I

Ланкашир, 1819 год

Если бы я не видел этого собственными глазами, то никакие сообщения в газетах, никакие рассказы, никакие свидетельства очевидцев не смогли бы убедить меня в том, что произошло в тот день на самом деле.

Я прибыл в особняк Дурвардов только накануне вечером, а на следующий день у мистера Дурварда оказалось достаточно причин для треволнений, чтобы он почувствовал себя обязанным с самого утра отправиться на свою ситценабивную фабрику. Старшая его дочь, мисс Дурвард, отсутствовала, но дело шло к полудню, и его младшая дочь, миссис Гриншоу, не могла более скрывать беспокойства о сестре. Она пропустила несколько петель в своем вязанье и даже высказала предположение, не следует ли послать за Томом, ее сыном, который играл на своей любимой площадке в парке, чтобы привести его сюда. В данном случае я счел долгом предложить свои услуги, дабы разыскать и сопроводить мисс Дурвард домой. Впрочем, должен упомянуть, что миссис Гриншоу была молодой вдовой и я прибыл в Ланкашир именно для того, чтобы завоевать ее расположение, хотя мы и предпочитали не называть вещи своими именами.

Мое предложение было принято с облегчением и благодарностью. И я получил распоряжение отыскать мисс Дурвард в городе, в доме ее старой няни миссис Хилис, которая жила на Дикинсон-стрит, неподалеку от площади Святого Петра, на которой и должен был состояться митинг, вызывавший столько тревоги и опасений. Ходили слухи, что магистрат объявил сбор ополченцев и милиции, чтобы разогнать его. Оказавшись в городе, я увидел, что все лавки закрыты, окна забраны ставнями, и, хотя мы находились еще на изрядном расстоянии от площади, моя коляска вынуждена была остановиться – уж слишком много людей было вокруг. Заплатив вознице, я отпустил его и двинулся пешком по раскаленным улицам. Точнее, меня несла толпа, которая выглядела почти столь же уверенной и непоколебимой, как и та, какую я привык наблюдать на Пиренейском полуострове, разве что эта была намного более пестрой и добродушной. Прибыв на площадь неподалеку от Дикинсон-стрит, я увидел, что люди там стоят буквально плечом к плечу. Мне пришлось отказаться от намерения прямиком проследовать к цели, и я решил пробираться окольными путями, обойдя толпу стороной. Люди в рубашках с закатанными рукавами, кожаных фартуках, женских платьях и воскресных нарядах вряд ли составили бы роту или полк, но труб и барабанов было великое множество. Да еще флаги, или, скорее, транспаранты, которые колыхались в жарком мареве с гордостью и величавостью, присущей, наверное, только знаменам полкового сержанта-знаменщика Королевской гвардии. Я был поражен, увидев кроваво-красные оловянные каски, раскачивающиеся на шестах над головой. Разумеется, рабочие-литейщики и ткачи были слеплены из другого теста, в отличие от моих медлительных, с неспешной речью сельских жителей округа Керси, но я едва ли мог ожидать, что какой-либо англичанин по собственной воле возьмет в руки этот имеющий дурную славу символ революции и иноземной тирании.

Я проделал уже изрядный путь, но продвижение сквозь толпу было медленным, отчего ноги у меня неизбежно заныли, и, несмотря на тросточку, я то и дело спотыкался, пытаясь протиснуться между человеческими телами и железными прутьями ограды. В ушах у меня стоял неумолкающий приветственный рев собравшихся и грохот музыки, висевший над нами подобно сплошной пелене копоти, пыли и пота, через которую мы пробирались. Поверх фуражек, чепцов и касторовых шляп я разглядел небольшую группу, составленную равно из мужчин и женщин, стоявшую на двух повозках, сдвинутых вместе, так что получилось некое подобие помоста. Один мужчина, похоже, держал речь, хотя лишь немногие из собравшихся могли слышать его слова, в то время как остальные волновались и передвигались с места на место, выражая тем самым свое нетерпение.

А потом откуда-то слева, с юго-запада, до меня донесся шум кавалерии, передвигающейся галопом. Конники приближались, нарушив строй еще до того, как достигли открытого места, с саблями наголо, рубя всех подряд – мужчин, женщин и детей, которые оказывались у них на пути. Некоторые из собравшихся попытались убежать, остальные остались стоять на месте. Я увидел, как констебль для специальных поручений рухнул под копыта коня, хозяин которого в поднявшейся пыли принял его жезл за дубину. Прямо возле меня упал ничком какой-то малый с лицом, залитым кровью, и я схватил за узду коня милицейского ополченца, который свалил его.

– Стыдитесь, сэр! – воскликнул я. – Неужели вы не дадите им времени разойтись? Разве вы не видите, что они гибнут?

Он взглянул на меня, но на мне не было формы (я более не находился на военной службе), и рывком высвободил голову коня.

– Это Билли Керби! – раздался вдруг девичий голос. – Билли, это мы! Ты же не причинишь зла своим подружкам!

Но всадник не захотел или не смог сдержать жеребца, и девушка исчезла под копытами.

Я двинулся было вперед, но не устоял на ногах, когда меня оттолкнул какой-то здоровяк – кузнец, судя по его одеянию, – который принялся выдирать из земли железные прутья ограды. Прошло только несколько лет с той поры, как я оставил армейскую службу в конном полку, но все равно был далеко не так проворен, имея в своем распоряжении лишь пару собственных ног. Я мешком свалился на землю и, с трудом поднявшись, увидел, что йоменская кавалерия прорвалась сквозь толпу под градом камней, кирпичей и железных прутьев. У моих ног распростерлась женщина, прижимающая руки к груди; сквозь пальцы у нее сочилась кровь, и она еле слышно стонала от нестерпимой боли. Я огляделся по сторонам, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но стоны вдруг прекратились. Я опустился на колени со всей доступной мне быстротой, но она была уже мертва, окончательно и бесповоротно, как любой из моих людей при осаде Бадахоса.

Толпа понемногу рассеивалась. На противоположном конце площади я разглядел эскадрон 15-го гусарского полка. Всадники спешились и, пробираясь между погибшими, эфесами сабель разгоняли уцелевшие остатки огромного сборища по дворам, мельницам, фабрикам и деревням, откуда они сюда явились. Люди разбредались. Одни – испуганно спотыкаясь, другие шли медленно и понуро, согнув плечи, как идут военнопленные, унося с собой раненых и искалеченных. Только несколько безрассудно храбрых и столь же глупых молодых парней остановились и повернулись, чтобы, демонстрируя войскам свой несломленный дух, швырнуть последние камни.

Женщине у моих ног уже ничем нельзя было помочь, и я огляделся по сторонам. Оказалось, что я нахожусь совсем рядом с Дикинсон-стрит. Пытаясь вспомнить, какой из маленьких домишек мне нужен, я вдруг увидел, как дверь одного из них распахнулась и оттуда вниз по ступенькам сбежала молодая леди, громко крича:

– Том? Том!

– Мисс Дурвард?

От неожиданности она замерла на месте.

– Прошу простить меня. Майор Фэрхерст. Я приехал только накануне вечером. Ваша сестра попросила меня отыскать вас и проводить домой.

– О… да… я потеряла Тома.

– Вы потеряли его? Тома Гриншоу? Так он был здесь!

– Да, – она часто и тяжело дышала. – Он увязался за мной сегодня утром. Я решила, что будет лучше, если он останется здесь, с нами, но не смогла сообщить об этом Хетти, миссис Гриншоу. А потом, когда он увидел этих ужасных солдат, то убежал. Я не знаю, где он! Он потерялся!

– Мы найдем его, – заверил я ее. – Он не мог уйти далеко. В такой-то толпе…

Не говоря более ни слова, она бросилась на площадь. Большинство пострадавших, способных передвигаться самостоятельно, уже покинули ее, других унесли друзья. Повсюду на глаза попадались потерянная обувь, дамские шляпки, детские чепчики, среди них валялся растоптанный фригийский колпак и ярко-красный вращающийся волчок. Чье-то неподвижное тело – слишком крупное, чтобы оказаться детским, – лежало, накрытое аккуратно расправленным знаменем. На красной материи были вытканы слова «Лучше умереть, как мужчина, чем быть проданным в рабство».

Позади нас прогремел голос лейтенанта 88-го пехотного полка:

– Слушайте все! В соответствии с законом об охране общественного порядка приказываю вам разойтись! Солдаты, вперед!

И я увидел гусар, которые волокли две шестифунтовые пушки. Я закричал, пытаясь предупредить мисс Дурвард, что необходимо укрыться, но она меня не услышала. Прогремел пушечный залп. Но она не обратила на него внимания, лишь вздрогнула и пригнулась, продолжая метаться по площади и выкрикивая имя мальчика. Она добралась до импровизированного помоста, в роли которого выступали повозки, и обнаружила его, лежащего около колеса.

Жалобно вскрикнув, она упала рядом с ним на колени. Мальчик застыл в неестественной и неудобной позе, подогнув под себя одну руку. Его курточка была перепачкана грязью и пылью, но никаких видимых повреждений я не заметил, если не считать царапины на щеке, ярко выделявшейся на бледной коже.

– Он дышит, – всхлипнула она, пытаясь приподнять его и прижать к себе. – Ах, что же я скажу Хетти? – Я попробовал было помешать ей, заметив, что мальчика лучше не трогать, но она оттолкнула мою руку. – Вот еще, какие глупости! Он не очень тяжелый. Я достаточно сильная.

