#img_6.jpeg

1

Когда у Кузякиных начался скандал, никто из соседей не удивился. Привыкли к этому давно. Все хорошо знали Кузякину и ее болезненное пристрастие к ссорам с кем угодно и когда угодно, по любому поводу или безо всякого повода. И каждый продолжал заниматься своими делами, словно ничего особенного не произошло.

Только старик, которого называли одним отчеством — Филиппович, пенсионер, постоянно торчавший на кухне и поэтому чаще других сталкивавшийся с Кузякиной, удрученно вздохнул и произнес многозначительно:

— Начинается!

На этот раз «началось» с дочери. Старшая Кузякина, Александра Викентьевна, или просто Александра, любила упрекать свою дочь, двадцатичетырехлетнюю Лялю, в том, что она не может выйти замуж.

До каких пор, мол, можно сидеть на шее у матери и ни о чем не думать, а только выматывать из нее последние силы и выжимать последние соки.

Но вот обычный тон микроскандала перерос в вопль дочери, а затем последовало ее рыдание. Обитатели квартиры, притихшие на кухне, насторожились. И услышали, как дверь комнаты Кузякиных с грохотом отворилась и захлопнулась, как кто-то запер ее на ключ и как простучали по коридору высокие каблуки. И — все смолкло.

Тишину нарушил Филиппович:

— Видели? Из родной дочери ненормальную делает. И не скажи ничего!

Тетя Маруся — полнотелая соседка, работавшая, по ее собственному выражению, в системе общественного питания, — не выдержала и вызвалась все-таки сходить и узнать, в чем дело.

— Давай, давай! — иронически заметил Филиппович. — А то Александре не на ком зло выместить.

Тетя Маруся заколебалась, но в эту минуту дверь Кузякиных загремела, и Маруся все-таки подошла к двери и спросила:

— Это вы, Александра Викентьевна?

Она стояла у двери, как у клетки дикого зверя, на которой написаны всякие предостерегающие слова.

— А вы что, не слышите, кто это?! — гаркнула из-за двери Александра, словно ее оскорбило, что кто-то не может узнать ее по стуку.

— Да слышу, — сказала соседка. — Но что с вами?

— Скажите, ключ в замке торчит?

— В замке? — переспросила тетя Маруся.

— Да, в замке, в замке! Где же ему еще торчать! — Чувствовалось, что Кузякина еле сдерживает себя, чтобы не выругаться.

Но приходилось терпеть, она ведь попала сейчас в довольно неловкое положение и зависела от соседей.

— В замке. Ну и что?

— Ой, господи! Да не ну и что, а возьмите и отоприте. Ляля так спешила, что нечаянно заперла меня.

А когда тетя Маруся открыла дверь и Александра очутилась на воле, она сразу заметно повеселела и заговорила спокойнее:

— Ну и молодежь пошла! Рассеянная такая, страсть! Ложку в руках держит и ищет ее. И смех и грех. У моей знакомой сын…

Но тетя Маруся не дослушала Александру: из кухни неожиданно потянуло гарью — не от ее ли картошки!

Кузякина побежала за ней следом, назойливо бросая ей в спину:

— Нет-нет, вы не думайте, это не просто так, бабуся наворожила. Все это от атомных взрывов! Скажете — нет? А я вам скажу — да! Мне один знакомый профессор рассказывал.

Она говорила с таким нажимом, будто бы и на самом деле кто-то ей возражал.

Филиппович зачем-то поправил очки на носу и прошептал многозначительно:

— Слышу ангельский голосочек!

На пороге кухни Александра остановилась и придирчивым взглядом прищуренных маленьких глаз обвела соседей. Заметила настежь распахнутое окно, и ей показалось, что на кухне сквозняк. Плотнее запахнув свой застиранный халат, Кузякина решительно подошла к окну и резко закрыла его.

Филиппович испытующе сдвинул седые кустистые брови:

— А это еще зачем? Газ, гарью пахнет, нечем дышать.

— А никто не виноват, что около вас пахнет, — бросила Александра таким убийственным тоном, каким отвечает, например, девушка в справочном бюро, если у нее что-нибудь спрашивают.

— От вашего запаха даже и родная дочь бежмя бежит, — вспыхнул старик.

— Не вам рассуждать о моей дочери. Моя дочь институт закончила…

Кузякина словно ждала этого момента. Она с запальчивостью набросилась на старика Филипповича — ведь недоругаться было для нее хуже всего.

Как бы то ни было, а соседи догадались, что не по рассеянности, которой будто бы страдает нынешняя молодежь, и даже не под влиянием атомных взрывов Ляля заперла ее в комнате.

2

Ляля и сама не знала, зачем заперла мать. То ли боялась, что мать бросится ей вдогонку, то ли хотела отомстить матери за постоянное ворчание и попреки.

В крайнем возбуждении выскочила она из подъезда и, быстро пробежав двор, оказалась на улице. Только там опомнилась и остановилась в растерянности.

По улице почти бежали чем-то озабоченные люди, шелестя шинами, проносились автомобили. Словом, все шло своим чередом, и даже не верилось, что где-то кто-то может скандалить и по пустякам портить людям нервы.

У Ляли стало легче на душе, и она сделала попытку собраться с мыслями. Собственно говоря, мчаться дальше как угорелая она не могла — для этого ведь надо было по меньшей мере знать  к у д а. А именно этого-то она и не знала. Вспомнила — собиралась купить босоножки.

С этих босоножек все и началось.

