#img_5.jpeg

1

— К черту такую самодеятельность! — неожиданно выругался Аркадий и остановился. — Тащиться пешком, когда можно ехать на машине!

Мы тоже остановились.

— Это все равно, что пить кефир, когда на столе коньяки и вина, — продолжал Аркадий. — И делать вид, что кефир вкуснее.

Яшко смотрит на Аркадия, прищурившись. С пренебрежением и упреком. От тебя, мол, я и не ожидал ничего другого, но все же надеялся, что ты хотя бы постесняешься говорить об этом.

— Мы ведь договорились путешествовать пешком. Ты тоже согласился…

— Мало что! — парирует Аркадий. Он улыбается, видимо, почувствовал неловкость. И все-таки очень уж не хочется ему волочиться по изнуряющей жаре с тяжелым рюкзаком за плечами и видеть, как все время обгоняют его, обдавая пылью и выхлопными газами, автобусы, легковые машины и грузовики.

Действительно, ничтожная скорость у человека. Наверно, поэтому и изобретает он постоянно что-то такое, с помощью чего можно значительно быстрее передвигаться в пространстве. А эти уподобляются далеким предкам.

Размышляя таким образом, Аркадий идет неохотно и вяло.

— Скорости передвижения человека определяются не здесь! — возражает Яшко и, неожиданно обернувшись к Аркадию, говорит: — Не хочешь — садись на что угодно и катись. Никто тебя не держит. Если ты забыл, что мы договорились пройти весь путь своими ногами, искупаться в каждой речушке, осмотреть развалины старинных замков, зачем же тебя уговаривать! Если человек задумал предать, он все равно предаст.

Аркадий хохочет:

— Ну и лексикон! Просто морально тяжело.

И он снова шагает впереди. Он выше нас, и один его шаг равен двум шагам Яшка. Да и сильнее нас — плечистый, краснощекий, бицепсы крепкие, ноги стройные, как у бегуна. Разве что рюкзак у него большой. А у Яшка рюкзака нет: разную мелочь он рассовал по карманам, они оттопырены и на ходу болтаются, как будто там пол-литровые бутылки. Под мышкой у него папка — старенькая, потертая, она все время развязывается, и Яшко то и дело завязывает ее. В другой руке Яшка — мой фотоаппарат. Яшко забрал его у меня, как только мы приехали сюда, в Закарпатье, и хотя я доказывал, что неудобно, мол, нести в руке, когда можно повесить через плечо, на шею, Яшко упрямо твердил, что фотоаппарат именно в руках и надо носить: если неожиданно появится что-то интересное, можно моментально щелкнуть. Правда, пока он ничего не щелкнул, а интересного вокруг сколько угодно — собственно говоря, интересно все, и, возможно, именно поэтому и трудно на чем-то остановиться.

Как бы то ни было, а вид у Яшка довольно смешной. Низенького роста, с остро выпирающими лопатками, одно плечо выше (наверно, потому, что он носит под мышкой папку, которая всегда норовит выскользнуть, и приходится придерживать ее локтем). Ноги переставляет по-медвежьи косолапо. Одежда: красная, навыпуск майка, слишком широкая и коротковатая, узенькие брючки, что особенно подчеркивает кривоногость, сандалеты, стоптанные, с загнутыми вверх, как у клоуна, носками и на босу ногу.

И уж если кто имеет право жаловаться на усталость, то это Яшко: он топает и топает, словно забывая о километрах, и едва только возникает речь о привале, решительно возражает и уговаривает нас пройти еще хоть немножко — до какого-нибудь места поинтереснее, и мы почему-то соглашаемся. Почему же? Может быть, нам, более сильным, стыдно было перед Яшком, а скорее всего — потому, что об отдыхе все время затевает разговор Аркадий, самый крепкий из нас, а Яшко, самый слабый, возражает, и, хотя мне хочется отдохнуть, я все время поддерживаю Яшка, и таким образом нас получается большинство — двое, и Аркадий покоряется.

Некоторое время идем молча.

Яшко все поправляет под мышкой папку, которая словно нарочно сбивается то вперед, то назад. Завязывает потуже тесемки. Что в папке, Яшко никому не показывает — будто бы какие-то записи, но Аркадий уверяет, что там рваные плавки и грязные носки, которые Яшко никак не решается выбросить. Кажется, это правда, иначе почему бы Яшко так ревностно оберегал тайну своей несуразной папки.

Когда Яшко приостанавливается и возится с папкой, Аркадий поправляет лямки рюкзака, которые, кажется, сильно врезались в его плечи. Что в рюкзаке такое тяжелое, мы тоже не знаем; вероятно, продукты. Аркадий любит поесть, хотя, впрочем, из рюкзака он пока ничего не достает, и мы, как шутит Яшко, состоим на «заячьем довольствии»: нажимаем на огурцы и помидоры, вишни и сливы, которых вокруг достаточно.

Вот впереди зашумел горный поток, не поток, а настоящая река с широко разветвленными рукавами, бурными перекатами, ямами, где, если лечь, можно и побултыхаться.

Аркадий облегченно вздохнул и решительно направился к валуну, сбросил рюкзак.

