Было бы, конечно, очень удобно рассказывать потом, что я решил атаковать римскую пехоту и конницу и принял такое решение после того, как тщательно взвесил все возможные последствия. Но в действительности я оказался захвачен врасплох. Римские дозорные и разведчики явно давно уже следили за нами, а наши собственные дозоры их не обнаружили. Хуже того, тот, кто вел римлян, знал местность, через которую мы продвигались, гораздо лучше, чем наш проводник. Так и случилось, что мы, следуя через Киликию колонной, между двумя далеко отстоящими друг от друга рощами, через поле, обильно заросшее травой, вдруг оказались перед подразделением римской конницы, перекрывшей нам путь. Выглядели они точно так же, как тот отряд, что мы разбили в Каппадокии. Я отдал приказ построиться клином, поскольку рощи прикрывали нам фланги и у нас не было возможности обойти их. Ну и ладно. Один раз мы уже разгромили их, можно и повторить.

Итак, я отдал приказ построиться клином. Да, нас могли охватить с флангов, но мы точно успели бы пробиться сквозь их ряды. Во всех наших шеренгах каждый второй воин был вооружен копьем и щитом, что соответствовало оружию римской конницы, но остальные-то были конные лучники, которые успеют хотя бы раз выпустить стрелы по неприятелю, прежде чем наши отряды столкнутся. Противник, таким образом, окажется на какое-то время дезориентирован, его ряды будут расстроены, когда мы на них навалимся. Мы быстро построились, и я дал команду выдвигаться. Сам я занял место на острие клина, держа копье в правой руке, а щит в левой. Мы тронулись вперед, и я заметил, что римская конница остается на месте, не сдвинувшись ни на шаг. Мне это показалось немного странным, но я не видел причин останавливать атаку, и мы продолжали двигаться рысью дальше. И когда мы уже набрали темп, я внезапно услышал громкое «ура» справа и слева от себя, обернулся и увидел римских легионеров, высыпавших из рощ справа и слева. Мои конники тоже это увидели, и некоторые в удивлении даже задержали бег своих коней. Наши ряды тут же смешались, и нам пришлось остановиться для очередного перестроения. А римская конница по-прежнему стояла на месте, в той же позиции. Теперь я понял, что это была наживка и мы на нее клюнули. Инстинкт подсказывал мне, что надо атаковать, несмотря ни на что, но я заметил, что неприятельская конница двинулась вперед, на нас. А на флангах римская пехота тоже не останавливалась, не строилась в ряды, но продолжала быстро приближаться – два стальных кулака, готовых напасть и раздавить нас.

– Вперед! – выкрикнул я и дал коню шенкеля, направляя его на римскую конницу.

Мои воины последовали за мной, но у нас не осталось времени набрать темп, прежде чем мы столкнулись с врагом. Кони в ужасе вставали на дыбы и сдавали назад, когда в ход пошли стрелы и копья, ища и находя свои жертвы. Слева на меня бросился всадник, направив копье мне в грудь. Но удар оказался неверным, и я отбил его щитом, в свою очередь нацелив свое копье в его щит. Деревянный щит неплохо прикрывает воина от обычного удара, но не может выдержать мощного напора, соединяющего в себе вес коня и всадника. Я крепко сжал древко копья, его наконечник пробил щит и вонзился в тело противника. Я выпустил копье, выхватил меч из ножен и ударил еще одного римского всадника, оказавшегося справа, разрубив ему шею между кольчужной рубахой и шлемом. Он свалился с седла, а я уже схватился с другим воином, из второго ряда. Он попытался ткнуть меня копьем, но я легко отбил удар щитом и сделал выпад мечом. Он держал свой щит высоко, прикрывая лицо и грудь от рубящего удара, поэтому я нанес удар ниже и распорол ему бедро; он вскрикнул и выронил копье. Воин попытался отвернуть своего коня в сторону, но животное заржало в испуге и встало на дыбы. Всадник потерял равновесие и, грохнувшись на землю, отполз в сторону.

Я огляделся по сторонам и увидел, что римская пехота уже напала на нас с обоих флангов. Их первый ряд метал в нас дротики и выхватывал короткие мечи, намереваясь колоть и резать наших коней. Мои воины не имели возможности маневрировать, зажатые, как в тисках, между двумя римскими отрядами, поэтому старались сразить стрелами как можно больше врагов. Бой был жестокий; римляне наваливались на нас плотными рядами, били и кололи лошадей ударами мечей снизу, а сами высоко поднимали щиты; наши всадники старались удержать коней, а сами выискивали новые и новые цели для ударов. Кони бесились, получая колотые и резаные раны от римских мечей, сдавали назад, брыкались и лягались. Римские шлемы раскалывались под ударами их подкованных железом копыт, сами легионеры падали и гибли, затоптанные копытами, а дальние ряды все нажимали сзади, выталкивая их вперед, на нас. Я сунул меч в ножны и взялся за лук. Любой парфянин отлично умеет стрелять из лука, даже на большом расстоянии; на короткой же дистанции он просто не может промахнуться. Гафарн сражался рядом со мной, мы посылали во врагов стрелу за стрелой. Через некоторое время ни один римский конник уже не осмеливался приблизиться к нам, и мы получили возможность свободно отстреливать пеших легионеров. Я полагал, что у нас еще есть возможность спастись, но впереди появлялось все больше легионеров, а многие наши воины уже были убиты. Я сунул руку в колчан за следующей стрелой, но нашел только пустоту. В воздухе свистело все меньше и меньше стрел, и до меня дошло, что другие тоже израсходовали свои запасы стрел. Мы потерпели поражение. Внезапно в левое плечо моего коня вонзился дротик, и конь упал, выбросив меня из седла. Я попытался встать, но получил тяжелый удар по шлему. И наступила ночь.

Когда я пришел в себя, бой уже закончился. Открыв глаза, я обнаружил рядом Гафарна, сидевшего на земле и смотревшего вниз.

Я попытался подняться, но боль в голове заставила меня забыть про это.

– Гафарн? – слабым голосом произнес я.

Он обернулся и посмотрел на меня несчастным взглядом.

– Не дергайся, мой господин. Мы пленники римлян.

До меня сначала не дошло, что он сказал. Я лишь хотел узнать, чем кончился бой, а это, если принять во внимание мое положение, было очевидно. Гафарн помог мне сесть, и, осмотревшись, я обнаружил, что сижу сбоку от группы своих воинов, которые также сидели на земле. Нас охраняли легионеры, стоявшие лицом к нам, опустив копья. У меня ломило запястья, я поглядел на них и понял отчего – меня сковали наручниками. Яростный протест заглушил все остальные чувства. Я, принц Хатры, закован, словно какой-то преступник! Какое оскорбление! Какой удар по чести! В груди бушевал гнев. А в сотне шагов от нас римляне сваливали в кучу наши луки, колчаны и щиты, и все это уже горело. Гафарн наблюдал за мной.

– Они тебя заковали, пока ты был без сознания.

– И ты не протестовал? – задал я наивный вопрос.

– О да, мой господин. Я требовал, чтобы меня не заковывали в цепи, а они приставили мне меч к горлу и копье к брюху, вот я и подчинился.

– Ну, ладно, ладно, – я был совершенно подавлен, как и все мои люди, что еще оставались живы, правда, я не знал, надолго ли. Через несколько минут к нам приблизилась группа римлян. Как я понял, это были их командиры. Я заметил, что у одного из них на шлеме был поперечный гребень, точно такой, как у того центуриона, который меня чуть не убил. Тогда меня спас Бозан. Я пытался не думать о Бозане, это еще больше усиливало мою скорбь. Римляне остановились в нескольких шагах от нас и стали осматривать нашу разношерстную группу. Их начальник, какой-то старший командир, как я понял, заговорил. Среднего роста, одет в белую тунику, доходившую ему до колен. Кроме того, на нем была великолепно отполированная стальная кираса, а с плеч свисал роскошный белый плащ с пурпурной полосой внизу. Он не надел шлем и был лыс, если не считать двух узких полосок седых волос над ушами. Я решил, что ему около пятидесяти. Он обращался к воину с поперечным гребнем на шлеме:

– Итак, центурион, сколько пленных мы взяли?

– Двести пятьдесят, господин. Хотя многие из них ранены и, скорее всего, не выживут.

Значит, этот легионер с поперечным гребнем на шлеме тоже центурион, командует сотней воинов. Они явно не считали, что кто-то из нас понимает их речь. Старший продолжал:

– Ну и ладно, туда им и дорога. А этих присоедини к остальным, и пусть их отправят на юг.

Центурион покачал головой:

– Надо бы нескольких распять на крестах – в назидание остальным.

Его начальник выразил явное неудовольствие, за что я был ему благодарен. Этот старший начальник с бледной кожей и начинающим выпирать животом лишь качнул головой и помотал отвисшей на шее кожей:

– Нет-нет, центурион.

Он смотрел прямо на легионера, чье худое, все в шрамах лицо резко контрастировало с пухлой физиономией его командира, который теперь помахивал пальцем перед лицом своего подчиненного.

– Видишь ли, ты просто не понимаешь ситуацию. Надо смотреть шире.

