— Я вас не поздравляю!
Ощущение, как при массаже морды в парикмахерской. Клац, хрясь. Старик велик и щедр! Легко выступать, сидя в министерской бюрологе, оборудованной в псевдостиле Людовика XV и отделанной панелями фальшивого красного дерева.
Я не издаю ни звука. Он, естественно, беспокоится и начинает орать «алло» все более судорожно. Выждав достаточно долго и не желая, чтобы у него лопнули подтяжки, я холодно выдыхаю: «Прекрасно вас слышу».
— А, хорошо, почему же вы молчите?
— Что говорить, господин директор? Вы считаете меня неспособным, что ж тут прибавить?
Я не считаю вас неспособным…
Он должен сейчас позеленеть, как доллар, наш безволосенький. Не очень-то он любит, когда лягаются.
— Каковы ваши указания? — прерываю я.
— Те же самые! — провозглашает он. — Маэстро должен быть обезврежен как можно скорее. Я потом объясню вам причины такого решения и вы все поймете, но сейчас это абсолютный секрет!
Короткая пауза.
Он продолжает диалог более выверенным тоном:
— Он утверждает, что ничего не знает о личности пациента, вы говорите?
— И он выглядит искренним. Это, в своем роде, обаятельный человек.
— Жаль, что «в своем роде», Сан-Антонио. Будьте особенно осторожны, ибо его угрозы не шуточны. Повторяйте себе все время, что, начиная с этого момента, одному из вас двоих не быть. Действуйте без колебаний, так как он колебаться не будет. Надеюсь получить от вас вскоре утешительные новости.
На этом он отключается. Километры Атлантики, изгиб Африки, Испания и две трети Франции плюхаются между нами. Р-раз! Одним щелчком в трубке!
— Буря в стакане воды? — ворчит Ужасный, посыпая раны солью.
— Папаша брюзжит, потому что Маэстро нас раскрыл.
— Чего он привязался? — прерывает Александр-Бенуа. — Когда-нибудь я заткну ему глотку, этой липучке. Протираешь тут штаны за красивые глаза. А он вечно недоволен. Это так отвратительно — быть добросовестным. Ладно, парень, не делай козьей морды. Старик ворчун, но в глубине души не такой уж плохой легавый.
— Плевать мне на Старика. Ситуация меня беспокоит, вот что. Хладнокровно пришить мужика — это не мой стиль. Он, дирехтун, нас за потрошителей держит, что ли?
— Ну, ты же знал, зачем сюда приехал!
— План предусматривал вариант «Б», но на крайний случай. И так как теперь Маэстро в курсе…
— Ты рассусоливаешь, как будто речь идет об аббате Петре! Дерьмовщина, подумаешь, наемный убийца, укокошивший столько народу, сколько не покоится на всем монмартрском кладбище!
— Но Маэстро тоже человек!
— Хорошо, оставь его мне. Я за ассенизацию планеты. Интринсиктицидная бомба! ДДТ! Я деполлюцирую. Добавим чуть-чуть сульфатика, и можно будет дышать. Ах, ты и твои сомнения! Ты не размажешь и клопа! Бешеная собака прыгает на тебя с оскаленными клыками величиной с карандаш, а ты тянешь руку, чтобы ее погладить. Черт, дайте мне карт-бланш!
— Он долго у тебя белым не останется, — хохмю я.
Облокачиваюсь на перила террасы моей комнаты. Замечаю Мартина Брахама, сидящего на том же месте, что и утром, около кортов. Он читает все ту же книгу в красной обложке и курит сигару длиной в восемнадцать сантиметров. Беру бинокль, чтобы получше рассмотреть Маэстро. Элегантные манеры. Красота. Благородные жесты. Можно догадаться, что он еще силен и полон энергии.
Варвар тоже выползает на террасу и забирает у меня бинокуляры.
— Ух ты, удобно он там устроился, была бы у меня винтовка с оптикой, я бы ему приложил оливку к височку так же, как в Далласе, — вздыхает приятель.
— Слетятся птички, дружище.
— А если с глушителем?
— А траектория пули, ты забыл?
