Глава XV
В дом в Моншове мы приехали глубокой ночью. Это была небольшая ферма, переоборудованная в прелестный загородный домик. Он имел всего один этаж, где размещались обставленные в английском стиле гостиная и две спальни.
В помещении было холодно. Мов включила газовое отопление. Затем пошла готовить нам постели, в то время как я пытался разжечь огонь в большом камине в гостиной, чтобы вдохнуть в эту комнату немного жизни, на что мы с Мов очевидно были неспособны.
Два чемодана, стоящие посреди гостиной, придавали помещению мрачноватый и драматичный вид.
При других обстоятельствах этот дом показался бы мне очаровательным и располагающим к отдыху. Уютный, тихий, он был просто создан для того, чтобы здесь забыться, а быть может, и исцелиться. Однако этой ночью я чувствовал себя в нем неприкаянно.
Когда вернулась Мов, я понял по ее разочарованному лицу, что она испытывает ту же тоску. Мы были словно брошенные дети.
Она села рядом со мной и обхватила мою голову руками. На виске у меня вскочила противная шишка от удара бронзовой скульптуркой. Волосы в этом месте слиплись от крови. Я внимательно рассмотрел свою рану в зеркале; при этом у меня почему-то возникла ассоциация с подбитым зайцем.
— Господи! — вскрикнула Мов. — Это опять она?
— Да, прямо перед нашим отъездом…
— Мы хорошо сделали, что уехали, Морис… В конце концов она бы тебя убила… Погоди, сейчас я поухаживаю за тобой.
— Не надо, оставь, рана уже подсохла, заживет и так…
Мов долго плакала, склонив голову мне на грудь. Я сдерживался сколько мог, но все же моя тоска взяла верх, и наши слезы смешались в едином приступе отчаяния.
* * *
По обоюдному молчаливому согласию каждый из нас отправился в свою комнату. Впрочем, Мов, постелила две постели. Тепло от отопления уже распространилось во всем доме и стало совсем приятно. Однако я отнюдь не наслаждался ощущением уюта. Это жилище внушало мне страх, потому что принадлежало Люсии. Даже здесь, в шестидесяти километрах от Парижа у меня было чувство, будто я еще нахожусь в ее власти.
Прошел целый час, как мы легли, когда Мов постучала ко мне в комнату.
— Морис, ты спишь?
— Нет.
— Можно войти?
— Ох! да…
Мов была в ночной рубашке. Золотистые волосы падали на голые плечи. Она подошла к моей кровати и застыла в нерешительности. Потом резким движением откинула одеяло и бросилась в мою постель, как бросаются в воду.
— Ты не представляешь, Морис… Мне было страшно…
Я не ответил. Я тоже боялся, но избегал говорить об этом вслух, иначе бы мой страх стал еще сильнее.
Я схватил Мов в объятия. Она прижалась ко мне обнаженная, теплая, как маленькая птичка. Ее тело сотрясала внезапная дрожь. Моя рука робко коснулась ее бедер. Поднялась к груди. На мгновенье мне показалось, что Мов предастся мне, уступит чувствам. Я надеялся, что так произойдет, потому что желал ее, но еще больше опасался, сам не понимая почему.
Вдруг она вздрогнула и оттолкнула мою осмелевшую руку.
— Умоляю, — шепнула она, — не трогай меня!
Я неловко спросил, почему. Она помолчала и, поцеловав меня, тихо сказала:
— Я люблю тебя всей душой, Морис. И все же твои ласки внушают мне отвращение. Это сильней меня, понимаешь?
Еще бы я не понимал! Она была права, это сильней ее, и сильней меня. Это зависело не от нас, а от Люсии.
* * *
На следующий день дул яростный ветер. Казалось, будто мы на равнине Кро, когда разбушевавшийся мистраль гнет к земле облачка.
На крыше, на самом верху скрипел старый заржавевший флюгер. Облокотившись на подушку, я смотрел на спящую Мов. С опасением и беспокойством вглядывался в ее нежное лицо, пытаясь найти в нем сходство с Люсией. Но, слава Богу, не находил.
Мов была поистине чиста.
Скоро она открыла глаза, взглянула на меня и улыбнулась.
— Мне снился ты, Морис. Я видела тебя в твоем фильме…
Я помрачнел. Мне тоже снился фильм, особенно, та сцена, где я убиваю Люсию.
— Чем мы займемся? — спросил я.
— Оденемся, поедем в деревню, там пообедаем… Купим газеты, узнаем, хвалят ли фильм.
Да, правда, ведь существовало еще и это: моя карьера, газеты…
— У тебя есть деньги? — спросила Мов.
Я встал с постели, чтоб заглянуть в свой шикарный бумажник из крокодиловой кожи (разумеется, подарок Люсии). В нем было сорок франков. Помимо этого завалялось немного мелочи в карманах… У Мов не было ни гроша. Даже как подъемные, прямо скажем, не густо. Да чего там, только и хватит, чтоб протянуть два дня!
— Мне надо будет подыскать работу, — заявил я. Мов рассмеялась.
— Почему ты смеешься, думаешь, я не смогу работать?
— Какую работу ты имеешь в виду?
— Ну, не знаю, в какой-нибудь конторе…
— Ты рвешься в писари, в то время как вчера тебе обещали золотые горы три самых крупных парижских продюсера!
Возможно, вы мне не поверите, если я скажу, что забыл про это, однако так оно и было: я больше об этом не думал. Для меня кино закончилось в тот самый момент, что и мои отношения с Люси-ей.
— Думаешь, без твой матери меня возьмут?
— А то нет! Вот, послушай, мы с тобой срочно отправимся в Синежик… Я позвоню туда сегодня и условлюсь о встрече с Мованном. Это солидная фирма, я слышала, Люсия о ней всегда отзывалась наилучшим образом.
