#img_4.jpeg

 

Часть первая

ВЕЧНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

1

Юрко и подумать не мог, не представлял даже, что все выйдет так нелепо, так по-детски смешно.

Но вот случилось же…

Понимал, что рано или поздно придется вести с Михаилом этот неприятный разговор, но что объяснение получится таким — и в голову не приходило.

Сегодня, отправляясь в клуб, думал отозвать Михаила в сторонку или выйти с ним в парк и там откровенно, по-товарищески все выяснить. Знал ведь, что Михаил — человек легкомысленный, догадывался о его отношении к Надийке и не мог спокойно видеть, как она в нем ошибается. Неужели так доверчива или ослеплена обманчивым чувством? А может быть, давно все заметила, но уже не в состоянии остановиться, не знает, как быть.

Нет, он, Юрко, не будет равнодушно наблюдать все это и молчать. Ведь ее горе станет и его горем, ее ошибки могут погубить самые светлые его мечты.

Хотел поговорить с Михаилом, как мужчина с мужчиной, хотя и не был уверен, что решится на это именно сегодня, и вот вышло так несерьезно, так глупо.

Как же все это произошло?

Надийка в этот вечер очень уж улыбалась Михаилу, и ее глаза светились счастьем, как никогда раньше. А Юрка она вовсе не замечала, будто его и не было. Михаил же подчеркивал свое превосходство и равнодушие к Надийкиной привязанности, но она не обращала на это внимания. Обидно было видеть такое, стыдно становилось за нее. А стыд и обида за человека, которого любишь, — посильнее, чем за самого себя. Когда же Михаил во время танца неожиданно оставил Надийку, пригласил другую девушку и потом, танцуя, при всех стал ее целовать, Юрко не выдержал и решительно преградил ему путь.

— А Надийка? — спросил он разгневанно.

— Чё Надийка? — как бы удивленно, пожалуй, слишком удивленно переспросил Михаил. — Куда она денется! — и нагло хохотнул.

— Да как ты можешь… вот так… с девушкой?

— А чё? Молиться на них?

— Хотя бы и молиться.

— Не дождутся, — криво усмехнулся Михаил. — Пускай лучше на меня молятся…

Юрко смерил его презрительным взглядом с головы до пят.

— На идолов давно уже перестали молиться.

— Ладно, ты, философ! Потому на тебя девки и на смотрят. Не любят трепачей.

— А я вот не знаю, за что они любят тебя, такого орангутанга.

Глаза Михаила угрожающе сверкнули из-под черных, сросшихся у переносицы бровей.

— Катись-ка ты отсюда мотороллером! А то как бы я не зацепил тебя нечаянно своей монтировкой.

Вот тут-то Юрко и не сдержался.

Был он худенький, ниже Михаила ростом и гораздо слабее (Михаил еще в школе всех мальчишек клал на лопатки), но размахнулся и ударил того в лицо.

Михаил от неожиданности вытаращил глаза. Но когда Юрко снова замахнулся, он ловко уклонился и, выбросив руку вперед, точно и сильно ударил Юрка в подбородок.

Тот покачнулся, едва не упав, но тут же снова ринулся вперед.

Михаил уверенно отражал удары, а Юрко все бросался и бросался на него. Старался попасть в самые уязвимые места, но чувствовал, что вообще молотит кулаками по воздуху.

Ничего не слышал, ничего не видел, кроме мутного белесого пятна — ненавистного лица Михаила.

Но вот на него самого в какой-то момент обрушился тяжелый удар, и он не удержался на ногах, упал. Однако сразу вскочил, снова бросился с кулаками на расплывчатое ненавистное пятно, заслонившее собой, казалось, весь мир.

Новый сильный удар в переносицу отбросил его назад. Он почувствовал, как что-то соленое и горячее поползло по губам, однако остановиться не мог и, ослепленный яростью, продолжал наскакивать на Михаила.

Кто знает, сколько бы еще продолжалась эта баталия, если бы не услышал он рядом:

— Ребята, да что вы! Юрко!

Это остановило его. «Юрко» было произнесено голосом, который он сразу узнавал среди всех прочих девичьих голосов, голосом, который снился ему во сне. Пока звучали другие голоса, он их не слышал. Но этот голос он не услышать не мог.

Мгновенно присмирел.

Только теперь понял: лицо в крови. Рука, которой провел по лицу, стала красной и липкой.

Михаил сказал, тяжело дыша:

— Пусть не лезет! Не умеет драться, пусть не выпендривается. А не то еще врежу.

Снова вскипел и готов был снова броситься на этот омерзительный голос и колошматить эту бледную рожу, но рядом стояла Надийка.

Наконец он поднял глаза и встретился с ее взглядом — светлым, прозрачным, как небо, и сразу исчезла, улетучилась злоба.

— Ну как вам не стыдно?

Юрко виновато заморгал и опустил глаза.

Стыдно? Но разве стыдно стать самим собой? И разве стыдно, если любишь и во имя любви способен на все?

Раньше он сам недоумевал, когда кто-нибудь затевал драку, пускал в ход кулаки, особенно из-за девушки. Думал: неужели нельзя договориться мирно, или мало девушек на свете? Осуждал таких забияк, не находил им оправдания и уж никак не мог представить на их месте себя. И вот…

Все произошло как бы помимо его сознания и было неподвластно его восприятию и, оценке, словно и не с ним вообще случилось это, а с кем-то другим.

Он стоял перед Надийкой с виноватым видом, хотя и не чувствовал своей вины.

— На кого ты только похож? — укоризненно покачала головой Надийка.

На кого похож? Конечно же на себя. Такой и есть: немного упрямый, немного застенчивый и влюбленный, бесконечно влюбленный.

Неужели Надийка не замечает этого, не понимает, не в состоянии почувствовать, оценить? Кажется — нет…

Вот она взяла его испачканную кровью руку, сильно сжала, словно боясь, что он начнет вырываться. Чудачка! Да разве может он уйти от нее?

— Пойдем отсюда… — сказала она сердито, и он покорно побрел следом: ведь именно этого и хотелось ему — быть рядом с нею.

Перед ними расступались, что-то говорили вдогонку, одни возмущались, другие — посмеивались.

— Цирк, да и только…

— Вот так друзья! Бывало, водой не разольешь…

— До чего любовь доводит…

А они уходили все дальше и дальше, и теплый вечер окутывал их своей волшебной лазурью.

2

Надийка провожала его. Было жаль парня, который нравился мягким характером и умом. И пошла с ним, хотя понимала, что это может не понравиться Михаилу.

У школы Надийка остановилась. Юрко поднял на нее глаза — он догадывался, что будет дальше, и все же не терял надежды на лучшее.

Но произошло так, как и должно было быть, то, чего так ему не хотелось.

Надийка вздохнула:

— Иди, Юра, домой. Не надо так.

— А если я не могу иначе?

— Все равно не надо. Иди.

— Хочешь поскорее от меня избавиться?

— Нет.

— Чтобы вернуться…

С молчаливым укором смотрела она на него.

— К этому… — прошептал Юрко. Хотел сказать «к нему» или «к Михаилу», а вырвалось презрительное: «к этому».

— Не надо, Юра. Не позорь себя и меня, — сказала Надийка.

— Ты сама себя позоришь.

— Чем?

— Сама знаешь.

— Юра, мы с тобой всегда были настоящими друзьями.

Сердце Юрка дрогнуло.

— А с ним?

— Я… — Надийка помолчала, собираясь с духом. — Я… люблю его. Понимаешь, люблю… — тихо, но достаточно твердо произнесла она те слова, которых, кажется, еще не говорила никому — ни Михаилу, ни даже себе самой.

Сказала потому, что поняла: пора кончать с этой неопределенностью, не должно так продолжаться, и, в конце концов, это необходимо сказать рано или поздно, и чем раньше, тем лучше для всех троих.

Призналась, потому что не умела вести двойную игру, не могла притворяться перед человеком, которого считала другом.

— Я люблю его… — повторила она, потому что Юрко словно одеревенел от этих слов.

— Но он ведь тебя не любит.

— Он тебе это говорил?

— Нет, не говорил. Чего не было, того не было. Но разве я не вижу, как он относится к тебе.

— А как он ко мне относится?

— Ну, так… как ко всем… И вообще, жениться он не собирается.

Надийка иронически фыркнула: она тоже замуж не спешит. Просто любит и наперед не загадывает, что будет дальше.

— Но я все равно люблю его… — повторила она ту спасительную фразу, которая, казалось, должна была все решить, убедить Юрка, а ее освободить от угнетающей раздвоенности. Да и повторить эту фразу оказалось намного легче, чем произнести ее в первый раз.

Видимо, та легкость, с которой повторила она свое признание, подтолкнула Юрка, помогла и ему высказать сокровенное:

— Но я тоже… люблю тебя.

— Юрасик, не надо… — взмолилась Надийка. — Останемся друзьями. Хорошо? — Юрко молчал, лишь глаза его светились в темноте: казалось, он ничего не слышит, видит только Надийкины губы и для него сейчас все равно, какие они произносят слова. Надийка, тяжело вздохнув, продолжала, поскольку нужно было закончить этот трудный, но неизбежный разговор: — Прости… Хотя я ни в чем перед тобой не виновата. Не ходи за мной. Я… До свиданья! — Она внезапно повернулась и ушла, не оглядываясь и думая о том, что в жизни так вот бывает, когда надо повернуться и уйти.

Пробежав немного, она остановилась, ведь, собственно, некуда было торопиться. Только теперь сообразила, что бежала в сторону клуба.

Зачем? Нет, ни к чему туда возвращаться. Разве может она после того, что было, веселиться, хотя и не чувствует за собой никакой вины. В самом деле, разве ты виновата, если тебя полюбили двое?!

Правда, там ее, наверное, ожидает Михаил и, если она не вернется, будет очень недоволен. Но, как ни странно, даже и его сейчас не хотелось видеть.

Вспомнила: в парке, рядом с ее больницей, есть в густой ветвистой сирени старая, почерневшая от дождей и непогоды скамейка. Их скамейка. На ней не раз сидели с Михайликом, когда она дежурила ночью и он приезжал к ней на своем мотоцикле.

Только там сможет она немного успокоиться, прийти в себя. И Михаил, если догадается, где она, придет. Или, пожалуй, нет, лучше не надо, хочется почему-то побыть одной — наверно, у всех бывают такие минуты, когда необходимо уединение.

Цвела акация, и по дурманящему ее запаху Надийка могла бы и с закрытыми глазами выйти на больницу, а по душистому аромату сирени отыскать заветную скамью.

Скамья оказалась свободной. Надийка села на нее и задумалась.

Девушку давно угнетала неопределенность отношений с Михаилом и Юрком. Она уже не раз собиралась откровенно поговорить с ними обоими, но самой начинать было как-то неловко. И она все откладывала да откладывала, надеясь, что называется, на авось. Да и, честно говоря, не знала, что и говорить: ведь сама не разобралась еще как следует в собственных чувствах.

Только сегодняшняя драка, а потом стихийно возникший ее разговор с Юрком что-то определили в сложившейся ситуации.

Она. Михаил. Юрко. Трое. Опять этот пресловутый треугольник, о котором знала она еще со школьной скамьи по художественной литературе и всякий раз удивлялась — почему обязательно треугольник? Зачем двоим любить одну или одного, когда столько людей на свете!

Но это было просто и понятно, когда речь шла о других, а едва коснулось тебя, как все становится сложным и запутанным. Оказывается, треугольник — не вымысел…

Юрко уверяет, что любит ее. Но и Михайлик говорит то же самое. Оба они — красивые, а вот предпочтение она отдает почему-то Михаилу и любит — в этом теперь твердо уверена — только его. Но почему именно его — это тайна даже для нее самой.

Михаил лучше только для нее. Вот маме, например, Юрко больше нравится. Парень, мол, смирный, добрый, надежный. С таким мужем жена будет как в раю. А Михаил, дескать, не то. Но ни одной матери, как известно, никто еще не мог угодить.

Почему она полюбила Михайлика? Неизвестно. Так сердце подсказало. И мало ли что кажется Юрку, что Михаил ее не любит. Разве он понимает!

Когда Надийка вернулась домой, мать встретила ее не очень-то приветливо.

— Опять тот шальной приезжал. Так дундел, что уши заложило. Вышла я и сказала ему: «Да не гуди ты, не срами нас перед людьми, а то возьму вот грабли и пробороню ребра и тебе, и твоей тарахтелке!»

Надийка улыбнулась: гневные слова матери как-то сразу вернули ее на землю. Она знала, что маме особенно не нравилось, когда Михаил подкатывал на мотоцикле к самым воротам и сигналил: «Подумаешь, шишка: подъехал и командует, а девка пулей должна вылетать. Не догадается в хату зайти, с матерью поздороваться да поговорить по-человечески. Я бы к такому ни за что не вышла».

А Надийке нравилось — и то, что Михаил приезжает за ней, и то, что громко сигналит, чтобы все слышали.

На этот раз появление Михаила ее особенно порадовало: «Ищет — значит, любит». Юрко его, поди, нарочно оговаривает, завидует.

3

Юрко тоже не сразу отправился домой. Даже если б не произошла эта глупая драка, все равно пошел бы на реку. Посидел бы у воды, подумал бы, как быть. После разговора с Надийкой нужно было осмыслить то, что застало его врасплох.

Вспомнил — Надийка сказала: «До свиданья!», хотя после всего, что было, должна бы сказать: «Прощай!» «До свиданья!» Значит, она не собирается расставаться с ним навсегда. И он сможет видеть ее, слышать ее голос! Нет, не все еще потеряно, хотя, как и раньше, стеной между ними стоит Михаил. Впрочем, виноват здесь не Михаил. Не будь его, может быть, все равно не полюбила бы Надийка его, Юрка.

Он шел, низко опустив голову, и неожиданно наткнулся на что-то. Колодец! Ворот, который задел он рукой, пронзительно завизжал.

Юрко придержал ручку и пошел дальше.

Ноги привычно ступали по росистой тропинке к реке, к тускло поблескивавшему застывшему плесу, в котором отражалось угасающее небо. А вот и лодка старого рыбака, называвшего ее не иначе как «Броненосец «Потемкин». Здесь Юрко часто купался, любил с нее нырять.

Шагнул в лодку, и «броненосец» резко накренился, будто очнулся от сна.

Юрко разделся, прошел, балансируя, к корме и, не раздумывая, прыгнул в черную воду.

Холодная майская вода сжала виски, обожгла все тело.

Юрко знал, что плес теряется в камышах и далеко заплывать нельзя — там ненадежное дно, и все-таки плыл и плыл, словно назло самому себе. Бездумно загребая воду, уже несколько раз коснулся осклизлых стеблей кувшинок. Попробовал стать — ноги потянуло в глубокий ил. Стремительно рванулся назад, яростно, будто отбиваясь от кого-то, заработал руками и ногами. Узловатые корни крапивки настырно липли к шее, к груди, опутывали руки, а он в исступлении плыл к берегу, испугавшись, что отсюда может и не вырваться.

Едва добрался. Тяжело дыша, перевалился в лодку, плюхнулся на скамью. А может быть, и не стоило стараться… Жизнь без любви — не жизнь.

Сгорбившись, беспомощно свесив руки, сидел, не замечая холода. А голова, казалось, так и пылает огнем.

Издали приглушенно доносилась музыка — оттуда, из клуба: там, как ни в чем не бывало, продолжаются танцы, и никого не волнует, где ты и что с тобой. Хоть утони, запутавшись в водорослях, там все равно будет греметь оркестр, будут размеренно шаркать ноги по истоптанному серому полу.

Как странно устроен мир… Вроде бы ты со всеми вместе, а все вместе с тобой, и в то же время каждый сам по себе радуется и грустит, живет и исчезает. Каждому свое.

Так размышляя, не заметил Юрко, как умолкла музыка, начали тускнеть далекие звезды и над рекой заклубился сизый предутренний туман.

На рассвете старый рыбак, торопясь на утренний клев, подошел к своему «броненосцу» и был очень удивлен, разглядев своими подслеповатыми глазами полуголого человека, сидевшего в лодке и свесившего ноги в воду. Кто же это опередил его, явившись в такую рань на рыбалку? Никак Юрко!

Но на зов старика Юрко не откликнулся.

4

О случившемся ночью Надийка узнала от пожилой женщины-врача по фамилии Гринько, рассказывавшей персоналу больницы, как нашли в лодке окоченевшего парня и каких усилий стоило вернуть его к жизни. Просто чудом удалось спасти. Но он и сейчас в тяжелом состоянии.

По тону рассказа Надийка поняла, что он предназначается прежде всего для нее. И неприятно было, что Гринько так подробно и с придыханиями рассказывает о случившемся и при этом делает вид, будто говорит беспристрастно, как о любом другом больном. Надийка мысленно сокрушалась: почему не сказать просто и прямо — так, мол, и так, твой друг попал в беду, ты должна поддержать его, помочь, утешить, от тебя теперь многое зависит.

А Гринько все рассусоливала: юноша бредил, когда она сидела над ним, уставился на разлапистые цветы на коврике, прибитом к стене у кровати, и шептал испуганно: «Лица… зачем столько лиц?.. И все смотрят на меня, издеваются… И она тоже смеется… Вот, вот она, смотрите, смотрите!» И обращала округлившиеся глаза (будто не Юрко, а уже она бредила) на Надийку, подчеркивая этим, что больной имел в виду именно ее.

Надийка не выдержала, прервала ее:

— Хорошо, я схожу к нему…

Женщина-врач умолкла, удивленно пожала плечами — она никого не посылает к больному.

— Дело ваше… Я только делюсь своими впечатлениями… — смутилась Гринько.

Потом Надийка узнала, что это мать Юрка наговорила бог знает чего об их медсестре, которая свела с ума ее сына.

— Я навещу больного, — твердо сказала Надийка и вышла из кабинета.

Не представляла, о чем будет говорить с Юрком, сможет ли смотреть ему в глаза… Как отнесется к этому Михаил? Шутил раньше, что он не Отелло, не станет никого (будто любил не только ее!) ревновать и душить. Однако не раз замечала, как его коробило ее внимание к кому-нибудь из ребят.

К Юрку нужно зайти, когда его матери не будет дома. Хотя никому, тем паче ему, она не причинила никакого зла, но понимала: мать встретит ее враждебно. Представляла это очень отчетливо, услышав предвзятый рассказ врача.

Улучила момент — мать Юрка стирала белье на берегу — и заторопилась дворами к его дому. Бывала здесь не раз — еще в школьные годы дружили, — но никак не могла открыть дверь, пока не догадалась: мать, уходя, заперла ее.

Повернула торчавший в замке ключ, дверь легко отворилась. Значит, Юрко один. Осмелела. Пробежала веранду, шагнула в коридор, постучала — торопливо и громче, чем нужно. Не дожидаясь разрешения, приоткрыла дверь, спросила: «Можно?» И — вошла.

Вошла тихо, как входила в больничную палату. Лежал Юрко неподвижно, лицом к двери, и казалось, он спит.

Но нет… Глаза открыты и вроде бы видят ее. Молчит. Не шевелится. От этого стало даже как-то жутко, и она осторожно спросила:

— Не прогонишь?

Юрко встрепенулся. Он все хорошо видел, все слышал, но не мог поверить ни глазам своим, ни ушам.

Не почудилось ли?..

Но лицо Надийки приближалось к нему, заслоняя собою весь мир. И Юрко испугался, как бы оно вдруг не исчезло, если он на мгновенье закроет глаза.

Потому и смотрел не шевелясь и не моргая.

Она присела на краешек стула возле кровати, и голубые глаза ее остановились на его лице, глядя на него с состраданием и жалостью, а он все еще не верил в ее присутствие.

Только когда она левой рукой (в правой держала какой-то сверток) дотронулась до его лба, горячего, влажного, юноша вздрогнул и попытался приподняться.

— Лежи, лежи… — прошептала Надийка и опять спросила: — Не прогонишь? — Повторила потому, что взгляд Юрка, неестественный из-за расширенных зрачков, ее очень беспокоил и даже пробуждал в ней неосознанный страх.

— Что ты, Надийка… — проговорил он наконец, глотая застрявший в горле ком.

— Глупенький, — улыбнулась Надийка и снова коснулась рукою его лба, а пальцы ее, горячие и чуть дрожащие, шевелились, как бы приглаживая его нечесаные волосы. Эти едва ощутимые прикосновения в радостное томление повергали его сердце. Он крепко зажмурился и вновь открыл глаза, чтобы удостовериться, не исчезло ли волшебное видение.

Оба молчали, не зная, с чего начать разговор.

— Как ты себя чувствуешь? — и рука со лба опустилась к запястью, слегка прижала его чуткими пальцами. Надийка словно вспомнила, что она медсестра. А Юрку показалось, что она не пульс считает, а держит в руке его сердце.

— Пульс нормальный… — сказала она.

Юрко улыбнулся.

— Пульс нормальный… — повторил он тихо и уже громче добавил: — Ты пришла.

Надийка вздохнула.

Юрко не обратил на это внимания.

— Абрикосы тебе принесла, — сказала она, развернула сверток и высыпала на тумбочку большие бархатистые шары.

Она долго сидела. Он не отрываясь смотрел на нее.

Потом она ушла, осторожно закрыв за собой дверь.

Ушла. Но перед глазами Юрка все еще стояло отчетливо: как переступала она порог, как сидела на краешке стула, когда считала пульс, как высыпала абрикосы. Видел ее, какой она только что была — белокурые косы, черные брови (над правой — продолговатый шрам: когда была маленькой, упала на зуб бороны; почему-то шрам этот привлекал к себе внимание: когда Надийка сердилась, он белел и выделялся особенно четко), глаза — голубые, проникновенные, голос — приглушенный, нежный; и легкий и осторожный стукоток каблучков (так ходят только в больнице).

