В ресторане я прихожу в себя. Толстяк высасывает свой стакан и требует еще один.

– Это полезно для мочевого пузыря, – объясняет Берю. – Ему, как и всему остальному, время от времени нужна промывка.

Мой монументальный друг весел. Но каким же хилым он мне кажется в сравнении с алабанской гориллой!

– Благодарю тебя за твою удачную инициативу, – говорю я, втыкая свою вилку во франкфуртскую сосиску.

– Поскольку ты не выходил, я начал беспокоиться, – объясняет Мамонт. – Как думаешь, будет теперь война с Алабанией?

– Очень надеюсь, что нет.

– Если бы я спровоцировал международный конфликт, я бы никогда не простил себе этого, – стонет Толстяк.

– Не беспокойся, утрясется. Парни из консульства заинтересованы замалчивать это дело. До сих пор все их поведение указывает, что они не жаждут огласки. Мы молча едим солянку. Я плаваю в блаженстве. Поесть солянки в «Липпе» после того, как видел смерть вблизи, очень приятно. Закончив ужин, я отвожу Толстяка к нему домой и возвращаюсь в кабинет Старика ввести его в курс дела. Он выглядит озабоченным. Он тоже боится дипломатического «инцеста».

– Этот визит не был необходим, – протестует он.

– Во всяком случае, он позволил мне обнаружить вот эту фотографию.

Босс рассматривает фотографию девушки с косой. Присутствие Пино рядом с девушкой его смущает.

– Надо объясниться с Пино по поводу этой особы.

– Я это и собираюсь сделать. Вы не могли бы дать коллегам, которые будут вести расследование, инструкцию, чтобы они не проявляли особого рвения?

– Естественно, – ворчит Старик. – Но в какое неприятное положение вы нас поставили, Сан-Антонио! Скажу вам честно, мой дорогой, временами мне кажется, что вы потеряли чувство меры!

– Важны только результаты! – возражаю я.

– Вот я и боюсь, что они будут не очень убедительными!

– Будущее покажет, – замечаю я.

– Только бы побыстрее! – скрипит мой шеф.

– Вы позволите мне удалиться?

– Прошу вас!

Я начинаю движение к двери. В тот момент, когда я шагаю через порог, раздается голос Старика:

– Сан-Антонио!

Оборачиваюсь. Лысый улыбается.

– Ну-ну, мой друг, – говорит начальник Службы, – мы все немного нервничаем. Давайте не будем расставаться на плохой ноте.

Он идет, протягивая свою белую руку для прощального рукопожатия. Мы пожимаем десять раз (по пять каждый) и расстаемся.

Полицейский, охраняющий Пино, спит, как и полагается часовому. Я трясу его за плечо, и он открывает глаза.

– Прохода нет! – бурчит он.

Я предъявляю удостоверение, и он вытягивается по стойке «смирно», что нарушает равновесие стула. Я вхожу в Пинюшеву палату с высоко поднятой головой. Переломанный спит в своем гипсе, по которому я стучу. Пино говорит, что можно войти.

Я отвечаю, что у меня нет ключа, тогда он говорит, что сейчас откроет сам. Наконец он просыпается окончательно и узнает меня.

– Опять ты! – с упреком говорит он.

– Опять я.

– Очень вовремя. Ты можешь почесать меня вокруг пупка? Зуд просто с ума сойти.

– В следующий раз принесу тебе терку для сыра, – обещаю я, – или, если хочешь, паяльную лампу. Она будет даже эффективнее.

Почесав в указанном районе, я показываю ему фото Мисс Косы.

– Ты знаешь эту красотку?

– Разумеется. Она была моей секретаршей, когда я возглавлял частное сыскное агентство. Ее зовут Япакса Данлхавви. Очаровательная девушка. Очень способная, очень честная и, как ты можешь сам убедиться по фото, внешность у нее более чем просто привлекательная.

– Она алабанка?

