Человек с волосами незапятнанной белизны, в свою очередь, вторит моему вызывающему смеху. Так что ржем лицом к лицу, как двое горбатых, решивших прикинуться верблюдами.

— Мне нравится, что вы на высоте положения, — произносит мой «клиент», — сколько бы других фараонов на нашем месте упали духом в подобной ситуации.

— Могу вернуть комплимент вам, господин…

— Брахам! Сейчас меня зовут Мартин Брахам.

— Звучит хорошо. Я могу, — говорю я, — ответить вам столь же вежливо. Потому что вы держите хвост пистолетом. Узнав, кто я на самом деле, вы могли бы слинять по-английски.

Он пользуется картонным переплетом книги как барабаном.

— Что за мысль, комиссар! Я здесь, чтобы выполнить оговоренную работу. Следовательно, оплаченную. И очень высоко, кстати. Задаток уже получен. А когда я получаю задаток, я поставляю товар!

— И что за товар?

— Человеческая жизнь, мой милый друг, не сомневайтесь!

Замолкаем с мечтательным видом. И, поверьте, ребята, мечтаем о хорошем.

— Мне тоже платят за похожую работу, месье Брахам; конечно, меньше, чем вам, но деньгами без запаха.

— Мне думается, я знаю, что вам приказано кой-кого убрать, комиссар.

— Весьма возможно, что вы догадались, господин Брахам.

— Меня, не так ли?

Я соглашаюсь.

— Попали в точку! С меня причитается. Еще одну кровавую мэри?

— Охотно, при условии, что пообещаете не вылить туда тайком ампулу цианида.

— О, нет, вы принимаете меня за Лукрецио Борджиа? Мне приказано устроить «несчастный случай».

— Каким образом, простите за нескромность?

— Это будет сюрприз.

Любопытное складывается положение под мягким канарским солнцем, не правда ли? На Островах удачи разворачивается нешуточная игра. Без злобного вызова. Нет, нет, обмен шутками, почти светскими любезностями… И все же ситуация ужасна своей механической жестокостью…

Брахам поправляет развязавшийся шейный платок. Бассейн наполняется купающимися. Слышны уханья двух прыгнувших с трамплина и затем плюх-плюх. За кактусом старая американка позволяет облизывать себе морду томному альфонсику, который ублажает богатых дам вместо вкалывания на фордовском конвейере. Со всех сторон образины в купальниках. Неисчислимое количество, дети мои, эксгибиционирующих жиртрестов. Можно сказать, что им нравится выставлять напоказ отвратительные вымя и чудовищные ляжки. Как вы думаете, может быть, они ими гордятся? Заметьте, и не только богачи. На убогих пляжах полно таких же обнаженных, варикозных и истекающих жиром коровятин. Ох уж эти мысли! Я мыслю, следовательно, я существую! Ах, дерьмовая падаль! Ах, мерзкие негодяи! Вонючие пустомели! Шерсть, грыжи наружу! Расползающаяся органика! Кто желает! Кто возбудится? Плотское стало выпуклым! Имею честь ненавидеть и презирать их с такою силой! Мое отвращение достигает уровня их бесстыдства. Они гниющие, а я уже сгнивший!

Зараженный ими!

Хотел бы нагадить на них, и на душу, и на тело! И пусть нас связывает только моя злобная сантонионская речь! И сказать друг другу мы можем только что-нибудь склизкое.

Вы не думаете, что ваше руководство прикажет вам отложить дело, когда оно узнает, что я вас разоблачил?

— Нет, господин Брахам, не думаю. Впрочем, зачем вообще им докладывать? Разве моя задача изменилась? Она стала немного более трудной — ведь вы теперь настороже, вот и все. Но я люблю трудности.

— В таком случае у меня нет выбора, Сан-Антонио.

— То есть?

— Я должен действовать с опережением.

— Работать «с опережением», как вы говорите, не так-то просто, когда думать некогда.

— Не беспокойтесь: у меня мозги работают.

— Я знаю. «Самый коварный лис, который попадался вам когда-либо» уточнил мой шеф.

Мартин Брахам улыбается польщенно и искушенно одновременно.