Услышав о желании дочери, мать осыпала дочь упреками по поводу того, что-де у нее в голове одни только обновы и наряды, а больше ни о чем она не думает. Чего уж там, десять пар туфель можно купить, если живешь на всем готовеньком да еще и за квартиру не платишь. Ляля пробовала возражать, говорила, что все заработанные деньги она отдает матери, а на босоножки взяла в кассе взаимопомощи. Да где там! Мать и слушать ее не хотела. Она, мол, ее вынянчила, выучила, устроила на работу — пора и честь знать. Пора замуж выйти и пересесть на шею мужа.

Потом завела и про своих единственных друзей Уманских — их дочь Рена, даже еще и не окончив вуза, давно уже выскочила замуж за подполковника, а Ляля со своим высшим образованием все еще в девках сидит, не иначе как задумала мать родную со свету сжить.

Вот тут-то Ляля и не выдержала.

Ей давно уже ужасно надоело жить с матерью и каждый день выслушивать нотации и несправедливые упреки. На самом-то деле: ну, как же можно распекать за то, что она не выходит замуж! А если ее никто не берет? Разве она виновата?

Ляле стало очень жаль самое себя, и охватил ее сердце гнев на мать, которая бог знает за что так жестоко терзает ее. В конце концов, кто ее просит нянчить и устраивать! А ведь именно из-за этого и не сделала Ляля ни разу в жизни что-нибудь так, как хотелось ей самой.

Если бы не мать, возможно, она, как некоторые ее подруги, после школы пошла бы работать на завод. И кто знает, как сложилась бы тогда ее судьба. Или после окончания института — могла же она поехать куда-нибудь по направлению и, наверно, имела бы уже не только собственную квартиру, но и семью.

Вместе с тем в глубине души чувствовала Ляля, что в чем-то пытается обмануть себя. Не только мать была виновата во всем. Она и сама ни разу не посмела решительно возражать матери, ведь что ни говори, а приятнее было поступить в институт, чем работать на заводе. И, поступив, была сердечно благодарна матери. И еще большей была благодарность ее, когда речь зашла о распределении и мать снова помогла. Пустив в ход весь арсенал своих женских хитростей, она оставила дочь дома и даже устроила на работу, пусть простой лаборанткой, но в городе.

Тоже получалось, что мать сделала дело. Но зачем же об этом без конца напоминать, да еще так жестоко?

Ляле все еще очень и очень жалко было себя, и невольно на глаза навернулись слезы. Словно сквозь заиндевевшее окно, увидела, как из-за угла выскочил трамвай и, предостерегающе позванивая, с грохотом пронесся перед самым ее носом.

Этот грохот и вывел ее из задумчивости, напомнив, что она не дома, а на улице, да еще почему-то на проезжей части.

Вернулась на тротуар.

Снова углубилась в свои мысли.

И — снова трамвай, на этот раз — в другую сторону.

«А что, если броситься под колеса? Это ведь так просто. Рывок — и уже не спасет тебя ничто — ни крики, ни предохранительный щиток, ни охи и ахи прохожих».

Но простота осуществления этого ужасного намерения очень испугала Лялю, и она решила отойти подальше от трамвайной линии. На всякий случай.

Поравнявшись с Лялей, трамвай резко затормозил, и водитель — молодой парень в коричневом свитере — весело погрозил ей огромным, как у молотобойца, кулачищем.

Ляля улыбнулась и автоматически поправила свою пышную прическу. Водитель подмигнул. Может быть, она ему понравилась. А почему бы и нет? Разве она не может кому-нибудь понравиться? Может! Нужно только меньше обращать внимания на советы матери, а решать самой…

От этих мыслей Ляля повеселела и, увидев неподалеку киоск с мороженым, направилась к нему.

Мороженое окончательно привело ее в чувство, и она стала думать, как объяснить матери свой поступок по возвращении домой. А что, если совсем не возвращаться? Неплохо было бы хоть немного проучить мать. Пускай побегает, поищет, почувствует, как ей без дочери… Поехать, например, к тете, которая как-то заявила, что, если бы Александра не была ненормальной, брат, то есть Лялин отец, наверняка был бы еще жив.

Но… Где взять денег на билет, да и работа… И вообще — куда ни поедешь, а все равно когда-нибудь придется вернуться домой. И тогда будет еще труднее объяснить матери, куда и зачем ездила. Вот если замуж выйти — дело другое. И навсегда куда-нибудь уехать, ну, конечно, не куда-нибудь, а в Одессу или на Кавказ, и быть совершенно независимой, свободной, как птица. Даже и не верится, что такое может случиться… Но за кого же? Нужно ведь, чтобы жених понравился не только ей, но и матери.

Среди тех, кого она знала раньше, не было ребят каких-нибудь особенных и видных. Все самые обыкновенные. Вот если бы встретить какого-нибудь такого, который мог бы защитить даже от матери…

Ляля покончила с мороженым и оглянулась, ища, куда бы выбросить липкую обертку. Урны поблизости не было. Зато на противоположном конце длинной скамьи, на которой она теперь сидела, появился какой-то белокурый парнишка. На коленях его лежала раскрытая книга, но смотрел он не в книгу, а на Лялю. От этого взгляда Ляля немного растерялась и, чтобы скрыть свое смущение, бросила смятую обертку от мороженого прямо на клумбу. Парнишка неторопливо отложил книгу в сторону, так же медленно встал, подошел к клумбе и, осторожно поставив ногу между цветами, поднял бумажку. Потом направился к урне, которая, как теперь заметила и Ляля, стояла за клумбой. Затем снова вернулся на свое место и, положив книгу на колени, опять стал смотреть на Лялю.

Девушку это взволновало: что-то в этой встрече показалось ей необычным и желанным.

— А моя мама говорит, что в наше время рыцари перевелись, — сказала она.