– Я этого не замечал, – удивляется Пино. – Она говорит по-французски, как мы с тобой.

– Но это не значит, что она не говорит по-алабански. Где живет эта красавица с косой?

– Улица Сен-Мартен, дом сорок четыре.

– Навещу ее завтра утром. Я начинаю понимать, почему те типы хотели тебя убрать.

– Почему? – спрашивает Пинюш.

– Когда ты явился под видом стекольщика, секретарь, у которого, очевидно, хорошая память на лица, вспомнил твою физиономию, а она у тебя, должен согласиться, достаточно неординарна. Он пошел проверить по досье и, поскольку он не идиот, рассудил следующим образом:

«Этот тип, пытающийся нас обмануть, изображен на фотографии с одной нашей соотечественницей, и в довольно раскованной позе. Может быть, он тоже алабанец? Если да, то он понял, что я говорил по телефону. Значит, надо во что бы то ни стало заставить его замолчать».

– Выходит, то, что он говорил, было настолько важно?

– Другого рационального объяснения, дружище, я не вижу. Ладно, досыпай, Пинюш.

– Погоди. Тебе не трудно почесать мне подошвы ног?

– Немного трудновато, – признаюсь я. – У меня нет при себе перчаток.

Я ухожу, оставив Пинюша его зуду.

Вернувшись домой, я иду прямо к холодильнику и выпиваю большой стакан молока, затем поднимаюсь на цыпочках в свою комнату. Кретоновые обои, кровать из хорошо навощенного дерева, старая мебель, до блеска начищенная Фелиси, – мои добрые друзья, успокаивающие мне нервы. Я забираюсь в кровать и задаю храпака с голубыми снами.

Когда я просыпаюсь утром следующего дня, стоит отличная погода. Светит яркое солнце, птицы заливаются, словно собираются поступать в миланскую Ла-Скалу, а небо нежно-голубое и без единого облачка. И вдруг я принимаю героическое решение, которое еще ни разу не принимал: остаться дома.

Да, представьте себе, вашему доблестному Сан-Антонио, запросто раскалывающему челюсти и самые сложные тайны, захотелось остаться дома. После молниеносного начала расследования требуется некоторая пауза. Я говорю себе, что не всегда годится нестись вперед очертя голову; иногда нужно посидеть и проанализировать ситуацию. Фелиси готовит на кухне какао. В воздухе вкусно пахнет поджаренными тостами. Я беру мою старушку за плечи и целую. Она оборачивается, вся светясь, и, заметив, что на мне пижама, шепчет, боясь выразить слишком сильную надежду:

– Ты сегодня не торопишься?

– Нет, ма. Сегодня я решил отдохнуть. Хочу заняться садом.

Для Фелиси это сильное потрясение. Бедняжка просто окаменела, и вероломное какао пользуется этим, чтобы предпринять внезапную вылазку. Но мама не такой человек, чтобы позволить удрать какому-то какао. Она пресекает его попытку, выключив газ.

– Малыш, ты правда проведешь день дома?

– Клянусь, ма.

– Тогда я приготовлю морской язык с вермутом и тушеные почки.

– Ма, с твоей кухней я превращусь в Берюрье!

Ее это приводит в восторг.

Я быстренько одеваюсь и иду заниматься садом... Консульство Алабании с его странной фауной, живой и мертвой, далеко. Я спрашиваю себя, как поживают эти господа, но спрашиваю рассеянно, поплевывая на ответ. Мне даже неохота звонить Старику, чтобы узнать, как там дела. Повторяю, я в полной летаргии.

Появляется мадам Согреню, наша домработница, в своем обычном черном платье и с сумкой для провизии. Это маленькая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко. Ее голос напоминает скрип несмазанной велосипедной цепи. Через открытое кухонное окно я слышу ее разговор с мамой в стиле «жизнь была ко мне жестокой». В ней, в ее жизни, были все возможные несчастья: социальное страхование, муж алкоголик, сын погиб на войне, дочка сбежала с каким-то проходимцем. Когда Бог изобретает новую гадость, он опробует ее на мамаше Согреню...

