И правда, где? Из-за плохой погоды самолет задержался в Турции — и принц вел себя так, словно это было сделано нарочно, чтобы позлить его. Ничто не могло разубедить его в том, что турки («у них души из грязи, как у нубийцев») устроили все из-за своей необъяснимой нелюбви к египтянам, даже ненастную погоду. Весь уик-энд они мрачно наблюдали дождь и облака, словно дым стелившиеся над городом, — в лучшие времена гордой и мрачной столицей. Даже Босфор не пленял своей красотой из-за ветра, больших волн и стремительно надвигавшейся тьмы. И обычно приятная экскурсия в мечеть Аюба не привлекала в такую хмурую погоду. Более того, им было тяжело говорить и о поездке, и о Констанс; и каждый раз, едва принцу слышался намек на запретную тему, он впадал в бешенство и проявлял такую язвительность, что многострадальный Аффад тоже испытывал приступы гнева. Они сидели в отеле среди пальм, и принц, нетерпеливо хрустя пальцами, просматривал старые газеты, тогда как Аффад, жалея себя, раскладывал пасьянс на обитом зеленым сукном карточном столе, время от времени почти беззвучно и на разных языках проклиная все на свете. Приближающееся Расследование вселяло в него дурные предчувствия, отчего он был преисполнен виноватого уныния. После очередной остроты принца Аффад повернулся к нему и сказал:

— Прошу вас больше не говорить на эту тему — ваше мнение мне отлично известно! Я знаю, что должен подвергнуться допросу и ответить за вопиющий и прискорбный недостаток мужества — но позвольте мне самому в тишине подготовиться к этому и перестаньте меня мучить…

— Кто кого мучает? — грозно завопил принц.

— Вы — меня, — в запальчивости отрезал Аффад. — И если вы не перестанете, я полечу на другом самолете.

Принц насмешливо фыркнул.

— Позволю себе спросить, это на каком же «другом»?

Замечание было как нельзя более уместно. Они послали телеграмму, извещая о том, что прибудут в Александрию с опозданием. Помолчав немного, принц все же не удержался от враждебного выпада.

— Надеюсь, у вас хватит мужества признать, что вы оказали дурное влияние на бедную девушку — не говоря обо всем остальном, вы подвигли ее на занятия йогой-богой, которой она, увы, заинтересовалась.

— Вам, принц, тоже неплохо бы заняться йогой, прежде чем вы развалитесь на части. Вспомните, какие у вас бывают ужасные приступы ишиаса. А ведь вы могли бы обойтись без уколов. Да и живот…

— Что с моим животом? — высокомерно спросил принц, принимая важный вид.

— Принцесса считает, что он слишком выпирает.

Маленький принц засопел.

— От людей моего положения не ждут, что они будут принимать всякие позы в набедренной повязке или питаться одним козьим молоком. Кем, черт бы вас побрал, вы меня воображаете? Ганди? При моем образе жизни, в моем возрасте говорить о физическом состоянии… это противоречит здравому смыслу. А вы серьезного ученого научили всяким индийским мумбо-юмбо. Это вы-то, имея научную степень по экономике и гуманитарным наукам!

На этот раз в бешенство впал Аффад. Он набрал полную грудь воздуха.

— У вас нет никаких причин так говорить со мной, к тому же вы ведете себя как филистер, а ведь вы не филистер. Я уже объяснял вам, что такое йога с научной точки зрения. В ней нет ничего такого, что противоречило бы западной науке. Это просто культура отношения к позвоночнику, которая призвана восстановить изначальную гибкость мышечной системы и с помощью легких наполнить ее кислородом. Надо относиться к телу как к клавиатуре и мышца за мышцей возвращать его в наилучшее состояние, чтобы оно было гибким, как тело змеи или кошки, в идеале конечно. Асаны — это дыхательные коды. Они учат мышцы исполнять предназначенную им роль, и в конце концов движение превращается в некий духовный акт. Мышцы наполнены кислородом и готовы совершать почти духовные акты своими движениями.

— Вздор! — твердо произнес принц. — Сплошной вздор!

Аффад не сдержал возмущения. В конце концов, ему было неизвестно, в какой степени Констанс увлеклась уроками йоги — да это и не касалось его, тем более что уроки были полезными: он и сам когда-то прошел не один курс, и это не принесло ему ничего, кроме пользы. Постоянно занимаясь два года, он избавился от болей в спине, периодически докучавших ему.

— Да, духовные акты! — продолжал он с горячностью. — Получив информацию, мышцы постоянно пребывают в состоянии готовности, пока не сдаются старческой немощи или болезни. Я полностью поддерживаю ее исследования, потому что это исследования. С философской точки зрения, это прогрессирующая космическая безнадежность. Энтропии этот процесс противостоять не в состоянии, и главное достижение медитации является n-мерным. Можете проверить на себе. В конце концов, ваши собственные сексуальные безрассудства навязаны вам вашим идиотом, домашним врачом! Вовлекать детей, собак и т. д. просто потому, что вы боитесь импотенции и не решаетесь говорить о ней даже с принцессой!

Это уж было совсем нечестно, и принц сжал кулаки, будто собираясь ударить Аффада в глаз. Набрав полную грудь воздуха, словно намереваясь произнести тираду или громко крикнуть, он не сделал ни того ни другого, но постоял так некоторое время, а потом недовольно фыркнул.

— Грубиян! — проговорил он, после чего сделал движение, как бы нанося Аффаду удар в живот. — Все это неправда!

Аффад покачал головой.

— Аи contraire, даже немного позанимавшись йогой, вы бы избавились от сомнений и избежали бы компрометирующих неприятных ситуаций — я имею в виду для человека вашего положения!

Принц глубоко задумался и несколько раз кивнул головой.

— Это было ужасное время, — признался он, вспоминая, вне всяких сомнений, бордель в Авиньоне и организованную им «небольшую пирушку». От этого воспоминания у него по телу пробежала дрожь, словно ему стало холодно. Слава Богу, он во всем признался принцессе и с ее помощью восстановил душевное равновесие так же, как (к его удивлению и облегчению) мужскую силу. Теперь, едва он вспоминал о тех временах, его бил озноб, так как было очевидно, что принцесса могла бы покинуть его не из-за его сексуальных проделок, а из-за недоверия к ней как наперснице. Она дорожила своим положением жены и помощницы. Принц вздохнул. — Слава Богу, это позади.

Неожиданно ему расхотелось язвить, и он всерьез озаботился состоянием друга, которому надлежало предстать перед главным комитетом в Александрии, ожидавшим возвращения грешника. Исполнительную власть представляли три человека, которые анонимно выполняли возложенные на них обязанности, но так как они сменялись регулярно каждый год, то их имена невозможно было узнать. Поэтому принц, который хотел бы вмешаться в судьбу друга и использовать свое влияние, чтобы защитить его от грозившего ему возмездия за преступление — сказано без преувеличения — вынужден был бездействовать, не зная, есть ли у него добрый знакомый среди тех троих, к кому он мог бы обратиться… Для гностиков даже мысль об этом была бы аморальной и недопустимой, но недаром принц был человеком восточным и умел разрабатывать стратегии, подобные лабиринтам, добиваясь своих целей!

