Чтобы изучить реакцию современников на эти стихотворения, нужно обратиться к мемуарам и дневникам той эпохи; но их писали не для удовлетворения любопытства нынешних читателей. Они чаще всего сосредоточены на событиях, чем на восприятии стихов. Но сами события формировали восприятие, неосознанно служа «пропагандой делом», которая распространялась сначала в разговорах, а потом через поэзию и песни.
Рассмотрим событие, которое послужило к созданию наибольшего количества стихов в 1748–1749 годах, – арест принца Эдуарда. Эдмон-Жан-Франсуа Барбье, парижский юрист, чьи дневники выражают умеренные настроения в обществе, упоминает об этом немедленно как о событии «государственного масштаба». Он очень подробно описывает арест принца у здания Оперы, отмечая, как слухи о нем расходились кругами от эпицентра событий: «Новость немедленно распространилась по всей Опере, куда уже прибыли зрители, а также среди тех, кто в этот момент пытался зайти туда и был остановлен на улице. Она вызвала множество пересудов, не только внутри театра, но и по всему Парижу, тем более что несчастного принца очень любили и, в большинстве своем, уважали».
Барбье замечает, что газеты, даже франкоязычные газеты в Голландии, напечатали об этом событии лишь в самых общих чертах, предположительно из-за влияния правительства, которое, по его мнению, боялось, что народ начнет бунтовать, поддерживая принца. Но новости продолжали передаваться из уст в уста, подпитывая «mauvais propos», за которые людей арестовывали в последующие недели. Подробные описания, разносимые «bruits public» (молвой) и «on dits» (сплетнями), заставляли шептаться весь Париж, пока 12 февраля 1749 года не был официально объявлен Второй Аахенский мир. К этому времени негодование от неподобающего обращения с принцем и унизительного мирного договора достигло самых низов общества. Простой народ отказался кричать «Vive le Roi!» во время торжеств по случаю заключения мира, как писал Барбье: «Народ в большинстве не слишком доволен этим миром, хоть он и нуждался в нем отчаянно, ведь неизвестно, что потребовалось бы предпринять, если бы война продолжилась. Говорят, что, когда две торговки на Рынках ссорятся, они говорят друг другу: “Ты так же глупа, как мирный договор”. У простых людей свои способы судить. Несчастье принца Эдуарда вызывает их недовольство».
Эти «простые люди» находили множество способов выражать свое неодобрение. Согласно мемуарам маркиза д’Аржансона, они отказались танцевать на праздновании мирного договора и прогнали музыкантов. Они собрались на Гревской площади посмотреть на фейерверк, но в таком количестве, что толпа вышла из-под контроля и больше дюжины человек было затоптано до смерти. Это несчастье восприняли как недоброе предзнаменование, что привело к распространению еще большего количества слухов и «mauvais propos». «Все несчастья, даже случайные, вменяются в вину правительству, – писал д’Аржансон. – В давке на Гревской площади в день празднования мира обвиняют власти за недостаток порядка и предусмотрительности…Некоторые заходят так далеко, что предаются суевериям и вере в знамения, как язычники. Они говорят: “Что предвещает этот мир, который отпраздновали таким кровопролитием?”»
Другие источники тоже распространяли недовольство. Пародийный плакат, написанный в виде обращения от лица Георга II, требует от Людовика, мальчика на посылках у Англии, схватить принца Эдуарда и отвезти его к Папе в Рим. Популярная карикатура высмеивает унижение Людовика в зарубежных делах: его, скованного и связанного собственными чулками, хлещет плетью по заду Мария-Терезия Австрийская, Георг приказывает «Бей сильнее!», а голландцы кричат «Он все продаст!». Эта карикатура перекликается по настрою с другими плакатами и «canards» (бульварными газетенками) и даже некоторыми мятежными речами, записанными полицейским осведомителем четырьмя годами раньше. Группа мастеровых, пьющих и играющих в карты в таверне, завела разговор о войне. Один из них назвал короля ничтожеством, добавив: «Вот увидите, королева Венгрии выпорет Людовика XV, как королева Анна выпорола Людовика XIV».
