Итак, я в Ленинградской духовной академии. Режим здесь оказался еще более строгим, но таким же далеким от разумной жизни, как и в семинарии. Администрация академии приняла все меры к тому, чтобы ограничить сношения студентов с окружающим миром, оградить от влияния внешней, нецерковной среды. Без разрешения инспектора или надзирателя нельзя было не только пойти погулять или посетить кинотеатр, а даже выйти из общежития. Но и тут были удальцы, умудрявшиеся-таки сбежать в город.

Преподаватели духовной академии, подобно моим прежним наставникам в Одесской семинарии, не очень отличались благочестием. Ни один из наших учителей не являл собой образец той высокой христианской нравственности, о которой они говорили в проповедях и на уроках. Студентам не разрешалось посещать кино, театр, тогда как почти все преподаватели имели телевизоры.

При митрополите Григории был такой обычай: семинаристу или студенту академии, певшему в митрополичьей домовой церкви, канцелярия митрополита выплачивала по 25 рублей за службу. Студенты об этом не знали. Пели там те, кого назначал регент и преподаватель церковного пения Константин Михайлович Федоров. Получая причитавшиеся студентам деньги, он долгое время присваивал их. Об этом рассказал студентам помощник регента и второй преподаватель пения Петр Алексеевич Неньчук. Разоблаченный Федоров, состоявший, кстати, в родственных связях с митрополитом, даже не покраснел. Правда, после этого деньги за пение стали переводить в бухгалтерию академии и выдавать каждому при получении стипендии.

Новый завет преподавал старый холостяк Иван Иванович Зеленецкий. Вместе с Новым заветом он постоянно носил в портфеле бутылку водки. Не раз встречали его на Невском проспекте подвыпившим.

— Ну, братие, добьем сегодня апостола Петра, — сказал однажды Иван Иванович, — прийдя на урок навеселе. На его языке это означало закончить разбор посланий, приписываемых Петру. В тот период возглавлявшийся митрополитом Григорием учебный комитет пересматривал преподавательские кадры. Иван Иванович был далек от мысли считать себя сильным преподавателем и откровенно признался нам: — Спасибо владыке Григорию за то, что приютил меня здесь. Но если теперь уволят, пойду куда-нибудь сторожем.

Нравственное богословие и древнееврейский язык преподавал протоиерей Андрей Сергеенко. Преподавал, как говорится, спустя рукава. Спрашиваем, бывало, как перевести то или иное слово, а он говорит:

— Да я и сам не знаю. Давайте все вместе поищем в словаре. Кто найдет вперед, тому — мед.

Экономом (заведующим хозяйством) академии был Антон Порфирьевич Прилежаев, бывший игумен одного монастыря. Он бросил монашество и, нарушив обет безбрачия, женился. Интересно, что когда вместе с инспектором академии Львом Николаевичем Парийским они присвоили несколько сот тысяч рублей, Прилежаева сняли с должности эконома и назначили… епархиальным казначеем (заведующим денежной кассой). Инспектор же остался на своем месте благодаря дружбе с высшими церковными чинами. Парийский — не священнослужитель, потому что имеет двух жен, а двоеженец, по церковным правилам, не может быть попом. Своим отношением к семинаристам и студентам академии он напоминал типичного чиновника старого режима. Борясь за церковный дух, он требовал, чтобы, проходя возле православной церкви, каждый из нас снимал фуражку и три раза крестился. А когда мы возражали, что ведь само евангелие (Матф., VI, 5) осуждает тех, кто молится на улице, Лев Николаевич отвечал:

— То относилось к фарисеям, а к людям нашего времени это указание не имеет никакого отношения.

Когда же мы указывали на недостойный образ жизни некоторых преподавателей, Парийский напоминал нам слова евангелия: «Слова их слушайте, а по делам их не поступайте». И делал вид, будто не понимает, что эти слова тоже относились к фарисеям.

В академической церкви по обеим сторонам солеи стояли большие «чудотворные» иконы богородицы. За ними скрытые от глаз молящихся стояли во время богослужений воспитанники и студенты. Тут же сидел в кресле Лев Николаевич, иногда не поднимаясь в течение всей службы. Иногда (чаще всего во время рождественских или пасхальных каникул) ему приходилось руководить хором певчих, состоявшим из любителей церковного пения. Неуравновешенный, он почему-то во время богослужения слишком нервничал. То и дело толкал студентов, стоявших рядом с ним, пускал в ход камертон, выходил из себя, когда кто-либо не попадал в тон. Однажды во время богослужения, когда студент Григорий Онищенко, читая кафизмы, запутался, оттолкнул его и хотел сам читать.

— Вот псалтирь, — сказал Онищенко, желая показать, что следует читать.

— Плюйте вы на псалтирь, — выпалил инспектор и стал читать седален. (Псалтирь — это одна из библейских книг Ветхого завета.)

Студенты удивленно переглянулись, некоторые захихикали.

Сам относясь ко всему «священному» без особой почтительности, Парийский, однако, преследовал за это нас. В академии, как и в семинарии, издавна установлен монастырский обычай — ежедневно за обедом в столовой студенты по очереди должны читать жития святых. Однажды читал Владимир Бояринцев.

— Февраля 14-го дня житие преподобного Авксентия-чудотворца благослови, честный отче, прочести! — по обычаю возгласил он.

— Молитвами преподобного отца нашего Авксентия-чудотворца, господи Иисусе Христе боже наш, помилуй нас! — благословил дежурный священник.