Надвигалась ночь, громыхал гром. Аффад перестал раскладывать пасьянс, и они с принцем, почти засыпая, поговорили на общие темы, прежде чем решили лечь спать, не дожидаясь вестей из аэропорта, поскольку ветер не утихал и дождь лил как из ведра.

Пошатываясь, словно сонные медведи, принц и Аффад добрались до своих кроватей, но в три часа ночи их разбудили, сообщив, что самолет будет готов к вылету через час и совершит посадку в Александрии — необычная уступка, объясняющаяся высоким положением принца и его связями, которые были, как всегда, задействованы.

В плохо освещенном самолете принц и Аффад почти все время дремали, пока их болтало над морем по пути в Египет, где им был предоставлен захудалый аэродром со слишком короткой полосой для любого самолета, кроме небольшого военного. Подскакивая и скрежеща, самолет завершил не самый приятный перелет. Приближался бледный мутный рассвет, когда присланный за принцем автомобиль обогнул последнюю защитную полосу и въехал в спящий город под негромкую перекличку клаксонов, которые словно умоляли посторониться груженых овощами и направлявшихся на базар верблюдов.

— Больше не произнесу ни слова — но хочу как можно скорее узнать, что вам скажут.

Аффад кивнул, едва улыбнувшись.

— Невозможно предвидеть приговор, потому что такого еще не было, такого отступничества. О Господи! Это же прецедент.

В голосе Аффада звучали слезы, он в самом деле чувствовал себя несчастным. Принц покинул его — дюжина слуг всю ночь ждала его на ступеньках городского дома. Они промокли, устали, но сохраняли собачью преданность. Сразу же распахнулась дверь, и багаж был внесен внутрь. Аффад поехал дальше. Его собственный, более скромный дом располагался в пальмовой роще, в стороне от проспекта. Сад при доме соседствовал с территорией музея, а из подвала тайный ход вел в подвальный этаж музея. Иногда после обеда Аффад проводил своих гостей через тайную дверь в темную сокровищницу, где было на что посмотреть (так как наверху места не хватало), правда, сначала надо было снять простыни. Да и сам музей казался интереснее в желтом свете свечи, поэтому хозяин обычно прихватывал с собой венецианские свечи. В своем собственном доме он, в отличие от принца, обходился небольшим количеством слуг — повар, дворецкий, преданный и нерадивый Сайд, вот и всё.

Как только ключ повернулся в замке, с кресла, в котором он провел бессонную ночь, поднялся Сайд и подошел к хозяину, протирая глаза, но радостно улыбаясь. Аффад ласково поздоровался с ним и, не двигаясь с места, стал снимать пальто. После того как слуга унес его, Аффад с удовольствием обошел дом, в котором прожил много лет — большую часть в одиночестве, если не считать слуг. Часы негромко и мелодично отбили время, словно тоже приветствуя своего хозяина. Статуэтка Афины Паллады и чучело ворона стояли, как прежде, на полке над веерным окошком. Книги расположились по обеим сторонам камина в стиле Адама — великолепное сообщество друзей. Аффад приблизился, провел рукой по корешкам, словно определяя авторов и здороваясь с ними, а потом подошел к стеклянному ящику с танагрскими статуэтками. Облизав палец, он тронул стекло, как будто хотел убедиться в том, что Сайд не забывал заботиться о статуэтках в его отсутствие. На самом деле он что-то искал. Пришел слуга и принес почту — несколько счетов за воду и электричество, несколько просьб о пожертвованиях больницам и приютам. Не то. Аффад знал, что его должны пригласить на беседу. Обычно такие приглашения подсовывали под дверь. Аффад спросил слугу, не было ли чего-нибудь подобного, и слуга сказал, что не было. Тогда он присел на минуту и выпил кофе, который был приготовлен, пока он предавался размышлениям. Наконец, — в некотором замешательстве, поскольку не сомневался, что не допускающее неповиновения письмо обязательно будет ждать его, — Аффад, немного успокоившись, отправился в роскошную ванную комнату принимать ванну и полностью менять одежду. Возможно ли, чтобы его вопрос был отложен на некоторое время? С другой стороны, ему хотелось, чтобы все как можно скорее осталось позади.

Погода переменилась, неожиданно стало ясно и солнечно, хотя с моря все еще дул холодный ветер. Аффад тщательно оделся и, накинув легкий плащ, отправился не торопясь в клуб Мохаммеда Али, то и дело приветствуя знакомых или друзей, обрадованных его возвращением в Александрию, как они полагали, надолго. В клубе на доске объявлений он обнаружил послание, написанное незнакомым почерком на бумаге без фирменного знака. Послание было коротким: «Сегодня в полночь вы должны явиться на специальное заседание центрального комитета в похоронный театр музейной крипты». Вот и все.

Аффад знал, что под «похоронным театром» подразумевается дальняя часть музейной крипты, когда-то часть некрополя. Однако сменявшие друг друга поколения перестраивали помещение согласно своим желаниям, пока оно со своей небольшой аркой, частью нефа и маленьким амфитеатром не стало служить нескольким целям. Теперь здесь была и часовня, и греческий театр, и лекционный зал, отлично подходящий для собраний общества, особенно когда намечались лекции или дискуссии по процедурным вопросам, молитвенные или протокольные собрания. Помещение обычно называли «Часовней крестоносцев» или «Коптским святилищем». Здесь же хранилось несколько аэролитов и каменных барабанов, вероятно, вавилонского происхождения — нечто вроде карты и всемирного календаря, стоящего на кольцах огромного свернувшегося змея. Аффаду было отлично известно это место! Именно здесь новички давали первые клятвы и сообщали о первых актах подчинения сообществу. Не было места более подходящего для сочетания всего того разнообразия, которое царило в городе с его культом синкретизма! И здесь ему придется отвечать за свое отступничество. Что ж, придется соблюсти форму и порядок, выслушать нарекания и принять то наказание или тот позор, на который его обрекут члены комитета. У него нет оправданий. Но он не мог не думать и о том, какое наказание ему грозит.

Погруженный в мрачные раздумья, испытывая чувство вины, Аффад в одиночестве съел ланч в вытянутой в длину столовой «Юнион Клуба», где в это время не оказалось ни единого человека. Однако аппетита не было. После ланча он отправился обратно домой, решив отдохнуть, — и заснул глубоким сном, словно его вдруг подкосила усталость, вызванная путешествием. Уже совсем стемнело, когда он проснулся, разбуженный маленьким будильником, стоявшим на тумбочке возле кровати. Время еще было. Но Аффада уже начинало мучить нетерпение. Чья-то невидимая рука (Сайда не было видно) приготовила легкий ужин, какой он обычно заказывал, когда поздно задерживался в театре. К еде Аффад почти не притронулся, зато выпил целый бокал шампанского. Это его немного подбодрило. Потом он отыскал черное карнавальное домино, полагая, что оно больше всего подходит кающемуся грешнику. И правда, если бы у членов общества существовала особая форма, то она должна была быть именно такой, хотя носить его следовало небрежно, как накидку художника. Тем не менее, во время карнавала происходило самое главное ежегодное собрание членов общества с его важным carni vale — прощанием с плотью, что было одинаково удобно и для манихейцев, и для христиан.