— Вот здесь и приземлимся… — заявил он, не глядя на Яшка, потому что наперед знал, что тот обязательно начнет возражать.

Верно.

— Ну, сколько мы сегодня прошли? — проворчал Яшко. — Такими темпами мы и за год Закарпатье не обойдем.

— А разве мы не договорились купаться в каждой речке? — ехидно напомнил Аркадий. Яшко внимательно посмотрел на него, потом обернулся ко мне: мол, этот тип говорит что-то похожее на правду, но стоит ли на это обращать внимание. Проходит еще секунда-другая, и Яшко уже вроде бы соглашается, что можно и уступить: прошли ведь уже немало и устали изрядно, да и (Яшко взглянул на солнце, клонившееся к закату) время подкрепиться.

Нахмурившись, трет ладонью лоб, словно что-то припоминая, и папка так угрожающе уходит из-под мышки, что вот-вот упадет.

— Как ты на это смотришь? — наконец обращается он ко мне со своим излюбленным вопросом, который он задает всегда, спрашивая о чем угодно, но каждый раз вкладывая в интонацию иной оттенок, в зависимости от ситуации.

Я неуверенно пожимаю плечами, но, должно быть, в моем движении улавливается согласие с Аркадием, и Яшко сдается. Мне кажется, сейчас и он готов уступить, ведь и ему, наверно, хочется окунуться в речную прохладу, побегать по берегу, порезвиться. Ведь искупаться в каждой речушке — это была его идея.

Но не был бы он Яшком, если бы вот так сразу, ничего не возразив, согласился. И он ворчит:

— Разве это река?

— Типично закарпатская… — усмехается Аркадий.

Ничего не ответив, Яшко кладет на валун свою папку, на нее фотоаппарат и начинает раздеваться. И пока мы стягиваем с себя одежду, он уже носится по воде, вздымая фонтаны брызг, ахает, охает, а затем начинает плескать на Аркадия. Тот убегает, спасаясь от ледяных капель, но потом, убедившись, что от Яшка не избавиться, бросается его ловить.

Какое веселье, какое блаженство! И все споры забыты, их и не было никогда.

Недавние антагонисты борются, катаясь по камешкам, и даже издали видно, где чьи руки и ноги: Аркадий пружинистый, загорелый, а Яшко — белый и тощий. Конечно же Аркадий сверху, и я спешу на помощь — что-то есть в человеке такое, что заставляет его помогать слабому, который вышел не неравный бой с сильным. Вдвоем мы кладем Аркадия на лопатки, но мне кажется, что, если бы он захотел, поднатужился, мог бы свалить нас обоих — такой он жилистый и цепкий. Однако Аркадий не напрягается, а просит — не очень прижимайте к земле, а то камни острые и поцарапают спину. Он даже умоляет нас, и азарт борьбы угасает от жалости. Мы нехотя ослабляем руки, но Аркадий неожиданно вырывается, сгребает одной рукой Яшка, другой — меня, укладывает нас крест-накрест на гальку и, удобно усевшись сверху, игриво подпрыгивает. Камушки больно врезаются в тело, но Яшко не просит о пощаде, только сопит и тяжело дышит, пытаясь своей кривой ногой зацепить Аркадия за шею. Я тоже молчу, напрягаю силы, пробую что-то придумать, чтобы внезапным рывком сбросить с себя обманщика.

Аркадий, вероятно, чувствует, что может снова оказаться под нами, и, не дожидаясь этого, вскакивает и убегает.

Возня на берегу и купанье в ледяной воде пробудили волчий аппетит.

Полбуханки хлеба, огурцы, помидоры — все, чем мы запаслись в селе, мигом исчезает, но голод не утолен, и Аркадий напевает:

— Так уж и «нема»? — говорит Яшко. — Неужели в твоем рюкзаке нету чего-то для твоего чрева? Хоть убей, не поверю!

Я тоже нападаю на Аркадия — что же в его рюкзаке такое, если не жратва?

Аркадий отбивается — и шутя, и всерьез, и сердито, но ничего не помогает. Яшко хватает рюкзак, Аркадий обороняет свое имущество. Я пытаюсь разнять их, но тут Аркадий, выпустив из рук рюкзак, хватает папку Яшка, ожидая, что тот отстанет, чтобы спасти ее. Но Яшка не проймешь. Он раскрывает рюкзак, а Аркадий — папку.

Так были разоблачены тайны папки и рюкзака, которые, как выяснилось, были довольно точно предугаданы нами.

В папке кроме бумаги, исписанной и чистой, были еще плавки, майка и мочалка. В рюкзаке — целлофановые кульки и кулечки с разной домашней и магазинной едой: бутерброды, пирожки, колбасы.

— Да мы сейчас такую пируху устроим! — возопил Яшко, но радость его оказалась преждевременной.

Продукты успели испортиться: колбаса позеленела, в пирожках начинка оказалась кислой.

— Что же ты молчал? — в один голос спросили мы Аркадия.

— Ну… не было ведь необходимости… — ответил он..

Ничего себе! Словно и не было дней, когда с трудом раздобывали что-то на завтрак (обедали в столовой) и вынуждены были довольствоваться горстью слив или черешен. И не приходилось ложиться спать с пустым желудком, поужинав, как мы шутили, «таком с маком». Вот те на! Да хоть бы сам жрал, если уж для нас жалел!