– Шире, господин?

– Ну, да, центурион. Ты сколько лет в легионах?

– Двадцать, мой господин.

– И вот, видишь ли, двадцать лет ты рубил всяких варваров и прочих своим мечом, и это несколько сузило твой кругозор. Я же, с другой стороны, несу ответственность и перед самим собой, и перед Римом. У меня имеются обширные поместья в Южной Италии; и в этих поместьях нужно кому-то работать, чтобы они приносили прибыль. И кто же будет работать в моих поместьях? Они же не могут сами себя обрабатывать, не так ли? – Тут он махнул рукой в нашу сторону. – Рабы, центурион! Рабы – вот ключ к этой проблеме! Это ценное движимое имущество, которое я намерен с толком использовать на своей земле. Тебе хочется пригвоздить их к крестам, а я хочу, чтобы они принесли мне значительную прибыль, прежде чем расстанутся с жизнью. Я достаточно ясно излагаю?

У центуриона был скучающий и недовольный вид.

– Да, господин, – коротко ответил он.

Пожилой римлянин повернулся к другим членам группы, которые внимательно слушали его короткую лекцию. На вид им всем, казалось, чуть больше двадцати, все чисто выбритые и хорошо одетые. Как я понял, это тоже были какие-то командиры.

– Господа, – сказал начальник, – после такой победы, мне кажется, следует устроить праздничный пир. – Он махнул рукой воину, стоявшему в нескольких шагах от них. Тот подскочил к командиру и замер по стойке «смирно».

– Слушаю, легат.

Так. Значит, этот пожилой тип – легат. Я не имел понятия, что это такое, но он явно был важной шишкой, о чем свидетельствовало то, что он пребывал в центре внимания всех остальных.

– Нынче вечером у нас будет пир. Устрой все в моей палатке.

– Есть, мой господин! – Воин развернулся и двинулся прочь строевым шагом. Легат и вся группа последовали за ним в том же направлении. Легат вдруг щелкнул пальцами и снова обратился к центуриону:

– И покормите их, – он кивнул в сторону нашей группы. – Я вовсе не хочу, чтобы кто-то их них умер еще до того, как их доставят в Италию.

– Есть, господин, – ответил центурион. Легат ушел, а центурион посмотрел ему вслед и злобно оскалился.

– Чем скорее ты уберешься обратно в Рим к своим мальчикам-педикам, тем лучше будет для нас, – эти слова он прямо-таки выплюнул с выражением злости и горечи на лице.

Потом повернулся и посмотрел на нас. Его меч был убран в ножны, а в руке он держал что-то вроде трости, которой слегка постукивал себя по бедру. Он неспешно подошел к нам и остановился прямо напротив меня. Мы все по-прежнему сидели на земле и смотрели на центуриона. Когда я поднял на него взгляд, он подцепил мне челюсть своей тростью.

– Ты, длинноволосый ублюдок! Если бы все было так, как я хочу, ты и твои приятели-бандиты уже висели бы на крестах, приколоченные к ним гвоздями. Вот такое наказание для тех, кто убивает римлян, там, откуда я родом. Но эта бочка сала, которая командует нашим легионом, решила, что вы отправитесь в небольшое путешествие, – он отвел свою трость в сторону и ударил меня ею по лицу. Удар был жестокий, меня словно ужалило, и я упал на спину. Гафарн сделал движение, намереваясь вскочить и броситься на римлянина, но я удержал его.

– А это кто еще такой? – спросил римлянин, глядя на Гафарна. – Твой любовник?

Он плюнул в меня, потом опустился на корточки, так что его лицо оказалось вровень с моим.

– Отсюда далеко до Италии, и я тебе гарантирую, что весь этот путь будет усеян вашими трупами. Дикари! Вы ведь даже не понимаете, что я вам говорю, не так ли?

Он поднялся на ноги и пошел прочь от нас. Я был полностью деморализован, но старался скрыть свое отчаяние.

– Тебе больно, принц? – спросил Гафарн.

– Нет, – ответил я, ощупывая щеку, которая горела огнем.

– Что он говорил?

– Он недоволен, что не может нас казнить.

– А что они собираются с нами делать?

– Нас отправят в Италию, видимо, на какие-то работы.

– А где это?

– Далеко от Парфии.

Удивительно, но вечером римляне нас накормили. Пища оказалась чем-то вроде густой каши, и я отдал приказ, чтобы все ели как можно больше, поскольку неизвестно, когда нас будут кормить в следующий раз. И еще нам дали более чем достаточно воды, чему я был рад, поскольку не пил с самого раннего утра. После этого римляне швырнули нам несколько ломтей хлеба, засохшего и черствого. И опять я приказал, чтобы все съели столько, сколько влезет. Центурион все ходил вокруг, как волк, изредка награждая кого-нибудь из моих людей пинком, но в целом держался поодаль. Легко было заметить, что он прямо-таки кипит от злости. Позднее, вечером, когда мы готовились хоть как-то отдохнуть, он снова притопал к нам и сел рядом со мной. По какой-то причине он именно меня избрал жертвой своих яростных излияний, и это, надо признать, действовало мне на нервы. Несколько секунд он просто смотрел на меня, и я чувствовал, что Гафарн беспокойно возится рядом, отчего я нервничал еще больше. Я поднялся, сел и попытался помериться с центурионом взглядами, хотя и находился в беспомощном положении, а он имел надо мною полную власть. От него разило пивом.

– Ну, мой милый мальчик, завтра ты и твои воры-приятели отправитесь в морское путешествие, – неужели он не знал, что я его отлично понимаю? Ведь должен же знать! Но, наверное, он всего лишь озвучивал собственные мысли. – На мое несчастье, мне приказано везти вас в Италию. На мое и ваше несчастье.

Он встал и ткнул меня под подбородок своей тростью, заставляя встать. Потом ухватил меня за волосы левой рукой, больно дернул и подтянул мое лицо поближе к своему, пока между ними осталось не больше пары дюймов.

– Ты бы лучше помолился тому паскудному божку, которому поклоняешься, чтобы у меня улучшилось настроение, а иначе я тебе гарантирую, что вся дорога будет усеяна вашими трупами.

Он швырнул меня на землю, повернулся и пошел прочь.

– Еще какие-то плохие новости, принц? – спросил Гафарн.

– Да. Кажется, наш друг центурион будет завтра нас эскортировать. Передай нашим, что его следует особо опасаться. Надо делать все, чтобы избегать конфликтов с охраной. – Я заметил, какой у Гафарна унылый вид. – Не беспокойся, нам непременно представится возможность освободиться, но пока что надо терпеть и ждать подходящего момента.

Я, конечно, врал, но лучше уж иметь хоть проблеск надежды, чем совсем ничего.

На следующий день нас рано разбудили – группа легионеров грубо пинала нас куда попало. Когда мы поднялись на ноги – с опухшими глазами и затекшими руками и ногами, – нам приказали построиться в колонну по четыре. Я оказался в первом ряду. После чего нас приковали друг к другу, каждого к пленному товарищу впереди и сзади, цепями, приклепанными к левым лодыжкам.

– Держитесь, воины Парфии! – крикнул я. – Шамаш защитит нас!

Как только я успел выкрикнуть это, на мое лицо обрушилась трость, вызвав жуткую боль, от которой меня затошнило. Лицо центуриона стало красным от ярости.

– Молчать, шлюхины дети! Кто еще заорет, получит хорошую порку!

Удостоверившись, что наказание возымело на всех действие, он приказал двигаться под охраной легионеров, выстроившихся по бокам от нашей колонны. И мы тронулись в путь. Шли мы медленно. Завтрака нам не дали, и я гадал, когда нас остановят и устроят привал. Через пару часов к нашей колонне присоединилась еще одна группа рабов, в которой были женщины и дети. Их тоже построили в длинную колонну впереди нашей и приказали идти дальше. По моей прикидке, их было человек пятьдесят. Так мы и брели по этой пыльной дороге еще часа два, через сухие, пустынные земли, хотя вдали виднелись деревья и кусты. Солнце уже поднялось высоко, жара все усиливалась, так что во рту пересохло, и, наблюдая за колонной пленных впереди нас, я думал, сколько еще пройдет времени, прежде чем с ними начнут происходить неприятности. Мы-то были воинами в отличной боевой форме, а вот они, судя по виду, являлись мирными людьми, гражданскими, по крайней мере, женщины и дети.