Я не разделял оптимизма Мов, но чуть позднее пресса позаботилась о том, чтобы развеять мои сомнения. Критика была единодушной, везде писали одно и то же. «Париж открывает нового артиста». «Вчера вечером — триумфальный успех никому не известного новичка». «Во французском кино одной звездой больше». Таковы были заголовки крупных газет. Восхваляли мое мастерство, мою точную игру, силу воздействия на зрителя, мое трогательное лицо… Зато Люсии досталось вовсю. Ей не простили попытки выступить в роли режиссера. Париж не любит знаменитостей, которые сбивают с толку публику, меняя род деятельности. Находили, что картина неплоха, но, что касается постановки, оценки были более, чем сдержанными. Показные эффекты, незрелые решения и так далее и тому подобное. Один критик даже написал: «Это работа скучающей без работы дамы!» Придирались даже к ее несравненной игре, утверждая, что она перебарщивает в своей роли кокетливой матери.
Знаю Люсию, я понимал, что она никогда не простит мне этого успеха. Она дала мне все: славу, талант, свой гений, свои деньги… и против воли — свою дочь!
Вернее, я все у нее забрал.
Прочитав последнюю посвященную мне статью, в которой говорилось также о нашей с Мов предстоящей свадьбе, я повернулся к девушке:
— Ну, что ты на это скажешь, Мов?
— Она, должно быть, в ярости. Что же касается тебя, в любом случае, это слава!
— Слава позаимствованная! Ведь все сделала она! Они ужасно к ней несправедливы.
Мов, которая лучше меня знала эту среду, невозмутимо пожала плечами.
— У них так принято. Они создают известность жирным шрифтом на четырех полосах. И они же разрушают ее курсивом в самом низу страницы… В Париже любят открывать новое, сам видишь, но питают неприязнь к тому, кто долго задерживается наверху…
— А что если ей позвонить…
— Как хочешь. У меня во всяком случае нет желания с ней разговаривать.
Я позвонил из маленького деревенского кафе, куда мы пришли пообедать. К телефону подошел Феликс. Он узнал мой голос, и тон у него сразу же изменился, из учтивого превратившись явно в осуждающий. Повторяю, то был слуга, преданный до самозабвения, всегда готовый, даже логике вопреки, «драться» за свою хозяйку.
— Соедините меня с мадам, Феликс…
— Не знаю, дома ли она.
— Это вы расскажете разным занудам, которые ей надоедают, а меня соедините и побыстрей!
Весьма сухо Феликс сказал мне, что «пойдет узнает». На какое-то время в трубке воцарилось полное молчание. Затем снова раздался его голос. Теперь в нем слышалось ликование, не предвещающее ничего хорошего.
— Мадам отказывается подойти к телефону. Мадам поручила мне сказать, что с этих пор она знать не желает ни вас, ни мадмуазель и бесполезно звонить ей или пытаться увидеть.
Я взорвался:
— Несчастный болван!
Повесив трубку, красный от злости, я вернулся к Мов и сел рядом.
— Ну, что, она, разумеется, не захотела разговаривать с тобой?
— Нет, не захотела.
— Я так и знала. Но твой звонок все же доставил ей удовольствие.
— Думаешь?
— Конечно.
— Она воображает, что мы с тобой в полной растерянности. Потому ее нежелание видеть нас приобретает еще большее значение.
Она нежно прикоснулась к моей ране своим легкими пальцами.
— Не думай больше об этом, Морис… Надо будет постепенно ее забыть. Вот увидишь, мы сумеем вылечиться от нее. Увидишь, наступит день, когда…
Она замолчала, словно чего-то испугавшись.
— Когда что, Мов?
— Когда я смогу по-настоящему быть твоей…
Я обхватил Мов за плечи, она склонила свою нежную головку ко мне на грудь. Хорошо было держать ее вот так в объятиях, защищать от жизненных невзгод. Мне страстно хотелось навсегда сберечь ее свежесть и чистоту…
— Ты меня любишь, Морис?
— То, что я испытываю, сильнее, чем любовь, Мов. Я боготворю тебя…
Она слегка покачала головой с разочарованным видом.
— Боготворишь, но не любишь, именно так я и думала. И чувствовала…
Я поцелуем заставил ее замолчать. Но в глубине души я спрашивал себя, а может быть, она права.
Глава XVI
Продюсер Мованн был крепким сорокалетним мужчиной с преждевременной сединой и учтивыми манерами. Видно было, что он любит делать дела и доводить их до благополучного конца, потому что создан для этого.
Он пригласил нас в свой огромный кабинет, обставленный мебелью в стиле ампир, указал на два кресла, а сам уселся за стол перед телефонными аппаратами.
Мованн был рад нас видеть. Наш визит говорил о том, что я остановил свой выбор на нем, и это ему льстило.
На его письменном столе возвышалась стопка газет. Положив на нее руку, Мованн улыбнулся.
— Эти господа вас балуют! — сказал он.
— Действительно…
— Заметьте, я нахожу их похвалы заслуженными…
— Вы очень любезны.
Он взирал на нас с умилением. Для него мы были детишками, слишком рано втянутыми во взрослую жизнь.
— С Меррер они напротив обошлись по-свински.
— И я так считаю. Успех фильма — ее заслуга. Если мне удалось создать интересный образ, этим я тоже обязан ей, ее мудрым советам, ее опыту…
Мованна мучил один вопрос. Он был хорошим психологом и сразу же почувствовал, что здесь что-то не так. Наш визит был какой-то неделовой. В принципе, когда актер, к которому привлечено внимание продюсеров, заинтересован чьим-либо предложением, он прежде всего присылает своего импресарио, чтобы обговорить условия.
— Люсия Меррер знает, что вы здесь?
Мы с Мов обменялись взглядом.
— Нет, — сказала девушка. — У нас произошла размолвка, и мы живем в ее загородном домике в Моншове…
— Размолвка… Однако вчера…
— Сугубо семейные дела! — отрезала Мов, совсем по-женски, тоном, не допускающим возражений.
Мованн почувствовал, что затронул опасную тему.
