Посолонь
Идти на покос, вставать с петухами. До самого раннего заводского гудка.
Будит мама, как доить корову. Долго-долго еще плаваем в зыбком полусонье. Качает нас, баюкает. Из тихого-теплого в явь.
Ближе все, раскатистее выстрелы витней. Пастухи собирают стадо. Пора бы и нам, давно пора.
Но лишь окрик отца вырывает нас из полусонья. Вон он в дверцах сеновала, озабоченный, торжественный. В страду всегда такой. Давно городской он, заводской, а покос ему — все праздник. По-деревенски.
Все-то у нас собрано, отложено с вечера. Заплечные мешки — в углах по картошке. Сколько всего! Не на день идем. И все на себе нести.
Отцу не терпится, ой, как не терпится. Но ни слова. Пока не выпиваем по кружке парного, не выскребаем по яйцу всмятку.
Выступаем. Мама выпроводила уже Жданку, в воротчиках провожает нас, работничков.
С планевища, высокого, огромного ровноземелья за окраиной, города уже не видно. Там, где город, молочное озеро.
Солнышко сошло уже с хребта-бережка. Поплыло багряным лебедем. Нам вслед. Теперь не отстанет.
С планевища ныряем в пихтач. Ежимся. Остерегайся не остерегайся — мокрехоньки. С каждой лапы по ведру росы. Нескоро солнце пробьется здесь до земли. А вытянуть густой хвойный настой не осилит и за день.
Когда солнце, набрав высоту, находит нас, мы уже передохнули на гладких валунах у Салтанки. Но все равно, где нам с ним тягаться. У солнца дорожка ровная, голубая. А наша — все тягунки да кривунки. Да и набрало солнце силы. Бьет в затылок так, что спотыкаешься.
Голубой лог
У Багрушинского кордона сворачиваем с Кувашинского большака на быструю, малохоженную тропку. Юрко шныряет она по еланкам. Прошивает частоколы посадок.
А над тем глубоким, голубым тем логом отец обязательно остановится. Изумленно заоглядывается:
— Это надо же! Будто пасека где. Вернемся с победой, иду на базар, беру меду. Липового.
Тихий отцовский восторг вливает в нас свежие силы. Ой, и хитрый наш отец! Чует ведь, совсем нам лихо. А поизумляемся небесным цветам, медовому настою, и до Березовой сразу рукой подать.
Над речушкой замри и уловишь быстрые, легкие тени хариусов.
На Березовой земляной балаган. У балагана дед — сто лет. Странный дед. В такой дали. Где берет силы? Добраться, покосничать.
А дальше все наперечет. Переберешься через две грязи, продерешься сквозь зеленый мрак урмана, поднимешься в светлую, веселую горушку и — наши еланки, наш покос.
Животворная
По приходу, перво-наперво, отец закрепляет литовку на окосиве. И со свежей улыбкой, да он ли отшагал столько, торжественно заносит косу. На полное плечо. Ш-ш-шик. Первый ворох кошенины. Первый бритый пятачок. Первый прокос.
Отец скашивает кострище, остов нашего шалаша, притулившийся к старой, морщинистой иве. А мы как пришли, так и пали. Все эти затяжные, горячие километры свинцом влились в тело.
Но вот проложил отец прокос к ключику. Деревянными пальцами цепляешь котелок. Ковыляешь в ложок. И заносит тебя из стороны в сторону.
Уж такой он затененный, наш ложок, застойный. Роса днями держится. Сходишь как в прохладную, покойную заводь. По коленки. По пояс. По шейку. И невольный, на полную грудь, вдох. Как перед нырком в воду.
Живит прохлада сомлевшее тело. Из жилочек вымывает усталость.
И совсем уж оживаешь, как приложишься к ключику. Губами. Обожженным лицом. Очугуневшей головой — в воду.
Глоток за глотком. Запоем. Взахлеб. Не разбавляя дыханием. Еще. Еще. Еще. Сколько же можно!
Пересилил себя, оторвался. Да ты ли только что пальцем шевельнуть не мог. Тело ликует. Поет в нем жизнь.
Черпаешь. Котелок с краями. И превеликим грехом кажется расплескать хоть капельку.
Костерок
Дальше дела распределяются так. Отец обходит покос. Как-то удались нынче травы. А наши заботы — огонь разложить, сварить кашицу.
Такой славный костерок получается. Ни дыму, ни пламени. Весь в жар. Уж мы-то знаем, чем ему угодить.