Было, наверное, уже около полудня, и солнце било нам прямо в глаза, когда одна из женщин, шедшая в конце колонны, вдруг камнем рухнула на землю. Мужчина, скованный с ней цепью, остановился, когда почувствовал, что его тянет назад, и через несколько секунд вся их колонна смешалась и остановилась. Один из охранников подошел к распростертому на земле телу и грубо осмотрел упавшую, схватив ее за волосы и крича, чтобы она поднялась на ноги. Поскольку она была из местных, я сомневался, что она поняла, что ей кричат, хотя если еще находилась в сознании, то вполне могла понять смысл этих криков. Он рывком поставил ее на ноги, но как только отпустил, она снова рухнула на землю. Она явно выбилась из сил. Центурион, который шел во главе колонны, подошел посмотреть, из-за чего произошла задержка. Он посмотрел на женщину и велел ее расковать. Может, он все-таки не был таким уж чудовищем. Подбежал еще один римлянин – с молотком и зубилом – и освободил ее от цепей, забрав их с собой. Тогда центурион выдернул из ножен кинжал, наклонился и распорол женщине горло. Она издала едва слышный булькающий звук, и из раны на землю хлынула кровь. Я в ужасе смотрел на это, а он поднял взгляд на меня и улыбнулся. Потом рявкнул очередное приказание своим людям, и те двинули колонну дальше. Мертвое тело осталось валяться на дороге. Вскоре воздух заполнили крики и стоны испуганных людей, видевших эту смерть. Охранники, раздраженные всей этой суетой, стали своими щитами подталкивать пленников, заставляя их идти вперед. Мы, парфяне, шагали с мрачными лицами мимо мертвого тела, из которого на землю вытекали остатки жизни.

На следующий день мы оказались свидетелями новых ужасов, шагая под безжалостным солнцем в сторону моря. Центурион жесткими мерами поддерживал приличный темп ходьбы, отчего многие пленники падали от изнеможения, голода и обезвоживания. Нам давали мало еды и недостаточно воды. У меня все тело ломило, на ногах образовались кровавые волдыри. Но мы, по крайней мере, были в сапогах, а вот те, кто шли впереди, были босы. Ножные кандалы натирали им щиколотки до крови, и их ноги уже все были покрыты ею. Многие спотыкались и еле брели, а остальные здорово хромали и свалились бы, если бы не помощь соседей по колонне.

Ночью мы лежали, полностью вымотанные, на земле, пытаясь хоть как-то сохранить остатки боевого духа, который поддерживали одними лишь приглушенными разговорами. Один из моих командиров, Нергал, воин лет двадцати пяти, с мощной гривой черных волос, круглым лицом и длинным носом, оказался просто незаменимым. Он был в составе нашего войска, когда мы захватили римского орла, а потом неплохо сражался в ходе нашего налета на Каппадокию. Его способность всегда отыскать какой-нибудь положительный момент в любой ситуации оказалась крайне заразительной. Он уже четыре дня топал рядом с Гафарном, не высказав ни единой жалобы, хотя шея у него здорово обгорела на солнце. Кажется, он испытывал по отношению ко мне большое уважение, в значительной мере оттого, что я захватил римского орла. И, видимо, забыл, что именно мое неверное руководство боем привело нас в плен, за что я был ему крайне благодарен.

– Я своими глазами это видел, принц, – сказал он мне, когда я пытался найти райское забвение в тяжелом сне.

– М-м-м?

– Орла, которого ты захватил. В храме видел, когда его туда принесли. И помолился Шамашу, прося его тоже дать мне возможность когда-нибудь захватить вражеский штандарт.

– На моем месте мог оказаться кто угодно, – ответил я. – Мне просто повезло – я был в нужное время в нужном месте. Вот и все.

Но он упорно стоял на своем:

– Нет, принц, такова твоя судьба. Ты предназначен для великих дел, вот почему меня не слишком беспокоят наши нынешние беды.

– Да неужели? – меня крайне удивила эта его уверенность.

– Боги оберегают тех, кого любят, принц.

– Так ты считаешь, что боги любят меня, Нергал?

– Да, принц.

– Почему ты так полагаешь?

– Потому что они даровали этого орла тебе, а не кому-то другому. Я слышал, у римлян эти орлы считаются священными. Значит, только бог может дать тебе силу захватить его и утащить прямо у них из-под носа.

– А как насчет нашего нынешнего положения? – спросил я.

– Боги берегут нас для великих дел, принц, я в этом уверен.

– Ты лучше поспи, Нергал. Завтра будет жаркий день.

Ночь оказалась прохладной, и за эти часы мрака мы потеряли нескольких своих товарищей. Они были ранены в бою с римлянами, и эти ранения вкупе с тяжелейшими нагрузками, которым нас подвергали, оказались слишком сильными. Первые лучи солнца осветили их посеревшие лица. Мы вознесли молитву Шамашу и попытались похоронить их, но охранники сразу погнали нас дальше после скудного завтрака, состоявшего из сухаря и глотка воды. Тела наших товарищей остались лежать возле дороги в качестве пищи для ворон и диких зверей. Ночи были самым скверным временем, не только потому, что мы опасались потерять новых товарищей, но также потому, что по ночам римляне насиловали пленных женщин. Мы слышали их крики и стоны, но ничем не могли им помочь. Некоторые из моих воинов от бессилия ругались и вытирали слезы ярости. Все, что мы могли сделать, это зажимать уши ладонями и стараться не слышать вопли боли этих несчастных.

Утром мы получили по мизерной порции еды и несколько глотков воды, после чего снова тронулись в путь. Правда, сегодня все было иначе. Четверо из моих воинов решили, что с них хватит. Двигаясь по дороге в своих цепях, они обогнали группу легионеров, которые шутили друг с другом и смеялись. Они не обратили на моих людей никакого внимания, когда те проходили мимо, но тут мои ребята кинулись на них, набрасывая свои ручные цепи им на шеи, тогда как другие хватались за их копья и мечи. Один парфянин, крупный и мощный, с длинными руками и ногами, задушил охранника правой рукой, а левой вытащил у римлянина меч из ножен и всадил клинок ему в спину, так что острие вылезло у того из груди. Отличная работа, если учесть, что руки у него были скованы. Мы остановились и одобрительно закричали, но через несколько секунд остальные охранники уже собрались вокруг, угрожая нам копьями, направленными в живот, и мечами, нацеленными в горло. Те, кто напал на легионеров, были убиты на месте, потом подбежали еще несколько римлян, и мощный парфянин рухнул на землю, будучи изрублен буквально в куски четырьмя римлянами, чьи мечи и руки были все в крови. Но пять римлян все же лежали мертвыми.

Центурион был вне себя от бешенства, он готовился убить всех нас на месте, если бы не еще один легионер, видимо имевший такой же чин – тот напомнил ему об ответственности за доставку нас в поместья легата. Центурион, лишенный возможности отомстить, приказал обезглавить всех погибших парфян. Отрубленные головы затем повесили на шею пленным из первого ряда колонны, и на мою в том числе. Мы снова двинулись вперед. Я прилагал все усилия, чтобы справиться с тошнотой, меня одолевало отвращение к кровавой ноше, болтающейся у меня на груди. Центурион решил немного повеселиться, издеваясь и насмехаясь надо мною, а я лишь смеялся про себя над тем, что он, насколько мне известно, так и не узнал, что я понимаю латынь.

– Ну, как тебе нравится это новое ожерелье, мой мальчик-красавчик?

Я смотрел вперед ледяным взглядом.

– Ты, сын шлюхи! – тут он сильно ударил меня своей тростью. От удара я скривился и опустил взгляд. И увидел, что он меня ранил. А он заметил, что я смотрю на эту рану.

– У тебя тонкая кожа, ее легко разрезать, моя милая. На работе в полях ты долго не протянешь. И твои девчачьи локоны и детская плоть станут пищей для ворон еще до конца нынешнего года. Единственное, о чем я жалею, что меня там не будет и я этого не увижу.

Римлянин еще раз ударил меня своей тростью, теперь по спине, но эти остающиеся без ответа реплики ему, видимо, уже надоели. Он отстал от меня, отошел и принялся орать на своих легионеров, чтоб те заставили нас двигаться быстрее. Но первая колонна, местные пленные из гражданских, была не в силах это сделать, и многочисленные удары и ругань, которыми их осыпали, имели результатом только то, что несколько мужчин и женщин свалились на дорогу. В конце концов центурион приказал сделать остановку, чтобы его избитые и полуголодные пленники смогли прийти в себя. Даже своими убогими мозгами он, видимо, осознал, что если эти избиения будут продолжаться, то все пленные погибнут, еще не добравшись до моря.

Мы устроились на отдых рядом с дорогой. Я оторвал кусок ткани от своей туники и перевязал полученную рану. К настоящему моменту у всех нас и туники, и штаны превратились в лохмотья и были перемазаны грязью. Нам не разрешалось выходить из строя, чтобы облегчиться, так что приходилось удовлетворять свои телесные потребности там, где мы стояли или ложились спать. Это означало, что все мы воняли, как нечищеные конюшни; однако если от нас и исходили такие мерзкие ароматы, наша охрана, как я подозреваю, испытывала гораздо большее отвращение, чем мы сами. Мне приходилось то и дело напоминать самому себе, что я – парфянский принц, потому что все пленные в нашей колонне – грязные, вонючие, небритые – мало походили на человеческих существ. Я, несомненно, чувствовал себя вовсе не как принц, даже не как нормальный человек.

На шестой день нашего кошмарного перехода, вечером, мы получили по более приличной порции еды – в первый раз со дня нашего пленения; охранники даже сняли с нас разлагающиеся головы. Также нам дали приличное количество воды.

– Что происходит, принц? – спросил Гафарн между двумя глотками воды.