— Значит, мое предложение заинтересовало вас, Теллан…
— Да. Мне хотелось сделать что-нибудь стоящее, а вам, говорят, можно полностью доверять… Вас волнует качество и вы честный человек.
Он подавил улыбку.
— Гм, не слишком доверяйте слухам, мой мальчик, как хорошим, так и плохим…
— Однако Мованн был не тот человек, который мог надолго уклониться в сторону от дел:
— Вы сейчас у кого? — живо поинтересовался он.
— У Мов Меррер за городом.
Он расхохотался, но в его смехе прозвучало легкое раздражение.
— Я хотел сказать, у какого импресарио? Бернайма, Симуры?
— Ох… я ни у кого…
Мованн, казалось, удивился, но он прекрасно умел владеть собой.
— Значит, будем вести переговоры напрямую?
— Да.
— Сколько вы хотите?
Я взглянул на Мов. Мы не так представляли себе ход разговора…
Ему, должно быть, стало нас откровенно жаль, ибо его холодный взгляд потеплел, в нем мелькнуло дружеское участие.
Мов пожала плечами.
— Господин Мованн, вчера в восемь часов вечера Морис не стоил и трех франков… В десять часов он стоил столько, сколько самый щедрый из продюсеров готов был ему предложить…
Я был благодарен ей за помощь. В некотором смысле Мов было в кого пойти. Я узнавал сноровку Люсии.
Мованн с задумчивым видом потирал щеки, затем достал из ящика коробочку с египетскими сигаретами и закурил, одновременно отвечая на телефонный звонок…
Какой-то тип звонил ему из Рима насчет совместного производства фильма. То, что я слышал, казалось мне сложным и непонятным.
Беседа продолжалась около десяти минут. Похоже, что продюсер совсем про нас забыл. Я бросал тревожные взгляды на Мов, умоляя ее глазами взять на себя разговор о цифрах. Чтобы меня успокоить, она несколько раз медленно опускала веки.
Наконец Мованн повесил трубку.
— Прошу меня извинить… На чем мы остановились?
Он на мгновенье прикрыл глаза рукой.
— Ах, да… Я сделаю вам одно предложение. Если сценарий, который я вам покажу, вас устроит, мы подпишем на три миллиона, и вы предоставляете мне право на продажу второго фильма с увеличением до десяти, согласны?
Я потерял дар речи. Три миллиона! Сумма казалась мне чрезмерной. Это я столько стою, я, здоровый балбес, которому еще нет и девятнадцати! Мованн неправильно истолковал мое молчание.
— Мой дорогой, Теллан, сами подумайте, насколько второй фильм — рискованная для всех затея. Он либо подтверждает ваш вчерашний успех, либо аннулирует его, третьего не дано… Мы с вами словно в орлянку играем, что выпадет, орел или решка.
— А у вас есть что-нибудь на примете? — спросила Мов.
Он нажал какую-то кнопку. Вошла секретарша с унылой внешностью прилежной старой девы.
— Мадмуазель Анн-Мари, у вас есть экземпляр «Лошади спят стоя»?
— Да, месье…
— Принесите мне его!
Она исчезла так же незаметно, как и появилась.
— Сценарий готов, — объяснил Мованн. — Я искал исполнителя на главную роль. Написано по мотивам одного американского романа. Что-то там о наследственности. Потрясающе! Отец одного мальчугана казнен за убийство. Воображение парня вовсю работает и не дает ему покоя. Он уверен, что наследственность должна сказаться… В конце концов он-таки совершает убийство. А впоследствии узнает, что отец был осужден невинно!
Он с таким энтузиазмом рассказывал об этом сценарии, что я прямо загорелся.
— Отлично, я согласен.
Мованн удивился.
— Прочтите вначале…
— Ни к чему, мне уже нравится, и я доверяю вашему вкусу.
Мое поведение сбивало Мованна с толку. Его, человека, привыкшего иметь дело с финансовыми тузами и крупными дельцами, с ловкими импресарио и осторожными дистрибуторами, смущала эта сделка с двумя столь молодыми людьми. Я чувствовал, что он предпочел бы иметь дело с каким-нибудь пройдохой. Выражение его лица красноречиво свидетельствовало о том, что он в действительности о нас думает.
— В таком случае я подготовлю контракт, взяв за основу то, о чем мы с вами говорили. Загляните…
Он полистал свою записную книжку.
— …в конце недели; вас устроит?
— Э-э… да…
— Вы предпочли бы позднее?
Плевать я хотел на контракт. Что я предпочел бы, так это тотчас же получить монеты. Мов вмешалась и на сей раз.
— Знаете, господин Мованн, если бы вы могли заплатить нам аванс, нас бы это устроило.
— У вас нет денег? — осторожно поинтересовался продюсер.
— Мы не хотим больше ничем быть обязанными моей матери…
— Ах, вот оно что…
Тут, как раз появилась секретарша со сценарием, и Мованн распорядился выдать нам чек на пять тысяч франков в счет будущего контракта.
— Только не надо его кроссировать! — попросила Мов. — У нас нет счета в банке.
Мованн не выдержал, поднялся из-за стола и, обогнув свое телефонное заграждение, встал передо мной.
— Мой дорогой Теллан, вы производите на меня впечатление довольно странной «кинозвезды»! Я не люблю вмешиваться в частную жизнь актеров, которых приглашаю работать, но позвольте мне сказать, что я сожалею о вашей… э-э… ссоре с Люсией Меррер. Именно теперь она была бы вам особенно полезна.
Мы с Мов залились краской. Почувствовав, что он нас обидел, Мованн после паузы сказал как ни в чем не бывало:
— Поскольку мы обо всем договорились, хочу вас предупредить, что съемки начнутся в ближайшее время. Эту роль должен был играть Алекс Дидье, но еще ничего не подписано, так как его фильм Лоран-Дома запаздывает уже на двенадцать дней…
Он положил мне руку на плечо.