Сейчас она рассказывает о том, что прошлой ночью околел ее кенар. Она уже не плачет. Несчастья давно высушили ее слезы. А ведь кенар был ее старым другом. Это был единственный в мире кенар, умевший высвистывать «Марсельезу», причем начинал он ее, едва заслышав по радио голос Генерала... Фелиси вытирает слезу. Мамаша Согреню довольна: она обожает, когда другие плачут над ее судьбой. Это ее немного утешает. Чтобы отвлечь ее, Фелиси начинает рассказывать рецепт приготовления морского языка с вермутом. Мамашу Согреню это сильно увлекает, особенно потому, что у нее дома едят одну картошку и лапшу. Она просит Фелиси записать ей рецепт, потому что собирает их. Кажется, рецептов у нее набралась целая тетрадь... Она уверяет, что полезно держать их под рукой на случай, если к ней кто придет. Вот только заходят к ней только почтальон, газовщик и другие персонажи, один вид которых отбивает у вас всякий аппетит.

Но она все равно надеется. В ее возрасте уже не перестроишься.

Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться весенним солнцем. Наш садик пахнет свежей землей, деревья зеленеют. Вдруг звонит телефон. Женщины прекращают разговор. Звонки умолкают, потом на пороге появляется мама с лицом, искаженным предчувствием.

– Тебя, Антуан. Месье Берюрье.

– Скажи ему, чтобы он убирался к дьяволу, – отвечаю. – Скажи что хочешь: я болен, разговариваю с министром внутренних дел или иностранных, на выбор.

Она вздыхает. Мама никогда не была специалистом по вранью. Ей противно это. А ведь это сулит ей радость удержать меня на целый день возле своей юбки. Однако она уходит. Все приходит в порядок. Я замечаю, что наши соседи сменили служанку. Раньше они (и я тоже) пользовались услугами маленькой шаловливой брюнеточки, всегда готовой заняться любовью.

Эту милашку они заменили бретонской коровищей, которая весит не меньше тонны и похожа на ББ (Берту Берюрье). В данный момент она выбивает ковер, сделанный под персидский. От этого поднимается такая пыль, что остальные соседи спешат закрыть окна, потому что думают, что начался торнадо.

Что от меня понадобилось Жирдяю? Это донимает, сначала потихоньку, потом сильнее и быстро становится невыносимым.

Непреодолимая сила толкает меня к дому. Мадам Согреню и Фелиси моют пол. Дама, потерявшая кенара, трЕт пол щеткой, а Фелиси вытирает тряпкой.

Драя пол, несчастная дама рассказывает о варикозных язвах своего супруга. Это придает ей сил.

– Ма, – перебиваю я ее, – а что сказал Толстяк? Фелиси ожидала моего приступа угрызений совести. Своего маленького Тонио она знает наизусть.

– Кажется, некий... – Она делает паузу, краснеет и продолжает: -...некий Морпьон звонил тебе на работу. Ему нужно было срочно поговорить с тобой.

В моей совести раздается треск разорванной бумажной сумки. Я автоматическим шагом направляюсь к лестнице.

– Мне не готовить на обед морской язык? – спрашивает мама.

У меня нет сил ответить вслух, потому я малодушно качаю головой и иду одеваться.

Консьержка дома Морпьона натирает медный подсвечник, когда у окна ее квартиры появляется моя спортивная фигура.

– Месье Мопюи... – начинаю я.

– Седьмой слева!

– Знаю, но его дома нет!

– Ну и что вы хотите от меня? – спрашивает достойная дама.

Я изучаю вопрос и прихожу к выводу, что положительного ответа на него не существует.

– Вы видели, как он выходил?

– Нет, но я отлучалась на два часа.

– Спасибо...

Я собираюсь уйти. Мой взгляд падает на полку, на которой лежит почта для жильцов. Я замечаю открытку, на которой неловкими буквами пляшут имя и адрес Морпьона.