Бояринцев, сказав «аминь», быстро прочитал:

— «Преподобный Авксентий, сперва царедворец при Феодосии Младшем, потом отшельник в горе близ Халкидона (в Вифинии), славен был учительностию и чудотворениями. Он присутствовал на четвертом Вселенском соборе и подвизался против ересей. Им устроено много монастырей в Вифинии. Скончался он около 460 года».

Потом сделал паузу, решительно произнес:

— Конец и богу слава!

Это означало, что чтение закончено.

— Какой конец? Какая слава? — возмутился Парийский. — Читайте дальше, этого мало!

— А дальше ничего нет. Знать, преподобный мало прославился, — ответил Бояринцев, закрывая книгу и отходя от аналоя.

— Как это — мало прославился?! В своем ли вы уме? Зайдите после обеда ко мне в кабинет! — закричал инспектор и поспешно вышел из столовой.

Количество воспитанников семинарии и студентов духовных академий очень невелико. Редко на каком курсе обучаются 20 человек. Выпускников же бывает по десять, а иногда и того меньше. Ленинградская академия, например, в 1953 году выпустила всего четырех человек. Церковь содержит восемь семинарий и две академии и к тому же не все выпускники одевают рясы. Таким образом, для своих приходов церковь ежегодно готовит незначительное количество священников, но и они вряд ли могут быть названы оплотом веры.

Судя по поведению, не будет преувеличением сказать, что среди студентов академий и воспитанников семинарий очень много неверующих. Например, мои соученики Сергей Бурлаков, Михаил Егоровский, Иван Фоминичев, Виктор Козлов, Григорий Онищенко, Павел Раина и некоторые другие нередко приходили пьяными на богослужение. Александр Волосков однажды напился до того, что его вырвало прямо на клиросе. Иван Винокуров, Гурий Лукашевич, Григорий Абрамов в нетрезвом виде без стеснения нецензурно выражались в церкви.

В день святого Георгия в 1952 году приближенный архиепископа Бориса студент академии Строев не без ведома инспектора справлял свои именины в ресторане «Метрополь». Изрядно подвыпивши, «отроцы благочестивые» так отчаянно веселились, что несколько раз получали от администрации ресторана замечания за разнузданное поведение. Особенно отличались Павел Раина и его будущая «матушка» Нина. Возвращаясь домой поздно ночью, проходя через садик, за которым находится здание академии, Иван Фоминичев, Григорий Лысенко и Виктор Козлов решили напугать шедших впереди женщин. Оказалось, что то были жена и невестка инспектора. Двое из «смельчаков» понесли духовное наказание, а Иван Фоминичев был переведен… в Московскую духовную академию, которую благополучно закончил и стал священником.

Настроения и убеждения многих обитателей семинарии и академии особенно обнаруживались в богословских спорах и «душеспасительных» беседах. Например, Владимир Шуста, Георгий Строев, Вадим Гришин и Григорий Онищенко открыто порицали седьмую заповедь («не прелюбы сотвори»), как неразумную. Несмотря на неоднократные указания библии, что нарушающий эту заповедь смертно грешит, вышеупомянутые богословы доказывали обратное. «Как нет греха в других физиологических отправлениях человеческого организма, так нет греха и в нарушении седьмой заповеди. Это естественно», — говорили они. И не только говорили, но так и действовали. Строев обманул нескольких девушек, не отстали от него Шуста и Онищенко. Впоследствии первые двое стали священниками, причем Шуста даже был назначен благочинным в одном из районов Калининской области, а Онищенко — преподавателем в Киевскую семинарию. Вадим Гришин цинично хвастался, что, убедившись в неразумности седьмой заповеди, он уже на втором курсе нарушил целомудрие. Теперь он служит священником в Москве в Новодевичьем монастыре.

В духовных учебных заведениях встречались и потомки библейских содомлян. Так «за противоестественные наклонности» к мужеложеству из Ленинградской семинарии были исключены Ананий Ч., Василий Л., Георгий Г., а Михаила М. забрал к себе один монах, который его растлил. За «противоестественные наклонности» из Московской духовной академии должен был быть исключен и Михаил Д., но монахи Троице-Сергиевской лавры взяли его под опеку, и он принял пострижение под именем Филарета.

Впервые о таких порочных людях я узнал в Одесской духовной семинарии. Семинарист второго курса Павел Карпенко пономарил в архиерейской домовой церкви (что на Пролетарском бульваре в Одессе). Однажды вечером он вернулся в семинарию страшно расстроенный. Мы стали приставать к нему с расспросами. Он молчал и заливался слезами. Наконец, немного успокоившись, рассказал.

В архиерейской домовой церкви служил личный секретарь одесского архиепископа Фотия протоиерей Михаил Иванов (однофамилец семинарского воспитателя). Он был целибатом — безбрачным попом, не дававшим монашеских обетов. Всегда после богослужения этот поп-секретарь приглашал к себе Павла, угощал различными яствами и был как-то уж очень любезен. Так случилось и в этот вечер. Кроме еды, на столе возвышался графин какого-то напитка. Выпили, закусили… Карпенко, испугавшись своего странного состояния и не менее странной обстановки, хотел уходить. Но «любезный» хозяин закрыл дверь на ключ. Карпенко оттолкнул пьяного попа, кинулся к двери и застучал кулаками. Растерявшись, Иванов стал просить Павла не поднимать шум, совал большую пачку денег, умолял никому не говорить о происшедшем. Возмущенный Карпенко был неумолим. Он бросил деньги в холеное лицо архиерейского секретаря и вырвался на улицу.