— Что касается меня, то я этой задержке рад, ибо вы в тысячу раз больше подходите на эту роль. Кстати, фильм будет ставить Анри-Жорж.
Славное имя, которое он произнес, меня потрясло.
— Анри-Жорж! — пролепетал я.
— Да, именно. Можно сказать, вы родились под счастливой звездой!
Мы с Мов вышли, держась за руки. Она взяла сценарий, я — чек. Очутившись на улице, я поднял голову, почувствовав на себе чей-то настойчивый взгляд.
Я увидел стоящего у окна Мованна. В замешательстве я адресовал ему какой-то неопределенный жест, всю униженность которого осознавал сам и на который он не потрудился ответить.
Глава XVII
До начала съемок Анри-Жорж несколько раз приезжал в Моншов. Это был невысокий, живой, вечно чем-то озабоченный человечек, которому не сиделось на месте. Он в некотором роде «снял с меня мерку». Мы вместе прочли сценарий. Анри-Жорж заставил меня высказаться о моем персонаже, чтобы увидеть, понятен ли он мне, дал дополнительные разъяснения и заверил, что все у меня должно пойти как по маслу.
В течение этих двух недель мы ничего не слышали о Люсии. Я попытался еще раз до нее дозвониться, но впустую, ибо Феликс неукоснительно выполнял волю своей хозяйки и не подзывал ее к телефону. Похоже, она и в самом деле вычеркнула нас из своей жизни. Я надеялся, что это всерьез и время лишь усугубит нашу ссору. Психологически я чувствовал себя как человек, которого шантажируют и поэтому он вздрагивает всякий раз, когда звонят в дверь. Мне кажется, именно страх заставлял меня искать контакта с Люси-ей. Человек, даже слабый, скорее предпочитает идти навстречу опасности, чем слишком долго ее страшиться.
Мы с Мов, по правде говоря, вели довольно странную жизнь.
Будто не состоящая в браке чета. Наша любовь становилась все более духовной и все менее физической. До такой степени, что мы даже больше не целовались. Однако продолжали спать в одной кровати, свернувшись в комочек, тесно прижавшись друг к другу, подобно выбившимся из сил беглецам. Прежде чем начались съемки, мы всего три раза съездили в Париж: чтобы подписать мой контракт, на примерку костюмов и на фотопробы.
Я боялся снова браться за работу. До этих пор все прошло удачно, благодаря Люсии, но теперь я должен был рассчитывать только на себя. Мою душу непрестанно терзали слова Мованна: «Именно теперь ОНА была бы вам особенно полезна!»
* * *
Наконец день «Д» наступил. Однажды утром Мов отвезла меня в Булонь. Меня встретили как настоящую знаменитость. Многочисленные посвященные мне хвалебные статьи уже начинали создавать из меня легенду. Такова великая загадка или, вернее, великая магия печатного слова.
В съемочном павильоне было много народу. Помимо технической группы и моих партнеров, здесь присутствовал Мованн, дистрибуторы, газетные хроникеры. Каждый пожимал мне руку, расточая комплименты и высказывая слова ободрения. Но вместо того, чтобы приподнять настроение, все эти добрые слова пугали меня, ибо я боялся, что окажусь их недостойным.
— У меня жуткий мандраж. Еще немного, и я сбегу, — сказал я Мов, когда уже был готов и мы остались одни в моей уборной.
Она легонько ткнула меня кулаком.
— Брось шутить, Морис.
— Господи, да я не шучу! Разве по мне не видно?
Наверное, это было заметно, несмотря на мой грим, но Мов не придавала моему страху значения.
— Ну и что с того? Это естественно. Как только дадут команду «Мотор!», и все пройдет, ты сам прекрасно знаешь!
У меня возникло ужасающее чувство одиночества. Со мной вместе осталась лишь моя тоска, терзающая мне утробу своей когтистой лапой.
В дверь уборной постучал второй ассистент. Я знал этого рыжего близорукого парня в очках. Он участвовал в съемках того фильма, когда я познакомился с Люсией.
— Съемка начинается, мосье Теллан.
— Я иду!
Мов пошла со мной. Она вела меня как преданная супруга. В руках у нее было полотенце, предназначенное для того, чтобы утирать мне пот, а перед тем, как покинуть комнату, она показала мне бутылку «Уильям Лоусон'с».
— Выпьешь глоток перед началом…
Анри-Жорж был человек точный и любил порядок. Он всегда тщательно подготавливал все сцены, чтобы не терять времени даром.
Когда я появился, свет был отрегулирован и направлен на моего дублера. Все места были отмечены мелом на полу. В работе с Анри-Жоржем, как с хорошим портным, дополнительных примерок не требовалось.
В этой сцене я, одетый в пижаму, нахожусь у себя в комнате. Появляется сосед, чтобы сообщить мне, что казнь моего отца состоится завтра. Он не знает, как лучше мне об этом сказать. В конце концов, почувствовав недоброе, я выхватываю у него из кармана газету.
Анри-Жорж объяснил мне как играть в первом эпизоде. Я лежу в кровати на животе, повернув голову на подушке так, чтобы видеть дверь. Слышится стук, я кричу «войдите», и появляется сосед. Какое-то время я лежу, не шевелясь, затем по его расстроенной физиономии мне становится ясно, что что-то произошло. Я медленно приподнимаюсь в постели на коленях. Спрашиваю, не отводя от соседа глаз: «Что случилось?» Он не отвечает и тяжело опускается на стул. Тогда я спрыгиваю с кровати, подхожу к окну и раздвигаю занавески.
— Вы хорошо поняли?
— Да, господин Анри-Жорж.
— Примо: погруженный в задумчивость и неожиданно потревоженный человек. Секундо: чуем — что-то не так. Терцио: боимся, но не решаемся спросить… Ладно, все на местах?