Вот только теплоты руки, пальцев ее почему-то не мог заново ощутить.

Хотя ничего нового, утешительного Надийка ему не сказала (впрочем, ошеломленный ее неожиданным приходом, он и вообще-то не помнил, что она говорила), но одно то, что она пришла, было для него целительно.

Надийка пришла, его Надя, Надежда, Надюшенька, как втайне называл он ее. Она пришла, значит, он ей чем-то дорог, и теперь он обязательно выздоровеет, потому что выздороветь теперь стоит.

Порывисто сел на кровати, свесив худые ноги, хотел встать, но не успел: перед глазами все поплыло, и Надийка, которую только что так отчетливо видел перед собой, начала удаляться, уменьшаться, словно растворяясь в тумане.

Он зажмурился и долго не открывал глаз, а когда открыл, в комнате все было как прежде, но не было Надийки, и только ее абрикосы внимательно смотрели на него.

Он протянул руку, взял абрикос, разломил, вынул косточку. Положил половинку абрикоса в рот. Вкусно. Съел и вторую половинку. Потом второй абрикос, третий. Хотел остановиться, но не мог, пока не остались одни косточки. С таким аппетитом он давно уже не ел, и сейчас почувствовал себя бодрее. И вместе с тем ощутил здоровый голод.

Внимательно осмотрел стоящее на столике, будто впервые увидел баночки с лекарствами, пузырек с полосканием для горла, блюдечко с подсохшей яичницей, от которой он упорно отказывался, кусочек хлеба с маслом, тоже высохший; малосольный огурец, маленький квадратик шоколада, которым угостила девочка из соседнего дома. Рука сама потянулась к хлебу, к ложке. С удовольствием съел яичницу (удивительно, как мало ее приготовили!) и все остальное.

Сунул ноги в мягкие тапочки, встал. Немного пошатывало, но он сделал по комнате несколько шагов, подошел к зеркалу. Хотелось посмотреть на себя, чтобы узнать, каким его только что видела Надийка. Взглянул — и ужаснулся. Бледный, худющий — кожа да кости, а на подбородке и под носом противная рыжая щетина. Никак не ожидал, он ведь совсем не рыжий, а блондин.

Значит, Надийка видела его таким!.. Скорее побриться, а то вдруг она еще зайдет, опять внезапно и неожиданно. Да, конечно, она придет и вообще вернется к нему. Теперь он в этом не сомневался. В конце концов, он лучше знает Михаила, чем она. Рано или поздно Надийка должна понять и поймет, поймет ошибку, увидит, что за человек этот Михаил.

Мать, вернувшись домой, была очень удивлена: Юрко поливал на веранде цветы. Он с малых лет любил цветы и всегда поливал их перед уходом на работу. А за время болезни — первый раз. Слава богу, поправился…

5

Надийка не пришла — ни на следующий день, ни потом, хотя Юрко не переставал ждать ее и вздрагивал от каждого стука калитки, от шагов на крыльце и от скрипа двери. Вечерами подолгу стоял у окна. И все напрасно.

Решил: он сам пойдет в больницу, будто бы бюллетень оформить, и там встретится с нею. Верно говорят — мудрые мысли приходят внезапно, словно снег на голову, просто удивительно, как до такой простой вещи раньше не мог додуматься! Можно было уже не раз сходить в больницу. А он, видите ли, дожидается, пока девушка первой придет. Да ведь и приходила…

Повеселев от этих мыслей, Юрко стал собираться. Побрился, хотя уже и не было на лице так поразившей его рыжей растительности. Надел чистую рубашку, погладил брюки.

Не спеша зашагал огородами, по берегу, чтобы не попадаться на глаза кумушкам-соседкам. Подошел к плесу, где купался в ту жуткую ночь, когда чуть было не утонул. Лодка старого рыбака, как всегда, стояла на своем месте, выстланная травой, как птичье гнездо.

Наткнулся на ребятишек — играли под кустами ивняка в «ножички» (он тоже любил когда-то эту игру), рядом торчали их удочки, стояла банка с водой, в которой плавали пойманные плотвички.

Зелень вокруг была буйная, сочная, слепила глаза, как слепит сверкающий на солнце снег. После болезни все казалось необыкновенным — ярче, веселее, значительнее. И задумчиво притихшие вербы, и выбеленные стволы тополей, и листва, трепещущая на солнце, как мириады серебристых рыбешек, и гибкий тростник, и извилистая тропинка в солнечных пятнах. И все это становилось как бы фоном, на котором все отчетливее проступала  о н а.

Надийка!.. Как он встретится с нею, с чего начнут они разговор, что ответит ему, как взглянет, как улыбнется?..

Хотелось бежать, мчаться к ней во весь опор, а шел медленно-медленно: удерживало какое-то смутное сомнение.

Но вот и больница. Красная крыша, белые, утопающие в зелени стены.

Юрко остановился. А здесь ли сегодня Надийка, дежурит ли? А если здесь, сможет ли оторваться от работы, чтобы поговорить с ним? В больнице ведь столько забот и волнений. А он пришел разговаривать с Надийкой, толком не зная, с чего начать.

Но возвращаться было поздно. Он долго слонялся по длинному коридору от кабинета к кабинету, как бы отыскивая нужную дверь, но Надийка все не появлялась. Наконец отважился — попросил санитарку, чтобы позвала Надийку (он назвал ее по фамилии).

Санитарка пристально посмотрела на него, будто о чем-то догадываясь, и спросила:

— Зачем?

— Просто так… — пробормотал он и тут же мысленно обругал себя за то, что не смог придумать чего-нибудь поумнее.

— Так она же на работе, — напомнила санитарка.

— Мне очень нужно… — сказал он.

И, наверно, в голосе его, во всем облике было что-то, заставившее санитарку понимающе вздохнуть и пойти за Надийкой.

Юрко обрадовался, но напрасно. Санитарка вскоре вернулась и, не глядя ему в глаза, тихо произнесла:

— Не может она выйти. Операция. — И отвернулась, видимо не желая, чтобы Юрко заметил ее смущение.

Конечно, Надийка могла выйти, хотя бы на минутку. Но она этого сделать не решилась, ведь был уже у нее неприятный разговор с Михаилом из-за того, что была у Юрка дома. Да и о чем, собственно, им говорить? К тому же, нескольких минут все равно не хватит, а дольше на самом деле не могла.

Юрко поплелся за санитаркой:

— Может быть, мне подождать?

— Нечего ждать, — с неожиданной резкостью возразила та, — тут тебе не вокзал… Надо, так после работы встретитесь.

«Работа… операция… Люди заняты нужными делами, — думал Юрко, — а ты бродишь, как неприкаянный, со своими переживаниями, морочишь голову себе и другим».

Работа… Пожалуй, пора и ему взяться за свое дело: столбы, изоляторы, лампочки, рубильники. За то, что для других было вроде второстепенным и неинтересным, а для него — важным. Пора вернуться к телевизорам и приемникам, послушно раскрывающим ему свои тайны. Он чинил их по всему селу, и было это не только увлечение, но и дополнительный заработок. Работа! Она утишит боль, а время лучший на свете лекарь, оно и подскажет, как быть дальше.

А с Надийкой он все равно встретится. Не может, он так легко отказаться от нее.

6

Он увидел Надийку, когда работал на линии.

Ребята, знавшие о его любви, заговорили вроде бы между собой, но так, чтобы слышал он:

— Глянь-ка, опять повез!

— Кто?

— Да Михайло!

— Кого?

— Кто Да кого! Надьку!

— Ну-у, он может! Которая сядет, ту и везет.

— И обязательно в Дедову балку.

— Куда же еще. Там кусты небывалой красоты. К тому же опята — вроде бы по делу.

Никто на Юрка не смотрел, как будто не замечали, а на самом деле видели только его и хотели намеками по-своему помочь товарищу, отрезвить его. А то втюрился в дивчину, которая ему от ворот поворот указала и перед всеми унижает хлопца. Может, опомнится, бедняга, да поищет другую, девчат кругом — хоть пруд пруди, получше Надийки найдутся.

«Зачем они так? — думал Юрко о Надийке и Михаиле. — Напоказ. Могли бы и на машине прокатиться (Михаил возит на газике главного зоотехника), так нет — на мотоцикле им надо: всему селу пыль в глаза пустить. Зачем? А не боятся ли, что кто-то может усомниться в их любви? Или над ним издевается Михаил?»

Юрко от бессилья стиснул зубы. Как бы отомстить Михаилу? Проколоть незаметно шины мотоцикла или набросать в бензобак ваты. Пускай тогда попытается завести. Или подстеречь, когда поедут в лес, подобраться незаметно к мотоциклу, сесть — и уехать. Пусть домой пешком топают. Или опять пойти вечером в клуб и броситься на Михаила с кулаками.

Да, нужно что-то придумать.

Но… Его месть снова огорчит Надийку, и она тихо, укоризненно попросит не срамить ни себя, ни ее. А Михаил-то ведь все равно, рано или поздно, отвернется от нее, бросит…

Значит, нужно ждать… Поется же в песне, как хлопец клянется ждать, пока вышедшая замуж его любимая не станет вдовой. Раньше не верил в такое. А вот, выходит, и для него ничего иного теперь не остается, как ждать долго-долго…

Но в состоянии ли он что-либо делать, зная, что  о н и  в  л е с у? Какая уж тут работа, все будет валиться из рук.

Глаза все еще застилала пыль проклятого мотоцикла. Она висела в воздухе, едкая и удушливая, и как бы указывала путь. Куда?.. За село, конечно. К лесу, в Дедову балку…

Крайние хаты остались позади. Вот Юрко уже там, где степная дорога ныряет в прохладные рощи. Он оглянулся, как бы выбирая место, потом сел на прогретую солнцем траву, сорвал стебелек и жевал, жевал, не ощущая горьковатого привкуса. Не спускал глаз с дороги. А если Михаил махнет по другой тропе? Да нет, другого пути не должно быть, только этот, мимо него…

И действительно, вскоре мотоцикл вылетел на опушку и, словно стремясь убежать от своего собственного рычанья, понесся вдоль леса.

Юрко даже не успел сообразить, что же делать.

Нет, он, пожалуй, не предпримет ничего такого… только поднимется во весь рост, пусть заметят его, узнают… А он будет стоять прямо и неподвижно, пока они не исчезнут вдали. Пусть знают: он всегда рядом, все видит, где бы ни находились, куда бы ни скрылись, он не отступится. Ни за что.

Но вот мотоцикл поравнялся с ним, и, увидев Надийку, Юрко сразу потерял желание демонстрировать себя.

Смуглый, как цыган, широкогрудый Михаил гордо держал руль, а позади Надийка — словно и не она это, а продолжение Михаила, продолжение его могучей фигуры, его длинных сильных рук, так тесно прижималась к нему, так крепко держалась, будто боялась его потерять.

Им сейчас не до него. Поднимись Юрко хоть в десять своих ростов, все равно не заметят. Тем более не увидят ни его укора, ни пренебрежения. Они сейчас ничего не видят, кроме своего счастья.

7

Они сидели на своей скамье в парке, что рядом с больницей.

Надийка молчала, а Михаил большим складным ножом вырезал на спинке скамьи «М + Н».

Когда они тут бывали раньше и цвела сирень, Надийка любила отламывать веточку с распустившейся гроздью, отыскивала счастливые цветки с пятью лепестками. Отыскав один, два, а то и несколько, искренне радовалась и, смеясь, съедала «на счастье» ароматные звездочки. Вкус их был сладковато-терпкий. Михаил целовал ее в губы, и на его губах тоже появлялся привкус сирени.

А теперь сирень уже отцвела, не было ни «счастливых», ни обычных цветов…

— Почему ты поставил себя первым? — кивнула Надийка на вырезанные буквы.

— По алфавиту, — вывернулся он.

И принялся вырезать две коротенькие черточки — знак равенства.

Надийка смотрела, на его сильные, узловатые пальцы, напрягавшиеся, когда он нажимал на нож, и ждала: сейчас вырежет остальное. Знала, конечно, что пишут в таких случаях, но… Что-то едва уловимое затрепетало в ее глазах, и на губах появилась таинственная улыбка.

Михаил дорезал черточки, поднял глаза и вдруг встретился с этим, необыкновенным, Надийкиным взглядом. Вопросительно вскинул густые черные брови.

— И чему ж это равняется? — спросила она.

Михаил прищурился:

— Знаешь сама.

— Знаю… Теперь равняется — «сын»… — решилась она наконец произнести то, что давно собиралась поведать Михайлику как самое сокровенное, но все не могла выбрать подходящий момент.

Сын… Не к этому ли все шло?

Когда мчались на мотоцикле, забыв обо всем на свете, только бы ветер навстречу, и полет, и простор, и перед тобою крепкие плечи любимого, которые защищали, оберегали от всех неожиданностей. Его сильное, родное, горячее тело. И ты летишь вслед за ним — куда он, туда и ты, и уже не порознь  о н  и  т ы, а единое целое — м ы…

Влетали в лес, где шепталась листва и приветливо качались ветви, неслись по широкой степи, где наливались хлеба, где извилистая тропа терялась во ржи и видны были только сверкающее небо да солнце, да земля, тоже разомлевшая от ласки и радости.

И они — вдвоем…

И вот — третий.

Почему-то не торопилась Надийка сказать о нем Михаилу.

Наверно, есть в этом что-то таинственное, тревожное, необыкновенное, такое, о чем не скажешь легко, непринужденно, в чем признаться, пожалуй, так же трудно, как первой произнести «люблю». Или даже труднее.

Михаил неторопливо, машинально сложил нож, так же медленно спрятал его в карман, и хотя это были обычные, без каких бы то ни было слов движения, у Надийки от них тревожно забилось сердце.

— Как это… сын? — колюче ощупал взглядом.

— Да-а… — смущенно улыбнулась Надийка, — Разве ты не догадываешься?

Михаил помрачнел.

— Зачем?

— Как это зачем? — не поняла Надийка.

— Да разве я не говорил тебе: никаких детей!

Надийка смотрела на него пристально, словно вспоминала — верно, говорил, но она тогда сочла это шуткой, зажала ему рот ладонью: «Не нужно, не нужно так», — ей и самой стало стыдно.

Но теперь…

— Ты сама — медик… Могла же… что-нибудь… — сказал он так, словно речь шла о какой-то мелочи.

— Я… я не думала об этом.

— Вы никогда не думаете.

— Кто — «вы»?

— Бабы. А потом — слезы, обиды. Ну, а чем я могу помочь? Чем? Я — не гинеколог!

— Какой ты жестокий…

— Или ты нарочно… Чтоб меня оседлать.

Надийка молчала.

— Короче, в мои планы это не входит… — помолчав, сказал он твердо.

— Планы? — переспросила Надийка. — А разве любят по плану?

— Ты привыкла придираться к словам. Просто я не собирался начинать жизнь с детей! И не раз предупреждал тебя об этом.

Надийка смотрела на него чистым, открытым взглядом, смотрела и ничего не говорила. Михаил не выдержал ее взгляда, опустил глаза. Лучше бы она просила, обвиняла, ругала, тогда легче было бы обороняться, переубеждать. Но Надийка продолжала молчать, глядя, немигающими глазами, словно видела Михаила и не замечала его, узнавала и не могла узнать.

Потом, так и не сказав ни слова, встала и пошла — сначала медленно, потом быстрее, быстрее, словно выходя из оцепенения.

Михаил поднялся в растерянности, хотел что-то крикнуть ей вслед, но потом передумал.

В сердцах пнул скамью ногой, да так, что схватился за колено, и, прихрамывая, заковылял по дорожке. Оглянулся на окно больницы, откуда всегда, заслышав его шаги, — как только она узнавала их среди множества других? — выглядывала улыбающаяся Надийка в беленькой шапочке и кивала — подожди, мол, минутку, я сейчас…

«Свинья же ты, Михаил…» — подумал он.

Но тут же вернулся в свое лоно.

Ушла… Может, оно и лучше, что сама убежала, ему сбежать было бы куда труднее. А жениться он, как и прежде, не собирается — это твердо.

Это даже хорошо, что она ушла — без ссоры, без слез и истерик. В таких случаях, как говорится, главное — «красиво разойтись».

Надийка ушла. Но не потому, что гордость заставила ее уйти. Просто-напросто ошеломили ее слова Михаила, его тон, его вид, ошеломили настолько, что не знала она, что и думать. Вот и ушла.

Казалось, любимый обрадуется, а получилось наоборот. Вероятно, и она немного виновата — так долго не признавалась (но ведь и сама долго не верила в это), так неожиданно, некстати заговорила (а с другой стороны — когда же было бы кстати?)…

Потому и решила несколько дней спустя встретиться снова. Смущаясь, приблизилась к конторе колхоза, там часто стоял  е г о  «козлик» — так называли тупоносый вездеход зоотехника. Она бывала здесь и раньше, когда хотелось встретиться поскорее. Но чаще Михаил сам подъезжал к ее дому и сигналил (чем сильно сердил мать) или к больнице (даже санитарки издали узнавали его мотоцикл и многозначительно ей подмигивали).

После разговора о сыне он не приехал ни разу ни домой, ни в больницу, а ждать не было больше сил.

И она пошла сама.

На мгновение застыла, увидев хорошо знакомую машину и Михаила. Он сидел на крыльце, широко расставив длинные ноги, курил и что-то весело рассказывал ребятам.

Ему шепнули на ухо, что она рядом, он вздрогнул от неожиданности, встал и пошел ей навстречу.

Она стояла стройная, красивая и ждала. И Михаилу подумалось — не пошутила ли она насчет сына, чтобы проверить его отношение к ней. Ведь не изменилась совсем. В обычной своей белой кофточке, с маленьким дерматиновым чемоданчиком в руке, и вроде бы даже без белого халата понятно: медсестра.

Но, приблизившись и поймав ее взгляд, сразу понял: нет, здесь не до шуток, все правда. Глаза ее, всегда прозрачные и озорные, смотрели сейчас тревожно и грустно.

Поздоровались. Помолчали.

— Мне нужно с тобой поговорить… — и голос се дрогнул.

— Говори… — с напускным безразличием бросил Михаил, отводя глаза в сторону. Мысленно приказал себе: «Только не уступай, держись!»

— Н-не здесь, — она проглотила комок, подкативший к горлу. — Можем мы встретиться где-нибудь и поговорить по-человечески?.. Или ты не человек?

— Тебе виднее…

— Так придешь? — спросила она.

— Приду. Почему не прийти? А куда?

— Ну, туда же… — кивнула чуть заметно в сторону больничного парка. — К… — запнулась. — К нашей скамейке. После работы.

— Ладно.

— Так я буду ждать…

— Хорошо.

Она пошла, стараясь держаться прямо, чтобы никто не мог понять, что между ними произошло что-то недоброе.

«Боже, — думала она, — есть ли правда на свете, за что такое унижение и как можно на верность отвечать черной неблагодарностью? Нет, Михаил придет, должен прийти, и все уладится. Разве можно мгновенно разлюбить? За неудачное слово, за непреднамеренный поступок? Кто знает, может быть, и можно».

Она так верила и так ждала счастья, даже не представляя себе, в чем же оно, это самое счастье. Не в том ли, чтобы быть всегда рядом с тем, кого любишь, и чтобы он любил тебя, только тебя, тебя одну, и больше никогошеньки?.. Как будто бы так все и складывалось, и вдруг… исчезла любовь. А была ли она? Но неужели все то, что было между ними, может называться как-то иначе?

Придет Михаил, и все станет ясно.

А он не пришел.

Сидела Надийка на скамейке еще пять минут после назначенного времени, десять, пятнадцать… Но никто не появлялся, не затарахтел мотоцикл, не слышались знакомые твердые шаги, не окликал громкий голос: «Медицина на месте?»

Сидела Надийка одинокая и поникшая, уставившись в так и не законченное равенство, вырезанное на спинке скамьи… Нет, не «сын» здесь нужно дописать и не «любовь», а «измена».

Понимала, что Михаил не придет, а все-таки ждала. Никак не могла себе представить, как будет жить без него — и она, и то, другое, существо, появления которого ожидала, теперь с не меньшим трепетом.

Действительно, как жить дальше, как смотреть людям в глаза, верить им? Столько у нее друзей, родных, близких, а вот всего один человек ушел, один-единственный, и — вокруг пустота, будто никогда и не было никого на всем белом свете.

Что же ей теперь остается?

Бегать следом, унижаться, как Юрко перед нею?

Нет, не станет она этого делать: любовь на коленях — не любовь.

И все-таки пошла к конторе еще раз. Знакомой машины не заметила. Сказали ей — в гараже, на профилактике. Пошла туда, попросила вызвать Михаила, но ей передали, что он очень занят — срочный ремонт — и выйти не сможет. Точно так же, как она ответила через санитарку Юрку: «Операция… занята…»

Больше никаких пояснений не требовалось: Михаил избегает ее, видеть ее не хочет.

Возвращаясь в больницу, бездумно свернула к знакомой скамье. И снова бросились в глаза две вырезанные буквы.

Нагнулась, схватила горсть земли и принялась торопливо замазывать эти буквы, хотя это было бессмысленно. И вспомнилось, как внезапно тогда помрачнел Михаил, как размеренно, механически складывал нож.

8

Над дверью будочки электриков, под самой крышей, свила гнездо ласточка, и Юрко часто засматривался на доверчиво высовывавшихся оттуда птенцов.

Так вот, задрав голову, стоял он однажды, наблюдая за ними, и услышал:

— Ты смотри, опять Михаил на своей тарахтелке! — крикнул кто-то из ребят.

Юрко вздрогнул.

— С ним другая уже!

— Опять в лес, в Дедову балку.

— Куда же еще! Место проверенное.

— Вот сатана! Меняет, как перчатки.