Он пожимает носорожьими плечами.
— Да знаю я, знаю, — неохотно соглашается он. — Как мы его теперь укнокаем, когда он настороже? Задушим, как крысу, или попросту дубинкой?
И затем неожиданно:
— А, вон я вижу нашего Шарика, и это дает мне идею.
Он излагает свой план.
За неимением лучшего сойдет и этот. Я соглашаюсь. Чем мы рискуем, если попробуем?
Маман почти не появляется в обеденном зале. Фрюштюк она заказывает в номер, чтобы не оставлять Антуана. Поклюет так что-нибудь на манер пикника: ветчина, сырочек, яблочко. По ковру она перемещается, как призрак. Сон детеныша для нее священен. Туанет, с этой точки зрения, регулярист. В спальне он утрет нос Берю. Нанизывает свои двенадцать часиков подряд без посадки! Иногда немного буянит по утрам из-за гула грузового лифта за стеной. Фелиция быстро подсовывает ему бутылку сладкой воды с соской, и разбойник снова становится сонным ангелочком.
Подхожу к нашим апартаментам и слышу журчание приглушенных голосов — это необычно. Вхожу и сердце захватывает. Кого застаю я оживленно беседующими? Мою доблестную женоматерь и Мартина Брахама.
Они обсуждают проблемы ухода за младенцами. Бра-хам объясняет моей старушке важность наличия сыра в детском меню.
Опустив руки, я цепенею. Маэстро улыбается мне. Маман с жаром сообщает, что любезный сосед принес антуановский носочек, валявшийся в коридоре. В глазах у Маэстро будто прыгают пузырьки шампанского. Создается ощущение улыбки на его красивом лице, несмотря на задумчивый вид. Занимаемся болтологией еще некоторое время, после чего он делает мне незаметный жест выйти вместе с ним. Провожаю его в коридор.
— Какого черта вы прицепились к моей матери? — взрываюсь я.
Он закуривает сигарету, вынутую из золотого портсигара.
— Догадайтесь сами, мой юный друг.
Он произносит это, упирая на слово «юный», будто дает почувствовать, что я ему едва по щиколотку. Мир прекрасно организован, несмотря ни на что: старики гордятся тем, что они старые, молодые — тем, что молодые! Браво, продолжайте, чудаки, я не против!
— Рекогносцировка местности? — предполагаю я.
Он качает головой.
— Зачем, когда ваши апартаменты в точности, как мои?
— Тогда положить адскую машину под мою кровать?
— Это же не времена алжирской войны.
Мартин берет меня за руку, но не фамильярно, а напротив, очень элегантно, как делает светский человек, желая сообщить что-то конфиденциально.
— Проводите меня до моей комнаты, — тихо говорит он.
— Зачем?
— Жест доброй воли!
Двигаемся длинным коридором, застланным запятнанным монотонным ковром.
Достигнув своей двери, Брахам вынимает ключ и протягивает его мне.
— Будьте любезны, — мурлычет он, — войдите и скажите вашему увальню, чтобы он убрался из моей комнаты. Не думаете ли вы, что я позволю напасть на себя кретину, устроившему засаду за занавеской моего душа? Мне кажется, дорогой Сан-Антонио, вы меня недооцениваете.
Да, сегодня у меня праздник. Я обласкан не только шефом, но и личностью, которую он приказал мне уничтожить. Ничего себе начало!
С хорошей миной (удел всех проигравших) проникаю внутрь брахановского номера, тогда как первый (не номер) гуляет по коридору.
— Эй, Толстый! — зову я. — Вылезай!
Никто не отвечает.
— Да вылезай же, Пузырь, все сорвалось!
Упорная тишина. Нажимаю на выключатель. Комната пуста. Занавески, маскирующие витражный проем, не доходят на двадцать сантиметров до пола и под ними не видно никаких ног. Заглядываю под кровать: там тоже ничего. Направляюсь в ванную…
Мамма мия! Умники вы мои, как я вас и аттестовал, вы уже поняли, что там нечто неординарное!
Что я говорю! Экстра!