– Возможно, так оно и есть, – ответил я. – Но, думаю, Тома сбили с ног и затоптали. Вот почему не стоит тормошить и беспокоить его. – Я оторвал от повозки доску и положил ее на землю. – Его необходимо занести в дом, а потом я схожу за доктором.

И вот увечный мужчина и слабая женщина на руках понесли пострадавшего мальчика. Жаркий, пропитанный пылью ветер швырял в нас утерянными носовыми платками и скомканными листками воззваний.

К тому времени, когда я вернулся с известием, что единственный доктор, которого я смог найти, пообещал навестить нас не ранее наступления темноты, прибыл один из грумов Дурвардов. Собственно говоря, в дом меня впустил именно он.

– Вы, должно быть, майор Фэрхерст, осмелюсь спросить? Миссис Гриншоу приказала мне отправиться сюда с сообщением, что мастер Том сбежал. На тот случай, если он окажется здесь… – сообщил он. – Она также сказала, что я должен найти вас, поскольку вы можете быть тут. Но какой-то негодяй-агитатор отнял у меня лошадь, чтобы удрать на ней. Мисс Дурвард сейчас пишет письмо.

Я кивнул ему, испытывая облегчение уже оттого, что ему не пришлось сообщать мне, что случилось самое худшее, и, поднявшись на второй этаж так быстро, как только мог, постучал в дверь спальни.

Том по-прежнему лежал без чувств, укрытый одним лишь тонким покрывалом. Комната располагалась под самой крышей, и жаркое августовское солнце раскалило ее до умопомрачения. У него были темные волосы матери, сейчас испачканные пылью, и бледное, осунувшееся лицо. У няни, миссис Хилис, глаза покраснели от слез, но морщинистые руки двигались быстро и умело. Мисс Дурвард сидела у окна и что-то поспешно писала на листе бумаги, вырванном, очевидно, из альбома для рисования, лежавшего перед ней. Я рассказал им о докторе.

– Его здесь еще не знают, у него практика в Шрусбери, так что он не слишком занят. Но он производит впечатление опытного и грамотного человека. Во всяком случае именно так отозвались о нем два джентльмена, с которыми я имел честь беседовать.

– Благодарю вас, – ответила мисс Дурвард. – Няня делает все, что в ее силах, хотя, ничего не зная о природе его ран, мы мало чем можем помочь Тому. Мы решили не приводить его в чувство с помощью солей или жженых перьев, чтобы он не начал чихать или кашлять.

– Вы уже закончили письмо? – полюбопытствовал я. – Похоже, на улицах достаточно спокойно. Если посыльный не станет медлить, то с ним ничего не случится.

– Да, – ответила она, капая воск на бумагу и запечатывая его с аккуратностью, достойной опытного чиновника.

– Или я могу доставить его сам, если вы полагаете, что подобный поступок с моей стороны способен вселить некоторую уверенность в миссис Гриншоу и ваших родителей.

– Нет, – заявила няня, выпрямляясь и вытирая руки о фартук. – Пусть отправляется этот малый, Джеймс. Сэр, не будете ли вы любезны сопроводить мисс Дурвард вниз и напоить ее чаем? – Мисс Дурвард встала из-за стола, сделала несколько шагов и беспомощно остановилась у изножья кровати. – Ступайте, ступайте, моя дорогая мисс Люси. Вы только что написали мисс Хетти – миссис Джек, правильнее будет сказать, – то есть сделали то, чего не могла бы сделать я, в отличие от вас. Малышу не станет лучше, даже если вы будете рядом. Я позову вас, когда в том возникнет нужда.

Я последовал за мисс Дурвард вниз в небольшую гостиную, уютную и опрятную. Едва войдя в комнату, она опустилась на первый попавшийся стул и заплакала, так что не кому-нибудь, а именно мне пришлось отправляться на поиски прислуги или горничной, выполняющей работу по дому. От имени мисс Дурвард я распорядился приготовить чай. Когда я вернулся, она выглядела уже спокойнее, как будто обыкновенно слезы были неспособны смутить ее душевное расположение или же расстроить надолго.

Когда же перед нами появилась служанка, держа в руках чайный поднос, мисс Дурвард выпрямилась на стуле и утерла слезы, не сделав, однако, ни малейшей попытки пригладить растрепавшиеся и запылившиеся волосы. На мой взгляд, она по-прежнему пребывала в расстроенных чувствах, так что пришлось налить ей чашку чая и отнести туда, где она сидела, к двери.

– Благодарю вас, – негромко произнесла она. – Прошу простить меня. Тома очень любит Хетти, и мои родители тоже без ума от него. С тех пор как умер Джек и с ней случилось… недомогание, у нее остался только Том. И если… – Она беспомощно подняла на меня глаза. – Это глупо, разумеется, но я никак не могу забыть, что на следующей неделе у него день рождения. Хетти приготовила для него подарки и развлечения. И если он… Ах, если бы только она была здесь!

– Миссис Гриншоу не сможет прибыть сюда, это вполне естественно. А как насчет миссис Дурвард?

– Моя мать непременно отправится сюда, как только сможет. Как вы полагаете, она не подвергнется при этом опасности?

– Право же, затрудняюсь ответить.

Я встал и подошел к окну. На площади уже не осталось тел погибших, хотя она по-прежнему была усеяна сорванными афишами и плакатами, кирпичами, железными прутьями, тросточками и испачканными кровью носовыми платками. До меня донеслись слабые звуки мушкетной стрельбы и беспорядков, несомненно продолжающихся где-то вдалеке. На дальней стороне площади группа бюргеров и джентльменов в темных плащах поспешно направлялась к воротам Динз Гейт в окружении, мне показалось, специальных констеблей, превосходивших их числом по меньшей мере втрое.

– На улицах может быть вполне безопасно, хотя я бы посоветовал леди не выходить из дома. Но… – Я покачал головой и одним глотком допил чай, сожалея, что это не бренди или хотя бы холодная вода. Мисс Дурвард по-прежнему не сводила с меня глаз. – За десять лет службы в армии мне не доводилось видеть ничего подобного. Солдаты, такие же, как и те, которые находились под моим командованием, преследуют мирных горожан, гражданских лиц, своих соотечественников…

– Но вы же сами сказали, что это милиция, ополченцы, а не регулярные войска.

– Да, в большинстве своем. Ими трудно командовать, они плохо обучены. Тем не менее…

Она не ответила мне прямо, вместо этого заметила:

– Люди просто не могли убежать. Даже если хотели и пытались. Я сидела наверху у окна, чтобы лучше видеть. С площади Святого Петра всего несколько выходов. Женщины… Подростки… Дети… Ах! Во мне закипает гнев, когда я вижу подобные вещи… Но, очевидно, для вас, вообще для человека вашей профессии, это зрелище должно быть не в новинку.

– Да, если вы имеете в виду пролитую кровь. Но во время военной кампании если гражданские лица не принимали в ней участия на стороне противника, то, по крайней мере, могли рассчитывать на защиту. Мы…

Мысли мои путались, и в это мгновение раздался благословенный стук, донесшийся от входной двери. Мы услышали, как по коридору, шурша платьем, поспешно прошла маленькая горничная, чтобы посмотреть, кто пришел. Мужской голос поинтересовался, тот ли это дом, в который майор Фэрхерст вызывал доктора. Горничная ответила утвердительно. Я поспешил покинуть гостиную. Доктору в этот момент помогали выйти из экипажа, в котором он прибыл, и, когда тот наклонился под тяжестью его внушительного веса, я заметил, как несколько книг выпали через раскрытую дверцу коляски.

Мисс Дурвард приветствовала доктора, когда лакей помог ему подняться по ступенькам, и повела его наверх настолько быстро, насколько позволяли ее хорошие манеры и его внушительный вид. Мне оставалось лишь в одиночестве созерцать остывающий чайник и обветшалую, но безупречно начищенную мебель, вышитые гарусом изречения и красочные гобелены на стенах. Там же можно было лицезреть и безвкусный эстамп, запечатлевший Их Величества в окружении августейшего потомства, сделанный, вне всякого сомнения, много лет назад, когда в детях еще можно было разглядеть черты невинности и благонравия, а у их отца – проблески здравого рассудка. Среди картин, которыми миссис Хилис предпочла украсить свою гостиную, было и несколько скетчей, сразу же привлекших мое внимание. Глядя на искусно нарисованную очаровательную головку миссис Гриншоу, я заметил внизу подпись: «Миссис Джек, с благодарностью своей дорогой няне» и инициалы «Л. Д.». Мисс Дурвард нарисовала свою сестру. Казалось, в приглушенном свете карандашные штрихи живут своей яркой жизнью, независимой от грубой бумаги кремового цвета, на которую они были нанесены, так что розовые щечки на портрете той же самой особы, выполненном маслом и висящем рядом, выглядели всего лишь красочными мазками, не более. Не зная, чем занять свой ум, я принялся размышлять над тем, не была ли мисс Дурвард более искусна в обращении с карандашом, нежели с красками, но тщетно. Или все дело было в намеренной простоте скетча, лишенного изобразительной яркости, которая побуждает стороннего зрителя ощутить искреннюю симпатию к изображенному на портрете лицу, тем самым наполняя рисунок жизнью? В карандашных линиях, разбросанных по бумаге – легкая тень здесь, подчеркнутая линия ресниц там – почти незаметна была рука, рисовавшая их. Лицо миссис Гриншоу, как и было обещано, выглядело очень молодым и привлекательным. Мне также посулили, что ее здоровье скоро поправится, скорбь по умершему супругу уступит место другим, более благосклонным чувствам, которые, вкупе с оживлением, которое должна была привнести в ее жизнь наша помолвка, неизбежно ускорят выздоровление. Если все действительно обстояло именно так, то ее единственный ребенок, раненый мальчуган, лежавший наверху, станет моим сыном.