— От меня, — говорит он, — можно всегда ждать чего-нибудь неожиданного. Увидите, я вас удивлю. Надеюсь быть на высоте моей репутации. Знаете, это мой последний контракт. Исполню работу и уйду в отставку. Я так решил. Проведу последние годы в чудесном домике, который ждет меня в одном еще спокойном уголке мира. Не очень большом, но красивом и уютном. С молодой женщиной, которая согласилась подарить мне детей. Я сам их, наверное, не выращу, но дети и щенки замечательны только в первые годы. Очень быстро они становятся похожими на взрослых и шарм исчезает.

Повторяем еще по одной. Солнце начинает палить нещадно.

— Не желаете ли зонт от солнца? — спрашиваю я у Мартина Брахама.

— Ни в коем случае. Большинство из этих окружающих нас кретинов воспринимают солнце как врага, тогда как оно сама жизнь!

Умолкаем на момент. А момент-то капитальный. Солнце, шум воды, крики отдыхающих людей… Справа блестит заснеженный пик. Где бы не находился на Тенерифе, видишь Теиде. Он царит над островом и над всем Канарским архипелагом. Иногда вечерами его остроконечная тень расстилается по морю и касается рифов Гранд Канарии. И вот в этом благословенном месте, в этом саду Гесперид, где весна вечна, назревает драма. Я Сижу лицом к лицу с тем, кого секретные службы всего мира знают под именем Маэстро, сегодня он Мартин Брахам! Спецслучай. Мозг! Безжалостная рука! Убийца знаменитых людей. Это он осуществил самые нашумевшие ликвидации после войны. О нем не известно ничего определенного. Ни откуда он взялся, ни кто он. Предполагают, что он англосакс, но без уверенности. У него очень высокие покровители. К нему обращаются официальные организации. Раздраженные полицейские службы тщетно стараются поймать его. Он — Маэстро. Человек безвыходных ситуаций. Последнее средство в безнадежных случаях. Когда дипломатия больше ничего не может, когда власть признает себя беспомощной, тогда «вмешивается» он. И политический лидер или главарь определенной структуры и потенциально неудобный тип умирает. Он действует с такой осторожностью, что стал уже вроде бесплотного существа. Только у него такая мощь! Эманация ночи. Рука смерти, разящая без устали. Перевоплощение Фантомаса, если дойти до предела моего лиризма.

— Вы, кажется, заинтригованы, дорогой друг, — замечает он, закуривая сигарету.

— Есть немного.

— Можно узнать, чем?

— Я вас не таким представлял.

Он захлопывает крышечку зажигалки.

— Людей редко представляют такими, какие они есть» И вообще, оказываются ли они такими, какими кажутся, когда их узнаешь?

— Я не про ваш вид, — говорю я. — Меня поражает противоречие между вашей личностью и хм… профессией. Видите ли, месье Брахам, для меня убийца — это неизбежно ненормальный тип. Но вы мне кажетесь не только совершенно нормальным, но, более того, очень умным и, может быть, не лишенным привлекательности и доброты.

Он соглашается.

— Это верно, я чувствую в себе склонность к доброте. Видите ли, комиссар, ваша точка зрения слишком обща, если позволите. Вы классифицируете меня как убийцу, но это совсем неверно. Убийца является источником смерти кого-то по сугубо личным мотивам. Я же убивал только по заказу. В начале моей жизни я был самым спокойным, самым мирным существом, живущим на свете. А потом началась война. Для меня все изменилось. Я очутился в самом сердце ада, поверьте мне. Там, где слово жизнь ничего не значило. Там, где человеческая жизнь не соответствовала идее самой жизни. Я научился умирать. Умирая, я научился убивать. Я создал новую философию. Война окончилась, но философия осталась со мной. Вы знаете, Сан-Антонио, говорят в каждом индивидууме есть два существа. Общая основа! Джекил и Хайд? Это драматизация истины. Все говорят о произведении Стивенсона, но никто его не прочел, или если прочел, то не помнит. В новелле Джекил стар и ничтожен. Хайд молод и был бы прекрасен, если бы не олицетворял порок. Все сводится к человеку и одиночеству. Наше одиночество — это Хайд, комиссар.

Он умолкает, чтобы полюбоваться зрелищем редкостной мощи, выход четы Берюрье с псиной. Новый отсчет в жизни человечества! Поверьте рассказчику! Никогда доселе не видано! Новое! Апокалиптическое! Ретина отслоится, увидев такое!

