, ты далеко пойдешь!

Мари-Шарлотт почесала бедро, чтобы показать ему лобок, покрытый нежным легким пушком.

Шофер не мог оторвать глаз от этого соблазна.

— Хотите я вам отсосу? — предложила она. — Я это делаю лучше, чем взрослые. К тому же я обожаю минет.

Мужчина стал пунцовым от вожделения; его кадык на тонкой шее начал плясать от едва сдерживаемого возбуждения. Не говоря ни слова, он дал задний ход, а затем резко развернул машину на утоптанную площадку, которая, по всей вероятности, когда-то была палисадником.

— Войдем в дом, иначе нас могут увидеть, — сказала девчонка.

Мари-Шарлотт вошла в лачугу первой и издала легкий свист, чтобы поднять по тревоге своих спящих приятелей, устроивших себе логово в задней части дома, где еще сохранился потолок.

Водитель, пойманный ею на крючок, шел следом. Мари-Шарлотт не раз проделывала подобные штучки.

— Ты увидишь, как это здорово, особенно с утра, — пообещала она. — Как ты хочешь, чтоб я сначала приласкала твою пипиську, а потом все остальное?

Он согласился, обнажив свой микроскопический, мерзко заостренный шершавый член.

Мари-Шарлотт завладела им, поглаживая легкими неловкими прикосновениями.

— Тебе хорошо? — спросила она обеспокоенно.

Водитель издал сладострастный стон, и в этот момент на его спину обрушился громовой удар Ганса. Мужчина упал.

— О небо! Мой любовник! — воскликнула Мари-Шарлотт.

Появился Фрэнки с заспанными глазами. В руках у него сверкнул нож. Он подошел к водителю и приподнял лезвием его опавший уже член.

— Так этой мерзостью ты насилуешь девочек из приличных семей? — спросил Азиат, четко выговаривая каждую букву.

— Но я ее не тронул! — протестовал несчастный, попавший в западню.

— Так я тебе и поверил! Ты видишь, в каком она состоянии? Ты знаешь, что мы делаем с насильниками? Мы отрезаем у них член и запихиваем им в рот.

Наступила гробовая тишина. Несчастный опустил голову и посмотрел на свой член. Острие ножа задевало кожный покров на его члене, на сером лезвии выступили капельки крови.

— За сколько ты его выкупишь? — спросил Фрэнки.

— Что?

— Как что, свой член!

— Я не знаю, — бормотал водитель умирающим голосом.

— Сколько у тебя в бумажнике?

— Я… не знаю.

— Ты парень, счастливчик, даже не знаешь, сколько у тебя денег. Это хороший признак!

Азиат проворно просунул руку в куртку своей жертвы, чтоб вытащить бумажник, который он тут же швырнул Гансу.

— Считай!

Немец проверил все отделения и нашел деньги в среднем карманчике бумажника.

— Две тысячи шесть франков! — объявил он.

— Да ты богач, недоносок! — захихикал Фрэнки.

— Это деньги не мои, — хныкал водитель.

— Конечно, они не твои, потому что они наши. Мы ему оставим его хреновину за две тысячи шесть франков, идет?

— Она большего не стоит, — сказал Ганс серьезно. Нож Фрэнки подбросил член несчастного, отчего еще больше усилилось кровотечение.

— Ты прав, это маленький член рогоносца. Любая баба даже не проснется от него, она просто его не почувствует.

— Мари-Шарлотт, сфотографируй на память его пипиську. Или пусть лучше Дылда это сделает, а ты в это время изобрази с ним свой старый трюк — мы пошлем фото его жене.

Чуть позже они освободили горемыку, который ушел, не сказав ни слова.

— Мне нравится твоя идея насчет отрезанного члена, — мечтательно сказала Мари-Шарлотт. — Когда мы начнем нашу грандиозную операцию в гараже моего кузена, мы отрежем пенис у этого вонючего араба, засунем его ему в рот, залепив лейкопластырем. Это будет потрясно, я вам обещаю. Но спешить не нужно. Операция должна быть так же тщательно подготовлена, как Пирл-Харбор японцами. Я только об этом и думаю!

 

30

В Женеве, в парке отеля «Ричмонд», соорудили на триста человек великолепный шатер с белыми и голубыми полосами. Все было устлано коврами, снабжено автономными кухнями и санузлом. В шатре сияли люстры из венецианского стекла. Интерьер был декорирован цветами прямо по-голливудски, но по-голливудски в хорошем смысле. Гирлянды из лампочек освещали аллею между порталом замка и входом в шатер.

Здесь царила особая атмосфера утонченности: светло-розовые скатерти, канделябры, кресла, обитые голубым бархатом. На маленькой эстраде струнный оркестр исполнял тихую приятную музыку. Это хоть как-то заглушало шум, который неизменно возникал при таком большом скоплении народа, даже на великосветских приемах.

В пригласительных билетах отмечалось: для мужчин обязательны черные галстуки, для женщин — вечерние платья; приглашенные, за редким исключением, принадлежали к элите. Правда, небольшими островками среди роскошно одетой публики выделялись группки людей в обычных пиджаках и куртках. Это были главным образом артисты и журналисты, игнорирующие этикет. В каждом углу этого роскошного шатра располагались буфеты, ломившиеся от деликатесов, так что на ум сразу приходило сравнение с лукулловыми пирами. Шампанское текло рекой, его разносили официанты, одетые а-ля гарсон на французский манер.

Элоди Стивен пристально наблюдала за ходом выполнения ее инструкций в организации приема. На ней было темно-синее платье от Шерер, которое подчеркивало ослепительный цвет ее кожи и светлых волос.

Элоди ждала, когда соберутся все приглашенные, чтобы обратиться к ним с речью.

Вопреки традиции, гостей пока встречали герцог и герцогиня Гролофф. Старик был одет в белый мундир, расшитый золотом и увешанный таким количеством орденов и медалей, что напоминал Геринга в его лучшие дни. Герцог пожимал руки мужчинам, кланялся женщинам, произносил высокопарно-учтивые слова в адрес высокопоставленных особ, имена и должности которых бдительная Элоди шептала ему на ухо.

Наиболее именитым гостям Гролофф сообщал, что из-за преклонного возраста княгиня, устроившая прием, не может их встретить и появится чуть позже.

Элоди Стивен, придерживая подол своего длинного платья, поднялась на эстраду и сделала знак музыкантам перестать играть. Несомненно, это был лучший способ добиться тишины. Сразу же разговоры смолкли, и все взгляды обратились к ней. Те, кто узнал Элоди, зааплодировали ей. Она широко улыбнулась и сказала:

— Мало кому из вас выпала честь познакомиться с владетельной княгиней Черногории по той простой причине, что Ее светлость княгиня Гертруда, тяжело переживающая утрату своих близких, ведет в нашей стране, ставшей ей второй родиной, замкнутый образ жизни, ограничиваясь воспоминаниями и молитвами. Изменения в распорядке ее жизни связаны с важным событием, о котором она всем вам хочет сообщить. Итак, я уступаю княгине место у микрофона.

И в этот момент все увидели Ее светлость собственной персоной. На Гертруде было платье из черного бархата с горностаевым воротником — королевский мех, — что придавало ей величественный вид. Впервые за многие десятилетия княгиня согласилась на легкий макияж: золотистая пудра, придавшая ее бледным щекам чуть заметную тональность, и легкий слой помады на губах.

Княгиня опиралась на руку старого Гролоффа, хотя трудно было определить, кто кого поддерживает. При появлении княгини воцарилась глубокая тишина. И вдруг внезапно, как бы подчиняясь единому порыву, все начали аплодировать этой хрупкой маленькой женщине с гордой осанкой — она шествовала так, словно это был день ее коронации.

У эстрады Гертруда отпустила руку Гролоффа и оперлась на Элоди, чтобы подняться на подиум. Овации прозвучали с удвоенной силой. Элоди протянула микрофон в прозрачные, высохшие руки княгини и уступила ей место на сцене, отойдя поближе к музыкантам.

— Спасибо всем вам и добро пожаловать, — сказала Гертруда голосом, твердость которого всех удивила. — Я хочу, чтобы вы разделили со мной самую большую радость в моей долгой жизни. Я думала, что наша династия окончательно угасает, но Бог послал мне внука — дитя моего покойного сына Сигизмонда Второго и одной из придворных дам, герцогини Власской. Этот союз, который долгие годы хранили в тайне, обнаружился благодаря неопровержимым документам, оставленным моим горячо любимым сыном. Богу было угодно, чтобы мой внук стал копией, двойником своего деда и отца. Если по воле Господа нашего всемогущего нам будет уготовано возвращение нашего престола в Черногории, то мой внук станет владетельным князем Эдуаром Первым. Этот прием я устроила именно в его честь.

Княгиня протянула руки ко входу и сказала:

— Подойди, Эдуар!

Князь вошел, когда любопытство всех присутствующих достигло высшего накала. Его появление сопровождал шепот одобрительного восхищения, особенно среди женщин. Элоди посоветовала князю надеть классический смокинг. Эдуар был красив и элегантен и почти не испытывал смущения от сотен направленных на него взглядов. Он поднялся на эстраду, взял руку своей бабушки и поцеловал ее с такой нежностью и почтительностью, что зал зашелся в исступленном восторге. При неярком освещении прожекторов Эдуар был похож на кинозвезду. Он приветствовал собравшихся поклоном, взял микрофон из рук княгини, но тут вновь обрушился шквал оваций. Гости, восхищаясь столь необыкновенным приключением, понимая, что переживают исторический момент, аплодировали, не прекращая, этому принцу из сказок «Тысячи и одной ночи». Внезапно их отношение к Черногории изменилось: безвестная маленькая страна вдруг стала для них так же значительна, как Объединенное Королевство.

Ореол таинственности, загадочности, чудес и волшебства, который окружает особ королевской крови, как бы вернул всех собравшихся в детство и выразился в едином порыве безудержного, исступленного энтузиазма. Даже самых чопорных сановников охватило заразительное ощущение счастья.

Эдуар долго стоял в этом ревущем море оваций, рядом со своей хрупкой, изящной бабушкой, лицо которой сияло.

Раскланиваясь направо и налево, Эдуар решил, что слишком частые поклоны могут испортить его образ.

Опьяненный таким необычным приемом, потрясенный бурным приветствием, Эдуар начал свою речь с благодарности. Это усилило всеобщий восторг. Пытаясь как-то успокоить публику, князь жестом призвал собравшихся к тишине.

На какое-то время ему это удалось.

— Как бы ни сложилась моя судьба, — сказал князь, — я навсегда сохраню в своем сердце этот незабываемый прием.

Новый поток оваций заставил его замолчать. Когда восстановилась тишина, князь продолжал:

— Необычная судьба сделала меня наследником князей, многие из которых внесли свой вклад в формирование Европы. У меня нет никаких политических целей, но я даю слово, что если политическая ситуация изменится и народ Черногории будет един в своем волеизъявлении реставрировать монархию, я откликнусь на этот призыв. А пока я от всего сердца благодарю замечательную Швейцарию, этот островок мира и покоя в сердце измученной, растерянной, смятенной Европы! Именно народ Швейцарии открыл двери своей страны и протянул руку помощи членам моей семьи. И мне бы хотелось оправдать ваше доверие. А теперь, дорогие гости, к вашим услугам буфеты. Все готово, устраивайтесь поудобнее, а я постараюсь каждому из вас уделить внимание в этот вечер. Да здравствует наш праздник!

Возможность полакомиться деликатесами и изысканными блюдами, тихая, нежная, как бы обволакивающая музыка немного разрядили атмосферу.

Эдуар и княгиня покинули шатер. Князь проводил Гертруду до ее апартаментов.

— Ты был просто великолепен! Ты умеешь вызывать всеобщее восхищение.

— Я собирался вам сказать то же самое, бабушка Гертруда.

Возвращение князя было встречено с новым энтузиазмом, и что странно, это доставило ему удовольствие.

Как всегда деятельная Элоди представила ему гостей. Среди них были члены многих дипломатических корпусов, государственные деятели, известные банкиры, издатели газет, «мозговой трест» телевидения Французской Швейцарии, директор Большого театра Женевы, знаменитые хирурги, адвокаты, художники, актеры. Князь находил забавным (но не более того), что эти известные люди вставали при его появлении, кланялись и произносили слова, полные почтения и уважения к его титулу.

Этих господ сопровождали очаровательные женщины. Целуя их изящные ручки, Эдуар бросал на них призывные взгляды и находил ответ в их глазах. Он вспоминал фразу из одного раннего фильма Годара: «Самые красивые женщины вовсе не скандинавки; самые красивые в мире женщины живут в Лозанне или в Женеве». Эдуар чувствовал, что любая из этих утонченных, изысканных особ с удовольствием бы откликнулась на его призыв. Княгиня только что сказала ему об этом: он действительно обладал необычайной привлекательностью. В его глазах горел огонь неиссякаемой мужской силы, а женщины прекрасно понимают язык взглядов. Один мимолетный знак Эдуара вызывал в них огонь желания.

Князь с неотразимой улыбкой прогуливался от столика к столику. Улучив момент, Элоди шепнула ему:

— Вы потрясающи, от вас идут токи обольщения. Их любовная авантюра без любви продолжалась.

Они представляли довольно странную пару, со странными любовными забавами. Эдуар звонил Элоди в конце дня, чтобы узнать, мог бы он заехать к ней в офис. Каждый раз она отвечала утвердительно. Когда Эдуар приезжал, он здоровался со служащей, которая о нем докладывала. Элоди никогда не заставляла себя ждать и встречала его в приемной: «Если вы хотите, то можете зайти, Ваша светлость…»

Переступив порог, она закрывала дверь, проверяя для страховки латунные засовы, затем раздевалась. Элоди никогда не надевала трусики перед приходом Эдуара. Князь обхватывал обеими руками ее бедра и приподнимал. Элоди расстегивала его брюки, высвобождая член. Эдуар входил в нее, лукаво гримасничая, и начиналось неистовство.

Князь овладевал ею стоя, его мужская сила была неисчерпаемой, грубые толчки внутри лона заставляли Элоди дрожать от возбуждения. Чтобы сдержать крик, она впивалась зубами в воротник его пиджака, они переворачивали кресла, стулья, телефонные аппараты, столики со справочниками. Это был ураган страсти! Иногда в конце совокупления он валил ее на письменный стол из красного дерева и кончал так бурно, что доводил свою партнершу до полного изнеможения, до обморока.

Естественно, что цель этих визитов не могла оставаться тайной для сотрудников Элоди, да она и не пыталась ничего скрывать.

Провожая обычно князя до дверей своего кабинета, она бросала на своих служащих ледяной взгляд.

Во время этих лихих свиданий князь действовал без слов. После акта, приводя себя в порядок, он бормотал:

— Что я еще должен сказать? И тут же добавлял:

— Сказать больше нечего.

И уходил. Во время свиданий они никогда не говорили о делах. Все серьезные проблемы обсуждались по телефону.

Закончив то, что князь называл «кругом почета», он отправился вместе с Элоди в буфет и попросил сандвич с гусиной печенкой. Он предпочел бы круто сваренные яйца под майонезом, так как, несмотря на изысканность блюд, к которым его приобщали, он постоянно испытывал неутолимую тоску по свинине с картофелем и кислой капустой, а еще по селедке с картошкой, политой растительным маслом.

Они сели за столик герцога Гролоффа. На старике теперь был зелено-желтый мундир, в котором он напоминал недозревшую тыкву. Мисс Маргарет в черном узком платье сидела в конце стола, едва дотрагиваясь до еды. Она опустила глаза и только иногда бросала на князя взгляд, полный тоски, любви и неосознанной ревности. Эдуар заговорил с Элоди о том, как великолепно удался вечер. Оркестр исполнял Моцарта. Толстая герцогиня обожралась и осоловело смотрела в тарелки. Князь забавлялся, глядя на этих трех столь разных женщин, вспоминая, как проводил с ними время.

Ему вдруг пришла в голову мысль: ведь когда-нибудь ему придется жениться, чтобы сделать Гертруду прабабушкой. Такая перспектива не очень его радовала. Старая дама уже неоднократно высказывалась по этому поводу. Она говорила о титулованных семьях, в которых были дочки на выданье. Гертруда хотела, чтобы Эдуар женился на девушке из благородной семьи, дабы разбавить в его детях гены простонародья. Князь не возражал ей. Но он был уверен, что никогда не сможет никого полюбить так, как свою Эдит. Зато будущее предвещало легкие победы; он хотел бы жениться на какой-нибудь дурехе, чтобы легче было ее обманывать.

— Следующий прием, — предупредил Эдуар, — будет озорным народным гулянием.

— Прекрасная идея, — одобрила Элоди, — это понравится моим кальвинистам.

— Будут танцы под аккордеон! — продолжал князь. — Я хочу, чтобы был только аккордеон, колбаса с чесноком, бочонок божоле и лампиогирлянды, как на ярмарке!

— Гениально! — ликовала Элоди. — А когда состоится этот праздник?

— Как можно скорее. В следующем месяце, например.

— Не слишком ли рано? Пусть пройдет какое-то время после сегодняшнего приема. Не балуйте их слишком!

— Минуточку! — сказал князь. — Я устраиваю праздник не для них, а для себя.

Элоди улыбнулась:

— Причуды князя, Ваша светлость?

— Возможно.

И он убрал свою ногу, которой пыталась завладеть под столом толстая обожравшаяся супруга Гролоффа.

* * *

Новый прием состоялся через три недели и принес настоящий успех. Приглашенных на этот раз было меньше, и меньше было дипломатов и высокопоставленных чиновников, которые своим присутствием наводили бы тоску. Они плохо сочетались с аккордеоном, шейными платками и рубахами апаш.

На сей раз не стали прибегать к услугам изысканной кухни отеля «Ричмонд», а заказали все у немца, владельца загородного бистро «Ле Валлон»: сосиски под белым вином, солонину с чечевицей, жареную колбасу с картошкой, рубцы и многое другое, чем так славится французская кухня. Гости набросились на требуху, запивая ее вином, которое официанты разливали из бочек. Бочка стояла возле каждого стола.

Гости быстро напились и расковались.

Женщины были навеселе; они смеялись, визжали, провоцировали мужчин проявить свою мужскую доблесть. Эдуар с наслаждением наблюдал эту картину, притоптывая ногой в такт вальсу и танго, которые исполнял в сопровождении оркестра знаменитый Андре Вершурен.

Князь танцевал с самыми красивыми и с самыми сексапильными женщинами и весь вечер пребывал в крайнем возбуждении. Он предусмотрительно захватил с собой маленькую записную книжечку. Просматривая ее после бала в своей спальне, он насчитал около двадцати телефонных номеров, каждый из которых был помечен таинственным знаком. Это был самый интенсивный период в сексуальной жизни Эдуара. Он даже не подозревал в себе таких способностей по части любовных подвигов. Чтобы не иметь никаких проблем, он снял комнату в дешевом отеле в районе вокзала Карнавен. Эдуар предпочитал отели, ибо обстановка захудалой гостиницы больше соответствовала блуду и разврату, нежели замок. Он выбирал номер из своей записной книжки и, когда на другом конце провода брали трубку, коротко говорил:

— Эдуар де Монтегрен. Вы согласны приехать ко мне в пятнадцать часов в отель «Спландид-Мирадор», комната четыреста восемнадцать?

— Но, Ваша светлость…

— Да или нет? — спрашивал он резко, едва сдерживая раздражение.

— Хорошо… возможно… я постараюсь.

— Вот именно — постарайтесь!

Он вешал трубку.

«Причуды князя», — сказала Элоди. Эдуар в это играл. Он играл в «причуды князя».

Женщина всегда приезжала «в боевом оперении», в самых своих лучших нарядах. Ее, конечно, удивляло место, выбранное князем для свидания, но он объяснял: «Это возбуждает!», и она умолкала.

Эдуар подстегивал свое воображение, требуя от своей партнерши-на-час самых изощренных наслаждений. Она подчинялась его прихотям, даже заново одевалась и раздевалась, если ему этого хотелось.

По окончании «сеанса» он одевался и уходил, даже не назначив второго свидания.

Иногда Эдуар назначал два свидания в день, а ночь из любезности он проводил с мисс Маргарет.

Этот беспорядочный образ жизни начал беспокоить Гертруду, и она решила откровенно поговорить с внуком.

— Мой милый мальчик, — сказала она, — я знаю, что Скобосы были очень лихими в любовных делах, но я боюсь за тебя, ибо ты не привык к беспутной жизни. Это может плохо кончиться. Это уже слишком, Эдуар. Не впадай, мой дорогой, в праздность и займись полезным делом. Есть поговорка: «Женщина, которая не приносит ребенка, приносит огорчения».

Князь не обиделся на Гертруду за эту откровенную беседу. Он всегда был честен с другими и с самим собой.

— Вы правы, княгиня, — сказал он. — Я собираюсь перекрасить наш «роллс»!

 

31

Розина решила угостить рабочих шампанским, чтобы отпраздновать завершение стройки. Она соорудила некое подобие стола из двух перевернутых ящиков, покрыв их белыми салфетками. В желтом пластиковом ведре, наполненном льдом, охлаждались три бутылки вина. На блюде были сложены сандвичи с яйцами вкрутую, помидоры, анчоусы и ветчина. Четверо мужчин поставили под навес свои инструменты, помыли руки под краном, вбитом в отверстие трубы, уходящей под землю. За исключением бригадира, трое были арабы, и Розина пожалела, что сделала так много сандвичей со свининой. Она подумала, что и шампанского она купила слишком много, так как эмигранты предпочитают апельсиновый сок. Розина так долго ждала этого момента, так мечтала, представляя, каким великим и радостным будет этот день. И вот наконец работы закончились. А у нее на глазах были слезы.