Мысль о том, что у меня довольно скоро появится ребенок, которого я смогу назвать своим, привела меня в некоторое смущение, что я могу объяснить исключительно событиями прошедшего дня и обстоятельствами, в которых оказался. Я постарался взять себя в руки и снова принялся созерцать рисунок.

Он был выполнен с таким старанием и любовью, что лицо сестры буквально оживало под рукой художницы. Мне пришла в голову мысль, что же такое реальная жизнь, если ее можно воплотить на бумаге такими средствами? И как может подобная бумажная жизнь отреагировать на конец жизни реальной?

Дверь отворилась, и в комнату вошел доктор. Мысли мои переключились на более насущные проблемы.

– Как он?

– Он пришел в себя, – ответствовал почтенный эскулап. Для столь крупного мужчины голос у него был очень высокий и резкий, но говорил он чрезвычайно спокойно и авторитетно. – Я взял за правило никогда не обсуждать состояние здоровья в присутствии ребенка. Мисс Дурвард сию минуту присоединится к нам.

– Тогда я покидаю вас, – заявил я, но в этот момент послышались звуки шагов и на лестнице появилась молодая леди.

– Пожалуйста, не уходите, майор Фэрхерст, – обратилась она ко мне. – Доктор, что вы скажете?

– В общем-то, положение сложное, так что все может быть. У него сильное сотрясение мозга, а вот рука пострадала не особенно серьезно, у него перелом кости по типу «зеленая ветка». У мальчика внутренние ушибы. Но в целом, полагаю, вы можете не без оснований питать надежды на его скорое выздоровление. Я не обнаружил никаких симптомов того, что какой-либо из его органов… – Он заколебался.

– Пожалуйста, продолжайте, прошу вас, – взмолилась мисс Дурвард.

– Должен заметить, что благодаря проявленному майором Фэрхерстом здравому смыслу – и вами, мадам – внутренние повреждения не усугубились. Насколько я могу судить в данный момент, все органы целы и невредимы. Поздравляю вас, майор.

– У меня есть некоторый опыт обращения с ранами, сэр.

– Если мне будет позволено высказать свои догадки, то, полагаю, вам приходилось иметь дело не только с ранами от мушкетных пуль и сабель.

– Вы правы. Раны, полученные на поле боя, не самые страшные.

Он кивнул и снова повернулся к мисс Дурвард:

– Итак, будем надеяться на лучшее. Какое несчастье, что ваша сестра не может присоединиться к вам! Каждому ребенку нужна мать… Но вы совершенно правы: из того, что вы сообщили мне о состоянии здоровья своей сестры, было бы крайне неразумно требовать, чтобы она прибыла сюда. Кроме того, я уверен, что мальчику повезло, что у него есть вы. А теперь позвольте оставить вам рекомендации относительно того, что следует предпринять, и выразить совершеннейшую уверенность в том, что все будет в порядке.

Облегчение, которое внушил мисс Дурвард поставленный доктором диагноз, позволило ей вновь обрести самообладание.

– Не хотите ли выпить чашечку чаю, доктор? Том спит, и за ним присматривает няня.

Чайник оказался пуст. Мисс Дурвард позвонила в колокольчик, но горничная не появилась, поэтому я взял у нее чайный поднос и отправился на поиски кухни. Вернувшись, я услышал, как она говорит:

– Мой отец и я, мы находим чрезвычайно любопытными исследования возможностей механической репродукции оригинала, хотя, должна признаться, его интерес носит скорее коммерческий, нежели художественный характер.

Доктор поудобнее устроился в кресле и благосклонно принял большой кусок сливового пирога, испеченного няней, хотя я не мог не обратить внимания на то, что сама мисс Дурвард ни к чему не притронулась.

– Очевидно, главную роль играет знание того, какие именно вещества подвергаются воздействию света, в чем это воздействие заключается и к каким результатам приводит. Этот вопрос чрезвычайно заинтересовал моего двоюродного брата Томаса Веджвуда. Мне кажется, ему известно на этот счет намного больше, чем кому-либо еще. – Доктор умолк на мгновение, но затем продолжил: – Он скончался два года назад. Но его доклад – или, точнее, доклад моего доброго друга Дэви о его изысканиях – был опубликован Королевской ассоциацией, если не ошибаюсь. Если у вашего батюшки по какой-либо причине нет именно этого номера журнала – по-моему, он вышел два года назад, – могу прислать ему один экземпляр. А сейчас я должен идти. Я остановился в гостинице «Корона», на случай если вдруг понадоблюсь вам снова; впрочем, я уверен, что нужды в моих услугах не возникнет. Если меня не окажется на месте – мне еще предстоит повидать нескольких негодяев, – слуга будет знать, где меня найти.

– Они вовсе не негодяи, – возразил я.

– Я говорю о членах городского магистрата и их приспешниках. Будь я проклят, но они устроили дьявольски грязное побоище, как мне кажется. Но кто-то из них узнал, что я нахожусь в городе, вместо того чтобы пребывать в безопасности в своем Шрусбери, и вот меня вызывают к нескольким лежачим больным. Кроме того, пострадать могут даже те, кто противостоит реформам, и я обязан сделать для них все, что в моих силах.

– Я буду молиться о скорейшем выздоровлении Тома, – сказала мисс Дурвард, выходя вслед за ним в коридор.

– О да, конечно. Но при этом не забудьте выполнять мои инструкции.

С этими словами он уселся в свой экипаж и отбыл. Откуда-то издалека до нас доносился слабый шум марширующих армейских подразделений, приказов, воплей страха и яростных возгласов неповиновения, а также звон бьющегося стекла.

– Мы можем чем-то помочь мальчику? – спросил я, запирая дверь.

– Только тем, что должны будем дать ему ложечку лекарства, когда он придет в себя, да еще не беспокоить его в течение нескольких часов. А пока что нам ничего не остается, только ждать… Я, пожалуй, отправлю еще одно письмо Хетти.

– Если вы будете так любезны, что напишете его сейчас, я могу взять его с собой, – сказал я и отправился наверх. Я боялся даже представить, какие душевные терзания выпали на долю миссис Гриншоу, и теперь, когда срочная надобность в моих услугах отпала, мог думать только о том, чтобы побыстрее доставить ей столь утешительные известия.

Мисс Дурвард обернулась ко мне.

– О, вы уже уходите?

– Да. Уже поздно.

– Не могли бы вы остаться? Прошу великодушно простить меня, но я с радостью предпочла бы, чтобы здесь были вы, а не слуга, на тот случай, если Том… на тот случай, если нам понадобится помощь. Я не имею права просить вас о такой услуге, но…

Она была очень похожа на свою сестру, с такими же темными волосами и голубыми глазами, только выше ростом и более хрупкая. А сейчас в ней угадывалось еще и напряжение, вызванное, несомненно, испытываемым ею беспокойством. В тусклом свете свечей в коридоре, лишенная пухлых щечек и здорового румянца миссис Гриншоу, которые давеча привели меня в такое восхищение, она выглядела исхудавшей и нездоровой.

– Я охотно останусь здесь, если это принесет пользу, – заявил я, – но не думаю, что ваша матушка согласилась бы на это.

– С нами будет няня. Да и я уже не девочка. Если маме это не нравится, пусть она приходит сюда и забирает меня сама.

Громкий шум, раздавшийся в задней части дома, вслед за которым последовал испуганный крик служанки, заставил нас резко обернуться в попытке понять его причину. Я жестом велел мисс Дурвард укрыться наверху, а сам направился в буфетную, но она упрямо последовала за мной. Незваным гостем оказался, впрочем, не бунтарь и не грабитель, а грум Дурвардов.

– Мне было приказано вернуться как можно скорее, вот только в городе днем с огнем не сыскать наемную коляску или лошадь, а отсюда до дома добрых пять миль пешком. Хозяйка распорядилась, чтобы я оставался здесь и привез известия, когда вы сочтете возможным меня отпустить.

Мисс Дурвард оказалась права: нам оставалось только ждать. Она поднялась наверх, чтобы написать миссис Гриншоу новую записку, в которой собиралась рассказать о визите доктора, а я вернулся в гостиную. В одном ее углу притаился маленький письменный стол, на котором нашлись чернильница и бумага, так что, намереваясь навести порядок в мыслях и несколько успокоиться, я уселся за него, собираясь отписать своему управляющему в Керси по некоторым отнюдь не первостепенной важности и срочности вопросам. Следует заметить, что я не верил в дошедшие до моего слуха в городе предсказания, будто события сегодняшнего дня знаменуют собой начало революции. Еще меньше веры у меня было в то, что она быстро распространится по мирным и процветающим просторам Саффолка. Тем не менее я настоятельно попросил его обратить внимание на то, чтобы ни одна заслуживающая внимания и обоснованная жалоба моих арендаторов или слуг не осталась без внимания, равно как и радикальные и досужие разговоры.

Запечатав письмо, я устало откинулся на спинку стула, наслаждаясь покоем после суеты и треволнений последних часов, вслушиваясь в тишину на улице. Шло время, минуты текли одна за другой, и ко мне вернулась моя любовь. Вернулась с такой силой и ясностью, что руки мои сами протянулись вперед, чтобы коснуться ее пальчиков, губы ощутили невесомое прикосновение ее уст, а тело заныло от ее отсутствия.