Я незаметно большим пальцем правой руки перекрестил грудь. Мов заметила и знаком дала понять, что всем сердцем со мной. Никогда еще она не казалась мне настолько хрупкой и беззащитной. Она была мне плохо видна — ее загораживали ноги оператора — и представлялась такой ужасно маленькой, будто я смотрел на нее в перевернутый бинокль.
Я принял позу. Прожектор светил мне прямо в лицо. Сквозь этот пылающий костер я почти не различал дверь, откуда должен был появиться сосед.
«Внимание! Мотор! Начали!»
«Лошади», кадр 26, дубль первый…
Сухой стук хлопушки.
Голос Анри-Жоржа звучал так, будто он давал команду дрессированной собаке прыгать через бумажное кольцо.
Я застыл в неподвижности с полузакрытыми глазами посреди этого ада. Послышалось «тук-тук» в дверь. Я чуточку подождал и бросил приглушенное «Да!»… Сосед вошел. Его играл Франсуа Матье из «Комеди Франсез»… Странный актер. К сожалению, он не умеет выделяться, но какой мастер! Он играет каждую букву своего текста.
«Привет»…
Я смотрел как он приближается. У меня начало жечь глаза… Я привстал в кровати на коленях..
— Стоп!
Случилось то, чего я опасался с самого начала эпизода. Я знал, что роковое слово будет произнесено, и для меня это окажется катастрофой. Мне хотелось еще перед съемками предупредить режиссера, сказать ему: «Плохо ли, хорошо ли, но не прерывайте первую сцену, позвольте мне обрести уверенность в себе… Ведь я всего лишь робкий мальчишка, которого легко спугнуть, а не самоуверенная „кинозвезда“.
Он кинулся ко мне, уже исполненный нетерпения с искривленным от злости ртом.
— Нет! Нет!
— В чем дело? — пролепетал я.
— Да в том, что вы становитесь на колени так, будто собираетесь влезть на девицу! Я же вам объяснил: вы погружены в размышления, вам мешают, вы опасаетесь какой-нибудь пакости, вы обеспокоены… Это уже преследуемое страхом существо приподнимается в постели, спугнутый хищник, понятно?
— Да, хорошо.
— Начали снова… Готовы?
Восемь раз подряд безуспешно начинали снова. Я практически и не пытался играть. В голове туманилось. Из памяти навсегда улетучились все советы и указания Анри-Жоржа. Я забыл, кто есть мой персонаж! Я вообще не знал, почему он находится здесь и зачем в это дело ввязался Франсуа Матье…
На восьмом дубле Анри-Жорж больше не кричал. Он был бледен и безучастен, с черными неподвижными пуговками глаз.
— Идите к себе в уборную, Теллан, я сейчас к вам зайду…
Целиком во власти охватившей меня паники я забыл про Мов и потому сильно удивился, увидев ее; она сидела в моей уборной и плакала навзрыд.
Когда я вошел, она быстро вскочила с места.
— Получилось?
— Нет, Мов… Я ни на что не способен…
— Я поняла. Ох, Морис, какой кошмар! Ты ничего не можешь без нее!
Именно это приводило ее в отчаяние. Я прислонился к стене. Стена была прохладной, и эта прохлада действовала на меня успокаивающе. Вошел Анри-Жорж в сопровождении Мованна. Наверное, прежде чем отправиться ко мне, он захотел поговорить с продюсером.
У обоих были весьма унылые лица. Первым заговорил Мованн. Мне подумалось, что такой же раздосадованный вид был у него, когда мы беседовали о контракте в его кабинете.
— Что происходит, Теллан?
— Понятия не имею, мосье Мованн… На съемочной площадке я погружаюсь в какое-то шоковое состояние, из которого мне никак не удается выйти.
— И отчего же оно возникает, это шоковое состояние?! А? — завопил Анри-Жорж. — Вы умеете играть на сцене, да или нет? Если нет, то какого черта вы здесь делаете, мой мальчик? А?
Он был раздражен до крайности. Мованн даже не пытался его сдерживать.
— Скажите, — продолжал Анри-Жорж, — кто играл в „Добыче“, вы или ваш брат-близнец?
— Она! — подала голос Мов, отрывая руки от заплаканного лица.
Мы взглянули на девушку. Анри-Жоржа и Мованна осенило одновременно.
Режиссер повернулся ко мне:
— Это правда, Теллан?
— Да, мосье. Люсия Меррер сумела заставить меня играть, потому что показывала мне все сама. Она великая актриса. Я только ее имитировал… Я всего лишь жалкий подражатель! Без нее я не могу сниматься…
— Это немыслимо! — заявил режиссер. — Если способны подражать, способны и играть!
— Надо полагать, что нет! — заметил Мованн.
— Замените меня! — взмолился я. — Я верну аванс, который вы мне заплатили!
Продюсер покачал головой.
— Плохо дело! Вся моя реклама и продажа за границу рассчитаны на ваше имя!
— Плевать я хотел на его имя! — воскликнул Анри-Жорж. — Я хочу настоящего актера, хорошего актера, даже если он не слишком подходит на эту роль! Настоящее кино не делают с бездарными негодяями!
— Успокойтесь, Анри-Жорж!
Но режиссер вышел из комнаты, изо всех сил хлопнув дверью. Из коридора до нас донеслись его яростные крики. Очевидно, он решил сам позаботиться о моей рекламе.
Какое-то время мы молчали. Потом Мованн, приоткрыв дверь, позвал реквизитора.
— Пришлите мне Берже!
Берже, пресс-агент нашего фильма, был смышленый малый, с вьющимися, как у барашка, волосами. Другого такого назойливого типа надо было поискать. Если его выгоняли из чьего-нибудь кабинета, он, вместо того, чтобы изобразить оскорбленное достоинство, располагался на коврике под дверью, время от времени приоткрывая ее и спрашивая, не возникла ли в нем нужда!
Мы ждали его в полной тишине, не произнося ни слова. Здесь, в этой душной комнатке, я чувствовал себя как в неприступном логовище. Все западни, которые готовила мне жизнь, остались за его порогом.
