Откровенно говоря, не хотелось бы натягивать белые перчатки и черные носки, но вам крупно повезло, что я не принадлежу к профсоюзу авторов глупостей, а то вам пришлось бы ждать сто лет в обед от одного театрального эффекта до другого. Когда у тебя членский билет, необходимо следовать правилу — не больше двух театральных эффектов в книге: иначе обязательный штраф. Контрольная комиссия заполнит пунктики, лишающие тебя определенных привилегий при получении пенсии по старости. Вынесут порицание в еженедельнике. Заявят, что ты позоришь большую дружную семью. Особенно если это повторится еще раз! Профессиональные ошибки — это ужасно. Соседи начнут перешептываться: «Вы знаете, что Сан-Антонио получил предупреждение с занесением в личное дело из-за слишком большого числа театральных эффектов в его последнем опусе?»
«Не может быть! Но, постойте, в прошлом году уже разбирали его дело по злоупотреблению метафорами?»
«Ну да: и лишили его права применять неологизмы на срок три месяца!»
Дословно!
Все это объясняет вам, почему большинство романов за три франка столь суррогатны: их авторы, чтобы не обозлить профсоюз, сидят на рационе. Я же индивидуалист, как никто двое других (если можно так выразиться), я не связан сюжетом беспокойства о дозировке. Я могу позволить себе действовать, понимаете? Ни расписаний, ни железных дат. Короче: ай эм сам себе хозяин! Конечно, мне делают козью морду, приходится увертываться от плевков, но я и в ус не дую, как говорят англичане. Совесть прежде всего! Клиент всегда прав! Обслуживание на дому! Всегда к вашим услугам обматерить, обозвать. Могу обозвать вас заср… ми в любое время дня и ночи. Могу обозвать тухлятиной, рогоносцами, дебилами, куском теплого дерьма, невыносимыми, тронутыми жуликами, бандитами, поганцами, голлистами, онанистами, скандалистами, заср…ми, заср…ми, особенно заср…ми!
Я могу!
Мерси, Бог мой: я могу!
Значит, я существую!
Существую для вас! Для вам! Для дам! Дам не вам!
Ладно, пора остановиться. Успокоить нервы. Очиститься от злости. Вернуть спокойствие.
Вернемся, но не к баранам, а к пастырю: и именно аббату Шмурцу.
Лучше бы он жил на улице Аббатисс, этот аббатик. Ибо это аббат и, судя по поведению, самого искреннего вида. Странное хобби у моей Евы превращаться в Адама. Не скрывается ли за этим двойная мораль, как вы думаете?
Потому что невероятно, но факт: очень много людей шастает из одного пола в другой. Как говорится, подавай окорок, а пол животного не важен.
— Рад вас приветствовать, господин аббат.
Вдова Зигзиг перехватывает инициативу.
— Маркиз — интереснейший молодой человек, — говорит она. — Нужно обязательно пригласить его на ужин в среду.
Если бы вы даже сыграли мне третий концерт Жана Петардо для скрипки и кирзовых сапог, я не был бы так доволен, ягнятки мои. Какая чудная музыка! Какой незабываемый звук! Теперь давлю двенадцатитонным взглядом на мадам… (не могу запомнить, как ее там по мужу), короче на Инес.
Вкладываю полную телегу просьб и обещаний в этот взгляд, мощный, как электромагнит для подъема подводных лодок. Типа: «Ах, милая дама, покорившая меня, ради Бога, будьте великодушны. Превратите предположение Дороти в чудесную определенность».
— Это, безусловно, хорошая мысль, — мягко поддерживает аббат.
Улыбаясь, аббат выглядит совсем юным.
После этой маленькой фразы дело, вроде бы, решается.
— Я буду рада, — бормочет Инес не очень убежденным тоном.
Дороти объясняет.
— У нас в среду званый ужин. Соберется несколько человек, приехавших отдохнуть на Тенерифе. Приятные люди, увидите сами. Поскольку, я думаю, вы же придете, не так ли?
— Боже мой, мадам, разве можно отказаться от приглашения, сделанного с таким тактом…
— Существует ли маркиза Сан-Антонио? — требовательно вопрошает Инес.
— Да, мадам, но это моя мама.
— Попросите ее присоединиться к нам.
— Спасибо, но она не сможет, потому что занимается моим маленьким племянником, виконтом Антуаном, очаровательным крошкой, которого она привезла погреть на солнышке.
Алонсо наливает выпивку. С какого-то момента у него появился мечтательный вид. Воспользовавшись тем, что «обе» дамы о чем-то говорят между собой, аббат отводит меня в сторонку.
— Браво, — шепчет она. — Вы не теряете времени!