Собака на сене! Сама не ест и другим не дает.

Яшко, все еще не веря, что колбаса пропала, долго принюхивался к ней, а потом неожиданно подбросил ее в воздух и зафутболил.

— Постой! — бросился к нему Аркадий. — Может быть…

— Не может! — весело воскликнул Яшко и с мальчишеским озорством зафутболил вторую палку колбасы. — Удар — гол.

Возможно, что-нибудь из этих припасов оставалось еще неиспорченным, но мы ничего не стали есть — все вышвырнули в кусты, и после этого я почувствовал, как Аркадий, обаятельный и симпатичный, стал для меня каким-то чужим.

Теперь лямки рюкзака больше не врезались в его плечи — рюкзак стал почти пустым, но Аркадий все равно нет-нет да и начинал свое: почему бы не подъехать, зачем непременно тащиться пешком.

Яшко на эти сетования лишь недовольно передергивал плечами, поглядывал на меня, ища поддержки, бросал свое излюбленное: «Как ты на это смотришь?»

Я предложил пойти на компромисс: если Аркадий так устал, что уже и ноги не несут, пускай едет к тому месту, где мы остановимся на привал, и ожидает нас там.

Аркадий сначала отказывался: он, дескать, думает не только о себе, но потом, когда подвернулась машина, а мы садиться наотрез отказались, не выдержал и полез в кузов.

Когда машина тронулась, он, смущенно улыбаясь, помахал нам рукой, и Яшко вместо привычного «Как ты на это смотришь?» спросил: «Что, показать ему кукиш?»

Когда мы, порядком уставшие, добрались до места, Аркадий встретил нас сообщением, что достал черешню и даже вымыл ее в роднике. Этим он хотел еще раз подчеркнуть, насколько выгоднее пользоваться транспортом, а не тратить время на хождение пешком.

Черешня была вкусная — сочная, сладкая, и мы с Яшком молча уплетали ее за обе щеки. Аркадий не особенно спешил, и, зная его аппетит, мы поняли, что он уже успел поужинать, и не только черешней.

Утром, позавтракав купленным у гуцулки парным молоком, двинулись дальше. Невдалеке находился замок, о котором ходили легенды. Яшко обещал сфотографировать его, я тоже с нетерпением ожидал встречи с уникальной стариной.

Наши надежды увидеть что-то особенное, почти сказочное оправдались полностью. Еще издали заметили мы грозные зубчатые стены, которые возвышались над облаками. Воистину — заоблачный замок. Мы и представить себе не могли, как облако может находиться ниже горы, под строением, даже под ногами человека (ведь если туда взобраться, и мы, безусловно, очутимся над облаками!).

А где-то за горами всходило солнце, и в первых его лучах облака под замком казались еще нежнее и легче, а замок над ними — еще более хмурым и зловещим.

Глаза Яшка восторженно засверкали.

— Великолепно! — воскликнул он. — Вперед и выше!

И хотя слова эти могли показаться витиеватыми, прозвучали они настолько естественно, будто Яшко предлагал нам выпить стакан молока или искупаться в реке.

И, не ожидая нас, Яшко поправил свою папку и по извилистой тропинке ринулся напрямик к замку.

Когда уходили в рощу, замок терялся из виду, а когда снова возникал перед глазами, становился еще очаровательнее, но, казалось, ни на шаг ближе, а все так же далеко, в захватывающей дух вышине, и если бы мы не знали точно, что он здесь и что он существует, можно было бы усомниться — не обманчивый ли это мираж.

Тропинка вздымалась все круче, и порой за неимением альпинистского каната приходилось хвататься за кусты или за мшистые стволы деревьев. А горизонтальная дорожка внизу, от которой начинался подъем, уже еле виднелась далеко-далеко и похожа была на серого ужа в зеленой траве.

Яшко карабкался первым, из-под его ссохшихся сандалет осыпались камешки, и Аркадий недовольно ворчал: на кой черт он нужен, этот замок, увидели — и достаточно, и хорошо, — впечатление издали всегда лучше, а подойдем вплотную — и еще разочаруемся.

Но Яшко не слышал или не хотел слышать этого брюзжанья.

Вот опять выбрались мы из рощи, и снова замок показался далеким, хотя уже стали видны бойницы и похожая на черную молнию трещина по всей стене.

— Ну, хватит, что ли? — сказал Аркадий. — Глаза на лоб лезут.

Яшко посмотрел на него с презрением:

— Неужели тебе не хочется хоть раз посмотреть на мир с высоты? С заоблачной высоты?

— Если бы туда был лифт… И на самом деле, почему бы не протянуть здесь подвесную дорогу для туристов? Выгодно! Она сразу окупилась бы.

Яшко поправил папку и вознамерился следовать дальше, но я предложил сфотографироваться на фоне замка.

Яшко обрадовался.

— Идея! — воскликнул он.

Аркадий встал в позу — на самом краю скалы, правая нога попирает камень, глаза прищурены, смотрит вдаль, как молодой орел.