Всю ночь Карпенко спал беспокойно. Часто сквозь сон так сильно кричал, что все в спальне просыпались. На следующий день о случившемся узнали преподаватели, ректор, инспектор. Все полушепотом говорили только об этом. На меня это событие произвело жуткое впечатление. Но вместе с тем как-то не верилось: неужели это может быть вообще? Неужели это может быть среди служителей божьих?

Через два дня Карпенко исчез. Его искали целый день, но только к вечеру нашли на высоченной колокольне Пантелеймоновского собора (в помещении которого находилась духовная семинария). С большим трудом удалось свести его оттуда. Глядя широко раскрытыми безумными глазами, он кричал: «Ребята, люди православные, уезжайте домой, скоро конец света! Антихрист уже пришел, я был в его лапах, глаза у него красные…» и прочее. На следующий день Карпенко отправили в больницу для умалишенных на Слободке.

Еще более ужасные вещи о половой распущенности монахов и черного духовенства рассказывал мне Иван Чикарик, которого для подготовки к поступлению в Одесскую духовную семинарию бывший ее ректор протоиерей Евгений Дьяконов направил в одесский Успенский мужской монастырь, возглавлявшийся архимандритом Амвросием Торопченко. Это произвело на меня потрясающее впечатление. Невзлюбил я монахов и потом всегда смотрел на них с чувством брезгливости. А ведь верующие люди думают, что монахи и «владыки» — «ангелы во плоти», одевшие черные мантии во имя «спасения».

Один из моих товарищей семинарист. В. Кулиш очень хотел стать монахом и даже приготовил все необходимое для пострижения, но когда узнал правду о житии в «святых» обителях, переменил свое решение.

Иподиакон винницкого епископа Андрея Дмитрий Палагнюк рассказал мне, как однажды «владыка» пытался склонить его к мужеложеству, а потом хотел загладить скандал крупной взяткой. Этот случай так поразил Дмитрия, что он навсегда отказался от мысли стать монахом, бросил иподиаконствовать, женился и совсем ушел из церковного мира.

Подобных фактов мне известно немало, но о них даже говорить неприятно. Лучше я приведу рассуждение о «целомудрии-святости» известного атеиста-марксиста И. И. Скворцова-Степанова. В 1922 году в своем небольшом сочинении «Мысли о религии» он писал:

«Ничто так не оскверняет человека, как безусловное осуждение физических потребностей. Чем больше он их осуждает, чем больше предает проклятию как греховные и бесовские, тем с большею властью они заявляют о себе, тем неумолимее овладевают всеми чувствами и помыслами. Ум христианского подвижника, который ночью и даже днем видел в пустыне десятки танцующих голых блудниц и прелестниц, простирающих к нему пламенные объятия, был развращен в десятки и сотни раз больше, чем ум крестьянина, который женился в раннем возрасте и не знал никаких искушений. Нет ничего лживее выражения: «спит сном праведника». Сны христианского праведника и подвижника, терзаемого вечной похотливостью, — нечистые, грязные сны.

Самая религия давала исход подавляемым физическим потребностям и питала любострастие, развивавшееся в снедающую и сжигающую болезнь.

Монах, осыпающий лобзаниями руки богоматери, отшельница, покрывающая поцелуями ноги Иисуса, беседующего с Марией, — они, сами не сознавая того, своими действиями выражали ту душевную бурю, которую вызывал в них вид всякой красивой женщины и всякого привлекательного мужчины.

Спасаясь от разврата, они предавались самому разрушительному и неестественному разврату».

Были в Ленинградской духовной семинарии и академии драчуны, скандалисты и интриганы. Однажды в «родительскую субботу» после окончания заупокойной службы и панихиды, все приношения верующих — кутью, печенья, яйца, булки и прочее — в больших тазах и на подносах перенесли в трапезную и поставили на столах. Было уже 4 часа дня, когда братия пошла на обед. Еще до начала предобеденной молитвы наиболее жадные и проголодавшиеся (в религиозные праздники, когда все слушатели академии должны присутствовать на богослужении, завтрака не бывает и вообще есть с утра запрещается) кинулись хватать из тазов и подносов что попадет под руку. В трапезной стоял шум, как при погроме. Алферов хотел схватить большое яблоко, но то же яблоко понравилось и Дедковскому. Алферов перехватил, а Дедковскому сунул в карман раздавленное яйцо. Последний схватил пригоршню кутьи и впихнул ее в карман сопернику. Алферов сильно толкнул под бок Дедковского. Но тут вошел инспектор, прикрикнул, и шум прекратился. Зазвенел звонок. Пропели молитву и снова набросились на стоявшие на столах приношения христиан. Наконец будущие иереи и иеромонахи насытились «земных благ» и пропели «Благодарим тя, Христе…» Однако Дедковский, забыв о заповеди любить не только ближних, но и врагов своих, согласно другой заповеди — «око за око и зуб за зуб», — решил отомстить Алферову. Размахнувшись, он изо всей силы так ударил Алферова в переносицу, что тот полетел вверх ногами, вдребезги разломав стул. Окровавленного Алферова подняли и повели к фельдшеру, а Дедковского — к инспектору.

Мелкие же драки бывали очень часто. А интриговали и скандалили будущие служители божьи ежедневно. И хотя, правда, противники почти всегда примирялись и лицемерно троекратно лобызались, но на следующий день обычно все начиналось снова и нередко в более острой форме.