Точно за пять минут до назначенного срока Аффад пошел в туалет, из окна которого был виден музей, к этому времени опустевший. На лестнице, правда, горел свет, значит, три «следователя» уже ждали, когда он спустится к ним. Аффад предпочел собственный тайный ход. Стараясь не шуметь, он скользнул вниз в кухню и в кладовой бесшумно повернул ключ в двери. Не забыв прихватить электрический фонарик, он освещал им дорогу в полной темноте подземелья. С бьющимся сердцем Аффад одолел один переход, нечто вроде вестибюля, потом второй, из которого был виден свет и слышались голоса. Неужели еще рано?

Нет. Дверь была перекрыта каменным резным барабаном, и изнутри донесся голос, назвавший его по имени и спросивший, он ли это, на что Аффад ответил как было принято: «Никто другой». Он откатил камень в сторону и вошел в театр, где его уже ждали. Для него, как он сразу обратил внимание, было приготовлено место посередине помещения, под яркой, почти как театральный прожектор, лампой, тогда как следователи заняли три соседних каменных скамейки в главном зале. Свет падал так, вернее его направили так, что Аффад мог видеть только руки следователей, лежавшие на каменных столиках перед ними. Сами следователи являли собой неясные тени с едва различимыми голосами. Аффад подался вперед, чтобы посмотреть, нет ли среди них знакомых или друзей. Напрасно старался.

Итак, Аффад осторожно вошел, откатив камень в сторону, и поклонился трем парам белых рук, после чего занял свое место и опустил голову, приняв виноватую позу и выразив почтение к следователям: не к рангу следователей, у которых не было официального ранга, так как они были выбраны волею случая, а к организации, которую они представляли, с ее похожей на улей структурой. Голос произнес нараспев:

— Себастьян Фома Пта Аффад-эффенди?

— Никто другой, — шепотом ответил Аффад.

Он ощутил, как к нему возвращается его александрийское «я», его египетское «я». Каждое имя словно снимало слой пелен и возвращало его в незащищенную юность. К горлу, словно тошнота, подступили годы одиночества и философских исканий, сотворивших его как личность, и невольное рыданье едва не вырвалось у него из груди. Аффад вглядывался в темные фигуры трех следователей, но в неровном свете не мог увидеть ничего, кроме изменчивых очертаний их голов. Омерзительно белые руки лежали на каменных столиках, на которых мерцали небольшие египетские ножи, повернутые острием в его сторону. Невыразительными были голоса следователей, обращались ли они к нему или переговаривались между собой. Руки того, кто произнес его имя, стоило Аффаду приглядеться повнимательнее, показались ему знакомыми. Неужели Фарадж? Или Негид? Может быть, Каподистрия? Или Банубула? Невозможно было сказать наверняка, и Аффад перестал напрягать память.

— Вы знаете, зачем вы здесь?

— Да.

— Зачем?

Понимая всю тяжесть совершенного, как только может понять философ, Аффад со слезами в голосе ответил:

— Я должен ответить за свою не имеющую оправданий провинность. Я должен понести наказание, будь это предупреждение или исключение, или казнь — что бы вы ни решили, любое возмездие за совершенное мною неслыханное предательство — справедливо. Даже теперь я сам себе не могу это объяснить. Я влюбился.

Последнее слово упало, как каменная плита, закрывающая усыпальницу.

Один из следователей со свистом втянул в себя воздух, но Аффад не понял, кто это был и что это означало. Он упал на колени и вытянул перед собой руку, как попрошайка, пристающий к прохожим.

— Мне кажется, — сказал он, — что в мир посланы духи любви, которым, даже если их узнаешь, невозможно сопротивляться, нельзя сопротивляться, чтобы не предать самое природу. Вот так это случилось. Так я совершил измену, от которой теперь полностью отрекаюсь и отказываюсь.

Надолго воцарилось молчание. Потом первая пара рук, которой предстояло сказать свое слово, ударила в ладоши, и голос, принадлежавший им, заговорил неторопливо и печально:

— Вам известно не все. Однако вам отлично известно, что прочность цепи зависит от ее самого слабого звена. Вы решили оборвать цепь нашей общей деятельности, причинить вред духовному усилию, выраженному в наших стараниях понять primal trauma человека, то есть смерть, — и все ради женщины. Это мы знаем. Однако в своем письме вы просите разрешения покинуть наше сообщество, таким образом нанося вред всем нам, соединенным жертвенным самоубийством… это немыслимо и провоцирует кризис глубочайшей нерешительности, граничащей с отчаянием. А тем временем жребий пал на вас — вы следующий, вы были бы следующим из тех, кого наше братство решило принести в жертву. Ваша телеграмма с отречением пришла после того, как было отправлено ритуальное послание. Представляете, какое смятение, какую тревогу ваше поведение породило среди членов братства?

— Но я не получал никакого письма, — воскликнул несчастный Аффад. — Когда его отправили? Куда отправили?

— Его уже отослали, когда пришло ваше письмо, поэтому мы были в нерешительности и стали ждать. В послании нашего общества были подробности вашей близкой смерти, но все же мы давали вам время подготовиться… Его отправили в Женеву, потому что тогда вы были там и, как мы понимали, собирались там оставаться.

Вот это удар! Столько лет терпеливого ожидания, и вот он избран. Противоречивые чувства охватили Аффада, переполнили его душу, так что он одновременно был горд и печален, его даже начало лихорадить от восторга, словно он сделал первый шаг в направлении приключения, которого так долго ждал. Правда, почти тотчас появились сомнения: а вдруг ему откажут из-за его отступничества? Глубочайшее уныние пришло на смену радостному подъему духа.

— Я прошу вас позволить мне пройти мой путь до конца. Я отрекаюсь от своего отступничества и хочу загладить свою вину жертвенным актом в соответствии с данным мною обетом.

