Я бы вновь попросил помощи у любезной «ассистентки», только не хочу говорить Контрацепсион, куда я направляюсь.

Долговечна ли женская добрая воля, когда затронуты интересы государства? Сомневаюсь.

Вернувшись на пост, она может заколебаться. Забыть мою щедрость и продать шкуру неубитого медведя.

Ибо, думайте обо мне, что хотите, сам-то я давно думаю только о том, что мне хочется, но вся моя энергия направлена на этот чертов вечер. С самого начала все мысли лишь о нем. Присутствовать там и испытать судьбу — вот моя цель. И особенно не пропустить того, что там задумано. Потому что я точно знаю, что это будет незабываемым.

Как говорят в Африке, «людоеда людоед приглашает на обед». Поскольку Старый Пень «послал» маман, я чувствую себя свободным от обязательств. Если ранее и были у меня какие-то сомнения, теперь они далеко. Что может быть лучше освобождения от задних мыслей? С детских лет только об этом и мечтаю. Сколько бедолаг теряют несколько лет жизни, принимая все всерьез. Вот и сейчас за дверью их целая очередь. Здоровенная, и хвост ее за углом, прямо как в киношку на кассовый фильм. Узнаю в этой толпе друзей и известных людей. Справляюсь у постового: «Пардон, господин агент, за чем толпа?» Он качает головой: «За орденами рвутся. Говорят, что будет новое награждение». Тогда я замечаю, что каждый из них держит под мышкой личное дело, где перечислены достоинства: президент того-то, основатель этого, лауреат того-сего, член…, сын…, рекомендован…, директор…, награжден…

Стоят, на все готовые ради этого дерьма, стоят, теряя время. Как будто есть время терять свое время для чего-либо другого, кроме как терять свое время! Но терять его смело ради облака более красивой формы, чем другие, ради белой стены, опирающейся на голубое небо Туниса, ради осла, ревущего перед чертополохом, ради задницы, двигающейся с вилянием мимо, ради шутки, которую тебе даже лень произнести и которая тешит тебе душу ровно одну секунду.

— Ты куда? — спрашивает девушка.

— К друзьям, которые сумеют помочь.

— Я с тобой.

— Нет, не надо. У тебя могут быть серьезные неприятности. Я уже многим тебе обязан, милая девственнодремучесть.

Последнее слово излагаю по-французски. Она требует:

— Что значит «девственнодремучесть»?

Рассеянным жестом глажу ее затылок.

— Ты не сможешь понять, это непереводимо.

— Значит, расстаемся?

Удерживаюсь от объяснения, что в этом мире всегда так. Встречаются и расстаются. Всегда. И ничего не поделаешь. В каждой встрече заложен момент расставания. Уезжает либо на поезде, либо в катафалке. Привет, привет, всегда, всегда, пока есть и будут люди…

Черт, эта маленькая немного неловкая испаночка царапнула мне душу.

Канарка-канарейка. Вспоминаю канареек нашего соседа, которые поганят мне утренние часы отдыха, плескаясь в крохотном корытце в клетке. Думаю, что в дальнейшем буду к ним терпимее…

— Девственнодремучесть, — говорю я резко, — это птица, которая однажды улетает и никогда не возвращается.

Она наклоняет голову и улыбается бледной улыбкой.

— А что я должна делать? — спрашивает Контрацепсион.

— Эту ночь оставайся здесь и дожидайся возвращения старой тыквы. У него ты в безопасности, дорогая. Тебе нужно обязательно с ним встретиться до твоего появления в свете. Он проинструктирует тебя, как себя вести. Доверься ему: он даст тебе хороший совет, ибо весьма боится за свое положение.

Еще один поцелуй.

Последний.

Дикий, крепкий, продолжающийся до появления вкуса крови.

Дворик затенился испанской тенью. Фонтанчик продолжает вечное жур-жур. Пахнет нагретым старым камнем и сухим деревом. Горлинки курлыкают, устраиваясь под крышей на ночь.

Тихо. Удивительное спокойствие окутывает остров. У меня ощущение пребывания далеко-далеко. Но далеко от чего, от кого? От себя самого? Да, от себя самого, вы тоже так думаете?

Двустворчатая дверь скрипит. Уютная улочка, обрамленная домами тринадцатистолетнего возраста, извивается в сумерках. Немного сиреневого цвета еще задерживается в небесах. Красота!

Опускаю взгляд в темноту улочки. Почти напротив дома судьи находится переулок, по которому мы сюда пришли. Вздрагиваю. Пустячок… Легкое облачко сигаретного дыма на перекрестке. Моя правая рука ложится на рукоятку пистолета, который я захватил (иногда он греет лучше, чем кальсоны). Одним прыжком пересекаю улочку. Прижимаюсь к теплой стене и замираю.

