— Я слышал что-то вроде свободного выхлопа? — говорит мне Берю.

— Это души освободились от тел гнусных господ.

— Ты поимел их?

Я показываю коричневый пакет.

Но слежу не за Берю, а за Евой-Чарли-Щмурцем. Бабенка реагирует. Поверьте, у нее глаза на лоб лезут!

— Эй, что это с ней случилось? — спрашиваю я Мастарда, указывая на отвратительный фиолетовый синяк под глазом девахи.

— Поскольку в сознании был только господин аббат, я провел небольшой допрос, ожидая тебя. Ты же понимаешь, меня заботит в первую очередь малышка. У святого отца сильно развито чувство исповеди, так что он не долго оставлял меня неутешным; его христианское милосердие было тронуто сей же час заботой бедного дядюшки, оставшегося без племянниц столько дней.

— Ну и?

Он разражается хохотом.

— Знаешь, где наша свистушка? В номере «Святого Николаса» в нескольких шагах от нашего, как уверяет аббат. Они ее поместили там вместе с двумя учеными, которых у Нино-Кламар заменили этот тип и я.

Ни единой кошки.

Ни единой собаки.

И канарейки спят.

Звоню, сожалея, что знаменитый сезам не при мне (он в камере хранителя тюрьмы Санта-Круц).

Я в белой фуражке с длинным козырьком, найденной на заднем дворе автомобиля.

На втором этаже открывается окно.

— Что такое?

— Срочное сообщение из французского посольства в Мадриде, экселенц.

— Сейчас открою.

Это все, что от него требуется.

Проходит довольно мало времени и судья Пасопаратабако отпирает дверь. Он в пижаме и поверх нее в домашней бархатной куртке, которую, должно быть, купил на блошином рынке в Мадриде во время своего свадебного путешествия.

Снимаю фуражку.

— Мое почтение, господин судья.

Он дергается! Стучит зубами. По крайней мере, изображает подобие этого, ибо его вставная челюсть отмокает на столике у изголовья. Ну-ну, успокойтесь, — говорю я ему. — Беглецы, возвращающиеся в колыбель, не опасны. Я пришел, чтобы для вас пробил час истины. Пусть развязка достаточно туманной истории произойдет под вашим покровительством. Это логично и сбережет нам время.

Не дожидаясь изложения истории его жизни, я свищу преданному псу Берю и помогаю ему выгрузить нашу компанию в красивую обитель судьи и его предков.

— Но что, кто, почему? — удивляется почтенный чиновник.

— Пешки и фигуры, господин судья, время заканчивать партию. Для этого мы разъединим обвиняемых, используя элементарный метод.

— Но…

— Я знал, что вы милостиво согласитесь, — уверяю я. — Ты, Толстый, займись убийцей. Свяжи его покрепче где-нибудь и берегись его неодушевленного вида (такие тоже имеют душу). Ну а я, галантный, как всегда, посвящу себя дамам. Только сначала задам тебе два—три вопроса в виде подготовки фитиля перед тем, как запалить лампу.

Шепчу то, что хотел спросить, в ухо его бестолковки так тихо, что даже при самом большом желании в мире не смогу это передать вам. Он бормочет мне то, что хочет ответить, так неразборчиво, что вы ничего не узнаете из этого короткого диалога.

После чего заталкиваю Инес и крошку Еву в комнату, где находится, догадайтесь, кто? Да, дорогие мои: Контрацепсион во плоти и ночной рубашке. Ей жутко пришлось поработать, чтобы вернуть расположение своего старикашки. Чудесный город, венское колесо, карнавал в Рио, сумасшедшие ночи Андалузии — все было. Награда за подвиг — это так же заметно, как цирк Жана Ришара у вас в саду!

Судья, багровый от стыда, унижения, боли и еще других вещей (про которые я, конечно, забыл, но, что вы хотите, у меня же не две головы!) вопит и устремляется в спальню.

— Но кто вам позволил! Я запрещаю вламываться в мою личную жизнь!

Я вдруг завожусь.

— Эй, судья: успокойся, старый чурбан! Я уже вломился в твою личную жизнь без лишних слов!

И, чтобы остыть, я связываю Еву чулками Контрацепсион.

— Я запрещаю вам издеваться над священником! Под моей крышей! В моем собственном доме! — причитает судья, который не знает, как выразить возмущение.

Я делаю ему знак подойти. Вот так, указательным пальцем. Ничего нет лучше, чтобы заткнуть пасть воющему мужику. Смотришь на него пристально и манишь. Он немедленно сбавляет тон, затем замолкает и приближается, как дрессированная собачка.