Что ж это получается? Может быть, это не Михаил? Нет, он. Его квадратные плечи, грудь колесом, длинные руки и черная шевелюра. Михаил, он и есть. Да вот сзади-то не Надийка, а другая!

Мотоцикл взвихрил пыль и потонул в ней, словно торопился поскорее спрятаться от людей.

Юрко пытался сообразить, что же произошло?

Михаил поехал в лес с другой конечно же только для того, чтобы досадить Надийке, раззадорить ее. Не иначе.

Значит, сейчас ей особенно нужны теплые слова, сердечное сочувствие.

И, забыв обо всем на свете и даже не поставив на место чемоданчик с инструментами, Юрко бегом помчался к Надийке.

Вот и колодец, вокруг которого бродил он в тот злосчастный вечер, когда подрался с Михаилом. А вот и ворота с калиткой. К ней всегда приближался Юрко с необъяснимым трепетом и, как ни уговаривал себя не волноваться, ничего не мог с собой поделать и обязательно останавливался, чтобы перевести дух.

Надийки дома не было, была только ее мать.

По тому, как она посмотрела на него, как поздоровалась — словно нехотя, после долгого молчания — и сразу же снова отвернулась к печке, Юрко догадался, что действительно произошло что-то серьезное. Раньше ведь мать Надийки встречала его приветливо и радостно, как всякая мать встречает парня, который ей нравится больше, чем избранник дочери. Всегда долго разговаривала с ним, жаловалась ему на Надийку, которая-де не считается с ее мнением, хотя к советам материнским прислушаться никогда не мешает, ведь то, чего дети не понимают, матери чувствуют сердцем. Говорила — с первого взгляда не понравился ей Михаил. А он, Юрко, ей по душе — о таком смирном и совестливом зяте только и мечтает.

Вздохнула женщина и сказала:

— Ох, чуяло, чуяло сердце, что так будет, так оно и вышло…

— Как?

— Бросил ее Михаил. И уехала она из дому…

— Куда? — вырвалось у Юрка.

Мать заплакала. А когда успокоилась, так на его вопрос и не ответила. О Михаиле говорила. Болтает он, что жениться ни на ком не собирается, а в том, что девчата сами к нему льнут, не его вина. И верно, липнут, липнут к нему, будь он неладен. И что только в нем находят? Видели — опять какую-то дуру в лес на своей тарахтелке возил. Соседка мне говорит — сходи-ка ты в милицию, пускай у него мотоциклетку отберут, а не то всех девчат в селе перепортит. А не отберут, так я, говорит, сама ему, бугаю окаянному, колеса шилом проткну, ведь и у меня дочка — хоть и без паспорта пока, а красивая.

— Да разве пойду я в милицию, — сокрушалась мать, — и перед людьми стыдно, да и Надийка наказывала: «Не смейте позориться! Не маленькая я, сама за свои поступки отвечать буду». Одним словом, нашла коса на камень. Что же мне, матери, делать теперь? Была доченька — и нету. Уехала, вернется ли когда назад? Успокаивала меня — мол, не первая еду, многие уезжают, всем на земле места хватит.

— Так куда же уехала? — в нетерпении повторил свой вопрос Юрко.

— Ой, не знаю, сы́нку, не ведаю… — И, словно почувствовав недоверие, добавила: — А если б и знала, то не могла бы сказать. Надийка наказала — никому ни слова.

Юрко понял, что мать знает, куда поехала дочь, и от этого стало легче на сердце. Если она знает, то и он сможет узнать. Каким образом, не представлял пока, но он разыщет Надийку хоть на краю света.

Побежал в больницу — опять ноги сами собой понесли. На работе скажут более определенно.

В коридоре увидел ту же санитарку, у которой в прошлый раз допытывался о Надийке. Тогда она вроде бы сочувственно отнеслась к нему. И теперь он обрадовался, будто родственницу близкую встретил, бросился к ней, но она огрызнулась так сердито, что Юрко растерялся:

— Не приведи господь с такими проходимцами связываться! Свели девку с ума, лишили больницу такой золотой работницы, а теперь еще шатаются тут, допытываются — где да что? От таких вот света белого не взвидишь и сбежишь за тридевять земель!

— Вы, пожалуйста, не сваливайте с больной головы на здоровую, — не стерпел Юрко. — На один аршин всех не меряйте.

— Все вы одним миром мазаны, — не унималась санитарка. — Пока не доверишься — на руках носите, а поверишь — и все. Я в молодости тоже вот так поверила и на всю жизнь поплатилась. Да разве найдется на свете такая, чтоб не лила из-за вашего брата горьких слез?

— Не знаю… — присмирел Юрко.

— Да откуда тебе знать? — еще яростней наседала на него женщина, будто и впрямь Юрко был виноват. — Вам только бы своего добиться, а там хоть трава не расти. Знаю я таких! Метлой вас надо, метлой! — И она угрожающе подняла веник.

Юрко понял, что санитарке ничего не стоит от слов перейти к действию, и потому счел за лучшее подобру-поздорову ретироваться, тем более что вокруг начали уже собираться люди и, толком не зная, в чем дело, дружно поддерживали санитарку, гневно осуждая незнакомого парня, который натворил что-то да еще пытается оправдываться.

Вышел из больницы, угрюмо побрел по аллее. Среди кустов сирени заметил скамейку, опустился на нее и увидел вырезанные ножом буквы — «М + Н =».

И вдруг догадался: да это ж Михаил и Надийка. Да-да, скорее всего, они! Больница-то рядом!

После знака равенства нет ничего. Значит, уравнение ждет еще своего решения. Он горько усмехнулся, достал из кармана свой монтерский ножик, которым зачищал изоляцию на проводах, и вырезал еще две буквы. Получилось: «М + Н = Н + Ю».

9

Юрко так и не узнал, куда уехала Надийка.

Заходил еще раз к матери, был в больнице, даже решился поговорить об этом с Михаилом, но все напрасно.

Вечерами околачивался возле ее двора, стараясь не попадаться на глаза матери. Ждал счастливого случая. Но случай представился совершенно неожиданно и совсем не рядом с Надийкиным домом. Как-то поднялся Юрко к фонарю на столбе возле почты — сменить перегоревшую лампу. И вдруг увидел Надийкину мать. Она семенила по улице, а в руке, словно нечто хрупкое, бережно держала конверт.

Одета была по-праздничному — то ли всегда так одевалась, выходя в центр села, то ли потому, что несла это письмо. Сверху маленькая женщина казалась еще меньше.

Наверно, это письмо Надийке, а если так, то на нем есть ее адрес. Обычно сельчане не опускают писем в ящик, а сдают их работникам почты. Вот бы выпросить его, чтобы только взглянуть. Нет, не дадут, да и сам он не решится просить, — сразу догадаются, что к чему, и на смех поднимут. А если явиться к ним по служебному делу, ну, скажем, под видом ремонта электросчетчика или проверки проводки, и как бы невзначай зайти за стойку и незаметно просмотреть сданные письма? Нет. Незаметно никак не получится.

Между тем мать Надийки в здание почты не вошла. Остановилась у крыльца, еще раз посмотрела на конверт и опустила его в почтовый ящик, висевший под окном. Заглянула в прорезь — проскочил ли конверт внутрь, и, постояв с минуту, словно не желая расставаться с написанным, неуверенно тронулась с места и мелкими шажками пошла по улице. Отойдя немного, оглянулась, словно проверяя, не угрожает ли какая опасность ее письму, и двинулась дальше.

Как же теперь быть? Когда и кто будет доставать почту из ящика? Удастся ли тогда подойти и попросить? И покажут ли конверт?

Так и не заменив перегоревшую лампу, цепляясь за столб то одним, то другим металлическим когтем, спустился на землю. Снял когти и пояс с цепью и, подбежав к почте, остановился у синего ящика. Внимательно перечитал надпись на нем — когда забирают корреспонденцию. Сегодня не будут. Это хорошо. Присмотрелся, как прикреплен ящик к стене. Не удержался, попробовал — и сразу же отдернул руку. Показалось, кто-то пристально следит за ним. Оглянулся — никого.

Направился к другому столбу — напротив почты. И, хотя лампа на нем была в порядке, полез наверх. Долез до фонаря, чуть открутил лампу — чтобы не загорелась, когда включат электричество. Сегодня ночью здесь должно быть темно.

Затем вернулся в контору. Спрятал рабочий комбинезон и когти в свой шкафчик, переложил из чемоданчика в карман небольшие кусачки и пошел домой. В красный уголок, где ребята смотрели футбол по телевизору, даже не заглянул, хотя несколько дней ждал этого матча.

Дома, войдя в свою комнату, старательно прикрыл за собой дверь и принялся рыться в ящике стола — искал конверт. Тихо скрипнула дверь. Даже вздрогнул. А-а, мама… Пора ужинать? Да-да, конечно, он с утра ничего не ел. И не хотелось. Но, чтобы мать ничего не заметила, не охала, покорно пошел к столу и торопливо съел все, что там было. Вернулся к себе, нашел конверт. Кому же писать? Вспомнил товарища, который служил в армии. Недавно отвечал ему, а от него пока ничего не получил, но послать можно, друг не удивится, — знает, что Юрко любит писать письма.

Итак, он подойдет к ящику, вроде бы для того, чтобы бросить письмо, а на самом деле… Даже себе не хотелось признаться, что дело задумал недоброе. Но ничего другого придумать не мог.

Вообще-то он совершенно спокойно, как и любой другой человек, мог подойти к почте, сейчас же почему-то прошел мимо, нервно комкая в руке конверт.

Лампочки на столбах не горели, а вот окно прямо над почтовым ящиком светилось. Правда, оно завешено было снизу газетой, но все равно казалось ему очень ярким. На почте, наверно, кто-то дежурит. Юрко прошелся еще несколько раз мимо почты. Внутри незаметно никакого движения. И он вспомнил — окно это и раньше часто оставалось допоздна освещенным. Очевидно, свет не гасили специально, чтобы виден был почтовый ящик.

Прошелся еще разок… Тишина. Никого. Только окно светится ровно и спокойно, будто дремлет.

Дрожащие пальцы нащупали в кармане кусачки, судорожно сжали их. Подкрался к ящику. Неистово колотилось сердце, ноги подкашивались, а видел в полутьме лишь темное пятно ящика на сероватой стене.

Решительно поддел снизу, и — к удивлению — ящик легко отделился от стены, будто специально так слабо прикрепили, чтобы легче было снимать, когда понадобится. Он перевернул ящик и вытряхнул из него несколько конвертов. Поднял, поднес к глазам. Один, второй — не то. Вытряхнул еще. Наконец-то! Впился взглядом в угловатые каракули. Все! Торопливо повесил ящик на место, затолкал конверты назад, и в тот же миг словно его мешком накрыли. От неожиданности не понял сначала, что произошло. И только потом сообразит: погас свет в окне. Внутри кто-то выключил его, сейчас выйдет на крыльцо, заметит, если уже не заметил…

Хотелось броситься бежать, но невольно задержался. А зачем, собственно, убегать? Ведь почтовый ящик на месте, а он может стоять здесь, никому не запрещено.

Затаился, слившись с густой темнотой, укутавшей, казалось, всю землю. Ждал. Но никто не выходил. Тогда догадался — это по всему селу отключили свет, вот и погрузилось оно во тьму. Лампа на почте погасла вместе со всеми остальными. Значит, сейчас двенадцать…

Никто не выйдет из здания почты, бояться некого, все обошлось. Темнота надежно скрывала его и от других, и от самого себя, даже от собственной совести. Проверил, как прикрепил ящик. Порядок! Пригнувшись, вдоль стены проскользнул на тропинку.

Торопился домой, а в мыслях все время повторял адрес: Днепровская ГЭС, поселок Подгорный, общежитие… Да если, б и забыл название поселка или номер комнаты, то осталось бы в памяти — «Днепровская ГЭС», а этого вполне достаточно, чтобы разыскать Надийку.

Теперь-то он ее найдет!

Когда прибежал домой — вспотевший, запыхавшийся (не только от быстрой ходьбы), мать не спала.

Огонь зажигать не стал — раздевался в темноте. Ощутил что-то в кармане. Что это? Достал и при бледном лунном свете увидел — да это же его письмо, которое он так и не опустил в почтовый ящик.

 

Часть вторая

СИНЯЯ ПТИЦА

1

Хорошо, что в селе не знают, куда уехала Надийка. Теперь, когда он, Юрко, собрался на Днепровскую ГЭС, никто не догадается, чего ради он едет туда.

Из колхоза отпускать не хотели — здесь тоже нужна молодежь, но помогли в районе, и Юрко ехал на строительство по комсомольской путевке. А люди подумали: «Решился, мол, хлопец судьбу испытать, на белый свет посмотреть, деньжат заработать. В любви ему не повезло, вот и решил бедняга немного развеяться, в других краях счастья поискать».

И никто не знал, что уехал он только ради  н е е, ради своей Надийки, и другого никого и ничего не искал и искать не собирался.

…Огромная синяя стрела-указатель с белой надписью «Днепровская ГЭС» напоминала синюю птицу. Когда-то Юрко песню слыхал об этой птице, за которой гонишься, гонишься, а догнать не можешь.

Большой прозрачный, как аквариум, автобус свернул туда, куда указывала стрела. Выложенная бетонными плитами дорога шла по лесу и то взлетала вверх, то круто устремлялась вниз.

Потом лес расступился — и перед глазами возникли уходящие вдаль песчаные холмы с одинокими соснами, будто выписанными на голубом фоне неба, а дальше разворачивалась панорама громадного строительства.

Автобус катился и катился по бетонке, будто хотел показать стройку со всех сторон или никак не мог выбрать место, где лучше ему остановиться. Наконец затормозил возле столовой с высокими стеклянными стенами, с красивой, вполне городской вывеской. Худощавый шофер с усиками, в берете, распахнул дверцу:

— Прошу всех в столовую на проверку: кто быстро ест, тот быстро работает.

Юрко, думая только об одном — как найти Надийку, зашагал по бетонке дальше.

Вокруг гудело и скрежетало, хлопало и ухало. Захлебывались в собственном реве великаны-самосвалы, каких Юрко еще и не видывал. Машины буксовали в песке, натужно выли, одни везли цемент и камень туда, откуда другие их вывозили. То ли кто-то что-то перепутал, то ли так нужно было или просто ни у кого здесь не было времени, чтобы разобраться, все торопились, и со стороны все это казалось какой-то неразберихой.

Внизу зиял огромный котлован, такой глубокий, что люди на дне его казались совсем крохотными. Где-то среди них и Надийка, такая же махонькая и незаметная. Как разыскать ее в этом муравейнике?

На него кричали, требуя, чтобы он ушел с дороги, автомашины сигналили, трезвонили электрокраны, а он шагал и шагал, пока неожиданно не распростерлись перед его взором широкие приднепровские дали — зеленые луга и поймы с голубыми зеркалами озер, золотые песчаные берега и отмели.

Он остановился над обрывом. Ветер ласкал лицо, нежно гладил волосы, и мгновенно отошли на второй план все шумы и грохоты. Красота земли умиротворяла душу и сердце.

Юрко вздохнул: «Где тут может быть Надийка? Где искать ее?..»

Незаметно подошло обеденное время. Пожалуй, зря не послушался шофера. В столовой сейчас легче всего встретить кого надо. Обедать-то приходят все, значит, и Надийка туда придет. Вот и встретились бы. Он скажет, что тоже приехал сюда по комсомольской путевке и что понятия не имел, что она здесь, но встрече случайной рад. Впрочем, сможет ли так притворяться? Вряд ли. Да и Надийка сразу обо всем догадается.

Пошел назад, и снова вокруг все ревело, бухало, тарахтело, с фырканьем мчались самосвалы.

Будто о перерыве на обед здесь вовсе и позабыли.

И возле столовой тоже было шумно, все торопились, спешили даже поесть. Очевидно, во всем царил здесь неудержимо-стремительный ритм.

Остановился у двери, чтобы не прозевать Надийку. Его толкали, дергали, теснили. А Надийки нигде не было видно.

Решил искать поселок Подгорный. Нашел. Ровными рядами, как игрушечные эшелоны, тянулись передвижные жилые вагончики — синие, оранжевые, зеленые, а между ними стояли кое-где бараки.

В центре высилось трехэтажное, облицованное мозаикой здание. Общежитие. Словно специально так поставлен дом, чтобы легче было его найти.

Остановился поближе к входу, внимательно вглядываясь в проходящих мимо людей. Девушки в спецовках, в косыночках, очень похожи друг на друга. Но Надийку он узнает даже с закрытыми глазами — по звуку шагов, по голосу, по чему-то еще, необъяснимому для других и понятному только ему.

Действительно, сразу узнал. Хотя казалась другой. Будто и она и не она. Может быть, это здешняя одежда так ее преобразила. Он ведь привык видеть ее в белом халате, в шапочке — тоже белоснежной, легонькой, она казалась в таком наряде какой-то неземной. А сейчас была она в грубой задубевшей куртке, в заляпанных цементом брюках, таких же грубых и неуклюжих. Казалась пополневшей и, пожалуй, от этого немного ниже, чем была.

Она приближалась к нему вместе с несколькими веселыми девушками, которые что-то возбужденно щебетали, заливаясь озорным смехом. Она не улыбалась — шла задумчивая, будто не узнавала его или не видела. Может быть, так и прошла бы мимо, не шагни он ей навстречу.

— Надийка! — воскликнул он так проникновенно, что девушки мигом притихли, а она вздрогнула от неожиданности. Значит, действительно не замечала его. Во взгляде ее промелькнуло было радостное удивление, но тут же погасло. Она растерялась и еще больше помрачнела. Видимо, не собиралась, не хотела встречаться с теми, кто знал ее, а тем более — кто знал о ней все. Опустила на мгновенье глаза, а когда посмотрела на него, не было в ее взгляде ничего, кроме холодности и безразличия.

— Здравствуй, Надийка! — взволнованно произнес Юрко и протянул ей руку.

Надийка нехотя кивнула в ответ. Хотела уйти вместе с попутчицами, но он решительно преградил ей путь, сам удивляясь своей настойчивости. Остановилась и Надийка, молча ожидая, что будет дальше. Одна из девушек шутливо фыркнула: «Женишок явился!», другая прыснула от смеха, но обе сразу умолкли, почувствовав какую-то непонятную серьезность происходящего.

Зашагали, затопали дальше, оставив их одних, но все еще оглядывались.

Однако решительность Юрка так же внезапно исчезла, как и возникла. Смотрел он на Надийку и не знал, с чего начать разговор. А ведь мысленно готовился к нему, перебирая в уме всевозможные доказательства и доводы. И надо же — все слова мгновенно вылетели из головы, и казалось, с чего ни начни, Надийка обидится и уйдет.

Надийка, не дожидаясь, пока он заговорит, не спеша тронулась с места, и Юрко медленно побрел следом.

И, как бывает в таких случаях, спросил о том, что было совершенно очевидно:

— Ты с работы?

Она невольно улыбнулась:

— Нет, с танцев…

Ирония не обидела его, а даже обрадовала: Надийка шутит, значит, беда не одолела ее.

— С танцев? А тогда где ваши кавалеры? — спросил он осторожно, пытаясь попасть в тон, но она не оценила его усилий и опять стала мрачной и бросила пренебрежительно и резко:

— Обойдемся без кавалеров. Зачем приехал? Зачем меня преследуешь? Только-только все улеглось, притихло, а тут снова ты. Опять двадцать пять. Как мне все это противно! — Она умолкла, с трудом сдержав себя, и в глазах задрожали слезы.

И тогда все тщательно продуманное забурлило в нем, выплеснулось неудержимым потоком слов: он, Юрко, не может без нее, никак не может, что бы она ни думала, как бы ни обижалась, он будет рядом, они будут вместе, потому и приехал сюда, чтобы работать здесь, быть с нею, он найдет квартиру, заберет ее к себе… Ведь  т о т  связался уже с другой.

Надийка ничего не желала слушать, зажмурила глаза, замахала руками:

— Не надо! Не надо!

— Я приду к тебе в общежитие.

— Не надо! — И, даже не попрощавшись, она побежала догонять подруг.

2

Михаил — негодяй, бросил ее и возвращаться не собирается. В этом она убедилась. Он, Юрко, готов ждать ее сколько угодно. Поступить на работу и ждать. Человек всегда в ожидании, всегда надеется на лучшее.

Все это верно. Но что, если он, Юрко, будет счастлив, а она нет?

Казалось бы, все само пришло к желаемой развязке, а выходит — ни на йоту не стало проще, чем прежде, и неизвестно, удастся ли вообще всю эту ситуацию преодолеть.

Он вспомнил, как Надийка навестила его во время болезни. Приход ее тогда вернул его к жизни. Теперь он должен навестить ее, как больную, и вернуть к жизни, а может быть, и завоевать ее сердце.

Но, к сожалению, не все совершается так легко, как хотелось бы.

Оформиться на работу оказалось не просто. До полудня просидел у барака, где помещался отдел кадров, вместе с другими, такими же, как он, юношами и девушками, приезжими и местными.

Когда подошла очередь Юрка, он начал было подробно рассказывать о себе, но его не стали слушать — взяли документы и попросили зайти завтра. Здесь, дескать, ни одно дело, даже простейшее, не решается с бухты-барахты.

Юрко попытался настаивать на своем. Его спокойно выслушали и опять повторили то же самое.

Что ж, пусть будет завтра. Только бы не было волокиты, а то вон некоторые ребята толклись здесь уже не один день. Повсюду висели призывы: «Молодежь, на стройку!», «Девушки и юноши, ваши руки нужны строительству!», а рядом наклеены были длинные перечни профессий, среди которых Юрко отыскал и свою — электромонтера. Все тут были нужны, а отдел кадров был невозмутим, будто призывы эти его не касались.

В гостиницу возвращаться не, хотелось. Купил яблоки и виноград и отправился в общежитие.