Нужны очки с фильтрами. Это убивает глазные нервные окончания быстрее, чем ультрафиолет. Попробовать рассказать, что ли? Особенно о Берте! С первого взгляда она ужасна. Твой разум в шоке. Тебя захлестывают эмоции. У тебя холодеет свиной мозг (как говорит Берю). Это монолитно, гранитно и мрачно, если применить язык художественных каталогов. Внушенная страстью алхимия! Разъединенная путаница движущегося. Чтоб не соврать! Современное варварство соединяется с предчувствием массы отчужденного индекаданса (и я взвешиваю свои слова)! Это Франкенштейн, подставленный в уравнение. Роберваль поставленный в равновесие. Она категоризирует человеческую особь, наша Берти. Провозглашает себя исключительно нашей. По каким-то известным только ей причинам она надела чулки. Очень короткие чулки, которые поднимаются чуть-чуть выше колен. Их поддерживают розовые резинки в цветочек. Берюрьиха надела трусики, обшитые черными кружавчиками. Поверх трусиков — шорты в сиренево-белую полоску, которые она не смогла застегнуть до конца. Любуетесь прогрессией? Суперпозицией слоев? Одежка на манер сланцев. На ней туфли на гвоздиках, но пальмы первенства заслуживает ее верхняя часть. И ко всему, какая строгость стиля! Потому как там ничего, кроме бюстгальтера. Но детки, детки, какого бюстгальтера! Это грузовой подъемник для кормилиц! Из плотной ткани, с различными трюками для поддержки снизу и потом еще ремни, подпорки, подпруги.

Какой-то подтитьник монахини! Он сначала предназначался для целомудрия. Предвосхищал ортопедию. К счастью, Берта отклонилась от этой фундаментальной строгости. Она спасла положение, используя инициативу, придумывая, пробуя. Примо, она срезала верх у каждой чашки, чтобы освободить грудь. Две чудовищные шалопайки выпрыгнули на свободу, как черти из коробки. На склонах лифа Берта нашила всякие пустяки, чтобы замаскировать суровость конструкции. Так что там можно обнаружить: звездочки-стекляшки, герб женевского кантона, бархатный эдельвейс, два брелока для ключей (один от «Шелл», другой от «Дюбонне»); медаль, посвященная первому космическому полету; другую, посвященную Его Величеству Павлу VI, которого зуавы несут в паланкине; два позолоченных бубенчика; фетровый трилистник в четыре лепестка; двух маленьких плюшевых птичек; скаутский свисток; целлулоидную красную рыбку; и артистичный испанский презерватив, раскрашенный от руки (мотив представляет генерала Франко на медальоне, украшенном знаменитым девизом: «Я дохожу до глубины проблемы»).

Ее волосы закручены на макушке и удерживаются гребнем в виде тиары, секрет которой хранят испаноски. Она подвесила клипсы из чистого пластика (каждая в форме корзины фруктов). На шее собачий ошейник, сделанный из двух состыкованных собачьих ошейников.

На запястьях браслеты из драгоценного шпателя, широкие, как ковры. На пальцах кольца бесценные (из магазина «Уцененные товары»). Она покачивает свисающим с руки и вопящим транзистором, которому неистово вторит ее собака, и подает руку своему супругу, которого бесполезно описывать, ибо его экстравагантность остается в тени сногсшибательной Берты.

— Эй! — кричит Мари-Мари, завидя появившуюся парочку жирнородичей, — Сосисам!

Окликнутая псина перестает выказывать отвращение к музыкальным пассажам и бросается в направлении девчушки. Те из вас, кто не игнорирует полезные сведения, знают: спешащая собака всегда помнит, что прямая линия — самая короткая дорога от кулака к кости. Сосисам шпарит насквозь, просекая лежбище толстых коровятин, о которых я упоминал выше, опрокидывая флаконы и бутыли, продырявливая газеты в руках читающих, вышибая сигареты изо ртов. Короче, сея легкий ветер паники на своем пути. Достигнув бассейна и не в силах перескочить его одним махом, он вынужден бежать вокруг оного, но по самому краешку, так что эта собачья скотина бросается непринужденно прямо в ноги сэру Хью Ноду, полномочному послу его толстого ничтожества при пяти тронах-шезлонгах, мимо которых, не умея плавать, он как раз и проходил в прекрасном костюме серой фланели в полоску с фиалкой в петлице. Происходит то, чего вы пламенно желали: Хью Нод совершает прыжок рылом в бассейн с сигарой, моноклем и полнейшим неумением плавать. Естественно, все хохочут, несколько безжалостных даже пытаются аплодировать и затем, поскольку нырнувший дипломат вместо брасса показывает пузыри, пловцы-спасатели прыгают, чтобы выловить его. Инцидент отвлек внимание общества от четы Берю. У подвалившего к нам Толстяка морда красна от солнца и испанского вина. Его бермуды цвета лосося и рубашонка в цветочек, широко распахнутая для демонстрации миниатюрного воспроизведения амазонских джунглей, еще пахнут свежестью и уже чем-то жареным. Он подмигивает, поздравляя меня со столь быстрым контактом с Маэстро.