Тогда я хватаю его руку и поднимаю до уровня аббатской груди.

— Потрогайте, господин судья. У святого отца есть тити, не так ли?

Если бы он положил пальцы на змеюку или на кое-что у нормально сложенного сенегальца, он не подпрыгнул бы так высоко.

— Нет!!! — восклицает он.

— А вот и да! — отвечаю я ему дозированным эхом (ибо каждый должен дозировать свое эхо). — Вы видите, что я не заставляю вас припасть к невинной груди, дорогой судья? Нелегальное ношение сутаны дорого обходится в Испании, так ведь?

— Смертная казнь! — бормочет он, крестясь.

Затем он провозглашает, простирая руки, как железнодорожный семафор.

— Ваде ретро, Сатанас, — что в переводе с испанского означает: изыди, сатана!

Осатанеть можно от реакции девицы. Нервы, что ли, у нее сдали? Она хохочет!

Как всегда с девушками, где тонко, там и рвется.

Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.

Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья. Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха. Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.

— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?

— Мира.

— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.

— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.

— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.

— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.

— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…

И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:

— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.

Инес не бледная.

Зеленая!

Как яблоко!

Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!

Она почти падает. Я поддерживаю ее.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — бормочет она трижды, вцепляясь в мою железную руку.

— Меня зовут Антуан, — уточняю я.

Затем беседуем серьезно…

— Сдается мне, ручонка у тебя немного тяжеловата, — замечает Берюрье. — Ты отвесил этой падали магистральную нестезию и не по капельной дозе.

Если поднять ему штору, можно заметить закатившиеся зенки. Цвет лица серого Северного моря и ноздри сжаты, как губы дуэньи, чью левретку поимел хвостатый бродяга с помойки.

— В дебюте начала, — продолжает профессор Кассегрен-Берю, — я думал, что он тут изображает даму в бегониях, и я распределил ему несколько татуировочек для оживления централи, но, поднажав, понял, что он точно отключился.

— Нужно доктора, — говорю я судье.

Судейский немного ошалел от событий. Его первой заботой было отправить Контрацепсион, чтобы побыстрее подновить свое достоинство. Перспектива держать в доме агонизирующего ему не улыбается. В этих маленьких уголках люди знаете какие?

— Постойте, какого черта, он, по крайней мере, дышит?

— Да, но это все!

— Уже не так мало. У меня будет время зарегистрировать его признание потом, на свежую голову.

— Вы позвонили в полицию?

— Да, нашли в целости и сохранности двух ученых и девочку в номере 604 «Святого Николаса».

— Значит, у вас есть формальные доказательства, что мы стали жертвами махинации?

— Да, я… по существу…

— Прекрасно. Вы также слышали заявление фальшаббата? Оно не оставляет никаких сомнений?

— Никаких, это точно, но что за история! Боже мой! Тенерифе, такой спокойный остров, где никогда не происходит ничего, кроме приятного!

— На то воля Божья, судья!

— Ну что ж, да, похоже.

— Она бесконечна, как его доброта, вы не находите?

— Оно так, господин комиссар!

Ну, наконец! Вот я и восстановлен в своих функциях в ореоле уважения, на которое имею право. Господин комиссар! Уф! Хорошо слышать, это успокаивает!

— Этот человек, господин судья…

Указываю на Мартина Брахама, лежащего на канапе с руками, как у демонтированного манекена.

— Этот человек — самый знаменитый наемный убийца послевоенного времени. Он совершил действия, немыслимые по дерзости. Его подозревают даже…

Шепчу ему несколько слов в ушные заросли.

— Нет! — подпрыгивает он. — Это невозможно!

— Возможно, ха! Вероятно — да. Доказано — нет. Но вы же знаете лучше любого, что такое отсутствие доказательств, судья! В общем, дорогой друг, индивидуум, загибающийся здесь, разбогател, уничтожая некоторых грандов мира сего, чья индивидуальность была слишком неудобна. И недавно с ним кое-что случилось. То, что разит слепо, как болезнь и смерть: он влюбился.

— В…?

— В аббата, да, красотку Миру. О, это не пустоцвет, эта краля. Речь идет о законченной авантюристке. Вроде его женского подобия, понимаете?

— Да, да, я понимаю. Вырядиться в сутану!

Он крестится (но не в купели).