Розина грустно смотрела на бывшую строительную площадку. Почему Фаусто, несмотря на обещание, не пришел? Он бросил ее несколько месяцев назад, а когда появлялся иногда ненадолго, то даже не пытался ее поцеловать. У него всегда находились объяснения: сверхурочная работа, тренировки со знаменитыми спортсменами, имена которых он перечислял… Розина не была глупа. Она слишком хорошо знала жизнь, чтобы понять причину всех этих отговорок. Просто ее чемпион нашел ей замену.

Поначалу Розине было очень больно, но потом она смирилась. Двадцать пять лет разницы — ничего удивительного, что все закончилось столь печально. Она-то всегда знала: в конце концов судьба предъявит ей счет.

Свежий асфальт дымился на солнце, распространяя въедливый острый запах. Асфальт блестел, как панцирь насекомого, он окаймлял площадь правильной геометрической фигуры, внутри которой разбили газон с зеленеющей травой. В центре газона из-за прорыва канализационной трубы стояла вода.

На глинистой почве в этом районе, где часто идут дожди, вода еще долго будет стоять, пока не испарится. Но природа не терпит нарушения равновесия: достаточно появиться воде в неположенном месте, как сразу же возникает новая фауна: появляются водяные пауки с длинными лапками, голубые и зеленые стрекозы и даже странные моллюски, питающиеся водорослями.

— Подходите! Подходите! — крикнула Розина мужчинам, которые, стоя поодаль, неловко переминались. — Кто из вас откроет шампанское? У меня слабые руки!

Один из арабов открыл бутылку и налил себе первому. Другой араб выбрал апельсиновый сок. Только бригадир, волосатый южанин, попробовал сандвич с ветчиной.

Розина пила, чтобы опьянеть, осушая стакан за стаканом, что, безусловно, вызвало неодобрение у арабов.

С трудом осилив одну бутылку вина и едва притронувшись к сандвичам, рабочие ушли.

Оставшись одна, Розина разрыдалась. Окончание работ не принесло ей радости. Эта стройка была для нее смыслом жизни. Розина вложила в нее все, начиная с собственных сбережений, маленького наследства, завещанного ей матерью, и грандиозных планов, связанных с осуществлением ее мечты — строительства велодрома для своего Фаусто. Словно упрямая Пенелопа, она день за днем вышивала свою скатерть, но вот, когда наконец все закончено, тот, для кого она так старалась, бросил ее, оставив ей лишь горечь разлуки.

«Что я буду со всем этим делать?» — спрашивала она сама себя. Но ответа не было. Внезапно она посмотрела трезво, без иллюзий на окружающий ее маленький мирок, который она нежно любила, и увидела вдруг сумрачную и неприглядную картину. Три вагончика, которые ей прежде так нравились, напоминали жалкую опереточную декорацию.

Одиночество стало невыносимым. Розина ощутила его внезапно со всей остротой и болью. Это было похоже на болезнь. Она не видела теперь смысла и дальше оставаться в этом мрачном месте.

Розина могла бы уехать в Версуа: сын ее — наследный принц, она — герцогиня. Но Розина понимала, что для обитателей замка она навсегда останется горничной, которой пожаловали титул из государственных соображений. Уклад жизни в Версуа наводил на нее ужас: игра в карты с герцогиней Гролофф, чей титул был такой же фальшивкой, сиденье у телевизора, чопорные беседы за столом с княгиней Гертрудой. Она знала, что ее будет угнетать сама атмосфера замка. Застывшая тишина парка, озеро, величественные и злые лебеди — все это напоминало кадры из довоенных фильмов. Такой почти монастырский образ жизни для Розины был немыслим, он вызывал у нее протест, бурная, жизнелюбивая натура простолюдинки не могла с ним смириться. Эдуар в Версуа чувствовал себя как дома, в нем заговорили гены князей Скобос: он был теперь больше Скобос, чем Бланвен. Розина же обречена вечно ощущать себя в замке служанкой, воспитанной родителями-коммунистами, для которых Ленин заменил Бога.

Розина села на большой плоский камень, рядом с импровизированным столом, на котором остатки пищи уже стали разлагаться на солнцепеке. Будучи оптимисткой, Розина пыталась внушить себе, что она крепкая, здоровая женщина, любящая жизнь и мужчин, и что она обязательно кого-нибудь встретит.

Розина все еще витала в облаках, переходя от хандры к надежде, когда услыхала шум. Из-за поворота выскочил мотоцикл, на нем сидели двое — мужчина и женщина. Парень был в голубых джинсах, с обнаженным торсом. У него было тщедушное, безволосое тело: непропорционально большой шлем делал его похожим на персонаж из какого-нибудь фильма ужасов или фантастического романа. Его спутница выглядела не лучше. Когда мотоцикл остановился, она сняла шлем, и Розина узнала Мари-Шарлотт.

— Я больше не надеялась тебя увидеть, — призналась Розина, обнимая племянницу.

— Со мной никогда не стоит терять надежду, — ответила девчонка.

Ее спутник тоже снял шлем, но остался стоять поодаль, даже не делая попытки поздороваться. Он был похож на азиата.

— Как твои дела? Чем ты занимаешься? — спросила Розина у Мари-Шарлотт.

— Живу, — ответила та коротко.

— Ты живешь, а твоя бедная мать о тебе ничего не знает, места себе не находит от беспокойства.

— Она всегда найдет причину поволноваться — она вечно ноет.

— Ты еще не попадала в тюрьму? — спросила беззлобно Розина.

— Я об этом подумаю, не волнуйся. Где Эдуар? Когда ему ни позвонишь, его кретин араб отвечает, что он путешествует.

— Эдуар обосновался в Швейцарии, — сказала необдуманно Розина, тут же пожалев о вырвавшемся признании.

— А где именно в Швейцарии?

— Я точно не знаю, — солгала Розина, — где-то в немецкой Швейцарии, название вылетело из головы.

— А что он там делает? Он там с какой-нибудь бабой?

— Нет. Ему предложили небольшое предприятие, и он поехал устраиваться.

— Из-за этого он покинул родину?

— Настоящая родина — это работа!

— Все же он иногда, вероятно, возвращается, чтобы присмотреть за своим гаражом?

— Зачем он тебе нужен? Вы же никогда раньше не дружили.

— Верно, но я бы хотела с ним помириться и предложить ему хорошенькое дельце.

Розина недоверчиво улыбнулась.

— Дело, которое ты можешь предложить, вряд ли его заинтересует.

— Ты такая же сучка, как и моя мамаша! — огрызнулась Мари-Шарлотт.

— Ты что, приехала меня оскорблять?

Девчонка пожалела о грубой выходке, сообразив, что это может повредить ее планам.

— Это ты, тетушка, меня оскорбляешь, не ставя меня ни в грош. Кроме шуток, у меня серьезное дело к Дуду, серьезное и честное: переднеприводные машины, которые стоят дешевле грибов. Они принадлежат старичку рабочему, он впал в маразм и готов все отдать почти задарма. Если будешь разговаривать с Дуду, скажи ему об этом. Старик распродает все, не понимая реальной ценности вещей. Мы с Фрэнки купили у него старинные вазы. У него всего навалом, но машины нам не по карману. Только нужно поторопиться, а то у старика безумная идея избавиться от всего побыстрее и отправиться в волшебную страну гесперид.

— Как ты думаешь, до следующего месяца он подождет? — спросила Розина, поверив племяннице.

Мари-Шарлотт постаралась скрыть свою радость, так легко поймав доверчивую тетку на крючок.

— Я попробую уговорить старика; он нас обожает и сделает все, что я попрошу. А когда приблизительно вернется Дуду?

— Я думаю, к десятому, у него очень важное дело во Франции.

— Прекрасно, я тебя буду держать в курсе. Мари-Шарлотт подошла к своему спутнику.

— Что это за цирк? — спросил Фрэнки.

— Этого я не могу объяснить, — ответила девчонка. Повернувшись к Розине, она спросила:

— Похоже, ты закончила свою штуковину?

— Да, только сегодня.

— Ну, хоть теперь ты можешь сказать, что это такое?

— Мечта, — ответила Розина. — Эта хреновина, как и всякая мечта, никогда не сбывается.

* * *

Эдуар договорился с мастером насчет компрессора и необходимых материалов. После того как Вальтер и Лола привели гараж в порядок, он закрыл щели и двери огромными листами прозрачного пластика, который пропускал свет и служил защитой от насекомых, пыли и грязи. Князь разобрал старый «роллс», сняв все внутренние и внешние прокладки. Теперь огромная машина была похожа на гигантский панцирь рака.

Эдуар работал в комбинезоне цвета хаки, в хирургической маске для защиты дыхательных путей. В этот момент появилась Гертруда. Через пластик она казалась призрачной и нереальной.

Князь приподнял пластиковый лист, закрывающий вход в гараж, и Гертруда вошла. Старая княгиня была потрясена таким большим количеством различных инструментов, каких-то приборов, сварочных аппаратов, и самое главное — видом своего королевского автомобиля.

— До какого состояния ты его довел?! — воскликнула она с ужасом. — Ты уверен, что сможешь снова его собрать?

Он нежно ее обнял и прижал к себе, что очень растрогало старую женщину.

— Не волнуйтесь, ба Гертруда; я очень хороший механик, и ваша куча железа скоро будет как новая. Черный цвет делает этот «роллс» похожим на катафалк; правда, в наши дни катафалки бывают и бордовые!

— В какой цвет ты ее хочешь выкрасить, мой дорогой?

— Я хотел бы с вами посоветоваться. Как насчет темно-зеленого цвета и легкой позолоты вокруг дверных ручек?

— Это на самом деле очень красиво, — сказала Гертруда.

— Тогда решено! — весело воскликнул Эдуар. — Кожу на сиденьях я пропитаю маслом собственного изобретения.

Князь тщательно тер крыло машины наждаком. Княгиня с восхищением наблюдала за четкостью и методичностью его движений. Хорошие мастера устают гораздо меньше, чем это может показаться, благодаря умению работать.

— Ты свою вторую бабушку, о которой часто вспоминаешь, тоже называл «ба»?

— Конечно, а вам это не нравится? Вам бы хотелось, чтобы я называл вас как-то иначе?

— Вовсе нет. Мне очень нравится слово «ба».

— Возможно, вы единственная княгиня, которую когда-либо так называли.

Гертруда задержалась в гараже, она была счастлива, что между ней и внуком возникла такая близость.

— Другую бабушку ты очень любил?

— Рашель? О да, конечно. Она была незаурядным человеком.

— Скажи, только не думая! Ты любил ее больше меня?

Эта ребяческая ревность растрогала Эдуара.

— Нет, моя дорогая. Вы в моем сердце и в моей жизни занимаете особое место!

Князь поцеловал Гертруду в губы так целомудренно, как это обычно делают дети.

— Я люблю тебя так же сильно, как солнце, — сказал Эдуар, впервые обращаясь к княгине на «ты».

Вальтер стучал по гладкой поверхности пластика.

— Ваша светлость, — окликнул он княгиню. Старик просунул свою седую голову в гараж.

— Месье герцог просит мадам княгиню подняться в библиотеку, — доложил Вальтер. — У герцога разговор с банкиром, мадам, и предстоит решать серьезные вопросы.

Гертруда вздохнула:

— Этот старый осел совсем запутался.

Ворча, она отправилась к Гролоффу. Вальтер, заинтересовавшись работой Эдуара, замешкался возле него.

— Как я слышал, ваш отец тоже любил механику. Мне кажется, это королевское хобби. Вы изобразите ваш фамильный герб на дверцах машины?

— А может, еще и корону? — пошутил Эдуар. — Вы путаете Версуа с Букингемом, мой милый Вальтер.

— Если те, кто по праву могут себе позволить нечто экстраординарное, этого не делают, кто же тогда? — сказал назидательно Вальтер. — Герб — это так красиво, так поэтично. Возможно, в Англии не было бы сейчас королевы, если бы отменили кареты и гербы!

Эдуар положил руку на плечо Вальтера.

— Вы мне очень нравитесь, Вальтер.

— Вы мне тоже, Ваша светлость, — сказал слуга. — Впрочем, я не смог бы работать у людей, которые мне не нравятся.

— Как вы относитесь к моей бабушке?

— Есть одно слово, его постоянно повторяет мой внучатый племянник: «супер». Помимо уважения, которое я испытываю к княгине, я тоже считаю ее «супер». — И он задумчиво прибавил: — Надеюсь, что она сможет выдержать удар.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил встревоженно князь.

Вальтер покачал головой:

— Когда приходят банкиры, это всегда плохо.

— Вы думаете, у княгини финансовые затруднения?

— Я не думаю, я знаю.

Новость привела Эдуара в ужас, он никак этого не ожидал. Он думал, что в Швейцарии находится казна Черногории, из которой можно черпать деньги, не считая. Представление о неисчерпаемости богатства позволяло Эдуару тратить деньги без зазрения совести. Обычно правительства в изгнании располагали достаточными средствами, что помогало им смириться с потерей власти.

— По-вашему, это серьезно?

— Замок заложен под стопроцентную стоимость, кредиторы проявляют настойчивость, и бедный герцог выкручивается как может. Если заместитель директора Женевского банка приехал собственной персоной, значит, дела совсем плохи.

Князь вспомнил праздники, которые он устраивал, свой роскошный гардероб, и ему стало стыдно. Княгиня всегда безропотно оплачивала все его счета, ни разу не намекнув, чтобы он как-то умерил свои безумные запросы. Гертруда в своем желании обеспечить внуку соответствующий его рангу образ жизни, готова была на все: она влезла в долги, заложила замок.

— Спасибо, Вальтер, что вы мне об этом сказали.

— Только не говорите княгине.

— Не беспокойтесь, я ведь не доносчик.

Вальтер ушел. Князю доложили о приходе Дмитрия Юлафа.

— Проведите его в мою комнату, я сейчас приду. Для Эдуара эти занятия были пыткой. Ему не нравился ни черногорский язык, ни этот человек.

Дмитрий Юлаф был плохим учителем. Его уроки сводились к тому, что Эдуар должен был повторять за ним целые фразы, которые сам же Юлаф и переводил. Он не очень хорошо знал грамматику, и Эдуар убедился, что скрипач говорил на своем родном языке с такими же ошибками, что и на французском.

Сняв комбинезон и вымыв руки, князь отправился к Юлафу. Неподвижный взгляд, застывшая поза делали музыканта похожим на экспонат музея восковых фигур.

Юлаф даже не улыбнулся при появлении Эдуара, ограничившись сухим рукопожатием. Руки у скрипача были горячими, словно его лихорадило.

— С вами все в порядке? — спросил машинально Эдуар.

Юлаф как-то неопределенно кивнул и вынул из потрепанного портфеля книгу.

Он по-прежнему был одет в то же самое тряпье. Создавалось впечатление, что это его единственный костюм. Галстук-бабочка свисал как увядший цветок, а на бортах пиджака алели красные пятна от соуса.

Помятая, порванная игральная карта служила ему книжной закладкой. Это была трефовая восьмерка. Юлаф читал параграф из трех строк своим раскатистым «р» и тщательно его переводил:

— «Мужчина нашпоривал лошадь, которая уходила на третий галоп. Он про себя… подумал, что ему нужно нагнать карету кардинала».

Юлаф передал книгу князю.

— Читайте медленно! — велел он ему.

Князь вздохнул и взял книгу. Его спас телефонный звонок.

— Мадемуазель Стивен! — резко проговорила Маргарет, умиравшая каждый раз от ревности, когда звонила Элоди.

— Алло! — сказала молодая женщина. — Вас еще не возвели на трон, Ваша светлость?

Ее голос был странным, казалось, что она пьяна.

— К чему эти вопросы? — поинтересовался Эдуар.

— Я вас не вижу, не слышу; поэтому и делаю разные предположения.

— Вы пьяны? — спросил князь сухо.

— Более или менее: скажем, капельку! У меня был завтрак с часовщиком, и он меня так достал, что я одна выдула целую бутылку Шато д'Анжелюс.

— Что значит «часовщик»?

— Это тип, который производит часы!

Она засмеялась.

— Он хочет поручить мне сбыть его последние модели: часы, инкрустированные драгоценными камнями. Один араб из-за них потерял голову. Не будете ли вы столь великодушны повидать меня?

— Только не сегодня, — отрезал Эдуар.

— Потому что…

— Потому что вы пьяны.

Элоди не рассердилась.

— Тогда завтра?

— Завтра тоже нет, так как вас будет мучить похмелье!

— Вы очень жестоки, — сказала она грустно.

— Я заеду послезавтра, — смягчился князь.

— Боюсь, что послезавтра мне не удастся отменить назначенную встречу с фирмой «Тампэкс». Боже мой, князь, будьте великодушны, приезжайте сейчас: я в отличной форме благодаря алкоголю. Если вам никогда не приходилось целовать провод высокого напряжения, то наденьте туфли на резиновой подошве и попробуйте!

— Я занят, — сказал Эдуар твердо. — Очень жаль, Элоди.

Она прокричала:

— Эй! Не бросайте трубку! У меня для вас подарок.

— Это очень мило, — сказал князь тем же ледяным тоном.

— Представьте себе, что последние ночи я много думала о вас. Я пришла к выводу, что вам не хватает одной вещицы, пустячка, но тем не менее очень важного.

— И чего же мне не хватает?

— Духов, Ваша светлость, хороших духов.

— Зачем? От меня плохо пахнет?

— Наоборот: от вас пахнет настоящим самцом и настолько сильно, что от вашей шевелюры летят искры. Но человек вашего ранга и положения должен иметь духи, и не просто какие-нибудь. Я хотела бы, чтобы вы попробовали «Нью-Йорк» Патрисии де Николаи; это запах свежести с чуть пряным ароматом. Вы придете за ними?

— Нет.

— Чертов принц! — сказала Элоди. И повесила трубку.

Эдуар улыбнулся. Его забавляло, что обостренное алкоголем желание Элоди настолько ударило ей в голову, что она даже стала его оскорблять.

Юлаф во время разговора не шелохнулся; этот тип, вероятно, мог часами сидеть неподвижно.

Его присутствие стало для князя невыносимым, и он решил от него отделаться. Но телефон зазвонил снова. Он подумал, что это, вероятно, снова Элоди, которая звонит, чтобы извиниться. Это действительно была Элоди, но она не собиралась извиняться.

— Я вам говорю об эротике, а о самом главном забыла: насчет праздника в пятницу. Какую музыку вы предпочитаете?

— Я собираюсь его отменить, — сказал Эдуар.

— Князь, вы сошли с ума! Отменить, когда уже заранее, за полмесяца, были разосланы пригласительные билеты, и все гости приняли приглашение!

— Мы найдем вескую причину и позвоним каждому с извинениями.

Элоди была на грани истерики.

— Опять ваши причуды, князь? Но только не в Швейцарии, Ваша светлость. Здесь не принято отменять то, что запланировано. А капризы считаются плохим тоном.

— Отлично, — сказал Эдуар, — считайте, что я ничего не говорил.

— Браво! Теперь ответьте на мой вопрос: какую музыку вы хотите?

— Музыку? Не знаю, какой-нибудь дешевенький трюк.

Дмитрий Юлаф вдруг неожиданно вышел из своего состояния прострации и поднял руку.

— Что такое? — спросил у него князь.

— Музыку! — повторил Юлаф. — Я и трое моих друзей! У нас прекрасная группа. Цыганская музыка; очень, очень красивая!

Эдуар сказал:

— Не волнуйтесь, Элоди. У меня есть то, что нам нужно.

Вот с такой легкостью он распорядился своей судьбой.

 

32

Розина была убеждена, что в ближайшее время Фаусто вернется, так как он оставил свое барахло в ее новых вагончиках: транзистор, два колеса, спортивный костюм, рекламирующий фирму «Пежо», связку ключей и фотографию, где запечатлены были Фаусто Коп-пи (настоящий) и Джино Бартали, обменивающиеся флягами при восхождении на перевал.

В любом случае он должен был прийти днем или ночью, чтобы забрать свои сокровища. Зная его трусливый характер, Розина предполагала, что скорее всего это произойдет ночью, ибо он боялся сцен, упреков, ссор. Ожидая ночного возвращения, Розина прикрепила к двери колокольчик, который бы разбудил ее при появлении Фаусто.

Колокольчик зазвонил на четвертый день, ранним утром. Розина быстро встала и вышла — в ночной сорочке, в стоптанных старых туфлях. Фаусто стоял в дверном проеме. Розина улыбнулась ему.

— Когда я была совсем маленькой, отец брал меня на рыбалку. На конец своей удочки он всегда прикреплял бубенчик. Начинается трезвон — он спешил подсечь рыбу. Привет, чемпион, ты переезжаешь или меняешь улицу?

Она говорила дружелюбно, но очень быстро, чтобы побороть свою ярость. Розине не хотелось, чтобы их отношения закончились сценой ревности.

— Итак, ты нашел свеженькое тело, Казанова? Кто она? Официантка из бара или продавщица из супермаркета?

Фаусто, казалось, размышлял, а потом набрался смелости и сказал:

— Ты мне осточертела!

— Лестное замечание, чемпион. Из тебя вышел бы неплохой адвокат.

У него была огромная сумка, в которую он запихивал свои вещи.

— Ты хотя бы заметил, что строительство закончилось? И теперь мою территорию никогда больше не назовут «строительным участком»?

Фаусто молчал.

— По крайней мере, пока ты не удрал, ты должен знать: все это я делала ради тебя. Я не могу сказать, во сколько мне это обошлось, так как я тратила, не считая. На это ушли все мои деньги. Пожертвуй тремя минутами, чтобы посмотреть на все это, окажи мне последнюю любезность.

Розина взяла его за руку, увлекая за собой. Фаусто резко отдернул руку, но пошел следом. Они направились к котловине; в лучах утреннего солнца кольцо асфальта блестело, словно рыбья чешуя.

— Что это такое? — спросил итальянец. Розина взорвалась.