Двинулись дальше, и теперь Яшко то и дело останавливался и на что-то наводил видоискатель, наверно, выбирал какие-то необыкновенные ракурсы, но не щелкал, утверждая, что впереди ожидает нас нечто более интересное.

В одном месте пришлось перебираться через глубокое ущелье по заменявшему мостик бревну.

Яшко пошел по нему без колебаний, но посередине остановился и вдруг пошатнулся — стоя над бездной, пытался прицелиться вниз фотоаппаратом. Разве не оригинальный снимок? И он все-таки щелкнул! Я погрозил кулаком, и Яшко, игриво покачиваясь, перебежал на противоположную сторону.

Аркадий колебался. Долго пробовал бревно ногой, как делает это цирковой акробат, начиная свой путь по канату, и я, чтобы, как говорится, воодушевить его собственным примерам, пошел по бревну, стараясь ступать потверже. Это не очень получалось: хотя бревно было довольно толстое, но чем больше я приближался к середине, тем сильнее оно раскачивалось, и казалось, я в любую секунду могу полететь вниз.

Но вот бревно успокоилось, и я понял, что миновал его середину. Теперь можно выпрямиться, широко шагнуть раз, другой и резко соскочить на землю, конечно же не подавая вида, что от этого стало легче на сердце.

Оглянувшись, вижу: Аркадий, как и прежде, стоит на том же месте, о чем-то сосредоточенно размышляя.

— Человечество ждет! — не без жестокости выкрикнул Яшко. — Вперед!

Аркадий присел и попытался перебраться по стволу на четвереньках, но и это не получилось, и он попятился назад.

«Фу-ты ну-ты!» — рассердился Яшко. Положил на землю папку, фотоаппарат и почти побежал по дереву к Аркадию. И назад. Возвращаясь, остановился на середине бревна и попрыгал — вот, мол, смотри, это совсем просто и безопасно. Но Аркадий все стоял и раздумывал. И Яшко наконец не выдержал и завопил:

— Да ты что, шутишь или на самом деле… того?

И Аркадий, должно быть, понял, что больше тянуть невозможно, да и никуда не денешься — хочешь не хочешь, а перебираться на ту сторону придется, никто тебя туда на крыльях не перенесет.

Осторожно ступая и пошатываясь, он присел на корточки, а потом медленно-медленно, словно боясь рассердить бревно, начал передвигаться вперед.

Яшко с интересом следил за его боязливыми движениями, а в какой-то момент, неожиданно вспомнив о фотоаппарате, щелкнул раз, второй, третий — по всей вероятности, ему показалось, что наконец само идет ему в руки именно то необыкновенное, что не часто случается в пути и что нужно обязательно запечатлеть.

Вскоре мы уже карабкались почти по отвесной скале, и казалось, Аркадий не отстает только потому, что возвращаться, да еще одному, просто-напросто опаснее.

Облака оказались внизу. Мы стояли у подножия выложенных из гранита древних стен, а у наших ног, как распластанная шкура огромного белого медведя, клубилось облако. Такого мы не видели никогда.

— А ты говорил! — негромко сказал Аркадию Яшко.

Аркадий промолчал, но чувствовалось, что если бы он сейчас оказался внизу, то снова сказал бы то же самое и вряд ли стал бы взбираться на вершину.

А Яшку и этой высоты было мало. Увидев в стене пролом, он по трещине, как по ступенькам, полез наверх. А там начал бегать по выщербленной стене, как будто обезумев от высоты и опасности. Он махал нам руками и звал к себе.

Мне тоже захотелось взглянуть на окрестности сверху, и я не спеша стал подниматься по трещине. Позвал и Аркадия. Но он отрицательно покачал головой — мол, рюкзак за спиной мешает.

— Сбрось и положи возле входа, — посоветовал я. — Кто его возьмет!

Аркадий нехотя снял рюкзак, положил под куст, прикрыл ветками и, осторожно хватаясь руками за острые выступы, полез. Когда ему было особенно трудно, я протягивал ему руку, чтобы помочь.

Вот мы и на стене. Ширина ее — около метра. Это хорошо: по ней удобно ходить. Но она такая отвесная, что можно удивляться, как могли ее соорудить люди без современных высотных кранов. Даже в наши дни нелегко было бы воздвигнуть такую громадину над пропастью. И еще более удивительным было то, что нашлась такая сила, которая смогла так расколоть стену от верха до низа, будто не из тяжелого камня была она, а из глины.

Оказалось, что Яшко знает и это.

Когда-то в крепостные погреба с порохом ударила молния. Удар с неба и мощный взрыв раскололи каменную стену, как арбуз.

— Станьте-ка здесь, у самого края! — сказал Яшко. — Я щелкну. Да не тут… — И, намереваясь обойти Аркадия, чтобы показать, где нужно стать, Яшко нечаянно толкнул его, и Аркадий, пошатнувшись, вцепился в Яшка руками.

— Ты что, с ума сошел? — возмутился Аркадий. — Упаду же…

— За землю держись, — небрежно посоветовал Яшко, занятый мыслью о том, как бы пооригинальнее снять.