Парнишка покраснел и пожал плечами:

— Какой там рыцарь… Просто туда нельзя бросать мусор.

Это Ляле понравилось.

«А что, если это и есть  о н?..» — подумала она.

Они познакомились.

3

Немного прошло времени, но если учесть, что существует любовь с первого взгляда, то станет совершенно понятно, почему в квартире Кузякиных появился незнакомый парень Митько.

Александра Викентьевна пристальным взглядом посмотрела на него и с притворным доброжелательством принялась расспрашивать о том и о сем, так, как расспрашивает свидетелей следователь. Ляля не вмешивалась в разговор, хотя ей время от времени хотелось кое-что подсказать Митьку, чтобы он ответил так, как хотелось матери.

После этих смотрин молодые пошли в кино, а когда Ляля вернулась и робко спросила: «Ну как?» — Александра Викентьевна сказала:

— Очень уж прост.

Ляля подняла брови:

— Инженер.

И зачем ей было лгать? Митько, хотя учился на вечернем факультете, пока был всего-навсего техником. Александра Викентьевна, вероятно, почувствовала нетвердость тона, которым было произнесено слово «инженер», и категорически посоветовала:

— А ты проверь, проверь! Инженер или, может быть, грузчик. Все они теперь инженеры.

А когда через некоторое время Ляля попробовала заикнуться о том, что Митько ей вроде бы понравился и что он не прочь жениться на ней, Александра Викентьевна решительно уточнила:

— То есть на твоей комнате!

Дело в том, что у Кузякиной было две больших комнаты и одну из них она обещала отдать дочери вместо приданого. Но Александре Викентьевне всегда казалось, что все Лялины женихи зарились на эту комнату. Еще бы! Комната светлая, большая, на втором этаже, в самом центре города, с окнами в сад! Да и кто-кто, а уж она, Кузякина, насквозь видит этих женишков!

— Мама, — тихо сказала Ляля, — неужели и отец мой женился ради комнаты?

Александра Викентьевна не любила, когда напоминали о ее собственном замужестве. Тогда было наоборот — у Кузякина была чудесная квартира, а она — всего-навсего секретарь-машинистка — вынуждена была его, кандидата наук, женить на себе. Все сотрудники института так и говорили: Александра топнула на робкого Кузякина, вот он с перепугу взял да и женился на ней.

— А ты слушай старших, — словно не слыша, что сказала дочь, продолжала Александра Викентьевна. — У бродяги, который живет в общежитии и знакомится с девушками на улице, поверь мне, на уме только квартира!

— Нет! — возразила Ляля. — Наоборот, Митько не хочет переселяться к нам. Говорит, пока не получим квартиру, будем жить в общежитии.

Даже самые ехидные реплики Филипповича во время острых кухонных баталий не могли так задеть Александру Викентьевну, как эти слова ее дочери.

— Что? — окрысилась она. — Или здесь, или нигде! Запомни это! Я не позволю своей дочери жить в общежитии. Никогда! Он будет жить только у нас и слушаться будет только меня. Ясно?!

После этого в комнате надолго воцарилось неприятное молчание.

Кузякина несколько раз выходила на кухню и несколько раз возвращалась оттуда, а Ляля все обдумывала состоявшийся разговор и никак не могла понять, чего же хочет от нее мать и как же в конце концов быть с Митьком.

— Мама, — спросила она, — а почему все-таки не Митько?

— Митько, Митько, — передразнила ее Александра Викентьевна. — Пускай будет Митько. Посмотрим, какой из него Митько.

Такое неожиданное согласие окончательно сбило Лялю с толку — так она привыкла, что мать никогда и ни в чем с ней не соглашается. Даже не верилось.

— Значит… — произнесла она неуверенно.

— Только с условием — он живет у нас! — повторила Александра Викентьевна.

Да, она так сказала. Ведь и ей самой давно надоело ждать заморского принца, да и очень уж раздражали бесконечные рассказы знакомых о счастливом замужестве их дочерей. Можно было подумать, что ее Ляля хуже всех.

«Пускай выходит! — думала она. — Теперь не разберешь — простой-простой, а смотришь — профессор какой-нибудь или директор. А у хороших родителей сынки такими бывают негодяями…»

Вспомнила Кузякина, что и ее муж был из крестьян, а кандидат же, и вообще — не хуже других. Правда, приходилось его все время обтесывать, но не сбежал ведь и не повесился. Мало ли что там наговаривает сестра. Может быть, и Митько окажется послушным и станет приличным человеком, если, конечно, она за него возьмется.

4

Вот и попал Митько из шумного общежития в тихие комнаты с тюлевыми занавесками, со слониками на буфете, с ковровыми дорожками возле кроватей — словом, в квартиру, где хозяйничали две женщины и не было мужчин. А главное, нежданно-негаданно — чаще всего так и случается в жизни — из холостяка превратился в зятя.

Кода он уезжал из общежития, где беззаботно прожил несколько лет, и прощался с друзьями, которых очень любил и которые так же искренно любили его, не обошлось без привычного острословия.

— Жениться — не напасть, как бы после не пропасть.

— Бери жену попроще — и будет с нею рай, а будет жена с тещей — ложись и помирай.

— А ты бы ее на луну!

— На спутник лучше!

Ребята острили и в то же время давали серьезные советы, говорили: если что не так (в семейной жизни чего не бывает!), то пусть вспомнит о них, своих друзьях, об их общем доме, который так же, как их сердца, всегда будет для него открыт.

Митько вместо ответа выделывал руками какие-то кренделя, словно отмахивался от пчел, во весь рот улыбался и смущенно бормотал:

— Пустое! Перемелется — мука будет.

— Смотри, чтобы из муки му́ка не получилась.

