Переступив порог, первой я вижу лежащую на полу Берту. Непрезентабельную! Вызывающую беспокойство, я бы сказал! Высоко задранная юбчонка, фиолетовое лицо, будто она приняла добрую кварту вина. Неподвижная. Жировые валики колышатся на чудовищных лыжках. Заметьте, валики не являются отличительным знаком этой доблестной матроны. Они есть у одиннадцати дам из десяти. По мнению моего приятеля-дерматолога, у Венеры Милосской они тоже есть. Милос, который, как вы знаете, был весьма галантен, не воспроизвел их на статуе, но мой приятель-врачеватель формален на сей счет: исходя из морфологии модели, у этой головки с островка тело было попухлее. Но я отвлекся, а вы, любопытные, как кривые сороки, вы тут чешете проборчик, не зная, что происходит!

Перешагиваю через Берту, чтобы наткнуться на Толстяка. Лежит в том же виде, что и его краля. Рыло у Берю прямо свекольное. Только нет задранной юбки! Пальпирую его физию. Надеюсь, он не откинет копыта, заставив меня исходить слезами! Нет у меня сил ещё раз изображать отчаяние! Печаль — это как алкоголь. Можно излишествовать, но не сделать привычкой, а то крыша поедет и кукла скуклится.

Сердце Толстяка тускло трепыхается. Выпрямляюсь, растерявшись, ибо только что замечаю Мари-Мари в двух метрах на канапе. Мартин Брахам массирует ей виски, используя мокрое полотенце.

У наемного убийцы башка заметно помята. С синяками везде понемногу. Шишки торчат на куполе, делая его похожим на морскую мину.

Поскольку без парика я видел его недолго, мне необходимо определенное время, чтобы отождествить его. Решительно, он мне гораздо меньше нравится в реальном облике. Если ему доведется состариться, возраст будет ему к лицу. Таких мужиков много. Рохли, затурканные, извращенные, у которых капают года едва-едва, размывая их понемногу, сглаживая острые углы. Они становятся из готических римскими развалинами, более гармоничными, величавыми. В общем, износ их облагораживает.

— Что произошло? — допытываюсь я.

Он пожимает плечами, не переставая хлопотать около девчушки.

— Ваш толстый боров не прекращал своих активных действий; необходимо было реагироватьі

— И что вы сделали?

— Применил одно из средств самозащиты.

— Какое?

Мартин Брахам указывает точное место на своем плече. Присматриваюсь и замечаю, что наверху в рукаве есть малюсенькая дырочка, незаметная для глаза, если не знать. По комнате носится сладковатый запах.

— Выпустили газ?

— Да.

— Опасный?

— Не очень для того, у кого сердце в порядке. Очень сильное усыпляющее.

— И как осуществляется выброс?

— Сильным нажатием на верх рукава. Это уже помогало мне выбираться из щекотливых положений.

— А на вас глаз не действует?

— У меня есть это!

Он приоткрывает рот и языком толкает один из резцов. Фальшивый зуб поворачивается перпендикулярно остальным. Мартин смыкает губы вокруг него.

— Фильтр. Главное — не дышать носом.

— Вы озверительно экипированы!

— Необходимость.

— А шнуры? Нейлон практически не рвется, развязать же узлы после работы Берюрье!..

Противник качает головой.

— Пустяки. Смотрите!

Он бьет каблуком в стену. Из подошвы выскакивает длинное, узкое и очень тонкое лезвие. Он поднимает ногу на уровень лица. У Маэстро фантастическая гибкость, обезьяна может позавидовать. Я знал одного гиббона удивительной гибкости, проделывавшего своим хвостом то же, что слон хоботом. Он был женат на нашей экономке. Видели бы вы, как он завинчивал ногу вокруг шеи или завязывал руку узлом. На сцену бы ему. Не знаю, как на сцене, а на Сене он работал, потому что был чальщиком на дебаркадере для парижских «бато-муш». Ну, так я даю гарантию, что приятель Мо-Мо (его звали Морис) просто инвалид по сравнению с Маэстро.

Дрожь пронизывает мою нервную систему. Я полностью осознаю меру истинной опасности, которую представляет этот человек.

Маэстро! Самый искушенный лис…

— Отчего это вы попросили меня спуститься вместо того, чтобы попытаться обезвредить и меня? Задача довольно легкая для вас, поскольку моя подозрительность была усыплена?

— Мне не хотелось выходить из этой комнаты без парика, — произносит он.

— Забирайте с потрохами!

Срываю десять лет с моей головы и отдаю ему. Мартин Брахам подходит к зеркалу, дабы принять вид пожилого-господина-еще-вполне-для-своего-возраста. Любуюсь искусством грима. Чувствуется профессионализм. Сказочный артист. Одна деталь декораций и все его существо подлаживается под нее. Каркас принимает другую плотность. Тело становится массивнее, медлительнее. Черты лица принимают спокойствие и достоинство, которых не было еще тридцать секунд тому назад.