Студент семинарии Козачевский умудрялся уходить после обеда в город и стоять с протянутой рукой у магазинов. Предварительно переодевшись в рваную одежду и объявив себя только что вышедшим из больницы, он просил «копеечку» на пропитание (в то время как был обеспечен всем необходимым и получал в месяц 200 рублей стипендии!) Наконец он попал в милицию и был разоблачен. Однако будущий пастырь ничуть не устыдился своего поступка. Наоборот! В ответ на насмешку Козачевский набросился на студента Ананько с кулаками.

Вопреки восьмой заповеди «не укради» в стенах духовных заведений часто исчезали книги, тетради, иногда даже вещи. Юрий Никитюк, например, был уличен в краже облигаций из чемоданов своих товарищей Чердынцева и Лукина.

Нередко случалось, что за неуспеваемость или плохое поведение исключали из семинарии и академии. Но ко всеобщему удивлению изгнанных сразу посвящали в священники, дьяконы или назначали псаломщиками. Такая судьба постигла Давида Бастанюка, Петра Стрижикова, Бориса Романова, Михаила Бакулина и других.

В среде семинаристов и студентов духовной академии бытует особый «церковный жаргон», который непосвященному не совсем понятен. Жаргон этот состоит из переосмысленных изречений и фраз, взятых из библии, богослужебных книг, различных молитв и песнопений. Так, пустить «водного зверя во утробу» — значит пить водку; выражения «могий вместити да вместит» и «елико можаху» относятся к тому, кто может чрезмерно есть и пить; обжоре же говорят: «Чрево твое бысть пространнее небес»; любящий покушать, поглаживая рукой живот, изрекает: «Утроба моя возлюбленная». Материальность человеческого существования подчеркивается перефразой: «Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком веществе, исходящем из уст земли». О пьяном семинаристе говорят: «Скакаше играя веселыми ногами»; возвращающемуся после отлучки в город на 2-й глас поют: «Пришел еси от девы ходатай, как ангел»; просьба чего-нибудь сопровождается изречениями: «просящему у тебя дай» или «рука дающего не оскудеет». Если на доске объявлений появляется какое-нибудь распоряжение инспектора академии, сообщение об этом передается пением: «безумное веление мучителя злочестивого»; «бысть шум и дыхание бурно» — замечают по поводу скандала; когда начальство гневается, говорят, что оно «ходит, аки лев, рыкая иский кого поглотити». «Избиение младенцев» — это зачеты; «отроцы благочестивии в пещи» — студенты на экзаменах. «В бездне греховней валяяся» — поет тот, кому лень утром вставать с постели; употребляя вино, приговаривают: «Его же и монаси приемлют». Сокращение богослужения мотивируют словами: «Аще изволит настоятель» или «труда ради бденного»; «исчезоша яко дым» — означает сбежать с богослужения. Иностранные языки называют «огненными языками». Словами «лож конь во спасение» иронизируют по поводу приобретения архиереями и попами автомобилей. И так далее.

Часто пародируя то или иное изречение или песнопение, будущие отцы духовные сопровождали пародии «священнодействиями». Так, воспевая ирмос 6-го гласа «яко по суху пешешествова израиль по бездне», семинарист запускал пятерню в волосы своего соседа, делая вид, что ищет в волосах: затем, при словах «стопами амаликову силу в пустыне победил есть», он, будто поймав насекомое в голове, кладет его на библию или другую богословскую книгу и под общий хохот при последних словах прижимает ногтем большого пальца.

Разучивая восемь церковных напевов, мы на каждый глас имели образец стишка-песенки, по которому ориентировались. Например: «Сидела баба на яблони, бежал мужик с граблями…» — это образец для 7-го гласа.

А что касается анекдотов на церковные темы, то вряд ли сыщутся такие мастера среди людей, далеких от религии. Тут неистощимые анекдоты о попах и архиереях, монахах и монашках, преподобных и апостолах, о Христе и богородице, венчании и исповеди, крещении и похоронах. О некоторых преподавателях составляли целые «акафисты».

Но среди студентов были и такие фанатики, как Владимир Васильев, Иван Миронов, Николай Миронов, Виктор Трутнев, Пантелеймон Селиванов, о которых говорили, что они «живыми в сапогах на небо лезут». Васильев был ярым ревнителем православия. Имевшиеся у него религиозные книги протестантских и англиканских авторов он торжественно предал сожжению, будучи убежден, что творит богоугодное дело. Эта группа осуждала «церковный жаргон» и считала кощунством произносить библейские изречения в ином смысле. Большинство подобно настроенных студентов впоследствии стали монахами, то есть отреклись от мира и дали три обета: целомудрия, послушания и нищеты. Они часто рассказывали, что видели чертей, верили в свои видения и уверяли в том других.

Расхождение слов с делами большинства преподавателей, семинаристов и студентов духовной академии меня очень коробило. Я смотрел на них, как на людей, которые попирают религиозные предписания, и не мог понять, зачем они считали себя сторонниками и защитниками религии.

Изо дня в день совершая молитвы, поклоны, читая библию, жития святых, посещая богослужения, слушая проповеди, усердно изучая богословие, я все больше и больше удалялся от радостей и правды действительной жизни, все глубже погружался в трясину религиозного мракобесия. Систематическое изложение на уроках религиозного учения о творении богом Вселенной, о создании им человека, животного и растительного мира; постоянное внушение, что жизнь на земле — это только подготовка к жизни вечной в царстве небесном, что религия извечно присуща человеку и только она одна в состоянии дать ответы на все проблематические вопросы космогонии, антропологии и т. д., что только вера в бога придает жизни разумный смысл и указывает настоящую цель, постепенно формировали и шлифовали мое религиозное мировоззрение. Почва для укрепления религиозного мировоззрения семинаристов и студентов академии была тем более благоприятной, так как ни в семинарии, ни в духовной академии не преподавались ни биология, ни астрономия, ни физика, ни химия, ни математика, ни марксистская материалистическая философия.