За окнами уже стемнело, когда няня настояла на том, чтобы прислать мне на ужин холодное мясо с хлебом и сыром.

– Извините, сэр, но больше у нас ничего нет, – сказала она, входя в комнату вслед за молоденькой служанкой и внимательно приглядывая затем, как та накрывает на стол. – Мы обедали в полдень, а в кладовой хоть шаром покати, и все из-за этих беспорядков.

– Этого более чем достаточно, миссис Хилис, – успокоил я ее, – особенно учитывая то, чем вам пришлось заниматься… А мисс Дурвард уже поела?

– Она сейчас сойдет вниз. А я посижу с бедным ребенком. Ей обязательно нужно поесть.

– Миссис Хилис, вы уверены, что миссис Дурвард хотела бы, чтобы я остался здесь?

Она прикрутила фитиль в керосиновой лампе и вновь надела на нее стеклянную колбу.

– Вот так лучше. Не беспокойтесь, сэр, миссис Дурвард знает, что я здесь, и притом, как все повернулось, я уверена, что она не станет возражать. А то, чего не знает остальной мир, не может ему повредить, вот как я обычно говорю. Мисс Люси всегда все делает по-своему, эта привычка у нее осталась еще с тех пор, когда она была маленькой и не обращала внимания на то, что говорят всякие досужие умники. Бывало, мне приходилось кричать ей, чтобы она слезала с большого дуба в саду, и кричать не один раз, а дюжину, но ей было хоть бы что. Она говорила, что очень жалеет о том, что сделала, просила прощения, но это ее не останавливало. Она уверяла, что сверху ей лучше видно и что листья ей совсем не мешают. А вот мисс Хетти сделана из другого теста. Вы бы ни за что не застали ее за тем, что она перелезает через ворота и рвет при этом свое лучшее платье, об этом можно было не беспокоиться, майор Фэрхерст, сэр. Вы будете ею гордиться, да благословит ее Господь. И мастером Томом тоже, если ему суждено еще пожить. А теперь извините меня, я пойду и приведу мисс Люси, чтобы она поужинала.

Откровенность, которую проявила миссис Хилис в отношении причины моего приезда в Ланкашир, заставила меня с некоторой неловкостью встретить появление мисс Дурвард, но на лице у нее отразилось лишь легкое нетерпение, когда я встат, чтобы подать ей руку и сопроводить к столу. Она съела совсем немного, но я отметил, что она набросилась на еду с жадностью – хотя и намного более воспитанно и даже элегантно – подобно какому-нибудь унтер-офицеру, которого после лошадиного мяса и горстки сырой муки, которыми он питался несколько дней кряду, вдруг угостили хлебом с сыром. Она подняла глаза и увидела, что я улыбаюсь.

– Я думал о том, как часто во время кампании, вечерами, мы мечтали о таком вот ужине, – пустился я в объяснения, дабы она не подумала ничего дурного относительно моей улыбки. – Хотя чаще мы намного опережали своих интендантов, или они попросту теряли нас и не могли отыскать, чтобы снабдить продовольствием.

– Как я вам завидую, вы побывали в Европе и столько всего видели! – вырвалось у нее. – Хотя… у вас была возможность и время любоваться пейзажами?

– Предостаточно, когда мы стояли лагерем, и еще больше – на марше. Даже легкая кавалерия движется довольно медленно, чтобы с седла можно было любоваться природой, если только пыль не поднимается слишком высоко.

– А правда ли то, что на поле почти ничего нельзя рассмотреть из-за порохового дыма?

– В общем, да.

– А бывает и по-другому? – поинтересовалась она, отрезая себе кусочек сыра.

– Видите ли, все, главным образом, зависит от ветра: сильный он или слабый и в какую сторону дует. Свою роль играет и погода, и рельеф местности, и местонахождение командного пункта. У меня бывал такой обзор поля боя, которому позавидовал бы и генерал, а случалось и так, что я не видел пальцев собственной руки, не говоря уже о своих солдатах или о противнике.

Она кивнула:

– Так я и думала.

– В самом деле?

– Да. Я работаю над серией эстампов для отца «Двенадцать мгновений рождения и падения тирании». Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

– Более-менее. Но я и предположить не мог, что женщины тоже занимаются их изготовлением.

– А я всегда ищу темы для такой работы. Именно поэтому и пришла сюда: чтобы сделать зарисовки митинга. Разве вы не знали об этом?

– Ваша мать упомянула лишь, что вы навещаете старую няню.

– Ну, и это тоже, естественно. – Она рассмеялась, отчего на щеках у нее выступил румянец. – Она предпочитает не поднимать эту тему, если только ее не вынуждают к этому. Равно как и Хетти. Почему, я не знаю. Мама работала со своей матерью в молочной лавке и в буфетной, а Хетти отдается вышиванию с тем же увлечением, что и я – своему рисованию. Однако создается впечатление, что мое участие в деловых предприятиях отца – нечто совсем другое. Или, быть может, все дело в том, что времена изменились. Я пытаюсь не выходить из себя, когда они начинают рассуждать о моем творчестве, называя его «забавой юной леди».

– Но у вас, несомненно, есть талант, – заявил я, указывая на стену у нее за спиной. – Вы рисуете намного лучше большинства юных леди.

– О да, – согласилась она и не стала жеманно краснеть, дабы отрицать очевидное. – Но я считаю, что в том, чтобы нарисовать батальное полотно, на котором будут изображены сотни персонажей и критический момент истории, нуждающийся в объяснении, присутствует совсем другой интерес. Картина должна радовать глаз и в то же время оставаться правдивой. Вот только я совсем не уверена, что у меня достанет мужества работать с этими скетчами. – Она положила салфетку на стол и встала. – Я должна идти. Я чуть ли не силой вырвала у няни обещание, что она пойдет отдыхать, как только я поднимусь наверх. – Когда я открыл перед ней дверь, она обратилась ко мне: – Я могу рассчитывать на вас, если понадобится помощь? В следующий раз Том должен будет принимать лекарство в полночь.

– Разумеется.

– Благодарю вас. – И она быстро поднялась на второй этаж.

А я вернулся к своим письмам. Пробил колокол, возвещая наступление комендантского часа, и на город опустилась душная и жаркая тишина.

До полуночи оставалось две минуты, когда я легонько постучал в дверь спальни:

– Я подумал, что вам понадобится помощь, чтобы дать мальчику лекарство.

Она кивнула и осторожно отступила назад, к столу, на котором рядом с тускло светившей масляной лампой стояла склянка с лекарством и стакан.

– Благодарю вас. Доктор сказал, что его следует повернуть на другой бок.

Сломанная рука Тома лежала у него на груди, поднимавшейся и опускавшейся в такт неглубокому дыханию. Рукав рубашки был разрезан, чтобы можно было наложить лубки на руку. Под льняным покрывалом виднелись иссиня-черные синяки – в тех местах, где тела касались солдатские сапоги и камни. С величайшей осторожностью я приподнял его за плечи, стараясь не потревожить сломанную руку, и почувствовал, как отяжелело в беспамятстве его худенькое и совсем еще детское тельце. Я знал, что очень скоро он отпразднует свой шестой день рождения. Про себя я подивился тому, что забота о таком маленьком теле и столь же крошечной душе способна объединять взрослых мужчин и женщин.

Мисс Дурвард присела на кровать рядом с ним и поднесла к его губам стакан. Том скривился, но она по капле влила ему в рот лекарство, и я увидел, как движется у него кадык, когда он глотал снадобье. Когда он выпил все лекарство, она негромко проговорила:

– Его следует повернуть на другой бок.

Она взяла несколько подушек из целой груды, которую, очевидно, убрали с кровати, а я осторожно перевернул его от себя, стараясь не задеть сломанную руку. Мисс Дурвард обошла кровать, встала рядом со мной и подложила подушки мальчику под спину, а раненую руку пристроила поверх еще одной. От нее пахло красками и скипидаром, прядь волос прилипла к щеке, а один рукав ее простого шерстяного платья был испачкан известью. Она вздрогнула.

– Холодает. Его нужно укрыть потеплее.

Она встряхнула одеяло, и порыв воздуха смахнул со стола лист бумаги, который упал на пол. Я наклонился, чтобы поднять его, и увидел, что это набросок Тома, лежавшего при свете лампы с закрытыми глазами.

– Я должна была чем-нибудь занять себя! – словно оправдываясь, прошептала мисс Дурвард. – И еще я подумала, что… я подумала, что Хетти… – Она умолкла на полуслове.

– Он выглядит очень умиротворенным, – обронил я, кладя листок на стол.

– Няня намекнула, что, если я хочу чем-нибудь заняться, она может предложить шитье, но меня отчего-то не тянет подрубать и подшивать платки.

– Действительно, – согласился я. – Я никогда не мог понять, как подобное занятие может привлекать столь многих представительниц вашего пола, которые не испытывают недостатка в слугах, способных выполнять эту работу вместо них.

– О, все дело в том, что матери буквально навязывают нам это занятие. Что касается меня, то единственная игла, которая вызывает у меня интерес, – это офортная игла, – заявила она. – Но для многих женщин это и в самом деле единственная отрада. Хетти обращается с иглой просто изумительно, и она украсила чудесной вышивкой постельное белье для… – Она оборвала себя на полуслове, и я тоже не нашелся, что ответить, поскольку знал, для кого предназначалось это белье. Мне рассказывали о горе, которое постигло миссис Гриншоу, когда она потеряла долгожданного ребенка, причем это случилось почти сразу после гибели супруга. Спустя несколько секунд мисс Дурвард предложила: – Может быть, вы присядете?