– Не знаю, – ответил я, хотя и подозревал, что это какая-то жестокая задумка центуриона. Я потер голень, всю исцарапанную и окровавленную от постоянно натирающих ее кандалов.

– Тебе больно, мой господин? – спросил Гафарн.

Я лишь улыбнулся:

– Не более, чем тебе, Гафарн.

– Сколько еще нам тащиться по этой проклятой дороге, как ты думаешь?

– Не знаю. Но подозреваю, уже недолго. – Его, кажется, обрадовала такая перспектива. – Только помни, что когда эта часть нашего пути закончится, начнется другая, морем, и нас увезут еще дальше от Парфии.

В действительности же этот длинный пеший переход завершился на следующий день: мы миновали горный перевал и вышли на широкую мощеную дорогу с оживленным движением самого разного транспорта. Верблюды, повозки, запряженные лошадьми, ослы, нагруженные товарами, толкались и пихались, стараясь занять место в потоке, движущемся в обе стороны. Центурион остановил обе наши колонны, прежде чем мы вышли на эту дорогу, и согнал всех в одну группу. Охрана заняла позиции впереди, по бокам и сзади – он явно опасался, что кто-нибудь попытается сбежать, хотя, сказать по правде, мы были настолько вымотаны, что едва находили силы, чтобы шагать, не говоря уж о том, чтобы бежать. Мы шли все дальше, и воздух постепенно свежел, нас теперь обдувал освежающий прохладный бриз, и через час мы преодолели вершину холма и спустились в долину, которая простиралась и уходила вниз к темно-синему Средиземному морю. Хотя мы были в цепях, это подняло нам настроение, и мы на время забыли о том, что мы пленные. Мы смотрели на спокойное море, на порт, на гавань, которая была полна кораблей. Наша охрана была больше озабочена тем, чтобы держать нас подальше от других путешественников, поскольку те всячески измывались над нами, поэтому последний отрезок пути оказался менее напряженным и трудным. Шли мы медленно – транспорта на дороге по мере приближения к порту становилось все больше, приходилось даже время от времени останавливаться.

Когда мы достигли порта, нас провели по улицам прямо к пристани. Причалы здесь были забиты поддонами с товарами, которые загружали на корабли или выгружали с них. К длинному каменному пирсу, что тянулся через всю гавань, были пришвартованы десять-двенадцать бирем, кораблей с деревянными корпусами, с одним квадратным парусом на мачте, установленной в центре палубы, и двумя рядами весел с каждой стороны корпуса. Это, как я подозревал, были военные суда, потому что я заметил на носу каждого нечто, похожее на таран. Другие корабли, пришвартованные в порту, назывались триремы, мощные боевые суда с тремя рядами весел по каждому борту. Установленные уступами лавки под палубой давали возможность разместить по три гребца на каждой. На выносной платформе над планширом, выступающей горизонтально за границы палубы, размещался третий ряд весел и гребцов, чтобы они не мешали гребцам двух нижних рядов, размещенных под палубой. Мачты на триремах также были установлены в центре палубы.

По сравнению с этими судами торговые корабли, заполнявшие гавань, казались низкими, маленькими и уродливыми. Они предназначались для перевозки товаров, а не моряков и солдат морской пехоты. Это были парусные корабли, без гребцов, поскольку им требовалось максимально большое пространство для размещения грузов. Они имели широкие корпуса и большие квадратные полотняные паруса, белесые, выгоревшие на солнце. Борта их были обшиты просмоленными досками, поверх которых были прибиты свинцовые листы. При такой защите вода не могла проникнуть в трюм, так что грузы оставались сухими и неповрежденными. Могучие портовые рабочие, изукрашенные татуировками, лихо оперировали канатами и тросами, с помощью которых они управляли деревянными стрелами, что переносили партии товаров – вина, масла, фруктов, зерна и даже скот – на корабли и с кораблей. Работа кипела в бешеном темпе. Нас провели в один из деревянных складов, что рядами выстроились напротив причалов. Это оказалось огромное, похожее на пещеру, пустое помещение, в котором мы легко смогли разместиться. Пахло здесь свежесобранным зерном. Нас уже ждал хорошо одетый римлянин в тоге, сопровождаемый тремя чиновниками. Центурион рявкнул своим легионерам очередную команду, и те выстроили нас в шеренги, после чего чиновники начали нас пересчитывать. Пока они этим занимались, я заметил, как римлянин в тоге скривился, когда исходящие от нас ароматы ударили ему в нос. Чиновники закончили пересчет и быстро подбежали к своему начальнику. Римлянин выслушал их доклад, нахмурился и сделал знак центуриону подойти поближе.

Я стоял в первом ряду, поэтому услышал их разговор. Хорошо одетый римлянин быстро пришел в скверное настроение. Поскольку он считал, что никто из нас не понимает его латынь, он даже не старался понизить голос.

– Центурион Кукус, курьер сообщил мне, что ты выступил с тремястами пленниками. – Центурион небрежно и равнодушно пожал плечами и не сделал даже попытки что-то ответить, так что его начальник продолжил: – И, тем не менее, я вижу здесь только двести пятьдесят. Что означает недостачу в пятьдесят человек! Тебе известно, куда они делись?

– Подохли по дороге, мой господин, – равнодушным тоном ответил Кукус.

– Подохли? Отчего?

Кукусу явно надоели все эти процедуры, но он все же ответил:

– Одни от истощения, других перебили, потому что они подняли мятеж, – он бросил на меня ненавидящий взгляд.

– Легат Тремелий доверил тебе этих пленных, чтобы ты доставил их сюда, в этот порт, в целости и сохранности, после чего их перевезут в его поместья в Южной Италии. А теперь ты демонстрируешь мне убогих уродов, половина из которых, я уверен, не перенесет морской переход. Да к тому же ты умудрился потерять по дороге целых пятьдесят человек!

– Это всего лишь рабы, – буркнул в ответ Кукус.

– Нет! – рявкнул еще один римлянин. – Это ценное имущество легата, идиот! Я считаю необходимым подать начальству рапорт о твоем проступке!

Кукус подошел к нему и уставился на этого хилого чиновника, который сразу как-то весь сжался и отступил назад от покрытого шрамами ветерана с мечом на поясе.

– Пленные всегда гибнут, мой господин, – медленно произнес Кукус. – А моя работа заключается в том, чтобы уничтожать врагов Рима, а не в том, чтобы быть нянькой при пленных. Так что вот они, перед тобой, а я свое задание выполнил.

– Не полностью, центурион, – улыбнулся римлянин и протянул свою розовую ладошку, в которую один из чиновников тут же вложил развернутый свиток. – Это приказ легата. Тебе предписывается лично сопровождать пленных до его поместий в Капуе и там сдать их управляющему.

Кукус даже покраснел от ярости:

– Клянусь Юпитером, такого не может быть!

– Может, может, центурион. Так что я советую тебе теперь получше заботиться о своих подопечных. Пусть они тут отдохнут, потом накорми их и присмотри, чтобы они завтра же отплыли в Италию. Я уже заплатил киликийцам, чтобы те сопровождали эти три корабля на случай, если на них нападут пираты.

– Киликийцы сами пираты, – раздраженно заметил Кукус.

– В общем и целом ты, конечно, прав, но в данный момент Риму удобнее платить киликийцам, чтобы они не трогали наши корабли. Трофеи, захваченные в войне с Митридатом, весьма значительные, и Рим сейчас не видит необходимости создавать трудности при осуществлении того, что считается весьма выгодным договором, пусть и временным. Рим со временем займется этой проблемой, но в данный момент их следует просто терпеть. Видишь ли, центурион, это все вопросы стратегические, то, чего ты, видимо, не понимаешь. На любом отрезке времени предпочтительно вести лишь одну войну. Вот как разгромим Митридата, тогда и очистим морские пути от пиратов. Все очень просто.

– Киликийцы ничуть не лучше вот этой банды разбойников, – центурион ткнул пальцем в нас, парфян.

– Вполне возможно, но ты озаботься лучше тем, чтобы доставить свой груз по назначению. А теперь мне нужно принять ванну и сделать массаж, чтоб избавиться от исходящей от них вони, – римлянин указал на нас. – Жутко смердят!

С этими словами он развернулся и вышел из здания склада. За ним последовали его чиновники. Кукус остался с нами и со своими мыслями. Он подозвал к себе двоих охранников и что-то тихо им сказал, после чего тоже убрался со склада. Нам приказали располагаться прямо на полу, и мы воспользовались этой возможностью, чтобы лечь и отдохнуть. Я вытянул ноющие и избитые руки и ноги и закрыл глаза. Мы пребывали в сущем кошмаре, и не было никаких надежд на то, что потом станет лучше. Но, по крайней мере, на какое-то время нам позволили отдохнуть. Я провалился в глубокий сон и был разбужен, кажется, всего через несколько секунд громким свистком. Я приподнялся, хотя руки почти не слушались, словно на них висели тяжеленные гири, и увидел, что несколько рабов внесли ведра с водой и теперь разносят ее по складу, а другие раздают хлеб. Передо мной остановился один из них и предложил воды, протянув мне деревянный черпак. Я указал ему на Гафарна, который тут же схватил черпак и начал жадно пить. Когда он напился, я тоже удовлетворил жажду. Вода показалась мне самой сладкой, какую я когда-либо пил, а хлеб был вкуснее всех пиршественных блюд, какие я когда-то пробовал. Конечно, это смешно и нелепо, но когда ты голоден и умираешь от жажды, даже самая простая пища кажется даром богов. Кукус сидел на скамье, прислонившись спиной к стене, и обозревал нас своими черными глазами с ледяным выражением на лице.