Кроме того, подавляющее большинство учащихся духовных учебных заведений не имеет общего среднего образования. Формально поступающий должен иметь образование в объеме семи классов, однако фактически принимают и с начальным образованием. Так, например, Дмитрий Скурат с четырехклассным образованием закончил семинарию, затем академию, а ныне сам преподает богословие. Павел Семенец прошел такой же путь после окончания 5 классов и ныне учит семинаристов в Киеве. С пятиклассным образованием учился Александр Янчук, Михаил Козырев, Василий Лесняк, Дмитрий Золотухин окончили по шесть классов; Павел Самчук, Давид Бастанюк, Андрей Шилин — по четыре; Петр Лебедев и Петр Юдин — по три класса и т. д. Одни из них окончили семинарию, другие — даже академию и ныне с церковных амвонов поучают простаков религиозной вере.

Характерно, что в разговоре с посторонними людьми каждый такой богослов норовит показать свои «познания» и, не считая обман за грех, говорит, будто недавно закончил тот или иной институт или факультет университета. Так, Петр Дашевский хвастался девушке, с которой встречался, что он окончил исторический факультет, а Павел Самчук выдавал себя за выпускника Харьковского педагогического института.

Церковные деятели вовсе не заинтересованы, чтобы у них учились люди с образованием. Ведь образованному человеку гораздо легче разобраться в ложности религиозной идеологии, нежели человеку малограмотному и до мозга костей напичканному лишь одним сухим богословием. Церкви нужны фанатики, и она готовит их всеми средствами.

О «широте» богословских познаний будущих священнослужителей в некоторой мере может свидетельствовать хотя бы следующий коротенький спор студента духовной академии Григория Лысенко и семинариста Петра Лебедева. Спор проходит в необычной обстановке — в семинарской бане.

— Братцы! — орет кто-то. — Не спасемся мы от геенны огненной.

— Ге-ге-ге, почему? — спрашивает другой.

— Чтобы спастись, не следует купаться. Вспомните святую Сильвию или Феодосия Печерского. Они никогда не купались, даже не умывались — и потому спаслись.

Поднимается шум, ничего не разобрать. К скамейке, где моется Лысенко, прихрамывая, подходит с шайкой Лебедев, отрастивший бороду и волосы еще до принятия сана.

— Позволь, Грицко, примоститься рядом с тобой: хочу хоть немного омыть грешную плоть.

Тот подвинулся и, легонько потянув Лебедева за бороду, сказал, передразнивая:

— Плоть, плоть! А бороду что, не будешь мыть?

— Как же не буду? Я же сказал «плоть», имея в виду и бороду.

— Хо-хо-хо! — заорал Лысенко. — Отцы святые! Вы слышали: борода — плоть!

— Ну, а что, по-твоему, дух? — спросил Лебедев.

Лысенко опомнился. Духом признать бороду он, конечно, не мог. Но и что борода — плоть, тоже было сомнительно (хотя чувствовал, что выгоднее было бы сразу признать бороду плотью). А Лебедев, подстрекаемый товарищами, наступал:

— Хорошо, хорошо! Ну, так что же такое борода, если не плоть?

— Ты еще мало смыслишь, — озлившись, ответил Лысенко. — Вот поучишься с мое, тогда узнаешь.

В бане общий шум и хохот. Некоторые, то и дело осеняя себя крестным знамением, мочалками трут друг другу спины. Хоть они и жаждут спасения, но навсегда отказаться от бани, как Сильвия, Феодосий и иже с ними, очень не хочется.. «Авось, спасемся и так…» Ведь апостол Павел прямо пишет в, одном из своих посланий: «Никто же бо, когда свою плоть возненавиде, но питает и греет ее». И почему апостол не добавил еще «и моет»? Тогда бы ходили в баню на законном основании.

Неизвестно, чем закончился бы столь мудрый богословский спор о бороде, если бы Лысенко не удалился. Вопрос: «Плоть ли борода?» — остался открытым.

За исключением языков будущие священнослужители изучают только узкоспециальные, богословские предметы. Ни в духовной семинарии, ни в духовной академии они не получают образования в общепринятом смысле этого слова. Если там и заходит речь о подлинной науке и научной, материалистической философии, то преподаватели, в большинстве своем имеющие о них довольно смутное представление, всячески стараются доказать, будто наука и материалистическая философия прекрасно согласуются с религией и философией идеалистической. В большинстве случаев им это удается делать и именно потому, что как в семинарии, так и в академии прививают церковность, пичкают православием, но не дают объективных знаний.

Однако преподавание богословских предметов в академии было более глубоким, чем в семинарии, и мы имели больше возможностей для самостоятельной подготовки. Добросовестный и критический подход к отдельным богословским вопросам привел к тому, что я стал замечать уже не только несообразность в житиях, но также несогласия и противоречия в самой «святой» библии и некоторых положениях догматического и нравственного богословия. Противоречия в системе богословия преподаватели объясняли тем, что якобы человек своим скудным и несовершенным разумом не может постичь всю «глубину премудрости и разума божия» и называли их «кажущимися противоречиями».