— Он еще спрашивает, что это! Ты мудак или велосипедист? Велодром, олух! Я думала, что ты будешь здесь тренироваться со своими одноклубниками. Мы бы устраивали тут региональные отборочные соревнования. В центре был бы буфет, где подавались бы напитки, картошка фри, сандвичи. Это было бы так здорово и называлось бы все это «Велодром Фаусто Феррари».

Розина смутно надеялась увидеть на его лице хоть какие-то признаки волнения, но там не было ничего, кроме презрения и оцепенелого изумления.

Фаусто, глядя на Розину, покрутил указательным пальцем у виска.

— Где ты видела такие велодромы? Эта штуковина абсолютно плоская, непригодная к виражам. Здесь только можно кататься на роликах. Надо быть круглой идиоткой, чтобы строить велодром, не имея о нем никакого понятия! Пока, старая развалина!

Розина не смотрела, как он уходил, а тупо глядела на свое бесполезное детище до тех пор, пока не затихли звуки удаляющегося мотора.

* * *

— Но кто тебе наговорил весь этот вздор! — возмущалась Гертруда. — Держу пари, что это впавший в маразм Вальтер?

— Вовсе нет, — солгал Эдуар. — Меня обеспокоил визит вашего банкира.

— Он пришел обсудить со мной вопрос о помещении капитала.

— Вы говорите правду, ба Гертруда?

— Я надеюсь, ты прекратишь об этом тревожиться!

— Тем не менее я хочу отменить все приемы. К сожалению, ближайший прием отменить нельзя, но он будет последним, тем более что они меня больше не развлекают. Мне стыдно, что я потратил такую громадную сумму на свой гардероб.

— Ты должен выглядеть достойным своего положения, мой дорогой. Кстати, когда ты закончишь ремонт моего «роллса»? Мне его не хватает; когда я езжу на кладбище или в церковь в твоем довоенном «ситроене», мне кажется, будто я участвую в демонстрации машин старых моделей.

— Через три, максимум четыре дня я его сделаю, — пообещал Эдуар.

Князь вышел из комнаты, чтобы вернуться к работе. Несмотря на заверения княгини, на душе у него было неспокойно; он знал, что дыма без огня не бывает. Даже если Вальтер и сгущал краски, Гертруде, вероятно, пришлось пережить страшные волнения по поводу своих финансовых проблем, и Эдуар подумал: а не открыть ли ему собственное дело в Швейцарии, чтобы возместить расходы Версуа?

Он знал, что экономика Швейцарии, как и других европейских стран, испытывает кризис, который особенно затронул автомобильный бизнес. А ведь Эдуару хотелось заниматься только тем, что он всегда любил и в чем отлично разбирался.

Чтобы избавиться от мрачного настроения, князь решил заняться любовью — эта терапия всегда помогала. Он колебался, стоит ли наносить визит Элоди, которого она так страстно ждала. Хотя до Женевы было близко, князю не хотелось преодолевать даже это короткое расстояние. В замке у него был небольшой гарем — Маргарет и герцогиня Гролофф.

Он отправился на поиски Маргарет и нашел ее в будуаре Гертруды. Девушка читала вслух старой княгине. Ее легкий ирландский акцент придавал особое очарование тексту Марка Твена. Княгиня слушала с закрытыми глазами, ее голова была чуть откинута назад, на спинку глубокого прямоугольного кресла, ее красивые восковые руки лежали на подлокотниках. Эдуар не хотел нарушать эту идиллию и отправился к герцогине, которая смотрела телевизор в своей комнате. Ее жизнь протекала либо у телевизионного экрана, либо за гаданием на картах. Герцогиня пыталась заглянуть в будущее, которое было ясно и без карт.

Князь подошел на цыпочках в тот момент, когда на экране крупным планом шериф с физиономией преступника размахивал кольтом.

Эдуар вынул из брюк свой член и провел им по голове милой обжоры, опуская все ниже к затылку. Мадам Гролофф с криком подскочила, затем, увидев то, что ей предлагали, набросилась на него с жадностью белой акулы. Этот неожиданный сюрприз князя разжег ее природную ненасытность, и она принялась сосать мощный член Эдуара, выражая свое удовольствие, отчаянно сопя.

Тем временем граф Гролофф, зашедший к своей супруге, увидел эту милую сцену и тут же ретировался, почти беззвучно бормоча:

— Прошу меня извинить, Ваша светлость.

Князь, как и большинство мужчин, которым делают минет, держал свою партнершу за голову, чтобы направлять ее движения и задавать требуемый ритм. Князь понял, что милая мадам ничего не заметила и не стал прерывать стремительности, с которой она жадно сосала его член. Когда Эдуар добился того, чего хотел, он поцеловал герцогиню в лоб и ушел, ни о чем не сказав, решив, что супруги сами разберутся.

Чуть позже ему позвонил мэтр Кремона, его адвокат, которому нужны были дополнительные сведения для процесса, назначенного на десятое число следующего месяца.

Князь рассеянно их предоставил. Из Швейцарии, все казалось ему незначительным, и он перестал даже об этом думать. Жалкая история, которую не стоило принимать всерьез. Он вспомнил жену адвоката с длинными обесцвеченными волосами, опустившуюся, неряшливую, которую, несмотря на все это, супруг обожал. Князь даже испытал зависть к жалкому семейному очагу адвоката. Возможно, приятно посвятить всю свою жизнь заботам о жене.

* * *

По случаю своего последнего приема, князь обновил экстравагантный смокинг, который до этого он не осмеливался надеть. Элоди Стивен вела вечер в соответствии с намеченной программой: на этот раз были приглашены художники, артисты и телевизионщики.

На пригласительных билетах не было пометки «черный галстук, вечернее платье», хотя князь да еще музыканты оркестра были в смокингах. Князь вел себя подчеркнуто непринужденно, чтобы остальные мужчины не испытывали неловкости или какой-то ущербности.

За столом Эдуара сидели директор Большого театра Женевы, президент французского телевидения, Элоди и еще четыре красивые молодые женщины, прошедшие тесты на качество в небольшом привокзальном отеле. Так как стояла страшная жара, князь попросил разрешения у женщин на то, чтобы мужчины сняли пиджаки. Разрешение было получено, но мало кто из мужчин им воспользовался, видя, что князь не снимает смокинг. Так как прием был рассчитан всего на сорок персон, то сделали шведский стол: блины с семгой, политые острым соусом (хотя блюдо было не по сезону), утка, запеченная с персиками.

Группа музыкантов Юлафа была не на высоте. Несчастные, обливаясь потом, они словно состязались друг с другом, нещадно фальшивя.

— Ваш протеже такой же плохой скрипач, как и педагог, — сказал Эдуар вскользь Элоди.

Элоди вела себя как настоящая хозяйка дома, и их отношения с князем ни у кого не вызывали сомнения. Это ее вполне устраивало, ибо она считала, что связь с князем скажется благоприятно на ее карьере.

Несмотря на все старания Элоди, вечер получился скучным, возможно, из-за молчаливости князя, который даже не пытался поддерживать разговоры. Он испытывал угрызения совести, и потому этот последний прием был ему в тягость. Финансовое положение бабки владело всеми его мыслями, и князь не обращал внимания на знаменитых гостей, сидевших за его столом; даже необыкновенно тонкий юмор директора театра оставлял его равнодушным. Эдуар испытывал смутное ощущение опасности, которое он даже не мог объяснить. Князь не в силах был избавиться от состояния тревоги, оно теснило его грудь, сдавливало дыхание.

На этот раз блюда казались ему менее вкусными и удачными; Элоди обратилась к другому повару, вероятно, потому, что тот ей пообещал недорогую, но обильную еду, но меню подошло бы скорее банкету средней руки, семга была сухой, блинам не хватало мягкости, утка с консервированными персиками плавала в водянистом соусе.

Князь позволил себе резкое замечание:

— Моя дорогая Элоди, вы, должно быть, обратились в заводскую столовую, которая нам приготовила столь жалкие, унылые блюда!

Молодая женщина вспыхнула, но промолчала. Через некоторое время она вышла из-за стола, а когда вернулась, глаза у нее были красными.

На десерт подали подгоревшие блины, музыканты спустились с маленькой эстрады, чтобы обойти каждый столик.

Они играли чардаш, вальсы, весь репертуар русского кабака, который переживает времена и моду и которым во все времена упивается от наслаждения не очень искушенная в музыке публика.

На вечере присутствовали музыковеды, и они явно с трудом выносили это скверное пиликанье, похожее скорее на кошачий концерт.

— Я надеюсь, что у вас не лопнут барабанные перепонки, — сказал Эдуар директору Большого театра.

Собеседник был тонким и хорошо воспитанным человеком, чтобы притворно запротестовать:

— Наоборот, — сказал он, — это их успокаивает! Они оба посмеялись над каламбуром.

Квартет, закончив круг почета, подошел наконец к столику князя. На тарелках застыли блины, покрывшиеся белым налетом.

Дмитрий Юлаф настроил свою скрипку и начал играть отрывок из бравурной арии «Прекрасный голубой Дунай». Он играл, так пристально смотря на князя, что тот не смог выдержать его гипнотического взгляда.

«Этот человек — безумец», — подумал Эдуар. Он решил немедленно прекратить с ним занятия. Антипатия, которую он к нему испытывал, перешла вдруг в ненависть.

Директора оперного театра корчило из-за этого потока фальшивых нот. Он переносил их стоически, хотя Юлаф приблизился к нему настолько, насколько позволяли движения смычка.

От музыканта пахло давно немытым, грязным телом, ногти были с траурной каймой, а на шее виднелись потеки грязи. Когда он закончил играть, он оттолкнул локтем тарелку князя и положил скрипку на стол.

— Что вы себе позволяете? — возмутился Эдуар. Дмитрий Юлаф тонко улыбнулся:

— Минуточку! — сказал он.

Юлаф сунул правую руку во внутренний карман своей куртки и вытащил крупнокалиберный пистолет.

В одно мгновение Эдуар увидел свою смерть. Прогремело два выстрела. Князь почувствовал два удара, последовавших друг за другом, как если бы на него обрушился град камней, но камни больше не падали, они вонзались в него, разрывали его тело, убивали. Ощущение сильного ожога сменилось внезапно ледяным холодом. Эдуар цеплялся за жизнь, пытаясь побороть смерть во что бы то ни стало.

Наступило безмолвие, и все провалилось в густой туман.

 

33

Как только Эдуар пришел в себя, он заинтересовался огромной черной мухой. Его волновало, бегает ли она по стеклу снаружи или же внутри. Такое умственное напряжение его быстро утомило, он закрыл глаза и погрузился в состояние безмятежного полузабытья, в котором сверкали короткие вспышки.

Когда Эдуар снова открыл глаза, муха исчезла. Ему трудно было дышать, казалось, что на грудь навалилась бетонная плита. Он так задыхался, что подумал, будто умирает, но поскольку он мог поддерживать свое существование лишь небольшим количеством кислорода, то решил его максимально экономить.

Князь даже не пытался понять, где он находится, — это было ему безразлично.

Чуть позже (понятие времени для Эдуара не существовало) перед ним возникли приятные видения: его самые красивые переднеприводные автомобили расположились звездой посреди огромного, обшитого панелями зала. А потом он опять погрузился в забытье.

Эдуар преодолевал новый период своего забытья, который закончился медленным прояснением сознания. Ему показалось, что он увидел очень далеко в белом небе лица Гертруды и Розины. Он ощутил смутную радость и уснул уже без всяких видений, но и во сне чувствовал, как трудно ему дышать. Потом он различил свет электрической лампочки, а затем и дневной свет.

Он уходил, возвращался, чтобы снова очутиться в стране сознания. Иногда Эдуару мерещились лица, они то появлялись, то исчезали. Ему хотелось увидеть только одно-единственное лицо, доставлявшее ему радость, — лицо Розины. Она снова отрастила волосы и сделала прежнюю прическу. И князь был этим очень доволен.

Настал день, когда он начал слышать — будто бы жужжание ос. Эдуар распознал звуки речи. Он ощущал прикосновение рук, которые его приподнимали, раздевали, одевали. Ему подкладывали судно, вкладывали его член в стеклянный узкий сосуд, делали внутривенное вливание, мыли его тело, иногда накладывали прорезиненную полость на нос и рот, и тогда ему дышалось легче. У него начались ужасные боли, на которые он даже не мог пожаловаться.

Появлялись лица мужчин и женщин (их было больше), они заслоняли от него лица Розины и Гертруды. В какой-то момент он увидел лицо Маргарет, усыпанное веснушками. Князю хотелось ей улыбнуться. В голове мелькнуло игривое воспоминание: ирландка «целомудренно» позволяла ему трахать себя в задний проход. Он стал обдумывать это слово и нашел его правильным: именно целомудренно! Из любви к нему.

* * *

— Ты меня ведь слышишь, не правда ли, малыш?

Милое лицо Гертруды — сколько же в нем нежности! Князь моргнул. Вероятно, удобно таким образом отвечать на вопросы, когда не умеешь говорить.

Гертруда ласкала его руку, в которую не делали уколов. Эдуар ощущал легкое нежное прикосновение.

— Все будет хорошо, не волнуйся, — говорила старая княгиня. — Ты такой же крепкий, как и твой дед.

Она наклонилась к нему и чуть коснулась его губ. Князь ощутил еле уловимый запах вербены.

— Ты, — продолжала старая женщина, — родился под счастливой звездой, и ничто никогда не сможет тебя уничтожить.

Гертруда перекрестилась, чтобы не сглазить.

О чем она говорила? Ее язык казался ему загадочным. Она куда-то исчезла, а его глаза уставились в белое уродство потолка.

* * *

Из других видений появлялось чаще всего одно, и каждый раз у него вырывался жалобный стон ужаса: это было бесформенное чудовище с налитыми кровью глазами и неподвижным взглядом. Этот пылающий взгляд постепенно чернел, превращался в две щелочки, блестевшие в ночи.

К нему приходили врачи с висящими на груди стетоскопами, улыбающиеся медсестры, у одной из которых была оливковая кожа. И потом Гертруда, Гертруда с таким страстным, горячим желанием поднять его на ноги. Эдуар пил из ложечки; ему подняли подушки; теперь он мог видеть всю свою палату (первого класса). В окно билась листва деревьев.

Огромные букеты цветов громоздились на столе, на полу вдоль стен пастельных тонов стояли корзины роз. Княгиня сидела рядом с ним в удобном кресле, явно не из больничной мебели. Таких кресел не бывает даже в очень дорогих клиниках. Должно быть, она просидела у его изголовья в течение многих дней, так как на ней были мягкие туфли на толстой подошве, и ноги укрыты пледом.

Эдуар улыбнулся ей вполне осмысленной улыбкой. Острая боль раздирала грудь, но он терпел ее стоически.

— Ба Гертруда! — сказал он.

Княгиня подскочила и обняла его голову своими ледяными руками.

— Наконец-то! — сказала она плача.

Князь потерял память, как это часто случается при таких серьезных травмах. Гертруда сообщила ему, что он находится в одной из клиник Женевы, где ему вынуждены были удалить левое легкое; она рассказала ему обо всем, что с ним произошло: покушение омерзительного Дмитрия Юлафа, безумца, который после совершенного преступления налил бокал шампанского перед объятой ужасом публикой и произнес тост — за уничтожение узурпатора, желающего обманным путем завладеть престолом Черногории. Но следствие доказало, что политические мотивы были не единственной причиной покушения. Элоди Стивен питала слабость к этому музыканту с лицом террориста. Газеты утверждали, что Юлафом двигала самая элементарная ревность. Состояние Эдуара казалось всем безнадежным. Больше недели князь пребывал в коматозном состоянии, одна из пуль задела сердечную мышцу, другая — раздробила ключицу и искромсала легкое.

Князь ощущал невыразимое бессилие, усталость умирающего, накаченного морфием человека. Рассказ княгини не пробудил в нем никакого интереса, хотя это касалось целого периода его жизни, о котором он ничего не помнил. Гертруда информировала внука, она думала, что отвечает на те вопросы, что он хотел задать.

Княгиня ему рассказала, что это покушение наделало немало шума в средствах массовой информации и что Розина, оповещенная герцогом Гролоффом, примчалась к нему и провела у его изголовья сорок восемь часов, но потом она вернулась во Францию и ежедневно звонит, чтобы справиться о его здоровье. Гертруда также сказала, что Элоди Стивен хотела нанести ему визит, но Гертруда выгнала из клиники эту ничтожную девку — это она привела в замок убийцу, любовницей которого была.

Князь смутно воспринимал все эти сведения. Они оставались нерасшифрованными в его мозгу и не вызывали никакой реакции. Возможно, когда-нибудь позже наступит просветление, и он их поймет.

* * *

Эдуара окружили чрезмерным вниманием, его тщательно и с благоговением лечили… как князя. Он все время ощущал жгущую боль в груди, которая затрудняла дыхание и ограничивала движения. Его плечо тоже ныло, усиливая страдания. Князю прописали болеутоляющее в больших дозах. Чтобы оградить Эдуара от лишних движений, ему отрастили бороду, и когда он потребовал зеркало, то с трудом узнал себя. В его бороде было гораздо больше рыжих прядей, чем в шевелюре. Болезнь придала взгляду Эдуара несвойственное ему прежде выражение изнеможения.

Гертруда покидала внука только на ночь, возвращаясь в Версуа, но он знал, что первые десять дней она провела возле него, сидя в своем кресле, укутанная в шотландский плед. Утром Вальтер привозил старую даму, а поздно вечером, когда уже всюду гасли огни, он снова заезжал за ней. В этой маленькой старой женщине была неукротимая энергия; она заставляла внука есть, пить, с материнской заботой помогала менять белье.

Наконец настал день, когда он заговорил нормально и смог поддерживать разговор. Он теперь сам отвечал на телефонные звонки Розины. Она рассказала ему про свой разрыв с Фаусто Коппи и откровенно призналась в своем знаменитом сюрпризе, который потерпел жалкое фиаско из-за ее некомпетентности. Она пыталась говорить в шутливом тоне, но Эдуар понял, что она глубоко травмирована этим двойным ударом. Слушая ее болтовню, он думал о том, что это она должна была находиться рядом с ним, а не старая княгиня. Розина всегда отличалась легкомысленностью, возможно, в этом и было ее очарование.

Эдуар спросил, обеспокоенный, на какие средства она сейчас существует. Розина ответила, что собралась продавать велодром и в ожидании покупателя пока живет в вагончике. Эдуар задрожал, вспомнив о трупе шофера, похороненном тайно на участке. Если участок попадет в руки предприимчивого человека, он начнет его перекапывать и обнаружит труп. А это было бы катастрофой.

— Я тебя заклинаю — не продавай участок! — сказал он, изо всех сил напрягая свой слабый голос. — У меня грандиозная идея, как извлечь выгоду из этой земли; подожди, пока я поправлюсь.

Розина обещала подождать. Она продала жалкие украшения Рашель. Это даст ей возможность протянуть несколько месяцев. У нее теперь так мало расходов!

Эдуар позвонил Банану в гараж. Никто не ответил. Через час он снова позвонил и наконец услышал голос своего подмастерья на другом конце провода. Селим сообщил, что с тех пор как Дуду уехал, их бизнес с машинами старых моделей постепенно приходит в упадок. Любители не доверяют Селиму, он фактически превратился в рядового механика. Сейчас он ремонтирует тракторы местных огородников, мотоциклы и даже велосипеды. В свободное время (а его теперь много) он приводит в порядок переднеприводные машины, те, что разбиты и покалечены бандой Мари-Шарлотт.

— Это прекрасно, это прекрасно, — уверял князь устало. — Держись до моего возвращения.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Банан. — Твоя мать сказала, что с тобой случился несчастный случай, но это не очень серьезно.

Эдуар улыбнулся новому доказательству легкомыслия Розины.

— Все в порядке! — ответил он, чтобы не вдаваться в подробности. — Как Наджиба?

— Лалилала.

— Это по-арабски? — пошутил князь. Но Банан оставался серьезным.

— Если ты хочешь знать, она никогда больше не придет в себя после нападения этих подонков. Это оказалось для нее слишком серьезным потрясением. Представь себе, она больше не подходит к телефону, прячется, как только слышит звук подъезжающей машины или мотоцикла; когда держишь гараж, это весело, не правда ли?

— Нужно ее показать психиатру.

— Ее уже смотрели в одной больнице. Когда ей задавали вопросы, она отвечала по-арабски.

* * *

Впервые с того дня, когда произошло то, что Розина называла «несчастным случаем», княгиня не приехала в клинику. Она сказала Эдуару, что заболела гриппом и что герцог Гролофф заедет во второй половине дня.

Князь охотно бы обошелся без этого тягостного для него посещения. С тех пор как герцог застал Эдуара и свою жену в деликатном положении, они не обмолвились ни одним словом. Князю трудно было представить, о чем можно разговаривать со стариком в такой ситуации. Чтобы оградить себя от лишних волнений, Эдуар предупредил медсестер, что к нему должен прийти назойливый посетитель, — пусть они попросят его сократить время своего визита.

Герцог явился в три часа, хотя обычно в это время он отдыхал. На нем была одежда, которую Эдуар видел впервые; она скорее подходила для пикника, нежели для того, чтобы выразить свое почтение больному князю. Помятый костюм из кремового тика, на ногах сандалии сорокалетней давности, его туалет довершала голубая сорочка с открытым воротом. В руках он держал соломенную шляпу с черной лентой. Как только двери закрыли, он тут же ее надел.

— Очень рад вас видеть, мой дорогой герцог, — прошептал Эдуар, удивленный как его поведением, так и нелепым нарядом.

— А я вовсе нет, месье Бланвен, — возразил герцог. И прибавил: — Я нахожусь здесь по просьбе Ее светлости княгини Гертруды.

Князь вздохнул и сказал, гладя кронштейн, укрепленный над его кроватью, откуда свисал ремень с треугольной ручкой, чтобы ему легче было садиться:

— Убирайтесь, старый рогоносец, у меня нет настроения выносить ваше шутовство.