Он заканчивает перевоплощение все более точными и спокойными жестами.

— Скажите, комиссар, как случилось, что вы надели мой парик? — спрашивает вдруг он меня.

Раньше до него не доходило. Теперь он конфузливо торопится узнать правду. Что-то вроде беспокойства затуманивает его пылкий взгляд.

Утверди позицию, Сан-А! Верни апломб, сын мой! Вожжи-то у тебя!

— Бог мой, да чтобы сойти за вас, дорогой друг. И, не слишком хвастаясь, думаю, что мне это удалось.

— Сойти за меня перед кем?

— Перед людьми, которые заручились вашими драгоценными услугами, господин Брахам. Потому что они прибыли поговорить о вашей миссии как раз в тот момент, когда дорогой Берюрье, преуспел в осуществлении своей задумки. Случай — друг ищеек, что вы хотите? Без него полицейские были бы просто мусорами. Только случай не дремлет. Он наш ангел-хранитель.

Мартин пронзает меня взглядом. О, какой злобный отблеск замечаю я в светлых глазах! Похоже на конец пожарища, когда красное еще прячется в почерневших руинах.

— Вы лжете, Сан-Антонио!

— Нет, Мартин. Чтобы удостовериться, спуститесь к портье и поболтайте с ним. Он подтвердит, что недавно один господин справлялся о вас и что я пригласил его подняться. То есть, извините, вы пригласили его. Очень приятный юноша, кстати.

Наступает перерыв, потребованный командой соперника для перегруппировки мыслей. Моя троица по-прежнему недвижима, как три мумии. Кроме Мари-Мари, которая начинает подрагивать. Я предполагаю, что кроха-комарик была менее одурманена, чем дядя Берю и тетя Берта, по простой причине, что находилась в соседней комнате. Она вдохнула не столь сильную дозу газа.

— Допустим, что вы приняли… кого-то, — говорит Мартин.

— Извините: допускайте вы, — чеканю я, — а я принял этого вышеупомянутого кого-то. И у меня нет сомнений по поводу события, которое произошло.

И еще как произошло, а, ребята?

Он чувствует мою уверенность и постигает собственное унижение, заставляющее его посмурнеть.

У него возникают вопросы, которые он воздерживается сформулировать. Только поставим себя на его, Мартина, место: он здесь для осуществления убийства. Те, кто его наняли, не дали уточнений, что доказывает хитроумность замысла. Ему дают сведения по капле, чтобы исключить утечку информации. Попытайтесь понять мои рассуждения теми шурупиками, ради которых вы ели рыбу в полдень и затем спичкой ковыряли в зубах.

Если Маэстро, король преступления, согласился «работать» на таких условиях, то, само-собой, за громадное вознаграждение, и еще потому, что его «клиенты» — люди исключительно могущественные. Он сказал им да, потому что не мог сказать нет.

Не зубоскальте. Рассуждения Вечернего Фараона часто верны, ибо он вынужден видеть голую действительность, козлятки мои. На что здесь меньше всего обращают внимание? На солнце! А что, между тем, больше всего бросается в глаза (конечно, всем, кроме жителей Лондона, но у них королева Англии в сточном желобе)? Солнце! Вот так и с истиной. От нее отворачивают рыло, потому что она слепа. Я же вооружаюсь темными очками желания, чтобы зафиксировать солнценосное ослепление от появления очевидности, как говаривал один из моих собратьев по перу, который слушал, как звучит собственная писанина.

И я говорю себе следующее: Маэстро был нацелен на это дело под нажимом с большого верха! Я это чую, чувствую, всасываю, знаю! Он должен играть в жесткой узде. Не может позволить себе ни малейшего неверного движения… Или весь его бенц сгорит. Солидная песчинка под именем Берюрье блокировала на момент его выверенный зубчатый механизм. Одно звено цепи лопнуло, когда он сцепился с Его Величеством. Он пропустил первое рандеву, от которого зависит большой сбор! Гнусная неожиданная накладка! Отныне ему остается единственный способ действий: через меня! Или он будет вынужден войти в контакт с заказчиками и сознаться в несостоятельности: очень плохо для его репутации, не так ли? И, может быть, даже для его жизни. Если другие узнают, что получилась интерференция, что какой-то легавый подключился к их собственному счетчику, поверьте, им это не доставит удовольствия; а они такие люди, что абсолютно необходимо избегать их неудовольствия, сечете?

Вот какие мрачные, конфузные и деморализующие мысли ворочаются под белым париком.

— Что хотел этот посланец?

Бум, выпалил, преступив через гордость и самоуважение.

— Уточнить смысл вашей задачи, дорогуша.

— Предполагаю, что бесполезно спрашивать вас о деталях?

Я весело хохочу ему в лицо.

— Очевидно! Вы же не представляете себе, что я — мусор без страха, упрека и пятен — скажу: «Вам нужно убить господина такого-то!»

— Конечно, — соглашается Мартин. — В общем, мы в тупике.