— Фирма веников не вяжет, господин аббат. Но скажите мне, не потомок ли вы де-Фреголи? В каком обличьи появитесь вы в следующий раз? Пожарного, летчика, шерифа, церковного стражника?
— Голой! — томно бросает мне Ева, обдавая взглядом, прохватывающим меня до копилки в плавках.
— Хочешь, я скажу тебе, Александр-Бенуа? Хочешь?
— Ты уже говорила! — вздыхает Толстяк.
— Тогда хочешь, повторю?
— Ты уже повторяла, Берти. По меньшей мере сто раз, и я уже наслушался!
— Мне нужно, чтобы ты выучил наизусть! Чтобы ты понял, что ты не мужик! Вот! Ни хрена у тебя в штанах! Ветер, лазурь, облако!
— Послушай, Берта, ты не имеешь права бросать такое человеку, который дает тебе прикурить так, как это делаю я! Два раза в день! Каникулярный режим! Утренняя разминка и послеобеденные шалости во время сиесты! Если у меня ни хрена в штанах, иди и поищи у Грека, что ехал через реку!
— Нечего хвастать, кусок обалдуя! Ничего не имею против твоих кроличьих набегов. Прежде всего, когда я говорю, что ты не мужик, я имею в виду не твою ширинку, а трусливую манеру поведения! Не возражай, Александр-Бенуа! Легавый моей задницы, это я тебе точно говорю! Сидеть тут, сложа руки, когда неизвестно что сталось с Мари-Мари, да у меня кровь кипит! Тошно на тебя смотреть, это хуже поноса от обжорства потрохами. Даже не оторвать задницу, чтобы предупредить здешних фараонов! Может, испанские ищейки не такие ублюдки, как ты! Если ты уперся, я сама пойду в комиссариат.
— Не бери в голову, Козочка, этим занимается Сан-Антонио.
— Хочешь, я скажу тебе про твое Сантонио?
— Нет, не надо, это же друг!
— Ах-ах-ха! Таких друзей полно, как собак нерезаных! Широкая пасть, бархатный взгляд и полная бездарность, зуав вонючий! И как это его вообще комиссаром сделали? Что-то тут нечисто! Держу пари, что он фармазон или педик! А может быть, жид пархатый. Ты можешь поручиться, что он не еврей? А, я знаю: он голлист! Его нахальная широкая пасть маскирует страх как бы не обоср…ся! Он вас провоцирует на критиканство властей, чтобы вы раскололись! А сам втихаря стучит на вас! Двуличник! Вот вас однажды выкинут и это будет из-за него. Осведомитель! Да от него прет предательством! Скажи-ка, ведь этот семейный отдых — фальшивка? Наверняка задумана какая-нибудь гадость, а? Только страдает-то кто? Моя племянница. И я помираю от страха и печали, потому что Мари-Мари МОЯ племянница. Из-за кого! Из-за этого апостола зла! Этого пидара-любовника! Этого бессердечного ничтожества! Думаешь, он там озабочен моей племянницей? Ее могут угробить, расчленить, изнасиловать! Чем больше ее будут пытать, мою бежняжку, тем больше твое дерьмо Сантонио обслюнявится от удовольствия. Хочешь, скажу тебе почему, Александр-Бенуа, очень хочешь?
— Если ты это скажешь, я тебе пасть расквашу, корова толстая!
— Потому что он садист! — рявкает Китиха.
— Посмей только это повторить, Берта, — тянет тусклый голос Мастарда.
— Он садист! — повторяет она храбро.
Тишина противоборства характеров. Затем раздается опустошенный голос Толстителя.
— Знаешь, Берта, что я тебе скажу?
— Скажи.
— Ты несправедлива.
— Ах, вот как! Я несправедлива! Меня усыпляют до потери сознания, похищают единственную племянницу и хотят, чтобы я еще веселилась. Чтобы я попросила еще! Эти два хрена легавых, морды нализавшиеся, ждут доброго желания киднапера, а я, вот, несправедлив! Знаешь, что я тебе скажу, Берю?
— Ты уже достаточно вывалила дерьма, Толстуха!
— Я начинаю понимать игру вашей парочки!
— Ах, вот как!
— Официально заявляю! И знаешь, что я тебе скажу?
— Давай, выкладывай: перевернутая бадья должна быть пустой!
— Я теперь ясно вижу, к чему вы оба клоните!
— Это ты уже говорила. Теперь спой, пташечка, для разнообразия. Что ты там видишь, толстая дура?
— Вы оба педики, ты и он! Два злобных извращенца, которые нафаршировываются по очереди. Это неизбежно! Ясно автоматически. По-другому я объяснить ваше поведение не могу! Ты скурвился, Александр-Бенуа! Стал жертвой его происков! Твои мозги расплавились, простофиля!