Думаю, что Пасопаратабако больше всего потрясло именно это. Колдовское преображение красотки Миры. Это была поворотная точка матча, как пишут на предпоследней странице все газеты (кроме «Спортэкип»).

— Вот и сформировалась эта чудовищная пара. Любовь не щадит убийц. Мартин и Мира решили провернуть большое дело, огромное, способное уберечь их от нужды, затем уйти в отставку, короче, покинуть Черную серию ради Розовой библиотеки, о которой мечтают преступники. Не знаю, как встретились Мира и мадам Алонсо Балвмаскез и Серунагава. У вас будет время пролить свет на эти детали. Возможно, фальшивый аббат, как Жюльен Сорель в «Красном и черном», поднял бурю в сердце молодой женщины. Он подчинил ее, околдовал, короче, сделал своей вещью, колонией, рабыней. До согласия с этим решением — столь крайним — устранить кретина-мужа и вонючку-мачеху, чтобы, расчистив путь, начать совместную жизнь!

— Иисусе! Иисусе! Иисусе! — бормочет судья.

— Оставьте, она уже это говорила, — замечаю я.

— Неужели это бывает! — восклицает судейский, снова осеняя себя крестом.

— Все бывает, судья! Теперь вы видите ситуацию, не так ли? Инес, оскорбленная женщина, чья гордость кровоточит, открывает «другие вещи» с Мирой. Вскоре она ей полностью подчиняется и соглашается на уничтожение мужа и мачехи. Ее душа суровой испанки…

— Не надо, — прерывает в свою очередь судья, — это я знаю. Каковы же были интересы этих демонов?

— Подхожу к этому. Известно вам, на чем основано богатство Нино-Кламар?

— Не точно. Их богатство знаменито, но…

— Они владеют двумя пятыми и три после запятой Испанского Марокко, судья.

— Мне приходилось об этом уже слышать, но…

— Но вы не знаете капитального элемента — и поверьте, слово капитальный тут как раз подходит в марксистском смысле термина — только несколько человек в курсе. В Испанском Марокко найдены запасы оживума плафтара.

— Нет?

— Просветили меня вот эти две дамы. И все запасы принадлежат семье Нино-Кламар. Анализы были сделаны двумя знаменитыми специалистами по оживуму плафтара: профессорами Прозибом и Кассегреном, один из которых живет в Берлине, другой — в Париже. Эти запасы самые большие в мире. Богатство, которое они принесут, если вы позволите применить букву «х», ибо момент того заслуживает, — холоссально!

— Ах, так?

— Текстуально. Вы понимаете задумку двух авантюристов: оставшись единственной наследницей в их опытных руках, Инес была бы с легкостью облапошена.

Мартин и Мира бросились в авантюру. Вот тогда тот, кого мы называем Маэстро, совершил самую большую ошибку в своей жизни: решил все делать сам. Великий исполнитель захотел стать дирижером. Наемник перевоплотился в хозяина. Он, который без сучка и задоринки выполнял все «контракты», оскандалился, когда решил послать в «работу» других. Он же гениальный одиночка. Персональный хитрец. Во главе команды, несмотря на дьяволизм и немыслимую отвагу, он теряет свой самый сильный козырь — самого себя. Из-за зарубежной шайки, к помощи которой он вынужден прибегнуть, он перестал быть непобедимым. Надо сказать, что кто-то вмешался посередине его процесса, кто-то смутил его и вынудил менять на ходу планы, перестраиваться: это — я. Он сразу узнал, кто я есть. Он знал, что я знал, кто он есть. Это смешало карты. Возможно, что без моего вмешательства он действовал бы один со своей мышкой. Зная, что раскрыт, он должен был продолжать и, подгоняемый временем (ибо Нино-Кламар должны были подписать с испанским правительством договор об эксплуатации месторождения), он решил ускорить дело и организовать все по-другому.

Я указываю на два маленьких коробочка спичек на столике с ножками из кованого железа.

— Вы увидите забавный трюк, судья.

Беру один коробок и выхожу в патио, закрыв дверь.

— Алло, судья, вы меня слышите?

— Э-э… да, но…, — носоглотит орган Пасопаратабако. — Где вы, господин коко…

— Во дворике. Вы меня слышите, я вас слышу, мы общаемся, благодаря коробочкам спичек, которые, в действительности, два микропередатчика-приемника.

Возвращаюсь.

— Изумительно, — провозглашает судья. — Значит, это существует.