— Не получится. Если теща будет ворчать, приемник включу. На полную катушку.

С приходом Митька к Кузякиным в их комнатах внешне ничего не изменилось, разве только на подоконнике появился приемник, в который Митько вложил все, что может вложить завзятый радиолюбитель. Он ведь работал на радиозаводе и учился заочно в техническом вузе на факультете связи. Чувствовалось, что он возлагал на свой приемник большие надежды и в случае чего рассчитывал на его помощь.

Правда, места для приемника не нашлось — Александра Викентьевна заявила, что она не станет ради какого-то барахла нарушать в своей квартире идеальный порядок.

Но Митько подвинул на подоконнике горшок с цветами и там пристроил приемник. Его вполне удовлетворяло это место хотя бы потому, что рядом была розетка.

Однако проблемы не кончились.

Митько любил, чтобы радио работало все время, — он привык к этому, как привыкает футболист к шуму стадиона. Мог под музыку спокойно читать, разговаривать и даже напевать.

А Александре Викентьевне это не нравилось и казалось чем-то ненормальным. Поэтому она попросила Митька (но таким категорическим тоном, каким скорее приказывают, чем просят), чтобы, когда она дома, никакого шума не было. Мол, хватит с нее шума на кухне.

Митько обещал, что при ее появлении будет немедленно выключать приемник, но часто забывал делать это своевременно, или, может быть, просто хотелось ему дослушать интересную передачу — и радио продолжало работать до того самого момента, пока сама Александра Викентьевна демонстративно его не выключала.

Уже на почве этих мелких стычек между зятем и тещей сразу же возникла взаимная антипатия, которая, постепенно разрастаясь, как раковая опухоль, грозила метастазами организму всей семьи.

Но у Митька были на удивление крепкие нервы и ласковый, покладистый характер, поэтому он продолжал жить, как и в общежитии, тихо и скромно. Все свободное время копался в своем приемнике — что-то ломал, что-то чинил и налаживал.

К тому же была у него теперь Ляля, которой был он увлечен не меньше, чем радиотехникой. Он был теперь семьянином, но вовсе не предполагал, что это требует отказа от устоявшихся привычек и пристрастий и налагает на него какие-то особенные, иногда неприятные обязанности.

Как и раньше, он обедал с друзьями в заводской столовой, как и раньше, сам стирал свои носовые платки, а носки донашивал до такого состояния, что их уже ни стирать, ни штопать не имело никакого смысла.

Александра Викентьевна пыталась поссорить его с соседями, натравив на своих врагов, но Митько только пожимал плечами.

И как-то так получилось, что соседи полюбили его за простодушие и доброту, несмотря на то что он был зятем всем ненавистной Кузякиной.

А с некоторых пор тетя Маруся стала называть его не иначе как сыночком.

Однажды, когда она стирала в ванной, горячая вода неожиданно сорвала старый, сто раз перекрученный кран и, быстро заполнив ванну, хлынула в коридор, грозя за короткое время залить всю квартиру. Густой белый пар, как предрассветный туман над озером, мгновенно заполнил места общего пользования и начал проникать в комнаты.

Тетя Маруся, растерянная и растрепанная, металась по ванне, не зная, что делать, с чего начать. Попробовала заткнуть трубу тряпкой, но вода была под таким давлением, что ничего сделать не удавалось. Тогда тетя Маруся бросилась черпать воду ведром и выливать ее в раковину, но и это не помогало.

Дочурка тети Маруси, восьмиклассница Зоя, побежала к телефону-автомату, чтобы вызвать слесаря из аварийной службы. Там долго допытывались, какая вода заливает квартиру — холодная или горячая, будто бы от температуры воды все зависит. Убедившись, что вода горячая, записали адрес и сказали ждать.

А вода хлестала и хлестала, а пар все густел и густел, и люди выныривали из него, как привидения.

Поэтому никто и не заметил, как появился Митько. Ни о чем не спрашивая, он вошел в ванную, присел и, прикрывая лицо от горячих брызг, внимательно присмотрелся к тому, откуда била вода и как ее сподручнее остановить.

Потом молча ушел и минуту спустя появился снова. Теперь голова его была, словно чалмою, обмотана полотенцем, а на руках были такие резиновые перчатки, какие носят электромонтеры. В одной руке он держал молоток, а в другой — какую-то деревяшку.

Он быстро и ловко воткнул деревяшку в трубу и принялся забивать ее — так быстро и ловко, что даже не верилось, что это всегда медлительный и вялый Митько. Горячая вода не желала покоряться, упрямо рвалась во все стороны, острыми струйками обжигала руки, лицо. Но вот наконец она угомонилась, и все в квартире поняли, что с аварией покончено и это дело рук не кого-то из старожилов, а молодого и застенчивого Митька.

Потом Митько достал из кармана кусок проволоки и привернул им деревяшку — для большей надежности.

Пар начал быстро таять.

Тетя Маруся повеселела и теперь уже совсем с другим настроением принялась вычерпывать воду ведром, а Митько исчез так же незаметно, как появился. Только у себя в комнате он сообразил, что его здорово огрело горячей струей по щеке — щека горела, и он вспомнил: чтобы не вскочил волдырь, надо приложить к ошпаренному месту что-нибудь холодное. Подошел к приемнику и плотно прижался щекой к прохладной пластмассе. Почему-то не хотелось, чтобы Александра Викентьевна, вернувшись домой, заметила ожог. Начнет допрашивать, городить всякую чепуху.

Но Александре Викентьевне тетя Маруся еще на пороге все рассказала и добавила, что если бы не Митько, то пришлось бы всем плавать в кипятке, потому что слесарь из аварийной пожаловал только после обеда.