Даже Экстраординарное…
Впрочем, так надо! Если ты добрался до этого места байки и до сих пор, как говорится, без эффектного трюка, то твой издательщик выбрасывает книжонку в макулатуру. Можешь робко спорить, можешь даже качать права, но с его-то связями, в общем, ты окажешься на тротуаре, продавая рукопись в качестве туалетной бумаги. Кроме того, ты уже и поиздержался на качественную бумагу для ублажения редколлегии. Народ снисходит, перелистывает и сразу качает головой:
— Бумажка-то оберточная! Вы, я вижу, не заботитесь о геморрое современников, господин артист!
— Но зато можно писать на обороте! — робко возражаете вы.
— На обороте такого дерьма! Без шуток, какого же вы, дружище, мнения о нашем реноме?
— Тогда можно делать кораблики и бумажные птички для детишек!
— Чтобы они впитывали ненужные глупости! Чтобы из-за небрежности фальцовщиков кораблики назывались «содранная кожа родителей» или «пошел ты…», поскольку автор везде сквернословит!
Круг замкнулся, я вам говорю!
В тихом омуте черти водятся! Ты не сможешь смягчить забористую рукопись, если она отвергнута редактором.
Вывод, надо играть так, чтобы она была принята благосклонно. Не забывать о перипетиях. Вот, к примеру, эротическая сцена: если она не удалась, считай, мой друг, ты в ауте! С другой стороны, если позволишь куплетик погорячее, надо видеть, как тебе выдаст добрый дядя… «Вы что, не видите, как скабрезен этот пассаж? Что вы себе позволяете? Вас не просили писать «мемуары немецкой певицы»! Вы, случайно, шпанскую мушку в еду не добавляете?»
Или же все наоборот. Можешь получить отповедь в стиле: «Как получилось, что так мало… в вашем последнем опусе, Сан-А? У нас куча рекламаций! Он только четыре девушки трахнул; что это за работа? Стал лимпатентом или что ли лимфа разжижилась у этого комиссара? Понадобится что-нибудь сногсшибательное в следующем томе, чтобы компенсировать. Чтобы пахло жареным, черт возьми! И не пускайте описательных слюней! Читатель должен участвовать и верить, слышите? Врежьте ему по мозгам по меньшей мере раза четыре в процессе чтения. И больше изобретательности! Последний раз он у вас прищучил деваху на громоотводе, эго ерунда! Уже было! Все, кому не лень, шамборятся на громоотводах! Не надо держать читателя за мальчика из церковного хора!»
Ничего не выдумываю, честное слово. Писательский труд хуже, чем у пилота «боинга». Он требует большей бдительности. Нет автопилота. Нужно выкручиваться самому, безупречно маневрировать без непоправимых упущений.
Если ты не способен пройти испытание, давай, проваливай! На помойку, автор! К мистеру Венику, быстро! Квик, квик, как говорят англичане!
Нет, вы что думаете, будто я дам маху и выроню свою кость? Позволю вам пропустить ключевую сцену? Все запланировано. В такой-то главе: даю трюк! Такая-то страница: оргическая сцена! И т. д. Особенно для смакующих, жаждущих двойного порнорациона.
Так, ну что же я тут рассусоливаю о моем ремесле, деталях, гонорарах, пока вы застряли у двери в ванную?
Знаете, что я там нахожу?
Убитого Берю, ребята!
Ну вот, трудное сказано! Отдохните немного, пока ваши серые клеточки придут в себя.
Берюрье, Толстяк, Мастардик! Брюхо! Мой друг! Дорогой сотрудник! Человек-доблесть! Человек-ягненок! Он, который всегда идет и никогда не продвигается! Пожиратель! Месье Берта! Дитя нашей псарни! Старший инспектор Александр-Бенуа Берюрье валяется на кафеле в луже крови. Две круглых дырочки на рубашке в области сердца. Он бледен! Веки стыдливо опущены в знак покорности судьбе, неожиданной и нелюбимой. Позволяю себе долгий и тоскливый стон на манер бездомной собаки, воющей на опушке рощи. Горе — штука животная. И выражается по-животному. Оно кричаще и рыдающе. У него нет слов. Оно только рупор тела, когда душа со звоном улетела (как мог бы написать Виктор Гюго, член Французской Академии). Оно стонет, оно входит (не путайте понятия, это шокирует). Оно вырывается из легких, как воздух из лопнувшей камеры. Это истекание, извержение подземных вод, выброс!