За последующие несколько недель я изменил свое мнение о Бирде. Сначала я видел в нем всего лишь наемника, человека, готового продать за золото душу, но пока он был нашим проводником и сопровождал нас в налете на Каппадокию, я понял, что это человек, которого лишили прежней жизни и который только и ждал случая отомстить римлянам. Однажды вечером, уже сидя в темной и влажной тюрьме, которой служил трюм корабля, я заговорил с ним. Мы оба сидели, прислонившись к борту, а остальные спали у наших ног.

– Ты прости меня, Бирд, – сказал я.

– За что, господин?

– За то, что это я виноват в нашем нынешнем рабском положении.

Он несколько секунд молчал, потом вздохнул.

– Это не имеет значения, мой господин. Моя жизнь ничего не стоила, когда господин Бозан нанял меня вашим проводником. Я был рад, что получил возможность отомстить римлянам.

– Даже если учесть, что теперь ты их раб?

Я с трудом различал его лицо – трюм едва освещался лунным светом, проникавшим сквозь железную решетку над нашими головами. Она была закреплена в люке посреди палубы. Без этого мы, несомненно, погибли бы от удушья.

– Римляне убили всю мою семью, когда напали на Кесарию. Я торговал горшками и ездил по всей стране. Меня не оказалось дома, когда они их всех убили, и с тех пор я жалею, что не погиб в тот же день.

– И тем не менее ты продолжал жить, – сказал я.

– Да, господин. Может, мне еще удастся убить римлянина. Как ты их убивал.

Я вообще-то сильно опасался, что времена, когда я убивал римлян, уже прошли, но промолчал. Римляне меня сейчас беспокоили мало, поскольку в последние дни многие мои товарищи все больше ослабевали. На седьмой день произошло то, чего я боялся: двое из них умерли. Они так и не оправились от ран, полученных в последнем бою с римлянами, а скверное обращение после этого лишь ускорило дело. На заре их тела отклепали от цепи и подняли на палубу, а затем без всяких церемоний вышвырнули за борт. После этого нам всем приказали вылезти на палубу, и охранники подгоняли нас древками своих копий, когда мы взбирались наверх по деревянной лестнице, что давалось нам с большим трудом из-за кандалов на руках и на ногах. Но это оказалось очень приятно – снова постоять на солнце и почувствовать на себе легкий морской ветерок. День был безоблачный, и мы щурились на ярком солнце – глаза у нас отвыкли от света. Центурион Кукус стоял на приподнятой корме корабля и жевал кусок хлеба, неотрывно наблюдая за нами. Рядом с ним стоял дородный бородатый мужчина с огромным красным тюрбаном на голове, видимо, капитан. К сожалению, Кукус не подавился своим хлебом и, когда кончил жевать, спустился по лестнице на главную палубу и подошел ко мне со своей обычной злобной улыбочкой на лице.

– Ну, милый мальчик-красавчик, как тебе нравится твоя нынешняя каюта на этом прекрасном корабле?

Я смотрел на него непонимающим, вопросительным взглядом, делая вид, что ничего не понимаю. Он держал свою трость в правой руке и поднял ее, снова намереваясь ударить меня по лицу. Но удар оказался слабым, ленивым, видимо, он просто хотел произвести впечатление на капитана, и я, несмотря на ручные кандалы, сумел блокировать удар, а потом вырвал у него трость и выкинул ее за борт, в море. Зачем я это сделал? Возможно, безнадежность нашего положения сделала эту маленькую победу очень желанной. Или, скорее, какая-то часть меня желала погибнуть и остановить эти невыносимые унижения. Не физическая боль от кандалов на запястьях и щиколотках, но моральные страдания от того, что с тобой обращаются как с животным. Вот я и ухватил эту проклятую трость и швырнул ее в море.

Кукус на секунду замер в удивлении, пораженный тем, что у меня хватило смелости проделать такое. Я мог бы даже поклясться, что на лице у него появилась обида, ему было явно жалко свою любимую трость, этот гнусный инструмент, которым он причинял такую боль всем и каждому. А его у него взяли да отняли! И в эти несколько секунд я понял, что совершил страшную ошибку. Я вспомнил слова отца – лучше умереть стоя, чем жить на коленях, – но страх, который возник у меня внизу живота, заставил думать, что я, несомненно, умру прямо сейчас. И все же умру стоя. Однако Кукус был не просто грубым негодяем и убийцей, а, ко всему прочему, еще и злобным садистом. Я ожидал, что меня изобьют, превратят в кровавую кашу, а затем выкинут в море, но вместо этого Кукус лишь улыбнулся – при этом все глаза были прикованы к нему – и спокойно вернулся на корму, где обменялся с капитаном несколькими короткими репликами. После чего капитан подозвал двоих своих матросов, и те схватили меня и потащили к мачте. Потом мне задрали руки выше головы и прикрутили их к мачте, а со спины содрали последние рваные лохмотья. Моих товарищей, которые начали гневно ворчать, быстро отогнали назад в трюм, некоторых швырнули вниз по лестнице, и они сбили тех, с кем были скованы. Потом над ними опустили железную решетку и заперли ее на замок. Я остался один со своими теперешними хозяевами. Я бросил взгляд на корму, где, скрестив на груди руки, стоял Кукус. К нему наклонился капитан и что-то сказал на ухо. Кукус откинул назад голову и разразился громовым хохотом. Ух, как я его сейчас ненавидел, этого мерзавца!

Тут спину мне пронзила режущая боль – первый же удар хлыста разорвал мне кожу и плоть. Эта боль была похожа на жуткий укус или ожог, а за ним последовал новый удар, на сей раз чуть ниже, сразу под лопатками. Я невольно дернулся, когда кожаные концы хлыста глубоко вгрызлись мне в спину, теперь еще ниже. Боль была невыносимая, и я закричал под следующими ударами. Каждый удар распарывал мое тело и лишал меня остатков сил, тело обвисло и теперь безвольно болталось на веревках. Спина была как в огне, волнами накатывала тошнота. Я потерял счет ударам. Потом наконец избиение прекратилось. Я чувствовал, как по спине что-то потекло – моя собственная кровь. Я ощущал лишь тихое покачивание корабля, все остальное было сплошь молчание. Потом все же услышал голос – Кукус что-то говорил мне в ухо, спокойно и методично.

– Ну, вот, мальчик-красавчик. Это тебе за мою пропавшую трость. Но нам не хочется уж слишком сильно тебя уродовать, иначе от тебя будет мало проку, когда я доставлю тебя к твоему хозяину, который, несомненно, будет каждую ночь штурмовать твою задницу, насиловать тебя до тех пор, пока ты не сдохнешь, – он похлопал меня по щеке. – Не беспокойся, мы позаботимся, чтобы ты не подох, пока остаешься на борту этого корабля.

Он щелкнул пальцами, и матрос передал ему ведро с морской водой. Он отступил на шаг и выплеснул его содержимое на мои раны, отчего у меня невольно выгнулась спина, и я заорал от боли. Другие матросы последовали примеру Кукуса и начали поливать меня соленой водой. Мои стоны и вопли вызывали у них громкий смех, пока Кукус не велел им остановиться. Я уже почти потерял сознание, все звуки казались отдаленными и приглушенными, а сам я почти ничего не чувствовал. Потом углом зрения я заметил, что Кукус взгромоздился на деревянный ящик, задрал тунику и помочился мне на спину. Я еще успел с трудом расслышать новый взрыв смеха, но уже уплывал в бессознательное состояние.

Меня надолго оставили стоять там, возможно, на несколько часов. Спина пульсировала от боли, во рту пересохло, руки, по-прежнему плотно привязанные к мачте, онемели. Но в конце концов, когда солнце клонилось к западному горизонту, меня отвязали и швырнули обратно в трюм. Нергал и Гафарн попытались устроить меня поудобнее, но я так ослаб, что едва ощущал их присутствие, равно как и что-либо другое, то и дело теряя сознание и снова приходя в себя. Вероятно, я бы умер в этом вонючем аду, если бы два дня спустя мы не приплыли в Италию. В тот момент я этого не понял, но в последние сорок восемь часов с наших кораблей то и дело выбрасывали за борт мертвые тела – измученные пленники умирали от ран, от жары и недостатка пищи. Женщины и дети были основными жертвами, и когда нас выгрузили на пирс под яростным солнцем и синим небом, римские охранники, кажется, вдруг озаботились нашим состоянием. Не из сочувствия, но скорее осознав, что ряды будущих рабов уж очень сильно поредели. Кукус ругался и всячески поносил своих людей.