Когда на стройку опустились фиолетовые сумерки и одинокие сосны на песчаных холмах превратились в силуэты, когда вспыхнули ослепительные прожекторы над котлованом (там работы не прекращались и ночью), с реки потянуло прохладой, Юрко вошел в женское общежитие.

— Куда? — грубо остановила его вахтерша.

Назвал номер комнаты.

— Там никого нет! — отрезала вахтерша.

— Но как же… Надийка должна быть… — возразил Юрко.

— Надийка?

— Да-да… Вот фрукты несу…

— Фрукты? — переспросила вахтерша и строго глянула на пакет, будто Юрко мог пронести, скажем, бомбу или змею.

— Ага, яблоки, виноград…

Она протянула руку, достала из пакета одно яблоко — ароматное, краснобокое, вытерла о кофту и с сочным хрустом впилась в него крепкими зубами.

— Вкусные. Неси, неси. Ей нужно.

На радостях Юрко хотел выложить на столик еще и гроздь винограда, но женщина решительно возразила:

— Не надо! — И строго напомнила: — Иди, но только до одиннадцати. — И добавила, вздохнув: — Вот оно как частенько бывает…

Что-то обидное послышалось Юрку в ее словах — значит, и здесь кое о чем догадываются! — но допытываться не стал. Кивнул утвердительно: что бы ни говорила сейчас вахтерша, согласишься, только пропустила бы.

Перед Надийкиной комнатой зачем-то тщательно вытер туфли, хотя на улице было сухо, да и поднялся уже на третий этаж. Потом, вдохнув поглубже, постучал в дверь. Показалось, что постучал очень тихо и его не услышали, поэтому нажал на ручку и, приоткрыв дверь, спросил: «Можно?»

Никто не ответил, лишь испуганно скрипнула кровать, и Юрко заметил: там кто-то зашевелился. Сообразил, что поторопился войти, но закрывать дверь было поздно — так и остался стоять у порога. Еще раз растерянно повторил совсем некстати: «Можно?»

Надийка была одна. Сидела на кровати в домашнем халатике. Суетливым движением запахнула его потуже. Ноги прикрыла одеялом.

— Извини, — улыбнулась доверчиво. — Я такая мерзлячка. Люблю читать в постели.

Только теперь он заметил на коленях у нее книгу Ольги Кобылянской.

Мгновенно вспомнил — еще когда они дружили с Надийкой, когда еще она не отдала предпочтение Михаилу, видел у нее дома эту книгу.

— Так ты ведь уже читала ее.

— Я ее в третий раз читаю, — подтвердила Надийка. — И хочется читать и читать снова. Сильная вещь.

— Когда книга близка сердцу, она волнует, — сказал Юрко и почувствовал себя немного уверенней, потому что сейчас Надийка была не такой, как вчера, при встрече на улице: и взгляд вроде другой, и голос, и вся она — в линялом халатике, с по-детски подогнутыми под себя ногами — казалась какой-то по-домашнему близкой.

— Да ты садись… — предложила она наконец гостю, который все еще нерешительно переминался с ноги на ногу. В глазах ее промелькнули смешинки: вероятно, вспомнила, что стоит он точно так, как когда-то она в его комнате стояла, спрашивая: «Не прогонишь?»

Юрко положил пакет на стол. Яблоки выкатились.

Надийка опять поправила халатик, но на этот раз Юрко понял: она беременна. И он не мог отвести взгляд от округлившегося Надийкиного живота, хотя прекрасно понимал — нехорошо, не надо так вот глазеть. И Надийка наконец заметила его взгляд, все поняла — и вдруг, чего Юрко никак не ожидал, упала лицом в подушку и зарыдала — в голос, безутешно, и книга судорожно вздрагивала в ее бледных руках.

Надийка рыдала, а он стоял над нею, будто над безнадежно больной, и не знал, что сказать, как утешить, как поступить. Хотелось подсесть к ней с краешку на кровать, обнять худенькие дрожащие плечи, гладить рассыпавшиеся светлые косы, целовать их, нежно приподнять ладонями лицо и целовать глаза, только бы остановить слезы, целовать ее губы, болезненно вздрагивающие от рыданий.

Что-то нужно сказать, сделать, но что именно, Юрко не знал. Она плакала, всхлипывая, а он продолжал стоять в одной и той же позе. И вдруг, неожиданно для самого себя, хриплым, не своим голосом сказал:

— Перестань! Тебе нельзя теперь волноваться…

Надийка сразу послушно утихла, замолкла, видимо, овладело ею чувство, которое сильнее всех других, — великое чувство материнства.

3

С неделю Юрко оформлялся. Теперь приходилось думать не только о себе и встречах с Надийкой, а о более серьезном, семейном, чего до сих пор не было, чего он, собственно, четко и не представлял себе, но что стало отныне реальностью.

Устроившись на работу, получил небольшую комнатку в передвижном вагончике. Отдельную, поскольку убедил рабочий комитет, что у него есть девушка, живет в общежитии. Получив комнату, они, мол, поженятся, и место в общежитии освободится.

Боялся, что не поверят, — коряво он говорил. Однако поверили. И именно потому, что очень уж запинался он и смущался. Дали ключ, даже поздравили.

Вагончик — новый, голубой, с широкими окнами и высоким крылечком, похожий на дачный домик, — стоял неподалеку от женского общежития, и Юрко, получив ключ, сразу же помчался к Надийке. Он был уверен, что теперь разговор пойдет по-иному, ведь действительно — как ей оставаться в общежитии с ребенком.

У Надийки ребенок! Это порождало страшную сумятицу мыслей, в которой никак не мог разобраться. Тут были и опасения, и растерянность, и надежда. Ребенок теперь будет  и х, никто не узнает, чей он на самом деле — он, Юрко, женится на Надийке и оградит ее от пересудов и сплетен.

Так размышлял он, мчась в общежитие и сжимая в кармане ключ, но Надийки в комнате не оказалось — на ее месте крепко спала другая девушка.

Всполошился — не случилось ли беды? Соседки Надийки заявили, что ничего не знают, а вахтерша отрубила:

— Я не справочное бюро!

— Да что вы все лжете! — воскликнул-ошеломленный Юрко. — Почему это люди так любят обманывать? Смотрят тебе в глаза и спокойно говорят неправду. Разве так можно?

Искренние, от сердца слова, видимо, всколыхнули зачерствевшую душу вахтерши. Она призналась — под страшным секретом, — Надийка уже в декретном отпуске, а на ее место временно поселили другую — с жильем-то туго. А Надийка уехала к подруге в село — роддома тут еще нет.

И добавила:

— Родильный дом здесь раньше всего строить надо… Девчонки-то какие пошли!

— Разные есть и девчата, и ребята, — возразил Юрко. — Только про Надийку вы плохо не думайте.

— Ишь ты, какой адвокат нашелся! — фыркнула вахтерша, но посмотрела на него с уважением.

— Так куда она уехала? — спохватился Юрко, не спорить же пришел он сюда. — К какой подруге, в какое село?

— Вот этого я не знаю, — развела руками женщина, и Юрко почувствовал, что на этот раз она не соврала. — Не знаю! — твердо повторила вахтерша, давая понять, что разговор окончен.

Юрко не спеша вышел из общежития, удрученный, побрел по улице; бросился было назад — еще что-то спросить у вахтерши, да только махнул безнадежно рукой — напрасно, мол, — и двинулся дальше, сам не зная куда, хотя рука в кармане упрямо сжимала холодный металл ключа. Даже забыл, что уже имеет жилье.

Снова направился к Днепру. Там всегда становилось легче, успокаивалось сердце, прояснялся разум и постепенно наступало какое-то просветление.

Безбрежная земная ширь, бездонное синее небо, тихая прохлада недвижно струящихся вод и ласковое благоухание зелени успокаивают душу.

Остались позади большие и малые строения, всматривающиеся во тьму разноцветными глазами освещенных окон; смеющиеся люди; грохот, лязг, рев, ослепительные вспышки в котловане.

Он шел, не зная куда, потому что синяя птица его счастья снова выпорхнула из рук.

Когда у ног его послышался плеск невидимых во тьме волн, остановился, прислушался. Казалось, не волны, а крылья этой сказочной птицы шелестят, и манит, она, и зовет, а где скрывается — неизвестно.

Долго стоял в сумерках над водой, будто уже и самого себя не ощущая, словно было здесь одно только бескрайнее пространство и полусонные вздохи дурманящей тишины.

И мысли… Его безутешные мысли.

Почему Надийка усложняет то, что просто и понятно? К чему это упрямство и недоверие? Откуда они? Разве не ясно, что теперь лучше всего для них сойтись и жить вместе, отбросив, забыв прежние недоразумения. Все начать сызнова…

И чем больше он думал, тем тверже укреплялся в мысли: Надийке просто неудобно сразу после разрыва с Михаилом броситься в объятия к другому, да еще к тому, кто об этом знал. Ей неловко смотреть ему в глаза, слушать пусть еще пока и не высказанные им обвинения. Вероятно, так и должно быть, в этом проявлялась его Надийка, честная и искренняя, не бросающаяся на то, что подвернулось, что выгоднее; она никогда не поступится своей совестью. Именно такой он и любит ее.

Она и теперь пыталась оставаться сама собой и становилась поэтому еще родней и желанней, и он, как бы ни казалось это унизительным, тоже останется самим собой и не откажется от нее.

Будет искать ее и обязательно найдет, как бы она ни избегала его, — ведь никому еще не удавалось избежать собственной судьбы.

Мысли вспыхивали и тускнели, но чем больше их накапливалось, тем выразительнее становилась одна: он заберет Надийку с ребенком к себе как муж, как отец. Прямо из родильного дома в свой голубой вагончик.

Он обойдет и объедет все родильные дома в округе.

И он найдет ее и будет носить ей передачи и цветы, будет писать записки, а когда подойдет время, подкатит туда на такси — обязательно на такси, на голубой «Волге»! — и повезет молодую мать в свой, в ее, в их общий дом. Только так!

Для начала хватит им одной комнатушки, потом сосед-одиночка куда-нибудь переселится, и они займут весь вагончик — две комнаты с кухонькой, и заживут как следует. Он уже наслышан о подобных случаях. Семейных на стройку принимают неохотно: не хватает жилья, но если возникает семья, а здесь семьи появляются быстро, — тогда дают целый вагончик.

Никто и не догадается, что ребенок чужой.

Чужой! Сам удивился этому слову, как только смог подумать такое! Почему же чужой? Надийкин, а все Надийкино — это их общее.

Старался отогнать уколовшее его самолюбие слово. И все же перед глазами невольно возник  т о т, Михаил. Юрко даже зажмурился, будто Михаил действительно стоял перед ним, а видеть его вовсе не хотелось.

Не нужно об этом, не нужно! Не подозревал даже, как эта маленькая колючка разрастется потом в темные тернии, сквозь которые придется ему продираться всю жизнь.

4

Директор их совхоза шутил: «Кроме всего прочего, я еще и работаю». Хотя работать приходилось не «кроме всего прочего», а прежде всего. Это Юрко особенно остро ощутил на стройке. Каждый день работы оказывалось невпроворот, словно накануне совсем ничего не делали. Трудились не переводя дыхания. И все-таки Юрко успевал заглянуть в соседний поселок, в родильный дом, принимавший рожениц со строительства.

Юрко приезжал туда автобусом и останавливался у приколотого кнопками листка. Сперва искал только знакомую фамилию, а затем с любопытством просматривал вес младенцев. Казалось, что у Надийки будет ребенок самый крупный, самый необыкновенный.

Лучше пусть будет девочка. Она, скорее всего, будет похожа на Надийку, а мальчик — на  т о г о… Глупости какие-то лезут в голову. И все-таки хорошо, что в списках указывается только мать, а отцов не вспоминают. Ребенок Надийки будет носить его отчество: Юрьевна или Юрьевич.

Юрко ловил себя на том, как подсознательно то и дело возвращается к унизительному и обидному прошлому, связанному с Михаилом. Успокаивал себя надеждой, что это пройдет сразу, как только начнут жить с Надийкой. И забудется навсегда.

Старался думать о ребенке, о такси, на котором повезет его и Надийку домой, об отдельной комнате в вагончике.

Однажды, в который раз читая список, вздрогнул — в списке стояла фамилия Надийки. Имя другое, а фамилия ее. И родила дочку, четыре килограмма. Как он и надеялся. Не нарочно ли скрыла свое имя? Но нет, оказалось не она, а однофамилица.

Случай как бы приблизил к ожидаемому. Теперь подходил к списку с трепетом, как настоящий молодой отец, с нетерпением и тревогой ожидающий своего первенца.

Но вот наконец дождался… Сошлись и фамилия, и имя матери, а вот ребенок… Мальчик, и вес самый заурядный.

Час спустя он примчался с огромным букетом цветов. Прихватил с собой тоже не маленький, полосатый херсонский арбуз. Толком не знал, что нужно роженице. А арбуз всем полезен.

Приняли — и арбуз, и цветы, пошутили — такого арбуза хватит на всю палату.

— А записку? От кого? — напомнила миловидная санитарка.

«Фу-ты!» — удивился сам себе, вылетело из головы. Конечно же нужно поздравить, хотя Надийка и без письма догадается, что это он. Не примчится же сюда Михаил на мотоцикле. Вот, опять Михаил лезет в душу, будь он неладен. Время ли думать сейчас о нем!

Вырвал из записной книжки листок, достал ручку, пристроился на подоконнике — к столу не пробьешься. Написал: «Надеждушка, поправляйся. Напиши, когда вас забрать». Хотел подписаться, но передумал: «Надеждушка» — этим все сказано, ведь никто, кроме него, не называл ее так.

Отдал записку и стал ждать ответа. Сам того не замечая, то выходил из вестибюля во двор — подышать свежим воздухом, успокоиться, то возвращался назад — и снова слушал, не вникая, монотонные разговоры таких же посетителей, как он.

Что-то долго не отвечает Надийка. Уж не случилось ли чего.

В душе росло предчувствие чего-то недоброго. Нет-нет, все будет хорошо, ведь когда ехал сюда, в автобусе кондукторша дала счастливый билет — сумма начальных и конечных цифр совпадала. Не так уж часто попадаются такие билеты, а вот сегодня именно ему достался. Билет он не выбросил, бережно положил в карман, и теперь, в который раз, рассматривал его, снова и снова убеждаясь, что он на самом деле счастливый.

А ответа все не было.

Он снова вышел на крыльцо, возвратился, потом опять.

Ага, окликнули. Санитарка с укором посмотрела на него:

— Третий раз зову! Где вы только бродите?

— Я здесь, я все время здесь, — забормотал Юрко, но санитарка ушла.

Схватил письмо и… застыл от удивления. Это была его собственная записка. Неужели не захотела даже взять ее и прочитать? Не ответила. Зачем же возвратила назад? Или у нее нет сил ни прочитать, ни написать что-нибудь — так ей сейчас плохо, так она слаба? Почему же тогда эта санитарка по-человечески не сказала, не объяснила?

Дрожащими пальцами вертел измятый листик, как вдруг увидел в уголке: «Спасибо. Поговорим потом. Надежда».

Как же это он сразу не заметил? Наверно, у Надийки не было под рукой чистой бумаги, вот и написала на его записке.

Сердце забилось радостно и легко.

Если ответила, значит, он заберет их к себе. Иначе — для чего добивался отдельной комнаты! Не может же он перед людьми, перед рабочим комитетом оказаться лгуном!

5

Он и раньше не переставал думать о Надийке, а теперь он не думал ни о чем другом. Она снилась по ночам и днем все время словно была рядом с ним — где бы ни был, что бы ни делал.

Много раз перечитывал ее слова. «Поговорим потом». Скорее бы!

«Потом» наступило через несколько дней.

Он пришел в больницу, и Надийка, стоя у окна, объяснила жестами — иди, мол, в скверик во дворе, я тоже сейчас туда выйду.

Они сели, на скамейку, стоявшую в тени-деревьев.

Надийка — в выцветшем больничном халате из голубой байки, без пуговиц, без пояска — завернулась в него, как заворачиваются после купания в банную простыню. Она выглядела непривычно бледной, худенькой, прямо-таки прозрачной. Такой он никогда еще ее не видел. Но все равно была она красивее всех. И еще заметил Юрко — она удивительно спокойна. Такой Юрко тоже никогда ее не знал. Словно перед ним не Надийка, а какая-то другая, незнакомая девушка, одинокая, кроткая, и от этого почему-то еще более близкая и родная.

Она рассказала о соседках по палате, потом о сыне. Назвала его Петром — в честь своего отца. Благодарила за арбуз, который принес Юрко, большущий и очень сочный. Где только такой достал!

Говорила про то, как соскучилась по девчатам со стройки, и о том, что очень хочется маму повидать, и о многом еще. И все тихо, спокойно, ровным голосом — о важном и неважном. А вот то, о чем они должны были бы говорить прежде всего, упорно обходила молчанием.

Юрко догадался: она нарочно уводит в сторону. Значит, он должен начать.

— Надийка, так когда забирать  в а с? — специально выделил слово «вас», чтобы не ходить вокруг да около и чтобы она поняла все сразу. Пусть поймет, что он так решил давно и окончательно, что иных путей нет ни для него, ни для нее — только так, раз и навсегда!

— А ты хорошо подумал? — спросила она, помолчав немного, так же тихо и спокойно, как до этого говорила обо всем другом.

— Не только подумал, но и решил, — ответил он.

— Но ты не спросил моего согласия.

— Вот и спрашиваю.

Она улыбнулась.

— А если не соглашусь?

— Но почему же?

— Да хотя бы потому, что у меня — ненавистное тебе прошлое. Ты его мне никогда не простишь.

— Надийка, с чего ты это взяла?

— В жизни так часто случается.

— Не в жизни, нет, — горячо возразил Юрко, — это так только в книгах, которых ты начиталась.

— Нет, в книгах проще, чем в жизни. Ты не хочешь замечать сложностей. Ты придумал, тебе так хочется. А потом всю жизнь будешь считать, что пожалел меня, бедную, что у меня, мол, другого выхода не было.

— Ты так говоришь, как будто совсем меня не знаешь.

— Ты думаешь больше о себе, чем о моей судьбе. Вроде бы услугу мне оказываешь, бросаешь веревку, чтоб не утонула, а на деле хочешь обязательно сделать по-своему.

— Не по-моему, а по-нашему.

— Опять ты расписываешься за меня.

— Да нет же! Ну, скажи, а как хочешь ты? Как угодно, только не так, как я? Обозлилась на всех мужчин, а заодно и на меня.. Конечно, я тоже хожу в брюках и бреюсь. Но…

— Ты понимаешь, Юрко, что-то не дает мне покоя, что-то настойчиво сдерживает, предупреждает — не торопись, не лезь из огня да в полымя. Ведь никто не забывает прошлого.

— Все забыто, все! — горячо воскликнул Юрко.

— Ой ли? — недоверчиво покачала головой Надийка. — Есть вещи, которые не забываются.

Она умолкла, откинулась на спинку скамьи — худенькая, как девочка, прозрачная, снова зябко кутаясь в мягкий блекло-синий халат.

И впервые, глядя на Надийку, Юрку стало страшно, даже жутко, словно какой-то тревожный холод коснулся его сердца. Он на миг ощутил — да, действительно, не все так просто в жизни, как представляется ему. Вероятно, в Надийкиных словах есть доля истины — да, не все, далеко не все на свете можно забыть и простить.

Хотелось возразить Надийке, но не смог. Не поворачивался язык успокаивать, все равно прозвучало бы это фальшиво и неуместно, особенно в такую минуту. Молчал, поняв душой — сейчас молчание убедительнее и нужнее: оно способно сблизить надежнее любых, самых искренних слов.

Молчал Юрко, молчала Надийка, и в этой чуткой, напряженной тишине особенно отчетливо слышался доносившийся из родильного отделения отчаянный детский плач — тех, кто уже родился, и тех, кто только что является на свет.

Обычная жизнь начиналась сложно и болезненно. И, пожалуй, никогда не избавиться человеку от страданий, поскольку он с ними вступает в жизнь и с ними уходит из жизни.

Надийка вздрогнула, словно позвал ее кто-то. Вероятно, среди общего плача уловила голос своего малыша, проснувшегося и звавшего мать.

— Я побежала!

— Но мы… — попытался задержать ее Юрко, тоже поднявшись, — мы недоговорили.

— Потом… — рассеянно улыбнулась Надийка. Она вся уже была там, в палате. — Потом…

— Опять это «потом», — сокрушенно вздохнул Юрко. — И так всю жизнь — «потом».

6

В палате Надийку отругали соседки — что это она так обращается со своим: ушел, бедный, как в воду опущенный. Разве можно так трепать нервы и мужу и себе.

Надийка вяло защищалась:

— Ничегошеньки вы не знаете.

И думала о своем, взвешивала все снова и снова. Почему из-за нее должен страдать ребенок, расти без отца? Все равно, одной век не прожить, как-то ведь придется устраивать личную жизнь. Так почему бы не сейчас, ведь Юрко стремится к этому, любит ее. Любит? Но ведь и Михаил уверял ее, что любит. Клялся, шептал нежные слова. А потом бросил в самый трудный момент. Так, пожалуй, не сделал бы даже и совсем чужой человек. А она любила его, как любят в первый и, наверно, в последний раз. Все прощала и сейчас, пожалуй, простила бы, если б вернулся, и любила б еще горячей.

Но он никогда уже не вернется. А ребенку нужен отец.

И когда Юрко приехал за ними на такси, Надийка не стала ни противиться, ни возражать. Покорно стала собираться, но на все радостные поздравления — какой чудный сыночек, какой отец! — она лишь грустно улыбалась в ответ и едва сдерживала слезы.