Первородный восторг бурлит в нас. Самые лакомые ему, самые сухие да смолистые ветки в жертву ему, чудо-зверюге. Чтоб признал своим, стал другим. Не жалел тепла, защищал от коварства зеленого царства.
Вода мигом в кипенье. Пшено пляшет. Разбухает, заполняет котелок.
Вообще-то не любим мы кашеварить. Мужское ли дело? А в охотку до чего привлекательно.
Разварилась кашица. Пфыкает пузырями. Ну-ка. Готова. Горячее сыро не бывает!
Сдвигаем котелок к колышку. Чтоб не пригорело. И до отцовского возврата — в кулигу.
Над жженым кирпичом, черными огарками бревен (в кои-то века скит стоял) горят свечи иван-чая. Зеленым крапивным пламенем охвачена малина. Ее-то нам и надо. В самый крапивный костер. Да пусть она жжется, злюка! Малинки — еще зеленухи, не успели налиться солнцем. Но вкусны же, вкусны. Терпко-кислы и сластят уже вроде.
Отец зовет, вернулся с обхода.
Советуемся, как равные, где ставить стога. Хлебаем кашицу. Пьем чай. Черно-фиолетовый. Лабазником заварили и душицей. Куда до него магазинному!
Починок
И выходим в три косы. Размяться.
Кругами от шалаша рядки кошенины. Расходятся. Как от камня, брошенного в воду. Травяные круги.
В сумерки неспешно вечеряем. Чаевничаем. И смотрим все на небо. Гадаем. Что принесет завтра. Вёдро ли, непогодь? Вроде обнадеживает. Закат серебрист. Спокойной ясностью осиян. Усыпали небо звездные мурашки. Верный признак!
Пора на покой. Сколько за день повидали, отмахали, намахали. Да и комары залютовали, разгулялись разбойники.
Вползаем в шалаш. Под покров молодого сена. Заволакиваем вход. С превеликим старанием, чтобы сохранить тепло. Утренники, ой, как свежи. Каждая щелка им ворота. И занудам-кровососам ворота. З-з-зу. З-з-зу. Сердце замрет в ожидании. Затих. По носу зуд. Не тут-то было. Снова. З-з-зу. Ох, и жмурки!
Переклики
Дзон. Дзон. Дзон. Это отец литовки отбивает. Утро уже. Дзон. С соседней елани. С противогорья. С горы на гору. Переклики. Полон лес народу. Покосная страда. Каждому хочется успеть. Урвать по погоде сенцо.
Торопись, косарь! Косьбивое времечко минутно. Солнышко летом не засыпается, утром рано поднимается. И нам за ним.
Поднимаешься. А руки-ноги связаны. Застоялась за ночь кровь. Тяжела коса. Тяжела, да пока заводишь за спину. А тут. Врастает в ладонь. Сама. Влетает в сизую рось. Сама. Плещет льдынь на ноги. На черную стернь прокоса.
По еланкам солнышко гуляло
Пока рыжая корова — солнце слизывает росы, сбиваешь со взлобков худосочные, жесткие травы. Сойдет роса, забиваешься в затенье. Окашиваешь опушки. В ложках валишь листовник.
В полуденное пекло косу на покой. Только траву попортишь. Косу на покой. Да тебе нет покоя. Грабли в руки, валки вороши. Полуденник поможет солнцу.
Выгонят ветерок да солнышко из трав сырость. А зеленую благость оставят. Сжует ее коровка, передаст молоку. А мы пить-попивать. Да вспоминать. По еланкам солнышко гуляло. Песенки напевало. Травяные строчки. Солнечный склад. Ветряной напев.
Ворочаешь рядки. Сгоняешь в валы. Стаскиваешь в копны.
А небо пусто, голубо и звонко. Кружат в нем, парят, всхлипывают ястребы.
А под звонкой той голубынью в зеленых кущах радуются жизни сонмы тварей. Поют ей славу, как могут. Стрекочут, щебечут, звенят.
Гнилой угол
Куда как славно шуршать спеющим сеном! Да хлопотно. Глаз в сено, глаз в небо.
Случалось и часто случалось. Затихнет хор травяных тварей. По небу комьями мусора вороны. Возьмутся откуда-то, окаркают вёдро. И забивайся в шалаш. Отдыхай. Сколько?
Всяко бывало. Спорый грибничок пробежит — полбеды. Сену на едовость. А ну как чередой? Дождичек за дождичком. Подсушит-подмочит. Сеногной. А ну как обложной да затяжной.
Кинет отец сердитый взгляд в небо.
— С гнилого угла потянуло.
И отдыхать нам не день и не два. В шалаше бока отлеживать.