– Благодарю вас. Да, вчера вечером мне представилась возможность полюбоваться рукоделием миссис Гриншоу, и должен сказать, что оно привело меня в восторг.

– У нее прекрасный вкус. Кроме того, она наделена талантом, который позволяет ей воплощать его в жизнь.

– Мы не помешаем мальчику? – заметил я, придвигая ей кресло.

– Нет, если будем разговаривать тихо. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали немного о своих путешествиях.

С этими словами она взяла в руки карандаш и бумагу, и, понимая, что даже рисование не в силах отвлечь ее от тревожных мыслей, я начал рассказ. Я поведал ей о Лиссабоне, где в каждом замке и особняке имеются свои лазутчики, которых иногда бывает так много, что их тени способны затмить солнечный свет. Я рассказывал ей о Мадриде, где с утра в восхитительном, напоенном ароматами воздухе реют флаги и цвета Бурбонов, а к вечеру их сменяют вымпелы и стяги Бонапарта; о мавританских замках, силуэты которых чудесно вырисовываются на горизонте, пламенеющем красками испанского заката. Я говорил о скалах и ущельях Пиренеев, погруженных в туманную дымку, и о ручьях с ледяной водой, кружевной завесой ниспадающих с серых и золотистых утесов. Пожалуй, мои недавние мечты придали силы и образности моему повествованию, и вскоре я умолк, не находя нужных слов. Мисс Дурвард молча глядела на меня некоторое время, держа карандаш в руке, а потом опустила взгляд на свой рисунок, по-прежнему не говоря ни слова. Спустя несколько мгновений она заговорила:

– Я надеялась, что, если для вас это не будет слишком утомительно, вы дадите мне несколько советов относительно того, как следует изобразить Ватерлоо. Я не совсем уверена, что все получилось именно так, как должно, хотя и прочла все описания сражения, какие только смогла отыскать.

– Разумеется, я с радостью помогу вам, – заявил я, и на какое-то время между нами воцарилось молчание, так что единственными звуками в комнате было дыхание Тома и шорох карандаша мисс Дурвард, скользящего по бумаге. У моего локтя уютно мерцала масляная лампа.

В четыре часа утра мы снова дали Тому лекарства и опять перевернули его на спину. Глаза у него открылись, и, похоже, он понял, где находится. Он даже слегка закашлялся, как если бы лекарство пришлось ему не по вкусу. Когда я опустил его обратно на подушку, он проследил взглядом за мисс Дурвард, двигавшейся по комнате. Затем лицо его вдруг омрачилось.

– Я потерялся, – прошептал он.

– Да, – откликнулась она, – но мы нашли тебя. Услышав эти слова, он снова закрыл глаза и через мгновение уже спал.

Когда часы пробили пять, в соседней комнате завозилась няня, а издалека, с задних дворов и боковых улиц, до нас донеслись крики людей, специально поставленных для того, чтобы будить рабочих по утрам.

Лондон, 2006 год

Мне не нужно смотреть на него, чтобы поверить в то, что случилось – в то, что я действительно была там, – как не нужны мне и фотографии, запечатлевшие меня, юную и неуклюжую девочку-подростка. Мне даже не нужны письма Стивена. Письма рассказывают о начале – точнее, одном из начал, – а эта штука повествует о конце. Но держать ее у себя на столе мне незачем. Кроме того, она слишком хрупкая.

Речь идет о раннем дагерротипе, возраст которого составляет более полутора сотен лет. Я обычно объясняю, что это всего лишь позитивный процесс, при котором каждая пластина подвергается прямому экспонированию, в чем и заключается ее уникальность. Если стекло разобьется, то пластина будет разрушена. Она хранится в футляре из потертой кожи типа того, который используется для ювелирных изделий. Замочек немного заедает в силу своего почтенного возраста, но крышка поднимается по-прежнему очень легко. Внутри на подушечке черного бархата лежит стеклянная пластинка. Если поднести ее к свету, изображение начинает мерцать и переливаться – такое яркое, такое темное и такое точное, что кажется, будто в момент фотографирования оно зажило в стекле собственной жизнью. Лучи солнца золотят колонны и трубы особняка Керси-Холл, отчего между темными деревьями летнего сада скачут солнечные зайчики. Солнечный свет пляшет на лужайке перед домом, ласково гладит изгибы каменных ступенек, украдкой проникает в полуотворенную дверь, падая на стоящую в полумраке фигуру в длинном платье. Именно в это мгновение сработал затвор объектива, выхватив из окружающего мира игру света и теней и перенеся ее на вот этот кусочек стекла, навсегда запечатлев и сохранив эти несколько секунд. А потом солнце отправилось в свой обычный путь по небосклону, день продолжался, и только пластинка поймала и сохранила эти тени, взяв их с собой в другое место и совсем другое время, когда ее обнаружили заново. И как-то раз случилось так, что это время стало моим.

Саффолк, 1976 год

Сначала мы ехали тем же самым путем, каким раньше всегда отправлялись в Саутэнд, южную часть Лондона, на каникулы. С наступлением каждого лета я мечтала об Испании, как о том частенько заговаривала мать, но мы так и не поехали туда вместе. А к тому времени, когда мы пересекли весь Лондон и выскочили на автостраду с двусторонним движением, я поняла, что совсем потеряла ориентир. Полупустой междугородный автобус равнодушно поглощал мили и часы жаркого полдня, и, когда он остановился у очередной станции, прошло несколько секунд, прежде чем я смогла встать с кресла и двинуться дальше. Когда я вышла из автобуса, меня встречал дядя Рей. Он вспотел, от него попахивало спиртным, как бывало раньше, когда он навещал нас в городе, а его одежда, некогда дорогая, выглядела так, словно ее в последний раз стирали и штопали давным-давно.

– Анна! Наконец-то ты приехала!

– Это было нетрудно, автобус ходит регулярно.

– Ну конечно. Давай я понесу твой багаж. Нэнси, то есть твоя мать, уже в Испании, надо полагать? С ней все в порядке?

– Да.

Я не намеревалась дальше распространяться на эту тему. Во всяком случае, не с дядюшкой, которого я и видела-то всего два раза в жизни, причем первый раз не запомнила.

У меня возникло ощущение, что он-то как раз собирался изречь что-нибудь в том духе, что, мол, я должна скучать по ней и все такое, но он не сделал этого. Воцарилось неловкое молчание, и мы зашагали по бетонированной площадке прочь от автостанции под лучами палящего солнца. Наконец он открыл рот:

– Вот мы и пришли.

Мы остановились не у легковой машины, как я ожидала, а у старого, когда-то белого микроавтобуса, фургона, совершенно пустого, и я видела, как из разрывов виниловой обшивки сидений торчат куски поролоновой набивки. Должно быть, он жарился на солнце уже довольно долго, потому что, когда я открыла дверцу со стороны пассажира, в лицо пахнуло вонью нагретой резины, бензиновых паров и потных ног. Дядя Рей положил сзади мои сумки, парочку пакетов из супермаркета, а я взобралась на переднее сиденье.

Двигатель заработал с лязгом и астматическими хрипами – карбюратор нужно отрегулировать и удалить нагар с клапанов, как сказал бы последний приятель моей матери. Какое-то время дядя Рей был занят тем, что лавировал в потоке автомобилей и путанице узеньких улочек, поэтому разговаривать ему было некогда, что меня вполне устраивало. Но я не могла не думать о том, как меня встретит школа Керси-Холл.

Мать постаралась подсластить пилюлю, прежде чем сбагрить меня сюда. Не то чтобы я так уж хотела отправиться на Коста-дель-Сол вместе с ней и Дэйвом, а потом смотреть, как они обмусоливают друг друга поцелуями, и чувствовать себя при этом лишней. Кроме того, по ее словам, со своим цветом кожи я выгляжу так, словно провела две недели на пляже в Фуэнгероле, так что мне вроде как и ни к чему ехать туда, чтобы загореть. Впрочем, мне следовало знать, что во всех ее планах мне отводится самая последняя роль, роль неудачницы. Но все дело в том, что она просто не могла оставить меня одну в квартире.

– Анна, я не могу позволить себе арендную плату, – вразумляла она меня, – а мне придется наверняка платить любому, кроме Рея, причем платить больше, чем обойдется твое содержание.

Но и это было не главным. Она не говорила, что не доверяет мне, но болтала без умолку, пытаясь спрятать за бессмысленной болтовней то, что мы обе знали и так.