Аркадий присел, хватаясь руками за стену, и Яшко, низкорослый и косолапый, перешагнул через него, высокого и плечистого. Переступая, он вдруг сел Аркадию на шею и озорно захохотал. Камешки выскальзывали из-под его ног, падали со стены, и только через некоторое время было слышно, как они глухо шлепались где-то далеко внизу. Чертовски высоко!

Аркадий прилип к стене и сердито требовал, чтобы Яшко прекратил свои шутки.

А я смотрел на них и хохотал до слез, хотя было не так-то смешно.

Назад спускались быстрее — то ли потому, что спускаться всегда проще, то ли потому, что не приходилось уговаривать Аркадия. Теперь он был впереди нас: говорят, лошадь в конюшню всегда бежит охотнее.

Прошли что-то около половины пути и увидели небольшое озеро. Можно снова искупаться, ура! Начали раздеваться, но Аркадий вдруг вспомнил о своем рюкзаке, который так и оставил под кустом, взбираясь на стену.

— Невелика потеря… — иронически фыркнул Яшко. — Давно надо было его выбросить.

Но Аркадий не на шутку всполошился — наверно, в рюкзаке было еще что-то ценное, может быть, деньги. Сказал, что должен вернуться.

— Серьезно? — недоверчиво уставился на него Яшко. — А ну-ка, давай! Пока мы искупаемся, успеешь.

Аркадий побежал назад, и не успели мы вдоволь побултыхаться в воде, как он снова оказался рядом с нами.

— Вот это да! — удивился Яшко. — Кажется, ты и в самом деле туда на лифте поднимался.

Аркадий что-то сердито промычал в ответ, купаться не стал, а когда выбрались на дорогу, не говоря ни слова, остановил первую попавшуюся машину, молча вскочил в кузов и поехал, даже не взглянув на нас, как будто вообще он путешествовал один.

— Ночевка на турбазе! — крикнул вдогонку Яшко. Он не умел долго сердиться и ни на кого не держал зла.

Аркадий не оглянулся…

На турбазе мы его не нашли.

Аркадий исчез, и дальше мы путешествовали вдвоем с Яшко.

2

Вот, черт побери, никак не могу завязать галстук! Мучаюсь, пыхчу, а не получается. Может быть, потому, что вообще не люблю носить галстуки, надеваю их редко, в самых торжественных случаях.

Но Аркадий настаивает — теперь это модно: белая рубашка и черный, с блестками, словно покрытый чешуей, галстук, а узелок должен быть невелик, большие узлы уже не в моде.

Меня раздражает это: модно, не модно. Было бы удобно и красиво. Да и с каких это пор Аркадий начал присматриваться к узелкам?

Впрочем, кажется, довольно давно.

Еще на первом курсе он купил шляпу с ворсом, узкими полями и широкой лентой. На другой же день обновку стащили или, возможно, кто-то специально спрятал ее, чтобы посмеяться над чрезмерным модничаньем и франтовством Аркадия. А он со временем купил новую шляпу, такую же роскошную. Уверял, что это, мол, нашлась первая, но мы только хихикали…

— А нельзя ли обойтись без хомута? — спросил я Аркадия, когда завязывание галстука окончательно вывело меня из равновесия.

— О нет, галстук — обязательно, — категорически заявил Аркадий. — Там соберется элита — деканы и профессора. Ты ведь не Яшко.

На помолвку с дочерью нашего декана Яшка он не пригласил. Собственно, Яшка и невозможно было пригласить — он уехал в район на заработки — читать лекции. Судя по всему, Аркадий был рад, что Яшка нет в городе и не приходится хитрить, чтобы его не приглашать. Не исключено, что и помолвку-то назначил на время его отсутствия. Или даже сам подбил Яшка уехать. Все это вертится в голове и тоже мешает завязывать галстук.

Решительно срываю его с шеи, швыряю на стол, и он падает, словно лоснящаяся змея.

— Понимаешь, я тоже не пойду… — я подчеркиваю слово «тоже» и проницательно смотрю на Аркадия, пытаясь точно определить впечатление от моих слов.

Замечаю — он не печалится, наоборот — в глазах что-то вроде чувства облегчения. Кажется, он давно ожидал этого. Но для вида настаивает.

— Что ты, дорогой товарищ! — Аркадий неожиданно произносит излюбленные слова своего будущего тестя, нашего декана Кобылянского. — Конечно, лучше было бы собраться своим кодлом, но что поделаешь! — многозначительно произносит он, играя красивыми черными бровями. — Ученье кончается — жизнь начинается. Понимаешь? Распределение — на носу. Нужно любой ценой пробиться в аспирантуру.

Такая откровенность мне нравится — теперь я хотя бы начинаю понимать, зачем он женится так скоропалительно и почему именно на дочери Кобылянского, капризной, и желчной, и, к тому же, как говорится, сто раз некрасивой. Даже трудно представить их вместе, а тем более когда придется под требовательные возгласы «Горько!» целоваться при всех.

Аркадий, вероятно, прочел мои мысли и сказал:

— Понимаешь… Я и не собирался жениться. Думал, буду строить из себя жениха, а там «посмотрим, сказал слепой». Только бы в аспирантуру попасть. А они уже и помолвку назначили. Представляешь, прихожу, а она мне подвенечную паранджу показывает.