У Кузякиной этот рассказ не вызвал энтузиазма, она нахмурилась и проворчала:

— Очень нужно! Если бы он без глаз остался, никому до него не было бы дела!

Александру Викентьевну больше всего раздражало то, что Митько ни с того ни с сего делает соседям добро. Ей давно уже не давало покоя, что к Митьку, как только неполадки с электричеством или радио, так и бегут соседи. Давно собиралась прочесть ему за это нотацию, а на этот раз не выдержала и спросила с издевкою:

— Тебе хоть на пиво дают или так, за спасибо, работаешь?

Митько добродушно улыбнулся, потому что вообще не умел не улыбаться, особенно когда его смешили.

Кузякина вспыхнула:

— Нашли Ваньку. Все делает даром, а у самого даже лишних трусов нету!

— А зачем они — лишние? — наивно поинтересовался Митько.

— Вот что, — отрезала Александра Викентьевна, — Я запрещаю тебе слоняться по соседям. Пока еще я здесь хозяйка, понятно?!

— Смените, пожалуйста, диапазон, — не переставая улыбаться, добродушно посоветовал Митько.

— Сам ты диапазон! — закричала Кузякина.

5

Больше всех подружился с Митьком Филиппович. Этот милый парень — из тех, кого называют симпатягами, — очень напоминал старику его собственного сына, который окончил геологический факультет университета и теперь бродил по тайге в поисках новых богатств Сибири.

Старик гордился своим сыном и мог часами рассказывать о нем все, что знал и чего не знал, а каждое письмо из Сибири было для него не меньшей радостью, чем для кого-нибудь, скажем, выиграть автомобиль по лотерейному билету.

Особенно трогало старика, что Митько, так же как и его сын, шагая по коридору, сидя над книжкой во дворе или стирая свои носовые платки на кухне, всегда напевал популярную песенку:

— Держись, сынок, держись! — отечески подбадривал старик Митька, по-своему воспринимая эти слова. — Хуже нет, если придется поворачивать оглобли.

Но Митько в отличие от него не улавливал в этой песне какого-нибудь подтекста, а напевал ее просто-напросто потому, что запала ему в душу выразительная мелодия.

Однако опасения Филипповича имели-таки некоторые основания. Чем дальше, тем больше убеждался старик, что Митько для Кузякиных человек случайный и чужой и что рано или поздно, а он сам это поймет. И жаль было старику парня, попавшего не в свои сани. Верно ведь говорят, что в делах душевных самому себе не верь, любовь заведет бог знает куда. Но раз уж так получилось, нечего понапрасну охать и ахать, а надо человеку помочь, поддержать его по возможности.

Старая Кузякина (ничего уж тут не поделаешь) стерва, конечно, но закавыка-то, в конце концов, не в ней. Не на ней ведь женился Митько, а на Ляле. А в том-то и беда, что сама Ляля ненадежна. Хоть и красива она, а называл ее Филиппович про себя телкой: не умела она перед матерью отстаивать свое «я».

Филиппович понимал, что вряд ли удастся Митьку с его характером и наивностью переделать что-нибудь в жизни Кузякиных на свой лад, вряд ли сможет он вырвать Лялю из лап матери или заставить ее по-новому, самостоятельно взглянуть на мир. Знал старик, что любовь может и горы свернуть, но любила ли Ляля Митька по-настоящему, этого не знал.

Потому и говорил Митьку на каждом шагу:

— Держись, сынок, держись! Теща у тебя — всем тещам теща.

— А я имел ее в виду… — улыбался Митько.

— Смотри…

Хотелось старику многое еще сказать парню, но не решался подливать масла в огонь. А надо бы, надо, чтобы знал Митько, как уважаемая теща позорит его перед всеми соседями.

Филиппович хотя и ненавидел всем своим существом эту «старую ведьму», но в последнее время старался обходить ее за десять верст. Дело в том, что совсем недавно сцепился он с нею очень серьезно. Подал на нее в суд, как на человека, который своим безобразным поведением отравляет жизнь многих советских граждан, а в первую очередь — соседей. Да сумела Кузякина все это обернуть против Филипповича, и пришлось старику отступить: он сам был несправедливо обвинен в несуществующих грехах и повержен.

Филиппович настолько был этим поражен, что на некоторое время потерял способность доказывать свою правоту.

Он избегал теперь категорических разговоров с Кузякиной, хотя очень ему хотелось вступиться за Митька, потому что великодушный парень (это хорошо видел старик) не имеет зубов и не способен обороняться.

Неизбежна катастрофа: Митько не выдержит и сбежит, а он ведь, судя по всему, очень любит Лялю.

— Держись, сынок, держись, — повторял старик с таким сочувствием, будто речь шла о его родном сыне.

6

Интуиция опытного человека не обманула Филипповича: у Кузякиных отношения действительно обострились, и Александра все чаще набрасывалась на зятя.

Митько упорно не обращал внимания на ее выходки. Продолжая свое, он только изредка бросал:

— Если бы вас кто-то боялся…

И этим охлаждал-таки агрессивность Кузякиной и заставлял ее задумываться над тем, как бы все-таки задеть зятя за живое.

Да никак не удавалось спровоцировать Митька на настоящий, так сказать, полноценный скандал. Тогда Кузякина переключалась на Лялю, распекая дочь за такой неудачный брак. Она, мол, предупреждала, что Митько — совсем не тот, которого так долго ждала Ляля. А вот не послушалась, поторопилась, и теперь — любуйся. Какой из него муж? Вечерами где-то пропадает — вроде бы в институте, а поди проверь! А ты, женушка, сиди дома и радуйся, что вышла замуж. А хоть раз принес он тебе приличный подарок или когда-нибудь заикнулся о путевке на море, не говоря уже о поездке за границу? Так зачем он тебе? Чтобы убирать за ним постель, мыть кастрюли или слушать, как храпит на весь дом?