– Все будет просто прекрасно, – трещала она. – Большой дом в сельской местности. Так мне говорили, по крайней мере. Может быть, там даже будут жить другие девочки, с которыми ты подружишься. Рей говорил, что иногда кто-нибудь из учеников остается на каникулы. Бывает, что остаются и учителя, и еще экономка. И сам Рей тоже будет рядом. Он живет в квартире на последнем этаже школьного здания. Ты ведь помнишь Рея, он приезжал к нам – сколько же тебе тогда было, пять лет? Шесть? Дядя Рей Хольман… Видишь ли, после твоего рождения я сменила фамилию. Но Рей – неплохой парень. И… ее там не будет. Он говорит, что она никогда… что она живет где-то в другом месте. Очень далеко, на другом конце Англии. Она… Я бы никогда не отправила тебя туда, если бы она была там. Твоя бабушка. Я встречалась с ним несколько раз, а сейчас пришло время и тебе познакомиться с ним поближе – ведь он твой дядя. Он моложе меня. Ему всего тридцать, – говорила она, но Рей выглядел намного старше, усталый, с испещренным морщинами лицом. И волосы у него такого цвета, что выглядят какими-то окислившимися, а не седыми. – Я пригласила его завтра к нам пропустить стаканчик, – торопливо сыпала она словами, и я поняла, что она чувствует себя виноватой оттого, что не навела справки должным образом, а просто воспользовалась первым попавшимся предлогом и местом, чтобы благополучно и без особых хлопот сбыть меня с рук. – Я купила тебе билет на автобус на следующий вторник, сразу же после того, как уедем мы. Ты хорошо отдохнешь, а как только мы с Дэйвом выберем подходящий отель, который нам подойдет и который можно купить, то есть по-настоящему хороший, я вышлю тебе деньги на дорогу и ты приедешь к нам.

Рей говорил что-то о том, что по новой объездной дороге мы доберемся быстрее, и действительно, вскоре дома по обеим сторонам шоссе стали встречаться все реже, пока совсем не исчезли. Мы свернули на очередную скоростную двухполосную автостраду – того типа, что выложена бетонными плитами, швы между которыми залиты битумом. Этот битум лезет из щелей, когда на плиту наезжает автомобиль, отчего создается впечатление, будто едешь по стиральной доске, и машина гремит подвесками «бух-бух-бух», совсем как сердце, которое стучит с перебоями.

– У меня для тебя кое-какие новости… – заговорил вдруг дядя Рей с каким-то странным придыханием, словно торопясь выпалить то, что давно было у него на уме. – Так, ничего особенного. В общем, твоя бабушка здесь. Она приехала вчера.

– Вот как.

На большее меня не хватило. Я не знала, что сказать. Мать никогда, ни единым словом не упоминала о бабушке. Если не считать одного-единственного раза. «Она живет где-то в другом месте. Очень далеко, на другом конце Англии. Она… Я бы никогда не отправила тебя туда, если бы она была там. Твоя бабушка». А до этого вообще не упоминала о ней. А ведь я наверняка спрашивала о ней, правда ведь? Но я ничего не помню. Ее молчание представлялось мне высоченной кирпичной стеной, взобраться на которую я не могла бы при всем желании. Я даже не пыталась узнать, как ее зовут.

– Она… Все так неожиданно. Но я уверен, что… Она сильно изменилась, и в лучшую сторону. Я уверен, что вы найдете общий язык. Думаю, все будет в порядке. – Он оторвал взгляд от дороги, посмотрел куда-то мимо меня и ткнул пальцем в сторону выстроившихся вряд огромных деревьев. – Вот она, школа Керси-Холл, – сообщил он мне с таким видом, словно это должно чертовски заинтересовать меня или произвести неизгладимое впечатление.

Я ограничилась тем, что лениво повернула голову в ту сторону и пробормотала:

– Извините, я не заметила.

– Я сказал ей, что ты приезжаешь сегодня. Так что она ждет тебя.

Интересно, неужели все будет, как в кино, как в каком-нибудь детском фильме, типа «Дети железной дороги», когда Роберта бежит по платформе к своему… Нет, ничего подобного не будет. Я даже не стану надеяться на это. Со мной никогда не бывает так, как в кино.

Мы проехали еще немного, потом свернули на какую-то боковую дорогу, пока наконец не выехали на подъездную аллею, которая петляла между огромными темными и мрачными деревьями, и через несколько минут увидели школу. То есть дом, я хочу сказать.

Для жилого дома здание было очень большим, хотя для школы оно показалось мне маленьким. Оно было сложено из грязно-серого, какого-то выцветшего камня, на котором от водосточных труб расползались потеки зеленоватой плесени и мха, с рядами темных окон, стекла в которых были слишком грязными, чтобы блестеть на солнце. С обеих сторон здания высились дымовые трубы, и еще несколько можно было заметить в самых разных местах на крыше – как в кукольном домике, за ненадобностью брошенном на чердаке, поскольку он больше никому не нужен. Микроавтобус остановился у черного входа, и, когда я вышла, на меня обрушилась тишина, настоящая, подавляющая тишина, если не считать слабого шума машин, доносившегося от автострады откуда-то из-за деревьев. Трава была какой-то волокнистой и даже жилистой. При той погоде, которая установилась вот уже несколько недель назад, я уже давно не видела настоящей зеленой травы.

Дядя Рей достал из багажного отделения мои сумки.

– Нам сюда, – сказал он.

Я не сразу сообразила, куда он направляется, и только потом разглядела маленькую дверь, которую поначалу не заметила среди мусорных баков, обвалившихся навесов и прочего мусора. Он оглянулся через плечо и улыбнулся, когда я поравнялась с ним.

– Боюсь, что поначалу тебе покажется здесь странно и неуютно. Этот коридор ведет на кухню. Отсюда быстрее и ближе, чем через переднюю дверь, можно добраться до холла и лестницы наверх.

Кухня оказалась большой, настоящей школьной кухней, кругом сверкала хромированная сталь и стояли разнообразные агрегаты. Из нее вел еще один короткий коридор, заканчивающийся вращающейся дверью с рваной зеленой войлочной обивкой, а за ней холл.

Но это был не тот школьный холл, в котором проводились торжественные собрания учеников и учителей. Это был типичный холл обычного жилого дома, только очень большой. Я стояла у подножия лестницы и думала, что теперь понимаю, что чувствует человек, которого вытолкнули из самолета за секунду до падения. Он должен чувствовать себя маленьким и затерянным, а вокруг простирается небо и море, холодное и серое, и на него давит пустота. Пустота, разглядеть и осознать которую невозможно.

Рей остановился посередине выложенного черно-белой плиткой холла и повернулся ко мне, немного неуклюже. Ему мешала моя дорожная сумка, которую он по-прежнему держал в руке.

– Добро пожаловать в Керси-Холл, Анна. Я очень рад наконец-то приветствовать тебя здесь.

– А где все? – полюбопытствовала я, намереваясь ни за что не выдать обуревавшие меня чувства. Я не хотела, чтобы он догадался, что я ожидала чего-то совсем другого.

– Разъехались по домам. И преподаватели, и ученики. Школа закрылась.

– Так рано?

– Банк… В общем, я закрылся окончательно. Боюсь, что не успел предупредить Нэнси. Все было не так просто. А потом мне пришлось срочно ехать в Девон, чтобы встретить твою бабушку. Но, я уверен, все образуется. Я… мы очень рады, что ты приехала к нам. Пойдем, я покажу твою комнату. Надеюсь, она тебе понравится.

Мы поднялись вверх, отсчитав добрую сотню покрытых линолеумом скрипящих ступенек, и двинулись по коридору, вдоль которого тянулись двери с номерами. Моя комната оказалась чем-то вроде спальни в школе-интернате из детских фильмов «Пеппи Длинныйчулок» или «До свидания, мистер Чипс». Здесь в два ряда выстроились десять металлических кроватей с голыми полосатыми матрасами. На окнах висели занавески – длинные, словно павшие духом и настолько выцветшие, что на них уже не различался узор. На одной кровати аккуратной стопочкой были сложены простыни, одеяла и совершенно вытертое полотенце. Нижняя часть всех окон была непрозрачной, как в ванной, так что через них ничего нельзя было рассмотреть ни внутри, ни снаружи.

– Вот мы и пришли, – сообщил дядя Рей. – Устраивайся и чувствуй себя как дома.

Поскольку моим домом преимущественно являлись обшарпанные квартиры в муниципальных домах, мне трудно было последовать его совету.

– Я… Обычно мы обедаем в час дня или около того. В кухне всегда есть еда. Но если тебе хочется чего-либо особенного, просто скажи мне. Я привезу продукты, когда в следующий раз поеду в город.

Мне, в общем-то, все равно, что есть, лишь бы побольше, а так оно и случалось у нас с дорогой мамулечкой почти всегда.

– Спасибо, – ответила я.

– Ну что же, в таком случае я оставлю тебя, а ты разбирай сумки. Если я тебе понадоблюсь, меня можно найти где-нибудь внизу. Можешь просто покричать.

Он говорил таким серьезным тоном, словно действительно имел это в виду, во всяком случае, такое у меня сложилось впечатление. Потом он еще раз улыбнулся на прощание своей пропахшей перегаром улыбкой и удалился.

Я посмотрела на свои часы, которые ненавидела, поскольку Дэйв подарил их мне во время очередной кампании, имевшей целью очаровать и покорить меня. До обеда еще час, а я не из тех, кто привык обходиться вообще без пищи.

У меня нет любимых мягких плюшевых игрушек или чего-нибудь в этом роде, так что единственной вещью, которую стоило доставать из сумки, стали мои радиочасы. Я нашла розетку и воткнула в нее вилку от часов, и при этом у меня возникло что-то вроде ощущения, что я наконец оказалась дома. Я включила радио, потому что, слушая радиостанцию, вы знаете, что она находится там в то же самое время, как вы находитесь здесь. Никакого обмана, все по-настоящему и взаправду. Но я не сумела поймать лондонскую станцию, из динамика неслось сплошное шипение и свист, как будто вселенная сошла с ума. И часы показывали сплошные нули. Настройка сбилась за время поездки.