Однако даже своим «скудным и несовершенным разумом» я увидел достаточно ясно, что, например, библейская книга «Есфирь» не только не содержит никакой «глубины премудрости и разума божия», но вовсе не является религиозной. В каноническом ее тексте ни разу не встречается слово «бог». Бывший тогда профессором духовной академии Александр Александрович Осипов считал эту книгу отрывком из персидской летописи времен Ксеркса. Возникал вопрос: почему же тогда все другие летописи не признаются «боговдохновенными»? А если они «небоговдохновенны», то почему же этот отрывок попал в библию и признан святым?

Не нашел я ничего божественного и в книге «Руфь», в которой повествуется, как бедная молодая вдовушка отдалась богатому старику Воозу, и он купил ее и сделал женой своей.

А книга «Песнь песней Соломона»! В ее тексте также нет ни одного слова «бог». Больше того, это любовная восточная поэма с обилием аллегорий и преувеличений. Некоторые места этой «священной» книги в настоящее время звучат порнографически.

Да простят мне такую цитату; ведь я не от себя говорю это, привожу образец «слова божия» из «святой» библии.

В книге «Екклесиаст» излагаются прямо-таки атеистические мысли. Вопреки церковному учению здесь говорится об общности происхождения и конца человека и животного, отрицается загробная жизнь и даже утверждается, что смысл жизни человека заключается в труде: «…Участь сынов человеческих и участь животных — участь одна, как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все — суета! Все идет в одно место, все произошло из праха, и все возвратится в прах… Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это — доля его…» (III, 19—22).

Не в лучшем положении оказался Новый завет. Доцент духовной академии Михаил Сперанский не мог ясно и правдиво согласовать противоречий самих евангелий. Например, в евангелии от Матфея говорится, что после рождения Иисуса в одном из домов города Вифлеема (из чего видно, что Иосиф и Мария жили в Вифлееме), «святое семейство» бежало оттуда в Египет, спасаясь от преследований со стороны царя Ирода. После этого произошло избиение младенцев.

А в евангелии от Луки сказано, будто Иисус Христос родился в вертепе (а не в доме), ему поклонялись пастухи (а не волхвы), в восьмой день было совершено обрезание, а в 40-й день его по обычаю принесли в Иерусалимский храм, а оттуда — в Назарет (где якобы жили Иосиф и Мария), где он и жил до 30-летнего возраста.

Известно, что Вифлеем находился в Иудее. Если избиение младенцев происходило в Вифлееме и его окрестностях, то Иосифу с Марией и младенцем достаточно было удалиться за пределы Иудеи, чтобы быть в безопасности. Спрашивается: зачем им было совершать такой дальний побег, в Египет? «И там (в Египте) был до смерти Ирода…» — говорится в евангелии от Матфея. Следовательно, никакого «сретения» в Иерусалимском храме, о котором говорит Лука, быть не могло. Если же верить Луке, что в 40-й день по рождении было «сретение» и из Иерусалима Иисуса отправили в Назарет, то не могло быть никакого бегства в Египет, избиения младенцев в Вифлееме, и Иисус не мог жить в Египте (как говорит Матфей). Что же касается евангелий от Марка и Иоанна, то оба они вовсе умалчивают о рождении Христа и других событиях, связанных с его жизнью до 30 лет. Более того, евангелист Иоанн прямо говорит о непосредственно небесном происхождении Иисуса, а не о рождении от девы Марии.

Я сознавал, что подвергнуть сомнению «священное писание» — это значит совершить большой, непростительный грех. Подвергая библию сомнению, я подвергал сомнению первоисточник, основу основ христианского вероучения.

Стремясь разрешить евангельские противоречия, я обратился к сочинениям «святых отцов и учителей» церкви, признанных ею непререкаемыми авторитетами в деле объяснения писания. Но даже Иоанн Златоуст, почитаемый церковью непревзойденным истолкователем библии, не мог согласовать противоречивых евангельских повествований о первых днях жизни Иисуса Христа.

Действуя в точном соответствии с церковными правилами, я обратился к духовнику — игумену Филагрию. Он терпеливо выслушал меня, а потом целый час наставлял на путь истины. Он говорил, что я подвергся искушению дьявола за попытку поставить разум выше веры.

— Ты должен молиться, чтобы господь помог тебе погасить любопытство разума и воспламенить спасительность веры, — заключил он.

Лишь много времени спустя я понял, насколько противна человеческой природе слепая вера, как она губит в человеке самое главное, самое ценное — стремление к познанию окружающего мира. А я с самого раннего детства испытывал непреодолимое стремление к учебе, к знанию.

«А может, и в самом деле «мудрость» мира сего есть мерзость перед богом?» — под впечатлением исповеди приходили мне в голову слова писания. И я старался исполнять указания духовника: усердно молился, утром и вечером в поте лица своего совершал десятки поклонов, читал акафист «ангелу-хранителю», изо всех сил пытался воспринимать религиозные истины верою, а не разумом. Казалось, я добился некоторых успехов.

И вдруг весной 1952 года я узнаю, что мой лучший друг Евграф Дулуман порвал с религией и православной церковью. Я был потрясен. Со слезами молился о нем, как о заблудшем, как об отступнике. Хотелось верить, что он раскается. Между нами завязалась острая полемическая переписка. Я убеждал его, что он неправ, а Дулуман убедительно доказывал, что заблуждаюсь я, что религия прямо противоречит науке и нет в ней истины. Когда я указывал на христианскую мораль, он отвечал, что коммунистическая мораль неизмеримо выше, что только она жизненна и достойна человека, так как отвечает человеческой природе, а христианская мораль со своим смирением, кротостью и призывами к рабству унижает человека, идейно обезоруживает его и делает безвольным.