И Ляле, чем больше слушала она такие вот разговоры, тем сильнее начинало казаться, что и в самом деле Митько не тот, на кого она надеялась, что она, Ляля, действительно могла бы иметь такого мужа, который и к морю отправил бы, и за границу, и одел бы в самые модные одежды.

Поэтому Ляля ни разу не встала на защиту Митька, даже когда видела, что мать несправедлива. Митька это порой удивляло. Но он не собирался обвинять ее, думая, что и Ляле противны разговоры Александры Викентьевны и она тоже старается не обращать на них внимания.

Так думал Митько, но на самом деле было не так.

И когда в последний раз Александра Викентьевна набросилась на Митька за Вечерние, как она выразилась, «шатания», все неожиданно выяснилось и встало на свое место.

Сперва Ляля словно не слышала, что говорит мать, и молча продолжала читать, лежа на диване.

— Не шатания, а учеба, — спокойно уточнил Митько, все же ошарашенный такой атакой тещи и слишком уж демонстративным нейтралитетом жены.

— Тебе не об учебе думать надо, а о заработке. У тебя жена молодая. И вообще… — горячилась Александра Викентьевна, — не понимаю я такой семейной жизни. Ты все вечера как будто бы учишься…

— Я справку могу принести, — попробовал сострить Митько.

— Как будто бы учишься… — повторила Кузякина с нажимом, словно перечеркивая сказанное зятем, — а жена сидит дома — ни приличной компании, ни беседы человеческой. Ни на что нет ни времени, ни денег…

— Я Лялю предупреждал о вечернем факультете… — начал было Митько. — Она знает, и вы…

— Да какой ты к чертям собачьим муж! — завопила Александра Викентьевна. — Тряпка! Разве это жизнь?

Мать наступила дочери на мозоль. Ляля давно уже сама намеревалась высказать все это мужу, но как-то не получалось, а теперь, раз уж мать начала, и она решила дать себе волю.

И поэтому, когда Митько сказал:

— А вы за Лялю не расписывайтесь. Она знает, где я бываю! — Ляля неожиданно отшвырнула книгу в сторону и визгливо закричала:

— Ничего я не знаю! Мне тоже надоело! Это не жизнь, не жизнь! Я не хочу больше терпеть!

— И ты? — произнес Митько таким тоном, каким, наверно, произносил Цезарь свое знаменитое «И ты, Брут?».

— Да, и я! — гневно выкрикнула Ляля.

Митько как-то виновато и растерянно улыбнулся и, ни слова не сказав в ответ, медленно подошел к окну, склонился над приемником и, включив его, принялся настраивать.

Мать и дочь с удивлением смотрели на него — он сразу стал каким-то чужим и загадочным. Смотрели и ждали, что же будет дальше.

Но дальше не было ничего. Митько сосредоточенно что-то ловил.

7

Он ушел от Кузякиных тихо и незаметно. Очень уж поразило его и огорошило неожиданное Лялино предательство. Он ведь только из-за Ляли мирился с самодурством тещи.

Ушел тогда, когда никого не было дома, потому что не мог переносить женских слез и боялся, если Ляля заплачет, передумать.

Вернувшись домой, мать и дочь сразу догадались, что Митька уже не просто нет, а нет навсегда — очень уж заметно было отсутствие приемника.

Александра Викентьевна опомнилась первой и высказалась в том смысле, что она все это предвидела давно и ничего другого от бездомного бродяги не ждала. Хорошо еще, если он кроме своего приемника не прихватил чего-нибудь из вещей, — и Кузякина бросилась осматривать свои гардеробы, комоды и шкафы, отчего комнаты наполнились едким запахом нафталина.

Ляля растерянно следила за ее движениями и все еще не верила в то, что произошло. Ей было жалко Митька, но еще больше жалела она самое себя. Хотелось плакать, потому что получалось, что и на этот раз не она распорядилась собственной жизнью, а мать.

Удостоверившись, что Митько все-таки ничего не украл, Александра Викентьевна отправилась на кухню и спросила у тети Маруси, не видела ли она Митька, когда он уходил из дому, и не передал ли он чего. Соседка только плечами пожала, но Филиппович, хотя его и не спрашивали, охотно встрял в разговор.

— Хотите знать, как он ушел? — мрачно сказал он. — А очень просто: нес на плече приемник и тихонько напевал:

Кто знает, было ли так на самом деле или Филиппович это придумал, только Александра Викентьевна не стала его слушать, презрительно фыркнула и, задрав нос, вышла вон.

В тот день больше она на кухне не появлялась.

8

Кузякина была не на шутку перепугана — чего доброго, Ляля может совсем остаться без мужа. И Александра Викентьевна решила дело Лялиного замужества целиком и полностью взять в свои руки.

Она стала внимательнее относиться к своей внешности, словно не Ляля, а она сама собиралась выходить замуж. Покрасила в парикмахерской свои седеющие волосы, выщипала волоски, которыми поросла бородавка на подбородке, каждый день тщательно припудривала свой крупный нос и все морщинистое лицо.

Все это для того, чтобы чаще бывать на людях — с Лялей и без нее. Зачастила к Уманским, дочь которых Рена так удачно вышла замуж за офицера.

У Рениного мужа было много друзей среди летчиков, которые никак не могли устроить свои земные дела, и Александра Викентьевна вместе с матерью Рены сговорились сосватать за одного из них Лялю.

