Звонок Матиасу, по прозвищу Живая Картотека, человеку, который может составить вам словесный портрет Адама и рассказать о жизни вашего прадедушки, глядя на фотографию вашей прабабушки.

— Послушай, Матиас, где сейчас Меарист? Этот Матиас настоящее чудо природы. Он даже не утруждает себя тем, чтобы открыть досье. Он выдает информацию, как те ребята, которые дают справку по телефонному ежегоднику:

«Вышел из Клерво два месяца назад в результате сокращения срока тюремного заключения за примерное поведение».

— А потом?

— Ноль. Больше о нем ничего не было слышно.

— Он без права проживания в столице, да?

— Да, еще на пять годков!

— Постоянное место жительства?

— Официально Рамбуйе… Но…

Я вытираю лоб телефонной трубкой.

— Подожди, от твоих слов меня бросило в жар! Это слишком. In petto я низко кланяюсь Пино. Если нам все же удастся распутать это дело, то только благодаря ему.

— Вы меня еще слушаете, мсье комиссар?

— Еще бы! Если Меарист ведет себя тихо в течение двух месяцев, это значит, что он нашел синекуру. А если у него есть синекура, он хочет ее сохранить, значит, выполняет требования закона и регулярно является в жандармерию Рамбуйе, чтобы отметиться?

— Несомненно.

— Передай им приказ, чтобы они замели его, как только он явится. А если встретят раньше, чтобы они его забрали и предупредили нас. Те же инструкции всем легавым Пантрюша!

— Хорошо, мсье…

Я кладу трубку.

Чтобы провести время (потому что оно работает на меня), я затребовал досье, содержащее все темное прошлое Меариста, — прозванного так, потому что он служил в колониальных войсках, о чем вы уже догадались, благодаря тому бьющему через край интеллекту, который обеспечил вам место уборщика в Управлении Отхожих мест. На самом деле мсье зовут Жан Берегисестру. Он имеет за спиной тридцать два года, во рту часть зубов, рожу подонка, которая заставила бы содрогнуться и тигра, рубец в углу рта, делающий его бесконечно широким. Закончил свое образование в исправительном учреждении, которое совсем ничего не исправило. Что до послужного списка, то он включает в себя один приговор за сводничество, другой за квалифицированную кражу, третий за вооруженное нападение. Короче говоря, яркий представитель тех горемык, которые ищут свою дорогу в жизни, а заканчивают тем, что однажды утром обнаруживают, что с головой влезли в окошко Вдовы.

Я предпочитаю всегда видеть своими глазами, почему, как и что, поэтому, не колеблясь ни минуты, отправляюсь в путешествие Пантрюш — Рамбуйе, чтобы изучить поближе поучительную жизнь блаженного Жана Берегисестру, в миру Меариста.

Так как мне всегда нужен шут (знаменитости все такие), я реквизирую карлика Берю, который выходит из бодуна, как грешница из исповедальни.

Он начинает есть, чтобы преодолеть опьянение. На алтарь Бахуса он приносит в жертву камамбер. Славный старый сырок с витрины, который лезет через все отверстия коробки.

— Послушай, Толстый, — вздыхаю я, — твой камамбер засох.

Берю не смущается.

— Я люблю такой! — утверждает он. И дальше комментарий:

— Что ценится в хлебе? Корочка, не так ли? Ну вот, то же в сыре. Я читал в одной статье в «Ридерс Дайжрать», будто все ценное в сыре находится на корочке: ам маньяк, вита мин, пенис целин, в общем, все!

Я загружаю их, Берю и его камамбер, в шарабан и направляюсь в Рамбуйе, не забыв поручить агенту Тильомьеру отвезти старшему инспектору Пино вожделенный флакон кальвадоса. Как видите, я легко держу свои обещания, особенно если они пустые (конечно, славы на них не заработаешь, но такой уж я человек).

* * *

Веселое солнце сверкает на зелени леса, когда мы проезжаем мимо щита, указывающего, что мы находимся на территории, где элита мировой дипломатии стреляет в республиканских фазанов. Я направляюсь прямиком в Национальную Жандармерию, где аджюдан-шеф Лизоблю принимает меня со всеми почестями, соответствующими моему рангу.