В наступившей тишине Аффад слышал, как громко и неровно стучит его сердце. Неужели всего лишь из-за минутной слабости горькую чашу пронесут мимо? До чего же далеким показался ему образ его любви в эту минуту самоуничижения, подобострастного самопожертвования! Глядя на себя глазами Констанс, он понимал, до чего жалким показался бы ей, посмотри она на него теперь. Даже ему самому было удивительно, как из-под маски искушенности и внешней культуры появился изначальный гностик-манихей, родившийся из долгих размышлений, постов и духовных упражнений. Констанс устрашилась бы, увидев его едва не пресмыкающимся перед следователями, умоляющим вернуть ему его смерть! Ну и фантазии у людей — так она подумала бы. Словно отмахнувшись от мухи, Аффад выбросил мысли о ней из головы, ведь теперь он действительно хотел умереть. Волна разочарования в человечестве и его образе жизни поднялась в нем и ввергла в безмерный пессимизм. Да и любовь тоже требовала, чтобы он отвернулся от реальности и спрятался в мимолетной страсти. Спать и просыпаться рядом с ней. Зачать ребенка — ребенка! Ну и ловушку он приготовил для себя. Все еще умоляюще протягивая руку, он хрипло кричал: «Я прошу! Я прошу!» Однако, как ни парадоксально, одновременно он просил Констанс простить и отпустить его, понять разрывающую его пополам религиозную дилемму. Тем временем голос заговорил:

— Нам троим, посланным сюда вершить правосудие, особенно обидно, потому что мы стали гностиками, благодаря вашим наставлениям!

Ничто не могло быть более жестоким! Под его влиянием люди стали гностиками, а теперь они его судьи — если это слово подходит. В любом случае, как думал Аффад, самое важное, чтобы его приняли обратно, а с письмом он разберется потом. Наверное, его послали дипломатической почтой в Красный Крест и оно застряло где-то между женевскими конторами.

Воцарилось долгое молчание — три темных тени как будто решили взять перерыв. В конце концов другой голос произнес:

— Мы должны обсудить сложившиеся обстоятельства и большинством голосов принять решение. Потребуются дополнительные консультации. Завтра днем вы сможете узнать о нашем решении. Его передаст вам принц Хамид. Теперь идите и ждите наше решение, которое не будет ни добрым, ни жестоким, а будет справедливым и разумным.

От неудобного положения у Аффада затекли ноги; он неловко поднялся и несколько неуклюже поклонился в знак благодарности. Три пары рук взметнулись вверх в прощальном жесте и опять упали на каменные столики. Аффад направился к двери и включил фонарик, чтобы осветить себе путь в темноте. За спиной он все еще слышал тихое бормотание — началось обсуждение его дела. Каков будет результат? Естественно, они должны принять его жертву, как это было давно решено, — в тот год, когда трое, а потом пятеро приятелей решительно присоединились к бесконечности, вооруженные лишь надеждой, скорее верой, в то, что их жертва повернет вспять волну распада и предложит надежду преследуемому миру.

Аффад вернулся домой, в изнеможении поднялся по лестнице. Ему было очень плохо. Часы пробили три раза — поздно. Скоро рассвет. В спальне не слышалось ни звука… постель была разобрана. Аффад подумал, что вряд ли сможет заснуть. Или все же заснет, несмотря на неясное будущее? Действуя наверняка, он приготовил себе сильную дозу снотворного и с его помощью провалился во тьму, словно в яму; но тут его стали одолевать сны о Констанс, воспоминания об их любви, такой неожиданной, необыкновенной и нежной. Все, от чего он отказался, разговаривая с судьями, нахлынуло, как волна, и поглотило его. Аффад проснулся после одиннадцати. На его лице, на щеках были слезы; он сердито смыл их в душе, наслаждаясь свистящим потоком. Потом надел старую, из грубой материи аба вместо привычного шелкового халата и отправился вниз, в большой застекленный центральный зал, где яркий солнечный свет ласкал его небольшое, но изысканное собрание статуй и тропических растений, которые росли у дальней стены и в саду. Фонтан был включен — Аффаду всегда нравился шум воды внутри дома. В фонтане даже плавали разноцветные рыбки. Ароматические травы горели в нишах. Усевшись за недавно накрытый стол, Аффад налил себе кофе. Скоро позвонит принц и передаст ему вердикт трех, «исполнительной ячейки». Сидя в зале и прислушиваясь к шуму воды, Аффад обратился мыслями к далекому прошлому, когда в первый раз гностические идеи начали занимать его. Шаг за шагом, отрицание за отрицанием он возвращался в прошлое, пока не наткнулся на твердый покров греческой мысли — странное и оригинальное проявление человеческого духа. Она вобрала в себя, видоизменила и, возможно, даже предала наплывы эзотерического знания, которое, подобно тропическому фрукту, впитало в себя соки индийской мысли, китайской мысли, тибетской мысли. Он видел, как эти темные волны культуры хлынули в Персию, в Иран, в Египет, где они смешивались и обретали лингвистические формы, понятные жителям Ближнего Востока.

Греция с ее поклонением свету и непреклонным стремлением к логике и причинной обусловленности была ситом. Греческие философы один за другим перенимали представления о мире у других народов и перерабатывали их во славу собственной философской системы. Пифагор заимствовал представление о мире у китайцев, Гераклит — у персов, Ксенофан и элеаты — у индусов, Эмпедокл — у египтян, Анаксагор — у израильтян. Наконец, в сокрушительной для разума попытке синтезировать все это, Платон постарался свести воедино, согласовать все чужеродные влияния, чтобы получить эллинское представление о мире, — духовное и социальное, научное и боговдохновенное…

Эти мысли и воспоминания до такой степени разволновали Аффада, что он встал и принялся шагать по залу, заложив руки за спину, оживляя в памяти тот ужас, в котором он пребывал, когда впервые сформулировал эти идеи под руководством старого философа Фараджа. Правда, еще до Платона были мудрый Мани и его ученик Бардесанес — они стали звеном между Востоком и Западом. Аффад хлопнул в ладоши и вновь ощутил волнение, похожее на то, когда его принимали в «пентаду» или «триаду»; в поэтическом смысле это были пять чувств и три отверстия. Собственно, в буддистской психологии это пять скандх, узелков понимания, хранилищ побуждений! Аффад отлично помнил, с каким чувством Фарадж произнес: «Сын мой, манихейский Князь Тьмы соединяет в себе пять демонов: дым (δαλμου), льва (огонь), орла (ветер), рыбу (воду), тьму (δρακων). В Греции его пророк — Фересирдес…» Из соединения занятий, постов и медитаций появилось Нечто, которое все увеличивалось и увеличивалось, пока в конце концов незнакомый человек не постучал в дверь и не спросил, нельзя ли войти. Он был стар и одет подобно коптскому бродяге, но величествен с виду. И сказал всего лишь: «Сын мой, ты думал о смерти, первой травме человека?» Аффад кивнул, потому что и человек, и вопрос показались ему знакомыми, как если бы он уже век ждал их; и он предложил старику сесть. Вот так началось приключение — смерть как приключение!