— Не трогайте вашу петарду, старина, он заряжен холостыми! — шепчет голос, похожий на голос риканца. — Идите сюда, без опаски, если бы я желал вам зла, то уже бы действовал!

Лукавый смешок сопровождает приглашение.

Этот смешок меня убеждает.

Если бы не он, я пополз бы на брюхе в противоположную сторону. И скажу вам, ребята, с учетом того, что готовится, это было бы правильно. Я всегда придерживаюсь принципа: если тебе приказывают, делай все наоборот.

Только еще есть гордость.

Опустив руки, иду вперед.

«Коллега» из наркобюро тут, опершись плечом на ствол такой большой глицинии, каких я раньше никогда не видел. Более узловатой, чем виноградная лоза.

— Черт побери, вы не торопитесь, я уж начал отчаиваться, — замечает блондинчик с выпирающим желудком.

Он переоделся. На нем блайзер, декорированный гербом величиной с герб нотариуса, белые брюки, белая рубашка с черным вязаным галстуком.

— Прямо модная гравюра! — усмехаюсь я, чтобы вернуть остатки уверенности в себе.

— Всегда, когда выхожу в свет. Потому что мы выходим в свет оба сегодня вечером, не так ли, старина?

На это мне уже совсем нечего ответить. Ни слова, ни звука.

— Я уж боялся, что вы забыли о приглашении к Нино-Кламар, — продолжает риканец. — Моя машина там, в конце улочки, я вас подброшу, потому что я тоже приглашен!

Идти рядом с типом, который ошеломил вас подобным образом, и удерживаться от вопросов, поверьте — это героизм.

Чтобы подавить это дикое желание, стараюсь думать о другом. Легко сказать.

О чем думать в подобном случае? Смерть Людовика XVI «съедает» несколько метров; ближайшие выборы отвлекают меня примерно на двенадцать сантиметров; будущий чемпион мира по боксу полощет мозги на двух метрах. Затем, вот дерьмо, сюжет возвращается… Незачем абстрагироваться. Надо схватить его за… горло.

Махинация…

Все подстроено…

Риканец дергает за ниточки.

Ниточки чего?

Чего ждут от меня?

К чему вся эта головоломка?

Что? Что? Чтокаю, ребята, чтокаю!

Он заговаривает со мной, видимо из жалости.

— Это от девицы вы вышли?

— Нет, это дом судьи!

Очко в пользу Сан-А! Риканец останавливается со вздернутыми бровями.

— Как судьи?

— Он играет в Ромео с маленькой прелестницей, и у нее есть ключ от его избы.

Мой компаньон, прежде всего, весельчак со спонтанным смехом. Его хохот разносится в вечернем оглициненном воздухе.

— Боже мой, никогда не слышал ничего забавнее.

— Потому что вы редко выбираетесь из своего угла, старина. Я знаю Вашингтон, это, может быть, и столица США, но никак не юмора. Последний раз я смеялся в Вашингтоне, когда один слепой оступился с тротуара и въехал рылом в костер. Чего сейчас-то надрываться от смеха, а?

Это его останавливает. Он бросает на меня искоса удивленный и недовольный взгляд.

— Почему же? — фыркает он.

Затем ускоряет шаг.

— Значит, ваша пукалка заряжена холостыми, старина? — вопрошаю я.

— А вы сомневались старина? — бросает он.

— Это мне не приходило в голову, ибо, не будучи гангстером, у меня никогда не было случая применить его, старина. Так что, будь он заряжен шоколадными конфетами, меня бы это не обеспокоило…

Улочка ведет на маленькую площадь, где можно полюбоваться двумя вещами: крохотной церковью и «бьюиком». И первая, и второй белые с черной крышей; но «бьюик» гораздо больше церквушки.

Человек из наркобюро бросается в свою тачку, как ушастый тюлень из воды, когда ему предлагают селедку.

В этот момент я мог бы сбежать и потеряться в дебрях Санта-Круза. Но зачем? Лучше следовать пути, который я спонтанно выбрал. Ибо он ведет к Нино-Кламар!

Дорога свободна.

Нас обгоняют несколько машин с местными номерами, полные веселящейся молодежи. И еще немецкие тачки с розово-упитанными пассажирами. А где же полиция?

— Похоже, что меня не ищут, — замечаю я.

— Действительно, — соглашается янки.

— Может быть, они удовлетворились наблюдением в аэро — и морских портах?

— Да, возможно.

— Вы не в курсе дела?

— Это не мои заботы, старина.

— Ваша забота — это было дать мне возможность удрать?

— М-м, именно!

— Ну, предположим, патруль карабинеров остановит нас, как вы объясните мое присутствие в вашей машине, старина?

Он откашливается и барабанит пальцами по дверце.

— Я никогда не предполагаю, — изрекает он.

Верхушка Теиде еще блестит. Будто бело-розовая корона в ночи. Риканец зажигает сигарету от прикуривателя.