— Я не стесню вас? — бросает он громогласно.

— Нисколько, — уверяет любезно мой компаньон.

Делаю небрежный жест в сторону Великолепного.

— Позвольте представить вам моего преданного сотрудника инспектора Берюрье.

Мастард уничтожен, думая о непростительном легкомыслии с моей стороны.

— А это господин Мартин Брахам, — заканчиваю я.

— Приятно быть очарованным, — бормочет «человек, способный озвереть», пожимая руку, которую ему протягивает пожилой господин.

Изумление Берю доставляет мне истинное наслаждение. Хочется, чтобы оно возрастало. Я дозирую его, градуирую. Я им упиваюсь.

— Господин Мартин Брахам, — добавляю я, — это тот человек, которого нам приказано убить, Толстый.

В трудных случаях Александр-Бенуа прибегает к операции, не вызывающей одобрения у окружающих, но требующей мобилизации всего его внимания: он вынимает зубной протез, протирает его, как запотевшие очки, и мурлычет «Матрасники». И сейчас то же самое. Вот он вдруг весь ушел в протирание. И заводит свое знаменитое:

Отполировав свои мандибулы, он втыкает их на место. Затем смотрит на нас.

— Не хотелось бы выглядеть, хвастуном, — провозглашает он, — но мне кажется, что погодка ничего, не так ли?

— Меня заботит одна вещь, — вздыхает Мартин Брахам. — Почему решили меня убрать после стольких лет… упражнений? До сих пор ни у кого не появлялось такой нелепой идеи, ибо, по правде говоря, я более полезен, чем пагубен.

Я качаю головой.

— Невозможно пролить свет на это, господин Брахам, я не знаю мотива подобного решения. Может быть, чтобы помешать выполнить вам последний контракт?

Он размышляет.

— Да, может быть, — допускает Маэстро.

— Личность, которую вы должны уничтожить, не затрагивает интересов Франции?

— Я не знаю.

Это заставляет вдруг меня подпрыгнуть.

— Как, вы не знаете?

— Впечатляет, но, между тем, это правда, дорогой. Предусмотрено, что тот или та, кто должен умереть в результате моего вмешательства, будет указан мне в последний момент. Этот последний момент будет и его последним, разумеется.

— И кто вам его укажет?

— Верьте или нет, но я больше ничего не знаю. Я должен остановиться в «Святом Николасе» и ждать. Вот я и жду.

— И вы согласились на такие условия? Эта схема, вообще-то, совершенно против ваших привычек. У вас научный подход к убийству, Мартин Брахам. Вы скрупулезно готовите ваши преступления и одновременно алиби. Поспешность может вам дорого обойтись, не правда ли?

Он пожимает плечами.

— Сумма соответствует требованиям. И потом, я не прочь закончить мою странную карьеру мастерским делом, Сан-Антонио. Впрочем, я создаю столько комбинаций применительно к таким разным обстоятельствам, что речь не идет о чистой импровизации.

Он незаметно посматривает на часы.

— Извините, господа, я обедаю всегда в одно и то же время. До скорого свиданья, господа.

Мартин Брахам прощается с нами общим жестом.

— Да, кстати! — говорит он. — Так когда вы хотите меня убить, друзья.

Я делаю недовольную гримасу:

— Как только сможем, месье Брахам. Как только сможем…

Он грозит мне указательным пальцем.

— И поизобретательнее, ладно?

— Сделаем что сможем, — обещает Берю. — Мы не новички.