На этот раз Аффада не могли лишить его прав. Он заслужил оправдание многими одинокими годами, когда знакомые не могли поверить ему и распускали о нем самые немыслимые слухи, чтобы объяснить его одиночество и отсутствие привязанностей, жизнь семинариста или монаха. Поговаривали, что втайне он гомосексуалист, импотент, заколдованный, или принял обет, чтобы попасть в рай! И все это только для того, чтобы объяснить, почему он держится в стороне от скандалов и случайных связей, хотя ведет насыщенную деловую жизнь и часто бывает в обществе. Итак, Аффад медленно обошел свои владения, попрощавшись с каждой из любимых вещей по очереди, словно провел репетицию, желая посмотреть, насколько он к ним привязан и насколько болезненным будет расставание. Он все еще восхищался своими сокровищами — обсидиановой головой римского виночерпия, двумя пухлыми путти, женским черепом, покрытым золотом, — из захоронения в пустыне. Увы, пуповина перерезана самым реальным образом. Больше он не принадлежит им. Его чувства стали острее, когда взгляд коснулся более обычных мелких вещиц. На туалетном столике ключ, который ему дала Лили, его первый игрушечный солдатик, гренадер без головы. В одном из ящиков было много такого, в чем не разобрался бы никто, кроме самого Аффада. Бальная книжка с карнавала с его именем на каждой странице, написанным рукой Лили. («Я не хочу, чтобы кто-нибудь еще обнимал тебя».) Это правда, что одинокая жизнь иногда становилась непосильно тяжелой ношей, особенно по весне, когда первые сухие ветры из пустыни налетали на столицу; было очень трудно удержаться и не обнять девушку, не уложить ее в свою постель. Иногда, не в силах больше терпеть одиночество, он шел на темную набережную и смотрел, как луна встает над морем. В темноте слышались голоса влюбленных, которые перекликались, зовя Габи, Иоланду, Мари и Лауру. До чего же больно было их слышать!

Однажды вечером он чуть не прошел мимо девушки, которая не шевелясь глядела на море, но не устоял и спросил: «Вы одна, мадмуазель?» Она окинула его долгим взглядом, словно определяя его рост, и ответила мягко и просто: «К сожалению». Они не спеша прошлись по набережной, беседуя, как старые друзья, а когда вернулись обратно, он пригласил ее к себе, потому что не мог провести еще одну ночь в одиночестве. Девушка помедлила в нерешительности, но согласилась. Вместе они проделали путь до его дома. Когда она увидела роскошный особняк, то спросила: «Вы, верно, очень богаты?» Он ответил: «Я — банкир». Однако это оставило ее безразличной. Она была нежной, несколько пассивной, милой, не вульгарной, но и не красавицей. Сначала они беседовали на греческом языке, потом на французском. Ее звали Мелисса, так она сказала, и он привлек ее своей нежностью и неторопливостью.

Остальное случилось естественно, и Аффад наслаждался безмерной роскошью не только любви, но и возможностью спать и дремать рядом с милой, сдержанной и немного печальной женщиной, которая была не fille de joie в профессиональном смысле, а скорее гризеткой. Попрощались они согретые друг другом, но ни тот, ни другая не сделали попытки назначить еще одно свидание. Возможно, она думала, что это должен сделать он. Он же хотел выписать ей чек, потому что у него не было наличных денег, но она не взяла его. «Я живу со старым евреем, а он очень ревнивый и обыскивает мою сумочку. Получить деньги я не смогу до понедельника. Дайте мне лучше две или три из ваших сигар, он любит сигары. Я скажу, что украла их или купила». Ему этого показалось мало. «Мелисса, дайте мне ваш адрес, и я пришлю почтовый перевод». Но она и от этого отказалась. Когда они подходили к дому, то вовсю болтали и шутили. Аффад спросил, была ли она замужем, и Мелисса, рассмеявшись, сняла бумажное колечко с сигары, надела его на безымянный палец и подняла руку, поворачивая ее то в одну, то в другую сторону, словно кольцо было настоящее, с драгоценным камнем. «Ах, у моей семьи совсем нет денег, и у меня нет приданого». Однако особой печали в ее голосе не было.

Утром, когда она ушла, унося с собой три сигары для любовника, Аффад обнаружил в ванной комнате рядом с раковиной, в которой она умывалась, бумажное колечко и, наверное, самое старое противозачаточное средство на свете — маточное кольцо, вырезанное из маленькой нежной губки и с оливковым маслом внутри. Теперь оно было вымыто и высушено, и, размышляя о нем, о его истории, которая уходила корнями в самые далекие закоулки мифического прошлого Средиземноморья, Аффад подержал его в руках и вместе с колечком положил в ящик туалетного столика, где лежали другие сувениры из юности. Теперь оно было среди вещей, с которыми Аффад прощался, и на одно мгновение он задумался о том, что сталось с девушкой, потому что после той единственной ночи они больше ни разу не встретились. Сейчас Аффаду казалось, что предметы в ящике как будто пришли к нему из захоронения каменного века, и все же в них было что-то, что причиняло боль.

Размышления Аффада прервал зазвонивший телефон. Аффад очнулся, словно вышел из состояния гипнотического транса, и пересек зал, чтобы услышать голос принца на другом конце провода, — звучавший утешительно, но как будто скрывавший печаль. Принц сказал:

— Они только что позвонили мне и сообщили о результате расследования. Ваша просьба о восстановлении в членстве принята, и вам возвращены ваши права…

Он надолго замолчал, возможно, ожидая какой-нибудь реакции со стороны своего друга. Но Аффад замер с трубкой возле уха, впитывая новости и не произнося ни слова. Сейчас он походил на человека, который узнал, что на его лотерейный билет выпал большой выигрыш, и потерял дар речи, не в силах это уразуметь. В первый раз он по-настоящему осознал великую привлекательность смерти и тайное страстное влечение к ней, которое заставляет жить человеческие существа. Страх и страсть. В глубинах его памяти вдруг зазвучал голос Констанс (как она сказала однажды, когда они обсуждали это): «Не исключено, что у тебя настоящая шизофрения, хотя ты об этом и не знаешь!» Тогда Аффад рассмеялся, потому что ни о чем подобном и помыслить не мог в той реальности, которой тогда наслаждался!

— Чудесно, — едва слышно произнес он, стараясь сохранить великолепное ощущение полноты чувств.

— Письмо уже было отправлено вам, — продолжал принц, — когда они получили ваше отречение, отсюда вся неразбериха. Теперь опять все встало на свои места.

— Но не было никакого письма.

— Наверно, оно ждет вас в Женеве. Полагаю, его послали с почтой Красного Креста — вам ведь отлично известны сегодняшние трудности. Сначала британцы со всюду сующим свой нос бригадиром Масклином, который решил заменить собой разведку, потом египетская полиция, убежденная в том, что мы представляем собой подрывное политическое движение… Приходится принимать множество предосторожностей. Однако письмо было написано, и были учтены все детали.

— Они рассказали вам о деталях? Например, сколько у меня осталось времени, где будет сыгран последний акт?

— Нет, ничего такого я не знаю. Наверно, это будет в Женеве, хотя мне неизвестно, когда. Я уже послал срочный запрос насчет письма. Скорее всего, оно ждет вас на столе в Женеве, но нам надо знать точно.

— Кто его написал? Кому все известно? Мне бы хотелось знать, надо ли проститься тут со всеми и ехать в Женеву, или у меня еще есть несколько месяцев.