Он получил сообщение от Матиаса, и его орлы прочесывают окрестности в надежде встретить Меариста.

Я расспрашиваю его о подозреваемом и узнаю, что бывший постоялец Клерво действительно поселился в Рамбуйе, где сошелся и, живет с Вирджинией Недотрог, девицей податливой, которая скрашивает вечера одиноких месье из Рамбуйе.

Кроме того, я узнаю от Лизоблю, что Меарист устроился шофером к некоему Кайюку, эта новость не может поразить меня, как, надеюсь, и вас удивить. Я прекрасно секу траекторию: этот разбойник, расставшись с крынкой, приезжает на место назначения (он мог бы попасть в место и похуже!). Он начинает с того, что сходится с местной шлюхой. Потом находит работенку у не совсем обычного хозяина (рыбак рыбака видит издалека), который, узнав о его прошлом, использует его для нужд своей организации… Да! Теперь врубаюсь! Туман рассеивается!

— Адрес девицы, пожалуйста! — резко говорю я. Аджюдан-шеф справляется по блокноту в очень кожаном переплете, где записывает расходы, кулинарные рецепты и номера билетов национальной лотереи, купленных под руководством своего непосредственного начальника, у которого он посредственный подчиненный. Конец блокнота-чулана снабжен алфавитным указателем. Он открывает его на букве «Н» и декламирует нудным баритоном, некоторые модуляции которого напоминают Сеткасекс:

— Недотепай, Недотрога… вот. Все… Так как он дальнозоркий от рождения и недалекий по наследству, то отодвигает блокнот, чтобы лучше видеть.

— Номер восемь, улица Нико… Никола… Николаи… Я прошу меня извинить, это точка или мушиные следы, здесь, над "и"?

— Точка!

— Тогда получается Николай!

— Несомненно, благодарю вас.

* * *

Улица Николай малолюдная, что означает, что на ней бывает мало людей. Ее размеры: двадцать пять метров в длину на два в ширину. Номер восемь — это бывшее фотоателье, владелец которого, видимо, разорился, так как свадебные кортежи не могли протиснуться в этот узкий проезд. Входная дверь сбоку. В глубине темного коридора начинается деревянная лестница, покрытая линолеумом. Ступени ухают под тяжестью Берюрье. На единственной двери единственногоэтажа висит табличка, на которой написано: Вирджиния Недотрог. Маникюр.

У этой Вирджинии интересная манера заниматься чужими конечностями. Впрочем, истины ради я должен отметить, что один из клиентов-шутников вставил мелом между буквами «и» и «р» ее имени букву «е», которая хоть и является гласной, но устанавливает согласие между именем девицы и ее профессией.

Мы делаем три легких прерывистых удара в дверь, чтобы вызвать доверие у скромницы. Нам отвечает полная тишина, я повторяю удар еще один раз, второй, третий, никто не торгуется, и я отдаю дверь по первоначальной цене своему сезаму.

Для инструмента, запатентованного БПГ, это пустяк.

Вот мы и в вестибюле, украшенном пикантными фотографиями.

— Есть кто-нибудь? — выясняет Берю, которого обстановка возбуждает.

Опять никого. Осмотр местности совершается быстро. Квартира состоит из кухни-ванной (раковина и фаянсовый стульчак, который при необходимости может выполнять и функции стульчика) и одной комнаты, набитой картинками. Кровать, видно, испытала много тяжестей (как юных, так и более зрелого возраста), она прогнулась в середине, как если бы Берю провел в ней три года постельного режима.

Несколько любимых книг лежат стопкой на камине (название гарантирует их психологическую глубину: «Предисловие к моему благочестивому жизнеопусканию», с цветными иллюстрациями и приложениями, выполненными из каучука, «Влюбленный сельский полицейский», «Послюнявь палец, прежде чем перелистать страницу» и др.).

Я обращаю внимание, что в комнате царит порядок и чистота как раз с таким слоем пыли, чтобы можно было рисовать сердечки на мебели.

— Настоящее любовное гнездышко! — воркует старый ворон Берю с наслаждением. — Я бы с удовольствием провел здесь викенд, слово!

