В конце на Никитской в богемном кафе, Что рядом с бразильским послом, Сидел я – не пьяный, а так – подшофе И думал вовсю о былом. Народу немного, но шумный народ, И грустное пел гитарист, И двое лишь слушали, как он поет, Простой ресторанный артист. Напротив меня в благородных очках Сидел седовласый старик, Виски зажимая, как будто в висках Не песня звенела, а крик. Изящные пальцы, на шее платок, Старик за собою следил… И, только певец в огорчении смолк, Есенина спеть попросил. Я рюмку налил, что ж – грустить, так до дна, «Мой последний, единственный друг», Старик, что напротив, бокалом вина Меня поприветствовал вдруг. Пронзительно брызнула глаз бирюза За дымчатым модным стеклом, И словно меня затянуло в глаза Того – за соседним столом. Всю песню смотрел на него я в упор, Слова словно слезы текли, И что то… курносость, изящность, вихор — Узнать мне его помогли. Неужто потомок какой-то шальной? Известны, быть может, не все? Да нет, наважденье… иль вывих чудной В крутящемся лет колесе? Последняя нота, я рюмку в руке Всю песню, как нож, продержал, Вовсю признавая того в старике, Кто к песне слова написал. И, глотку задрав, выпил, тайной томим, Чтоб чуть посветлело в крови. Сергей Александрыч, он был бы таким, До родов моих доживи. Никто не похлопал, вздохнул гитарист, Снимая гитару пока, Я рюмку поставил, чтоб выпить на бис, Глядь – нету того старика. Исчез, не ушел, не поднялся, а так — Как будто и не было тут… Иль призрак подался в попроще кабак, Где пьют под него, а не жрут. Ну что же, во времени мы не сошлись, В пространстве, видать, привелось. Знать, только поэтами русская жизнь, Как ниткою, шьется насквозь. А может быть, скучно великим во мгле, Иль дали дожить под конец, Чтоб знал, что не зря в англетерной петле Примерил терновый венец. Теперь в то кафе я почаще хожу И больше плачу чаевых, Но… больше Есениных не нахожу Ни старых, ни молодых.