— Об этом вы узнаете только из письма.

— А нельзя спросить комитет?

— Дорогой Аффад, мне неизвестно, кто входит в комитет. Все, о чем я говорю вам, произнес незнакомый мне голос. Его хозяина я не знаю, как же мне расспрашивать его? Кого расспрашивать?

— Понимаю.

Было досадно совсем ничего не знать, словно, планируя долгое путешествие, не иметь возможности купить билеты.

— Я предвидел вашу реакцию, — сказал принц, — и ради вас позвонил Самсуну. Без особой уверенности он сказал, что несколько месяцев вы пробудете в Женеве. Вам ведь известно, подобные дела удобнее устраивать за границей. Я бы исходил из этого, пока мы не отыщем проклятое письмо и не узнаем все наверняка. Скажите Александрии «прощай», когда будете покидать ее!

Цитата из великого произведения приобретала сейчас в устах принца оттенок желчности, однако он был преисполнен грусти, имея в перспективе потерю незаменимого друга, а в таком состоянии трудно оставаться тактичным.

— Да-да, — задумчиво произнес Аффад. — Вы правы. Я так и сделаю, когда придет время. Странное будет чувство! Ладно, увидимся позже.

Аффад положил трубку и отправился одеваться. Потом своим обычным неспешным шагом вышел на проспект, чтобы побывать на бирже и сначала возобновить старые знакомства, а потом изучить положение дел на рынке. Все были счастливы снова видеть его, и на какое-то время Аффад почти забыл о прощальном значении своего визита. Зато у его коллег как будто сложилось впечатление, что, проведя много лет за границей, Аффад вновь начнет вести жизнь одного из членов городского сообщества банкиров. В клубе он почитал газеты — те из них, которые еще продолжали свое существование после войны. Наверху шло собрание деловых людей, и Аффад неожиданно явился на него, присоединился к дискуссии и поздоровался с давними друзьями, которых не видел на бирже.

Тем же вечером, надев смокинг, он отправился на обед, который давал принц в «Оберж Блю», и там поддержал свою репутацию приятного и любезного члена общества, а так как он был еще и хорошим танцором, то и репутацию дамского угодника. Пару раз он ловил на себе жадный, пронизывающе-любопытный взгляд принца, словно тот пытался оценить чувства друга, однако Аффад никогда не был склонен афишировать свои переживания, и по его внешнему виду вряд ли что-то можно было понять. Тем не менее, они перемолвились несколькими словами, и Аффад сказал:

— Завтра в последний раз навещу Лили. Могу я сказать ей, что в случае необходимости она должна в будущем обращаться к вам?

Укоризненный взгляд принца говорил о том, что подобный вопрос можно было бы и не задавать.

— Захочет ли она встретиться с вами?

— Не знаю. Но я попытаюсь.

Аффада заботило положение Лили. Однажды на приеме кто-то спросил его: «Кто эта девушка, с которой вы разговаривали? Девушка со слезами в голосе?» Эта фраза точно отражала мучительный надрыв, звучавший в ее голосе, своими переливами напоминавшем пение птички с ярким оперением. Что с ее душой, с разумом, а теперь и с телом, больше не волновало Лили — грезившую посреди пустыни в компании нещадно палившего летнего солнца. Аффад вздохнул, вспомнив о пустыне. Она тоже существовала как абстракция, подобная идее смерти — пока жизнь в оазисе не превращала ее в грубую реальность. Но до чего же жуткие желания пробуждала в своих приверженцах пустыня! «Да, конечно же, мы встретимся», — мысленно проговорил Аффад. Он попрощался с хозяевами и отправился к морю глотнуть свежего вечернего воздуха. Море показалось ему одновременно грозным и игривым, шумно отзывавшимся на проказливые порывы ветра с островов. Оно билось о скалистый берег. Народу на набережной было совсем немного, разве что время от времени попадались компании, возвращавшиеся с вечеринок. Один раз он услышал вдалеке гитарные переборы. Музей со всеми своими сокровищами был погружен во тьму — удается ли статуям вздремнуть александрийскими ночами? В холле заботливый Сайд оставил свет. Аффад отправился в кухню и, налив себе чаю, понес его в спальню. Неплохо было бы почитать, но веки слипались, и Аффад, не желая упускать такое счастье, просто лежал в постели и пил чай, наблюдая за тенями на потолке и думая о Констанс. Интересно, что она теперь делает?

Скоро они дойдут до конца их общего пути, и дальше ей придется выбирать новую дорогу. Аффаду было грустно, но к грусти примешивалось облегчение от исполненного долга. Незаметно Аффад соскользнул, словно по песчаной дюне, в безмятежный сон без сновидений.

На другой день, ближе к вечеру, он отправился в пустыню, специально выбрав прохладный час, чтобы пуститься в путь по узкому гудронированному шоссе, соединявшему две столицы, — Каир и Александрию. Жара спала. Небо было чистым, предвещавшим призрачную луну, которая осветит ему обратную дорогу. Неуверенность в том, что Лили поймет его, мучила Аффада весь день и вселяла все новые сомнения. Приближалась ночь — вечерняя роса ложилась ему на щеки, пока он ехал в открытом автомобиле мимо дюн в сторону далекого зеленого пятна, которое должно было превратиться в оазис. Скорее всего, он приедет до наступления темноты, когда большие ворота закроются — а может быть, и нет. Это не имеет значения, убеждал он себя, ведь нетрудно и постучать.

Постепенно монастырь со всей его на удивление варварской атмосферой — словно он находился где-то в степях Средней Азии — поднимался из песка. Кучка строений-ульев казалась неразделимой, одним огромным коричневатым булыжником: пемза, гипс и Бог знает что еще цвета промазанных глиной прутьев. Легкий, хрупкий материал был отличной защитой от дневной жары и ночного холода, особенно зимой. Тут росли пальмовые рощи таинственно-иератического вида, молчаливо приветствовавшие приезжающих, милые и неуклюжие. Все же ворота оказались закрытыми, и Аффаду пришлось пару раз стукнуть тяжелым молотком и дернуть толстую веревку, привязанную к колоколу, прежде чем вдалеке послышались неясные голоса. Наконец монах открыл ворота и задал вопрос, на который Аффад ответил: «Янна», — и был допущен в сырую приемную, где стоял запах восковых свечей и благовоний.