Съедим все, ожидаючи, и домой. На пустое брюхо не ожиданье. Самое расплохое, распустое возвращенье. Сердце истомится до нового вёдра. Сено-то в валках, гниет сено.
Ну, да не всегда так. Попугает, малость подгадит, да скоро обдует — обсушит. И снова бегом-бегом. Глаз в сено, глаз в небо. Вороши, сгребай, в копны стаскивай.
Травяной терем
Сроду не дождешься, чтоб высохло до травинки наше сено. Мечем с сырцой. Что ни говори, а рискованно: загореться может.
Отволгнет сено в стогу. Нагреется. Глядишь, и потянуло плесневым дымком. Приедешь за сеном, а везти-то и нечего. Черная, затхлая труха в стогах. Соли не соли, корова в рот не возьмет. Вредит еще нашему сену распроклятая чемерика. Много ее на покосе, всю никак не выберешь. Чемерику ту хоть лето суши, все исходит ядовитым соком.
Стога мы ставим, что терема. Стожар — матерая березина. Шатром баганы. На баганы-то и кладем сено. Снизу, от земли, так обдергиваем, что насквозь проглядывается. Чтоб продувало. Для того еще и поддувала — двери в травяной терем. Ни чемерика такому стогу не страшна, ни дождь. Середку на совесть утаптываем — убиваем, чтоб не набухало. Один наверху до тех пор, пока не завершит, не сведет стог на нет.
Стога стоят, как терема.
Разложит отец стог, доведет до плеч и к стожару ставит. Поднимает тебя, поднимает сено в небо. Выше деревьев. Под самые облака.
Вроде бы чисто внизу. Одергали, очесали стог на завершающий навильник. Ветрило, сплетенные вершинками молоденькие березки наверх завели — навесили. По ним и спускаешься с высоты.
Вытряхаешь сенную труху из-под рубашки, а сам глаз не оторвешь от стога. Ай да мы! Что за чудо вычудили! Ну, не красавец ли наш терем? Травинка к травинке.
И так день за днем. Рядки, валки. Вороши, сгребай, в копны стаскивай. Глаз в сено, глаз в небо. Еланка за еланкой пустеет.
Поскребыши
Выкошены еланки. Окошены опушки. Выбит из ложков листовник. Урвали у дождя сенцо. Вон оно. В стогах! Что нам теперь дожди. Хоть неделями насеивай.
По правде говоря, понадоела нам покосная суета. Позаели овода, поискусали комары, иззудило сено. Просолились мы потом. Рубахи от соли коробом. Каждая косточка, каждая жилочка истомились. Что ни говори, а сено убирать — дело хлопотное. Все бегом, все в беспокойстве. И глазу, и уху наскучило в зеленой тиши. Соскучились мы по городскому многоцветью, многоголосью.
Самый он суматошный, последний день. Самые суетные эти поскребыши. Совсем нас отец загонял. И можно его понять. Все поете. А ну как дождь. И сена-то не убрано всего с навильник, а не бросишь. Зима-то, ой, как долга. Да и сено у нас едовое, не то что с базара. Что ни клок — кружка молока.
Вершим стожок-последыш, и отец сразу добреет. Улыбается.
Обходим на прощанье стога. Любуемся. Хороши! По плечо суем в сено руку. Не греется ли? Сухая, колкая прохлада. А зелено-то, зелено. А аромат — хоть чай заваривай!
Спелые звезды
Уходим, уходим. И легок, и волен наш путь.
И снова зеленый мрак урмана. Дедка-столетка. Легкие тени хариусов. Лог, залитый небесными цветами. И всегдашнее отцовское «это надо же».
И снова о меде. И знаем, назавтра проснемся, а на столе банка, до краев налитая душистым солнцем.
Как славно спешить нам домой. Следить на ходу, как солнце прячет жар в синие леса. Остывает, темнеет устало.
Ах, солнышко-ведрышко! Помощничек наш, работничек. Столько дел переделало. Столько сена пересушило.
Затопил-заполнил мир запах свежего сена.
Легок да долог наш путь. Уж и солнце на отдыхе, как вырываемся мы на вольный, пригородный простор планевища.
Звездами усеян мир. И под нами, впереди, где город, тоже звезды.
Осыпаются спелые звезды августа. Те, что остались в небе, пронзительно-сини. Ледяные осколочки. А земные — теплые. Согрели их люди. Зовут они нас, подмигивают. И среди них звездочка нашего дома.
И слышно снизу. Кто-то большой-большой, сильный, вдоволь наработавшийся спокойно дышит во сне.