Высказавшись, князь почувствовал облегчение. Ему никогда не нравился Гролофф, он ощущал исходившую от него враждебность. Возвращение с того света сделало его нетерпимым ко всему, что причиняло ему неприятности.

— Я должен кое-что сообщить вам, месье Бланвен, — сказал герцог, — иначе я бы с большим удовольствием удалился отсюда. Тем не менее случилось так, что я вам вынужден сообщить некоторые сведения и даже передать документ.

Он остался стоять, в своей соломенной шляпе напоминая комического персонажа Лабиша.

— Видите ли, месье Бланвен, ваш убийца, об оплошности которого я очень сожалею, прошу извинить меня за эти слова, совершив покушение, произнес очень мудрые слова. Он сказал, что прикончил великого лгуна, и я полностью разделяю его мнение. Вполне возможно, что Сигизмонд Второй был вашим отцом, но тем не менее вы навсегда останетесь лишь бастардом. С каких это пор внебрачные дети князей имели право наследовать престол?

Княгиня Гертруда страшно травмирована своим горем. Она перенесла столько испытаний, что это несколько деформировало ее восприятие. Княгиня в преклонном возрасте, ей хочется о ком-нибудь заботиться. И тут появляетесь вы, месье Бланвен. Вы избрали удачный момент. Забыв, что вы щенок служанки, она видит в вас лишь наследника своего сына. Вы сумели покорить ее с присущими вам мастерством и наглостью, и теперь она полностью порабощена этим чудесным и неожиданным наследником, над которым смеются все, начиная с тех, с кем вы неприлично пировали. Княгиня вам всецело предана, никто никогда не сможет открыть ей глаза на истинное положение вещей. Разве что вы сами, своими поступками и поведением.

Вы довершили ее разорение, месье Бланвен. У нее почти ничего не оставалось еще до вашего приезда, теперь же — только долги. Пробил час ростовщиков, месье Бланвен, черный час кредиторов. Когда вы вернетесь в замок, вас ожидает целый ряд неожиданностей: сюрпризы, которые трудно будет от вас скрыть Ее светлости. Она вынуждена была продать свой царский венец, чтобы оплатить ваши тряпки, ваши трапезы и ваше лечение.

А теперь, месье Бланвен, самое замечательное. Пока вы пребывали в коматозном состоянии, в замок пришли бумаги с обвинительным заключением суда. Я должен был подписать квитанцию о получении. Я их прочел. Так вот, десятого числа прошлого месяца вы были осуждены уголовным судом Версаля на три года тюремного заключения, из них шесть месяцев особо строгого режима, за укрывательство краденых машин. Мои поздравления, князь. Ваши предки будут гордиться вами!

Он бросил бумаги в ноги Эдуару и удалился.

 

34

Они убежали из сгоревшего дома после ареста Ганса. Человек, которого они ограбили, был разведен и не боялся компрометирующих фотографий. Он подал на них жалобу в суд. Когда явилась полиция, в доме находился только немец, и его заграбастали. По кодексу воровской чести, Ганс не мог назвать имен своих сообщников. Он даже проявил верх порядочности, сообщив им, что убежище давно было сожжено. Ганс отделался от своих часов, имитации «Ролекс», раздавив каблуком циферблат. Как только это произошло, троица удрала.

Теперь они жили в пристройке, которую арендовали у огородника, недалеко от гаража Эдуара, и пытались создать видимость степенного, чинного образа жизни. Схема их налетов не менялась; у них не было никакого резона ее менять, поскольку по-прежнему это приносило прибыль. Две девицы за рулем украденной машины приставали к мужчинам на улице Фош. Фрэнки держался в стороне, спрятавшись за машину. Когда девицам удавалось подцепить какого-нибудь пижона за рулем, они делали знак Фрэнки следовать за ними. Обычно они завозили простака в какое-нибудь укромное местечко, подходящее для грабежа. Как только обе машины останавливались, девицы перебирались к своему клиенту и принимались за дело. Они его возбуждали, предлагали перебраться на заднее сиденье, чтобы удобнее было развлекаться. Мужчина, взволнованный видом молодых тел двух девиц, предлагавших себя, даже не упоминая о плате, принимал их за порочных уличных девчонок, любящих приключения такого рода. Удобно устроившись сзади, дылда Стефани начинала пылкую любовную игру, которая воспламенила бы любого самца, а Мари-Шарлотт рассказывала похотливые истории. Через некоторое время, считая свою жертву доведенной до кондиции, Дылда умоляла его снять брюки, дав понять, каким видом любви они будут с ним заниматься. Простак с оголенным задом вверял себя двум шлюхам. Мари-Шарлотт завладевала всей одеждой и даже трусами бедняги и убегала из машины, а следом за ней — и Стефани.

Клиент реагировал медленно, ему трудно было перейти от эйфории к полной растерянности. Не имея возможности выйти из машины в таком виде, он истошно орал. Тогда из тени появлялся Фрэнки с брюками в руках.

— Месье, я могу продать кое-какие шмотки; я уверен, что они вам подойдут; они принадлежали одному мерзавцу, который пытался изнасиловать двух малолеток. Вещи очень хорошего качества. Я вам в качестве подарка оставлю ремень из крокодиловой кожи.

Бедняга, жертва собственной глупости, вынужден был платить за собственные вещи.

Дело было прибыльным, и троица прекрасно жила; днем они курили и устраивали пьяные оргии. Мари-Шарлотт, вооруженная биноклем, следила за гаражом своего кузена, ожидая его возвращения. Но десятое число прошло, а Эдуар не появлялся. Идти выяснять у Розины, что случилось, ей не хотелось. Она боялась вызвать подозрение у тетки. Мари-Шарлотт ждала. Она приняла твердое решение. Ей казалось, что она сможет ждать месяцы, годы, сколько понадобится.

Ее дикое намерение раздражало Фрэнки, и он пытался урезонить девчонку:

— Но, моя милая, что тебе сделал этот парень, если ты так хочешь перевернуть все вверх дном в его гараже?

— Он надавал мне по заду.

— Ты считаешь, что из-за этого стоит идти на каторгу?

Мари-Шарлотт не стала ему объяснять, что Эдуар был единственным человеком, на которого она никогда не могла произвести впечатление. Он считал ее ничтожеством, отбросом общества, «испорченной девчонкой», которая заслуживала скорее крепкой взбучки, нежели уголовного наказания. Она ненавидела его с такой же страстностью, с какой девчонки ее возраста первый раз влюбляются. Возможно, источником этой лютой ненависти была любовь. Ведь, вероятно, бывают случаи «вывихнутой», патологической первой любви?

Фрэнки повторял одно и то же:

— Ну, ладно: он приедет, ты его укокошишь. Тут же полицейские пронюхают, что это была ты.

— Ничего подобного, если не оставлять свидетелей! Первый раз все обошлось удачно: нас никто не заподозрил.

Фрэнки вздохнул:

— Я боюсь за свою шкуру, ведь тебя ничего не может заставить изменить решение!

— Нет, ничего! Но если ты боишься, проваливай.

* * *

После внезапного ухода Гролоффа Эдуар несколько раз перечитал обвинительное заключение. После покушения это было его первым чтением. Когда князь как следует усвоил текст документа, он еще час поразмышлял, а потом позвонил своему адвокату. Он попал на старую Офелию в стоптанных туфлях, которая испустила пронзительный крик удивления, прежде чем объяснить, что муж находится в суде и вернется только вечером.

— Но что с вами произошло? — спросила она. — Анри перевернул все, чтобы вас найти. Он звонил в Швейцарию по номеру, который вы ему оставляли, но какой-то очень нелюбезный господин ответил, что вы уехали навсегда, не оставив адреса. Судьи поступили с вами по-свински, мой бедный друг.

— Я знаю, у меня на руках заключение.

— Мой муж хочет подать апелляцию, но без вас это невозможно.

Князь сказал жене Кремона, что он уже несколько недель находится в клинике, что ему удалили легкое и он пробудет здесь еще некоторое время. Эдуар просил передать адвокату, чтобы тот приехал в Женеву. Эдуар попросил мадам записать адрес клиники и заставил ее повторить текст, дабы убедиться, что она записала все правильно. Когда князь закончил разговор, он уснул: эти волнения довели его до полного изнеможения. Он очень хотел восстановить свои силы, как атлет после соревнований. Ему нужно было забыть о коварстве герцога, о тюрьме, которая его подстерегала, о своей слабости — он сомневался, сможет ли когда-нибудь вновь восстановить свое здоровье и прекрасную прежде физическую форму. Эдуару казалось, что его любовные приключения происходили не с ним, а с другим человеком. Князь ел очень мало, и сестры пичкали его витаминами.

На следующий день он решил взять себя в руки и победить судьбу. Эдуар потребовал яйца с беконом, и съел все до крошки. Затем князь попросил специалиста по реабилитации не щадить его. Боли в легком были такими же сильными, как и в плече, но он уговорил врачей не давать ему больше болеутоляющих, чтоб выйти из состояния латентной апатии. Эдуару нужна была ясная и трезвая голова, так как он собирался принять очень важное решение. Князь считал, что болезнь послана ему во искупление грехов, правда, он сам толком не знал каких.

Через два дня мэтр Кремона нанес ему визит вместе со своей супругой. Эта пара, как всегда, была нелепо одета. На мадам — юбка из набивной ткани, прикрывающая голые и грязные лодыжки, монашеские сандалии с узкими ремешками, белая сорочка сомнительной свежести, черный пиджак, воротник которого позеленел от старости, подобно очень старым сутанам у очень старых кюре из прошлого. Ее длинные волосы, на этот раз хорошо причесанные, но такие же обесцвеченные, как и прежде, доходили до бедер.

Мэтр казался еще более незаметным в своем клетчатом костюме, борта и лацканы пиджака свисали как капустные листья. В руках у него был портфель из потертой кожи, который ему, вероятно, подарили еще в студенческие времена. Он очень много говорил. Мадам, сидевшая рядом с ним, подчеркивала его речь поддакиванием, зачастую невпопад. Время от времени Кремона поворачивался к ней с улыбкой влюбленного, несколько раз ему удалось нежно погладить ее колени. От этой пары исходила такая страсть, что, казалось, она не угаснет даже со смертью одного из них.

Адвокат вынул из портфеля документы, прочел все статьи кодекса, заставил князя подписать бумаги, потребовал медицинское свидетельство о болезни, которое ему обещали скоро подготовить, но ему нужно было получить его немедленно. Врачи, растерявшись перед такой настойчивостью Кремона, провели его в кабинет профессора, который оперировал Эдуара. Жена хотела сопровождать адвоката, но тот покачал отрицательно головой и нежно поцеловал ее в губы, как будто они расставались надолго.

— Приятно видеть такую счастливую супружескую пару, — сказал Эдуар.

— Это чудесно, — уступчиво поддакнула Офелия.

И она вдруг потянула руку к простыне Эдуара, пытаясь найти его член, который она тут же легко схватила с победоносным кудахтаньем.

— Но это мне не мешает быть немножко шлюхой, — призналась она. — Я думаю, что это особенно нравится Анри.

— Будьте так любезны, отпустите меня, — взмолился Эдуар. — В это время мне делают уколы, и в любой момент может войти медсестра.

Она согласилась.

— Мне всегда кажется забавным поймать за «хвост» мужчину, когда он этого совсем не ожидает, — сказала мадам Кремона.

Князь признал, что это действительно неплохая шутка.

Адвокат вернулся, торжествующий, размахивающий медицинским свидетельством как трофеем.

— Потрясающий этот врач! — ликовал он. — Испанец, но тем не менее очень симпатичный. Мы поболтали: я хорошо знаю Коста Брава. Однако есть одна вещь, которую я не понял и не осмелился задать вопрос: почему, говоря о вас, он называет вас князем?

— В шутку, — ответил Эдуар. — Меня балуют все медсестры.

Князь вернулся в замок через восемь дней после визита адвоката. Он вступил в небольшой заговор с медицинским персоналом, попросив ничего не сообщать княгине, чтобы сделать ей сюрприз.

Он вышел из такси в десять часов утра и увидел Вальтера, сгребавшего в кучу первые осенние листья.

Добряк Вальтер бросил грабли и открыл ворота замка. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы узнать князя — настолько тот сильно изменился. Исхудавшее лицо, рыжая борода, рука на перевязи, согнутая спина превратили Эдуара в другого человека, почти что в старика.

У садовника вырвался стон сострадания: — Ваша светлость! О Ваша светлость! Потом, вспомнив о покушении Дмитрия Юлафа, он воскликнул:

— А! Мерзавец! Проклятый негодяй!

Он начал рыдать, прижавшись лбом к решетке, и Эдуару пришлось его успокаивать.

— Ну же, успокойтесь, Вальтер, я поправлюсь! Дайте мне вашу руку, чтобы я мог дойти до крыльца.

Они заковыляли по направлению к замку. Князь шел как-то боком из-за своего больного плеча. Он держал правую руку на груди, чтобы подавить боль. Самым мучительным для Эдуара оказалось одолеть ступени лестницы. Он должен был дважды останавливаться, чтобы подняться наверх. Вальтер не разговаривал, направив все свои усилия, чтобы его поддерживать. Он открыл дверь.

— Приготовьтесь к переменам, Ваша светлость, — прошептал он.

Князь вошел в холл, и его шаги гулко отдались в пустом помещении. В огромном холле не было ни мебели, ни картин, ни гобеленов. Ковры тоже исчезли, оставив отпечаток на мраморных плитах.

Эдуар теперь понял, что подразумевал герцог Гролофф, говоря о том, что «в замке его ожидает сюрприз».

Поддерживаемый Вальтером, князь наконец добрался до зала для приема гостей.

Вальтер постучал. Тихий голос княгини разрешил войти. Так как оба мужчины не могли одновременно войти в одну створку двери, Вальтер стушевался, пропустив вперед Эдуара. Когда князь увидел огромную, совершенно пустую залу, хотя он и был готов к этому, он тем не менее ощутил страшный удар. В комнате в 150 квадратных метров не было ничего, кроме старых занавесок на окнах, кресла, садового стула и пустого перевернутого сундука, да еще двух больших фотографий на камине — Оттона и Сигизмонда.

Княгиня Гертруда сидела в кресле, Маргарет — на складном стульчике. Она читала вслух своей хозяйке, на сундуке, который служил столом, стояли чайник и чашка.

Узнав своего внука, Гертруда вскочила с кресла и бросилась к нему навстречу.

— Ах ты, скрытник! Почему ты мне ничего не сказал?

— Чтобы сделать тебе сюрприз!

Старая женщина обняла его и потерлась щекой о его грудь.

— Боже мой, вот ты и дома! А я тебя не предупредила о переменах.

— Слова тут бессильны. Эти стервятники забрали у тебя все!

— Они нам оставили наши кровати и наши вещи, да еще кресло — из уважения к моему возрасту; это достаточно великодушно со стороны судебных исполнителей.

Княгиня иронизировала без горечи, приняв свое разорение с неизменным достоинством, которое ничто не могло сломить.

Эдуар подошел к Маргарет и поцеловал ее в лоб.

— Я счастлив вас видеть снова, моя милая.

Ирландка покраснела, встала и осталась стоять, как маленькая девочка, получившая приз на эстраде.

— У меня для тебя есть и другие новости, мой дорогой мальчик, — сказала княгиня, — герцог и герцогиня уехали, сбежали как крысы с тонущего корабля. У экономки Гролофф оказалось имение на берегу озера Тун, и туда отправился мой экскамергер писать свои мемуары. Так как у меня нет больше средств, чтобы платить Вальтеру и Лоле, я им предложила сделать то же самое. Они собираются уехать через несколько дней в одну из итальянских деревушек. Моя дорогая Маргарет, действительно по-настоящему к нам привязанная и преданная, остается вместе с нами. Она намерена заняться кухней, а я приглашу приходящую прислугу, чтобы убирать постели и пылесосить эту пустынную казарму. Но у тебя очень изможденный вид, мой дорогой мальчик. Маргарет тебе поможет лечь в постель.

Мог бы ты подняться по лестнице в свою спальню или ты хочешь, чтобы я попросила Вальтера устроить тебе ложе в зале или же в библиотеке? Я должна тебя предупредить, что у нас конфисковали даже книги.

— Я смогу подняться, не беспокойся, ба Гертруда.

— Тем лучше. Вальтер тебе соорудит некое подобие мебели из досок нашего гаража, то же самое он сделал и для нас с Маргарет. Он мастер на все руки, и мне его будет очень недоставать!

Эдуар погладил свою густую бороду.

— Ба Гертруда, — заявил он, — я вас обеих никогда не брошу.

Он торжественно вытянул руку, как бы присягая:

— Слово князя!

* * *

Им отключили телефон через два дня, но он успел позвонить Банану в гараж:

— Скажи-ка, сынок, сколько у нас осталось машин? Араб быстро подсчитал.

— Было одиннадцать, — сказал он, — минус твоя машина и еще одна, на которую наложили секвестр, две машины полностью уничтожили подонки Мари-Шарлотт. Итого остается семь. А зачем тебе?

Князь принял решение:

— Вот что ты должен сделать, малыш: ты срочно продашь четыре машины похуже. Это значит, ты их должен сбыть с рук; никаких объявлений или переговоров с клиентами. Найди Ипполита Мюллера в Гувен-Сан-Сир, это свойский парень, он тебя видел несколько раз; ты ему скажешь, что у меня непредвиденные расходы и что я ему продаю самые лучшие из своих машин. Я думаю, он тебя не слишком надует. Мне нужны наличные. Когда ты получить деньги, попроси своих двух приятелей из футбольной команды поехать вместе с тобой в Швейцарию на уик-энд. Вы мне привезете три переднеприводные машины и деньги за остальные. Это возможно?

— Конечно! Конечно! Дуду! У тебя неприятности?

— Немножко. Только не оставляй свою сестренку одну в гараже.

— Естественно, не оставлю. А если Мюллер даст очень мало, позвонить тебе?

— Не нужно, его цена будет моей ценой. Но я рассчитываю на то, что ты выгодно провернешь это дельце. Если хочешь когда-нибудь иметь собственный счет в банке, нужно, чтобы ты знал свои права, Селим. Нас достаточно долго водили за нос всякие крысы, теперь наш черед!

* * *

Супруги Воланте уезжали как раз в тот день, когда был отключен телефон.

Эти два события придали дому совсем заброшенный вид, будто его отрезали от внешнего мира. Последние обитатели замка — Эдуар, Гертруда и Маргарет — были похожи скорее на пленников в какой-то странной, проигранной войне.

Вальтер и Лола рыдали не переставая, покидая замок навсегда. Они то и дело целовали руки княгине, Эдуару, благодарили тихую Маргарет, которая, как и они, безостановочно плакала.

Жизнь словно иссякла в опустевшем жилище, где одновременно с телефоном отключили телевизионную и радиосеть. Над замком, который никто не посещал, повисла гулкая тишина.

* * *

Княгиня Гертруда не обращала внимания на плачевную, страшную ситуацию, в которой она оказалась: ее беспокоило только здоровье внука. Так как у нее еще оставалось несколько купюр по сто франков от продажи — за бесценок — диадемы, она на них накупила продуктов самого высокого качества для больного. Княгиня питалась хлебом, смоченным в молоке, и запрещала Маргарет налегать на мучное и жареную картошку, считая эту пищу вредной не только для здоровья, но и для фигуры.

Эдуар проводил в постели большую часть времени. Он с трудом заставлял себя проделывать некоторые физические упражнения для поднятия тонуса: на самом деле, эти две пули, выпущенные в него безумцем, заметно подорвали его здоровье. Движения его утомляли; разговоры причиняли ему нестерпимую боль; жизнь для него была относительно сносной и терпимой, только когда он находился в горизонтальном положении и лишь в удобной позе.

Иногда ночью он спрашивал себя, а не поселилась ли уже в нем смерть, день за днем подтачивающая его здоровье и приближающая последний час? Искромсанное, искалеченное тело ощущало близкий конец. Он сравнил свое состояние с острой формой туберкулеза, который в былые времена был неизлечим. Несчастные умирали постепенно от учащающегося с каждым днем кровохарканья. Эдуар тоже кашлял кровью во время особенно мучительных приступов, но он отправлял все платки Маргарет, умоляя ее ничего не говорить бабушке.

Гертруда бесстрашно, с царственным достоинством переносила крайнюю нужду. Очень верующая, набожная, княгиня возлагала все надежды на Бога, который, непременно, после всех страшных испытаний, ниспошлет свою благодать и даст ей возможность дожить спокойно последние дни.

В пятницу вечером весело зазвонил звонок на воротах. Маргарет пошла открывать и с удивлением увидела кортеж из трех машин, за рулем которых сидели молодые ребята с длинными волосами, слегка загоревшие, а у двух парней в ушах были серьги. Возглавлял эскорт молодой араб с лицом смуглого ангела. Он объявил, что его зовут Селим Лараби, что он работает в гараже у Дуду Бланвена и что тот их ожидает.

Этот приезд как бы влил жизненные силы в князя. Он встал, оделся без помощи сиделки и спустился по лестнице.

Троица, ожидавшая его в большом пустынном холле, замолчала при его появлении.

— Мне это, вероятно, снится, это не ты! — пробормотал Банан.

Он не мог узнать своего кумира в этом исхудавшем, как бы уменьшившемся в размерах, сутулом человеке, непричесанные волосы которого поседели, а борода не могла скрыть бледных впалых щек.

— Что, я был чуть покрасивее?

Парнишка не умел врать и заявил категорически:

— Ты выглядишь на двадцать лет старше!

— Я вас ожидал в пятницу, — сказал князь, пожимая руки ребятам.

— Они взяли отгул, — объяснил Банан, — так как в воскресенье у них матч с командой из Вернуйе.