По-моему, он выдыхает в три раза больше дыма, чем вдыхает.

— Мы там в каком качестве выступать будем у Нино-Кламар? — требую я. — Два сослуживца или молочные братья?

— Мы приедем не вместе, старина.

— Я закончу путь в канаве?

— Нет, первый выйду я, а вы подъедете на телеге.

Чем дальше в лес, тем больше дров.

— Сверхдоверие, — замечаю я.

Он отказывается от каких-либо комментариев.

Даже никакой мимики, по которой можно было бы догадаться об истинных мыслях.

Проезжаем мимо аэропорта, огни которого мигают, как светлячки (сказал бы член союза писателей). Никаких намеков на мусоров, а уж я опознал бы их на таком расстоянии.

Теперь вокруг темным-темно. Кактусовые кусты безголово проступают на фоне более светлого неба фантастическими фигурами.

Единственная претензия к любому острову — это то, что он со всех сторон окружен водой. Чувствуешь себя, как в ссылке, особенно ночью. Внутриутробно.

Драйвер выруливает на чуть более ухоженную дорогу. Вскоре уже гольф-клуб, шикарные виллы…

Вновь открывается в виду океан, прекрасный в лунном свете. Вы не ждете нескольких замечаний об Атлантике? Это англо-норманнский гражданин, наглухо застегнутый на все пуговицы, суровый, неконтактный. Ничего похожего на доброе приятное Средиземное, которое пахнет не рыбой, а торговцами рыбой.

— Вы не похожи на человека, собирающегося повеселиться на званом вечере, старина, — замечает риканец после напряженной тишины.

— Стараюсь понять, старина! — отвечаю я. — Процесс отгадывания всегда мало-помалу мобилизует мозги.

— У вас будет «помалу», не так ли?

— У меня сильна спинномозговая система, старина. Вам трудно понять, но, в конечном счете, это очень утомительно.

Он сплевывает в открытое окошко дверцы окурок и использованную жвачку одновременно.

— Спинномозговые своим самокопанием только тоску наводят, — бурчит мой странный собрат. — Они процеживают существование сквозь это глупое занятие. Заметьте, что это чисто европейская привычка. У нас думают только после двух хорошо смешанных «бурбонов» и ухитряются быть не менее умными, чем все остальные.

Он замолкает, хлопает меня по спине и добавляет:

— Ладно, скажем три «бурбона» и я просвещу вас, старина.

— Только после ваших дерьмовых бурбонов похмелье отвратительно, — возражаю я. — Вы всегда останетесь цивилизацией без корней, то есть вообще не цивилизацией.

Он тормозит и пристраивает авто на маленькой площадке, обрамленной гигантскими эвкалиптами.

Он уже не шутит. Весь натянут, напряжен.

— Оставляю вам руль, старина. Не забудьте врубить ручной тормоз, когда остановитесь на уклоне.

— Нет других советов? — интересуюсь я.

Он поправляет узел галстука, уже весь заплеванный остатками жвачки, пеплом и пр.

— Нет, других нет.

— Увидимся?

— Посмотрим! Жаль, если нет.

И он исчезает на ближайшей тропинке.

Удивительный мужичок, не правда ли? Ей-богу, он меня впечатляет. Его самообладание больше, чем поведение. Знай себе дирижирует оркестром опытной рукой. Неумолимой палочкой.

Значит, он знал, что я приглашен к Нино-Кламар.

Он хотел, чтобы я принял участие в их вечере. Вот он и помог мне удрать.

Потом выследил…

Дождался.

Привез меня сюда.

Отдал машину.

Сказка-страшилка, я бы сказал! Фея Маржолена среди убийц!

Трогаюсь с места. Усадьба метрах в пятистах. Нахожу дорожку вверх, теннисный корт, открытые ворота. На эспланаде полно света: нормальные лампионы, освещение бассейна и дополнительные лампочки, искусно скрытые в листве деревьев и создающие оранжевые пятна на доме.

Ожидаю увидеть ряд шикарных авто на эспланаде; знаете, как в добрых старых английских романах: рисепшн в замке, роллс-ройсы в струнку, как обувные коробки у Андрэ, молодые девушки подчеркнуто-девственного вида в белом муслине, молодые люди в спортивных куртках, достойные старцы с вьющимися бакенбардами и весь сыр-бор.

Здесь ничего подобного!

На все про все три несчастных тачки, дети мои.

Занюханные малолитражки, марок которых я даже и назвать не смогу. Рядом с ними «моя» выглядит суперзвездой. Будто монакская принцесса Грейс с визитом в доме инвалидов.

Выключаю двигатель и выхожу из кареты.

Может ли признаться вам великий Сан-Антонио, что в этот момент у него пульсохрюндия на сто десять? Пустяк, скажете? Согласен. Но мой долг великого писателя сообщить вам об этом.