— Берю! Александр-Бенуа! Толстенький! Старик!
Не знаю, как выразить отчаяние. Я понимаю, что он в ауте, кончился! Две пули в такое место — это как паровой каток для лягушки: безжалостно!
Угнетенный, но разозленный, я выскакиваю в коридор. Бросаюсь на Мартина Брахама, который рассматривает картину, изображающую генерала Франко, организующего оборону против вторжения Наполеона I.
— Вы убили его! Негодяй! Вы убили его!
Он освобождается, толчком такой силы, что я едва не падаю.
— Расскажите кому-нибудь другому, комиссар! Меня вы не купите на такой дешевый трюк!
Я тупо разглядываю его, ошалевший от искренности его тона. Что же, значит, это не он? Ей-богу, он обманывает… Самый коварный лис, когда-либо виденный за всю вашу краьеру…
Пытаюсь догадаться… Он застал у себя Толстого. Будучи более ловким, чем мой приятель, он его застрелил. Затем пришел ко мне, попросил меня выдворить его, что-бы я первым обнаружил тело. Он надеется, что я это спущу ему! А сейчас изображает удивление. С какой целью? Не думает же, что я поверю в его невиновность!
— Он мертв! — говорю я… — Мертв! И это вы его прикончили!
К моим глазам подступают слезы. Маэстро видит мою печаль и кажется весьма удивленным.
Злобно вытаскиваю приятеля бум-бум.
— Один жест и я пристрелю вас, как бешеную собаку, Мартин Брахам! — рявкаю я. — И плевать мне, что это не будет похоже на несчастный случай!
— Но, в конце концов, не убивал я его! — возбуждается он. — И вы это знаете. Оставьте ваши кривляния.
Пошли вразнос. Представьте фантастичность ситуации, дети мои. Мы оба, сомневающиеся друг в друге. В башке у меня путается. Думаю: «если он считает, что я ловчу, значит, действительно, не он анестезировал моего Толстяка».
Только не притворяется ли он, думая, что я ловчу? Прячу пукалку на место и возвращаюсь в его комнату. Бросаюсь к телефону. Здесь телефонистки никогда не спешат. Все они, как на подбор, маленькие, кругленькие, с усиками и с толстыми волосатыми ногами. Нетерпеливо луплю по рычагу. Хотите верьте, хотите нет (как говорил мой дорогой Берюрье), но у меня стучат зубы. Затем начинает все дрожать внутри. Копыта подламываются, ребята. Сан-А в ауте. Бросаю аппарат. Обрушиваюсь на телефонный столик. Задыхаюсь. Говорю сам себе, что Мартин Брахам может воспользоваться ситуацией. И меня пришить. У любимого комиссара не хватит реакции.
Пытаюсь преодолеть ошеломление. Дерьмо, я же мужчина, по мнению девушек, которых я сделал женщинами. Замечаю в дверях Маэстро с пистолетом в руке. Такой дробитель орешков, снабженный симпатичным глушителем. Извольте, пожалуйста! Отмерит ли он мне порцию? Нет: он проникает в ванную. Именно в этот момент я понимаю, что он не виновен в убийстве Берю. Потому что он решил проверить, не лгу ли я!
Но тогда кто же?
Что за ужасный кровавый бифштекс? Неужто явился еще кто-то с тем же заданием, что и у меня? Принял ли он Берю за Маэстро? Раздается глухой шум. Затем звук разбитого стакана. Выпрямляюсь. Что там еще случилось?
Не спешите, сейчас, так и быть, выложу, канальи.
Входит Берю!
Просто-напросто.
Из ванной… С черной дубинкой в руке.
Он весь в крови. Закрывает дверь в коридор. Шмыгает и подмигивает мне.
— Лис, задница! — провозглашает он. — Понадобилось время и инсценировка, но я его поимел.