— Вот это да! — рассмеялся я. — Тогда я и в самом деле не пойду! Благодарю за внимание и желаю бодро жужжать в деканской паутине.

Аркадий улыбнулся. Чувствовалось, его не очень опечалил мой отказ.

— Мы еще как-нибудь соберемся. Отдельно. Даже без невесты, — пообещал он, уже и не скрывая удовлетворения, что все сложилось так удачно: он пригласил, а я отказался — и овцы целы, и волки сыты. Не затем ли и поучал он меня так дотошно, как нужно завязывать галстук.

Короче говоря, на помолвку Аркадия я не пошел, и, как потом стало известно, вообще никого из однокурсников там не было.

Наши девчонки бурно пытались представить в лицах разные подробности решающего в жизни Аркадия вечера, особенно поцелуйный обряд под визг престарелой элиты: «Горько!»

А, Яшко? Что мог сказать Яшко? Конечно, он, как всегда, прищурил свои близорукие глаза и спросил меня:

— Как ты на это смотришь?

Надо было видеть выражение его лица!

На распределение Аркадий не явился.

Студенты возбужденно толкались в коридоре, входили небольшими группами по три-четыре человека в актовый зал, где выдавали назначения, а оттуда вырывались по одному — кто радостный, кто просто довольный тем, что-де могло быть и хуже, кто — растерянный и разочарованный: не учли его талантов, а кто рассерженный, злой или даже со слезами на глазах.

Мы с Яшком долго ожидали Аркадия — хотелось войти вместе. Как-никак, прожили несколько лет в общежитии в одной комнате, и, кроме того, честно говоря, очень хотелось узнать, какое получит назначение зять Кобылянского: ведь государственные экзамены Аркадий сдал еле-еле, и если бы не родство с деканом, то по специальности и вовсе провалился бы. Еле замяли этот неприятный инцидент, после которого об аспирантуре вроде бы не могло быть и речи.

А Яшко наоборот. Хотя и бывали с ним разные приключения — то исчезнет куда-то и не сдаст что-то вовремя, то не к тому преподавателю пойдет, то перепутает расписание экзаменов и подготовит не тот предмет, но государственные экзамены сдал он блестяще, чем немало удивил и преподавателей, и друзей, и даже самого себя. Кое-кто даже посоветовал ему серьезно подумать об аспирантуре.

Не знаю, как смотрел на это сам Яшко, ждал он распределения совершенно спокойно — не переживал, не волновался, как некоторые! Как будто речь шла, скажем, о билете в кино, и его очень мало беспокоило, на какой сеанс он попадет.

Несколько раз направлялся к двери, забывая о нашей договоренности войти втроем, и если бы я не напоминал, он давно бы уже прошел распределение.

Аркадия все не было.

И когда секретарь комиссии, выглянув из-за двери, сказал, чтобы входили последние, чтобы не тянули напрасно время, мол, все равно никому не избежать своего, — мы с Яшком переглянулись и, глубоко вздохнув, вошли в актовый зал.

Комиссия восседала за длинным столом, словно какое-то судилище. В центре торчал Кобылянский. С проседью, с широкими залысинами, широко расставленными и всегда ехидно прищуренными глазами, утиным носом, большие ноздри которого едва заметно шевелились, выказывая тончайшие нюансы настроения декана.

В стороне, возле большой карты, стоял какой-то мужиковатый субъект с разбухшим портфелем в руке, — как выяснилось немного позже, представитель какого-то учреждения..

После ознакомления с делом Яшка Кобылянский, не глядя на него, сказал:

— Дорогой товарищ, направляем вас на работу в… — и он назвал один из отдаленнейших уголков республики. — Место чудесное, да, впрочем, на нашей Советской земле плохих мест нет.

Яшко стоял, как и прежде, перед Кобылянский и не сводил с него иронического взгляда. Декан поморщился, потер указательным пальцем переносицу.

— Желаю успехов на новом месте! — повысил он голос, будто бы давая студенту понять, что ему ничего уже не остается больше, как поблагодарить и ехать, куда посылают.

Но Яшко, как видно, не спешил ни благодарить, ни собираться в дальний путь. Стоял и насмешливо смотрел Кобылянскому в глаза. Тот заерзал на стуле, чувствуя, что разговор со студентом не окончен, а только начинается.

— Вы, дорогой товарищ, желаете что-нибудь сообщить комиссии? — спросил он как бы с угрозой, что, мол, студенту в данном случае не стоит ввязываться в спор. Все равно изменить ничего не удастся, а вот на характеристике, скажем, отразиться может.

— Да, я хочу кое-что сказать, — произнес Яшко с неожиданной твердостью, и члены комиссии насторожились, почувствовав, что студент намеревается высказать нечто не очень для них приятное. — Хочу сказать, — повторил Яшко, — но не комиссии, а вам, дорогой товарищ декан.

— Я слушаю, — недовольно пробормотал Кобылянский, не без оснований усмотрев в этих словах некое коварство.

— Дорогой товарищ декан, — продолжал Яшко, — между нами говоря, место, куда вы предлагаете мне ехать, дыра. И вы решили заткнуть ее мною.

Кобылянский нетерпеливо передернул плечами, обвел взглядом членов комиссии, ища поддержки, — слышите, мол, какую несусветную ересь несет этот студент.