Юрко суетился, с благодарностью отвечал на поздравления, но и он чувствовал себя неуверенно, его тоже одолевала какая-то неловкость, ему хотелось поскорее закончить все это — нелегко казаться счастливым перед пытливыми глазами, которые замечают намного больше, чем тебе хотелось бы.

— Ребеночка пусть отец возьмет, — сказала санитарка, а Юрко не сразу сообразил: о нем говорят. Отец! Даже вздрогнул от неожиданности, хотя, казалось, давно готовился к этому. Взял мальчика и понес, бережно прижимая к груди.

Наконец-то свершилось — вот она, его синяя птица, его Надийка, рядом с ним как жена, поедет к нему, будет жить в его доме-вагончике.

Только бы не спугнуть это счастливое мгновенье!

Таксист, бойкий парень, услужливо распахнул дверцы «Волги», а когда Юрко неловко — с ребенком на руках — протиснулся в машину, глянул веселым глазам на младенца:

— Ого, вылитый папаша! — и лукаво подмигнул.

Юрко покраснел, а таксист газанул так, будто собирался взлететь, а затем небрежно, словно, играя, взял баранку одной рукой и, весело насвистывая, помчался вперед. Юрко помрачнел, ему и это почему-то не понравилось.

Когда входили в вагончик, на крыльце стоял сосед. При виде белоснежного свертка в руках Юрко он удивленно поднял брови и протянул: «Ого-о, свадьба с приданым!»

Юрко сердито отвернулся.

Когда они вошли в комнату, Юрко положил малыша на стол, а Надийка перенесла его на постель и принялась перепеленывать.

Глядя на ее ловкие руки, Юрко мрачно сказал:

— Интересно, откуда сосед знает?

Надийка молча перепеленала ребенка, поднялась и так посмотрела на Юрко, что он не то что смутился, а растерялся.

— Пожалуй, мне лучше сразу уйти отсюда, — сказала она.

— Надийка! — воскликнул Юрко испуганно. — Не смей об этом говорить, не смей! — Он бросился к ней и схватил за руку, будто она действительно уходит, и начнет сейчас вырываться. Но Надийка покорно и устало прильнула к нему, нежная и доверчивая, и он, неожиданно ощутив ее так близко, как никогда еще не было, не веря своему счастью, порывисто обнял ее, прижался лицом к ее лицу, губами к губам, мягким, податливым, потом стал целовать мокрые от слез щеки, только теперь заметив, что Надийка плачет. Затем приник губами к одному глазу, к другому, целовал, целовал, будто стараясь закрыть их поцелуями, чтобы не лились эти жгучие солоноватые слезы, а они от этого, казалось, полились еще сильнее.

— Надийка, не надо, — шептал он. — Я не хотел тебя обидеть… Надеждушка моя, ну, пожалуйста. Знаешь, бывает со мной такое: хочу сказать что-то хорошее, приятное, а получается не то. Будто бы это не я говорю, а кто-то другой, злой и глупый, преследующий меня. А я, я понимаю, нет нам дела ни до кого, если мы вместе с тобой, если ты — м о я… Ведь ты моя, моя? — исступленно повторял он, все еще не веря в то, что произошло.

Надийка не успела ответить — заплакал малыш, и, высвободившись из объятий, она поспешила к нему…

 

Часть третья

ДЬЯВОЛЬСКИЕ КОРНИ

1

И даже здесь, на громадной стройке, где столько людей, столько семей, а еще больше разных семейных историй, не удалось им скрыть свою тайну.

Как-то зашел Юрко к соседу: надеялся, рано или поздно, а отселят соседа и им удастся занять его комнату — ребенок, семья у них. В двух комнатках будет, конечно, просторней, да и на кухоньке — тесной, загроможденной — станет свободней.

Поговорили о том о сем, а когда Юрко собирался уходить, сосед многозначительно прищурился и неожиданно задал вопрос, который, как почувствовал Юрко, давно ему хотелось задать:

— Послушай, старик. А что тебя заставило?..

— Что значит «заставило»?

— Ну, взять… с ребенком… Мало девушек, что ли?

— Любовь, — ответил Юрко.

— Что — «любовь»?

— Ну, любовь заставила.

Сосед недоверчиво хмыкнул.

Откуда они, соседи, обо всем узнают? Какая сорока приносит им на своем грязном хвосте чужие тайны?

И почему сосед не верит в любовь? Почему подозревает что-то плохое?

Целый день вертелся в голове, портил настроение, злил этот разговор.

Неужели всю жизнь будут приставать к нему с намеками, смотреть на него прищуренным взглядом? Ведь его любовь — необыкновенно чистая, светлая. И сейчас в памяти строчки стихов: «Так никто не любил. Раз в тысячу лет приходит такое чувство…»

Вывод сделал Юрко сугубо практический. Знают — пусть знают. Но от соседа-сплетника надо избавиться.

И он написал заявление в рабочий комитет с просьбой отселить соседа.

2

Когда его вызвали на заседание рабочего комитета, он почему-то настроился на самое худшее. Начнут доказывать, как трудно на строительстве с жильем, другие вон и этого не имеют, а ему, видите ли, мало. Семья, ребенок? Да разве только у него семья и ребенок! А сколько приехавших на стройку и техников и инженеров снимают квартиры в соседних селах. За десятки километров ежедневно ездят на работу.

Старался мысленно представить все вероятные возражения, отбирал и запоминал слова, которые могли, по его мнению, убедить членов рабочкома в том, что ему действительно невозможно жить в одной комнате и очень-очень нужна вторая. По правде говоря, даже не так нужна сама комната, как чтобы не было соседей.

Но усилий никаких не понадобилось.

Председатель рабочкома монотонно прочитал его заявление, так же, как читал уже многие другие. Потом спросил, кто хочет высказаться. Попросила слова небольшого роста девушка с решительным симпатичным лицом и черной, перекинутой на грудь косой. Комсорг строительства.

Остро глянула на Юрка (он даже вздрогнул) и, набрав в легкие побольше воздуха, заговорила громко и страстно, словно старалась, чтобы ее не перебили. Юрко не мог понять — готовилась ли она к выступлению заранее или умела говорить вот так, сразу, причем удивительно складно и вразумительно. И слова — самые нужные и точные — будто сами собой находились, и голос звучал уверенно и звонко. Даже когда от волнения он не улавливал ее мыслей или упускал какое-нибудь слово, чувствовал: она желает ему добра.

У Юрия, говорила она, называя его по имени, очень сложные семейные условия. Он не только передовик стройки, но и благородный человек. Не побоялся сплетен, а поступил так, как подсказало ему сердце. Таких людей, такие семьи, мы всегда должны поддерживать. Надо просьбу его удовлетворить.

Села так же порывисто, как и встала, и Юрко увидел, как до сих пор пылает ее лицо, как сжаты губы, как нервно теребит она кончик косы. Оказывается, совсем не легко ей было выступать.

В голове мелькнуло: Уля Громова.

Почему так подумалось, понять не мог. Из-за черной косы на груди, которую видел когда-то на портрете девушки из Краснодона? Из-за крепко сжатых, упрямых губ? Из-за ее выступления, которое все слушали, как завороженные?..

— Какие еще будут суждения? — спросил председатель.

— Какие там суждения, — сказал пожилой рабочий, не вставая, и все повернулись к нему. — Раз нужно, значит, дать.

— Голосуем… — напомнил председатель. — Кто за?

Подняли руки все. Руки были разные — мужские, женские, юношеские, и все одинаковые — крепкие, трудовые. Он с волнением смотрел на эти руки, и на сердце стало тепло. Как много хороших людей и столько в них доброты! Не все такие, как этот сосед.

3

Когда получили вторую комнату, в гости к ним приехала Надийкина мать.

Приглядываясь к внуку, теща сказала Надийке:

— Так вроде бы и на тебя похож, а глаза — ну, точь-в-точь Михайловы.

Юрка так всего и передернуло. Теща же, не замечая этого, начала рассказывать о Михаиле. Отгулял, мол, такой-сякой, свое, женился. Но, если правду сказать, — не сам женился, а оженили его. В селе до сих пор смеются, вспоминая, как мать той дивчины, с которой он любовь крутил да на мотоцикле катался, подстерегла его на улице и в волосы ему вцепилась. Михаил поначалу оборонялся: «Ладно, маманя, не кричи!», а потом завопил: «Тю, малахольная, да чихал я на тебя вместе с дочкой твоей!» Но женщина на глазах у всех исцарапала ногтями всю его рожу. Да еще пригрозила и глаза бесстыжие выцарапать, если только он ее дочку опозорить посмеет, и трыкалку разбить, и в милицию заявить, и со свету сжить, и в тюрьму засадить. Так, верите ли, испугался-таки, женился. И теперь как подменили его — и к теще не иначе как «пожалуйста», и по воду с коромыслом ходит.

Мать Надийкина наивно радовалась, что Михаил наконец-то попал впросак, и, рассказывая об этом, хотела угодить зятю, а для него каждое тещино слово, было солью на рану. Хотелось крикнуть, чтобы она замолчала, стукнуть кулаком по столу или встать и уйти куда глаза глядят.

Но в то же время хорошо, что Надийка слушает о похождениях Михаила, а то ведь поди вспоминает и думает о нем.

— Мама, — сказала Надийка, — хватит об этом. Каждый получает то, что заслуживает…

То, что она сделала матери замечание, понравилось Юрку, однако справиться с раздражением своим он так и не смог, оделся и вышел.

Вернулся поздно, подвыпивший. Тещи дома не было.

— Где мать?

— Уехала… — вздохнула Надийка. — Поссорились мы, она на автобус и пошла.

— Лучше бы и вовсе не приезжала! — грубо заявил Юрко. — Тоже мне адвокат! Кто знает, может быть, еще  т о г о  уговаривает сюда приехать.

— Никого она не уговаривает. Старая женщина — как думает, так и говорит, по-простому.

— Не ты ли сама попросила ее про Михаила все разнюхать? Потому, наверно, и приперлась сюда! — Юрко бросал обвинения, возникшие в пьяном мозгу и помимо воли слетавшие с языка.

Надийка смотрела на него непонимающими глазами. Губы ее беззвучно шевелились. Смотрела не мигая, будто видела мужа впервые. Но Юрко (лишь бы не поддаться, не признать несправедливость своих упреков) бросил ей в лицо:

— Ты ведь любила его!

А самому хотелось подойти к Надийке, обнять ее, приголубить, поцеловать, ни о чем не напоминая. Но что-то враждебное и жестокое сдерживало этот порыв, заставляло произносить слова, за которые — он ясно чувствовал — Надийка вправе была возненавидеть его.

— Только не юли! — распалял он себя. — Не думай, как получше соврать. Любила? Любила? — допытывался он, несмотря на то что сам прекрасно это знал, но надеялся — жена ответит сейчас уклончиво и, возможно, этим успокоит его.

А Надийка не умела кривить душой. Не видела в том необходимости. Впрочем, Юрко спрашивал о хорошо известном им обоим.

— Любила, — спокойно подтвердила она. — Если б не любила, разве отдалась бы ему!

— А меня? — напирал Юрко, словно нарочно бередя заживающую рану. — Меня ты не любишь и не любила!

Надийка молчала, а он наливался злобой, наседал, требуя ответа — сейчас, немедленно; губы его пьяно подергивались, дышал он тяжело и прерывисто, и несло от него водочным перегаром.

— Ты мне… — хотела найти слово помягче, чтобы Юрко угомонился (всегда боялась пьяных) и чтобы не очень покривить душой. — Ты мне ведь тоже всегда нравился.

Юрко взорвался:

— Ага! Значит — его любила, а я — только нравился?

— Подожди. Ты не даешь мне сказать.

— Не выкручивайся! Незачем! Сейчас ты правду сказала, и я ее до гроба не забуду. А я-то верил, что ты полюбишь меня.

— Разве об этом нужно говорить? Неужели ты сам не чувствуешь, как я отношусь к тебе?

— Нет-нет, не оправдывайся! Значит, только нравлюсь, а я хочу иметь настоящую любовь. Или она не для всех на свете? Слышишь, я хочу  л ю б в и, а не только нравиться.

— Успокойся! Я люблю тебя! — улыбнулась Надийка примирительно.

— Так ты же Михаила любила!

— Это было давно. Так давно, будто и вовсе не было.

— Будто. Но все-таки было. И его любила сильнее, а? Сильнее? Правда?

— Не помню.

— Чего не помнишь?

— Не помню, как я любила, — спокойно объяснила Надийка.

Совсем неожиданное «не помню», тон, которым было это сказано, ошеломили. Некоторое время Юрко стоял онемев, не дыша, лишь вяло вертелась в голове мысль: «Не смогла, не решилась даже соврать. Дескать, тебя люблю сильнее, одного тебя в целом мире так крепко люблю. Такую малость не захотела сказать. Ага! Значит, т о г о  любила сильнее».

Подмывало выкрикнуть что-то грубое, злое, даже размахнуться и ударить, но Надийка стояла рядом такая близкая и доверчивая, так спокойно и кротко смотрела на него, что все обидные слова улетучились сами собой.

— Нечего меня жалеть, не нужно, — сказал он наконец. — Ты сказала, что не любила меня, и этих слов я не забуду тебе всю жизнь!

— Ты сам не знаешь, чего хочешь, — горестно вздохнула Надийка.

Юрко чувствовал, что в его нападках и обвинениях действительно много несуразного, чего сам толком не понимал, и чем больше он высказывает все это, тем хуже будет для него самого. Однако остановиться не мог, пока вдруг не заметил, что Надийка, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, рыдает, вздрагивая всем телом. Тогда он мгновенно умолк, будто прикусил язык, и стал беспомощно озираться, словно старался понять, где он и что с ним происходит. Придя наконец в себя, бросился к Надийке, обнял ее вздрагивающие плечи. Гладя ее волосы, виновато повторял:

— Прости меня. Больно мне, ничего я поделать с собой не могу. Жизнь-то одна, и как прожить ее без любви?

— Я так и знала. Ты всегда будешь меня упрекать.

— Н-нет, не буду… — пообещал Юрко не очень уверенно. — А твоя мать пусть лучше сюда не приезжает.

Среди ночи Юрко внезапно проснулся, будто кто-то позвал его, потом долго ворочался с боку на бок, никак не мог заснуть. Старался припомнить подробности вчерашнего разговора, все, что спьяна наговорил Надийке. На душе было муторно. Разговор получился плохой, ненужный и досадный.

Но — как ни странно — хотелось продолжить его, говорить о наболевшем и в трезвом состоянии; тянуло к этому, как преступника к месту совершенного преступления.

Прислушался. Надийка, казалось, крепко спала, дышала ровно и глубоко. После такого разговора она может так беззаботно спать, а его не покидают, терзают подозрения.

Повернувшись, заскрипел пружинами кровати. Надийка тут же (она, конечно, не спала) протянула теплую руку, положила ему на грудь, спросила сочувственно:

— Не спишь?

— Думаю.

— Не нужно думать. Ничего плохого не думай. Мне с тобой так хорошо. Ну, зачем ты топчешь все, что появилось в сердце моем к тебе? Ты ведь добрый, искренний, зачем же портить жизнь и себе и мне?

— Ты меня очень обидела.

— Я правду сказала. Правда не должна обижать. Теперь-то я твоя, только твоя — разве тебе этого мало?

— Но ты не любишь меня.

— Чего же ради я живу с тобой?

— Чего ради? — переспросил Юрко удивленно и вдруг опять выпалил совсем не то, что думал: — Ради детей женщина соглашается на любое супружество. Только бы иметь семью, только бы не косились на нее. И меня все время мучает мысль: не стала ли ты жить со мной только ради своего ребенка, по необходимости.

Надийка приподнялась на локте и долго смотрела на него не отрываясь.

Юрко со страхом ждал, как ответит она, что сделает, сам поняв — обиднее для нее слов не было.

И она сказала:

— Так что же ты предлагаешь? Чтобы я отказалась от своего ребенка?

Она верила, что Юрко такого не скажет, не должен сказать. Но в последнее время перестала понимать мужа и в напряжении и растерянности ждала всего. Сейчас подумалось — он может сказать, иначе чего же добивается, к чему затеял этот разговор?

— Я не против ребенка, — отвел глаза в сторону Юрку. — Ребенок не виноват, но не виноват и я.

— Я тоже не виновата. Никто, получается, не виноват, а все несчастны. — Подумав, Надийка вдруг сказала: — Я могу уехать к родителям. Там меня всегда примут. Если ты так хочешь, уеду.

Юрко почувствовал — он оказался на той роковой меже, которую так легко перейти — одним-единственным неосмотрительным шагом или словом, а потом возврата назад не будет. Никогда! Понял, что это может произойти именно сейчас. Испугался — ведь всерьез никак не мог допустить, даже представить себе, что Надийка оставит его насовсем. И, сделав над собой неимоверное усилие, он отогнал прочь того коварного и злого, который сидит все время в нем и заставляет говорить совсем не то, что хочется.

И он сказал:

— Ты у меня на свете одна, без тебя не смогу я жить. Если любишь, ты не сможешь оставить меня.

— Хорошо. Тогда спи.

— Если бы ты знала, как мне тяжело.

— Ты все выдумываешь, напрасно терзаешь и себя и меня.

— Э, нет, не сам. Это дьявол какой-то.

— Какой там дьявол, — улыбнулась Надийка. — Люди сами выдумывают для себя разных дьяволов. Попусту омрачают себе жизнь. — Она прильнула к Юрку, и он тоже прижался к ней, поняв в эту минуту, что верно — никого нет между ними, ни черта, ни ангела, только они — он, Юрко, и она, его Надийка. И да будь они трижды прокляты, все дьяволы на свете!

4

А глаза у малыша были все же Михаиловы.

Когда Петю приносили из ясель, он, неуклюжий, как медвежонок, смешно переступал ножонками, держась за высокие решетки деревянной кроватки, что-то агукал розовым ротиком и с удивлением разглядывал все широко раскрытыми карими, почти черными, глазенками. Юрку казалось, что смотрит на него не ребенок, а Михаил.

Действительно — глаза Михаила. У Надийки-то они голубые и всегда теплые, приветливые, с налетом тихой грусти. А у Пети — блестящие и так пронзительно заглядывающие в душу, что Юрко невольно отводил от них взгляд. Казалось, в этих невинных глазенках есть что-то от соседа и от тещи.

А мальчонка доверчиво улыбался ему, ловил пухлыми ладошками воздух, словно зовя к себе, разговаривал на только ему одному понятном языке. И становилось стыдно перед самим собой, досадно и противно — разве ребенок виноват в том, какие у него глаза. Мало того, он. — дитя Надийки, которую, как ты сам себя уверяешь, очень любишь. В конце концов, это твой ребенок, и пора отбросить прочь то глупое и темное, что время от времени приходит в голову, стать, наконец, нормальным человеком, жить просто и спокойно, как все люди.

Но тут же Юрко возражал себе — не так просто и спокойно живут другие, как со стороны кажется. Наверно, некоторые считают, что и они с Надийкой живут в мире и согласии, что он счастлив и Надийка тоже. А стоит заглянуть поглубже. Да, верно говорят: не только чужая душа, но и чужая семья — потемки.

Ни о чем таком не думал Юрко только на работе. Но, вернувшись домой, сразу же натыкался на внимательно нацеленные на него блестящие кружочки черных глаз. Внутри что-то обрывалось, настроение портилось. К столу садился нехотя, отвечал равнодушно, ел без аппетита, с недовольным видом.

Надийка осторожно спрашивала:

— Опять что-нибудь на работе?

— Нет, все в порядке, — отвечал Юрко. — Хорошо бы и дома так было.

— А дома чего тебе не хватает?

— Ничего поделать с собой не могу — не в силах смотреть я в эти глаза.

— В какие глаза? — насторожилась Надийка.

— В его глаза! — кивнул в сторону сына. — В Михаиловы. Забыла, о чем мать говорила? У Петьки-то глаза Михаиловы.

Вот оно что! И он еще смеет уверять ее в своей любви, а на ребенка, ее ребенка, которого усыновил, смотреть не может!

— Юрик, опомнись! Ты добиваешься невозможного. Я — мать.

Она говорила так искренне и страстно, что Юрко не смог выдержать ее взгляда и отвернулся.

— Видишь, — взволнованно продолжала Надийка. — Ты даже не желаешь смотреть мне в глаза. Не можешь смотреть.

— Да! Да! — закричал Юрко и вскочил. — Не могу! Я уже не могу смотреть в глаза ни людям, ни тебе, ни ребенку! Скоро буду бояться посмотреть в глаза самому себе!

— Да не взвинчивай ты себя, успокойся. Ты выискиваешь плохое даже там, где его и быть не может. Прошу тебя, не терзай мое сердце.

В последних словах, тихих и грустных, дрожали невыплаканные слезы. Юрко умолк, снова сел, низко опустив голову.

Надийка подошла к нему сзади, положила руки ему на голову, нежно провела пальцами по мягким волосам. Юрко вздрогнул, притих, как бы к чему-то прислушиваясь.

А Надийка стояла над ним и продолжала легонько поглаживать его голову, как гладят маленьких детей. Юрко стремительно повернулся к ней, схватил ее руку и крепко-крепко прижался к ней щекой. Так и застыл, покорный и смирный, и Надийке вдруг показалось, что теперь у нее не один ребенок, а два.

5

Как ни сдерживал себя Юрко, но время от времени возникали новые недоразумения.

Однажды, уходя на работу, поссорился с Надийкой безо всякой причины.

Готовя на кухне завтрак, она тихонько напевала:

Всплыло в памяти — вчера вечером, когда слушали по телевизору эту песню, а исполняли ее душевно, с настроением, заметил на глазах у Надийки слезы. Тогда еще хотел съязвить, но сдержался, чтобы не портить настроение на ночь. А сейчас не стерпел:

— Что… опять вспомнилось?