– Поскорее выгружайте их на берег! И чтоб никто больше не помер! – орал он своим легионерам, а те носились взад и вперед, уговаривая нас, угрожая, хотя, как я заметил, не прибегали к побоям. Мне было трудно дышать, тело ослабло от побоев. Спина жутко болела, я все время вздрагивал и кривился, как только грубая ткань провонявшей туники, которую мне выдали, прикасалась к горящим ранам.

– Как ты, принц? – спросил Гафарн.

– Выживу, – неуверенно пообещал я.

Гафарн поддерживал меня с одного боку, Нергал – с другого.

– Скольких мы потеряли?

Я увидел боль в глазах Нергала.

– Тридцать человек умерло, принц.

– А гражданские пленники?

Он пожал плечами:

– Не знаю, принц, но детей там, кажется, не осталось.

Я мог бы в эту минуту заплакать, оплакать тех, кого мы лишились, и то, что ждало нас впереди. Мне казалось, что мы уже очень давно покинули Хатру, такие гордые воины Парфянской империи. А теперь то, что от нас осталось, те, что уцелели, стояли, скованные цепями, на причале в римском порту. Одежда наша превратилась в лохмотья, мы были небриты, грязные волосы свалялись. Ноги и руки были покрыты волдырями и ранами, ноги босы, избиты и исцарапаны, поскольку у нас отняли обувь, когда грузили на корабли. Всем нам было чуть больше двадцати, но любой, кто бросил бы на нас внимательный взгляд, решил бы, что мы вдвое старше.

Пока мы стояли и ждали, я огляделся вокруг, рассматривая гавань, где нас высадили. Порт казался огромным, он имел форму шестиугольника и был защищен двумя волнорезами. На набережную выходили многочисленные склады, выстроившиеся длинным рядом, там кишели рабочие, нагружая и разгружая повозки самых разных размеров. Мешки, скот, поддоны с глиняными горшками выгружались с огромных кораблей, причаленных к пирсам. Чиновники проверяли списки товаров, а купцы присматривали за их разгрузкой. Местная суета превосходила все, что я видел раньше. Мы стояли и ждали, но нам не дали ни пищи, ни воды.

В конце концов к нам подъехала колесница, запряженная парой вороных лошадей и управляемая тощим юношей, одетым в белоснежную тунику. Рядом с ним стоял грузный мужчина среднего возраста, тоже в белом и с широкополой шляпой на голове. Он сильно потел. Колесница остановилась в нескольких шагах перед нами, и толстяк спустился на землю и направился к Кукусу, который неуклюже его приветствовал. Пожилой мужчина заговорил с центурионом, тот кивнул в ответ, а потом указал на нас. Тогда мужчина направился туда, где мы стояли под охраной легионеров. Становилось жарче, я все больше слабел, сильнее опираясь на Гафарна и Нергала, чтобы не рухнуть на землю. Толстяк остановился в нескольких шагах от нас, как только исходящая от нас вонь достигла его обоняния, и прикрыл нос платком.

– Как отвратительно они воняют, центурион!

– Да, мой господин, – ответил Кукус. – Ты же знаешь, какие они, эти азиаты. Никогда не моются, почти все время живут в грязи.

– Никогда не перестану удивляться, насколько безобразны эти варвары. И выглядят они столь же отвратительно, как воняют, – тут его взгляд упал на меня, и я уставился на него покрасневшими глазами, утонувшими в черных провалах глазниц. – А с этим что случилось?

– Это мятежник, господин. Одни неприятности от него, – ответил Кукус. – Нам пришлось его выпороть.

Пожилой одобрительно кивнул.

– И правильно! Рабам следует все время напоминать, что они существуют только для одного – служить своим хозяевам. Если он снова что-то затеет, я бы посоветовал распять его на кресте.

Кукус улыбнулся:

– Конечно, господин. Ты желаешь, чтоб их отправили в Капую?

– Э-э-э, нет. Их нужно переправить в поместье легата возле Нолы. Война на Востоке оказалась весьма доходной в смысле новых рабов. В поместьях возле Капуи рабочей силы вполне достаточно. А вот в Ноле они потребуются. Вон тот склад принадлежит легату, – он указал на деревянное здание, выходившее фасадом на причал. – Отведи их туда, пусть проведут там ночь, а утром отправляйтесь пораньше. Я приказал доставить сюда пищу и воду, все это прибудет через час. И еще вино – для тебя и твоих людей.

– Ты очень добр, мой господин.

– Ну, ладно, мне надо ехать… Легат – человек очень важный, и мне нужно сегодня же попасть в Геркуланум. Надеюсь, остальная часть этой поездки пройдет без происшествий.

С этими словами он развернулся и пошел обратно к своей колеснице, затем махнул рукой колесничему, а тот крикнул команду безукоризненно убранным лошадям, и те тронулись с места. Когда он уехал, нас погнали в помещение склада. Я был рад уйти с солнцепека и еще больше обрадовался, когда нам позволили лечь на пол. Я лег на бок – лежать на спине было слишком больно. Хотелось спать, но Гафарн и Нергал приставали ко мне с вопросами.

– Нас переправят в какое-то место под названием Нола.

– А где это?

– Понятия не имею.

– Сколько времени это займет? – спросил Гафарн.

– Не знаю.

– И что с нами там будет? – осведомился Нергал.

– Хватит вопросов! – резко бросил я. – Давайте отдохнем. Еду и воду сейчас привезут. Дайте мне поспать.

Я-то знал, что нас ждет впереди: цепи и побои, рабский, скотский труд на земле. Мне не хотелось, чтобы они совсем упали духом, но они же должны понимать, что мы теперь рабы и у нас нет надежды на побег. Да, побег! Мы уже не раз потихоньку обсуждали, как мы убежим, но правда заключалась в том, что чем дальше нас увозили от Парфии, тем меньше оставалось возможностей для успешного побега. Римляне ведь не дураки. У каждого из нас кандалы на руках и ногах, мы все скованы одной цепью. Охранники следят за нами, как сущие ястребы, и каждый день проверяют оковы. А мы здорово ослабли и все силы отдавали тому, чтобы оставаться в живых, а вовсе не обдумыванию сложных планов побега. И в любое время стремились только к одному – отдохнуть, а еще лучше – поспать. Уплыть в благодатный сон, хоть на время сбежать от того кошмара, в котором мы пребываем.

На следующее утро нас подняли рано. Кукус пинком разбудил меня и ударом трости заставил подняться на ноги. У него уже появилась новая трость, он разжился ею, пока мы отдыхали. Центурион сильно хлестнул меня по лицу, отчего я кубарем покатился по полу. Гафарн и Нергал помогли мне встать обратно на ноги.

– Как тебе нравится моя новая трость, мой мальчик? – Кукус злобно улыбнулся. От него разило пивом: он явно здорово напился прошлой ночью. Он плюнул мне в лицо, потом развернулся и начал выкрикивать приказания своим людям. – Выводите этих ублюдков! Нам предстоит долгий марш до Нолы, а я хочу вернуться сюда не позднее чем через неделю!

Нас построили в подобие длинной колонны по трое, после чего охранники щитами вытолкали нас из помещения склада на дорогу. Утренняя заря только занималась, но в порту уже вовсю кипела работа. Через полчаса мы вышли из города и двинулись дальше по дороге. Римские дороги – это просто чудо строительного искусства: даже пребывая в жутко ослабленном состоянии, я не мог не восхищаться вложенным в них талантом и опытом инженеров. Дорога оказалась вымощена каменными плитами, уложенными плотно одна к другой, оборудована хорошо устроенными обочинами и канавами по обеим сторонам – для стока воды, как я понял. Сама мостовая была шириной около тридцати футов, а обочины – по десять футов или около того. Интересно, что по самой мощенной ее части шли только пешеходы, а ослики со своими тележками передвигались по обочинам. Я так и не понял, почему так, но был страшно рад, что эта мощеная дорога, прямая как стрела, по крайней мере, не затрудняла нам путь, а также тому, что день нынче прохладный. Нергал, Гафарн и я тащились в первом ряду неровной колонны, а впереди шагал Кукус и полдюжины его людей. По бокам колонну сопровождали другие охранники.

Справа от нас было море, а слева возвышалась огромная гора, я ничего подобного до сих пор не встречал. Она походила на гигантский зеленый шатер с плоской вершиной, и я не мог оторвать от нее взгляда. Мы теперь двигались по равнине, густо заросшей зеленью. Слева тянулись большие возделанные поля, на которых работало много людей, несомненно, рабов. Цепи, которыми были скованы наши щиколотки, волочились по каменным плитам, издавая металлический звон. Звук этот был довольно мелодичный, он даже слегка вводил в транс. Но внезапно меня вывели из этого полузабытья чьи-то крики. Сперва они были едва слышны, но по мере нашего продвижения вперед раздавались все громче, и скоро я увидел их источник. Впереди, примерно в четверти мили от нас, сбоку от дороги был установлен деревянный крест, на котором висел человек, отчаянно дергаясь и извиваясь от боли. Когда мы подошли поближе, то увидели, как легионер, отчаянно спеша, прибивает ноги человека гвоздями к поперечному деревянному обрезку, приколоченному к вертикальному столбу креста. Прибитый человек громко вопил от боли при каждом ударе молотка, а гвоздь все глубже вонзался в дерево. Когда легионер закончил свои труды, мы были всего в сотне ярдов от этой сцены, и я разглядел, что рядом на земле лежит еще один человек, а его руки двое воинов прижимают к поперечине креста. Командовавший ими римлянин был точно в таком же шлеме, как Кукус. Он велел своим людям остановиться, когда его приветствовал коллега-центурион.