Я беру ее, чтобы рассмотреть получше.

– Не стесняйтесь! – взвивается церберша. Следуя ее совету, я читаю текст:

Дорогой господин учитель,

Поль, Рири, Альбер и я, Виктор Лекюйе.

Надеюсь, что Вы скоро выздоровеете и мы увидим Вас вновь. Пока что Вас заменяет одна учительница, которую с Вами не сравнить. Ребята присоединяются ко мне, чтобы пожелать Вам скорейшего выздоровления.

На открытке изображен ангорский кот возле телефонного аппарата.

– Ну вы и нахал! – вопит консьержка. – А если я позову ажана, чтобы он научил вас жить?

– Это была бы серьезная ошибка, дорогая мадам, – уверяю. – Ажан мне кажется недостаточно квалифицированным специалистом для столь сложного предмета.

Я показываю ей мое удостоверение, и она сразу затыкается.

– Что, не могли сказать раньше? Что случилось?

– В котором часу приходит почта?

– В восемь...

– Невзирая на ваше отсутствие, жильцы могут взять ее через окошко, не так ли?

– Да.

– И месье Мопюи, уходя, не взял свою?

– Нет.

– Вам это не кажется странным?

– Да.

– Вы уверены, что не видели его?

– Да.

– Он, часом, не глуховат?

– Нет.

Не имея особых способностей к пинг-понгу, я покидаю даму и опять поднимаюсь на седьмой этаж. Снова настойчиво жму на звонок, что в этом буржуазном доме производит такой же эффект, как взрыв смеха в церкви.

Мне отвечает только кошачье мяуканье. Когда и прибегать к помощи отмычки, как не в таких случаях? Замок Морпьона так же прост, как и он сам. Его можно открыть обычной вилкой. За меньшее время, чем требуется меховщику, чтобы превратить кролика в норку, дверь открывается. Три кошки бросаются мне в ноги, отчаянно мяуча. Я врываюсь в квартиру, подгоняемый мрачным предчувствием. У Морпьона воняет все сильнее. Но, странное дело, мои страхи оказываются напрасными. Морпьона в квартире нет, как христианина в мечети. Сколько бы я ни смотрел под кроватью, в шкафу и в ящиках комода, его нигде нет.

Чувствуя облегчение, я подхожу к окну. Фасад консульства нейтрален, как будто это консульство Швейцарии. Нечто неуловимое, странное и смущающее щекочет мне горло. Я безо всяких церемоний обращаюсь к себе: «Эй, Сан-А, что не так? Почему ты испытываешь это неприятное ощущение?»

И ничего себе не отвечаю. Квартира в беспорядке, но это беспорядок Морпьона. Кошки должны были бы создать успокаивающую атмосферу, однако в них есть что-то зловещее. Итак, сегодня утром Мопюи позвонил мне на работу. Он хотел со мной поговорить по срочному делу. Что он хотел мне сказать?

Он, человек привычки, ушел, не взяв у консьержки свою почту.

Подозрительно.

Естественно, вы бы не обратили внимания на такие мелкие детали. Вы вообще можете садиться на печку, не посмотрев, раскаленная она или нет, а ваш любимый комиссар привык работать тщательно. У него чувствительность медвежатника. Неуловимые мелочи – это его специализация. Так вот, поскольку он более чувствителен, чем фотопленка, то решает, что здесь что-то не так, и начинает искать, что именно.

Я решаю съездить в контору расспросить Берю. Может, Морпьон ему что-нибудь объяснил?

Когда я направляюсь к двери, срабатывает моя знаменитая проницательность. Я обнаруживаю, что мне не нравилось в квартире: у часов оторвался маятник. Его просто положили рядом. Неподвижный циферблат показывает без двадцати десять. Смотрю на собственные часы. Почти поддень.

Не знаю, что вы об этом думаете, но мне это кажется удивительным.