Покрутив верньер, я все-таки нашла выпуск новостей. Диктор вещал о воздушных террористах, захвативших самолет в Энтеббе, о положении в Северной Ирландии и о засухе. Затем последовал обзор положения на дорогах, но названия автострад и населенных пунктов не вызвали у меня никаких ассоциаций и остались пустым звуком; я не могла представить себе, что когда-нибудь поеду туда, они казались какими-то нереальными. Это было так, как если бы вы заблудились и все лица и названия выглядят чужими и незнакомыми, и нет никого, кто мог бы помочь вам.

Я выбрала себе кровать в углу с окнами по обеим сторонам. Солнце заливало ее лучами, которые яркими квадратами легли на нее. Когда я отвернулась от окон, то… Как это выразился старый придурок Моран в своей статье в журнале «Искусство»? А, да, «остаточное изображение», или «послесвечение». Да, так вот, в глазах у меня возникло яркое черное послесвечение с ослепительными белыми полосами.

Я начала распаковывать свою большую дорожную сумку. И тут до меня донеслись чьи-то шаги по линолеуму. Я обернулась. Это была женщина, немолодая, но и не совсем чтобы старая, этакая пожилая учительница. Она прошла через комнату и остановилась передо мной.

– Ты Анна?

– Да.

– А меня зовут Белль, – сообщила она мне таким тоном, как если бы ее имя должно было для меня что-то значить. – Я твоя бабушка.

Моя бабушка. Слава богу, она не попыталась обнять меня или сделать что-нибудь еще в этом роде. И еще она вовсе не лучилась радостью оттого, что имеет возможность лицезреть меня.

На ней были мешковатая твидовая юбка, толстые грязно-коричневые чулки, которые она носила, невзирая на такую жару, и вконец растоптанные туфли-лодочки на низком каблуке. Волосы у нее были прямые, мышиного цвета, не то чтобы седые, а какие-то сальные и неопрятные, стянутые в узел на затылке. Я решила, что со временем и волосы матери станут точно такими, вот только никак не могла вспомнить, какого они у нее цвета от природы, поскольку она их постоянно красила и я не могла толком рассмотреть корни, чтобы убедиться наверняка. Мои собственные волнистые волосы и черные глаза достались мне от отца, кем бы он ни был. Так всегда говорит мамуля, когда затевает свою игру «давай будем сестричками», и это притом, что кудряшки вызывают во мне глухое раздражение при упоминании об отце, поскольку я всегда хотела, чтобы они были прямыми, шелковистыми и светлыми. Она больше никогда ничего не говорила о нем, кроме этого, зато всегда приподнимала волосы у меня на затылке, открывая уши и шею, укладывая их так и эдак, зажимая заколками и прочими штуками. Иногда мне хотелось распрямить их, но она заявляла, что тогда я буду похожа на персонажей из мультфильма «Семейка Адамс», но стоит мне только открыть рот, чтобы возразить, как раздается звонок в дверь, она мимоходом целует меня, хватает свою сумочку и мчится к выходу. Случается, что в этот день мы с ней больше не видимся.

– Добро пожаловать в Керси-Холл. У тебя есть все, что нужно? – спрашивает моя бабушка.

– Наверное, – пожимаю я плечами и с опозданием добавляю: – Спасибо. – Хотя и не уверена, за что именно ее благодарю: было непохоже, что Рей выделил комнату с кроватью специально для меня, а она сама, скорее всего, вообще пальцем не пошевелила.

Она уселась на кровать, которую я решила считать своей.

– Ага, получается, сейчас ты раскладываешь свои вещи?

– Да, – ответила я, думая про себя: а на что еще, интересно, похоже то, чем я занимаюсь?

– Зови меня Белль, – заявила она. Я никак не могла подобрать нужных слов. Она же продолжала: – Как… как поживает Нэнси?

– Мама? С ней все в порядке. Она уехала в Испанию.

– Да, Рей говорил мне об этом. – Белль огляделась по сторонам. Она выглядела очень худой, какой-то беспокойной, даже когда сидела на месте. Впрочем, от нее пахло старостью, и к этому запаху примешивался аромат духов. – Твоя мать… в общем, мы были бы рады увидеть ее здесь. Рей говорит, что приглашал ее. Чтобы помочь тебе обустроиться.

Мама ни словом не обмолвилась о том, что собиралась поехать со мной, равно как и о том, что Рей приглашал ее. Может, она и не собиралась мне помогать? Во всяком случае, если для этого нужно было приехать сюда.

– У нее совсем не оставалось свободного времени. Им нужно было уладить кое-какие дела, получить паспорта, заказать билеты, поменять деньги.

– Она постоянно откладывала все на последний момент. А на Рея всегда можно положиться в этом смысле.

Я опять не нашлась, что ответить, так что просто продолжала раскладывать свои вещи по полочкам. Не могла же я сказать ей: «Я никак не ожидала встретить вас здесь». Кроме того, я не могла понять, что в ней такого страшного и плохого. Нет, правда. Может быть, мать по обыкновению сгустила краски и ударилась в крайности; настоящая любовь или разбитое сердце, все или замечательно или просто ужасно, в таком вот духе. Да и случилось все давным-давно. Может, с моей бабушкой, то есть с Белль, все было нормально. В конце концов, она была членом семьи.

Она встала с моей кровати и, прищурившись, огляделась, как если бы страдала близорукостью.

– Ну хорошо, мне надо кое-что сделать… – «Интересно, что именно», – подумала я. Она снова открыла рот: – Надеюсь, у тебя есть все необходимое. Рей говорил, что у него есть все, что обычно нужно детям. По крайней мере, в этом они не могли упрекнуть его. – Она направилась к двери, но на полпути остановилась и повернулась ко мне. Ей пришлось повысить голос, и он прозвучал хрипло, напоминая карканье вороны. – А Нэнси… – Она умолкла. Затем продолжила: – В общем, мы очень рады, что ты приехала. Если будешь ей писать, передавай наши наилучшие пожелания. – С этими словами она повернулась и вышла из комнаты.

Итак, это была моя бабушка. «Банк», как сказал Рей. «А потом мне пришлось срочно ехать в Девон, чтобы встретить твою бабушку». Где она была? И неужели он потратил на нее все свои деньги и больше у него ничего не осталось?

Почему-то мне не хотелось думать об этом. Но при этом я прекрасно сознавала, что мысли эти никуда не денутся, они просто спрячутся поглубже, и помимо воли я буду ломать голову над тем, что здесь стряслось, почему школа закрылась, почему Белль была… там, где была.

Я разложила вещи куда только могла, но все равно ощущала себя чужой здесь, словно комната отказывалась слушать меня или хотя бы изменить выражение лица ради меня. Не помогли ни красные дорожные сумки, которые, по словам матери, легко заметить в аэропорту, ни косынки, банданы и четки, которые я развесила вокруг зеркала. Я отыскала катушку клейкой ленты и с ее помощью прикрепила на стены несколько картинок.

Удивительно, но они хоть немного помогли разнообразить обстановку: поздравительная открытка от Тани с пожеланием «Счастья тебе в новом доме», а также несколько фотографий, которые я выдрала из журнала «Космополитен», – Пол Ньюмен, Джон Карри и полярный медведь на арктическом льду. Последний снимок я выбрала потому, что он выглядел таким прохладным и славным. Мать пообещала прислать открытку из Испании, естественно, но она придет дней через семь, не раньше, а то и через десять. Я собиралась повесить на стену и ее, и тогда комната, быть может, примет такой вид, будто она наконец-то рада видеть меня.

Когда я спустилась вниз, Рей и Белль сидели за крошечным столиком в углу кухни. На нем стояли тарелки, на которых лежали крошки хлеба и виднелись остатки какого-то соуса, а перед ней был еще и стакан с водой. В окна светило полуденное солнце, комната выглядела мертвой и душной, большие вентиляторы не работали. На одном из разделочных столов я заметила электрический чайник и тостер нормальной величины, зато все остальное было просто гигантских размеров – плиты, миксеры и холодильники с ручками, похожими на огромные засовы. В отупляющей духоте все оборудование казалось грязным и мертвым.

– А, Анна. Да, конечно, обед. Вон там холодильник. Угощайся.

Я нашла черствый хлеб, засохший сыр и соорудила себе подобие бутерброда с увядшими листьями салата-латука.

– Надеюсь, у тебя есть все, что нужно, – повторила Белль.

– Ага, по-моему, все, – согласилась я. Присесть мне было некуда.

Рей заметил, что я оглядываюсь в поисках стула, и поднялся с места.

– Присаживайся, Анна. Я уже пообедал.

На хлебные крошки спикировала муха. Когда Белль протянула руку, чтобы согнать ее, лицо его исказилось гримасой недовольства, но она больше не сделала ни единого движения, и он молча взял их тарелки, отнес в одну из больших раковин и открыл кран. Я села за столик и откусила немного от своего бутерброда.

– Выходит, ты закончила школу? – поинтересовалась Белль. Рот у меня был набит, поэтому ответ дался мне с трудом.

В конце концов я промямлила:

– Ну да.

– Я не подозревала, что тебе уже шестнадцать.

– Мне еще нет шестнадцати. Не стоило переходить в новую школу ради нескольких лишних месяцев учебы.

– Когда у тебя день рождения?

Внезапно мне пришла в голову мысль, что уж это-то она должна была знать. Хорошо, пусть они с мамой не общаются, но ведь она – моя бабушка. Она просто обязана знать.

– В декабре. Десятого.

– А какие экзамены ты сдавала на аттестат зрелости? Или ты его тоже еще не получила?