— Все существует, судья. У каждого из любовников был такой коробок, что позволяло им держать связь перманентно, как говорит парикмахер моей матушки. В тот вечер, когда мы предприняли попытку обезвредить Мартина Брахама, старший инспектор Берюрье и я, девица, находившаяся в номере 604 (ибо они притворялись незнакомыми), все слышала и поспешила вмешаться под видом приятного молодого человека. Но это я уже описал моим читателям и поэтому не стану вам излагать, чтобы не делать дублон, так как в литературе подобного не прощают. Вам достаточно знать, что ситуация повернулась наоборот. Мартин Брахам обезвредил нас, усыпив, и похитил маленькую племянницу моих друзей Берю, чтобы заручиться обменной монетой. Она послужила ему немного позднее, потому что, угрожая инспектору Берюрье убийством племянницы, от него добились подписи под признанием нашей псевдоперевозки наркотиков.

— Подонок даже принес мне ленточку, которую малышка вплетала в косичку, в доказательство того, что он не блефует.

— Какой подонок? — спрашивает Пасопаратабако.

— Ба, американский инспектор.

— Я не могу объяснить роли этого человека…

— Сейчас объясню, судья. Первая ошибка Брахама. Он хотел изолировать нас на несколько дней, подставив, как вы знаете, и преуспел прекрасно. Только он понял, что ему необходима серьезная помощь для использования нас в своих целях в нужный момент. Первый этап: радикально засадить нас в темницу. Под наблюдение стражей Тенерифе. Второй этап: вытащить нас оттуда для использования во время знаменитого ужина. Он позвонил в Вашингтон, где у него надежные связи в полиции. И видимо, эффективные средства нажима, ибо один из полицейских первым же рейсом рванул на Канары, имея в кармане рекомендательное письмо, чтобы вы согласились на сотрудничество с наркобюро. В понедельник утром инспектор был на месте действия. Начал он с признания Берю, так как необходимо было, чтобы вы полностью поверили в нашу вину. Цель операции? Сделать из нас преследуемых. Сначала мы рассматривались как сыщики-перевертыши, занимающиеся наркобизнесом, а в среду вечером мы бы стали убийцами. Ах, этот мерзавец принял мой вызов.

— Но…, — атакует отважно Пасопаратабако.

— В самом деле, судья, он переменил направление удара. Дав инструкции янки, он прыгнул в кукушечку и дунул в Лондон, чтобы нанять трио убийц (у него и там были связи). За солидную сумму, я полагаю, и за 48 часов был выработан план. Ребята прибыли, переодетые клоунами, получили инструкции на месте, а также гонорар, и расстреляли Алонсо и Дороти, сделав так, чтобы это убийство не выглядело преднамеренным. Симулировалась схватка. И Балвмаскез и Серунджерк, и вдова Нино-Кламар были прибиты будто бы случайно, хотя их судьба была решена в тот момент, когда Мира показала их скрипачу. После этого нас оглушили. Сунули нам револьверы. Мира и Инес поклялись бы, что стреляли мы. И нас бы засадили пожизненно, судья.

— Ну, а полицейский?

— Конец конца. Мартину Брахаму не нужны были свидетели. Он приказал клоунам успокоить того перво-наперво. И хочу вам поведать еще кое-что…

— Чтожеещето? — жарко требует Александр-Бенуа Берюрье.

— Ставлю вот сколько против во-он столечко, что в «Мираже-20» была подложена бомба с высотным взрывателем, чтобы убрать наших «свидетелей», клоунов-убийц. Пташка взорвалась бы на определенной высоте. Надо ее обыскать, судья, ибо Брахам — убийца, не оставляющий после себя сообщников!

— Я… А двое ученых, прибывших на переговоры о залежах?

— Встречены в аэропорту неким приятным молодым человеком, представившемся кем-то-кем-нам-скажет-Мира. Привезены в «Святой Николас», номер 604. Усыплены. Парочку Мира — Мартин характеризует страсть к переодеваниям и камуфляжу. Смена обличья как можно чаще, чтобы замести следы. Фальшивые личности, документы. Прямо Фантомас! Ничего нового под солнцем…

— Есть! Вот это! — гремит голос Мартина Брахама!

Он открывает рот!

Боже мой! Его зуб! Он…

Туман! Играйте, гобои, нойте, волынки! Туман…

Когда мы приходим в себя, я не буду оскорблять вас подозрением, будто вы думаете, что Мартин Брахам среди нас.

Он смылся вместе со своей кралей.

Но оставил тонкий и узкий стилет в измученном сердце Инес.

И ещё слово «браво», написанное шариковой ручкой на моей ладони.