…И что я замечаю? А? Вы должны сообразить. Держу пари, что вы променяете трусики вашей молочницы на ложечку кислотного супчика, чтобы знать. Признаетесь? Что это он там заметил, наш дорогой Сан-Антонио? Красный нос мисс В. В.? Чучело нетопыря? Золотой ключик к заветной дверце? Благотворительную ярмарку? Центрфорварда? Стрелку компаса? "Посошок" на дорожку?

Порцию оптимизма? Обжору? Землемерную сажень? Вид на Капри? Беднягу-горемыку? Короля магов? Дитя любви? Незаконнорожденное дитя? Дитя маршала Петэна? Начальника вокзала? А может быть, нагайку? Древнееврейского пророка? Посвящение в таинство? Галлицизм? Или кошачий концерт? Ротозея? Зеваку? Лейкоцит?

Ну что ж, не буду больше злоупотреблять вашим терпением, друзья мои. Не хочу подвергать испытаниям ваши нервы. Я знаю остроту вашего ума, исключительность ваших серых клеточек, размягченность вашего купола.

Далека от меня мысль томить вас ожиданием. И к чему это приведет? Дела, как они предстают сейчас, да и времечко, вы знаете, такое, что было бы непорядочно держать вас в состоянии напряжения. Упаси бог, я не из той гнусной категории литераторов, которые смакуют эффекты. У меня-то, друзья мои, эффектов полный загашник! Сан-Антонио, как вы знаете, супермен прямого стиля. Никаких экивоков! Прямо к цели! У меня кошка прямо называется кошкой! Даже когда не мяукает. Зачем это подчеркивать, когда вы и так знаете. Не правда ли, мои хорошие?

Стало быть, то, что я замечаю около лампочки, это микрофон. Признайтесь, что он кажется неуместным в камере, где единственной мебелью являются толстые цепи, вделанные в стены, богатые грязью?

Мне не нужно десятка световых лет, чтобы понять. Господа похитители слушают все наши разговоры. Зачем? Затем, что Фуасса знает что-то настолько важное, что другие хотят всенепременно заставить его открыть. Я понимаю теперь, почему они нас не приканчивают: чтобы мы были конфидентами гостиновладельца! Понятно? Они говорят себе, что то, что бедняга не выдал под пытками, он расскажет товарищам по несчастью. Я размышляю на всех парах. Фуасса бормотал в бреду: "Я ничего не знаю, Я ничего не знаю". Значит, он ни в чем не признался. Продолжая вольтижные упражнения ума, я говорю себе, что в конце концов бедный горемыка, может быть, и не знает то, что другие так желают знать. Вот это хреново, братья мои! Ибо, если они придут к убеждению, что Фуасса не может им выложить секрет, мы скапустимся все четверо, о'кей? Извините за постановку перед вами подобного вопроса, но мне известен ваш интеллектуальный потолок и не хотелось бы, чтобы вы ответили утвердительно в случае, если вы не слишком врубаетесь в рельеф. Не надо колебаться, мои ягнятки, если не усекаете, поднимите руку. Никто не поднял? Хорошо, я продолжаю.

Нам конец, потому что эти люди не могут вернуть в обращение трех полицейских, ин из которых столь величественен, подвергнув их подобному обращению. Вывод: если они получат удовлетворение или, напротив, узнают, что не смогут достигнуть конечной цели, наш конец станет точно достижим. Недурно.

Я выстраиваю маленькую научную программу в маленькой ученой голове дорогого Сан-Антонио. Прочищаю трубопроводы, ибо лучше иметь дыхательные пути в порядке перед важной речью.

— Он все еще без сознания? — бросаю я таким чистым голосом, который способен пробудить казарму.

— Все еще, — ответствует Толстый (в действительности он говорит "фсе фефе", но для удобства чтения мы продолжим писать берюрьевские слова нормальным образом).

— Хотел бы я знать, рассказал ли он им все, что знал! — возобновляю я.

— Рассказал что? — удивляется Пино.

Мой указательный палец на губах приказывает ему заткнуться на два оборота. Он удивляется, но в тишине, а мне от него больше ничего и не надо.

— Рассказал то, что он начал нам объяснять, впрочем не по своей воле, когда эти господа нас усыпили, — говорю я. — А он упорный, наш папаша Фуасса. Глядя на него, не представляешь подобной твердыни! Хотел бы я знать, долго ли он еще выдержит…

— Если бы этим занялся я, — вступает Берю, — я, ребята, могу сказать только одно: я бы заставил его показать меню! И мне не пришлось бы отчекрыживать ему клешни… Работа гестапистов, а что наши телки-хранители часом не немцы?

— Возможно, — говорит Пино. — Самый молодой напоминает корреспондента, который приезжал из Германии к племяннику нашего кузена.

Минута молчания. Я посеял зерно, мои дорогие, заронив в мозги "телок-хранителей" идею, что Фуасса знает, что они хотели бы знать. Хреново, конечно, для старпера, ибо он может получить право на новый сеанс, но в конце концов, если свернул с прямого пути, нужно ожидать подобных превратностей судьбы.

— Он выплывает! — сообщает Берю после периода молчания, во время которого он занимается слизыванием крови со своих губ, в общем, автоподкармливанием!

Действительно, Фуасса пришел в сознание. Он с ужасом разглядывает руку с отрезанными пальцами.

— Вам очень плохо? — спрашиваю я.

— Ужасно, — бормочет он. — Это негодяи использовали клещи.

— Вы не заговорили?