— Просто понравилась песня, — будто не замечая его тона, ответила Надийка, хотя уже почувствовала в вопросе затаенную опасность.

— Понятно, почему она тебе понравилась!

— Почему? — мягко, все еще надеясь сгладить назревающую ссору, спросила Надийка.

— А потому! Два цвета — это мы… с ним. Он и я… Он, понятно, красный, потому как любовь, а я — черный.

— Юрко! Ну, зачем ты выдумываешь?

— У тебя все-таки два цвета, — не унимался Юрко. — Красный и черный. А у меня — только черный, ведь нет любви и не было. И ты поешь нарочно, хочешь напомнить мне об этом. О черном цвете моей жизни. И верно: жизнь без любви — это мрак.

— Неужели мне теперь и петь нельзя?

— Да пой, пой сколько влезет, — рассердился Юрко: его поймали на слове, чтобы увести разговор в сторону. — Но зачем тебе именно эта песня?

— Ладно, — помрачнела Надийка. — Составь список песен, которые мне петь нельзя.

— Давай без насмешек, ты прекрасно понимаешь, о чем речь, а притворяешься невинной. Это у тебя плохо получается. Ты все понимаешь, все!

— Хорошо, — согласилась Надийка. — Я все понимаю, но одного не могу понять: зачем ты с самого утра стараешься испортить настроение и мне и себе?

Юрко взглянул исподлобья.

— Этого я и сам не пойму, — проворчал он и ушел без завтрака.

А Надийка одела Петю и отправилась с ним в детский комбинат, где теперь работала медсестрой, потому что устроить ребенка в ясли иначе не удавалось.

Тащила упиравшегося сына за руку, а думала о муже, об утреннем разговоре.

Как быть дальше?

Казалось, не стоит сердиться на Юрка, обижаться на него за бессмысленные, порой смешные придирки: есть в них, наверно, и доля его правоты. На его месте она и сама, наверно, мучилась бы, не так-то просто в такой ситуации простить и примириться.

Хотелось лаской и добротой успокоить его болезненное самолюбие, и, как ни тяжело было, сколько горьких минут ни выпадало на ее долю, она с удивлением замечала, что Юрко все больше и больше нравится ей и утверждается в ее сердце — даже и вот этой своей жаждой чего-то недостижимо чистого, настоящего, хотя принимает она уродливые формы.

Действительно, какой-то дьявол вмешивается в их отношения, постоянно напоминает, что розы не бывают без шипов.

Воспитательница в яслях — румяная и пышная, будто под белый халат натянула ватник, — взглянув на Надийку, помрачнела:

— Что с тобой? Осунулась-то как! А ну-ка, садись и рассказывай!

Надийка махнула рукой — стоит ли!

Но воспитательница взяла ее за плечи, усадила на диван. Сама присела рядом — сиденье дивана прогнулось чуть ли не до пола.

— Да вам ведь некогда.

— Пока начальство куда-то уехало, время есть. Не таись, доченька. Я много всякого повидала, авось и тебе смогу что-нибудь посоветовать.

Надийка сама не заметила, как начала рассказывать. Вовсе не собиралась этого делать. Вероятно, у каждого, даже у самого скрытного человека, бывают минуты, когда хочется, просто необходимо кому-то поведать самое сокровенное, даже безо всякой надежды на помощь. Просто нужно излить наболевшее — авось станет легче.

И нежданно-негаданно рассказала Надийка постороннему человеку то, в чем иной раз и себе самой стыдилась признаться. Женщина понимающе кивала, сокрушенно вздыхала и охала. Не перебивала, иногда лишь вставляла: «Ну и ну!» или «Все они такие». А когда у нее вырвалось гневное: «Вот негодяй…» — Надийка внезапно умолкла.

— И что же ты, моя миленькая, терпишь? — спросила наконец ее собеседница. — Брось ты его к чертовой матери!

— Но он же меня любит. Может быть, даже слишком, от этого все и получается. Говорят, все, что «слишком», то нехорошо.

— Любит? Тебе что — семнадцать? Любила одного, теперь этот…

— Любила, пока он казался не таким, какой на самом деле. А теперь полюбила Юрка, потому что и он не такой, как я о нем раньше думала. И вообще, первая любовь — не та, которая первая, а та, которая настоящая.

— Э, нет! Настоящих бывает много, а вот первая — одна! Хочешь, я так отчитаю твоего — шелковым станет. С моими габаритами любого жеребца укротить могу.

— Да вы что? Не вздумайте этого делать! Чтобы Юрко узнал, будто я жалуюсь кому-то, делюсь нашими семейными делами! Прошу вас, не выдавайте меня…

— Ладно, как хочешь. Никому ни слова, а тебе вот что скажу. Нужно вам заиметь  с в о е г о  ребеночка. И тогда он изменится.

— Возможно… — задумчиво согласилась Надийка. Ей и самой уже приходила в голову эта мысль. — Но только вы никому ни слова.

— Могила! — и воспитательница прижала ко рту пухлые пальцы.

Но, встретив как-то Юрка, она забыла о своем твердом обещании и решительно преградила ему дорогу.

6

То ли действительно разговор с воспитательницей повлиял, то ли Юрко сам наконец одумался, но в последнее время он немного изменился к лучшему. По крайней мере, перестал постоянно затевать глупые разговоры о Михаиле.

Бывали, правда, и раньше такие моменты, когда он, словно протрезвев, смотрел на себя как бы со стороны, все взвешивал и тогда видел себя смешным, беспомощным, не вызывающим ни сочувствия, ни жалости. Становилось стыдно и противно.

Теперь на доверчивый взгляд жены отвечал он улыбкой, и Надийка тоже улыбалась и весело занималась домашними делами, которым, как всегда, конца-краю не было.

Однажды она купила билеты в кино.

Сказала ему об этом осторожно, словно боясь расшевелить того самого дьявола, который неведомо где притаился и мог в любое время наброситься на них.

— В кино? — спросил Юрко. — А что за картина?

— Какая-то итальянская, — ответила Надийка. — Говорят, очень интересная.

— Можно сходить… — согласился Юрко. И в самом деле, вон уже сколько времени нигде они не были.

Оделись, вышли на улицу. Надийка взяла мужа под руку, прильнула к нему. Пошли, как давно не ходили вместе.

Юрко улыбнулся и плотнее прижал ее руку локтем. Вспомнилась шутка: пока не женились, парень водит под руку девушку — держит, чтоб не убежала, а когда поженятся, тогда жена ведет мужа — тоже держит, чтоб не сбежал.

Все было хорошо, пока не началась картина.

Фильм почти в точности повторял их историю. И Юрко, глядя на экран, видел себя, Надийку и, разумеется, Михаила. Один герой так же, как он, безуспешно добивался любви, а другой пожинал ее плоды. Потом первый оставил девушку, а второй женился на ней. Но он безжалостно заявил ей: есть вещи, которые не забываются. Слова Надийки! Вот зачем она притащила его на эту картину!

У него опять испортилось настроение. Черная туча бешенства неумолимо надвигалась, и он все явственнее ощущал: уйти от нее не удастся.

Косым, придирчивым взглядом посматривал он на жену. А она, ничего не подозревая, неотрывно следила за происходившим на экране, где бурлили страсти, где любили и разочаровывались, жаждали чистоты, но барахтались в грязи, верили в самое светлое, а попадали в беспросветный мрак. Все это отражалось в Надийкиных взволнованно блестевших глазах, и казалось, будто действие развертывается не там, на белом полотне, а в глубинах ее сердца.

По дороге домой Надийка пробовала заговорить с Юрком — раз, потом еще раз, но он не отвечал. Она тоже почувствовала: то, чего так хотелось избежать, снова накатывается на них, чтобы безжалостно смять слабые ростки надежды на лучшее.

Молча дошли до дома. Надийка отправилась на кухню готовить ужин, а Юрко вошел в комнату, разделся, и лег на постель.

Вернувшись в комнату, Надийка сказала:

— Поел бы чего-нибудь.

— Спасибо! Сыт по горло… фильмом.

— А разве плохой?

— Прекрасный, — фыркнул Юрко, распаляясь. — Особенно здорово, когда, помнишь, матрос сказал своей девице — есть на свете такое, чего никогда нельзя ни простить, ни забыть.

— Я так и знала, что ты напомнишь мне об этом, — грустно произнесла Надийка и пошла на кухню.

«Она знала! — возмутился Юрко. — И спокойно пошла ужинать!»

Настороженно прислушался. Надийка все еще гремит посудой. Почему так долго? Вот она вошла в комнату и — еще дольше! — возится с ребенком. Наконец переодевается. Надела длинную ночную сорочку с вышивкой на груди, вынула из волос шпильки. Юрко все замечал, глядя на нее и невольно любуясь пышными ее волосами, тонкими чертами лица, просвечивавшим сквозь сорочку силуэтом стройной фигуры.

«Милая моя, хорошая, — подумал он, — какая же ты красивая и — моя, моя…» Это чувство просияло в его душе, как солнце перед грозой.

Как бы он жил, не будь ее рядом с ним?

И если бы Надийка прильнула к его груди, прижалась крепко-крепко и прошептала: «Не нужно, милый, не мучайся. Ты мой единственный, самый лучший на всем свете, и нам ничего больше не надо. Не обижай меня, только люби, ведь я не могу, не могу без тебя!»

О, если бы!.. Тогда, наверно, развеялся бы дурман, заполонивший его мозг.

Но Надийка была другой. Она понимала, что можно притвориться, и тогда будет легче. Однако играть не могла, просто не умела этого делать, была слишком правдива, чтобы лукавить, кривить душою так ловко, чтобы сразу же не почувствовалась фальшь.

Потому и сейчас легла рядом с Юрком молча, не желая ни заискивать, ни оправдываться, ни скрывать свою обиду.

Молча легла, закрыла глаза.

Юрко возмутился. Значит, она совершенно равнодушна к его переживаниям. Улеглась, словно ничего не случилось, будто не замечает, как он расстроен, а потом спокойно заснет — какое ей дело до него, безразличного ей человека, с которым ее только несчастье свело.

И верно, вскоре Надийка задышала глубоко, размеренно. Кажется, заснула.

Юрко не выдержал. Резко повернулся — может, это разбудит жену и заставит откликнуться, хоть руку протянуть.

Надийка дышала по-прежнему спокойно и глубоко.

Повернулся еще раз, поднял голову, сел на кровати. Надийка не шевельнулась. Тогда он сбросил с себя одеяло, встал на пол. Зашлепал босиком через комнату, старательно прикрыл за собою дверь — возможно, хоть это насторожит Надийку, если она притворяется, что спит.

Ни звука.

Вошел в кухню. Остановился возле кухонного стола — в глаза бросился нож. Большой, как секач, с блестящим отточенным лезвием и острым концом. Протянул руку к нему и отодвинул в сторону, подальше от себя. Но взгляда не мог оторвать от остро заточенного конца. Схватил нож и убрал его в ящик стола.

Потом сел на табуретку, подпер голову руками и уставился взглядом в темные стекла окна.

За окном лежала синяя ночь.

Где-то вдали ослепительно полыхала электросварка — работы на плотине продолжались и ночью; вверху бледно мигали фонари дневного света; ритмично вспыхивала и гасла цветная реклама кинотеатра, и, как пчелиные соты, светились окна вдали. За каждым из них, за каждым таким огоньком, столько неизвестного, неразгаданного — переживания и страсти, радость и боль. И как бы ярко ни сиял тот или иной прямоугольничек света, для чужого взора он оставался таким же далеким и загадочным, как далекая звезда на ночном небосклоне.

Вот и их окно, широкое, с простым переплетом рам, сейчас тоже ярко освещенное, видно многим, но кому заметны их с Надийкой невзгоды, кто может проникнуть в глубины их сердец?

Хотелось думать о чем-нибудь хорошем, но мысли упрямо возвращались все к одному и тому же.

Сознавал, что вязнет в липкой тине оскорбительных воспоминаний, но ничего поделать с собою не мог. Это только барон Мюнхгаузен сумел вытащить себя из болота за собственные волосы.

Вздрогнул. С чего бы это? А-а, просто замерз — сидит раздетый, как встал с постели, а из форточки веет холодом ночного Днепра.

«Как тогда, в лодке. Тоже промерз до костей», — вспомнилось вдруг. Казалось, давнее-давнее и такое наивное, смешное, детское, а оказывается — совсем близкое. Вот сидит он опять из-за нее, Надийки, раздетый, не замечая холода, и опять не знает, как быть.

А что, если снова пойти к реке, чтобы успокоиться?

Надийка спала.

Так нередко бывало — намучившись за день, навозившись с сыном, она ложилась и сразу засыпала, как убитая.

Он с завистью прислушался к ее глубокому дыханию. «Ей что, легла и заснула. А ты переживай. Могла бы быть повнимательнее».

В сердцах оделся, затем не спеша снял с вешалки плащ, накинул на плечи, но, едва ступил на порог, как услышал сзади торопливые шаги.

Надийка… Не очень-то крепко в этот раз ей спалось.

Загородила ему дорогу — в длинной ночной сорочке, как привидение. Непривычно поблескивали глаза ее в тусклом свете, падающем из окна.

— Что это ты снова затеваешь? — тихо спросила она, сдерживая слезы.

Юрко молчал. Откровенно говоря, не знал, что и ответить. То, что Надийка услышала его, проснулась и побежала за ним, сразу как рукой сняло тревогу и принесло успокоение.

В самом деле, куда ему идти среди ночи?

Но уступить сразу не мог. Нет, он должен пойти, все равно он не заснет, хотя завтра чуть свет нужно бежать на работу.

Пожалуй, выйдет на воздух, постоит на крыльце, немного проветрится.

Попытался осторожно отстранить Надийку.

— Ты спи… — начал нежно, но вдруг опять сорвался: — Какое тебе дело до меня! Все равно не любишь!

Надийка вздохнула — что ответишь, если все давно сказано.

Ни слова не говоря, протянула к мужу руки — попыталась снять с него плащ.

— Никуда я тебя не пущу, — заявила решительно.

Значит, он все-таки дорог ей.

— Ладно. Иди. Сам разденусь.

Но она не тронулась с места, видимо боясь, что Юрко все-таки уйдет. Ждала.

Тогда Юрко решительно отстранил ее и шагнул к двери.

Она осталась на месте.

Но он остановился сам. Понял: если сейчас уйдет, свинцовая тяжесть снова навалится на него и ссора зайдет слишком далеко. А сейчас можно еще легко все уладить.

Надийка мгновенно уловила колебание мужа и торопливо приблизилась к нему:

— Юрик, так больше нельзя. Надо искать выход. Решиться на что-то. Я больше так не могу.

Юрко молчал.

— В том-то и беда, — отозвался он наконец, — что нет у нас выхода. Давно я в этом убедился. Жить с тобой — тяжело, а без тебя — просто невозможно. Как в песне поется: «С тобою горе, без тебя — беда». Остается одно — быть вместе и вместе страдать.

— Но я так больше не могу, у меня уже не сердце, а сплошная кровавая рана. Если б могла я вынуть его и положить перед тобой, ты ужаснулся бы, увидев, что от него осталось.

— Может, мне запить? — неуверенно спросил Юрко, скорее самого себя, чем Надийку. — Теперь я понимаю тех, кто топит горе в стакане.

Надийка упала головой ему на грудь, и ее плечи затряслись в неудержимом плаче.

— Ну, вот уже и расплакалась… — виновато прошептал Юрко, Ее слезы всегда обезоруживали его. — Не надо, Надийка, не надо. Я не хотел тебя обидеть. Мне хочется только, чтобы ты меня не обижала.

— Да чем же, чем я тебя обидела? — подняла она заплаканные глаза.

— Будто не знаешь!

— Знаю. Но мы уже три года вместе, а ты постоянно мне напоминаешь.

— Но живем-то мы всего один раз, — перебил ее Юрко, — и хочется иметь настоящую жизнь, полноценную. Чтобы человек, которого навек выбрал, был для тебя самым лучшим.

— Боже, неужели все, кто хоть раз ошибся, потом всю жизнь расплачиваются за это? Сколько на свете таких же девушек, женщин, как я, — неужели все они терпят такие мученья и упреки?

— А ты думаешь — нет? Ты читала рассказ Горького? Помнишь, как муж, напившись, каждый раз вспоминал жене грех ее молодости.

— Читала, читала. Ты уже сто раз напоминал мне об этом рассказе. Я так не могу. У меня голова не выдержит, вот-вот расколется от боли.

— Не сердись. Но если б ты могла понять, как мне все время горько.

— Представляю. И сержусь не на тебя, а на себя — зачем, ну зачем я поверила, что после всего смогу быть счастливой, что имею право на счастье, как все? Зачем я только поверила в это? — И она зарыдала еще сильнее.

— Но почему ты тогда так равнодушна ко мне? Я был в таком состоянии, а ты спокойно легла и тут же заснула. Неужели в твоем сердце.

— О, если б ты мог заглянуть в мое сердце, — горячо перебила его Надийка, — ты увидел бы: там столько хорошего, доброго к тебе, а ты все это безжалостно топчешь! Зачем?

— Да нет… — совсем растерялся Юрко, чувствуя, что Надийка говорит правду. И что она права: ведь и в самом деле постоянными нареканиями можно уничтожить все хорошее. — Прости меня. Дурак я, дурак! — И он обнял Надийку. — Заладил чепуху какую-то и твержу. Сам чувствую, но никак не могу остановиться.

— Ты как ребенок… Он каждый день обязательно покапризничает, потреплет маме нервы.

Надийка умолкла, и Юрко почувствовал, что она улыбнулась, хотя лица ее в темноте не видел.

Коснулся губами щеки — она была мокрая, горячая, солоноватая. Поцеловал, и Надийка потянулась навстречу. Обнявшись, они замерли в долгом поцелуе.

— Некому нас бить… — вздохнула наконец Надийка. — Нет на нас хорошей хворостины.

Юрко снял плащ.

7

Помирились? Помирились. А Юрко начал пить — не раз приводили его друзья домой в стельку пьяного, едва на ногах держался.

Потом всю ночь глухо стонал, метался, вскакивал, засыпал сидя, а утром вставал бледный, осунувшийся, как после болезни. Когда одевался, руки у него дрожали.

Не завтракая, не произнося ни слова, уходил на работу. Там, как рассказывали Надийке, был невнимательный, рассеянный. Однажды едва не погиб — не выключив рубильник, полез на столб, и его так долбануло током, что еле в чувство привели.

Однажды возвращался домой поздно — обмывал с друзьями зарплату.

Думал, Надийка будет ждать, волноваться — почему, мол, так долго нет его, не случилось ли несчастье, а то ведь работа у них как на войне у саперов — ошибаются раз в жизни.

Когда приблизился к своему вагончику, кухонное окно не освещено, и в комнатках тоже нет света.

С чего бы это? Спать еще рановато. Может, Надийка ушла, но куда? Сердце тревожно екнуло.

Открыл дверь. Гнетущая тишина. Хмель мгновенно испарился, сердце забилось в тревоге. Где же Надийка?

Нервно нащупал кнопку выключателя. Вспыхнул ослепительный свет. Прошел коридорчик, распахнул дверь в комнату. Облегченно вздохнул.

Надийка лежала на кровати, высоко подложив под голову подушки, а сынишка спал, прижавшись к ней, на его, Юрка, месте. На полу валялась книжка. Наверно, Надийка читала и, уснув, выронила.

Казалось бы, Надийка дома, значит, все хорошо. Но теперь кольнуло другое: «Им вдвоем хорошо — сынок-то от милого. А я и вовсе мог бы не являться — ей и горя мало».

Вышел в кухню и, хотя есть не хотелось, поставил на плитку чайник. Вернулся в комнату — надо разбудить Надийку, чтобы отнесла Петьку на место. Но она уже сама услыхала шаги мужа и устраивала малыша в его кроватке. Юрко остановился неподалеку и молча ждал. Надийка почувствовала его взгляд, обернулась:

— Так долго ходишь…

— А тебе разве не все равно?

Надийка пожала плечами:

— Я ждала.

— Вот если б тебя долго не было, я бы не смог заснуть. Ни за что! Ждал бы, искал, волновался. Потому что я люблю тебя, ты для меня дороже всех на свете, а я тебе ни к чему.

— Нет, к чему! Я давно хочу поговорить с тобой — к чему эти выпивки? Да еще при твоей работе. Если обо мне не думаешь, так позаботься о себе самом!

— Зачем?

— Ты говоришь так, будто ничего в жизни у тебя нет хорошего и дорогого.

— А у тебя есть?

— Есть… пробую найти.

— А меня вот жизнь обошла.

Надийка с укоризной покачала головой:

— Это ты-то обижен жизнью? Имеешь такую верную жену и обижен?

— Верную?! — удивился Юрко и посмотрел на Надийку долгим, изучающим взглядом. Он никогда над этим не задумывался, а это, оказывается, тоже немаловажно в жизни.

— Да, верную. Такой верной, как я, тебе никогда не иметь.

— Но… но как же можно быть верной без настоящей любви?

— Выходит, можно.

— А… т о м у  ты тоже была верной?

— Мало ли что у кого в жизни было.

— Кажется, просто — ухаживал за одной, погуливал с другой, женился на третьей. А я, дурак набитый, псих ненормальный, хочу жить с той, которую полюбил раз и навсегда, и добиваюсь, чтобы и она только меня одного любила.

Надийка опустила голову. Он ведь навсегда останется таким. Его не переделаешь. Но и она тоже не в состоянии стать другой! Так где же выход? Один-единственный: как ни уверяет Юрко, что не сможет остаться без нее, — развод. В конце концов, мало ли людей, связанных куда более крепкими узами, безо всяких хвостов прошлого, расстаются, разводятся, оставляют друг друга. Так в чем же дело?