Берже просунул в дверь свою курчавую голову.
— Вы меня звали, господин Мованн?
— Да. Я хочу дать тебе одно весьма деликатное поручение.
— О'кей! Я всегда готов, хоть добровольно на смерть!
Его шутка никого не рассмешила.
— Приведите мне Люсию Меррер. Можете рассказать ей все, что угодно, похитьте ее, если потребуется, но доставьте Люсию сюда любой ценой, слышите!
— Хорошо, патрон!
Он прикрыл дверь. Я избегал смотреть на Мов. Во мне рождалась робкая надежда.
Глава XVIII
Я различил ее шаги в коридоре. Я узнал бы их среди тысячи других и, по тому, как бешено заколотилось мое сердце, я понял, до какой степени люблю ее и ненавижу.
И вдруг она появилась, такая прекрасная, да что я говорю — просто великолепная! Такая спокойная, уверенная в себе, такая породистая! Она ждала этого момента две недели. Она знала, что рано или поздно все именно так и произойдет, что за ней придут и призовут на помощь к несчастному, терпящему бедствие!
Она пожала руку Мованну, бросила на туалетный столик сумочку и окинула долгим взглядом меня и Мов.
— Привет, молодежь! Ну, так что же у нас случилось?
Я не шелохнулся. Мов отвела глаза и принялась внимательно изучать носки своих туфель.
— Скажите же ей! — вскричал Мованн.
Он впервые терял контроль над собой; наверное оттого, что, как и я, ощущал огромную напряженность этого момента.
— Люсия, — произнес я, запинаясь. — Дело в том, что я не могу играть без вас. Я не способен сделать перед камерой ни одного жеста, если до этого вы не проделаете его у меня на глазах… Я хочу отказаться от фильма, но господин Мованн не соглашается.
Мованн, заложив руки за спину, мерил шагами комнату. Одна из подковок на его ботинках плохо держалась и производила звук, который жутко действовал мне на нервы.
Люсия закурила.
— Весьма прискорбно для тебя, мой мальчик, — вздохнула она, выпустив первое кольцо дыма… — Не могу же я, однако, всегда играть твои роли!
— Люсия, — вмешался Мованн, — мы сделали вместе четыре фильма, и вы знаете, я неплохой парень. Вы не оставите меня в беде. Это я обращаюсь к вам с просьбой. Я организовал потрясающую рекламу, сделал колоссальную ставку на этого придурка, и если мне придется его заменить, это будет просто катастрофа…
— Сожалею…
— Ну, полно, Люсия!
Она покачала головой.
— Мой фильм доказал, что эта „трансфузия“ таланта — дело неблагодарное. В этом меня убедила критика, не цветами, а розгами… Нет уж! Моя карьера близится к концу, и я не желаю заканчивать ее провалом.
— В данном случае вы ничем не рискуете, ваше имя даже не будет упомянуто… И я выплачу вам ваш обычный гонорар!
Она в раздумье нахмурила брови.
— Вы в самом деле сделаете это?
— Да, Люсия. Из двух зол надо выбирать меньшее!
Он направился к двери.
— Пойду побеседую с Анри-Жоржем, а вы договоритесь тут втроем. И помните, что ссора никогда не доводит до добра!
Стоило Мованну выйти за дверь, как Люсия сбросила маску. Уголки губ опустились, а в глазах вновь появился тот безжалостный блеск, от которого меня всегда бросало в дрожь.
— Ну, что, влюбленные?
Мов проявила хладнокровие.
— Ладно, мам, ты победила, но избавь нас от своих сарказмов. Пожалуйста, соблюдай правила игры!
Люсия шлепнула ее по щеке. Это была не пощечина, так, легкий шлепок, скорее даже ласковый, но следовало бы его усилить в тысячу раз, чтобы он соответствовал взгляду, которым при этом Люсия наградила Мов.
Задыхаясь, словно этот жест отнял у нее все силы, она сказала:
— Не тебе, Мов, давать мне советы. Как бы ни вела себя каждая из нас, я все-таки твоя мать и собираюсь воспользоваться своими правами!
Она увидела мою жалкую расстроенную физиономию и рассмеялась обидным смехом.
— Взгляни-ка на рожицу нашего мужичка! Ну просто бы живьем его проглотила!
Она потрепала меня за волосы.
— Ладно, утопающий, не будь таким мрачным, уж постараюсь тебя вытащить…
От радости я прикрыл глаза.
— Но при одном условии, — быстро добавила она.
Мы ждали, мы знали, что это обойдется нам недешево!
— Мов отправится в Англию… Я полагаю, ей необходимо пополнить свое образование в соответствующем учебном заведении… Большие каникулы окончены. За работу, детишки! За работу!
Мы с Мов молчали, лишившись дара речи. Тогда Люсия приподняла мне лицо за подбородок своим любимым жестом.
— Впрочем, тебе решать, душенька: ты мужчина. Воля твоя, выбирай — сохранить ее и наняться грузчиком на Центральный рынок… или остаться „кинозвездой“!
И Мов подошла ко мне.
— Да, решай! — прошептала она.
Одним резким движением я отстранил их обеих. В это мгновенье они соединились для меня в одну, к которой была обращена и моя ненависть, и моя любовь.
— Я должен сделать этот фильм, Мов.
Неужели эти слова произнес действительно я?
Вспоминаю, как Мов, сгорбившись, направилась к двери. Ее золотистые волосы, казалось, вдруг утратили свой блеск.
Я заорал:
— Мов! Нет, Мов, не уходи!
Она не послушала меня. И я остался наедине с Люсией.
Мне хотелось кричать. Я готов был броситься следом за Мов. Но Люсия лишь щелкнула пальцами, и я застыл на месте.
— Подай мне сценарий, Морис!
Толстая, скрепленная спиралью тетрадь была рядом, только руку протяни, но Люсии хотелось, чтобы я подал ей сценарий. Вот оно истинное проявление моей покорности, мой истинный выбор!