– Привет, друг! Я центурион Кукус. Сопровождаю этих уродов в поместье легата Тремелия возле Нолы. А это что, вы тут так развлекаетесь?

Второй центурион подошел к нему, и они пожали друг другу руки.

– Центурион Секст. Это беглецы из Капуи. Мы их вчера поймали, и их приказали распять здесь.

– Из Капуи? – переспросил Кукус. – Но это же далеко отсюда!

– Их там целая банда сбежала, и они теперь засели на Везувии, вон там, – Секст указал на гору с плоской вершиной. – Меня послали вместе с претором Клодием Глабром вымести их оттуда и уничтожить.

Распятый стонал от боли, и это, кажется, раздражало Секста. Он ткнул пальцем в легионера с молотком:

– Вбей ему еще один в ногу, раз он так разорался.

Садизм явно был неотъемлемой чертой всех центурионов. Легионер сунул руку в сумку и достал длинный гвоздь с похожей на гриб головкой, приставил его к окровавленной ноге жертвы и сильно ударил по нему молотком. Раздался душераздирающий вопль, и железный стержень, проткнув ногу, вонзился в дерево. Человек все кричал и кричал, а улыбающийся легионер продолжал колотить по головке гвоздя, и тот все глубже уходил в плоть казнимого, пока его шляпка не впечаталась в кровавую массу. Жертва забилась в конвульсиях, казнимого мотало из стороны в сторону, а это лишь усиливало боль в его проткнутых гвоздями руках и ногах. По кресту стекала кровь. Меня мутило, но я, скованный ужасом, все глядел на это зрелище. А Секст уже повернулся ко второму беглецу, которого прижимали к земле.

– Сперва заткните ему пасть, у меня голова трещит от этих воплей. Ты где встанешь лагерем на ночь, Кукус?

– Где-нибудь возле дороги, наверное.

– А почему бы тебе не расположиться рядом с нами? У нас там шесть когорт, у самой вершины, и найдется достаточно вина и еды для твоих ребят. Гарнизон Рима кормят хорошо, могу тебя уверить.

– Шесть когорт из римского гарнизона? – Кукус был явно удивлен. – И они гоняются за какими-то беглецами?

– Это не простые беглецы, – легионеры тем временем начали прибивать к кресту второго пойманного, и его крики были хорошо слышны, несмотря на кляп во рту. – Эти скоты – гладиаторы, они умеют сражаться. Они уже перебили в Капуе стражу, которую направили на их усмирение, да еще несколько обычных граждан, которым не повезло оказаться у них на пути.

Новую жертву с помощью веревок подняли и вознесли на место рядом с его несчастным товарищем, крест провалился в яму, выкопанную рядом с обочиной. Так оно и произошло – мы двинулись дальше, а две эти фигуры продолжали плясать свой жуткий танец смерти под безжалостным итальянским солнцем. Распятие изобрели на Востоке, поэтому мы, парфяне, видели подобную казнь и раньше и сейчас были не сильно встревожены тем, что снова встретились с ней лицом к лицу. Несомненно, каждому из нас – по крайней мере, мне уж точно – пришла в голову мысль, что вскоре мы будем обречены на то же самое. Через час ходьбы мы добрались до перекрестка с грунтовой дорогой, что вела влево, в сторону огромной горы, которая доминировала над всеми окрестностями. Мы двинулись по этой дороге и прошли еще две мили или около того. Солнце теперь светило прямо на нас, заставляя сильно потеть. Мы сбились с шага, замедлили темп ходьбы, но охранники больше не подталкивали нас кулаками или древками копий, чтобы ускорить движение. И они, и Кукус, кажется, пришли в хорошее настроение, и когда мы преодолели невысокий холм, я понял отчего.

Перед нами открылся римский лагерь, состоящий из множества рядов аккуратно поставленных палаток. Лагерь, расположенный рядом с дорогой, был устроен с удивительной точностью. В нем, должно быть, находилось несколько сотен палаток, некоторые маленькие, другие большие и изукрашенные, и занимал он десятки югеров. Весь лагерь был окружен свеженасыпанным земляным валом высотой в рост человека и рвом за его внешней стороной, откуда и доставили насыпанную землю. Вдоль вала, поставив красные щиты на землю, стояли часовые на расстоянии десяти шагов друг от друга и наблюдали за окрестностями лагеря. Выемка в вале означала, что там располагался вход, который охраняло еще несколько легионеров. Это казалось весьма впечатляющим зрелищем, и если бы я был в более приличном состоянии, то восхитился бы им еще больше. А сейчас мне больше всего хотелось просто рухнуть на землю и заснуть.

Нас довели до вала лагеря и заставили сесть на землю рядом с ним – никто явно не желал впускать нас внутрь. Поговорив с Секстом и посмеявшись, Кукус подошел к нам. Тут не было тени, чтоб укрыться, и нам не дали ни еды, ни воды. Во рту пересохло, губы запеклись. Как обычно, центурион выбрал именно меня – ткнул мне тростью под челюсть и заставил подняться на ноги.

– Вот это, мой милый мальчик, – сказал он, указывая на лагерь, – и есть мощь Рима. Когда твоя мамаша ощенилась тобой в грязной и вонючей лачуге, легионы Рима уже завоевывали всех ублюдочных варваров вроде тебя. А теперь, сын шлюхи, ты всю оставшуюся жизнь будешь служить Риму. И ты, и твои приятели. Нынче я здорово напьюсь со своими товарищами из римского гарнизона, а завтра доставлю ваше вонючее стадо к новому хозяину.

Он врезал мне тростью, разбив нос и залив все лицо кровью. От боли меня чуть не вырвало. Колени подогнулись, но прежде чем я свалился на землю, он ухватил меня за волосы и подтащил мое окровавленное лицо поближе к своему.

– Или, может, я тебя завтра приколочу к кресту. Вон там, на валу, чтоб всем было видно. – Он улыбнулся и отпустил меня. Я рухнул у его ног. Он больно пнул меня в спину, повернулся и ушел. Я лежал на боку и чувствовал, как по лицу течет кровь. Я был крайне слаб.

– Попробуй расслабиться и отдохнуть, принц, – посоветовал Гафарн, озабоченно глядя на меня.

– Все в порядке, Гафарн, – ответил я. – Я выживу.

Но он уже явно в это не верил.

Мои люди и остальные пленники сидели или лежали на земле – несчастная, отчаявшаяся толпа жалких людей, закованных в цепи. Я услышал плач и повернул голову в сторону, откуда он доносился: двое охранников тыкали тупыми концами копий в безжизненное тело. И женщина плакала над явно умершим – другом? родственником? мужем? Римлянин отбил цепь от тела и отшвырнул его в сторону – еще один мертвый раб. Из римского лагеря доносились звуки веселья и смех – резкий контраст по сравнению с тем, что происходило здесь. Римляне радовались своей удачной охоте на беглых рабов. Я был совершенно обессилен и, что еще хуже, с утра ничего не ел и не пил. Кровь по лицу больше не текла, кровотечение прекратилось. Это была последняя моя мысль, и я провалился в сон.

Разбудили меня, грубо растолкав, Нергал и Гафарн.

– Проснись, принц!

Когда я пришел в себя, то сразу подметил в его голосе тревогу. Было темно, должно быть, я проспал довольно долго, и руки и ноги здорово отяжелели. Спина болела, но тут сердце вдруг сильно забилось: я услышал знакомые звуки боя – звучные удары металла о металл, крики и стоны людей, ржание испуганных лошадей, почувствовал запах кожи, пота и крови.

– Помогите мне встать, – сказал я, и Нергал с Гафарном подняли меня на ноги.

Мои люди тоже все были на ногах, равно как и прочие пленники, хотя те казались напуганными и некоторые даже завывали в тревоге. Я пытался понять, что происходит. Но в полной темноте это было затруднительно. Одно я понимал: на лагерь совершили нападение; бой, кажется, шел уже на его территории. Несколько палаток горели, бросая красные отсветы на наши лица и окутывая все вокруг какой-то сверхъестественной пеленой. Потом появились первые беглецы, легионеры, они выбегали из лагеря через разрыв в земляном валу. Перепуганные люди, без мечей и кольчуг, они спотыкались и падали, удирая от преследовавшего их ужаса. Один легионер, явно раненный, с трудом добрел до нас. В руке он держал меч.

– Ко мне, легионер! – крикнул я.

– Что ты задумал, принц?! – воскликнул Нергал.

– Как подойдет, врежь ему своими кандалами, сбей на землю.

– Надеюсь, твоя задумка сработает, – сказал Гафарн.

– И я надеюсь, – ответил я.

Легионер, шатаясь и запинаясь, брел ко мне. Он был явно напуган и потерял всякую ориентацию.