— Вы, старина, вы, а не я! У меня, напротив, на руках все карты, и превосходные: картинки и козыри! Хоть сейчас на стол, настолько хороши. Думается, я только что преуспел кое в чем бесценном для моей совести, Брахам!

— Для вашей совести?

— Следите за объяснением: благодаря тому, что произошло, я могу вас уберечь. Невероятно, не правда ли?

— Уточните…

— Вы слишком умны, чтобы уже не понять. Но если вам так хочется услышать… Вы, Мартин, боитесь тех, кто вас нанял.

Он моргает. Браво, Сан-Антонио! Ты попал в десятку! Он, конечно, делает усилие, чтобы изобразить непроницаемость, но зонд моей психологии проникает в узкий канал его опасений.

— Вы не имеете права провалить ваше последнее задание, мой друг, иначе прощай скромное поместье и жена с детишками… И вот по нашей вине вы сорвали встречу. Я знаю все и уже сделал свой доклад грязного функционера. Стало быть, вам остается последнее средство: руки в ноги, сменить документы и парик и навсегда спрятаться в том забытом углу, о котором вы мечтали. Это меня устраивает. Мне противно хладнокровно убивать. Видите, наши интересы, наконец, совпадают. Смывайтесь, Брахам! Быстро, далеко, навсегда. Вы достаточно загубили других жизней, чтобы не знать, что представляет ваша. Не упускайте шанс! Возможно, что, как и вы, он носит парик, значит, его не всегда можно ухватить за волосы.

Хорошая речь, не правда ли?

Где вы еще найдете подобную фразу? У меня есть чувство фразы, что вы хотите, еще как только она начинает заставлять меня потеть, эта фраза. Ты вышучиваешь слова. Ты их сортируешь. Ты отшлифовываешь. Ты стократно примеряешь… И в конце концов, чем становится первоначальная мысль? На что она похожа, твоя идея? На каком неизвестном языке она выражается, сенсация, которую ты так хотел донести? Эй, ответь! Нет, рискуя все очернить, я закончил тем, что усек: фраза — это все-таки трюк, вроде как наставить рога самому себе.

Куда ни повернись, забавник мой, она у тебя, скажем, в печенке. Слишком глубоко! Выражение рассыпается. Теряет точность и эмоцию. Нужно вернуться к танцу, к Чарли Чаплину, к жесту, черт побери! Или вот, с точки зрения написания, когда сверхкороткая фраза, два слова, не больше. Надо за это зацепиться, тут будущее литературы, поверьте! Пусть делают гаммы, пусть еще немного разгребут, прежде чем начать производить книжных червей в двух аршинах под землей. Вот я приведу тебе пример, ты хочешь предложить чувихе ночь любви… Ничего особенного, вопрос стиля, рутина. Но и ничего лучшего для создания тирлирады. С моим новым стилем, я даю тебе что-нибудь вроде: «Наши сердца. Твой зад. Мой шмок. Байбан. Обморочное ослепление. Еще, еще! О, солнце! Иди, подмойся!» Давай, молодежь, за работу! От вас ждут новаций, ей-ей! Наш высокий уровень позволит нам топтаться в наречиях по щиколотку! Смерть определениям! Фиг прилагательным! И однажды останется только существительное — хребет языка.

Но я тут делаю из мухи слона, ловлю мух, слушаю, как пролетают мухи, хожу под мухой, мухи кусают меня, тогда как я еще не поведал вам о заключении острой сцены с Мартином Брахамом.

Он ждет, пока я закончу, наклонив голову в сторону, как индеец, который слушает скалистую гору, чтобы быть уверенным, что его благоверная не возникнет внезапно, пока он прижимает соседку.

— Ваш гуманизм погубит вас, Сан-Антонио, — бормочет он, когда я умолкаю. — В наших с вами профессиях нужно забыть о чувствах, совести, задних мыслях и прочей чепухе, которая загоняет человека в общепринятые рамки.

Его тон сух и резок. Взгляд похож на две сосульки, уставленные на меня.

Я понимаю, что он откажется.

— Значит, вы отказываетесь уехать?

— Естественно. Вы можете подумать, что я поддамся на шантаж?

— В таком случае, что вы собираетесь делать?

— Необходимое, — отвечает Брахам.

— То есть?

— Для начала вот это.

Правой рукой он хватает левую повыше локтя.

Я понимаю быстрее, чем можно сосчитать до половины единицы. Прыгаю в направлении балкона. Невезуха, раздвижные двери закрыты. Хочу раздвинуть края тяжелых штор, чтобы дотянуться до ручки. Слишком поздно. Удушающий газ обрушивается на меня. Пытаюсь не дышать. Пробиться обратно. Оттолкнуть его, который здесь, сардоничный, губы округлены вокруг зуба, выпяченного как мини-укрепление. Но Брахам швыряет стул мне под ноги. Я спотыкаюсь, падаю, дышу и исчезаю с поверхности моего сознания.