— А между тем, — Яшко словно и не заметил этого, — как вам известно, экзамены я сдал на отлично и просил бы комиссию рекомендовать меня в аспирантуру.

Тонкие губы декана тронула брезгливая гримаса.

— В аспирантуру? А кто же будет работать там, где нужно Родине? И разве для аспирантуры достаточно только на отлично сдать экзамены? — повысив тон, Кобылянский говорил уже, как прокурор на суде, пронизывая Яшка таким уничтожающим взглядом, словно перед ним стоял подсудимый, который, совершив ужасное преступление, осмелился просить помилования. — Поработаете, дорогой товарищ, оправдаете доверие (точно Яшко уже успел потерять его) — тогда пожалуйста: двери для всех открыты. Добро пожаловать!

— Нет, — упрямо возразил Яшко, — я прошу рекомендовать меня в аспирантуру сейчас.

Кобылянский откинулся на спинку стула. Что это, мол, за тон, что за нахальство!

Несколько поучающих фраз произнесли члены комиссии.

Яшко стоял и слушал, невинно улыбаясь, и в эту минуту очень был похож на бравого солдата Швейка.

Но вот Кобылянский наклонился к столу, и все мгновенно притихли.

— Дорогой товарищ! Значит, вы отказываетесь подписать государственное направление? — он сделал ударение на слове «государственное».

— Нет, я не отказываюсь подписать государственное направление, — в тон ему отрезал Яшко и тоже подчеркнул слово «государственное».

— В таком случае, что же вы нам, извините, морочите голову? — рассердился Кобылянский.

— Я не морочу вам голову, — спокойно возразил Яшко.

— Доро-гой товарищ! — вскипел Кобылянский. — Прекратите лишние разговоры! Вам дали образование, специальность, возможность работать. Вам дали, мне кажется, даже больше, чем вы заслуживаете!

— Да, дорогой товарищ декан, — все так же спокойно сказал Яшко. — Пожалуй, вы правы. В том месте, куда вы меня направляете, действительно нужны, очень нужны хорошие специалисты. Так не поехать ли мне туда вместе с вашим зятем, дорогим товарищем Аркадием?

Декан побледнел.

А Яшко все с тем же демонстративным спокойствием взял со стола ручку, подписал направление и не спеша вышел из зала.

Комиссия замерла.

Мне никто уже ничего не предлагал: было не до меня. Я молча подписал какое-то направление, так и не решившись спросить, куда именно.

— Там кто-то еще есть? — спросил секретарь комиссии.

— Не было, — начал я, — но один человек вот-вот должен прийти… — и я напомнил об Аркадии.

Кобылянский махнул рукой: не беспокойтесь, мол.

— Вы свободны… — проворчал он.

Когда мы, невеселые, шли по улице (было тепло, многолюдно, шумно), я сделал попытку успокоить Яшка, хотя, честно говоря, трудно было понять, переживает он или нет.

— Не печальтесь, дорогой товарищ, — попробовал я пошутить, копируя Кобылянского, — поработаете, завоюете доверие, а потом и в аспирантуру…

— Нет! — сказал Яшко. — Я в аспирантуру поступать и не хочу. Это я нарочно, чтобы Кобылянского проучить… — И, помолчав, точно взвешивая, стоит ли такое говорить, все-таки добавил брезгливо: — Гибрид скорпиона и вонючки! — Потом, прищурившись, взглянул на меня и спросил: — Как ты смотришь на это? — хотя хорошо знал, что смотрю я так же, как он…

Итак, Яшко поехал туда, где, как утверждал Кобылянский, он будет очень нужен.

А Аркадий, как потом оказалось, остался в аспирантуре. Наверно, Яшко знал об этом еще до комиссии.

3

Я не ошибся — на почте, у окошка, где выдают денежные переводы, стоял он.

Сперва я обратил внимание на папку, висящую под мышкой, и приподнятое правое плечо.

Уловил в этом нечто давно знакомое и невольно перевел взгляд на лицо — Яшко!

И словно не прошло уже более десяти лет с того времени, как мы, будучи студентами, путешествовали по Закарпатью и мне запомнилась эта странная привычка Яшка носить под мышкой потрепанную папку.

Яшко тоже сразу узнал меня, но долго рассматривал, точно не верил своим глазам. Потом долго не выпускал мою руку, на его близоруких глазах заблестели прозрачные капельки. Такого я раньше за ним не замечал.

Я почувствовал, что спазмы перехватили горло.

Рассматривая лицо Яшка, я заметил, что он очень изменился. Под глазами темные круги, лицо обрюзгшее, на носу — фиолетовые прожилки.

— Кто бы мог подумать, что мы здесь встретимся! — сказал Яшко и дыхнул на меня спиртным. Вот оно что!.. И я остро почувствовал, как постарел, точнее — увял мой Яшко.

Я сделал вид, что ничего не заметил, спросил только, живет ли он здесь.

— Да нет, — вяло улыбнулся Яшко. — Должны перевести мне деньги. Я в командировке. В министерстве. Надо возвращаться обратно, а на билет денег не осталось… Встретил приятеля, одолжил ему, он обещал отдать — не отдает. Я дал телеграмму, чтоб выслали. И вот жду.