Слышу отголоски разговора, но не очень бурного. Решительно, все сходится: мы будем в узком кругу.

Дверь распахивает метрдотель-испанец с голубыми глазами и смуглой кожей.

— Маркиз! — восклицает Дороти, которая явно ждала, устремляясь на меня, как изголодавшаяся мышь на кусок сыра.

Господи, как эта вдовушка хороша! Одета во что-то воздушное с такими милыми белыми финтифлюшками повсюду. Макияж превосходен! Живопись на службе скульптуре! Сам Тициан должен поработать вместе с самофракийцами, чтобы сотворить головку, столь экспрессивную, которая одна и достойна репутации Ники.

— О, дорогой маркиз, — говорит она, — я начинала волноваться!

Акцент у нее очаровательный (настолько же, насколько в то же время американский). Но что за чушь я несу! Она же говорит со мной по-английски, стало быть, без акцента, ибо пользуется родным языком! Видите, за авторами нужен глаз да глаз! Не акцент, а улыбка у нее очаровательная. И как пылок взгляд! Она говорит мне взором все, что хотела бы сделать руками. В квадрате!

— Злюка, — выдыхает она, — не дать весточки все эти три дня.

— Прошу простить, — шепчу я, — важное дело вынудило меня совершить путешествие во тьму, туда и обратно.

— Куда же?

— В Лондон.

Проходим в дверь салона и, поскольку она из двух половинок, а обе на петлях, можете себе представить, легко ли это нам!

Блеск огней, серебра, хрусталя. Горы цветов! Стулья обиты бархатом. Картины, у которых только рамки стоят столько, сколько работа всех художников Монмартра.

Кланяюсь Инес.

Она, возможно, чуть поприветливее, чем прошлый раз. В черном. Слегка подмазана. Взгляд опять подозрительный, инквизиторский. А вот и ее муж… (подождите, найду бумажку с его именем…) Алонсо Балвмаскез и Серунплаццо подходит с протянутой рукой.

Ого! Он в белом смокинге! Я краснею. Что-то бормочу. Извиняюсь. Ничего более отвратительного, чем быть в лохмотьях на вечере, предусматривающем соответствующую одежду. Возвращаюсь к дамам. Мой личный самолет только что приземлился. Не было времени заехать в гостиницу, чтобы не опоздать. Предпочел броситься сюда, не переодевшись…

Это я, что ли, квакаю? Или словарная мельница в моем обличьи? Фразы продолжают вылетать, как дым из трубки, которую оставили на комоде. Не слушаю и не думаю, о чем трактую.

Сам не знаю, что несу!

— Я не знакомлю вас с аббатом Шмурцем, мой дорогой маркиз, вы его уже встречали здесь тогда утром…

— Ну, конечно, я… Шпр-р-р-з-зс… И… грф-ф-гтр-з-х.

Точно в мыслях у меня пробуксовка. Шум, треск, все идет вразнос. Что тут можно, сделать? Стать идиотом? Нагадить на себя самого и затем поглощать фекалии, вооружась маленькой ложечкой? А, вам кажется, что это вот то самое? Никаких других приемлемых решений? Правда?

Хорошо. Надо подумать…

Красавчик Алонсо подводит меня к двум персонажам, стоящим поодаль.

Двум персонажам, которых я обнаружил в момент рукопожатия с «аббатом», что и мотивировало мое церебральное расстройство, торнадо в голове, тайфун внутри.

— Маркиз Сан-Антонио! — громогласит этот гусь-лебедь.

Его рука движется от меня к собеседнику.

— Доктор Прозиб из Берлина.

Пожимаю руку Мартина Брахама, как будто речь идет о порции хека, которая не попала на свидание с майонезом. Мартин Брахам, вы его знаете, убийцу!

— Очень приятно познакомиться, — уверяет Маэстро.

— Очень, очень, действительно, очень!

Трясем друг другу пять долго, крепко, солидно, как будто качаем ручку насоса.

Смотрим друг на друга. Он улыбается. Вы видели, как улыбается змея? Змея в очках? Очковая змея? Я впервые.

— Позвольте, маркиз, представить профессора Кассегрена из Парижа, которого вы должны знать по его репутации, полагаю.

Еще бы я его не знал, профессора Кассегрена. Я встречался с ним в разных местах и даже множество раз.

Он совершенно не похож на господина, которого мне представляют. Кассегрен вальяжный, высокий, беловолосый, в очках в золотой оправе.

Тогда как Берюрье…

Нет смысла описывать его вам. Вы все о нем знаете.

Толстяк сегодня бледноват в своем черном костюме с орденом Почетного легиона в петлице. Он как новенький.

— Приятно иметь удовольствие познакомиться с вами, маркиз, — роняет он, как старый лорд роняет свой монокль.