— Как я мог, если я ничего не знаю…

— Вы выбрали хорошую тактику. Мужайтесь. Пока вы молчите, они вас не убьют…

— Но…

Повелительным жестом я заставляю его умолкнуть. Несчастный повинуется. Я отрываю клок рубашки и бросаю ему.

— Замотайте руку, — советую я ему.

Кровь течет меньше. Я говорю себе, что если ему не помочь, то вскоре гангрена начнет собирать жатву. У бедняги вид мокрой тряпки. Хоть он убийца и комбинатор, мне его жалко. Становишься чувствительным, когда брюхо пусто почти два дня.

Пожалуй, пора предупредить приятелей, что наши слова слушают другие. Но как? Просто показать рискованно, так как, ставлю пинг-понговый шарик на хлопковый тюк, что Толстый не преминет изрыгнуть:

— Что это ты нам показываешь там, на верхотуре?

Обшариваю себя, тщетно: все отобрано, кроме чести, попробуйте написать послание с помощью вашей чести вместо ручки, шайка кастратов!

Тут-то мне и приходит мысль. Хорошая, натурельних, поскольку моя!

Я вам говорил, что стены все в пыли и грязи. Я начинаю рисовать пальцем. О, радость: видно! Пишу, стало быть, печатными буквами лозунг: "Осторожно! Микрофон".

Затем привлекаю внимание соседей и показываю им по очереди надпись и микрофон. Пинюш подмигивает. Берю не может сдержать "Ах, стерва", что должно долбануть по евстахиевым трубам типа с наушниками. Фуасса потребовалось больше времени усечь, потому что он в состоянии прострации, весьма действенной в его возрасте.

Когда до доходяги доходит, я делаю ему ручкой на надпись. Затем я подмигиваю бедняге.

— Значит, вы не хотите довериться даже нам, Фуасса? — мурлычу я. Произнеся это, я делаю ему знак ответить "нет".

— Нет! — бормочет обчекрыженный. Я констатирую ядовито.

— Плохи ваши дела. Я бы на вашем месте облегчил совесть. Мы легавые, согласен, но французские легавые, Фуасса!

Он не знает, что ответить, и молчит. Мне большего и не надо. Его молчание составляет часть моего плана.

— Ладно, упрямьтесь… Кусок старого дерьма! Пауза. Как будто мы в студии звукозаписи, и все команды даются мимикой и жестами, так как шум — только на публику.

— Но он опять потерял сознание! — вскрикиваю я. И призываю кореша Берю подтвердить!

— Он в состоянии грогги! — подтверждает Величественный.

— В очень дерьмовом состоянии, — подчеркивает Пинюш совсем блефующим голосом.

— Хотел бы я знать, можно ли умереть от такой ампутации! — размышляю я.

— О! Конечно, — бросает Толстый. — Да вот, у меня есть троюродный племянник, который загнулся от трюка в этом роде. А он только отрезал себе кончик мизинца перочинным ножиком.

— Похоже у него агония! — замечает Пинюш. Фуасса разглядывает нас непонимающими глазами. Он ужасно страдает. Да еще нужно ломать комедию.

— Он может отойти в мир иной, так и не заговорив, — утверждаю я. — Я уверен, что он бы открылся нам, если бы не отбросил копыта!

— Да нам-то что от этого? — спрашивает Толстый.

— Простое профессиональное любопытство. Не люблю подыхать дураком, Толстый!

Дверь дергается. Я делаю Фуасса знак отключиться, и он повинуется. Явление трех типов, которые вам уже известны. Блондинчик приближается к Фуасса, тщательно огибая нас. Щупает бедняге лоб, ищет пульс и знаком приказывает другим забрать тело. Думаю, мандраж у него тот еще. Если Фуасса умрет вместе с секретом, как они полагают, весь цирк и риск для фуфла.

Кортеж без слов отваливает.

Моя команда забрасывает меня вопрошающими взглядами.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять их выражение. Для чего ты это все затеял? — мысленно вопрошают знаменитые вольные стрелки из Курятника.

Выжидаю небольшую кучу минут и, предупредив их жестом, начинаю сеанс:

— Что это за бумажонка на месте Фуасса?

Берю смотрит, собираясь сказать мне, что там ничего нет, но я его упреждаю.

— Ты можешь дотянуться, Толстый, подкинь-ка ее сюда.

Маленькая пауза. Двое пожарных смотрят друг на друга, спрашивая себя, не стукнула ли мне в черепушку история с микро.

— Спасибо! — говорю я, — как будто я только что сцапал несуществующую бумажку. Затем испускаю легкий свист.

— Мой Бог, ребята! Это то, что мы ищем!

И подмигиваю им. Толстый понимает с полуслова:

— Сховай ее! — говорит он. — Если они найдут ее у тебя…

— Закрой пасть, — отвечаю я, — я выучу наизусть и проглочу!

Проходит сорок две и три десятых секунды, и дверь распахивается толчком. Блондинчик здесь, под эскортом китаезы. Я притворяюсь, что с трудом проглатываю слюну, и адресую им лучистую улыбку. Без единого слова двое друзей подходят ко мне, и желтокожий снимает мой железный браслет.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Меня к телефону?

Они скупы на слова. Блондин вынимает пушку и приставляет мне к затылку.

— Идите! — только и произносит он. Самое трудное — набрать кураж. Затем мне удается сделать шаг, и мы выходим.

— Если не вернешься, напиши! — бросает вдогонку мрачно Берю, — а если вернешься, не забудь захватить жаркое!