— Давно?

— Да… неделю уже, — признался Яшко.

Значит, он неделю с утра до вечера толчется здесь, возле окошка, не имея денег на обратный билет, а выпить где-то успел.

— А что же ты… того? — спросил я.

— Всего кружку пива. Беру в долг на пиво, на пирожки. Кого встречу… знакомого, — добавил поспешно, чтобы я не подумал, что он нищенствует. — Может, и у тебя найдется немного? — оживился он, ухватившись за неожиданную мысль — взять и у меня. — Я сейчас же отдам… только получу перевод, — он все еще наивно верил, что ему с места работы пришлют деньги.

— А где же ты ночуешь?

— Да…

— Ну-ну!

— Разве ты забыл, где ночуют студенты в чужом городе?

— На вокзале?

— Да. Как видишь, я до сих пор веду жизнь транзитного пассажира, — и он невесело засмеялся.

По какой-то непонятной ассоциации всплыло у меня перед глазами, как мы тогда, по окончании института, получали направления и как Яшко публично высмеял декана Кобылянского. В моих глазах мелькнуло, наверно, что-то веселое: Яшко насторожился и заморгал.

— Ты что? — кажется, он истолковал выражение моих глаз как насмешку над ним.

— Да ничего… — улыбнулся я.

— Нет-нет! — нахмурился Яшко. — Ты скрываешь что-то касающееся меня. А я ведь знал тебя как человека откровенного.

Я напомнил ему давнюю историю. Яшко повеселел.

— Был грех…

— А сейчас не бывает?

Яшко покачал головой:

— Не-ет… Просто я уже устал показывать кукиши демагогам. Такая встреча! — сказал он и снова посмотрел на меня, словно все еще не верил, что увидел меня.

— А все-таки, где ты работаешь? — спросил я.

— Такая встреча… — повторил Яшко, и я понял, что ему не хочется отвечать на мой вопрос. И вдруг он оживился: — Что же мы здесь теряем время? Такую встречу надо отметить!

— Но тебе же не прислали еще денег, — улыбнулся я.

— На стакан вина найдем, — сказал Яшко и, словно убеждая меня, что деньги у него есть и он не собирается пить за мой счет, начал обшаривать карманы. Его папка едва держалась под мышкой. — Один хруст, — показал он рубль. — Вот еще один… — разгладил он помятую бумажку, и его пальцы мелко задрожали. Я вновь почувствовал: Яшко очень изменился.

Мы стояли на залитой солнцем улице, а мимо нас спешили куда-то люди. И должно же было так случиться, чтобы среди этих людей мы увидели Аркадия!

Он шел уверенной, степенной походкой.

Я не мог не узнать его: мы с ним изредка виделись в эти годы.

Он был уже кандидат наук. Встречаясь, мы для приличия приглашали друг друга в гости, хотя он не называл, своего домашнего адреса, а я — своего. Я ждал, чтобы Аркадий дал адрес первым, чувствуя, что он не хочет этого делать. Так и повторялось каждый раз.

Я собирался окликнуть его, но Аркадий, может быть интуитивно почувствовав на себе мой взгляд, посмотрел в нашу сторону. На какое-то мгновение в глазах его мелькнуло что-то похожее на удивление или заинтересованность, но потом он резко отвернулся и спокойно пошел дальше.

Он мог не узнать Яшка. Но меня ведь он не мог не узнать!

Неужели пройдет мимо?..

Он приближался к нам. Поравнялся с нами. Вот-вот пойдет дальше.

В это мгновение Яшко преградил ему путь и схватил за рукав:

— Ученому мужу — салют!

Аркадий остановился.

— Извините, не узнаю! — сказал он, хотя не было ни малейшего сомнения в том, что Яшка он узнал.

Свежевыбритый, румяный, в белоснежной накрахмаленной рубашке. Черный галстук с большим узлом — видимо, мода изменилась.

— Извините, я, кажется, ошибся… — робко пробормотал Яшко, но в робости его было столько боли и иронии, что этого не мог не заметить даже Аркадий. Он посмотрел на Яшка внимательно и протянул ему руку.

Но Яшко сделал вид, что не заметил ее. Он стоял и покачивал головою, как бы осуждая бывшего однокашника за то, что тот притворился, будто не узнал его.

Аркадию это не понравилось. Он нахмурился, опустил руку с ослепительно-белым манжетом и заторопился:

— Ну, пока! Бегу. Надо еще успеть расписаться в табеле. Дисциплина.

— Да погоди же… — попробовал я его удержать.

— Нет-нет, бегу! — и он замахал руками точно так, как тогда, в Закарпатье, когда сердито доказывал, что в современных условиях надо ездить, а не ходить пешком.

И ушел.

Исчез, затерялся в толпе.

Я хорошо знал, что у Аркадия на работе никаких табелей нет.

— Как ты на это смотришь? — спросил Яшко, вкладывая в свою привычную фразу неповторимую интонацию, какой мне никогда еще не приходилось слышать. Интонация эта очень точно показывала, как мы постарели, изменились и насколько при этом остались такими, какими были в молодости.

Перевел Т. Александров.