Что можно возразить против этого? Я прекратил переписку, считая ее грехом. Но от поставленных им вопросов, от ясных и неопровержимых доводов Дулумана мне уже было не уйти.

Дулуман упрекал меня в том, что я из-за своей веры остался профаном в современной науке, особенно в естествознании, не знаю простой бурлящей вокруг жизни нашего народа. И вот, спасаясь от упреков Дулумана, я стал покупать книги естественнонаучного содержания, начал посещать Центральный лекторий в Ленинграде. Я ухватился за мысль, что знакомство с материалистическим учением еще более укрепит мое религиозное убеждение, так как я пойму слабость атеизма и смогу крепче защищать свою веру. Так началось мое светское самообразование.

Но времени для работы над естественнонаучной литературой было крайне мало. И распорядок дня не благоприятствовал этому. День в стенах академии по звонку начинался с 7 часов утра. После подъема, разминки и омовения все обитатели интерната по звонку молчаливо и чинно шли в церковь (что при общежитии) на утреннюю молитву. По окончании молитвы из церкви (уже менее тихо и чинно) все направлялись в трапезную. Перед завтраком и после него снова молитвы. В 9 часов начинались занятия (шесть уроков ежедневно). Каждый урок также начинался и кончался молитвой. В 15 часов обед. До и после обеда молитва. Потом до 18 часов было относительно свободное время: с разрешения инспектора или надзирателя можно было, как говорится, выйти на волю. В 18 часов для дежурного класса начиналось вечернее богослужение, а для остальных — аудиторные занятия. При академии была библиотека, заполненная богословской литературой, и читальный зал, где имелись художественная литература, журналы, газеты. Между прочим, они не пользовались авторитетом среди учащихся, ибо преподаватели старались внушить, что «единым на потребу» должны быть религиозные книги.

Каждый надзиратель (а их было четыре) ходил с записной книжкой и карандашом в руках и норовил заглянуть и записать, какую книгу читает или вообще чем занимается тот или иной воспитанник. В 21 час ужин. До и после ужина опять молитва. Из трапезной все направлялись в церковь на вечернюю молитву. И только в 23 часа заканчивался трудовой день. По большим церковным праздникам, а их больше чем достаточно (впрочем, церковь отмечает и гражданские праздники) и во время поста времени для «мирских» раздумий не было совершенно. Много времени отнимали также семестровые сочинения, которым в академии придается первостепенное значение.

Приходилось «грешить». Иногда жертвуя ужином и вечерней молитвой «на сон грядущий», я сидел в библиотеке за книгой безрелигиозного или прямо-таки атеистического содержания или шел не на богослужение, а в лекторий.

К лекциям в лектории я относился с большой настороженностью. Не хотелось верить, что религия прямо противоположна науке, ибо нам в академии внушали, что религия идет рука об руку с наукой. На одной из лекций по астрономии я узнал, что существуют звезды в тысячи и миллионы раз больше Земли. Как же так? Ведь библия утверждает, что небо — это свиток, распростертый над Землей в виде кожи. Перед концом мира согласно Апокалипсису (гл. XII, стихи 3—4) дьявол своим хвостом совлечет на Землю третью часть звезд, а небо свернется в свиток и с него упадут на Землю остальные звезды. «Как же они упадут на Землю, во много раз меньшую любой звезды?» — думал я. И снова разум стал бунтовать, требовать ответа и искать его.

Я явственно ощущал недостаток общего образования, чувствовал односторонность полученных в академии богословских знаний. Попытался (одновременно с учебой в академии) поступить заочно в вечернюю среднюю школу, но не был принят. Трудно, очень трудно было разобраться в правильности убеждений без общего образования и без посторонней помощи. С другой стороны, конец полного богословского курса был еще впереди, и это заставляло думать: а что, если все-таки истина в религии, а не в атеизме?

Вернувшись однажды в общежитие в таком настроении, я стал молиться, чтобы господь укротил мой разум и простил грех любознательности и юношеских сомнений. А потом, чтобы как-нибудь рассеяться, принялся читать стихи С. Я. Надсона. Но и здесь я встретил то же:

Как удивительно точно поэт высказывал мое мнение. «Но ведь я должен верить, если не хочу быть в числе непослушных и неверных сынов церкви!» — снова пришла навязчивая мысль.

Во время летних каникул 1953 года возникло новое сомнение. Вместе со студентом духовной академии Лысенко мы поехали в Одессу. В Успенском мужском монастыре игумен Павел показывал нам мощи: кусок ребра преподобного Иоанна. До этого я, как-то особенно не задумываясь, верил в нетленность мощей различных князей, княгинь, мучеников, преподобных, а тут увидел кусок кости исчерна-коричневого цвета. (Сразу вспомнилось, что множество таких костей я не раз видел в селе на скотном кладбище!)

— Позвольте, отец игумен, как же получается? Нетленные мощи — это сохранившееся целиком тело святого, а тут только часть кости. Каким же образом от целого тела остался лишь кусок? — спрашиваем.

— А каким же образом мощи в антиминсе зашиваются? — вопросом отвечает игумен.

— Значит, режут тело на части?

— А как же? Значит, режут. Возьмите «мироточивые главы» печерские. Ведь все они отделены от туловища. И в разных храмах хранятся различные частицы мощей: там перст, там десница; в одном месте ступня, в другом — голова.