А дело в том, что, честно говоря, разводиться ей не хотелось. Вопреки всему! Она все-таки любила Юрка — что бы он там ни думал и что бы ни говорил. Любила, конечно, не так, как Михаила, но нет, не меньше и не слабее, а просто по-другому. Невозможно разных людей любить на один лад и любовь с любовью сравнивать, соизмерять, взвешивать на весах, как пытается делать это Юрко. Нельзя сказать, какая любовь настоящая, как нельзя сказать, что лучше — верба или калина, роза или подснежник. Каждое растение по-своему прекрасно и поэтому неповторимо. Так и любовь.

Ей не хотелось расставаться с Юрком, она так привыкла к нему, что уже не представляла себе жизни без него, без его тихого взгляда и голоса, без искренности и нежности и даже без его нареканий и упреков. Она твердо решила, что замуж больше не выйдет, никому из мужчин верить больше не сможет и останется матерью-одиночкой. А этого ей очень не хотелось.

Да и Юрко, конечно, не согласится на развод.

И все-таки надо с ним это обсудить. Договориться раз и навсегда.

Но едва она начала, Юрко резко ее оборвал:

— Я так и знал. Ты давно к этому клонишь. Хочешь избавиться от меня. Еще одно доказательство, что не любишь меня и вышла замуж из жалости. Ишь что надумала — сбежать!

— Ничего еще я не надумала, — грустно возразила Надийка. — Я просто предлагаю. Советуюсь с тобой. Не хочу, чтобы ты из-за меня мучился. Как хочешь, так и поступай. Я совсем перестала понимать, как тебе лучше.

— Все это от жалости, — упрямо твердил Юрко. — Если б ты хоть немножко любила, не бросалась бы мною так легко.

— С чего ты взял, что легко?

— Если не легко, то почему ты это предлагаешь?

— Но надо же, наконец, найти какой-то выход.

— Это не выход.

Наступило гнетущее молчание, и вдруг в этой тишине послышалось из кухни какое-то дребезжанье.

Оказалось, чайник на плитке давно закипел и вся кухня наполнилась паром.

— Видишь, — улыбнулась Надийка, — даже чайнику надоели наши разговоры…

8

Юрко снова стал появляться дома поздно и под градусом, и так или иначе обыденные его разговоры с женой чаще всего перерастали в ссору. И вечером и утром.

— Еще и заря не занялась, а ты начинаешь.

— Ты еще и издеваешься?

— А к чему забивать голову глупостями?

— Хороши глупости — отношение ко мне моей жены! Свою жену я должен знать как самого себя и даже лучше. Иначе жить с человеком нельзя.

— Неужели ты не знаешь обо мне всего?

— Про тебя знаю, а вот тебя — нет. В этом большая разница.

— Чудной ты.

— Об этом мне часто говорят… — И внезапно, будто кто за язык дернул: — Михаил, конечно, был лучше! А вот я не такой. Его можно было полюбить, а меня — нет.

— Опять Михаил.

— Забудь про него!

— Я стараюсь забыть, а ты все время сам напоминаешь. Зачем?

Так начиналось то, что, собственно, никогда и не кончалось.

Страдания Надийки становились порой совершенно невыносимыми, но она продолжала обманывать себя, все еще надеясь на какую-то перемену к лучшему. Ведь это, думала она, их общие мучения, и вызваны они не злобой, не ненавистью, а чрезмерной любовью Юрка к ней, поэтому старалась не обижаться, сдерживалась, терпела, с удивлением все больше убеждаясь — чем больше страдает она, тем сильнее любит и тем труднее будет расстаться.

Никому ничего не рассказывала: не сможет посторонний человек воспринять все это всерьез, не сможет вникнуть в своеобразие их отношений.

Только на работе немного отходила Надийка от тягостной домашней обстановки.

Надевала хрустящий белоснежный халат и словно сразу входила в другой мир, чистый и светлый, и даже лицо ее светлело, взор оживал, голос звучал спокойно и движения становились уверенными и быстрыми.

Когда входила в кабинет, тоже белоснежный, когда обращалась к подругам, коллегам по работе, любившим ее, к ней возвращалось ее естественное, привычное обаяние.

Малыши называли ее «тетя сестричка».

Когда же после рабочего дня она снимала волшебный халат, все немедленно возвращалось вновь. Глаза становились печальными, на лице появлялось выражение неуверенности и даже забитости.

Такой возвращалась в свой вагончик и включалась в другую жизнь, домашнюю, тревожную и непонятную, когда радость не в радость и в любую минуту может разразиться гроза.

Оставался еще один сомнительный путь — как советовала воспитательница, завести общего с Юрком ребенка.

И вскоре Надийка забеременела.

9

В конце лета Юрко получил телеграмму, что отец его тяжело заболел, лежит при смерти.

Начальство дало ему отпуск на несколько дней. Надийка решила ехать вместе с ним. К тому же Петя был в это время у ее родителей, и она хотела заодно забрать мальчика до наступления осенних холодов.

От железнодорожной станции в село ходил небольшой автобус, и, чтобы успеть занять место, люди из вагонов со всех ног бежали к нему.

Надийка тоже побежала — ездила здесь не впервые. Махнула рукой мужу — не отставай, и он бросился вслед за ней.

Вскочили в автобус, и вдруг Юрко остолбенел: Надийка стояла возле Михаила. Высокий, он упирался головой в потолок и, вероятно, не заметив еще Юрка, нагло улыбался Надийке.

Вот они поздоровались. Затем Михаил наклонился к ней — не поцеловать ли вздумал, и Надийка, словно опомнившись, порывисто обернулась, позвала растерянно:

— Юрко! — И, найдя его взглядом, поспешно добавила: — Иди сюда!

Он должен идти к ним? Чего ради? Брезгливо поморщился и отвернулся.

Михаил и Надийка стояли рядом. О чем-то разговаривали. Юрко, хотя и не прислушивался, казалось, слышал каждое слово. Теперь все понятно! Значит, каждый раз, когда она привозила сюда или увозила отсюда сына, встречалась с  э т и м. А он-то, Юрко, ломает голову — почему она такая равнодушная, почему мало его любит. Вот дурак так дурак! При тебе бросилась к нему, оставила мужа, о чем-то там судачат… Ишь ты, еще и звала — Юрко, иди сюда! Думает, непонятно, зачем окликнула! Предупредить своим возгласом Михаила о том, что сегодня она не одна, что поблизости муж, чтобы  т о т  не начал слишком явно демонстрировать их отношения. Подала сигнал, как следует держаться.

А потом? Ну, поздоровались, и, казалось бы, все. Так зачем же продолжать беседу, будто и нет здесь его, Юрка. Да и поздороваться могла на расстоянии, кивком — ведь знает, как ненавистен ему Михаил, сколько он принес им горя и страданий. Могла бы, если не хотела, и не здороваться. Да, должна была не здороваться, а, презрительно отвернувшись, напомнить этим о постыдном прошлом. Значит, для них оно не так уж и зазорно, как казалось ему. Вполне возможно, даже приятно и дорого. Надийка лишь уверяет его, что Михаил поступил с нею подло, и потому, мол, она давно выкинула его из своего сердца. Это только для отвода глаз!

И когда Надийка наконец обернулась к нему и что-то сказала, он долго смотрел на нее с прищуром и наконец процедил:

— Сговорились?

— О чем?

— А о чем же тогда так долго шептались?

— Так уж и шептались, — пожала плечами Надийка. — Просто перекинулись несколькими словами. Не плевать же человеку в лицо.

— Конечно, ему ты не плюнешь, а мне вот можно плевать, сколько угодно. И это при мне. А если б меня тут не было?

— То же самое было бы и без тебя.

— Да не ври, не ври! — воскликнул раздраженно Юрко. — Смотрит в глаза и врет! А я, дурак, любви добиваюсь. Мне бы следовало подойти, за ухо взять и оттащить, как… Чтобы все увидели, какая ты есть, чтобы высмеяли, осудили. Где только совесть у тебя?

Надийка отвела виноватый взгляд, долго смотрела в окно автобуса, потом тихо сказала:

— Ты прав. Я поступила нехорошо. Просто не подумала об этом. Встретила знакомого, из нашего села, поздоровалась, разговорилась. Не предполагала, что это так тебя огорчит.

— Знакомого… — скривил губы Юрко. — Тебе он даже слишком знаком. Поди, не раз встречались за моей спиной и продолжаете…

— У него жена, дети…

— Даже это тебе известно. Ого! Так не лучше ли мне повернуть сейчас назад, чтобы вам свободней было? Или следом за отцом? Туда? Разве для вас это не выход? Мне-то и невдомек было, с чего это ты вдруг о разводе заговорила. А ты вон почему!

— Из мухи слона делаешь.

— А ты готова слона мухой представить.

— Я просто живу, как все, и стараюсь не присматриваться ни к слонам, ни к мухам.

— Но как же это можно — при муже броситься к бывшему любовнику?

— Говорю — я виновата. Признаю, что поступила, наверно, действительно плохо.

— Наверно… — передразнил ее Юрко.

— Ну пусть будет просто плохо, очень плохо.

— Сказать все можно. Нетрудно. И после этого ты хочешь, чтобы я тебе верил?

Потом он умолк, и они молчали всю дорогу.

Надийка была в отчаянии, никак не могла разобраться в происшедшем. Действительно, получилось ужасно глупо. Люди ворвались в автобус, ее подхватили, и она не успела опомниться, как оказалась рядом с Михаилом. Надо же!

А Михаил, как нарочно, будто специально ждал ее. Уставился на нее своими черными глазами, а на полных, твердых губах заиграла дерзкая ухмылка.

Юрко не ошибся: она действительно крикнула спасительное «Юрко, иди сюда!» невольно, не для мужа, а для Михаила, потому что и ей показалось, что тот хотел ее поцеловать. А этого она никак уж допустить не могла. Но потом, непонятно почему, не могла отойти от Михаила, будто ее кто-то удерживал. Стояла и слушала, даже отвечала на его вопросы, хотя раньше думала, что никогда не будет с ним здороваться.

Вот уж на самом деле — дьявол попутал. Какая-то коварная сила толкает иногда на поступки, которые никак не следовало бы совершать.

Когда сошли с автобуса, Надийка осторожно взяла мужа под руку и сказала:

— Прости меня, Юрко, это не я сделала. Ты говорил как-то про дьявола. Помнишь? Выходит, он не только в тебе сидит, а, наверно, в каждом человеке. Прости, если можешь.

Юрко остановился, задумался, рассеянно взглянул на Надийку:

— Наверно…

— Но как его выгнать из нас? Как?

— Как? — переспросил Юрко. — Этого никто не знает. — И добавил: — Так мой батя любил говорить…

Отец… К отцу приехал Юрко. Иначе бы не приехал в родное село, навевающее так много тягостных воспоминаний о прошлом. И стоит ли думать о чем-то другом, когда умирает отец…

10

Едва приблизившись к отчему дому, понял Юрко: отца уже нет.

У крыльца толпились чужие, незнакомые люди, молчаливые, с обнаженными головами. В отчаянии голосила и причитала мать: «Ой, остались мы, сыночек, сиротами…» Большое зеркало завешено было черным. В красном углу стоял гроб — такой узкий и короткий, что не верилось, как мог поместиться в нем высокий и широкоплечий отец.

Юрко наклонился, поцеловал покойника в лоб, и таким ледяным показался он, что тут же защекотало в горле, глаза заволокло туманом и он зарыдал громко и безутешно.

Рядом жалобно причитала мать:

— Ох, как же он тебя ждал-поджидал. Как хотел тебе что-то сказать в последнюю минутку. Горевал — помираю, а так и не сказал сыну главного.

— Что же хотел он сказать, мама?

— Ой, не знаю, сыночек, не знаю. Только догадываюсь. Все-то он печалился, что уехал ты из родного дома в далекие края, а как помрем мы, старики, запустеет наш двор, забьют досками окна нашей хаты и переведется наш род на земле. Ох, как он хотел, чтобы ты домой воротился, ведь для кого ж, родненькие, мы все это отстраивали, приберегали? Для вас же, для вас да для деточек ваших…

Мать не вытирала обильных слез — они текли неудержимо из покрасневших, затуманенных горем глаз. Казалось, она никогда раньше не плакала, а приберегала все слезы для этих печальных минут.

Вернуться в родное село?..

Об этом не задумывался, совсем не тянуло его сюда, где так нескладно началась его юность, откуда помчался он по белому свету за синей птицей счастья, такого призрачного, как потом оказалось. Может быть, и стоит, и надо вернуться в родную хату и жить здесь, как жили отец и мать?

Подошел к Юрку один из родственников и заговорил о том же: усадьбе, мол, нужен хозяин, мать совсем стара, совсем слаба стала, а дальше-то лучше не будет. Известное дело, философствовал он, луна на небе светит-светит, а потом в момент закатится за облака и исчезнет. Так вот и человек — живет-живет, а потом бац — и нету. И ни к чему, выходит, были все его споры да раздоры да зависть к тем, кто большего достиг. Что человеку надо? Три аршина земли!

Опять заплакала рядом мать, рассказывая, как помирал отец, «наш труженик, наш хозяин».

— До последнего все на ногах, на ногах… Взял топор, пошел дровишек наколоть. Набрал охапку, переступил через порог да и упал. Больше всего боялся кому-нибудь, болеючи, в тягость быть, так вот и вышло. Никому, никому не доставил хлопот.

Потом сосед рассказывал Юрку (должно быть, и ему хотелось сказать сыну покойного участливое слово) о том, с каким нетерпением ждал отец возвращения сына. Бывало, каждый вечер стоит у ворот дотемна, и хотя никому не говорил, а видно было — сына ждет.

«А я так вот ни разу домой и не наведался, — корил себя Юрко, — находил время выпивать, ссориться с Надийкой, копаться в собственной душе, а вот навестить родного отца — времени не хватило!»

— Да разве один только отец ждал, — продолжал сосед, моргая глазами, — все люди ждут. Если б ты знал, Юрко, как по тебе скучают, как вспоминают добрым словом. И радио провести, и телевизор починить — все ты умел и никому не отказывал, хоть среди ночи тебя разбуди. И я тоже, как лампочку включу, так и вспоминаю, кто мне в хату электричество провел.

После полудня отца отнесли на кладбище, опустили в яму, засыпали землей. Навеки. Будто и не ходил он по этой земле, не возделывал ее, не любил. Другие будут теперь ходить, пахать, сеять, а отца, отца-то нет.

После похорон пошел Юрко знакомыми улицами не домой, а на берег, туда, где и сейчас колыхалась в воде утлая, грубо законопаченная лодчонка старого рыбака и так же, как всегда, темнел под вербами зеленоватый плес.

Все было как прежде.

Как он мог жить на свете, позабыв все это?

Не может человек забыть то, что вошло в него вместе с воздухом, которым он дышал, вместе с теплом, которое согревало его и пестовало, со светом, к которому тянулся он от колыбели до зрелости.

Подошел к лодчонке, постоял над ней.

Тряхнул головой и быстро зашагал назад, к кладбищу.

Мать все еще сидела у свежего бугорка земли, скорбно склонившись, словно скифская каменная баба на степном кургане.

— Мама, пойдемте домой.

Она не ответила.

— Мама, слышите? Пойдемте же.

— Не могу, сыночек, ой не могу! Отец наш меня не отпускает.

Юрко смотрел на мать и словно впервые увидел ее такой. Даже не думал, что может она так говорить, так чувствовать. До чего же мало знал ее, как плохо понимал, а она-то у него на свете одна, одна-единственная, и роднее нет никого. Мать, которая родила его, дала ему жизнь, подарила весь мир.

Он наклонился, стал на колени, нежно обнял ее старушечьи плечи, прильнул к ней.

Тогда она повернула к нему лицо, мокрое, заплаканное, посмотрела на него внимательно, словно что-то припоминая.

Наконец сказала:

— И правда, надо идти, сы́нку, надо. Ты, наверно, уже есть хочешь.

11

После смерти отца Юрко очень изменился, начал смотреть на окружающий мир более внимательными глазами. И главное — стал критичнее относиться к самому себе. Порой его опять подмывало (неосторожное слово Надийки, чья-то неуместная шутка или невольное воспоминание о встрече с Михаилом в автобусе) взорваться. Но теперь вовремя брал себя в руки, вспоминая свое неизбывное горе, по сравнению с которым все житейские невзгоды казались сущим пустяком.

Когда Надийка сказала, что ждет ребенка, у Юрка в голове невольно промелькнуло злобное: «Не от Михаила ли снова? Ездила ведь в село, встречалась с ним…» Но на сей раз успел он эту дикую мысль обуздать, сообразив, что для жены услышать такое было бы страшной обидой, которая отравила бы их отношения навсегда.

И он благодарил себя за то, что сумел сдержаться и мог теперь спокойно смотреть Надийке в глаза.

Родилась девочка. Юрко сильно напился, но на этот раз от радости.

Когда привез Надийку с дочкой из больницы, к ним в вагончик пожаловали соседи, потом знакомые, в тесных комнатушках не хватало места для всех, и Юрко вынес столы во двор. Был он, как никогда, разговорчив и приветлив. Со всеми целовался и плакал, плакал, совершенно непонятно почему. Слезы сами катились из глаз, и он их не сдерживал, не стыдился: видел, что не вызывает это у людей ни осуждения, ни удивления.

Забежала и шустрая девушка-комсорг, которая так горячо и душевно выступала на заседании рабочего комитета, когда обсуждалось заявление Юрка о выделении ему второй комнаты.

Юрко и ее крепко поцеловал — раньше ни за что на такое не решился бы, она зарделась, удивленно раскрыв глаза, и от этого (как показалось Юрку) стала еще больше похожей на Улю Громову.

И хотя мозг затуманен был хмелем, Юрко вспомнил это и сказал:

— А ты очень похожа на Улю Громову.

Она смутилась еще больше, но овладела собой и призналась:

— Я и стараюсь быть на нее похожей.

Когда люди постепенно разошлись и вагончик затих, словно устав от гостей, Надийка прижалась к мужу, стала гладить его по голове, как ребенка.

— Ты такой пьяный! Пьянее всех! — не с укором, а вроде бы даже с восхищением сказала она.

— Ага, я пьяный. И не впервые. А вот по-настоящему счастливый я только сегодня.

Теперь можно привезти мать, чтоб было на кого оставить малышей. И матери будет хорошо: она ведь одна-одинешенька в пустой хате. Зачем ей там тосковать, когда можно быть всем вместе. Раньше мать на хотела разлучаться с отцом, да и не очень была довольна, что сын взял женщину с чужим ребенком. А теперь все изменилось.

Узнав, что родилась дочурка и малышку нарекли в ее честь, бабушка сразу согласилась приехать. И соскучилась по сыну, давно хотела посмотреть, как живет он с Надийкой, и очень уж горестно стало одной в опустевшем доме. Да и заботиться о детях, чувствовать, что и ты им нужна, тоже ведь необходимо.

Но вот приехала, посмотрела, и все ей совсем не понравилось. Вместо хаты — вагон, его ведь в любое время могут забрать и увезти на край света. И комнатки в этом вагоне тесные — негде и повернуться. А рядом — ни сада, ни палисадничка, и повсюду люди, люди, как муравьи. Никто тебя не знает, никто не здоровается.

Но больше всего поражало — приехала жить в семью, а вроде тоскливее стало, чем там, одинокой, но в своей хате. Там все было родным, привычным. Там и с горшком поговорить можно, и к цветку во дворе, и к ягоде любой обратиться. И куры с гусями понимали тебя лучше, чем здесь дети, которые постоянно заняты чем-то своим — не подступишься…

Не выдержала старушка — всплакнула как-то вечером. Юрко спросил, — может, Надийка чем попрекнула?

— Да нет, сыночек, — вздохнула мать. — Никто меня не обидел. Только сил нет моих жить у вас. Отец к себе кличет. Не может он там один, без меня. Поеду-ка я назад. И ты, сынок, домой бы возвращался. Здесь тесно у вас, а там хата — хоть на коне скачи. Кругом люди свои, ждут и зовут вас, а здесь затерялись вы, как былиночки в поле.

Юрко и Надийка стали уговаривать ее остаться. Дескать, и им без нее хуже будет, и ей без них тоже. Да и люди могут сказать, мол, прогнал сын свою мать, не захотел у себя оставить. Неужто у них так плохо? Они на работе целый день, внук — в садике, только с внучкой понянчиться, сварить кое-что да прибрать малость.

— И телевизора у вас нету, — напомнил Петя, — где вы мультики смотреть будете?

Старушка улыбнулась сквозь слезы.

— А и правда, нету, — ответила. — Зато у меня, родненький, черешенка есть у калитки. Как зацветет весной, сердце враз оживает. И тутовник на краю огорода — со всей улицы ребятишки сбегаются, я их не прогоняю. И ласточкино гнездышко над крыльцом.

— Гнездышко? — загорелись глазенки у мальчика. — Я как приеду — разорю его.

— Да бог с тобой! — всплеснула руками бабушка. — Разве можно гнезда ласточек трогать? Да тебя всего веснушками за это обсыплет.

Уговаривали, уговаривали — и все напрасно. На другой день — как раз воскресенье было — собрала мать свои нехитрые пожитки и уехала, Юрко проводил мать до станции, посадил в вагон.

— Возвращайся, сыночек, домой, — прослезившись, сказала она на прощанье. — Отец не для себя ведь старался. А ты вот уехал. Ну ладно, если бы лучшее нашел, так нет же. Да и разве найдешь где землю лучше отцовской. Чует мое сердце: когда помру, все равно к родному дому воротишься. А мне так хочется вместе с вами еще пожить.

— Хорошо, я подумаю, мама.

12

Как быть дальше, подсказала сама жизнь.

Строительство завершилось.

Большинство рабочих перевели на новые объекты — закладывалась еще более мощная гидростанция где-то в Сибири.