Селим отвел своего хозяина в сторону и протянул ему конверт.

— Твой Мюллер — скряга: он дал мне пятьдесят векселей за четыре машины; поскольку ты мне велел распродать их по низкой цене, я и продал, но он хорошо нагрел руки на этом дельце!

— Тем лучше для него, — сказал Эдуар.

— Значит, тебе все равно?

— Да.

— Скажи-ка, патрон, я мог бы что-нибудь сделать для тебя, а то ты совсем раскис? Что говорят врачи?

— Я их больше не вижу.

— Ты отвратительно поступил, Дуду, не сказав мне о своем состоянии. Я не ожидал увидеть такое.

— Скобосы предпочитают умереть от пули, — проворчал князь.

— О чем ты говоришь?

— Пустяки, не стоит повторять. Я просто думаю вслух.

Паренек окинул обстановку взглядом, явно ничего не понимая.

— Скажи мне: этот замок очень красив, но почему в нем пусто?

— Или пить, или вести машину, нужно выбирать! — изрек Эдуар. — Ладно, ребята, это еще не все, у меня к вам последняя просьба: нужно, чтобы вы их подняли в большой зал, наверху. Здесь широкие двери, и вы могли бы проехать, подложив доски и сделав сходни.

У футболистов появилось тревожное выражение на лицах. Они явно подумали, что у Эдуара не все в порядке с головой.

— Нет, я не тронулся, — успокоил их Эдуар. — Просто я хочу открыть автомобильный салон в замке!

Их не нужно было долго убеждать, и они принялись за работу.

Князь руководил ими. По его желанию, машины были выставлены в центре зала звездой. Эдуар в точности пытался воспроизвести картину одного из своих видений. Было ли это предвидение, или же ему захотелось, чтобы реальность и короткая вспышка бессознательного совпали? Это уже не имело значения. Присутствие этих машин в замке приводило Эдуара в восторг. В центре величественного зала с золотистым лепным орнаментом и старыми обоями гранатового цвета, переднеприводные машины приобрели антикварный вид; зал их облагораживал, но и они облагородили комнату. Возникла совершенная гармония: не открыл ли он ее во сне?

Князь позвал Гертруду, представив ей ребят из предместья, наивных, на вид суровых, но с мягким сердцем. Потом он показал старой даме свои машины. Эдуар выглядел таким радостным в присутствии этих ребят, что княгиня заявила:

— Теперь все намного веселее.

Эдуар заплатил каждому из парней по тысяче франков и повел их в маленький ресторанчик, где подавали вкусные сочные отбивные и филе окуня. Это был его первый выход. Эдуар чувствовал себя хорошо. Гертруда, как она сказала, хотела оставить внука в мужской компании и потому не вышла, чтобы не мешать им. На самом деле она не знала, о чем говорить с этими парнями из парижского предместья.

Четверо мужчин выпили несколько бутылок вина, и Эдуар, возвращаясь домой, чувствовал легкое опьянение, но вино как бы укрепило его силы. Ребята остались ночевать в замке — великодушные судебные исполнители не конфисковали только кровати. На следующий день князь захотел лично проводить их на вокзал. По дороге он поменял французские банкноты на швейцарские, и у него оказалось одиннадцать тысяч швейцарских франков, которые он целиком передал княгине.

— Мы постараемся найти им хорошее применение. Всю свою жизнь я был стрекозой, теперь попробую стать муравьем.

 

35

Эдуар предстал перед судом. Судья, видя его изможденный, болезненный вид, предложил ему не вставать во время допроса, но князь отклонил эту любезность. Он мог держаться на ногах, что необычайно обрадовало Кремона, так как адвокат надеялся, что несчастный вид его клиента разжалобит судей. Кремона объяснил суду причину неоднократного уклонения Эдуара от явки по вызовам суда: он тяжело болел и находился на лечении в клинике. Корреспонденция не доходила до него и по другой причине. Банан, вызванный в качестве свидетеля, рассказал о поведении своей сестры, которую судебные повестки привели в ужас, и она решила их уничтожить, чтобы оградить Бланвена от неприятностей. Эта история рассмешила публику в зале и даже судью.

Выступая с речью в защиту обвиняемого, адвокат рассказал о собственной страсти к коллекционированию машин, что и привело его к Бланвену в качестве клиента. Можно понять страсть коллекционера, особенно если дело касается таких милых, очаровательных старых дам, как машины с ведущими передними колесами (сие лирическое отступление очень понравилось публике). Эта страсть заставляет забыть об осторожности, и вот почему его клиент не поинтересовался родословной очаровательной старушки, которая оказалась краденой. Порядочность Бланвена не вызывает сомнения. Доказательство? Пожалуйста. Он даже не попытался перекрасить машину. В каком виде он ее получил, в таком и оставил! Кремона размахивал фотографиями машины — главного аргумента обвинения.

Адвокат закончил свою блистательную речь, подчеркнув, что ежедневно всякие бездельники крадут машины, которые они в большинстве случаев разбивают. И что, они сурово наказаны? Ничего подобного, они отбывают до смешного короткие сроки заключения, состоящие из бесконечных отсрочек. В таком случае, можно ли человека порядочного и ни разу не имевшего судимостей приговаривать к тюремному заключению только за то, что его обманул жулик?

Сгорбившись на своей скамье позора, Эдуар считал, что последний аргумент Кремона при всей его справедливости, не пойдет ему на пользу, ибо нельзя критиковать судей, когда от них зависит смягчение приговора.

Первый приговор был сведен к трем месяцам тюрьмы, в том числе одному месяцу строгого режима.

— И то хорошо, и на том спасибо, не правда ли? — бормотал адвокат, повернувшись к Эдуару.

— Да, — сказал князь, — и на том спасибо.

* * *

Эдуар вернулся в Швейцарию в тот же самый день, даже не повидав мать и не заехав в гараж. Замок Версуа стал его норой, в которую он забился, как больное животное. Скромное существование трех обитателей замка протекало в тишине, подчиняясь однообразному режиму.

Княгиня давно перестала ездить на кладбище, на могилу своего сына; она проводила все свое время около Эдуара, глядя на него с обожанием, внимательная к его малейшим желаниям.

Князь же проводил всю вторую половину дня в салоне, усевшись верхом на стул, чтобы легче было передвигаться, осматривая с восхищением машины.

Маргарет постепенно взяла на себя всю черную работу по дому. Она прекрасно справлялась со своими многочисленными обязанностями — мытьем посуды, стиркой, глажкой — словно занималась этим всю жизнь. Маргарет смотрела на Эдуара с таким же обожанием, как и Гертруда; но в ее взгляде была молчаливая мольба.

Однако Эдуара это оставляло равнодушным. Со дня своего возвращения, кроме обычного приветственного поцелуя, он не пытался возобновить никаких отношений. У него больше не было сексуальных желаний.

Целыми днями князь возился со своими машинами. Селим привез все необходимое для поддержания машин в хорошем состоянии: сумку с разводными ключами, приводные ремни, различные кусочки полирующей замши, моющие средства, свечи, масленку, клей. Когда у Эдуара были силы, он до блеска начищал хромированные части машин и кузов. Его три красотки блестели в лучах солнца, заливающего салон. Гертруда по-настоящему заинтересовалась машинами. Князь поднимал капот и показывал бабушке мотор, посвящая ее в тонкости механики «ситроена». При этом он использовал технические термины, которые княгиня теперь знала наизусть, так как слышала их постоянно.

Их материальное существование было таким скудным, что одиннадцати тысяч франков могло хватить надолго.

Эдуар продолжал харкать кровью и мучиться от болей в груди.

— Нужно вызвать доктора, Ваша светлость, — иногда робко осмеливалась говорить обеспокоенная Маргарет.

— Ни за что, малышка! Скобосы — не продажные девки. Они ожидают мятежников в своем дворце.

Она качала головой, ничего не понимая.

— Ты помнишь, как я тебя трахал в задницу, моя милая ирландочка? Тебе было больно, но все-таки тогда были хорошие времена. Наслаждения и забавы князя. Теперь у меня больше не встает; даже когда я просыпаюсь, он лежит между ног, как старая тряпка. Грустно, не так ли?

Маргарет не поняла общего смысла фразы и быстро ушла, покраснев от смущения.

Пытаясь экономить на всем, Маргарет не ходила к парикмахеру, а управлялась со своими густыми волосами, как и с волосами княгини, сама. Волосы княгини она мыла, тщательно расчесывала, а потом из них делала строгую царственную прическу. В глубине души Эдуар называл Маргарет Козеттой. Ему казалось несправедливым, что почти всегда люди красивые и тонкие, как Маргарет, испытывают потребность самоотверженно и преданно служить исключительно важным особам, претерпевая стойко все жизненные невзгоды. Склонность к фанатизму? Компенсация социального, а может, даже и сексуального порядка? Ирландка была милой, трогательной и почти красивой и настолько безгранично преданной, что стала как бы их «собственностью».

Из нее вышла бы чудесная жена, и Эдуар сожалел, что так и не смог ее полюбить. Мужчина — это животное, способное броситься на первую попавшуюся самку. Князь сознавал, что долго он не протянет и что создать свой семейный очаг ему так и не удастся. От этой мысли ему становилось грустно. Какое же проклятие висело над ним и его матерью?

Дышать Эдуару было все труднее и труднее; к его страданиям прибавилась еще и боль в боку. Князь обливался потом, его постоянно лихорадило. Эдуар слабел с каждым днем. Давно закончились предписанные врачами лекарства, и он принимал только аспирин, что еще больше усиливало кровохарканье.

Эдуар целыми днями лежал, вытянувшись на кровати, и изобрел для себя странную, причудливую игру: он пытался восстановить в памяти, как произошло покушение. Поскольку князь больше не видел Элоди и никого из тех, кто находился за его столиком в тот вечер, то знал он о покушении лишь в общих чертах. Чтобы как-то подстегнуть память, Эдуар старался заглянуть в бездну подсознания. И только его настойчивость и упрямство высекали какие-то искры просветления.

Князь припомнил начало вечера, парад гостей, свой роскошный смокинг, четверых мрачных музыкантов на освещенной эстраде. Казалось не хватает совсем малости, чтобы превратить этот жалкий оркестр в комический номер. Подавали на стол тоже что-то очень смешное: какую-то кожаную желтую подметку, называемую семгой. Официанты были в белых куртках; тот, кто обслуживал их столик, был похож на индонезийца.

В его памяти, как вспышка, возникла картина музыкантов, покидающих сцену, чтобы развлечь гостей своим «кошачьим» концертом возле каждого столика. И тут в памяти опять был полный провал — больше он ничего не смог вспомнить.

Как-то после полудня он взял несколько монет и отправился звонить Элоди из ближайшей к замку телефонной кабины.

Услышав его голос, похожий на голос древнего старика, Элоди испустила вопль восторга.

— Вы! Наконец! Это ужасно, что мы не можем встретиться.

— К сожалению, да, — вздохнул князь.

— Вы не страдаете от нашей разлуки?

— Не больше, чем вы, возможно, меньше.

— Бог мой, Эдуар…

— Оставьте, Элоди. Я разорен, а физически искалечен. У меня нет сил на всякие сантименты. Я хочу вас попросить о любезности: расскажите мне подробно о покушении, жертвой которого я стал.

— Вы ничего не помните?

— Нет, конечно, а то чего бы я вам звонил?

— Замечательно.

Он не обратил внимания на ее сарказм.

— Для меня невыносим этот полный провал в памяти, эта черная дыра! Рассказывайте!

Элоди поняла его тревогу и начала вспоминать тот драматический вечер: четверо музыкантов окружили их столик, они исполняли «Прекрасный голубой Дунай». Когда они закончили, раздались жидкие аплодисменты. Дмитрий отодвинул прибор Эдуара и положил свой инструмент на стол. Удивленный князь спросил, что случилось. Скрипач, необычайно возбужденный, ответил: «Минуточку!» Он сунул руку во внутренний карман своего смокинга и вытащил огромный черный пистолет. Юлаф целился прямо в грудь князя. За столом воцарилась гробовая тишина, все были парализованы ужасом. Эдуар сохранял спокойствие. Музыкант нажал дважды на курок (в обойме было всего две пули). От этих двух мощных выстрелов с близкого расстояния князь дважды подпрыгнул. Он пытался открыть рот, чтобы что-то сказать, но не мог произнести ни звука. Эдуар судорожно вцепился в скатерть, кровь показалась сначала на манишке, а потом струйка крови вытекла из угла его рта. Князь стал медленно оседать на бок. Элоди схватила его за плечо, чтоб поддержать. Юлаф положил пистолет рядом со скрипкой, налил себе шампанского в бокал князя. Видя все это, люди окружили, связали скрипача, заставили его сесть. Он же продолжал еще что-то говорить, но обезумевшая от ужаса Элоди ничего не понимала. Потом ей сказали, что Юлаф называл Эдуара самозванцем. В заключение Элоди сказала, что она очень подавлена и удручена, она чувствует свою вину — ведь это именно она привела в дом подобного типа, чего она себе никогда не простит.

— Я от этого тоже больше никогда не приду в себя, — ответил князь.

Эдуар даже не намекнул ей о том, что он знает: Юлаф был ее любовником. Эдуару это было абсолютно безразлично. «Жаль, что мне осталось так мало. Равнодушие — это дар, — подумал князь. — Насколько человек становится сильнее, когда он воспринимает все спокойно».

* * *

На следующий день после этого телефонного разговора Эдуар получил телеграмму от адвоката Кремона, который уведомлял его, что восемнадцатого числа этого месяца по решению суда он должен приехать в Версаль, чтобы отбывать свой срок наказания.

И эта новость его оставила равнодушным. Во-первых, он был к этому готов, а во-вторых, он твердо был уверен, что в заключении умрет. Князь предпочитал, чтобы смерть настигла его вдали от близких, не причиняя им страданий. Так поступили и его дед, и его отец. Его искалеченное, изуродованное тело устало жить, и поэтому тюремное заключение его даже устраивало — он смирился со своей судьбой.

Путешествие в Париж создавало для князя целый ряд проблем: у него не было сил ни ехать поездом, ни лететь самолетом. Князь еще раз с трудом поплелся к телефону, чтобы позвонить Банану и попросить его приехать за ним. Селим согласился с радостью. Эдуар попросил также сказать в замке, что якобы с Розиной произошел несчастный случай и поэтому за ним прислали Банана.

Все прошло, как и было предусмотрено, но когда он прощался с бабушкой, Гертруда сказала:

— Я не думаю, что твоя мать через месяц поправится, мой мальчик, поэтому спокойно отбывай свой срок и будь мужественным.

Эдуар понял, что Гертруда узнала все и слишком его любила, чтобы в чем-то упрекнуть.

Княгиня перекрестила его лоб.

— Посмотри мне в глаза, Эдуар Первый, — сказала она. — Сегодня ночью мне приснился мой дорогой Оттон, и он говорил о тебе. Он сказал мне, что тонущий человек, если хочет выжить, должен оттолкнуться ото дна ногами, чтобы всплыть на поверхность. Не забывай об этом: спасение — в глубине бездны!

 

36

После ареста Ганса Дылда дала волю своим лесбийским наклонностям. Мужчины ее не интересовали. Ганс ее привлекал своей дикой первобытной силой, но Дылде не доставляло удовольствия заниматься с ним любовью. Ей было приятнее ласкать Мари-Шарлотт, но, к сожалению, девчонка относилась к этому равнодушно. Мари-Шарлотт находила удовлетворение в другом: она наслаждалась, причиняя людям зло. Связь с Фрэнки ее устраивала лишь потому, что он был у нее под каблуком и, кроме того, отличался от других своей извращенностью.

Стефани вскоре после их переселения в пристройку завоевала сердце жены шофера дальних рейсов, которую она как-то случайно встретила в округе. Женщина была молода, глупа и печальна, и Дылда легко ее покорила своей неиссякаемой болтовней и бойкостью. Муж возлюбленной Стефани часто находился в отъездах и оставлял жену надолго одну с малышом. Поэтому Дылда наносила ей ночные визиты и уходила до зари, так как родители мужа жили в соседнем домишке. Как-то Стефани, возвращаясь со своего ночного свидания и стараясь идти по траве, чтобы заглушить шум собственных шагов, увидела переднеприводную машину, которая остановилась перед воротами гаража Бланвена. Банан вышел из машины, чтобы отпереть гараж, оставив дверцу полуоткрытой. При тусклом освещении Дылда смогла разглядеть пассажира. Этот человек не соответствовал описанию Эдуара со слов Мари-Шарлотт, но интуиция подсказала ей, что это был именно он. Как только машина въехала в гараж, Дылда помчалась сообщить новость Мари-Шарлотт.

Из-за жары Мари-Шарлотт спала голой. Она тут же подскочила, возбужденная новостью. Не одевшись и не обувшись, девчонка схватила свой знаменитый бинокль и помчалась к гаражу. Она пристроилась на небольшом холмике, чтобы наблюдать за происходящим на втором этаже. Горел свет. Мари-Шарлотт направила бинокль на освещенную комнату и перед ней возникла очень четко фигура Эдуара.

— Черт возьми! — воскликнула она. Сильно изменившийся облик Эдуара ошарашил ее.

«Он смертельно болен», — прошептала про себя девчонка.

Она продолжала рассматривать своего кузена, охваченная противоречивыми чувствами. Когда Мари-Шарлотт увидела Эдуара в таком состоянии, это как-то подавило в ней желание его убить. Ведь умирающих не убивают?

Банан приготовил кофе, но Эдуар сделал лишь несколько глотков. Затем парнишка отвел князя в другую комнату, свет погас, и Мари-Шарлотт не могла больше ничего разглядеть.

Девчонка вернулась к себе. Фрэнки проснулся и, увидев ее, загоготал.

— С голым задом, да еще с этим биноклем на шее ты похожа на швейцарскую корову с колокольчиком!

— Заткнись, Мао!

По этому грубому окрику он понял, что Мари-Шарлотт не в духе.

— Я ошибалась, это не он? — спросила Стефани.

— Нет, он самый, — вздохнула Мари-Шарлотт.

— Тогда чем ты так недовольна? Разве не настал день триумфа?

— Он умирает.

— Что это ты рассказываешь?

— Полная развалина; он даже не может держаться на ногах! Вероятно, у него сифилис.

— Это меняет планы?

— Я еще не знаю; я хочу с ним поговорить, в любом случае — повидаться.

— Мы идем?

— Не сейчас.

— Чего ты ждешь? — спросила Дылда. — Чтоб он сдох?

— Я жду, чтобы араб ушел; он, по всей вероятности, вынужден будет отлучиться, чтобы привезти свою сестру ухаживать за больным. Он ее вчера отвез к старикам, так как, видно, собирался в Швейцарию за Бланвеном. Ведь он теперь никогда не оставляет сестру одну.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. А пока не спускайте глаз с гаража. Дежурить будем по очереди, начиная с меня.

— Есть, капитан, — сказала Стефани. — Меня бы очень устроило быть последней, ведь я глаз не сомкнула этой ночью.

Она улыбалась.

— Ты ленива как кошка! — сказал Фрэнки.

* * *

Эдуар завел будильник на шесть утра, но проснулся он еще до того, как будильник зазвенел. Окно его комнаты было похоже на мутный аквариум. Рассвет чуть брезжил. Князь проснулся весь в поту. Как ни странно, эта ночная испарина немножко его взбодрила. Он обтерся сухим полотенцем и от этого почувствовал некоторое облегчение.

Эдуар, как и накануне, надел грубую хлопчатобумажную сорочку, джинсы и куртку. Он был снова Эдуаром Бланвеном, который отправлялся отбывать месячное заключение во французскую тюрьму, а не Эдуаром Первым, князем Черногории.

Банан приготовил кофе. Они его выпили в молчании. Эдуар увидел футляр Рашель и спрятал его в карман.

— У меня есть для тебя выручка, патрон. Не Бог весть что: так как я езжу на замедленной скорости, мне пришлось смягчить электроприводной ремень и отдать одну треть на судебные расходы.

Банан взял коробку для бисквитов, где хранились деньги, и высыпал ее содержимое на стол.

Он считал деньги медленно, тщательно, ибо они всегда вызывали у него некоторую робость.

— Восемь тысяч шестьсот франков, — сказал он.

— Ты взял из них свой месячный оклад? — спросил Эдуар.

— Нет, но я могу подождать; наши старики нас с сестренкой подкармливают, и некоторые клиенты мне оставляют чаевые.

— Это ни к чему, — запротестовал князь. — Возьми себе пять тысяч, а три тысячи пошли почтовым переводом мадам Скобос, княгине Черногории, замок Версуа, Женева. Я себе оставлю шестьсот франков; туда, куда я отправляюсь, мне этого будет достаточно.

Он посмотрел на золотые часы:

— Пора, сынок.

Внезапно он передумал продавать часы. Сняв их, Эдуар передал их Банану.

— Если со мной что-нибудь случится, отвези их ба Гертруде и помоги ей продать мои машины; эти княгини, знаешь ли, ничего не смыслят в практических вопросах.

Его относительно хорошее состояние внезапно закончилось на лестнице, где он чуть не упал. Если бы Банана не было рядом, он скатился бы с лестницы. Парнишка помог ему добраться до машины и уложил его на заднее сиденье.

— Отдохни! — посоветовал он. — Мне кажется, когда они тебя увидят, они тут же тебя отправят в замок.

— Тюрьма — не армия! — возразил князь.