— Какую сцену вы снимаете?
Я показал ей номер эпизода. Держа перед глазами очки, Люсия внимательно прочла левую колонку. А я все это время косился на дверь в надежде, что Мов вернется.
Но Мов не вернулась.
* * *
Прежде чем мы направились в съемочный павильон, Люсия высказала мне те же рассуждения, что и Мованн.
— Во втором фильме ты ставишь на карту свою карьеру. Если ты не превзойдешь самого себя, если не сыграешь лучше, чем в „Добыче“, тогда, с моей помощью, или без нее, это станет твоим преждевременным концом, Морис! Подумай об этом.
Нетвердой походкой я шагал вдоль заваленных декорациями коридоров. Жалкий трусишка возвращался обратно в павильон в сопровождении своего дрессировщика и был счастлив оттого, что мог целиком и полностью ему покориться.
Узнав, что Люсия будет руководить моей игрой, Анри-Жорж, который был человеком нетерпимым, хотел послать все к черту, но Мованну удалось его убедить, что это никак не затрагивает его прерогативы и моральное право гордиться успехом — если мне удастся проявить свой талант — принадлежит ему одному!
Итак, мы приступили к работе. Все стало для меня простым, а для Люсии очень сложным. Я по обычаю занялся своим делом подражателя, тогда как она схватывалась с режиссером. Он возражал против того персонажа, который создавала Люсия. Анри-Жорж видел его иначе. Он говорил, что в интерпретации слишком иного бабского, и я начинаю смахивать на педераста. Люсия доказывала, что моя роль — это роль слабого человека, одержимого навязчивой идеей. Каждый раз возникали нескончаемые споры, и каждый раз Люсии, благодаря ее спокойной настойчивости, в конце концов удавалось отстоять свою точку зрения. Я не думаю, что когда-либо еще приходилось снимать фильм в подобной обстановке. Съемки продолжались восемь недель!
* * *
Я снова вернулся на бульвар Ланн. Снова занял свое место в конуре и снова получал свой корм… Я заново освоил опасный путь, ведущий в спальню Люсии. Мы часто предавались любви, и никакая вода не могла смыть с меня потом грязь этих объятий, которые внушали мне отвращение. Но главный позор заключался не в этом животном совокуплении, а в моем поведении по отношению к Мов. Я знал, что она уехала в Англию, как было решено Люсией. Она ни разу не написала, да и я не испытывал желания переписываться с ней. Между нами все было кончено.
Я молился об одном: забыть. Ибо она реально воплощала самый подлый поступок в моей жизни. После той сцены в моей уборной на студии что-то во мне надорвалось. Я жил какой-то почти растительной жизнью… Я был любимой собачкой… И спокойно ждал тот день, когда стану мужчиной, поскольку безропотно соглашусь быть негодяем!
В сущности я понимал, что это нетрудно. Достаточно избавиться от некоторых предрассудков и юношеских грез, свободно пуститься в путь по дорогам, по которым вам идти запрещают, и следовать по ним решительным шагом.
С криком, шумом, напрасными угрозами фильм был закончен. Анри-Жорж быстро сделал контрольную копию, поскольку должен был ехать на другой конец света снимать очередную картину, и хотел, само собой разумеется, присутствовать при выпуске фильма на экран.
Это событие намечалось на ближайшую среду на вечер. Несколько дней, ожидая премьеры, я провел в трансе. Не захотел идти на закрытый просмотр картины, так как был уверен, что я в фильме никуда не гожусь. Я знал, для меня все кончено. Назавтра дюжина газет предаст меня казни, и я пополню армию неудачников, ошивающихся в кафе на Елисейских полях в поисках какой-нибудь ничтожной роли, так сказать „на еду“, и рассказывающих о своих грандиозных замыслах другим таким же неудачникам.
Когда Люсия вошла ко мне в комнату, я надевал смокинг. Пальцы не слушались, и мне никак не удавалось застегнуть брюки.
Она покачала головой.
— Нет, Морис, оставайся дома…
Я посмотрел на нее в полной растерянности:
— Как же так?
— Оставайся. Это будет лучше. Неизвестно, как все пройдет… Сам знаешь, сегодня вечером мы рискуем всем, решается твоя судьба. Лучше, если тебя там не будет…
— Но если окажется, что это плохо, все скажут, что я сбежал из трусости!
— Если плохо, то все будут слишком заняты тем, чтобы говорить о том, что это плохо! А если все пройдет успешно, то твое отсутствие сочтут проявлением скромности… Поверь мне!
— Как скажешь, Люсия…
Я с чувством облегчения повесил смокинг назад в шкаф. Такой вариант меня в высшей степени устраивал. Ведь я был вполне способен упасть в обморок прямо в зале „Колизея“.
— Ты скоро вернешься, Люсия?
— Да. Обещаю тебе. Главное, не отвечай на телефонные звонки. Люди злы и…
— Я буду смотреть телевизор.
— Умница. Выпей что-нибудь покрепче, милый… Это тебя взбодрит. Знаешь что, включи-ка телевизор у меня в комнате, там тебе будет уютней, чем в гостиной. Через три часа я буду здесь.
Она ушла. Я с крыльца наблюдал, как она устраивалась в машине, за рулем которой сегодня сидел шофер. Люсия была в белом платье с затейливым декольте. На шее у нее сверкало брильянтовое колье. —
Феликс, у которого я снова вошел в милость, установил для меня в спальне Люсии переносной телевизор. Я начал было смотреть какую-то передачу, но это оказалось нечто безумно скучное о посещении невесть какого современного завода. И я предпочел мирную тишину уютной комнатки.
Улегся на постель, не потрудившись даже снять ботинки. Напротив кровати я увидел большую вставленную в рамку фотографию. Это была сцена из „Добычи“, тот эпизод, когда я убиваю свою мать.
Почему, черт возьми, эта сумасбродка Люсия поместила снимок здесь? Значит, по ее мнению, это ключевая сцена моего фильма?