– Все в порядке, – говорил я ему. – Иди сюда. Все будет хорошо.

Меч был по-прежнему у него в руке. Он наконец добрел до нас, выпучив глаза от ужаса.

– Они выскочили откуда-то из темноты… У нас не было никаких шансов…

Больше он ничего сказать не успел – Гафарн, Нергал и Бирд бросились на него, ударили в лицо своими цепями и сбили с ног. Я кинулся вперед и выхватил у легионера меч. Он, видимо, потерял сознание, а я вонзил острие меча ему в горло, и вверх брызнул фонтан крови. Мы забрали у него и кинжал, висевший на поясе, и попытались с помощью меча освободиться от цепей. Но концы железных скреп, охватывавших наши запястья и щиколотки, были скованы заклепками, расплющенными на наковальне, значит, и сбить их можно было только долотом и тоже на наковальне. Так что мы по-прежнему оставались в кандалах. К этому моменту шум боя приблизился, легионеров продолжали громить. На валу начали появляться отдельные воины, не легионеры, а какие-то другие, одетые в лохмотья и плащи. Они размахивали топорами, копьями и мечами. Один спрыгнул вниз, достал легионера размашистым ударом топора, которым начисто снес тому голову. Потом мимо нас пронесся другой легионер в горящей одежде, дико размахивая руками – пламя уже пожирало его плоть. Ночь была полна ужаса, отчего мы все замерли на месте. Ко мне подбежал некто – лицо у него казалось черным от сажи и копоти, глаза дико вращались. В руке он держал огромный меч, с которым отлично управлялся. Он остановился, увидев наши цепи.

– Не бойтесь, братья! Мы скоро за вами придем!

И бросился обратно – бить римлян. Звуки боя, начавшегося в дальнем от нас конце лагеря, пончалу далекие и приглушенные, теперь слышались гораздо ближе и громче – атакующие приблизились к входу в лагерь, где мы располагались. Отдельные воины, размахивая оружием, с которым легко и весьма умело обращались, продолжали сражаться. Каждый из них, по-видимому, являлся опытным бойцом, особенно в ближнем бою. Мы уже дико орали, помогая им своими криками, и разражались восторженными воплями всякий раз, когда череп очередного римлянина разваливался надвое или ему распарывали живот. Было ощущение, что сами боги сошли на землю и теперь осуществляли свою месть. И тут я увидел его, Кукуса, моего мучителя. Он был без шлема, в одной тунике и сандалиях, и в полном замешательстве бежал по лагерю. То ли был пьян, то ли ранен, понять было невозможно.

– Центурион Кукус! – крикнул я. Он обернулся и посмотрел в мою сторону, не понимая, кто его позвал. – Центурион Кукус, ты, гнусный кусок дерьма! – Теперь он, несомненно, понял, кто это крикнул. Глаза у него сузились, превратились в щелочки, и взгляд уперся в меня.

– Ну, в чем дело, римская скотина, испугался раба, оставшись без своих охранников?!

Он сплюнул и направился ко мне, и я заметил, что у него в руке меч.

– Ага, значит, ты говоришь на нашем языке, мой мальчик-красавчик! Ну, я все равно собирался тебя прикончить, так что могу проделать это сейчас, а не завтра.

– Ты изъясняешься на языке сточных канав, где родился сам и прочие, тебе подобные, – я продолжал осыпать его оскорблениями. Сейчас я чувствовал себя так, словно стал десяти футов ростом. Сошел с ума? Вполне возможно.

А он словно бы и не замечал продолжавшейся вокруг резни, хотя лично я чувствовал ее, правда, лишь отчасти. Сейчас дело было только в нем и во мне. Подобно всем прочим хамам и бандитам, он был абсолютно уверен в своем превосходстве и, так же как и они, всегда был готов доказать это, сразиться на равных с любым, бросившим ему вызов. На равных? В его глазах я был побежденным, забитым, сломленным рабом, к тому же в цепях, и он верил, что не может проиграть. Для него невозможна была сама мысль, что римлянин, хозяин чуть ли не всего мира, может оказаться унижен каким-то рабом.

Он приблизился ко мне, поднимая меч над головой. Точно, он хотел нанести рубящий удар и раскроить мне череп пополам. Один удар – и мне конец. Но в своей ярости и самоуверенности он не заметил, что у меня тоже есть меч, короткий римский меч, такой же, как у него, и я держу его в правой руке, плотно прижимая к бедру. И прежде чем центурион успел нанести удар, я сделал выпад, вложив в него все оставшиеся у меня силы, и ткнул его мечом, который держал обеими руками, поскольку они были скованы одна с другой.

На лице Кукуса появилось странное выражение, когда меч без особых усилий вонзился ему в живот по самую рукоять – не боль, но скорее удивление и досада. Я еще секунду ожидал, что он все-таки нанесет свой рубящий удар мне по голове, но тут он тяжко вздохнул, потом закашлялся. Попытался что-то сказать, открыл рот, но оттуда не донеслось ни звука. Те, кто стоял позади меня, молчали. Кукус опустил взгляд на мои руки, сжимавшие рукоять меча и теперь залитые кровью, хлещущей у него из живота. Я выдернул клинок из его тела, а он все еще стоял, хотя рука уже выпустила меч и безвольно упала вдоль тела. Я почувствовал, как у меня громко стучит сердце, и глубоко вздохнул. Потом вскрикнул и нанес горизонтальный секущий удар по ногам, распоров ему левое бедро. Он свалился на землю. И я налетел на него, без конца тыкая мечом то в голову, то в тело, срубая с него куски плоти, с лица, с шеи, с плеч. Он уже был мертв, но это не имело значения. Мне хотелось изрубить его на мелкие кусочки, стереть память о нем с этого света. И, нанося удары, я кричал:

– Я – принц Пакор, сын царя Хатры Вараза, князь Парфии, наследник династии Аршакидов Парфянских! Мы – владыки и господа Востока, завоеватели степей и повелители коней! А ты – римское дерьмо, ты недостоин даже лизать мне сапоги! Мерзкий червяк, да я перебью тысячи таких, прежде чем отмыться от вашей крови и вернуться в свою землю! Мы парфяне, римлянин, и никогда никакая римская армия нас не завоюет! Хатра будет стоять тысячу лет, даже больше, и мы еще увидим, как Рим падет и превратится в пыль!

Я яростно размахивал мечом, видя только лежащую передо мною кровавую массу. Но я слышал и голос Нергала, хотя он доносился словно издалека.

– Принц, принц, – взывал он.

Я перестал рубить и колоть, весь забрызгавшись кровью, хотя и не своей собственной. Я повернулся и поглядел на Нергала.

– Что?

Но Нергал и Гафарн смотрели куда-то мимо меня, и остальные мои люди тоже. Я повернулся и увидел, на что они глядят. Перед нами свободным полукругом стояла группа воинов, и все они смотрели на меня. Я поднялся на ноги и встал перед ними, сжимая в руке меч. К этой группе подходили еще воины, одни вооруженные мечами, другие копьями и топорами. Некоторые держали факелы, освещавшие все вокруг. Я вдруг понял, что не слышу звуков боя. Битва – если это была битва – закончилась. В ночи иногда раздавался вскрик или стон, но он тут же замолкал – раненого добивали, избавляя от мучений. Часть лагеря все еще горела, создавая для стоящей перед нами группы красноватый фон. Мое внимание привлек один человек, стоявший посередине группы в нескольких шагах впереди своих товарищей. Высокий, с непокрытой головой и с выражением непоколебимой решимости на лице. Его глаза были прикованы ко мне. У него были тонкие черты лица, мощная челюсть и широкие плечи, прикрытые кольчужной рубахой. Руки были мощные, мускулистые, и короткий римский меч выглядел в этих руках маленьким, как игрушка. Туника доходила ему почти до колен, ноги прикрыты серебряными наголенниками. Я чувствовал, что он меня изучает, словно взвешивая и прикидывая дальнейшие свои действия. Волосы у него были острижены коротко, как у всех римлян. Но разве он римлянин? Его темные глаза впивались в меня пристальным взглядом, он смотрел, как кобра смотрит на кролика, прежде чем сделать бросок. Я оглянулся налево и направо и увидел, что остальные тоже смотрят на него, дожидаясь приказов. Они являли собой устрашающее зрелище с окровавленным оружием в руках и с кровожадным выражением на лицах. Но предводитель полностью их контролировал. Как? Он ведь еще ни слова не произнес. Силой своей воли, понял я, той самой силой воли, которую и я ощущал, когда он словно заглядывал мне прямо в душу.

Сердце по-прежнему сильно колотилось у меня в груди. Молчание становилось мучительным. Я решил нарушить его, пусть даже это будет стоить мне жизни. Я посмотрел в глаза их предводителю, этому страшному, словно вырубленному из камня человеку, что стоял передо мной.

– Кто ты? И чего тебе надо?

Он сделал несколько шагов вперед, пока не оказался прямо передо мною. Его пронизывающий взгляд на секунду перестал сверлить меня. Он глянул на меч, который я держал в руке, после чего снова уставился на меня своим стальным взглядом.

– Меня зовут Спартак.

И тут я потерял сознание.