* * *

В конце концов, Мари-Шарлотт осталась одна наблюдать за гаражом Эдуара. Ей не хотелось спать, и она предпочла сторожить сама со своим знаменитым биноклем. Изможденное бородатое лицо Эдуара приводило ее в ужас. Она испытывала отнюдь на жалость — это чувство ей было незнакомо, а наоборот, безысходную ярость. Девчонка не ожидала, что ее кузен избавится от ее ненависти таким неожиданным способом (впрочем, она всегда могла его прикончить); внезапно со всей очевидностью Мари-Шарлотт поняла, что она его любила, поняла, когда через двойную призму бинокля увидела его изменившееся, постаревшее лицо. Это, должно быть, была любовь с первого взгляда еще в те времена, когда она впервые увидела Эдуара у Розины. Это было чувство ребенка, слишком рано ставшего женщиной, любовь развращенной девицы. С самого начала она поняла, что ее чувство безответно. И когда Мари-Шарлотт это ощутила, на смену пришла безграничная ярость, ненависть, настолько сильная, что ее всю трясло. Ей хотелось во что бы то ни стало его убить: это стало для нее идефикс, наваждением. Мари-Шарлотт не хотела даже допускать мысли о том, что Дуду умрет естественной смертью.

Прислонившись к спинке стула, она пыталась себя утешить тем, что неотвратимый конец Эдуара — это, вероятно, плод ее фантазии. Возможно, она ошиблась, слишком трагически восприняв изменение в облике Бланвена.

До сих пор ей приходилось видеть только двух мертвецов в своей жизни, и оба были мертвы из-за нее. Не слишком ли она долго на них смотрела? Но Мари-Шарлотт была уверена, что такое изможденное, искаженное страданиями лицо, как у Эдуара, могло принадлежать лишь человеку обреченному, который прекрасно знал об этом, но не испытывал никакого страха смерти, а как бы даже бросал вызов судьбе.

Мари-Шарлотт никогда не получала наслаждения в любви. Возможно, она была слишком молода; и ее тело еще было настолько незрелым, что не могло ощутить удовольствия от секса.

Девчонка не теряла из виду жалкое жилище Эдуара, приспособленное под гараж. Оно казалось как бы покрытым белым налетом в зеленоватых проблесках наступающего дня. Перед застекленной дверью стояли черные лужи машинного масла.

Внезапно погас свет в большом окне с запотевшими стеклами. Мари-Шарлотт из своей пристройки, даже с биноклем, смогла различить лишь смутные силуэты. Ночью она сумела бы взобраться на небольшой холмик, но среди бела дня боялась быть обнаруженной.

Чуть позже из гаража выехала машина. Банан был один. Мари-Шарлотт быстро оделась, растормошив пинками своих спящих приятелей:

— Вставайте, мерзавцы! Индейцы атакуют на рассвете!

Она объяснила Фрэнки и Стефани, ничего не соображавшим со сна, что Эдуар остался один.

Те встали, бранясь и ворча, не желая чтобы их торопили. Мари-Шарлотт не разрешила им даже выпить кофе. Дылде было позволено лишь выпить стакан газированной воды.

— Какое оружие берем? — спросил Азиат.

— Бери что хочешь, мне наплевать!

Они продвигались треугольником по грязной, топкой местности. Мари-Шарлотт шла впереди, остальные — за ней. Никто не разговаривал. Утренняя прохлада пробирала до костей: Стефани дрожала от холода, у нее стучали зубы.

— Танго с кастаньетами! — смеялся Фрэнки.

Больше до гаража никто не произнес ни слова.

Замок на двухстворчатых воротах гаража едва держался, Азиат сломал его монтировкой, которой часто пользовался как дубинкой. Он всегда носил ее прикрепленной к ноге при помощи лейкопластыря. Они вошли бесшумно, добрались до лестницы и остановились, прислушиваясь.

— Кто удостоится чести быть первым? — спросил Азиат, который не забыл, как Бланвен отделал его в «Ла Фанфар».

— Пойду я, — чуть слышно прошептала Мари-Шарлотт.

Она молча поднялась по лестнице. Дверь верхнего этажа была открыта, что было явным признаком отсутствия Бланвена. Перепрыгнув через три ступеньки, Мари-Шарлотт осмотрела спальню. И здесь все было пусто. Тогда девчонка сообразила, что Эдуар, по всей вероятности, находился в машине, вытянувшись на заднем сиденье, что было естественным в его состоянии! Должно быть, араб отвез его в госпиталь.

Подошли ее приятели. Увидев разочарование Мари-Шарлотт, Азиат стал зубоскалить:

— Кто остался в дураках? Мари-Шарлотт! Ей хотелось поразвлечься этой ночью! А птичка улетела, и наша предводительница опечалена!

Мари-Шарлотт влепила ему пощечину, разъяренная его насмешками, которые только еще больше разжигали ее гнев.

— Ну ладно, хватит! Мисс совсем расклеилась, что ли? — запротестовал Фрэнки, пытаясь спасти свое лицо.

Дылда, рыскавшая по ящикам, увидела коробку с бисквитами. Она открыла ее, так как была очень голодна. Обнаружив содержимое, Стефани издала радостный вопль:

— Песочное британское печенье, мое любимое, — объявила Дылда. — Восемь тысяч франков. Спасибо тебе, Иисус!

Она сгребла добычу, подняла подол своего платья без карманов и засунула пачки с деньгами в трусы.

Мари-Шарлотт задержалась в спальне Эдуара, пытаясь обнаружить его запах на подушке. Она увидела темно-красный след.

«Он харкает кровью, — подумала девчонка, — он что, заболел туберкулезом?»

Кровать Эдуара, на которой он спал в течение многих лет, где он провел свою последнюю ночь, эта кровать холостяка ее волновала. Возможно, он здесь, на этих старых простынях, занимался любовью? Ее терзала невыразимая ревность.

Мари-Шарлотт задумчиво посмотрела на своих спутников, они были ей противны.

— Убирайтесь, я буду его здесь ждать одна! — решила она.

Фрэнки покачал головой:

— Ты — чокнутая! Если он вернется со своим кретином, которому ты когда-то задала хорошую взбучку, то это будет твой праздник!

— Что он со мной сделает — ведь я его кузина!

— Такие неугомонные кузины рискуют получить хороший нагоняй!

Мари-Шарлотт превратилась в разъяренную фурию:

— Убирайтесь к черту и заприте дверь!

— Это будет не так легко, — посмеивался Фрэнки, — замок висит, как мои яйца!

— Ладно! Пусть висит, только убирайся!

Он спустился по лестнице, побежденный, как всегда, ее беспощадностью.

— Ты останешься здесь надолго? — спросила Дылда.

— Это будет зависеть от обстоятельств.

— Каких?

— Ты мне тоже осточертела, убирайся!

Оставшись одна в маленькой квартирке Эдуара, она вернулась в спальню, бросилась на постель и разрыдалась.

 

37

В камере, куда поместили Эдуара, находились еще двое. Надзиратель, который его принимал, громко расхохотался, глядя на его скорбный вид.

— Ну что с вами, месье Бланвен, вы еле тащитесь! Вы, наверное, всю ночь кутили? Так обычно поступают те, у кого легкая мера наказания.

Эдуар не стал его разубеждать: ему этот человек понравился, и ему было приятно, что его называют «месье».

Два сокамерника приняли князя без энтузиазма. Один из них был черный африканец, с лицом, изуродованным ритуальными шрамами. Второй — толстенький, кругленький, лысоватый мужчина лет пятидесяти, пребывающий, казалось бы, в полной прострации.

Эдуар с ними сухо поздоровался и рухнул на свободную койку. Воздух в камере был пропитан запахом жавелевой воды, специфическим запахом африканца и запахом нечистот.

Князь поднял воротник своей куртки, чтобы хоть как-то согреться, — холод проникал во все поры его тела. Но это не спасало.

Громкая, неудержимая чудовищная отрыжка африканца напомнила рычание тигра.

— Аминь! — сказал лысый.

Бланвен закрыл глаза. Коридоры тюрьмы, по которым его медленно провел надзиратель, на него произвели кошмарное впечатление.

«Это мой крестный путь».

В подготовительный период, предшествовавший его крещению, епископ, с которым Бланвен поделился своими сомнениями, объяснил Эдуару, что жизнь — это крестный путь от рождения до смерти. Иногда на этом пути выпадают редкие минуты покоя, безмятежности, но они, в конце концов, складываются из наших падений. Только лишь когда нас сокрушает бремя креста, вынуждая пасть на колени, вот тогда мы вновь собираемся с силами, чтобы продолжать наш путь.

Тюрьма представлялась Эдуару таким «падением», или передышкой. Он должен во что бы то ни стало прийти в себя и продолжать свой крестный путь. Место наказания станет его освобождением.

Лысый склонился над ним.

— Ты что, накололся? Что с тобой? — спросил он.

— Что? — переспросил Эдуар в полузабытьи.

— Ты стонешь, будто тебя насилуют!

— Извините, — прошептал Эдуар, — это во сне.

— Ты здесь надолго?

— На месяц!

— Это чепуха; время быстро пролетит! Ты впервые в тюрьме?

— Да, — сказал князь. Потом подумал и прибавил: — Нет, во второй раз.

— И ты это так быстро забыл?

— В первый раз я оказался в тюрьме, когда мне было чуть больше года.

— Срока?

— Нет, лет!

Лысый пожал плечами. Он отодвинулся от кровати Эдуара и сказал африканцу:

— Я так и думал: накачался наркотиками.

Его собеседник никак не прореагировал; с его безразличием трудно было мириться.

— Да, веселенькая компашка, — сказал толстячок и снова впал в свое угрюмое состояние.

Князь открыл глаза и осмотрел камеру. В ней не было окна, вместо него — лишь узкая щель на уровне потолка. Стены камеры были светло-зеленого цвета, а двери — темно-зеленого. Как раз в такой же цвет он перекрасил «роллс» Гертруды незадолго до ареста.

В тесной камере было три койки, отхожее место, умывальник, два небольших откидных стола и две этажерки.

На стенах — пожелтевшие от старости плакаты с обнаженными милашками в мексиканских сомбреро.

Эдуар пытался вспомнить «свою» первую камеру. Она, возможно, не была похожа на эту; но, по всей вероятности, там царила та же угнетающая атмосфера.

То была специальная камера для женщин с детьми, значит, обстановка могла там быть более человечной, а может, теплой, даже красочной и шумной.

Как звали маленькую девочку, его подружку по камере? Имя непривычное, похожее скорее на романское имя чернокожих американцев, но которое, по всей видимости, нравилось ее матери.

Ева? Лаура?

Он вспомнил: Барбара!

Что ей удалось сделать в жизни, этой девочке с искусственным именем?

Стала ли она воришкой, или проституткой, или пьянчужкой в одном из ночных баров? Кроме этого, Эдуара в данный момент ничего не интересовало, ему очень хотелось увидеть свою подружку былых времен, хотя он и понимал, что он вряд ли узнал бы ее. И все же интересно, как ею распорядилась эта чертова жизнь?

У Эдуара начался сильный приступ кашля, сопровождаемый обильным кровохарканьем.

Этот мерзавец его все-таки добил! Но, вероятно, судьба всех князей и королей быть жертвами заговора. Его дедушка, Генрих IV, русский царь Александр II, кто еще?

Эдуар потерял сознание.

* * *

Мари-Шарлотт никогда не испытывала такого состояния безмятежности и блаженства. Очутившись одна в квартире Эдуара, она, казалось бы, достигла своей тайной цели.

Выплакавшись, она уснула на кровати Дуду, так как ночное бдение ее окончательно вымотало.

Проснувшись, она почувствовала страшный голод и стала шарить по всем кухонным шкафам и ящикам. Мари-Шарлотт обнаружила в холодильнике остатки бараньего рагу с фасолью и огромное количество пакетов йогурта. Девчонка с жадностью набросилась на еду. Расправившись с рагу, она вновь принялась за поиски. В шкафу было много консервов: сардины, тунец, горошек, пельмени, бисквиты. Напевая вполголоса, она грызла печенье. Когда Дуду вернется, она попытается ему все честно объяснить. Но, зная о ее убийствах, сможет ли он относиться к ней когда-нибудь иначе, чем как к преступнице или психопатке? Разве можно испытывать к убийце другие чувства, нежели страх или отвращение? Нет! Это невозможно! Поэтому самое лучшее для нее — это осуществить свое первоначальное решение. Единственный акт любви, который возможен между ними, — это убийство Эдуара.

Мари-Шарлотт бросилась на поиски тайника, в котором можно было бы спрятаться, чтобы напасть неожиданно. Вскоре она его обнаружила.

В глубине комнаты, справа от кровати, Мари-Шарлотт увидела платяной шкаф, прикрытый второпях занавеской. В нем висели кое-какие вещи Эдуара и его нижнее белье. Шкаф не имел дна, иначе говоря, дном ему служила мансардная часть наклонной плоскости крыши. Девчонка проскользнула, чтобы убедиться в надежности тайника; ей ничего не стоило свернуться клубочком в этом узком коническом пространстве.

Когда Мари-Шарлотт выходила, она обо что-то споткнулась. Это оказалось картонной коробкой из-под обуви. В ней находилось огромное количество пронумерованных конвертов без адреса.

Девчонка устроилась на постели, поджав под себя ноги, с коробкой конвертов на коленях. Мари-Шарлотт без всяких угрызений совести вскрыла конверт под номером «один», вынула письмо, написанное каллиграфическим почерком, но с наклоном влево.

Она прочла:

«Моя любовь, мой единственный свет. Можно ли умереть от чрезмерного обожания? Я уверена, что можно. Страсть к тебе настолько сильна, что я не могу ее выдержать, она настолько пылкая, что сжигает мою душу. Возможно, эта страсть меня убьет. Тогда, Эдуар, я приму смерть не столько как освобождение, сколько как высшее проявление моей любви. Но я безвольна, мой любимый, и мне бы не хотелось унести с собой мою тайну. Вот поэтому я собираюсь тебе рассказать со дня на день об этой неслыханной страсти, которая сжигает меня…»

Мари-Шарлотт посмотрела на подпись: «Наджиба». Она чуть не задохнулась от приступа безудержной ярости. Эта ничтожная арабка осмелилась любить Эдуара, писать ему слова, которые она никогда не смогла бы придумать. С витиеватым, напыщенным лиризмом она вопила о страсти, которую он ей внушал. Этот эпистолярный дневник был гимном страсти, который он однажды прочтет и страшно возгордится!

В бешенстве Мари-Шарлотт скомкала письмо и потерла им у себя между ног; ей казалось, что поступая так, она как бы становится автором этого письма вместо Наджибы.

Потом она прочла все остальные письма, страдая и ненавидя.

Еще до того как он пришел в сознание, Эдуар понял по запахам лекарств и характерным звукам, что находится в больнице.

Какое-то шушуканье и шепот вырвали его из небытия. Эдуар пытался различить невнятные звуки, сложить их в слова, чтобы понять.

Кто-то говорил очень серьезно:

— Если быть откровенным, мэтр, то вряд ли мы сможем вытащить его из этого состояния. Вы понимаете всю серьезность положения: после такого искусного удаления левого легкого начался плеврит правого. Если он еще пока дышит, то лишь по инерции. Мы применили метод Орсека, использовав всевозможные средства, однако я боюсь, уже слишком поздно.

— Сделайте невозможное, доктор! — умоляюще просил Кремона.

— Но мы этим только и занимаемся, мой дорогой мэтр. Тюремная администрация нам сообщила, что его осудили на месяц.

— По Недоразумению, — заявил адвокат уже профессиональным тоном. — Он коллекционер, любитель машин с передневедущими колесами. Единственное его преступление в том, что он купил такую машину, не удостоверившись в том, что она краденая.

— Безусловно, это пустяковая причина! — сказал врач. — Вы должны срочно подать письменное прошение в комиссию по помилованию, которая заседает постоянно; я вам передам свидетельство о крайне тяжелом состоянии здоровья пациента.

— Спасибо, доктор.

Они вышли из комнаты. Эдуар собрал все свои силы и позвал:

— Мэтр!

Это было скорее движение воздуха, нежели звук. Кремона вряд ли мог услышать.

Однако он ощутил около себя чье-то присутствие. И тут же князь почувствовал неприятный запах плохо вымытого тела, присущий адвокату.

— Вы… проснулись, месье Бланвен?

Адвокат явно подыскивал слово, означающее «пришли в сознание», но, так его и не найдя, он употребил «проснулись».

— Вы мне нужны, — прошептал Эдуар.

— Кого-нибудь нужно предупредить? Так как администрация не располагает никакими инструкциями на ваш счет, то мне поручили…

«Болтун!» — подумал Эдуар. Все это лишние, бесполезные слова, которые употребляют всю жизнь для самоутверждения, а другим на это глубоко наплевать, они слышат только себя.

Грудь князя как будто бы сдавливали гигантские клещи. Доктор был прав, когда говорил, что Эдуар дышит лишь по инерции.

— Запомните! — с трудом произнес Эдуар одними губами.

На этот раз Кремона понял, что он должен говорить со своим клиентом кратко и лаконично.

— Повидать мою мать…

— Вы хотите видеть мать? Это нормально.

— Не я, а вы.

— Я должен повидать вашу мать?

— Не говорите, что я здесь…

Эдуар говорил, как простолюдин, который считает, что его лучше поймет иностранец, если он будет говорить на примитивном ломаном французском языке.

— Ей не нужно говорить о том, что вы в больнице?

— Особенно это… нет!

Врач, которому надоело ждать адвоката Кремона, подошел.

— В чем дело?

— Мне кажется, что мой пациент хочет сказать мне что-то важное, но ему трудно говорить, он задыхается.

Врач позвал медсестру, чтоб князю дали кислород.

* * *

— Почему ты к нам не заехал до того, как отвезти Эдуара в тюрьму? — спросила с упреком Наджиба.

— Он совсем вымотался, — ответил Селим. — Если говорить откровенно, он в очень плохом состоянии.

— Как ты думаешь, я могу получить разрешение навестить его?

— Надо попытаться.

Отец Банана сообщил ему, что его грузовичок поломался, и попросил сына найти для него фруктовые ящики у оптовика.

— У меня неприятности и к тому же нет времени! — ответил Банан.

Отец влепил ему пощечину. Банан поцеловал руку отца и сказал извиняющимся тоном, что он полностью в его распоряжении.

— Вы ведете себя оба как средневековые люди, — сказала Наджиба.

Отец, не поняв смысла этого слова, влепил пощечину и дочери.

Селим вернулся через два часа, исполнив все поручения. Он выглядел озабоченным и удрученным.

— Мне нужно съездить в Швейцарию, чтобы выполнить поручения шефа, — сказал он. — Хочешь поехать со мной?

Наджиба колебалась, соблазненная перспективой этого путешествия, но желание добиться разрешения на право посещения Эдуара взяло в ней верх. Она отказалась.

— Я возвращаюсь в гараж, — сказал Банан, — я забыл взять деньги, и мне нужно прихватить белье.

— Я поеду с тобой, — решила Наджиба. — Мне там тоже нужно кое-что взять.

Она имела в виду коробку с письмами, с которой не хотела расставаться. Эта корреспонденция без адреса ей была необходима. Каждую минуту, и днем и ночью, Наджиба мысленно составляла фразы для следующего «неотправленного» письма.

Когда они приехали в гараж, Банан сразу же заметил, что дверь взломана. Свисающий замок свидетельствовал о краже со взломом. Парнишка стремглав поднялся по лестнице на второй этаж и, прибежав первым, увидел открытую пустую коробку из-под бисквитов. Этот перевернутый жестяной куб был для него самым большим несчастьем. То, что пропали его собственные деньги, мало его трогало. Больше всего он был удручен исчезновением денег, предназначенных для княгини.

Наджиба разделяла отчаяние брата.

— Подонки! Мерзавцы! — бранился Банан чуть не плача.

Когда он успокоился, то начал быстро соображать.

— Как ты считаешь, отец одолжит мне три тысячи? Сестра высказала свое мнение.

— Если ты ему объяснишь, что у нас украли чужие деньги, то, возможно, и одолжит.

— Я сейчас к нему поеду, — решил Банан, — и постараюсь купить новый замок!

 

38

Ей захотелось поехать с ним, как это часто бывало. В этот день было холодно, и она надела свою меховую горжетку, которая насквозь пропиталась запахом нафталина. Горжетка была сделана из двух лисьих шкур, морды которых застегивались на крючки и скрещивались на груди. Мех был того же цвета, что и длинные волосы колдуньи, вступившей в неравный поединок с климаксом. Она держала своего мужа под руку. Вид у супружеской пары был торжественный и чопорный.

Их приход помешал болтовне медсестер. Кремона направился к самой представительной из них, так как знал, что она старшая медсестра на этаже. Он подобострастно ей улыбнулся, чтобы как-то ее задобрить, но ничего не вышло.

— Мэтр Кремона, — решил он тогда представиться. — Где Эдуар Бланвен?

— Он, как всегда, в своей палате, — ответила чуть язвительно полная женщина.

— Мне нужно его повидать.

Медсестра равнодушно пожала плечами, и супруги направились в палату Эдуара, в которой стояло еще восемь коек.

Кровать князя была второй, справа от двери. Он лежал с открытыми глазами и хрипло дышал.

— Здравствуйте, — прошептал адвокат. — Как вы себя чувствуете?

Чуть недовольная гримаса исказила губы Эдуара. Страдания — или асфиксия? — приоткрыли его побелевшие губы, обнажив розовые десны.

— Вчера я видел вашу матушку. Она была удивлена и обеспокоена моим визитом, предчувствуя, что с ним связаны какие-то неприятности. Мне пришлось использовать все мое красноречие, чтобы переубедить ее, но я не уверен, что мне это удалось. Тем не менее она предоставила мне необходимые сведения.

Мадам Кремона уселась на краешек кровати Эдуара; своей рукой в шевровых перчатках она нежно ласкала левое бедро князя, который абсолютно на это не реагировал.

— Для исполнения второй части плана, — продолжал Кремона, бросая снисходительный взгляд на свою жену-проказницу, — мне необходим помощник. В подобных делах я всегда пользуюсь услугами Арно Пендура, в прошлом комиссара полиции, а теперь пенсионера-вдовца. Он обычно с удовольствием берется за такую работу. Я должен вас сразу успокоить: плата за его услуги вполне умеренная. Старые сыщики, как и старые финансовые контролеры на пенсии, оказывают неоценимую помощь общественности.