Он помещает свой Тюфяк между ручками кресла, стоящего лицом к зеркальному шкафу, и рассматривает в нем свое апоплексическое лицо с видимым удовольствием, дойдя в своем нарциссизме до того, что закручивает липкий локон, украшающий лоб, придавая ему форму завитка.

— Ты не находишь, — мурлычет он, — что я похож на Наполеона?

— По крайней мере на его задницу, — соглашаюсь я. Я открываю шкаф, срывая таким образом милое отражение Берю. В этом кресле Толстый напоминает императора бездельников (самого ленивого из них). В шкафу, превращенном в гардероб, я откапываю несколько платьев, жалкое манто, а также мужской костюм и непромокаемый плащ. Легкое профессиональное движение: я шарю по карманам, отданным моей полицейской жадности. В кармане костюма нахожу платок, которым пользовался простуженный человек, мелочь, две американские сигареты и самописку. В карманах плаща нет ничего, кроме кожаной перчатки. Я внимательно всматриваюсь в нее и для очистки совести ищу сестренку, но безуспешно. Толстый, который следит за моими движениями и жестами, вмешивается:

— Ты узнаешь эту перчатку, Сан-А? Это для меня луч света.

— Черт возьми! Это близняшка той, которую мы нашли на шпалах в день убийства?

— Которую я нашел! — уточняет Берю. Я сую чехол для пальцев в карман. Вот что может стать главной уликой, чтобы обвинить Меариста в убийстве.

— Что мы будем делать дальше? — спрашивает мой коллега, грациозным жестом ковыряясь спичкой в ухе.

В ожидании моего ответа он рассматривает на свет результаты своих раскопок и аккуратно помещает их за отворот своей куртки.

Я не спускаю глаз с камина. Он нагружен семейными фотографиями. Родственники малышки Вирджинии в полном составе собрались здесь, чтобы утешить в трудную минуту ее страдающее человеческое достоинство. Здесь бабушка-дедушка, родители, военный, должно быть, ее брат, старушка в окулярах, по всей видимости, ее тетушка Евлали, и сама Вирджиния в разные периоды своей д… жизни. Она после школы. Оная рядом с немецкой овчаркой, потом в объятиях немца (хотите позировать с немецким унтер-офицером, пожалуйста!), Вирджиния в форме жандарма (фото с карнавала), Вирджиния на бульварах в Париже. Вся ее семья со счастливым видом собралась здесь, чтобы следить, как малышка шагает по жизни. И месье, сменявшие друг друга, были очень рады получить одобрение ее родителей. Что может быть лучше семейной любви! Им становилось спокойнее, когда они видели этот алтарь Вирджинии.

Они испытывали тонкое чувство приобщения к семейному коллективу. Эти мнимые зятья почтенной четы, доверчиво глядящей в объектив в ожидании птички.

— Ты, — говорит восхищенный Толстый, — ты о чем-то думаешь.

— Я да! — говорю, засовывая в карман одну из фотографий малышки Недотрог.

— Она скорее уродливая, а? — говорит Берю, подходя ближе. — Похоже, что она косит, или это отсвет в очках?

— От этого она становится еще обаятельней, — говорю я. — Это льстит тем, кто поднимается сюда, они относят ее косоглазие на счет экстаза. Ладно, пошли!

— Куда?

Я не успеваю ему ответить. С лестницы слышен характерный звук ключа, ковыряющегося в замке. Толстый собирается обратить на это мое внимание, но я останавливаю его, приложив палец к губам.

Я указываю ему закоулок между шкафом и стеной, он съеживается там. Сам я прижимаюсь к перегородке. И вовремя: в прихожей раздается стук шагов. Дверь комнаты открывается, появляется силуэт. Я узнаю Меариста, хоть и вижу его только в профиль. В руках у него чемодан, который он бросает на кровать. Эту секунду я и выбираю, чтобы вмешаться. Самое время, так как мерзавец чует присутствие чужого и поворачивается. Он принимает мой орешек number one в подбородок. Я вам рекомендую его в качестве овсяных хлопков когда-у-вас-гости. Чистая работа, без сучка и без задоринки. Ноги мсье складываются в коленях, как щипцы, голова покачивается. Толстый, у которого всегда есть что сказать в серьезной ситуации, пользуется тем, что наш приятель оказывается в пределах досягаемости, чтобы поднести ему дополнительную плюху прямо в пасть.