Отношения между матерью и дочерью теперь заметно смягчились и даже обрели оттенок неведомой доселе интимности. По вечерам подолгу обсуждали они мужчин, с которыми уже удалось познакомиться. И едва ли не впервые в жизни достигали согласия и единства взглядов — и прежде всего в том, что только военные — по-настоящему серьезные люди: и хорошо обеспечены, и галантны, и вообще настоящие мужчины, решительные и самостоятельные.

После таких разговоров Ляле начинало казаться, что ее суженый — военный. С этим она засыпала, с этим просыпалась. На улице стала внимательнее присматриваться к военным, словно надеясь угадать, кто же из них ее.

Но все это скоро кончилось. Однажды Уманские пригласили Кузякиных к себе — кажется, по поводу какой-то годовщины со дня замужества Рены. И в этот вечер познакомилась Ляля с капитаном Зарембой.

Словно совершенно случайно попали они за столом на соседние места, и капитану пришлось ухаживать за ней. Он следил за ее тарелкой и рюмкой, а попутно присматривался и к ней самой, довольно симпатичной девушке, которая ему понравилась.

Больше того. Ничего не зная о намерениях хозяев дома и ничего не подозревая, капитан Заремба, так сказать, по собственной инициативе и по зову собственного сердца всячески старался понравиться Ляле. Молчаливость ее он воспринял как равнодушие к нему, и это еще больше разжигало его: ему, уже немолодому холостяку, очень хотелось добиться Лялиного расположения. Он был в этот вечер исключительно возбужден и все время блистал такими изысканными манерами, что порой и сам себя не узнавал.

И несмотря на то, что был капитан лет на пятнадцать старше Ляли, он все же понравился ей. И, скорее всего, потому, что очень понравился матери, Уманским и всем гостям.

9

Когда Заремба впервые появился на коммунальной кухне и ощутил на себе не в меру заинтересованные взгляды незнакомых ему людей, он не смутился, а, браво пристукнув каблуками, отчеканил так громко, словно стоял перед солдатской шеренгой:

— Привет труженикам тыла!

Всем это понравилось. А Филиппович глянул на нового зятя Кузякиных поверх очков и многозначительно спросил:

— А вы уже почувствовали себя на фронте?

Заремба не понял намека и не менее бодро отрубил:

— Вся наша жизнь — борьба!

Филиппович хотел было растолковать свою мысль, но вовремя заметил, как подмигивает ему тетя Маруся: мол, помалкивай, старый, не лезь. И он только что-то невыразительно промычал.

Когда же Заремба, отчаянно фыркая, умылся, словно у себя дома, и, весело сверкая глазами, ушел из кухни, все наперебой стали высказывать свои впечатления. Летчик, конечно, всем понравился, и кое-кто не скрывал своей зависти к Ляле, которой все-таки, неизвестно, за какие такие заслуги, везет. Может быть, такой зять и Александре придется по вкусу, и угомонится она хоть немного, и всем станет от этого легче.

— А брыкаться станет, — заметил Филиппович, — то этот, поди, и на гауптвахту посадит. Он такой!

Не понравился Заремба только дочери тети Маруси, восьмикласснице Зое.

— Ха, жених! — надула она губы. — Старый… Я б за такого не пошла.

— А тебя пока никто еще не берет, — оборвала ее мать.

10

Капитан Заремба действительно оказался приличным зятем и даже вроде бы Александре Викентьевне нравился. Но в том-то и беда, что жить мирно, тихо, как все люди, Кузякина просто не умела. И через некоторое время она снова ни с того ни с сего набросилась на Лялю и, сев на своего конька, разбушевалась и обозвала дочь дурой и растяпой.

Заремба был дома и, услышав это, решительно заявил:

— Чтобы я больше таких слов не слышал! Ляля — моя жена!

— А моя дочь!

— А моя жена! — твердо повторил Заремба.

Ляля посмотрела на мужа так, словно впервые его увидела. Мать заметила этот откровенно благодарный взгляд, и он ее испугал. Она сразу же нахохлилась, как кошка перед собакой, потому что не привыкла, чтобы ей не подчинялись.

— А вы мне не указывайте! Пока еще я здесь хозяйка!

— Это почему же вы хозяйка? — с нескрываемой иронией спросил Заремба, сделав ударение на слове «вы».

— Потому что квартира моя!

— Была ваша, стала наша! — с улыбкой, очень бодро ответил зять!

Александра Викентьевна опешила и не смогла вымолвить в ответ ни единого слова.

Молча вышла на кухню и только там, опомнившись от удара, выместила обиду на Зое — девочка, опаздывая на танцы, посмела в купальнике стирать на кухне свой платочек. Александра Викентьевна завела длинный и нудный разговор о бесстыдстве современной молодежи.

А что касается зятя, то с ним она после первой стычки долго не разговаривала, а потом помирилась, сделав вид, что осознала собственную слабость.

На самом же деле это было такое перемирие, при котором один из противников, зорко и пристально следя за неприятелем и обнаруживая его слабые места, собирается с силами, чтобы нанести решительный удар.

Так и случилось однажды утром, когда все очень торопились — на службу, на рынок, в школу, в магазин. Торопилась и Ляля, и поэтому, когда она наливала в стаканы чай, крышка от чайника упала на вазочку с вареньем и варенье разбрызгалось по скатерти. Александра Викентьевна изменилась в лице, вся задрожала и опять-таки набросилась на дочь. Пожалуй, она не проявила бы такой прыти, если бы знала, что за Лялю никто не заступится. Но именно на это она и рассчитывала. Заремба обязательно заступится за жену, и тогда она, Александра Викентьевна, переключится с дочери на зятя и выскажет ему все, чего не смогла высказать из-за своего долгого вынужденного молчания.