— Знаешь, что я тебе скажу, Берта? Плевать мне на твои инсинуации. У меня есть свои мысли на наш счет, Сан-А и мой. Я даже не злюсь, напротив, мне смешно. Смори: ха! ха! ха!
Звук пощечины прерывает фальшивое веселье моего Друга.
Непродолжительная тишина.
Затем Берю:
— А, нет, я восстаю, только не это! Ты посмела дать пощечину мужчине, Берта! Ты позволила себе!
Еще одна, более звонкая, чем предыдущая.
— Вот доказательство! — провозглашает Берта, запыхавшись от усилий. — Никогда не позволю тебе быть ублюдком, в то время как племянница похищена! Подожди, Александр-Бенуа, вернемся в Париж, и ты будешь присутствовать на разводе века.
— Развод! Чей развод? — мямлит Несчастный.
— Наш! Он будет огромным, как дом! У меня появилось желание начать новую жизнь, господин Берюрье! Столько лет провести замужем за педерастом, нет уж, спасибо! Хватит! Жизнь с бессердечным типом, у которого на глазах уволакивают племянницу, а он и пальцем не пошевелит — настоящая пытка! Стоп, достаточно! Вернемся — я бегу к адвокату.
Слоновий рев. Глухой удар. Крик.
— А вот это, куда прилетело, шлюха? Прямо в рыло, не так ли? А вот и другой, сюда! Не хуже центра нападения сборной команды, чертова толстая паскудина? Подожди, я сейчас еще приложу по-своему. По крайней мере ты будешь знать, почему разводишься, дура набитая!
Мне кажется, наступил момент для диверсии. Толкаю приоткрытую дверь, за которой стоял, как за рвом в зоопарке, который отделяет парочку животных с плохо изученным нравом.
Искусство жить составляет в том числе умение не злоупотреблять скабрезными зрелищами. Человек обязан раскапывать залежи своего персоналитэ, но стараться не переходить границ, ибо иначе никогда не отчистить дерьмо с подошв.
— Привет, влюбленные! — бросаю я жизнерадостно. — Можно войти?
Берта валяется поперек канапэ. Толстяк, фиолетовее епископской сутаны, прогнулся для новой подачи. Мое вторжение привносит кислород в комнату, пропахшую миазмами.
— О, мы как раз говорили о тебе, — бормочет наш холерик. — Берта вежливо уговаривала меня сообщить здешним легавым о похищении Мари-Мари.
— Ничего нового?
— Нет, приятель. Черная дыра. Маэстро не объявлялся. Знаешь, меня беспокоит, что он замышляет? С таким преступным убийцей, как он, можно всего ожидать.
Я качаю головой.
— Какой ему интерес делать что-то плохое Мари-Мари?
— Только для того, чтобы ей было больно. Комарик-то наш резвый.
— Да брось ты: это для него козырь, чтобы сыграть в нужный момент.
Китиха, на которую мы не обращали внимания в начале этого любезного разговора, поднимается и начинает метаться по комнате с безумством свиньи, ищущей корыто.
— Что ты ищешь, любовь всей жизни моей? — беспокоится наш Приветливый.
— Чего-нибудь, — отвечает она с отсутствующей интонацией.
Она его находит.
Речь идет о ручке для подъема пластинчатой шторы (и для опускания, соответственно). Она складная с длинной металлической трубкой, верхний конец которой приделан к блоку.
— Ты на рыбалку собралась? — дурачится Александрович-Бенито.
— Получай, Сифилитик! — взревывает вдруг фурия, обрушивая стальную трубку на череп своего мучителя.
У Берю было время слегка отклониться. Он принимает не меньшую часть ручки на толстый хрюкальник, который взрывается, как помидор, запущенный с Марса. Кровушка Мастарда щедро орошает окрестности.
Честно говоря, в хозяйстве что-то немного не ладится. Берюрьевская парочка переживает один из тех несколько скрипучих периодов, которые придают ореол холостячеству.
— Постойте, — восклицаю я. — Вы с ума сошли, Берта!
Хочу вырвать орудие, весомость и форма которого в сочетании с Бертовским ражем кажутся мне опасными. В этот миг (как говорят всегда в моих книгах) сильный резкий голос произносит:
— Альто де манос!
Что в переводе с испанского более или менее означает «Руки вверх».
Это перехватывает дыхание всем нам троим.
Бросаем взгляд в сторону двери и видим двух брюнетистых типов в серых костюмах в клеточку, весьма вежливо держащих шляпы в левых руках и револьверы в правых, как и рекомендовано правилами хорошего тона на Тенерифе.
— Я сказал: «Руки вверх!» — повторяет один из них на плохом английском-уровня-испанской-средней-школы.