На этот раз Меарист отправляется на пол.

Я сгребаю его и раскладываю на кровати рядом с чемоданом. Сначала наручники! Пока он старается всплыть, я шмонаю по карманам. Вместо наплечной повязки он таскает с собой «беретту» для взрослых, от вида которой можно заболеть желтухой.

Я присваиваю ее. Мои поиски продолжаются. Но я и не обнаруживаю ничего интересного, если не считать толстенный пресс (больше четырех сотен косых!). Открываю чемодан: он пуст. Очевидно, мусье явился за своими манатками.

— Его забираем? — спрашивает Толстый.

— Не сразу, мне кажется очень удачным, что мы встретились и можем поговорить, эта квартира располагает к откровенности…

— А если появится девица?

— Не волнуйся! Наручники при тебе?

Он протягивает мне свои хромированные браслеты.

Я приступаю к приятной работенке. Снимаю туфли и носки Меариста, просовываю его ноги сквозь решетку кровати. И защелкиваю их наручниками Берю. Сдергиваю шнур от занавесок и привязываю жертву к матрацу. Теперь он не может даже двинуться. Глубокий вздох вырывается из его груди, он начинает выплывать из тумана.

— Колоссально, — бурчит Берю.

— Что?

— Ты видишь, преступный мир уже не такой, каким он был раньше. Современные блатные не гнушаются ничем: посмотри хотя бы на этого. Ну! У него чистые ноги! Двадцать лет назад ты бы такого не увидел!

Ресницы Меариста вздрагивают, он открывает свои чудные глаза, и в них блестит фальшивый свет.

— Ну и в чем дело, выкладывайте, — злобно бросает он. Я показываю удостоверение, сознавая, что ни одно слово не может заменить дело.

— Ну и что! — бормочет он воинственно. — Я в порядке!

— С твоей совестью, может быть, потому что она сговорчива; но не со мной, дружок. И позволь мне эту смелую метафору: сейчас, когда ты распростерт, тебя следует положить на лопатки!

— Что?

— Я обвиняю тебя персонально в убийстве и попытке убийства. С твоим послужным списком, который бы обесчестил и общественный сортир, тебе грозит вышка, это точно!

— Что за кривлянье? Я ничего не знаю!

— Однако с твоими способностями гонщика ты бы мог участвовать в соревнованиях, дружок!

— Но…

Он затыкается, так как Берю выписывает ему пилюлю по рецепту врача. Нижняя губа уголовника лопается.

— Это научит тебя держать пасть закрытой! — ворчит Толстый.

— Позволь, — говорю я своему приятелю, — я как раз наоборот хочу, чтобы он ее открыл…

— Мне нечего сказать! — говорит Меарист с суровой убежденностью.

Я подмигиваю службе сервиса Мишлин. Берю, который умеет читать сквозь полузакрытые веки, достает зажигалку и проводит пламенем по подошве ног парня. Тот испускает пронзительное си бемоль, эхо которого прокатывается по квартире.

— Давай включим радио, — говорю я.

На этот раз Меарист смекает, что попал, как кур в ощип.

Пока Филип греет, я объясняю ему.

— Ты пойми, парень. Мы здесь не в Конторе, можем себе позволить любые фантазии. Мы будем работать с тобой, пока ты не расколешься. После чего смотаемся, а за тобой приедут жандармы. Они напишут рапорт, что ты стал жертвой сведения счетов, а обвинения, которые ты, возможно, выдвинешь против нас, обернутся против тебя, это понятно и ребенку.

— Я ничего не знаю!

Я показываю ему перчатку.

— Вот перчатка, которая принадлежит тебе. Это легко проверить. Так вот, она составляет чудесную пару с той, которую ты обронил на железнодорожные пути в день убийства!

Меарист слегка зеленеет Он начинает думать, что в его гороскопе есть пробелы!

— Ты все еще ничего не знаешь?

— Нет, честное слово! Это не моя перчатка!

— О'кей! Ты можешь продолжать, Берю!