Расчет был абсолютно точный. Заремба, застегивая начищенные пуговицы кителя, сразу помрачнел и произнес твердо и решительно:

— Я вас последний раз предупреждаю!

— Он меня предупреждает! — истерически выкрикнула Кузякина.

И затем сыпанула таким ливнем наиоскорбительнейших слов, как будто и в самом деле прорвался у нее какой-то запасной желчный пузырь, наполненный ненавистью к людям.

Пускай, мол, он не думает, что если капитан, то может командовать всеми и кто-то его боится. Она тоже не пешка! Имела дело и с генералами, и их тоже ставила на свое место. Потому что никто не имеет права издеваться над людьми! Никто! Не те времена! Пусть над своими солдатами изгиляется, а она стоять перед ним навытяжку не собирается. А в случае чего, она и в райком партии дорогу знает, и в политотдел, и к командиру части. И не позволит какому-то там офицерику в ее доме командовать!

Заремба ошалело слушал эти неожиданные, дикие обвинения и угрозы. Вникнуть в их смысл он не пытался (все, что было сказано, по его мнению, не имело никакого смысла), а лихорадочно думал только об одном — как бы угомонить тещу, чтобы ее воплей не слышали соседи и не подумали чего-нибудь дурного о нем, капитане Зарембе.

— Тише! — негромко, но грозно попросил он.

Но это было для Александры Викентьевны словно красное для быка, и она завопила еще громче.

На кухне уже услышали ее, Филиппович тяжело вздохнул и сказал:

— Началась обкатка.

Тогда Заремба, так и не найдя лучшего выхода и потеряв всякое терпенье, налился кровью, схватил стул и, гаркнув изо всех сил «Молчать!!!», так бабахнул им об пол, что в руке у него осталась только спинка, а стул разлетелся так легко, словно был какой-то составной.

Вид Зарембы и его поведение оказали на Кузякину такое неотразимое впечатление, что она, не на шутку перепугавшись, завопила:

— Убивают!

Затем, выскочив из комнаты, прошмыгнула по коридору, что-то бормоча и охая.

На кухне ее не стали ни о чем спрашивать. И так все было более или менее понятно.

Но немного позже, когда Ляля пронесла через кухню к черному ходу обломки стула, соседи сообразили, что произошло у Кузякиных нечто более значительное, чем они могли предугадать, и что новый зять, капитан Заремба, на самом деле из тех, кто, как предсказывал Филиппович, и тещу может посадить на гауптвахту.

11

Да каким бы ни был Заремба, а в то утро ехал на службу крайне издерганным.

Сидел в троллейбусе и внимательнее, чем обычно, присматривался к людям, которые входили и выходили, прислушивался к их репликам и мелким ссорам и пытался хоть как-то осмыслить загадочность человеческих взаимоотношений и прийти к какому-нибудь определенному выводу. И конечно же думал о том, что произошло сегодня утром в его собственной семье. Этот конфликт легче всего было бы объяснить одним весомым, почти легендарным словом «теща».

Но Зарембу такое объяснение не удовлетворяло, потому что он понимал, что и тещи не все одинаковы, и дело вообще не в тещах, а в людях, которые иной раз бывают хуже самой злой тещи. А вот откуда берутся такие люди — это вопрос. Почему часто в нашей квартире, в коллективе, в семье находится человек, который едва ли не обязанностью своей считает отравлять жизнь окружающим? Откуда берутся они, эти общечеловеческие «тещи», и почему все-таки существуют, и до каких пор будут существовать?!

Заремба не смог прийти к какому-нибудь определенному выводу, потому что кондуктор объявил остановку, на которой капитан должен был выйти.

И он только мысленно выругался, послав ко всем чертям всю эту нечисть, от которой никак не избавится человечество. От этого стало на сердце вроде бы немного полегче, и Заремба быстро зашагал туда, куда шагал каждое утро.

Теперь он не мог больше думать о человеческой подлости, потому что по профессиональной принадлежности должен был иногда рисковать собственной жизнью во имя всеобщего человеческого счастья и мира.

Бездонную небесную синеву уже расчерчивали белыми линиями почти невидимые с земли реактивные самолеты — это работали его товарищи.

12

Капитан Заремба был человеком решительным и то, на что решался, никогда не откладывал в долгий ящик. А надумал он в квартире Кузякиной больше не оставаться.

Когда он женился, командование сразу предложило ему новую квартиру, но тогда он не воспользовался этим предложением. А теперь заговорил об этом сам и, получив добро, незамедлительно оформил документы и в тот же вечер рассказал об этом жене.

Ляля сперва испугалась и едва не спросила: «А как же мама?» — потому что никогда ничего не делала без ее согласия, а на такое мать ни за что не согласится. Но, слыша очень спокойный и деловой голос мужа, видя решительное выражение его лица и сосредоточенно-рассудительный взгляд, Ляля не посмела напомнить о матери, а потом просто так, чтобы что-то сказать, спросила:

— А на чем же мы туда поедем?

— На паровозе, — улыбнулся Заремба.

Когда же услышала новость Александра Викентьевна, она закричала:

— Идите, идите! Скатертью дорога! Надолго ли?

Ляле было и боязно (мать никогда не простит ей этого самоуправства), и вместе с тем — приятно. Она ведь впервые поступила не так, как хотела мать, впервые решила свое дело сама, вернее — вместе с мужем. Ляле начинало казаться, что вот теперь-то и начнется то необычайное и заманчивое, что в ее недавних мечтах связано было с замужеством.

— Вернетесь! — зловеще заверяла Кузякина.

Не вернулись.

Перевел Т. Александров.