И поскольку мы, изумленные, не двигаемся, его товарищ повторяет:
— Он сказал: «Руки вверх»!
На немецком-турвариант-школа-для-служащих-гостиниц-на-Канарах.
— Не могли бы вы повторить на французском? — вздыхаю я. — Мои друзья не говорят на других языках.
— Можно, — уверяет первый из двух неуместных. И бросает парочке крупнорогатых.
— Ле манос вверх!
С этого момента мы повинуемся (повиновение — основа всех достоинств).
Дуэтик тот еще. Забавный тандем. С первого взгляда можно сказать артисты мюзикхолла. Что-то от акробатов-велосипедистов. Но со второго взгляда, как говорит мой друг Лиссак, усекаешь, что это легавые.
Гишпанские, живописные, в слишком очевидных шмотках, пахнущие горелым растительным маслом и косметикой, но фараоны с головы до пят и при исполнении.
Даже возраста примерно одного и того же.
Прямо как братья. Ей-богу, они похожи.
Не антипатичны, скорее напротив. Наверное, торговали дровами до того, как были приняты на псарню.
— Полиция? — спрашиваю я.
— Да.
— Мы тоже, — рокочу я. — Рады познакомиться, коллеги.
И протягиваю им открытую массивную руку.
— Не опускайте руки! — квакает резко тот, который не другой.
Ее темный глаз недружественен.
— Чему обязаны удовольствием видеть вас, господа?
— Сейчас узнаете.
Он указывает на окровавленного Берю и Толстительницу, вооруженную рукояткой:
— Вы дрались?
— Вовсе нет! Мы репетировали пьесу, которую должны играть на празднике полиции 22 числа следующего месяца. Шедевр под названием «Молока не будет, но свистеть можно», неизвестный опус Жюля Мориака, продолжение его драмы «Рука в салатнице, или Мемуары полицейского-вегетарианца», разве она вам не известна?
Он буравит нас взглядом более трех секунд, а его глаза сходятся, как отверстия стволов ружья.
Он бросает шляпу на ближайший стул и вытаскивает желтоватую мятую карточку из кармана.
— Вот, полиция! — говорит он, ибо желает дать доказательства. — Теперь станьте лицом к стене все трое. Обопритесь руками о стену и отодвиньте ноги.
Хочу возразить, но он резко прерывает меня, бросая «Исполнять!» тоном, который заставляет циркового льва прыгать через горячий обруч.
Повинуемся, стало быть.
— Отодвиньте ноги дальше!
Мы вынуждены прогибаться и упираться, чтобы не воткнуться мордами в стену.
Тот, который показывал удостоверение, устраивается верхом на стуле. Руки на спинке. Ствол оружия направлен на нас. Его приятель, напротив, убирает шприц и начинает обыскивать комнату.
Он быстр, точен, целенаправлен. Явно эксперт. Для начала он вытягивает пустые чемоданы Берюрье из стенного шкафа и бросает их на кровать. Потом ловко их исследует: одна ладонь внутри, другая снаружи и параллельно, исследуя толщину стенок.
— Что это значит? — бормочет Берю, едва оклемавшись от общения с ручкой.
— Еще один трюк нашего друга, чтобы сунуть палку в колеса! Он заявил на нас в здешнюю псарню!
— Но заявил о чем?
— Тихо! — рявкает наш страж.
Затыкаемся. Зачем нервировать этих господ?
Проходит какое-то время. Ощущаем только точные и быстрые движения обыскивающего. Вдруг, когда он обыскивает саквояж, купленный на дешевой распродаже, он испускает змеиное «тс-с», «тс-с».
— Есть? — бросает его товарищ.
— Есть! — отвечает другой, вынимая из кармана опасную бритву.
«Ш-ш-ширк».
— Моя сумка, банда вандалов! — орет Мастард.
Он дергается, чтобы устремиться на помощь своему багажу, которому грозит опасность.
— Не двигаться! — вопит наш надзиратель, направляя карманный ингалятор на спинищу Пузыря.
— Стой спокойно, Толстый! — уговариваю я.
В любом случае вмешательство уже не поможет, ибо сумка вспорота, как кролик на разделке.
Легкий свист бритвы.
Смотрим, выворачивая шеи. Тот улыбается.
Складывает свой карандашик.
Убирает.
Его пальцы лезут в образовавшуюся щель и вытягивают плоский полотняный пакет не толще галеты. Зубами легавый (вот псина) перегрызает толстую нить, которой зашит край пакета. Сует палец в отверстие, как врач проверяет наличие аппендицита. Его грязный палец становится белым от порошка. Пробует.
— Понятно, вот мы и с тайным грузом, — бормочу я. — Чтобы выбраться из такого дерьма, надо надувную резиновую лодку, пару крепких весел и современный компас!