Предложили и Юрку с Надийкой ехать — мол, временный городок из вагончиков будут сносить, а квартиру придется ждать долго. Хотя новые дома росли быстро, как грибы после дождя, но и очередь была на несколько лет.

Ехать куда-то на новое строительство, к тому же с детворой, начинать все сначала Юрко отказался — не цыганского он нрава. Вот тогда и вспомнились слова матери об отчем пороге.

С удивлением чувствовал, как тянет домой, к родной хате, к знакомым людям.

Когда-то читал много хороших стихов о любви к тропинкам детства, пахнущим студеной росой, о любви к саду, где впервые увидел, как цветут деревья, и сорвал яблоко, к лугу, где бегал босиком, к забору, о который разорвал штаны…

Слышал и о тоске по родине, которую испытывают люди, живущие на чужбине.

Но все это были для него тогда отвлеченные понятия.

Потому что никто не может такое объяснить — это нужно прочувствовать и пережить самому.

И Юрко прочувствовал. И решил вернуться в родное село.

Надийка не перечила ему, даже почему-то обрадовалась, хотя жизнь в одном месте с Михаилом не сулила ей ничего хорошего. Так или иначе придется встречаться с ним. И, хотя прошло много лет и о возврате к прошлому не может быть и речи, она все же побаивалась этих встреч. И не из-за себя — нет, не повторит она такой глупости, как тогда, в автобусе. Но Юрко, Юрко — разве кто-нибудь знает, как он будет себя вести, не начнет ли при встрече с Михаилом снова делать из мухи слона и повторять свои нелепые упреки, от которых она успела немного отдохнуть.

С другой стороны, возможно, и на самом деле в селе будет лучше. Так зачем же ехать неведомо куда, терпеть лишения, может быть, опять жить в каком-нибудь вагончике, имея добротный собственный дом? Зачем таскать детей то к одной, то к другой матери, а самой и не видеть, как они растут, если можно жить всем вместе?

Не стала Надийка перечить, и они переехали в село.

Как только вошли в просторный, с застекленной верандой, тихий дом, мать сразу заплакала — то ли от радости, то ли от горьких воспоминаний. Вытерла слезы, сказала:

— Надо, сынок, проведать нашего отца. Он все беспокоится о тебе.

Юрко промолчал, хотя ему показалось странным, что мать говорит об отце, как о живом.

И они с Надийкой отправились на кладбище.

Потом устраивались и располагались в просторных, светлых, с цветастыми обоями комнатах и почувствовали, насколько здесь лучше и удобнее. Самим себе удивлялись, почему так долго не могли этого понять и несколько лет ютились в тесном вагончике.

Надийка снова пошла работать в ту же больницу, где когда-то была медсестрой, и Юрко, как и прежде, с электромонтерским чемоданчиком стал появляться на улицах.

Спокойно шагал по знакомым маршрутам, все с ним радушно здоровались, даже те, кого раньше не знал или не мог вспомнить. Заходил в хаты, где его встречали так, словно расстались с ним только вчера.

Мурлыкая под нос веселую песенку, он ловко налаживал радиоприемник или телевизор, чинил электрочайник, и люди, видя, как он старается, стремились его отблагодарить. Но Юрко наотрез отказывался что-либо брать: «Да вы что! Да я больше к вам никогда не приду!» Тогда хозяева рассказывали, что его предшественник, называвший себя мастером, сразу заламывал высокую цену, и если кто не соглашался, он отказывался помочь. А потом, бывало, его не дозовешься. Поэтому все и давали, сколько ни запросит.

Юрко смущенно улыбался:

— Так то мастер, а я ваш сосед.

— Какой он, к черту, мастер! Про таких говорят! «Изображение исчезло, так он и звук заодно уберет». Вот ты у нас — мастер!

Все шло вроде бы нормально, но то, чего больше всего опасалась Надийка, все-таки произошло.

Как-то, возвращаясь с работы, встретила она Михаила. У нее будто сердце оборвалось. Попыталась сделать вид, что не заметила его, но слишком узка сельская улочка, чтобы можно было на ней свободно разойтись.

Михаил преградил ей дорогу и затеял разговор, на этот раз — серьезный. Спросил, как она поживает, с досадой заговорил о себе — нет у него счастья, сбежал уже от своей разъяренной тещи, но винит во всем только самого себя — надо было в свое время жениться на ней, Надийке.

Она слушала, но не хотела слушать. Теперь уже не верила ни единому его слову. Чувствовала, этот разговор не к добру, что причинит он ей новые неприятности.

— Не нужно, — попыталась она остановить Михаила. — Прошлого не вернуть. Я счастлива с Юрком, и хватит об этом.

— У тебя такое же счастье, как у меня. Мы только вместе можем быть счастливы. И сын к тому же у нас.

Надийка резко прервала его:

— Не смей! Не смей травмировать ребенка. Это мой сын, это наш… с Юрком сын. — Она решительно обошла Михаила и бросилась бежать без оглядки.

Хорошо еще, что никто не видел ее с Михаилом и не сказал Юрку.

Но вскоре Юрко и сам увидел их вдвоем.

Однажды внезапно наткнулся на Михаила недалеко от своего дома. Тот тоже заметил его и нагнулся к мотоциклу — будто бы занятый починкой.

«Чего он тут шастает? — кольнула тревожная мысль. — Не Надийку ли подстерегает?»

Ускорил шаг, распахнул в волнении дверь. Надийки дома не оказалось, хотя должна была уже вернуться.

Мать в комнате забавлялась с внучкой.

— А где Надийка? — спросил Юрко, скрывая беспокойство.

— Да, верно, за Петрушей побежала, на речку. Пока его за руку оттуда не притащишь, сам ни за что не придет. Вот бы ты ему сказал, а то день-деньской голодным бродит.

— Хорошо, скажу.

«Так, побежала на реку. Михаил, значит, заметил, когда она вышла со двора, и ждет. Или Надийка нарочно выбежала, чтобы встретиться с ним?! Любовь-то давняя! А что, если и теперешняя?» — шевельнулась леденящая мысль.

Неведомая сила грубо вытолкнула его из хаты. Торопливо сбежал с крыльца, прокрался через двор, осторожно приблизился к изгороди, словно хотел их застать врасплох. Приоткрыл калитку. Выглянул на улицу — и оцепенел от неожиданности, хотя увидел именно то, что ожидал.

Неподалеку, в конце улочки, как и раньше, торчал возле мотоцикла Михаил. А чуть подальше Надийка вела за руку сына. Вот они поравнялись с  н и м, и он вразвалочку двинулся навстречу.

Надийка — Юрко это четко видел — замедлила шаг, но Петя упрямо тянул ее за руку, и они прошли мимо Михаила. Тот что-то говорил вдогонку, улыбался, махал рукой. Надийка лишь кивала в ответ — видно, старалась скорее избавиться от него. Михаил немного прошел за ними, а потом резко повернулся и подошел к мотоциклу. Пнул ногой скаты, сел, газанул, и только пыль взметнулась над дорогой.

В дом Надийка вошла с сынишкой, и Юрко не стал при нем затевать разговор. К тому же хотел сперва немного прийти в себя. Но уже по тому, как заговорил с сыном, как упрямо избегал ее взгляда, Надийка поняла — начинается…

Видел ее с Михаилом? Но разве виновата она, что тот снова появился на ее дороге. Поздоровался — ответила, спросил: «Так, — говоришь, — счастлива?» Пожала плечами в ответ, к чему говорить. Потом он еще о чем-то спрашивал, а она не слышала, и сын тянул домой. Да и сама не собиралась стоять и разговаривать на улице у своего двора с человеком, который причинил столько горя и о котором не хочется даже вспоминать.

Но как сказать все это Юрку, чтобы он, всегда такой подозрительный и придирчивый, ей поверил?!

— Будешь ужинать? — спросила она помрачневшего мужа.

Юрко порывисто шагнул к ней, в глазах прыгали зловещие огоньки:

— Снюхались?

— Опять начинаешь? Так все было хорошо.

— Разве я начинаю? Само начинается.

Они долго молчали.

Очень не хотелось ему браться за старое, но она-то опять встречалась с Михаилом! И если уж он сам это видел, обязательно заметят и другие и будут издеваться над ним. Как раньше.

И, будучи не в силах подавить свою ревность, он потребовал:

— Нет, ты все-таки признайся — о чем вы с ним договаривались?

Надийка безутешно вздохнула:

— Я уже устала оправдываться.

— Но и правду сказать не хочешь.

— Ну зачем ты снова начинаешь?

— Затем, что ты никак не кончаешь! — закричал, не сдержавшись, Юрко. — Не могу допустить, чтобы моя жена жила на две семьи!

— Да какие две семьи?

— Ты все от меня скрываешь.

— Ох, Юрик, Юрик, — укоризненно покачала головой Надийка и принялась растирать ладонями лоб. — Я скоро с ума сойду от твоей ревности.

— Нет уж, пожалуй, я скорее! — возразил Юрко, но в голосе его проскользнули нотки примирения. То, как, мучительно морщась, Надийка потирала лоб, почему-то убеждало в ее честности больше, чем любые слова оправдания.

— Оба вместе, — невольно усмехнулась Надийка. — Чтобы и там, куда попадем, — у нее не повернулся язык произнести «в сумасшедшем доме», — ты мог меня ревновать.

— Там… — проворчал Юрко. — Так почему здесь на можешь сказать, о чем с ним…

— Ну какой же ты странный… О чем мы с ним разговаривали? «Здравствуй». — «Здравствуй…» — «Как живешь?» — «Хорошо».

— Ты сказала «хорошо»? — переспросил Юрко. — Неправда, ты не говорила этого.

— Вот видишь. Я даже соврать не умею. Ты сразу же почувствовал неправду.

— А как ты сказала?

— Просто я не говорила ничего. Повернулась и ушла.

Этому очень хотелось верить, но о чем же тогда Михаил выспрашивал у нее? И чего ради он здесь оказался?

— Ну откуда я знаю, — искренне уверяла Надийка. — Каждый человек волен ходить, где ему вздумается.

— Особенно у твоего двора.

— И у твоего.

— Слушай, не городи глупости. Ты прекрасно знаешь, зачем он здесь околачивается. Если ради меня, то для того, чтоб поскорее от меня избавиться. — И Юрко почувствовал, как снова погружается в скользкую тину отчаяния. — Я вам повсюду мешаю. Всю жизнь стою на вашем пути. Никак не дождетесь моей смерти!

От этих слов Надийка вдруг, словно от удара, сникла и, сдерживая рыдания, выбежала из комнаты. Юрко пожалел о том, что сказал. «Зачем, на самом деле, я так? Ведь все теперь хорошо, старое забылось. Да и себе дал слово никогда больше не затевать таких разговоров, и вот на́ тебе — не выдержал».

Но сразу попытался оправдаться перед собой — не он ведь начал. Это она взялась за старое. Зачем встречалась с  т е м, отвечала ему? Не могла разве молча пройти, не заметить? Как делает это он, Юрко.

Ссутулившись, вышел из комнаты, хлопнул дверью. Не желая того, трахнул так, что посыпалась глина.

На улице собирался дождь, небо заволокла тяжелая черная туча. Крепчал ветер.

Куда идти? А черт его знает! Может быть, на колхозный двор, там в конторе тепло и уютно. Вспомнил — как раз получили новый журнал «Радио». Можно посидеть, почитать, пока успокоятся нервы, и Надийка пусть поволнуется, подумает. Сегодня он вернется поздно. Может, тогда и поговорит с ней по душам.

Мог ли он думать, что больше разговаривать им не придется, что это был последний их разговор.

13

Малыши быстро заснули, и Надийка тоже легла в постель. Хотелось почитать, пока вернется Юрко.

Неожиданно в глаза хлынула темень, словно внезапно взорвалась бомба, наполненная мраком. С чего бы это? А-а, погас везде свет. И лампочка под потолком, и в коридоре, и в кухне, и во дворе.

И так же внезапно, как хлынула в дом темень, в сердце ворвалась тревога. Пока еще не понимала Надийка — откуда она, но сердце почему-то тоскливо дрогнуло: не связано ли это с Юрком?

Вскочила с кровати, побежала в кухню, нашла на ощупь свечу, которая осталась после похорон отца, вернулась в комнату, дрожащими пальцами зажгла фитилек, и слабое пламя тускло заколыхалось. Надийка поставила свечу на стул возле кровати. Снова легла и стала читать, но строки расплывались в мутные полосы.

«Нет-нет, хватит. Да и завтра, как всегда, надо рано вставать, кормить детей, мужа, поесть самой и опрометью мчаться на работу. А сейчас (она бросила взгляд на часы) — первый час ночи. Где же Юрко, где так долго задерживается?»

В темные окна монотонно барабанил дождь, выл ветер. Погасила свечу, закуталась в одеяло.

Вспомнилась не раз читанная книга о девушке, безуспешно искавшей волшебные травы, чтобы приворожить любимого. Где они, травы эти, в каком лесу растут, когда их надо срывать?.. А потом бродила она по лесу, спотыкалась об узловатые корни деревьев, пока не набрела на лесную избушку, в которой виден был тусклый огонек. Постояла, настороженно прислушиваясь. Послышался тихий стук в окошко. Она испугалась и никак не могла сдвинуться с места от страха.

Потом застучали громче, забарабанили так, что стекла задребезжали.

Она открыла глаза. Да это ведь вроде бы и на самом деле стучат…

Кто-то настойчиво и нетерпеливо колотил в раму. Надийка вскочила с кровати. Едва нашла выключатель, щелкнула, но лампочка не загорелась. Только тут вспомнила — свет выключили еще вечером и, вероятно, его нет до сих пор.

В окно продолжали упорно барабанить.

«Боже, кто так стучит и зачем?» — подбежала к окну, прижалась лицом к стеклу.

— Откройте, Надийка! — кто говорил, не узнала, но уловила в голосе большую тревогу.

— Заходите, заходите! — бросилась к двери. Закрыто. Неужели приходил Юрко и накинул крючок? И верно, закрыто, но его дома нет. Может быть, мама вставала среди ночи?

На пороге стоял мужчина, невысокий, без шапки, промокший до нитки, и хотя только что изо всех сил торопился, сейчас молчал, не мог вымолвить то, ради чего стучал. Стоял, тяжело дыша.

Надийка терпеливо ждала, хотя начинала догадываться. О чем-то страшном, ужасном.

— Там… Несчастье… — наконец глухо начал мужчина, стоявший на пороге. — Юрка вашего током ударило. — И поспешил успокоить: — Да он еще живой вроде. Присыпали землей. Только…

— Сейчас, сейчас! — Надийка метнулась к вешалке. Что-то натягивала на себя в темноте, а надеть никак не могла. Потом бросилась искать обувь, но не нашла и выбежала на мокрую от прошедшего дождя траву босая.

Бежала, спотыкалась, падала. Казалось, никогда еще на земле не было такой темноты — может быть, потому, что фонари не горели. Значит, даже Юрко ничего не мог сделать. О, господи, что же случилось?

Бежала одна, мужчина давно отстал, только слышала: позади, в холодной глухой черноте, тяжело топали его сапоги. Когда добежала, с Юрка уже отгребли землю, — не помогло.

Лежал еле видный в темноте, и Надийке показалось, что он сейчас вздохнет и начнет подниматься.

За ее спиной негромко, словно оправдываясь, рассказывали, как все произошло. Ветер-то бешеный был — так провода рвал, что где-то и замкнуло. Словом, прекратилась подача тока. А в гараже как раз срочный ремонт машин. Хотели уже посылать за Юрком, а он сам тут как тут. Надо же — человек сам за своей смертью пришел.

Взялся налаживать. Говорят ему, надень перчатки резиновые, но он только усмехается в ответ, — я, мол, привычный, меня ничто не берет.

Отключил рубильник и полез на столб.

А потом… То ли рубильник кто-то включил нечаянно, то ли еще что — но только Юрко вдруг как вскрикнет и на землю сполз. И все… насмерть. Говорят, будто потому сразу убило, что дождь, и столб мокрый, и земля вся мокрая…

Ударило в пальцы, в левую руку — синие пятна на кончиках. И сердце близко. Если б в правую руку… то, может, и выжил бы. Все-таки дальше от сердца.

Надийка слушала, как в полусне, и не верила, что говорится это о ее муже, который успел только вскрикнуть и покинул ее навсегда.

Приехала «скорая помощь», забрала Юрка в больницу. Надийка поехала тоже.

А поутру, осунувшаяся и бледная, в чужих растоптанных ботинках на босу ногу, вернулась домой какая-то сама не своя, мокрые косы слиплись, а одежда плотно облегала тело. Переступила, как лунатик, через порог и сразу упала матери Юрка на грудь:

— Ой, мама, нету у нас Юрасика, нету.

14

Гроб с телом Юрка стоял в красном углу хаты, шли и шли люди прощаться. Молчаливые, опечаленные. Даже Михаил пришел.

Ему кто-то указал на сложенные на груди руки — мол, на пальцах остался след от удара током, а Михаил не понял и, наклонившись, поцеловал сплетенные пальцы — подумал, что так полагается.

Поцеловал, выпрямился и заметил на губах Юрка странную улыбку. Будто и не умер он, а только прикинулся мертвым, чтобы узнать, кто как отнесется к его смерти. И прежде всего — Михаил.

Рыдал духовой оркестр, и печальная музыка плыла над селом.

Только Петя никак не мог проникнуться скорбным настроением — взял старый порванный зонтик, взобрался на стремянку и прыгнул оттуда будто с парашютом. Едва ногу себе не сломал..

Кому было известно, чей он на самом деле сын, подумали: «Чувствует — не родной отец…»

А мальчик просто не понимал, что такое смерть, не знал, навсегда ли умирают. Прыгнуть же на парашюте со стремянки он давно собирался, а сейчас во дворе столько людей, самый подходящий момент..

Гроб собирались везти на машине, но мужчины взяли его на плечи и понесли до самого кладбища.

Похоронили Юрка рядом с отцом.

Председатель сельсовета сказал:

— Юрко погиб, но он останется жить в наших сердцах! Потому что осталась его работа! Включим лампочку в хате — вспомним Юрка, телевизор будем смотреть — вспомним Юрка. И еще — сельский Совет постановил — в честь нашего электрика, погибшего на боевом посту, назвать улицу, где он проживал, его именем. Сотни лет была она безымянной, а теперь будут люди называть ее улицей Юрия Билика.

Когда гроб опустили в яму и тяжелые влажные комья земли глухо и жутко застучали о доски, у Надийки все поплыло перед глазами. Она пошатнулась и едва не упала.

Ее подхватили под руки женщины, стоявшие рядом.

В лицо ей брызнули водой из бутылки, предусмотрительно прихваченной, и Надийка вздрогнула, пришла в себя. И сразу почувствовала, что кто-то пристально смотрит на нее. Оглянулась и… встретилась со взглядом Михаила. Он смотрел на нее не мигая, в упор. И в этом взгляде Надийка вдруг уловила то, чего она в нем никогда не замечала раньше, хотя любила когда-то смотреть в терновые, черные до синевы глаза. Сейчас в этом взгляде было что-то дикое, отталкивающее.

Внезапная мысль обожгла сознание Надийки: неужели правда, что будто кто-то включил рубильник в гараже, когда Юрко был на столбе?

Неужели правда?!

Неужели Михаил отправил Юрка на тот свет, чтобы опять вернуться к ней — после всего, что было?!

И неужели он решится к ней прийти?

Михаил решился. Пришел. Вернее — как всегда, приехал.

Не торопясь слез с мотоцикла. Небрежно прислонил его к воротам, расправил плечи, вразвалочку шагнул к калитке. Вдруг в глаза бросилась табличка, и он остановился, как споткнулся.

По синему полю белыми буквами было написано: «Улица Юрия Билика».

«Тоже мне — Гагарин!» — ухмыльнулся Михаил.

А ведь со временем на всех воротах улицы появятся такие таблички, и когда придется ему здесь проходить, они будут пристально смотреть на него, как глаза Юрка.

Эта мысль неожиданно испортила настроение.

Когда распахнул дверь, Надийка стояла у самого порога — наверно, через окно заметила его и ждала. Как только шагнул в хату, замахала руками:

— Уходи, уходи прочь! Зачем приехал ко мне, зачем? Ты прекрасно знаешь — это мы убили его. — Михаил дернулся от неожиданности. — Ты убил его, ты! Что же ты хочешь, чтобы об этом все знали, чтобы говорили о тебе как об убийце… чтобы проклинали… нас обоих?! Уходи отсюда и не смей никогда здесь появляться?

Михаила ошарашила и даже оскорбила такая встреча. Откровенно говоря — не ожидал.

Пренебрежительно сощурился.

— Какие убийцы? — спросил наконец, только бы что-то сказать.

— Ты сам это знаешь лучше меня! — с надрывом закричала Надийка. — Уходи отсюда, уходи!

— Да не ори! — Михаил невольно оглянулся на дверь, словно действительно побаиваясь, как бы кто-нибудь не услышал этот разговор. А то и в самом деле подумают…

И тут заметил в просвете между окнами большой портрет Юрка. Он смотрел с фотографии внимательно и настороженно, а на губах играла еле заметная улыбка…

И Михаил понял, что убедить Надийку не сможет ни в чем: он здесь чужой, совершенно чужой и лишний, и довольно себя обманывать, будто можно легко возвратить то, прошлое, которого, оказывается, не может возвратить даже смерть.

Он, не прощаясь, пошел к двери. Не оглянулся даже, хотя и очень хотелось — словно боялся еще раз встретиться с этим пристальным взглядом Юрка.

Переступил порог, дверь пронзительно заскрипела.

Надийка очнулась от этого скрипа, растерянно повела глазами по комнате и тоже встретилась с проницательным взглядом Юрка. Муж, казалось, внимательно наблюдал за ней, за происходящим…

1972

Перевел Е. Цветков.