«Болтун! Пустомеля!» — подумал Эдуар.

Правая рука ищущей приключений мадам Кремона решительно проникла под простыни и коснулась Князева члена.

— Мэтр, — произнес одними губами Эдуар, — у меня нет денег. В счет гонорара я подарю вам свою коллекционную машину 1937 года.

— Правда? — просиял адвокат.

— Приготовьте акт дарения к следующему разу, я вам его подпишу.

— Подписать можно и сейчас, на чистом листе, — сказал Кремона.

* * *

Когда ушел Банан, Наджиба зашла в другую комнату за письмами. Она окаменела, когда увидела их разбросанными, смятыми, разорванными на мелкие кусочки; некоторые даже были испачканы экскрементами. Наджиба не могла понять причины этого бессмысленного вандализма. Чем так могли заинтересовать ее письма вора или воров, взломавших дверь.

Внезапно занавеску, маскирующую шкаф, кто-то резко раздвинул, и в комнату ворвалась Мари-Шарлотт.

— Итак, мамаша Совиньи, вы изволили вернуться?

Наджиба взвыла в отчаянии, поняв что эта маленькая потаскушка распотрошила и прочла всю ее тайную корреспонденцию.

С гибкостью косули она выскочила из комнаты и побежала к лестнице. Но вдруг споткнулась, покатилась вниз и ударилась о пол мастерской. Когда прошло головокружение, Наджиба попыталась встать, но не смогла. Почувствовав острую боль в лодыжке, она поняла, что при падении сломала ногу. Ее вырвало. Боль была непереносимой, сломанная нога существовала как бы отдельно от ее тела.

Мари-Шарлотт медленно приближалась. Она спускалась с лестницы вихляющей походкой, изображая из себя модель, демонстрирующую коллекцию одежды.

Она встала, как истукан, перед Наджибой.

— Итак, мамаша Совиньи сломала себе лапку? Она больше не сможет писать? Ты писала правой или левой ногой, подлюга?

Мари-Шарлотт ударила Наджибу в лицо каблуком.

— Ой-ой-ой, эти признания в любви! Ты, должно быть, вся исходила, кончая, когда писала эти письма. Держу пари, закончив свой лепет, ты пальцем влезала в свою п…у. Сколько пальцев ты в нее засовываешь, чтобы кончить, мисс Кускус? Два? Три? А может, всю кисть? Я сгораю от желания засунуть самую острую отвертку в твою поганую п…у, потаскуха, чтобы доставить тебе сильные ощущения. Держу пари, ты еще ни разу не трахалась? Арабская крыса без девственной плевы — это все равно что вокзал Сен-Лазар без поездов. Да-да, гениальное траханье с отверткой. Нужно поискать для тебя толстую дубину или кочергу! Когда на тебе женится какой-нибудь вонючий араб с лошадиным членом и будет тебя трахать, ему покажется, что он на Елисейских полях. Ты поверила, что красавчику Эдуару больше делать нечего, как обхаживать козлиху вроде тебя! Ты только и годишься на то, чтобы петь ему дифирамбы в письмах. Подожди пока я найду тебе член, моя птичка!

Мари-Шарлотт порылась в гараже и остановила свой выбор на огромном разводном ключе, длиной сантиметров в тридцать.

— Вот прекрасное средство для девочек! — сказала она. — Раздвинь-ка ножки, мисс Совиньи, я попробую его вставить.

Эта фурия попыталась насильно раздвинуть ноги Наджибы; причиняемая ею боль была настолько невыносимой, что несчастная взвыла. Она собрала все свои силы, сделала неожиданный рывок вперед и вырвала ключ из рук своей мучительницы. Наджиба изо всех сил ударила им Мари-Шарлотт, повалила ее. Головка ключа задела плечо и размозжила ключицу Мари-Шарлотт. Маленькая фурия отлетела назад. Она стала икать от боли.

— Вонючая стерва! Я тебя прикончу!

Левая рука безжизненно повисла вдоль тщедушного тельца.

Взгляд Мари-Шарлотт метал молнии, она мысленно изобретала самые изощренные пытки. Она собиралась убить Наджибу и насладиться зрелищем ее мучительной смерти.

Так как ключ по-прежнему был в руках арабки, девчонка решила к ней не приближаться: энергия отчаявшихся людей часто творит чудеса…

Мари-Шарлотт поскуливала, прижимая здоровую руку к сломанной ключице. Она снова окинула взглядом гараж в поисках орудия мести. На глаза ей попался бидон, верхняя часть которого была срезана на одну треть, превращенный в небольшой бак, наполовину заполненный бензином. Этот бензин использовали для промывания деталей мотора. Мари-Шарлотт принюхалась, и на ее лице появилась довольная улыбка. В нескольких метрах от нее несчастная Наджиба пыталась дотащиться до двери, но без всякого результата.

— Не утомляй себя, мисс Совиньи! — кричала Мари-Шарлотт. — Не пытайся опередить меня со своей сломанной ногой!

Не в силах ухватить бак двумя руками, Мари-Шарлотт умудрилась взвалить его на бедро, придерживая здоровой рукой.

— Эй, развалина, у меня невероятная идея — устроить здесь фейерверк!

Она подошла к Наджибе сзади и мощным рывком вылила на нее содержимое самодельного бака.

— Это бензин! — объявила она.

Она поставила на землю бак, порылась в карманах джинсов и вынула оттуда маленький белый плоский предмет.

— Зажигалка! Я тебе предоставляю великолепную возможность вообразить уравнение: бензин плюс огонь равняется пожар.

Мари-Шарлотт собрала кусочки бумаги и сделала факел.

— Я сейчас зажгу этот бумажный факел, поднесу к тебе и мадам Совиньи станет Жанной д'Арк!

— Нет! — простонала Наджиба. — Ты не можешь этого сделать!

— Что ты сказала? Что я не смогу это сделать? Где ты это вычитала, в Коране небось, сучья девственница? Я еще найду немного бензина, чтоб все хорошо полить вокруг. Мне так хочется все тут сжечь! Настал конец гаражу твоего красавчика-князя! В огонь твои письма на уровне пятого класса! Грязная дочь консьержки! Вонючая поэтесса! Я себе кишки надорвала, когда читала!

Она на память процитировала письма:

— «Твоя тень — это больше не твоя тень, это я следую всюду за тобой по земле!» Уникальная хреновина! Я ими подтиралась, так велико было мое восхищение. Даже Виктор Гюго меркнет в сравнении с тобой. Ты, гнида, — гигант пера! Жаль, что подобное произведение не дойдет до широкой общественности, а то бы ты стала звездой первой величины в мировой литературе! Куда эти мудаки подевали бензин? Наверняка они его оставили в гараже, хоть у них нет насоса…

Мари-Шарлотт заглянула под лестницу и обнаружила там несколько канистр с бензином, стоящих в ряд. Она схватила одну из них.

— Полная победа! Подлюга, ты свернула мне плечо и что-то там поломала, сифилитичка проклятая!

Мари-Шарлотт подтащила канистру к Наджибе и увидела, что ее жертве ценой огромных усилий удалось подняться, уцепившись за спецодежду, висящую на стене.

— А! Ты хочешь сгореть стоя, — издевалась Мари-Шарлотт, — ты не права, это не очень удобно.

Ей было трудно открыть канистру одной рукой.

— Я думаю, что канистры будет достаточно, — размышляла вслух девчонка. — Они имели неосторожность хранить бензин в жилом помещении. Держу пари, что полиция, обнаружив другие канистры, составит акт о взрыве. Будет премиленький фейерверк! Ты подохнешь с блеском!

Она ударила ногой канистру, та перевернулась, и все ее содержимое с бульканьем вылилось на пол. Мари-Шарлотт подталкивала ее к лестнице, дрожа от приятного возбуждения.

— Знаешь ли ты, что я плевать хотела на счастье? — сказала она Наджибе. — Я собираюсь исполнить половой акт соло, пока ты будешь гореть. Я начну сейчас же. Со мной это происходит в исключительных ситуациях: немного потереть п…у, и я кончаю: так я устроена. Ну, смотри, я спускаю джинсы и трусы. Ты хорошо видишь мою пушистую кошечку? Моя подруга ее безумно любит: но я предпочитаю ласкать ее сама. Даже парни меня не возбуждают. Я себя трахаю сама, и мне совсем не стыдно об этом говорить. Я ни от кого не завишу и не боюсь смерти! Я сама себя удовлетворяю!

Она сладострастно всунула руку в промежность, продолжая болтать. Ее лицо побледнело, нос заострился, рот приоткрылся — это были первые признаки экстаза.

Но через некоторое время она прервала свое занятие.

— Это еще не все, — сказала Мари-Шарлотт.

Она подобрала бумажный комок, который уронила, и поднесла к нему зажигалку. Ей мешали двигаться спущенные джинсы. Девчонка приближалась к бензиновой луже походкой пингвина. Мари-Шарлотт посмотрела на свою жертву сквозь пламя, но, внезапно перепуганная, опустила факел. Наджиба стояла у стены, опираясь на свою здоровую ногу, чтобы сломанная не касалась пола. Она размахивала каким-то забавным ружьем, с таким коротким стволом, что, казалось, оно состояло лишь из приклада. Глаза молодой арабки, потемневшие от дикой ненависти, казались остриями. Правой рукой она пыталась нащупать спуск. Наконец указательный и средний пальцы Наджибы осторожно проникли в спусковую скобу и нажали на оба спусковых крючка сразу. Раздался оглушительный выстрел, от которого она оглохла; деревянный приклад больно ударил ее в грудь.

Словно в замедленной, нереальной съемке она увидела, как голову Мари-Шарлотт разнесло на куски. Наджиба знала, что это страшное видение будет преследовать ее всю жизнь.

* * *

Нина не плакала.

Она сказала Розине:

— Это странно, но я не могу плакать.

А Розина плакала.

Они шли, поддерживая друг друга, по одной из аллей Монпарнасского кладбища, на котором у родителей Нины было куплено место. Похороны прошли с большой поспешностью. Казалось, что все — от священника и до служащих похоронного бюро — хотели поскорее покончить с маленьким трупом зловредной девчонки.

Нина продолжала:

— Ты видишь, Бог сжалился надо мной и забрал ее. Я больше не могла жить с такой дочерью. Каждую секунду я ждала самого плохого, и вот это самое страшное пришло, и я не боюсь сказать, что это мне принесло облегчение.

Розина понимала ее, но не разделяла этих чувств. Она по-своему любила Мари-Шарлотт.

— Консьержка сказала, что полиция, кажется, арестовала ее банду?

— Да, — подтвердила Розина. — Они жили в двух шагах от гаража, чтобы держать его под наблюдением. Приятели твоей дочери сказали, что она вбила себе в голову мысль убить Дуду за то, что однажды он ее отлупил.

— Она была ненормальная, — сказала Нина. — Или что-то в этом роде. Но у нас в роду ведь не было ненормальных.

— С кого-то это должно было начаться, — сказала Розина.

Шел дождь. Порывистый ветер иногда разгонял тучи, и из-за них ненадолго выглядывало солнце. Они брели по кладбищу, не торопясь влиться в оживленное уличное движение.

— У тебя по-прежнему нет никаких известий от Эдуара? — спросила Нина.

Розина покачала головой.

— Нет, и мне это кажется странным. После несчастного случая в Женеве он очень изменился. Я несколько раз пыталась дозвониться в замок, но телефон не отвечал. Мне очень хочется туда поехать.

Нина, поколебавшись, спросила:

— Ты живешь одна?

— Абсолютно. Мой гонщик удрал, нажав на все педали.

— Можно подумать, что тебя это забавляет?

— Лучше над этим посмеяться, чем плакать.

И чтобы придать больше весомости своим словам, Розина прибавила:

— Вполне нормально, чтобы гонщик был гонщиком, не правда ли?

А потом расплакалась, но на этот раз не из-за смерти Мари-Шарлотт.

* * *

Врач вошел с целым эскортом ординаторов. У него была пышная седая грива, и при всей его деланной, искусственной простоте, он держался чопорно и высокомерно.

Подойдя к кровати князя, он взял температурный лист, завопив:

— Ну, каторжник, как мне кажется, ты выкарабкался из лап смерти!

Затем, обращаясь к своим ученикам, он сказал:

— Этот тип может себя назвать двужильным, он перехитрил смерть. В том состоянии, в котором он к нам поступил, я не дал бы и пяти франков за его выздоровление.

Врач картинно упер руки в бока и спросил:

— Что вы сделали, чтобы выкарабкаться?

— Я оттолкнулся от дна ногой, — ответил Эдуар. Они засмеялись. Врач еще больше повысил голос:

— Я счастлив, Бланвен, первым сообщить вам приятную новость: ваш адвокат рассказал мне по телефону о том, что вас помиловали. И еще он сказал, что вас ожидает сюрприз, но не уточнил, какой. Мне кажется, у вас хороший «разгребатель грязи». Так, кажется, называют адвокатов в вашей среде?

— Я не знаю, — ответил Бланвен. — Я не бродяга, а князь.

Врачи снова рассмеялись.

 

39

Мэтр Кремона пришел через два дня. Из восьми коек в палате были заняты только пять. Один из больных умер ночью, а двух других перевели в другие палаты. Адвокат радостно улыбался; Эдуар считал его славным, добрым человеком, ибо он любил приносить хорошие новости. Ликующий, светящийся от радости Кремона обнял и поцеловал князя, что очень тронуло Эдуара.

— Вы видели эту бумагу о помиловании? Вам сказал о ней врач? Она пришла по почте заказным письмом. Нам повезло с комиссией, там оказались добрые, сердечные люди. Но, конечно, профессор Бернье тоже постарался; он состряпал классное медицинское свидетельство, согласно которому вы почти что покойник и что просто негуманно применять крайние меры к человеку, совершившему такой мелкий проступок. Вы следите за ходом мыслей? Экс-комиссар Пендур тоже был великолепен: ему понадобилось сорок восемь часов, чтобы обнаружить интересующую нас персону. Кто сделал бы лучше?

— Где она? — спросил Эдуар.

— В зале ожидания; до того как ее ввести, я решил сначала предупредить вас.

— Введите ее и оставьте нас, — потребовал Эдуар. Адвокат выглядел немного разочарованным.

— Я сейчас пойду за ней, — сказал он с сожалением. — Но я еще что-то вам хотел сказать… Ах, да! Это насчет машины, которую вы мне уступили; не нужно ли еще раз проверить ее ход…

— Нет! — резко сказал Эдуар. — Она прекрасно отрегулирована.

— Ладно, ладно, я задавал себе вопрос…

— Не волнуйтесь, мэтр, это безупречная машина.

Кремона вышел. Эдуар пригладил свою спутанную шевелюру, привел в порядок кровать, чтобы можно было в ней полулежать. Он был спокоен, даже слишком; биение пульса было, как ни странно, замедленным. Эдуар думал о своем чудотворном исцелении (воскрешение всегда чудотворно), и он сам не мог понять, почему его гибнущее, искалеченное тело вдруг прекратило свой стремительный бег в небытие. Какой немыслимый скачок, возникший в глубинах его существа, совершил это «волшебное» исцеление? Откуда взялась сила, возобновившая его связи с жизнью, с которой он уже мысленно прощался?

Ответ постепенно возникал в его голове. Все это произошло благодаря женщине, которая должна войти к нему с минуты на минуту. В период его кратковременного пребывания в камере его охватило исступленное желание увидеть ее, пока не пробил его последний час. Желание Эдуара было настолько велико и настолько упорно, что ему больше не хотелось умирать. Он чувствовал, что не имеет на это никакого права. И вот, она должна войти. Какая она? Какое место она занимала на ступенях социальной лестницы? Принесет ли эта встреча разочарование или радость? Как бы там ни было, он уцелел, он спасся от смертельной болезни. Спасся, благодаря простому любопытству.

Кремона вновь появился, юркий, подвижный, как метрдотель, ведущий к столу знатную клиентку. За ним шла женщина, которую адвокат закрывал своей мощной фигурой. Когда он подошел к кровати Эдуара, он сказал:

— Я вам представляю Эдуара Бланвена.

После чего он посмотрел на них обоих с улыбкой, а потом ушел, как его об этом просил Эдуар.

Она стояла перед ним элегантная, в черном платье и белом плаще от Шерер. Казалось, что ей нет и тридцати, но Эдуар знал, что ей гораздо больше. У нее были красивые пепельные волосы до плеч. Больше всего его поразила ее интеллигентность, которая ощущалась во всем, и более всего в ее черных миндалевидных глазах, взгляд которых был понимающим и сосредоточенным.

Она прошептала: «Добрый день», он ответил: «Спасибо». Она поискала глазами, куда бы сесть, увидела около стены стул, пододвинула его к кровати Эдуара и села. Князь пожалел, что он об этом не побеспокоился заранее.

Когда она села у его изголовья, они без всякого стеснения стали пристально всматриваться друг в друга, зная, что им нужно было через это пройти.

— Вы очень красивы, — сказал князь.

— Вы тоже недурны, несмотря на болезнь.

— Вы, наверное, считаете мое поведение глупым?

— Если б это было так, я бы не приехала.

— Вы меня вспомнили?

— Не более, чем вы меня. Это просто невозможно, ведь мы были почти что грудными детьми.

— Вы давно знали о… нашей первой встрече?

— Моя мать никогда не стеснялась, рассказывая мне о прошлом.

— Я об этом узнал всего несколько месяцев назад. Что стало с вашей матерью потом?

— Она побывала еще раз или два в тюрьме, но уже без меня. Потом она вышла замуж за вдовца, владельца бистро и с тех пор остепенилась. Десять лет назад она умерла от рака мозга. Вдовец стал заботиться обо мне. Он — замечательный человек. Он оплачивал мою учебу и даже не попытался меня изнасиловать, как это делают большинство отчимов. Хотите продолжения?

— Да, пожалуйста.

— Я закончила факультет права в Лионе и нашла себе место в корпорации молодых адвокатов. За одного из них я вышла замуж. У меня был ребенок, очаровательный малыш, которого я назвала Реми, в честь отчима. Ребенок умер от вирусного энцефалита. Его смерть, как часто бывает, вместо того чтобы сплотить нашу семью, разрушила ее. Сейчас я руковожу в Лионе бюро путешествий. Живу одна на берегу Роны в квартире, слишком большой для меня. Когда мне становится особенно тоскливо, я устраиваю вечеринку с одним из моих приятелей. Вот и вся моя биография. Могу ли я узнать вашу?

— Вам трудно будет в нее поверить, — предупредил князь, — но я могу легко доказать всю, казалось бы, неправдоподобность моей истории.

Эдуар изложил молодой женщине кратко основные события своей жизни, не забыв ни об одном действующем лице. Он рассказал о Розине, Рашель, Мари-Шарлотт, Эдит. Князь также поведал о своих верных друзьях — Банане и Наджибе, о слишком поздно открывшейся тайне его рождения, о своем путешествии в Швейцарию, о шоке княгини Гертруды, пораженной его сходством с сыном и мужем. Князь рассказал о князе и княгине Гролофф, о Вальтере и Лоле, об Элоди, мисс Маргарет и, наконец, о Дмитрии Юлафе. Он рассказывал и о пышных роскошных приемах, один из которых закончился для него трагически, а потом — о полном разорении князей Скобос, об украденной машине и о своем тюремном заключении, которое заканчивалось на два дня раньше срока, благодаря акту о помиловании. Он умолчал только о трагедии в гараже, ибо он просто о ней еще ничего не знал.

— Это удивительный роман! — воскликнула Барбара, когда он закончил. — Что вы собираетесь делать, выписавшись из больницы?

— Прежде всего позаботиться о своей бабушке. Я хочу основать дело, которое обеспечило бы всем нам нормальное существование. А потом жениться на вас, если вы, конечно, согласны. У меня никогда не было жены. Для князя это просто немыслимо.

Он ожидал хоть какой-нибудь реакции своей подружки по тюремным временам. Но она молчала. Эдуар ждал.

— Брак, как правило, всегда бывает неудачным, — прошептала она наконец. — Каждый человек — это остров. У него иногда возникает желание посетить другой остров, но ведь территория очень небольшая, и прогулка совершается довольно быстро.

— Ну, хорошо! Мы никогда не закончим прогулку по нашим островам. Мы попытаемся знать друг друга как можно меньше; ведь глубокое познание другого возможно только при помощи любви. Мы не будем рисковать.

— Создается впечатление, что вы уверены в моем согласии, — заметила она.

— Эту уверенность мне придает мое слишком большое желание. Простите бред тяжело больного человека.

— Господи! Мне же нужно подумать! — сказала она. — Почему вы обижаетесь?

— Я обижаюсь, потому что больше не могу ждать, Барбара. Ведь мы так давно знаем друг друга!

Она оставалась около него до самого окончания часа посещений. Они продолжали смотреть друг на друга, ни о чем больше не говоря. Основное было сказано. Каждый думал о том, что между ними возникло, что они оба воспринимали как волшебную сказку, как дар свыше, разрушающий границы унылой повседневности. Это было похоже на вызов, брошенный судьбе и здравому смыслу; ни один, ни другой не были простофилями и не пытались делать никаких выводов. Они были похожи на лунатиков, ощупью балансирующих в пустоте, вызывающей головокружение. У них не было больше вопросов друг к другу. Эдуар не спрашивал Барбару, как ее смог убедить мэтр Кремона встретиться с ним; Барбара не пыталась узнать, в какой момент, когда у него возникло это острое желание повидать ее. Барбару не интересовало, какой бы была его реакция, если б она была похожа на толстую, беззубую, пропахшую прогорклым маслом мадам Мишу с огромным выводком. Эдуар воздерживался от бесконечных повторений, что она красива и ее красота превзошла все его самые смелые ожидания. Они с наслаждением стали привыкать к сдержанности и молчанию.