Настоятель коптского монастыря когда-то был банкиром, однако уже много лет как удалился от мирской жизни ради жизни тихой и созерцательной; правда, железной рукой правил в подвластных ему владениях и позволял себе хвалиться результатами своего труда. Совершенно облысевший, он стал похож на толстого китайца с тяжелыми чертами лица, глубоко запрятанными, но все видящими и все подмечающими глазками, в которых всегда блестели смешинки. Аффад поздоровался с ним как с хорошим знакомым и сказал, что приехал, не предупредив заранее, так как ему надо поговорить с Лили. Мол, он собирается в долгое путешествие, поэтому хочет повидаться с ней перед отъездом и, к тому же, сообщить последние новости об их сыне… Янна стал возражать, вздыхая и с сомнением качая бронзовой головой, похожей на церковный купол. Он ответил:

— Уже давно никто не видел ее. Ей приносят еду, потом пустое блюдо, которое она ставит возле хижины, забирают, так что она жива, но больше нам ничего неизвестно. Однако она в плохом состоянии, в плохом психическом состоянии. Один раз она оставила мне послание: «Я начала видеть разные цвета ртом и слышать звуки глазами, все смешалось. Если я беру карандаш в руку, то буквы у меня получаются с Фут высотой. Мне надо уединиться и подлечить себя». — Они переглянулись, не зная, как лучше поступить. — Надо попытаться. В конце концов, самое плохое, что может быть — она откажет. Тогда поедете обратно, вот и все.

Он пересек комнату и подошел к стене, на которой висела большая картина в раме с изображением оазиса и легко различимых зданий, которые становились тем меньше, чем дальше оазис уходил в глубь пустыни, а потом здания сменились кельями, хижинами из прутьев — жилищами людей, выбравших отшельническую жизнь. Видны были также укрытия для овец, на случай сильного ветра. Янна ткнул пальцем в одну из звездообразных хижин и сказал:

— Здесь! Я дам вам в сопровождающие монаха Хамида, он носит ей еду и покажет вам дорогу, однако, мой друг, если она не захочет разговаривать, не настаивайте, прошу вас!

Аффад ответил ему укоризненным взглядом:

— Ну, конечно же, нет, не стоило и говорить об этом!

— Прошу прощения. Действительно, не стоило. Прошу прощения.

Пришел старый монах, который был ночным сторожем в монастыре, и принес старую закопченную лампу и корзинку из прутьев с фруктами и миской риса. Поклонившись, он пробормотал что-то после того, как получил соответствующие указания, и, повернувшись, пошел между строениями, из которых не доносилось ни звука, потом через большую лимонную рощу, словно сторожевой пост расположившуюся у самой границы оазиса. Здесь начинались песчаные дюны, и тут и там виднелись, словно обрывки каймы, пальмы.

Идти по песку было нелегко, и Аффад не мог не отметить с восхищением ту удивительную легкость, с которой двигался старик: он словно скользил по дюнам. Лампа с единственной свечкой, казалось, вот-вот погаснет, однако бледный рог месяца уже пробивался сквозь густой вечерний туман. Наконец они подошли к одной из самых дальних келий, за которой не было ничего — лишь море волнистого песка, простиравшееся до самого неба. В таком месте даже камень или хищная птица показались бы чужеродными, словно пятно на солнце. Аффада передернуло от доставившего ему удовольствие отвращения при мысли о жизни тут, о том, как это должно быть, — один на один со своими мыслями и совсем ничего, чтобы отвлечься от них. Старик крякнул и поставил лампу на землю рядом с деревянной дверью, после чего издал странный хриплый звук, словно подзывая домашнее животное, нечто вроде «Ха!» или «Хей!».

Некоторое время все было тихо, потом послышался шелест, словно метлой раскидывали сухие листья или шуршали бумагами, например старыми газетами. Это не было похоже на голос человека. Старик подошел к двери, приложил к ней ухо, потом отпрянул и хрипло произнес:

— Кое-кто пришел повидаться с вами.

В это время он сделал Аффаду знак, чтобы тот приблизился и таким же образом дал знать о себе. Но Аффад не мог собраться с мыслями, все слова вдруг вылетели из головы. Наконец он произнес:

— Лили! Отзовись! Это я.

Опять послышался шорох, дверь резко распахнулась, и на пороге появилась худая фигура в лохмотьях, закрывающая лицо от сумеречного света и что-то возбужденно бормотавшая, словно большая обезьяна. Аффад вновь выкрикнул ее имя, и бормотание стихло, зазвучал голос Лили — такой, каким он был прежде, потому что он как будто не был связан с ее телесной оболочкой и исходил из некоего музыкального инструмента:

— Иди прочь, старик!

И старик, захватив лампу, с почтительным смирением исчез в окружающей тьме. Теперь, действительно, света почти не было, да и Аффад забыл об электрическом фонарике, который всегда носил в кармане. Лили представлялась ему редкой птицей, которую легко спугнуть, и тогда она в страхе исчезнет. Как же она выглядит после стольких прошедших лет? Ему не хватало фантазии.

Словно прочитав его мысли, Лили неспешно произнесла:

— Интересно, как мы выглядим теперь?

Оба стояли, прислушиваясь к дыханию друг

друга, словно настраивая свои антенны, если так можно выразиться. Потом Аффад сказал:

— У меня есть фонарик, если ты хочешь посмотреть.

На самом деле, ему самому хотелось посмотреть на нее, прочитать по ее глазам, в каком она состоянии. Они молчали.

— Включить?

Она молчала, стояла и молчала, так что он сунул руку в карман, намереваясь вынуть фонарик, который заодно служил брелком для ключей. Подняв фонарик над головой, словно шланг душа, он нажал на кнопку, и свет полился вниз, а сам он поднял голову. У нее как будто перехватило дыхание.

— Ты совсем не похож на себя. Совсем не похож.

Аффад огорчился и немного удивился, потому что она говорила словно о ком-то другом и с кем-то другим. Неожиданно у него появилось ощущение, будто он изображает кого-то, кого не только не знал, но и никогда не видел.

— Как вас зовут? — спросила Лили властно и твердо, отчего ему стало не по себе, ведь неприятно, когда тебя уличают во лжи.

— Ты знаешь, — ответил он. — Ты должна знать, Лили!

Она разразилась слезами, но ненадолго; и вдруг как будто выключила слезы, тыльной стороной ладони вытерла глаза и после этого робко произнесла:

— Я забыла. Очень давно ни с кем не разговаривала, памяти не стало.

Взгляд, исполненный невыразимой печали, сменился взглядом жадного ожидания. Она взяла его за запястья и легонько потрясла их.

— Я должна вспомнить? — медленно проговорила она.

Он кивнул.

— Да, Лили, вспоминай.

Она склонила голову на грудь и погрузилась в свои мысли. Потом негромко фыркнула и произнесла:

— Это как будто гигантский кроссворд, только вместо слов звуки и цвета!

Аффаду стало ясно, что она говорит о реальности, и он ощутил свою беспомощность, отчего ему стало смертельно грустно.

— О Боже, ну почему ты не можешь вспомнить? Неужели ты не помнишь, как уронила корзинку и все яйца разбились, — все до одного?

Лили изумленно вскрикнула, совсем по-юному, восторженно, и запрокинула голову, произнося не дававшееся ей слово:

— Себастьян! Наконец-то я вспомнила. Ах, милый! Не понимаю, как я могла забыть?