Толстый только этого и ждал! К счастью, по радио в это время исполняют Вагнера. Прекрасная музыка, это я вам говорю. Лучшего аккомпанемента и не придумаешь. Заметим, чтобы быть справедливыми: поет не Вагнер, а Меарист. Это настоящий Войгнер! У него бас, который вогнал бы в тоску Арманда Местраля. Когда он хорошо распелся, я делаю знак моему Регенту-Повару прервать партию гриль-грума. Я не люблю запаха паленого поросенка; вашего славного Сан-Антонио воротит от этого!

— Послушай, Меарист, — нашептываю, — я не хочу утомлять тебя лишними вопросами; мне достаточно ответа на один: где скрываются остальные члены банды летучих мышей?

Но он не отвечает. Он бледно-зеленый, сводник мисс Недотрог.

И обливается потом, как камамбер Берюрье.

— Мне плохо — задыхается он — О! Мне плохо… Мне больно!

Он корчится.

— Не будь тряпкой, маленький ожог, мужчины от этого не умирают!

Во всяком случае, не похоже, чтобы он притворялся. Он задыхается. Я замечаю, что его лицо посерело.

Боже праведный! Нет, не баловство Берюрье привело его в такое состояние, а может, этот хрен сердечник!

— Ну хватит, ты прекратишь ломать камедь? — заявляю я. Он вызывает жалость. Я поднимаю его веко и рассматриваю роговицу.

— Боже мой! — восклицаю я. — Они тебя отравили, твои приятели! Когда ты разделался с моим инспектором, они решили, что дело может принять плохой оборот для тебя, они приняли меры предосторожности!

— В животе! Царапает… Когти!

Толстый в нерешительности от всего этого.

— Он разыгрывает Даму с бегониями, что ли? — говорит он.

Я указываю на изможденное лицо Меариста, капельки пота, усыпавшие его свинцовую кожу.

— Во всяком случае это хорошо разыграно! А тот агонизирует по-настоящему:

— Пить! Пить! — стонет он.

— Подай ему воды! — приказываю я Берю. Сочувствуя, несмотря ни на что, он повинуется и в своей заботливости доходит до того, что поит умирающего. Меня охватывает тоска.

— Слушай меня, Меарист, эти подонки опаснее, чем все убийцы твоего калибра. Мы должны их достать. Это главное. Скажи, где они, и мы отомстим за тебя!

Рот его стал впалым. Он закрывает глаза.

— Отель…

— Отель какой? Говори быстрее, парень, быстрее!

— Цветов… в Сен…

Он замолчит сейчас…

Я тру ему виски мокрой тряпкой.

Тогда он снова открывает глаза и смотрит на меня (прошу вас верить, впрочем, если вы не верите, мне на это наплевать) трогательным взглядом.

— Сен-Жермон…

— Де-Пре…?

— Нет! ан… ан…

— Ан-Ле?

Вздрагивание век — весь ответ.

Он еще произносит:

— Осторожно, хозяин — их приятель! На этот раз он теряет сознание.

— Вызови врача, — говорю я Берю. — мы не можем оставлять человека подыхать так.

— Ты что? Псих, что ли? — непочтительно отзывается Толстый. — Я не успею даже добежать до угла штрассе, как он отправится к высшим людям. Братишка в состоянии комы!

Он прав, мы уже ничего не можем сделать для Меариста. Решительно, банда летучих мышей расположена к яду.

— Сматываемся! — говорит Берю, забирая обе пары наручников.

— Меня смущает, что мы оставляем его одного.

Опухоль сморкается в ладонь. Он вытирает пальцы о покрывало и взрывается:

— Надеюсь, ты не будешь рыдать над ним, а? Ты забыл, что он хотел хлопнуть Пино и что наш бедный растяпа в больнице из-за него? Они бы помогли Пинюшу, а? Ну ладно, хватит!

Хотя я — шеф Берю, но уступаю его требованию.

Жиртрест прав: есть дела поважнее, чем возносить молитвы за агонизирующих у изголовья подобной сволочи.

Трудно быть безжалостным, тем не менее надо уметь преодолевать себя. Жить — это значит проходить мимо!

Судьба простит нас! Меариста и меня! Так как мой уголовник отдаст Богу душу такую же черную, как антрацит из Рура.

Перед тем как смотаться, я закрываю его гляделки, потому что, видите ли, всегда имел хорошие манеры. Так уж воспитан, Фелиси подтвердит вам это!