Через час Кремона пришел откланяться, так как у него было свидание. По тону, каким это было сказано, Эдуар догадался, что «эта важная встреча» была встречей с его женой. Слишком радостный, что все так удачно сложилось, адвокат не стал задавать никаких вопросов — и так было ясно: у них все в порядке.

Когда Кремона ушел, Эдуар протянул Барбаре руку. Очень спокойно, она положила свою на его волосатую руку, от которой исходила сила, несмотря на болезнь.

Их молчаливая близость становилась все более страстной; страстная пылкость, исходящая из их молодых тел, захлестнула их в едином порыве самого тесного слияния. Оба, и Эдуар и Барбара, были оглушены, потрясены естественностью и чистотой такого счастья.

— Однажды я вас захочу, и все будет хорошо, — сказал князь.

Барбара прошептала:

— Конечно…

— Мне кажется, что ваша мать учила мою играть в шахматы.

— У них было много времени.

— А мне хотелось все время выйти из камеры, и весь день я дубасил в дверь.

— Это понятно.

— Я вас иногда поколачивал.

— Все должно иметь начало.

Они вновь погрузились в молчание, которое выражало больше, чем слова.

В палате стали появляться посетители к другим больным. Это были главным образом люди серые, заурядные: мужчина небольшого роста, с лицом недоноска, в черном пальто и клетчатой кепке, которую он не снял; толстая женщина с девочкой, больной монголизмом; супружеская пара старичков, выглядевших еще более плачевно и жалко, чем больной, которого они навещали; девушка в джинсах и куртке, севшая у изголовья мужчины с желтушным лицом; девчонка почти не разговаривала, беспрерывно жуя жвачку и поглядывая на часы, чтобы поскорее смотаться.

Эдуара и Барбару никто не интересовал; они продолжали пребывать в состоянии онемения, где не существовало ни времени, ни пространства.

Прозвучал звонок, оповещающий об окончании посещений, и палата сразу опустела. Князь и молодая женщина пребывали по-прежнему в том же самом состоянии. Раздраженная медсестра пришла предупредить Барбару:

— Мадам! Время истекло.

— Нет, — ответил Эдуар, — все только начинается. Они с сожалением разъединили свои руки. Пальцы затекли, онемели, и они дружно посмеялись над этой болью.

Барбара вынула из своей сумочки визитную карточку и положила на ночной столик.

— Я заменила мое смешное имя на Сильвию, — сказала она, — а фамилию я ношу своего отчима: Деманжо. — Она прибавила: — Давайте не будем обмениваться пустыми обещаниями? Если сегодняшняя встреча должна иметь продолжение, свяжитесь со мной.

Бесполезно давать ваши координаты: я из тех женщин, которые ждут.

— А я из тех мужчин, которые молчат, — ответил князь. — Столько людей говорят, чтобы ничего не сказать, что я предпочитаю ничего не говорить, чтобы сказать все.

Сильвия надела непромокаемый плащ безукоризненного покроя и на прощание кивнула. Возможно, в коридоре она чуть-чуть всплакнет.

Эдуар поправил кровать, чтобы можно было вытянуться. Он зарылся головой в подушки, дабы пережить вновь каждый момент их свидания. Но перед ним упорно маячил облик маленькой девочки из тех, далеких времен. Теперь, когда он ее увидел взрослой женщиной, он наконец вспомнил ее детскую мордашку.

 

40

Он узнал о гибели Мари-Шарлотт только через неделю. Комиссия по дознанию приехала в больницу, чтобы выслушать его показания. Кремона, рассказавший ему о трагических событиях, происшедших в гараже, присутствовал при допросе. Кроме ружья, в этой истории все было ясно. Банан утверждал, что Наджиба вырвала его из рук своего врага, но Фрэнки и Дылда упорно отрицали наличие оружия в банде. Наджиба, глубоко травмированная всем происшедшим, не в состоянии была отвечать на вопросы полицейских; она лишь издавала нечленораздельные звуки, прерываемые рыданиями. Судья потребовал, чтобы ее поместили в реабилитационную клинику. Эдуар также утверждал, что он ничего не знал об обрезе. У Банана хватило ума спилить ствол ружья в другом месте, а не в гараже, поэтому у следователей не было никаких улик, и они ничего не могли доказать.

Жуткая смерть этой порочной девчонки не огорчила князя. Он знал, что преступные наклонности его кузины привели бы ее либо в тюрьму, либо к гибели.

Полицию беспокоила еще одна вещь — первое нападение банды Мари-Шарлотт на гараж.

— По меньшей мере странно, месье Бланвен: эти варвары уничтожили лучшие из ваших машин, издевались над вашим помощником и его сестрой, а вы даже не подали жалобу в суд.

— Я этого не сделал из-за моей матери и матери Мари-Шарлотт. Не забывайте, ведь она была моей кузиной, а мне не хотелось усугублять страдания своей тетки.

Допрос вели в процедурной напротив кабинета, где Эдуар проходил лечение. Князь сидел, а полицейским и Кремона пришлось стоять. Это намного сократило визит следователей. После их ухода Бланвен спросил у адвоката, какому наказанию может подвергнуться Наджиба.

— Учитывая, что ее действия признаны как самооборона, с хорошим адвокатом она отделается пустяком. Это означает, по моему глубокому убеждению, исходя из замечаний инспекторов полиции, самое страшное, что ей грозит, — это психбольница. Ведь у девушки, кажется, и раньше были признаки психической неуравновешенности. Сначала пережить зверское насилие, а потом разнести голову своей мучительнице — это, конечно, не создает предпосылок для обычного лечения.

«Болтун! Милый, неисправимый болтун!» Анри Кремона любил слова, тщательно их подбирал, словно жемчужины для ожерелья, а потом бросал их как бы невзначай, мимоходом.

— Скоро я смогу отсюда выписаться? — спросил князь.

— Естественно скоро, но профессор требует длительного ухода для окончательного выздоровления, и прежде всего — горный воздух!

— Я возвращаюсь в Швейцарию.

— Ну, тогда это пойдет только на пользу. Вы знаете, нам жаль с вами расставаться, мне и моей жене. Вы для нас были не обычным клиентом, а почти что другом. Мне б очень хотелось вас повидать, когда вы снова будете полны жизненных сил. Мы устроим небольшой семейный ужин; моя жена приготовит свинину с картофелем и кислой капустой. Она ведь из Эльзаса.

Эдуар обещал.

* * *

Прошла еще одна неделя, когда Эдуару наконец разрешили покинуть госпиталь. За ним приехал Банан. Трагические события его очень изменили: он потерял то бесценное качество, которое называется беззаботностью. В нем исчезла юношеская жизнерадостность; он сразу как-то повзрослел, остепенился, казалось, находится в напряженном ожидании и страхе.

Эдуару понадобилась вся его настойчивость, чтобы заставить Банана рассказать об убийстве.

Когда Селим вошел в гараж с новым замком, первое, что его поразило, — резкий запах разлитого бензина. А потом он увидел всю мерзость и гнусность происшедшего: свою сестру, прижавшуюся, почти что вдавленную в стену; ее одежду, облитую бензином и прилипшую к телу; нога была похожа на сломанную, повисшую ветку, а сама Наджиба, бормотала что-то нечленораздельное. Она уставилась на какую-то кучу тряпья, валявшуюся на полу. Банан сделал два шага. В этой куче тряпья он узнал тщедушное тельце в спущенных джинсах и трусах; худые бедра, раздвинутые ноги с обнаженным треугольником волос. А дальше начиналась кровь, ею была покрыта майка.

— Ты хочешь, чтобы я тебе сказал, что было над ней? Ничего! Красная жижа с белыми обломками костей. Лопнувший глаз повис на розовой нити. — Селима начало выворачивать. Но это были лишь спазмы, без рвоты.

Когда он увидел на полу обрез, то все понял. Он подошел к Наджибе, стал с ней разговаривать. Но она его не узнала и стала страшно выть! Селима охватил ужас, он выбежал на дорогу с криками о помощи. Он кричал: «Там! Там!», показывая на гараж, серый, с белыми дорожками и квадратами окон оловянного цвета. Дом убийства.

Приехали жандармы. Затем полицейские в штатском, а потом прокурор. От волнения у Селима появился арабский акцент. Полиция хотела допросить Наджибу, но бедняжка не могла ничего понять, тем более ответить. Только чуть позже, уже в больнице, когда они оказались вдвоем, она в нескольких словах рассказала брату всю правду.

* * *

Они ехали по автостраде, которая проходила через Нантуа.

— Ты не очень устал? — спросил Банан.

— Нет, на этот раз я в норме, — пошутил Эдуар. — Меня очень беспокоит Наджиба. Как ты думаешь, она выдержит этот новый удар судьбы?

Селим вздохнул:

— Это было бы слишком хорошо!

— Вероятно, твои родители меня проклинают?

— Не тебя — гараж. Моя мать утверждает, что там поселились злые духи и если мы там останемся, то произойдут новые беды.

— Мы там не останемся, — пообещал князь. — Пока я болтался между жизнью и смертью, в моей башке созрел план.

— Ты мне о нем расскажешь?

— Пока нет. Я жду, когда это обретет более четкие контуры; возможно, это предрассудки, но я стал суеверен, и это мне помогает жить.

Все было залито призрачным лунным светом. Когда они въехали в туннель, фантасмагория полнолуния на некоторое время прекратилась, но, как только они выехали на трассу, все возобновилось.

Эдуар думал о Барбаре-Сильвии. С момента ее появления в больнице она занимала все его мысли. В течение четырех дней Эдуар боролся с желанием ей позвонить; ему казалось, что этот звонок в какой-то мере мог бы разрушить волшебство их первой встречи. Но затем он все-таки решился, позвонив из больничного таксофона. Секретарша с сильным лионским акцентом сказала ему, что мадам Деманжо на линии. В трубке слышался треск пишущих машинок, звонки, шум разговоров, из чего он сделал вывод, что агентство крупное.

Пока Эдуар представлял, как она справляется с делами, внезапно на том конце провода раздался голос молодой женщины:

— Алло, добрый день. Извините, что я вас заставила ждать. Как вы себя чувствуете?

— Здоровье или сердечные дела?

— Сначала о здоровье.

— Мне гораздо лучше, врач употребляет эпитеты только в превосходной степени, а это хороший признак.

— А сердечные дела?

— Полное единство со всем остальным! Подобно знаменитому черному камню Мекки! Я даже не представлял, что можно жить только воспоминаниями о женщине: разговаривать, есть, даже спать, постоянно думая и видя перед собой черное платье, белый плащ и лицо, к которому шел всю жизнь, спотыкаясь, делая неверные шаги, но все-таки повинуясь воле Провидения.

— Вы хорошо говорите, — сказала она.

— Это входит в обязанность князей. Язык развязывается очень легко, когда хочешь красиво выразить свои мысли.

Больше им не о чем было говорить; правда, молчание в телефонной трубке не было таким выразительным, как молчание с глазу на глаз.

— Вы думаете, что мы снова увидимся? — спросила она, казалось, через целую вечность.

— Я заканчиваю лечение, возвращаюсь в Швейцарию и…

— Вы знаете, что Женева в восьмидесяти минутах полета от Лиона?

— Знаю. Но до нашей встречи я должен разобраться в сложной ситуации моей бабушки, княгини Гертруды.

— Вы считаете, что на это уйдет много времени?

Они ничего не стали обещать друг другу; они даже не условились ни о встрече, ни о следующем телефонном звонке.

— Все нормально? — спросил Банан, который прекрасно вел машину.

— Все нормально. Араб откашлялся.

— Итак, возвращаясь к разговору о Наджибе, ты, должно быть, заметил, что она без ума от тебя?

Эта перспектива не воодушевила Эдуара: она как бы бросала тень на его такую светлую, прекрасную любовь.

— Она еще совсем девочка, — сказал Эдуар.

— Представляешь, я нашел кучу писем, которые она тебе писала украдкой и прятала в твоей комнате. Мари-Шарлотт их обнаружила раньше меня; я только не пойму, почему они привели ее в такую ярость, и она с ними обошлась по-свински. Тем не менее я их собрал, чтобы отдать тебе — ведь они тебе предназначались.

Большим пальцем он указал на заднее сиденье.

— Они в пакете, обернутом газетной бумагой, возьми его!

Князь проследил взглядом за рукой Банана, посмотрел на заднее сиденье и увидел пакет.

— Как только мы приедем, я его возьму, — сказал он. — Мне б не хотелось читать их в машине.

* * *

Почти что в полночь они приехали в Версуа. Городок был объят тишиной и спокойствием, как и воды его озера. Яркий свет полнолуния заливал большую крышу замка, и от нее исходило какое-то странное свечение; в листве парка ухала сова. Эдуару даже казалось, что он узнал крик ночной птицы.

Желтый свет фар высветил покрытые ржавчиной ворота. Банан вышел из машины, чтобы их открыть, но ворота были заперты.

— Если мы позвоним, то они должны будут спуститься в ночных рубашках, — сказал Эдуар.

— Ты знаешь, где они прячут ключи?

— Под одной из черепиц слева от перил.

За несколько секунд Селим перелез через ворота и открыл их.

Фасад замка, полностью погруженный в темноту, удивил князя, так как обычно на крыльце всю ночь горела лампочка. Банан остановил машину у самых ступенек лестницы и начал трезвонить в дверь. Так как никто не отвечал, они стали сигналить. Они уже потеряли надежду, когда вдруг в окне показался слабый лучик света. Дверь открылась, и перед удивленным Эдуаром появилась Розина в тоненькой ночной сорочке. В руках она держала свечу, освещавшую ей дорогу неверным, колеблющимся пламенем.

Мать, увидя своего Дуду, закричала от радости. Взволнованная таким сюрпризом, она уронила свечу, но пламя, к счастью, не погасло.

— Вам отключили электричество? — спросил Эдуар, сжимая в объятиях Розину.

— Два дня назад.

Она не выпускала из своих объятий сына, целуя и лаская его.

— Наконец-то, мой разбойник! Мой милый, дорогой разбойник! Почему ты мне ничего о себе не сообщал?

Он не отвечал и с удовольствием вдыхал материнский запах, запах тепла и дешевой туалетной воды.

Поцелуи матери были влажными, и ему стало неприятно.

— Откуда ты приехал, мой Дуду? Я сходила с ума от беспокойства. Ты знаешь, что произошло в твоем гараже? Да, наверное, знаешь, раз с тобой Селим.

Вместо того чтобы ответить на вопрос, он спросил:

— Что ты здесь делаешь?

— Я приехала сюда разыскивать тебя. Я пыталась звонить, но телефон не отвечал. Княгиня меня успокаивала, но не хотела ничего говорить. Ты знаешь, что ее официально уведомили о том, чтобы она освободила помещение на следующей неделе? Она, бедняжка, полностью разорена и осталась нищей. Я, кажется, теперь начинаю понимать самое главное.

Со своей поднятой вверх свечой без умолку болтающая Розина напоминала статую свободы.

— Ты плохо выглядишь, сынок! Ты еще не совсем, вероятно, оправился от своего ранения? Держу пари, ты исчез, чтобы вылечиться, не так ли?

— Верно, — сказал Эдуар. — Как случилось, что они не проснулись ни от звонка, ни от сигнала машины?

— Они принимают снотворное; это единственно, что тебе остается, когда у тебя пустой желудок и нет света.

— Последуем их примеру, — решил Эдуар. — Завтра у нас состоится конференция на высшем уровне!

* * *

Эдуар проснулся поздно, и ему показалось, что тюрьма и последнее пребывание в больнице — не более чем страшный сон. Он вспомнил свою прежнюю жизнь, когда он проводил все дни в постели, либо в полузабытьи, либо в гостиной, где он давал уроки механики старой княгине в изгнании. Эдуар снова узнавал привычные звуки: завывание ветра в громадных каминах, шум мусорной машины, собирающей содержимое мусорных ящиков или же пронзительные крики ласточек, вновь готовящихся в свое длинное ежегодное путешествие. Весь этот мир, который он любил, безвозвратно уходил в прошлое.

Когда он спустился в гостиную, Гертруда уже пила чай вместе с его матерью — герцогиней Власской. Она, конечно, уже знала о его возвращении и, увидев своего любимца, раскрыла ему объятия. Неприятности ее очень изменили. Гертруда была в том возрасте, когда нужда и лишения довершают разрушения времени, которые, может быть, были б чуть приостановлены жизнью в полном достатке и покое. Княгиня казалась удрученной, одинокой и сгорбившейся; она побледнела, похудела, а в глазах ее спрятались горькое разочарование и тоска. Его отсутствие ускорило трагический поворот событий. Оставшись одна, без опоры и защиты, старая женщина чувствовала себя отданной на растерзание кредиторам. Гертруда понимала всю шаткость своего положения; убогость жалкого существования изгнанницы. Ее приняли в этой стране, так как она могла обеспечить собственное существование. Теперь же, когда так называемые средства закончились, она стала нежелательной чужестранкой, несмотря на ее титулы и происхождение.

— Ты вовремя вернулся, мой дорогой мальчик, — сказала она наигранно бодрым голосом, что еще больше подчеркивало ее скорбь. — На этот раз корабль пошел ко дну, только бабочке удалось взобраться на самую вершину мечты.

— Ну и пусть, оставим его и найдем пристанище на острове.

— А ты такой остров знаешь?

— Возможно. А где мисс Маргарет?

— Она помогает по хозяйству местному врачу: нам как-то ведь нужно существовать.

— Она мужественная, — сказала Розина, вспомнив далекое прошлое, когда ей тоже приходилось заниматься поденной работой.

Князь подошел к своим трем машинам. У Маргарет не было времени заботиться о них, и под слоем пыли они казались одинаковыми. Эдуар начал протирать одно крыло носовым платком — слой пыли был довольно значительным. Князь несколько эгоистично упрекнул Маргарет за лень.

Он вернулся к матери и бабке, отодвинул чайник и сел на сундук, который им служил столом.

— Ба Гертруда, — сказал он, — так как злая судьба вынуждает вас покинуть замок, вы поедете с нами во Францию. Не будете же вы клянчить в этой стране, которая знавала вас в лучшие времена, какого-нибудь убогого места в приюте, не так ли?

— Мне будет тяжело бросить могилу твоего отца, Эдуар. Но я поступлю так, как ты считаешь нужным.

— Могилы никогда не покидают, — с уверенностью сказал князь. — И не имеет значения, ходят на кладбище или нет, могилы наших близких всегда в наших сердцах!

Княгиня вытерла свои совершенно сухие глаза платочком, свернутым в комочек.

— Ты прав, малыш, это — очень верно. А куда ты собираешься нас везти? Ведь ты знаешь, что со мной будет Маргарет, с которой я никогда не расстанусь.

— Безусловно, о другом и речи быть не может, — сказал Эдуар. — Слушайте, и ты, мама, тоже: у Розины есть большой участок земли в предместье, недалеко от Парижа. На этом участке немного странные сооружения: три железнодорожных вагончика, вышедших в тираж. Мы их приспособим под дачные домики.

— Это, должно быть, очень мило, — сказала княгиня.

— Пока что еще не очень, но мы их украсим картинами и вьющимися растениями, и все будет замечательно. Один вагончик мы отдадим вам и вашей компаньонке. Конечно, это временное разрешение сложившейся ситуации. Ты одобряешь план, Розина?

— А как же! Если мадам княгиня примет наше приглашение, я буду просто счастлива.

Эдуар улыбнулся ей с нежностью.

— Я буду жить в третьем вагончике, так как я собираюсь продать гараж. После того, что там произошло, у меня больше не лежит к нему душа. А потом ведь нам понадобятся деньги, чтобы осуществить план реконструкции твоего участка, мама.

— Какой план, Дуду?

— Я тебе скажу позже, возможно, завтра; нужно чтобы он окончательно созрел в моей черепушке, — сказал Эдуар, стуча себя по лбу.

Розина была возбуждена перспективой новых приключений. Она полностью доверяла своему сыну. Возможность уехать подальше от Версуа и всех неприятностей придали княгине Гертруде новые силы.

Возвращение Селима, который рано уехал из дому, прервало их беседу. Его победоносная улыбка и блестящие от радости глаза предвещали хорошие новости.

— С тремя машинами все получилось! — ликовал он. — Я удачно нашел крупного торговца недалеко от аэропорта. Он согласен взять свою долю и все таможенные расходы на себя.

Сияющий Селим протянул князю регистрационную карточку гаража.

— Чтобы осмотреть машины, он хочет встретиться.

— Не густо! — вздохнул Эдуар.

— В швейцарских франках! — подчеркнул Банан. — То есть в настоящих франках! Возможно, тебе удастся его уболтать, чтобы получить больше. Я ему рассказал шикарную историю: будто я — твой шофер, а месье князю просто необходимо избавиться от переднеприводных машин. Вот ты мне и поручил заключить эту сделку с каким-нибудь владельцем гаража. Парень так проникся, что даже обещал мне комиссионные! Он приедет в полдень, теперь твоя очередь вступать в игру.

— Я ему продам только две машины, — решил Эдуар. — Нам ведь понадобится еще одна машина для Ее светлости, мисс Маргарет и небольшого количества вещей, которые у них остались. Мы завтра отправляемся в Пантрюш.

— У меня такое ощущение, будто у меня каникулы, — сказала Гертруда. — Вот уже сорок лет, как я никуда не выезжала из Версуа.

Она указала на два портрета, висящих в гостиной.

— Милый молодой человек, не будете ли вы так любезны упаковать аккуратно портреты их светлостей, чтобы не повредить их в дороге. И еще: снимите, пожалуйста, национальный флаг Черногории, оставьте древко, а остальное уложите в мой багаж.

— Он — пыльный, Ваша светлость, — как всегда необдуманно выпалила Розина. — Если вы позволите, я его сначала выстираю.