«Мироточивые главы»! Чьи они? Безымянны. Почему отделены от тела? Ведь могли же они источать миро и не будучи отделенными? Или не могли? Кто и когда отделил их? Фу! Какая жуть! — теснились в голове мысли. А сам вместе с другими крестился и прикладывался к куску почерневшего ребра.

Представление, что трупы умерших преподобных потрошили, как гусей, отрезая им головы, ноги, руки, пальцы и прочие члены, вызывало брезгливость. И я усомнился не только в нетлении мощей, но и в их способности чудотворить.

В августе того же года Григорий Лысенко, Петр Дашевский и я побывали в Пскове. В кафедральном соборе Пскова хранятся мощи князя Довмонта. Кстати, о князе Довмонте (20 мая). Это тот самый Довмонт, который вероломно убил великого литовского князя Миндовга и двух его сыновей. Боясь мести родственников Миндовга, Довмонт в 1265 году бежал в город Псков. Житие Довмонта цинично повествует о массовых убийствах, учиненных этим «святым». Так, в отсутствие литовского князя Герденя — говорится в житии — Довмонт «прошел с огнем и мечом по его владениям, взял в плен жену его с детьми и толпу литовцев». И так далее. Житие отмечает единственную «заслугу» Довмонта — это построение им церквей Феодора, Георгия, Тимофея и основание женского Рождествобогородицкого монастыря. Особо отмечено, что Довмонт «наделил земельными угодьями монастырь Предтечи».

За это, собственно, церковь и причислила Довмонта к лику святых, а его останки объявила нетленными. Но мощей его не видно, они скрыты от взоров верующих. Прикладывались мы к раке.

Побывали мы тогда и в Псково-Печерском монастыре (в 40 км от Пскова). Гробниц с мощами преподобных в нем оказалось много, но и эти мощи спрятаны от глаз людских.

Когда начались занятия в академии, я на исповеди рассказал духовнику о сомнении в истинности святых мощей. Наставление его было невнятно и неубедительно (вероятно, духовник сам сомневался в этом). Тогда я обратился к старейшему профессору академии протоиерею Василию Максимовичу Верюжскому. Взгляд, что мощи обязательно должны быть нетленны, говорил он, устарел, ибо он не совсем обоснованный. Сохранение кожно-мышечных тканей — необязательный признак мощей. Даже кости — мощи, если они источают чудеса: исцеление, миро, благоухание.

Мне и в голову тогда не пришло, что взгляд церковников на мощи изменился не случайно. Получив возможность вскрыть множество гробниц, трудящиеся увидели, что там нет никаких нетленных тел, а только кости. Тут-то церковники и объявили нетление необязательным, признав основным признаком мощей — чудеса.

— Но почему, — спрашивал я Верюжского, — сколько видел я гробниц, а чуда — ни одного?

— Все зависит от веры, — отвечал он. — Люди отступили от веры в бога, а кто и верит, верит слабо. Вспомните, Христос говорил, что если кто будет иметь веру в зерно горчичное, тот сможет приказать горе ввергнуться в море и будет так. Святой Грацилиан, например, силой своей веры заставил однажды гору сдвинуться с места. Одним своим словом! Видать, теперь вера наша меньше горчичного зерна. Вот почему и не бывает чудес от мощей в наше время.

Казалось, сомнение подавлено. Я торжествовал победу. Спустя некоторое время, мне в руки попала антирелигиозная книга Н. Румянцева: «Православные праздники, их происхождение и классовая сущность», изданная в 1937 году. О мощах Александра Невского там написано: «В 1491 году его сфабрикованные «мощи» сгорели (в г. Владимире), хотя церковники и после этого утверждали, что мощи-де уцелели и остались нетленными. Когда после Октябрьской революции по требованию трудящихся было произведено вскрытие раки с этими мощами, то там оказалась только горсточка обуглившихся костей».

Опять воскресло сомнение. «Только горсточка обуглившихся костей!» По словам Верюжского, даже этого было достаточно, чтобы считать их мощами. Но тот же Верюжский утверждал, что мощи способны чудодействовать. Почему же не уцелели мощи Александра, если они исполнены благодати? Им же ничего не стоило не поддаться естественному огню. Как же все это понять?

В постоянной борьбе религиозной веры и здравого рассудка подходило к концу мое учение в духовной академии. О своих недоумениях и сомнениях я продолжал рассказывать духовнику на исповеди, считая их греховными, нес за это епитимию. Духовник утешал меня, говорил, что эти, так называемые кажущиеся противоречия и сомнения присущи всем, кто посвятил свою жизнь «служению богу», что по существу — это дьявольское искушение, и перечислял случаи из библии и житий, когда дьявол искушал даже святых. А мне не хотелось быть побежденным дьяволом. У меня тогда не было еще сомнений в существовании бога, дьявола, загробной жизни и святости священнического служения. В то время я и не думал стать атеистом и вовсе не стремился к этому. Сознательно и твердо решил я по окончании стать священником, чтобы служить богу и помогать людям спасать свои души.

Духовник меня поддержал. Он утешал, что в таинстве священства я получу укрепление в вере через «божественную благодать, которая немощных врачует и оскудевающих восполняет». Я еще думал, что стать священником — значит быть больше с верою, чем с разумом. А если по окончании академии стать преподавателем в семинарии, то разум снова будет смущать мою веру.

В служении священником я надеялся не только найти покой бунтовавшему разуму, но и разрешить все недоумения и противоречия в моей жизни.