Эта волна протеста – в стихах, песнях, плакатах, листовках и в разговорах – началась в декабре 1748 года и продолжалась долгое время после падения Морепа 24 апреля 1749 года. Выслеживая одно стихотворение «Ode sur l’exil de M. de Maurepas», полиция нащупала огромное скопление недовольства, которое не имело ничего общего с самим Морепа и было вызвано множеством разных причин. Все документы, несмотря на их фрагментарность, приводят к двум выводам: стихотворения, обнаруженные полицией, были лишь маленькой частью обширной протестной литературы, а следовательно, сеть Четырнадцати составляет лишь крошечный сегмент огромной сети коммуникаций, проникающей во все слои парижского общества. Но остается главный вопрос: как люди воспринимали эти стихотворения?
Несомненно, по-разному – и по большей части это не подлежит исследованию. Чтобы уловить хотя бы слабый отголосок этого восприятия, нужно изучить немногие сохранившиеся источники того времени. Из них выделяются три. Все они относятся к стихотворениям об аресте принца Эдуарда «Quel est le triste sort des malheureux Français» и «Peuple jadis si fier, aujourd’hui si servile». Шарль Колле, сочинитель песен и драматург, в своем дневнике обычно ограничивался размышлениями о театре; а когда упоминал политику, не высказывал никаких симпатий к протестующим. Такого рода стихи оскорбляли и его политические взгляды, и его поэтический вкус: «В этом месяце по рукам ходят очень злобные и очень плохие стихи против короля. Такие могли сложить только самые радикальные якобиты. Строки столь расположенные в пользу принца Эдуарда и столь оскорбительные для короля могли выйти лишь из-под пера какого-то ненормального из его (Эдуарда) сторонников. Я их видел. Автор не поэт и не привык сочинять стихи; это определенно приземленный человек».
Юрист Барбье, также симпатизировавший политике короля, цитирует стихи, замечая только, что они «очень дерзкие» и выражают сильное народное недовольство. Маркиз д’Аржансон, посвященный в дела Версаля и имевший критические взгляды на правительство, тоже счел стихотворения шокирующими и приписал их авторство «сторонникам якобитов». Но он пишет, что эта группа выражала общее недовольство и поднимающуюся волну народного протеста. Все окружение маркиза, согласно его дневнику, знало наизусть восемьдесят строк «Quel est le triste sort des malheureux Français»; и он приводит те, что цитируют чаще всего: «Сегодня любой знает наизусть все восемьдесят четыре строки, начинающиеся с “Quel est le triste sort”. Все повторяют главные строки: “Скипетр упал к ногам Помпадур”, “наши слезы и печали”, “в этом месте все низко и министры, и фаворитка”, “министр, высокомерный и развращенный” и так далее».
Разумеется под «всеми» маркиз д’Аржансон, скорее всего, имел в виду элиту двора и столицы. Но памфлеты антироялистов позже отозвались эхом его слов в 1780-х, обращаясь к правлению Людовика XV и называя те стихи приметой времени, когда король начал терять поддержку своего народа:
Как раз в это позорное время (ареста принца Эдуарда) общее недовольство правителем и его фавориткой, не прекращавшее расти до самого конца (правления Людовика XV), начало проявляться…Это недовольство впервые показало себя в сатирических стихах о немыслимом обращении с принцем Эдуардом, где Людовик был показан в сравнении со своей знаменитой жертвой: «Он – Король в своих цепях, а кто вы на своем троне?» И в призыве к народу: «Народ некогда гордый, теперь раболепствует, он больше не дает приюта несчастным принцам».
Готовность народа искать эти произведения, заучивать их наизусть и передавать друг другу доказывает, что читатели разделяли взгляды поэта. Мадам Помпадур не жалели в этих стихах. В унизительном сравнении, ей ставят в пример Аньес Сорель…Она предпринимала самые жесткие меры, чтобы отыскать авторов, бродячих торговцев и распространителей этих произведений, а Бастилия была набита заключенными [149] .