Теперь, в его объятиях, она расплакалась по-настоящему; ее хрупкость стала еще заметнее из-за напряжения, которое она ощутила, словно электрический ток пробежал по ней, подобно тому как ветер бежит по листве. Аффад нежно обнимал ее, испытывая жалость и яростное желание попросить у нее прощения за несовершенный мир, который отобрал у нее разум, но не лишил (в своей жестокости) способности любить! Он беззвучно застонал, хотя и знал, как это глупо. Человек всегда чувствует, что обязан вылечить весь мир. И его надо винить во всем, во всех грехах. Вероятно, подумалось ему, это все же своего рода ложная гордость.

Ему было ясно, что в данный момент всего важнее придать ей уверенности в себе, поэтому, стараясь не испугать ее, он сел на песок перед хижиной и убрал фонарик обратно в карман. Помедлив в нерешительности несколько мгновений, она тоже села. Вот так они сидели на песке лицом к лицу, словно арабские дети. У нее несколько выправилось дыхание, перестали дрожать пальцы, и он решил, что может рассказать ей о приключениях, случившихся с ним после того, как они виделись в последний раз. Он ничего не пропустил, открываясь в своих чувствах к Констанс, и ее это тронуло, потому что она явно подавила рыдания и с жалостью коснулась двумя пальцами его запястья. Аффад сказал, что Констанс должна осмотреть их сына и, оценив его состояние как врач, решить, какое выбрать лечение, если оно требуется. Пока он это говорил, Лили качала головой из стороны в сторону, словно уже все решила и оставила всякую надежду на лучшее.

Потом он сказал:

— Я получил распоряжение насчет себя, тебе ведь известно, я давно его ждал — теперь кости брошены, хотя пока еще мне неизвестны подробности. Но это наверняка наше последнее свидание. Я должен поблагодарить тебя за все, за то, как ты была снисходительна к моим недостаткам. Не твоя вина, что все сложилось так, как сложилось.

О, Боже! Это была правда, но прозвучала она до ужаса прозаично, выраженная в словах; какого черта он пустился в раскаяние? Разве это его вина? Лили словно бабочка, рожденная с одним крылышком, — если бы не это, она была бы самим совершенством. Неодолимое препятствие встало на их пути — или они сами изменились? Она могла бы долго сидеть вот так в темноте, одну жизнь, потом другую, глядя на дыру в пространстве от начала до конца времен. Мысленным взором он увидел ее будущее, которое она проведет во тьме, — словно она стояла на мостике парохода, а пароходом была ночь, медленно плывущая в абсолютной тьме к неведомой цели куда-то еще дальше в темноту.

— Что ж, — наконец смиренно произнесла она. — Тебе пора идти. Нам пора идти.

Она вздохнула, словно обремененная всемирной скорбью, и опять сочувственно умолкла, все еще касаясь пальцами его запястья. Прошло много времени, прежде он встрепенулся и встал на ноги. Они обнялись и долго не разнимали последнего в их жизни объятия. Потом поцеловались. Аффаду показалось, что он целует тряпичную куклу. Потом он ушел.

Обратно по пустыне измученный Аффад ехал в подавленном состоянии, радуясь лишь маленькому радио, сопровождавшему его печальные размышления монотонными арабскими мелодиями, которые будут вечно разматывать витки в четверть тона на фоне лунной ночи. Фарами он потревожил жителей пустыни — кажется, зайцев? Они так быстро умчались во тьму, что он даже не понял, кого спугнул. Потом появился нагоняющий тоску хромированными страстями, алчностью и скукой город! Музыка, лившаяся из радиоприемника, подчеркивала удушающее однообразие города, которому не давали разрастись две наступающие на него пустыни! Хорошо бы побыстрее уехать. Неожиданно он выключил радио, позволив свистящей тишине пустыни заполнить салон автомобиля. Было уже поздно. Мучительные размышления истощили Аффада. Дом стоял темный, лишь в холле горел свет. Аффаду стало грустно и одиноко. Не раздеваясь он улегся на кровать и тотчас заснул. Разбудил его негромкий стук в дверь — Сайд принес утреннюю чашку чая. С удовольствием выпив чай, Аффад долго стоял под горячим душем, прежде чем спустился вниз, где его уже ждал завтрак, накрытый возле фонтана с перешептывающимися струями, в котором плавали кувшинки.

В десять часов зазвонил телефон, и несколько раздраженным тоном принц спросил, куда он, черт подери, подевался, «потому что я пытался вчера вечером дозвониться до вас, но никто не отвечал». Аффад сказал, где он был, но его заинтриговала озабоченность в тоне принца, и он забеспокоился, когда тот сказал:

— Вчера я почти весь день звонил в Женеву — вы ведь представляете, как это трудно с нынешней связью, — хотел выяснить насчет письма. Оно было отправлено в вашу контору, а оттуда Кейд отнес его в больницу, решив, что вы у Обри, но вы к этому времени уже ушли. Теперь самое смешное: Обри отдал письмо Констанс, считая, что она уж наверняка встретится с вами, но вы не встретились, или она забыла о письме. Так или иначе, письмо как будто должно быть у нее, и я беспрерывно звонил ей в больницу, но мне удалось связаться только со Шварцем, который сообщил, что она взяла отпуск, так как ей необходимо было отдохнуть. О письме ему ничего неизвестно. Скорее всего, оно еще у нее.

Аффада удивил голос, каким говорил принц, потому что в нем звучал страх, никак не вязавшийся с довольно обычными, в сущности, обстоятельствами. В конце концов письмо существует, оно не пропало.

— У вас странный голос, — сказал Аффад.

— Возможно, — отозвался принц, — и я скажу вам, почему. Когда мне удалось дозвониться до Обри и он сообщил, что отдал письмо Констанс, то сообщил еще, будто она была очень расстроена и рассержена и хотела разорвать письмо на мелкие кусочки или сжечь его не читая. Понимаете, ей очень не нравится… ей не нравимся мы и не нравятся наши цели. Мне чертовски жаль, что он был столь несдержан. Но вы же понимаете, что если она что-нибудь натворит, поддавшись порыву, то не избежать недоразумения по отношению к центральному комитету. Его реакцию я не могу предвидеть, но вы опять окажетесь под обстрелом. — Аффад застонал и согласился. — Надо было прямо сказать Констанс, что любая попытка противостоять… ну, справедливости, в каком-то смысле исторической справедливости, поставит вас в очень неприятное положение… А теперь ее нигде нет, и нам неизвестно, сколько времени ее еще не будет. У Шварца я оставил для нее послание, но, боюсь, он человек рассеянный, как все психиатры. Однако больше я ничего не мог сделать.

— Спасибо в любом случае, — отозвался Аффад. — Пока я не вижу особых причин для волнений. Правда, если женщина решает вмешаться, ничего хорошего не жди…

— Да уж, — согласился принц. — Меня всегда беспокоит, когда женщина вмешивается во что-нибудь. Начинается неразбериха. Во всяком случае, пока не стоит бояться. У вас есть какие-нибудь планы?

— Я еще ни с кем не попрощался в Каире, так что собираюсь туда на несколько дней. Вернусь в субботу.