Глава XIX
В ожидании Люсии я задремал. Мне снилась Мов… Я видел ее бегущей по огромному пшеничному полю. Золотистые волосы развевались по ветру… Вдали у ровной линии горизонта светилось огромное раскаленное солнце, которое время от времени превращалось в прожектор.
Меня разбудил стук двери. Я увидел Люсию. Она стояла у кровати в своем белом платье. Какую-то долю секунды я пытался сообразить зачем она здесь, а потом память вернулась ко мне.
Она смотрела на меня с улыбкой. Я вскочил.
— Все в порядке?
Я не мог поверить своим глазам.
Она расхохоталась.
— Да, дорогой, как я и предвидела!
— Ох, неужели!
Я скакал по комнате как сумасшедший, не помня себя от радости… Опьяненный победой! Счастливый, всесильный, на верху блаженства!
— Милая моя Люсия! О! спасибо… спасибо…
Она чуть подождала, пока я успокоюсь, затем размеренным голосом произнесла:
— Единственное, я забыла добавить, Морис, что предвидела-то я провал…
Безумные мысли, подобно дикой орде, осаждали мой отчаянно сопротивляющийся рассудок.
— Как?
— Провал… притом полнейший… да, мужичок!
Она засмеялась.
— Ох, ну и вид у тебя, малыш! Нет, я не зря два месяца трудилась!
— Тут нечего объяснять. Тебе прекрасно известно, что на протяжении всех съемок я ссорилась с Анри-Жоржем из-за твоего персонажа. Если б ты видел, что из этого получилось! Ах! В самые драматичные моменты зал валялся от смеха. Я заставила тебя играть как маленького педика! Ты нелеп! Ты смешон! Твои слезы в фильме напоминают бабье хныканье… Ты больше не осмелишься показаться на люди!
Она хлопала себя по ляжкам, как рыночная торговка. Вечернее платье лишь подчеркивало вульгарность ее жестов. Передо мной была ведьма, опьяненная жаждой мести грубая баба!
— Ох-ох! Несчастный кретин… Идиот несчастный! Здорово же я тебя провела, мой мужичок! Ах, как здорово!
— Это невозможно, Люсия! Ты не могла так поступить!
— Вот прочтешь завтра в газетах, могла или нет!
— Это чудовищно!
— Не думал же ты, однако, что я прощу твое отношение ко мне, скажи, ничтожество! Еще эта дура Мов, которая пожертвовала собой ради такого слюнтяя! Бедняжка теперь в английском тумане оплакивает свою несчастную любовь!
Все, что я видел в этот момент — ее гнусный смех, злые, горящие ненавистью глаза. Ее рот выблевывал слова, которые причиняли мне боль, хотя я не понимал их значения…
Она подошла к туалетному столику, выдвинула ящик и, достав револьвер, швырнула его на кровать недалеко от меня.
— Давай же, болван, отомсти теперь ты…
Я смотрел на револьвер, лежащий на покрывале, которое хранило еще отпечаток моего тела. Я не решался взять оружие в руки.
— Ты боишься. И правда, ты всегда боялся… Тряпка ты, больше никто…
В эту минуту мой растерянный взгляд остановился на фотографии, о которой я упомянул выше. Глядя на нее, я вспомнил, как было легко прислонить указательный палец к холодному спусковому крючку. Какое было пьянящее ощущение: поднять дуло револьвера и выстрелить в чей-то затылок…
Теперь Люсия уже не смеялась, ничего больше не говорила. Она встала перед зеркалом, повернувшись ко мне спиной, воспроизводя таким образом сцену из фильма. Загипнотизированный, я взял оружие и приблизился к ней сзади, снова в точности повторяя заключительный эпизод картины. На меня нисходило безграничное спокойствие. Я видел в зеркале наши с ней взгляды… На переднем плане — ее лицо с исказившимися чертами, ее прекрасные глаза комедиантки, знающей: час пробил. А позади — мое отталкивающее с расплывчатыми чертами лицо урода — такое, каким оно появится завтра на первых страницах газет… Я поднял оружие… В этот момент зазвонил телефон. Я чуть не выронил револьвер, готовый бежать. Но у нас за спиной уже захлопнулась неумолимая дверь.
Я приставил дуло к затылку Люсии… Закрыл глаза и нажал спуск.
В фильме револьвер был побольше; я помнил, как он подскочил в моей судорожно сжатой руке. А этот сейчас едва дрогнул.
На сей раз Люсия рухнула сразу. Она подалась вперед, упав лицом на туалетный столик, словно пуля свалила ее с ног, как удар кулаком.
Раздался звон разбитого стекла. И ничего больше…
Телефон продолжал звонить. Я хотел убежать, но этот звук — это было все, что оставалось вокруг меня живого… Я снял трубку. Послышался громкий голос Мованна. Чувствовалось, что продюсер, всегда такой спокойный, страшно возбужден.
— Морис?! — воскликнул он, узнав мое „Алло!“
— Да.
— Вы видели Люсию? — Да.
— Она вам сказала? — Да.
Подбодренный энергичным голосом Мованна я набрался храбрости, чтобы взглянуть на Люсию. Она лежала среди осколков стекла, как-то странно скрючившись, и казалась совсем маленькой. На ее белом платье виднелись пятна крови…
Мованн продолжал говорить. Не слыша моего голоса, он спросил: „Алло! Алло! Морис, вы слушаете?“
— Да.
— Ну, ладно, быстренько присоединяйтесь к нам. Мы у „Максима“. Отпразднуем ваш триумф!
— Что-что?
— Говорю же: ваш триумф! Ах, дорогой друг, я еще никогда не видел подобного восторга в зале!
Я медленно опустил трубку на рычаг.
Лишь тогда я увидел лицо лежащей на ковре Люсии. У нее были полуопущены веки: казалось, она смеется своим знаменитым яростным смехом, смехом торжествующей актрисы, который она хотела сохранить навсегда.