– Никаких экзаменов я еще не сдавала. Они будут только в следующем году.

– Надо же. – Белль встала из-за стола и наполнила свой стакан холодной водой из-под крана. Рей столь поспешно отскочил в сторону, чтобы освободить ей место, что даже споткнулся. – Собственно, твоей вины в этом нет. Полагаю, я должна была сама догадаться, чем все обернется.

– Я… Прошу прощения, Белль, Анна, мне надо кое-что сделать, – пробормотал Рей и выскочил из кухни. Но тут же снова просунул голову в дверь: – Белль, ты разве не поможешь мне разобраться с бумагами?

– Я присоединюсь к тебе через минуту, Рей, – ответила она, и его голова скрылась из виду. – Совершенно очевидно, твоей вины в этом нет. Это все Нэнси. Она сроду не могла ничего сделать толком. К счастью, Рей видел ее ошибки и учился на них.

Она что, хотела сказать, что и я была ошибкой? Если так, то в этом вопросе они с матерью были единодушны, хотя та никогда вслух не говорила мне ничего подобного. Но я-то знала, что думала она об этом часто, думала всякий раз, когда не могла поехать туда, куда хотела, или сделать то, что хотела. И все из-за меня, из-за того, что ей приходилось тратить деньги, покупая мне еду и одежду.

Я прикончила свой жалкий бутерброд. Последний его кусок был ничуть не вкуснее первого. Белль стояла у раковины и почему-то не пила свою воду. Спустя какое-то время она сказала:

– Где-то здесь есть кофе, если хочешь. – Я огляделась по сторонам. Вдоль стен стояло великое множество буфетов. – Боюсь, что не знаю, где именно. Я ведь и сама только что приехала.

– Да, Рей говорил мне, – ответила я и попыталась не выглядеть при этом слишком уж заинтересованной. Хотя, конечно, мне было бы любопытно узнать об этом поподробнее.

– Я жила… последние несколько лет я жила в западных графствах. Так рекомендовали мне врачи. В доме для престарелых. Но когда школа закрылась, Рей больше не мог… Словом, мы снова можем теперь жить вместе. И разумеется, отсюда недалеко до того места, где он родился и вырос вместе с твоей матерью. Но, наверное, она говорила тебе об этом.

– Нет. – В моем голосе не только не было интереса, он вообще прозвучал невыразительно и грубо. И я поспешила добавить: – Нет, она вообще ничего мне не рассказывала.

– А теперь ты тоже здесь, и это действительно очень хорошо.

– Да, – откликнулась я и вдруг поняла, что и в самом деле имела это в виду. Во всяком случае, пока я стояла к ней спиной и открывала дверцы буфетов. По большей части они были пусты, но в третьем по счету я обнаружила большую банку кофе с надписью «Мелкооптовая упаковка».

Я готовила себе кофе, когда в кухню забрел из сада невероятно грязный маленький мальчуган. Я решила, что по возрасту он уже должен ходить в школу, в первый класс во всяком случае, но на нем были только донельзя замызганные шорты. И больше ничего. И вообще с ног до головы он был покрыт коркой грязи, а волосы его, наверное, обрели бы изначальный соломенный цвет, если бы только кто-нибудь взял на себя труд вымыть их. И коленки у него были сбиты в кровь. Он не смотрел на меня, только бросил косой взгляд на Белль. Она не пошевелилась. Помедлив секунду-другую, он подошел к холодильнику, потянул на себя дверцу и вытащил изнутри полупустую упаковку ветчины. Он выудил из целлофана все ломтики сразу, отчего пыль у него на руках потемнела, превратившись в грязь, и молча сунул ветчину в рот.

Наконец я сказала:

– Привет, – но он лишь искоса взглянул на меня и промолчал.

– Ответь ей, – распорядилась Белль, и мальчик вздрогнул. – Это твоя двоюродная сестра.

Он пробормотал нечто нечленораздельное, что, вероятно, должно было означать приветствие, и кусочки непрожеванной ветчины упали у него изо рта на пол.

– Веди себя прилично! – заявила она. – Немедленно подбери эту гадость.

Но он лишь съежился в ответ, как будто хотел стать невидимым. После чего повернулся и снова выскользнул в дверь, ведущую в сад.

– Вот это да! А я и не знала, что у меня есть двоюродный брат, – сказала я. – Как его зовут?

– Сесил. – Она произнесла его имя очень смешно, у нее получилось нечто вроде «сиси». – Собственно говоря, он не приходится тебе родственником ни с какой стороны, просто его мать была приятельницей Рея. Одному Богу известно, кто его отец. Я всегда подозревала, что его мать – ветреная и легкомысленная особа, иначе бы она не бросила мальчика на произвол судьбы. А Рей чересчур уж добр, и сам страдает из-за этого. Она уговорила его взять мальчика к себе на время, а потом попросту исчезла. Он считает Сесила кем-то вроде члена семьи, – с легким презрением заключила она. – Но, как бы то ни было, ты здесь. Наша настоящая семья. Надеюсь, у тебя есть все, что нужно?

Вот уже третий раз она задавала мне один и тот же вопрос.

– Полагаю, что да. Впрочем… Не подскажете, где здесь магазины?

– Один какой-то есть в деревне Керси. Правда, я не знаю, сколько времени понадобится, чтобы дойти туда пешком. По-моему, иногда твой дядя ездит в Хедли. Так что можешь попросить его подвезти тебя. – Она оттолкнулась от раковины. – Ладно, пойду-ка я помогу Рею. Он говорит, там много чего нужно разобрать в бумагах. Ему требуется моя помощь.

И передо мной в полный рост встала проблема: чем заняться и как убить время? Здесь, по всей вероятности, не было даже телевизора, во всяком случае я его нигде не видела. А ведь совсем недавно, если бы мне сказали, что в течение целых восьми недель мне предстоит заботиться лишь о том, чтобы мои футболки и тенниски оставались чистыми, и больше ни о чем, я бы наверняка решила, что мир перевернулся и в кои-то веки решил дать мне передышку. Впрочем, мне следовало бы догадаться, что в реальной жизни все будет не так просто. Во-первых, я находилась в доброй сотне миль от ближайшего магазина «Вул-вортс» и, похоже, еще дальше от «Бутс», «Ауэр Прайс», и в тысячах миль от Тани и Холли.

Я знаю, чем, по мнению матери, занимаются девчонки, если они предоставлены самим себе, но если она полагает, что я стану такой же, как она, то сильно ошибается. Дело даже не в том, что с ней никогда не случалось ничего особенно плохого, если не считать ее приятелей. Я просто не понимаю, почему она считает, что меня нельзя оставлять одну. Отнюдь не мне нужно напоминать, что всем мужчинам нужно от нас лишь одно и что они бросают нас, едва получив свое. Я знаю, что секс – это всегда только секс, и ничего больше. Точка. Я всегда знала это, начиная с самого первого раза. Я знаю, что не стоит обманывать себя и надеяться на что-либо еще, – по-моему, нужно просто расслабиться и постараться получить удовольствие, пока он еще хочет тебя по-настоящему, потому что это не будет длиться вечно. Это матери нужно постоянно напоминать об этом, с утра до вечера, сто раз на дню. Потому что это с ней случается не любовь, даже не влюбленность, а подлинная амнезия, и это я слышу, как она плачет всю ночь напролет за стеной, когда очередной ублюдок-мужчина заставляет ее вновь обрести память после того, как бросит. Но, к счастью, ее амнезия не распространяется на средства контрацепции. Во всяком случае, после моего рождения подобных казусов больше не случалось. Хотя я до сих пор толком не знаю, как и когда это произошло, если не считать моего средиземноморского цвета кожи, потому что она никогда не заговаривает о нем. Впрочем, я не возражаю: мысль о том, чтобы иметь брата или сестру, никогда меня не прельщала. Собственно говоря, я не люблю детей, равно как и не люблю влюбляться. Жизнь с моей матерью быстро отучила бы кого угодно от этих приятных заблуждений. Иногда мне кажется, что она намеренно ведет себя подобным образом, поднимает такой шум из-за этих вещей, утверждая, что это просто кошмар и ужас, потому что боится, что я пойду по ее стопам.

К несчастью, такие мысли навевают тоску. Уж лучше отправиться на поиски этого единственного магазина, решаю я. В холле на стене висела карта, я нашла листок бумаги и набросала для себя маршрут, чтобы не заблудиться.

Стояла одуряющая жара, но этим летом мы к ней уже привыкли. Кроме того, мне доставляла удовольствие мысль о том, что я окажусь вдалеке от Холла, не столкнусь случайно с Реем или Белль и мне не придется иметь дело… с чем? Собственно, я не знала, с чем. Но что-то такое определенно носилось в воздухе.

Отрезок дороги пролегал в тени больших деревьев, и я заметила среди стволов маленького Сесила, который увлеченно рылся в сосновых иголках. Внезапно деревья расступились, и оказалось, что со всех сторон меня окружают поля выгоревшего на солнце жнивья, похожие на пожелтевшие от времени кости, над которыми нависло небо. И цвет его был темнее земли. Интересно, куда подевались птицы и почему они не поют, если я оказалась в деревне? Солнце нещадно пекло мне голову и спину, а дорога раскалилась настолько, что мне больно было ступать по ней в своих индийских сандалиях на тонкой кожаной подошве. Похоже, солнце намеревалось добраться до меня и сверху, и снизу.

Деревушка Керси являла собой всего-навсего шесть невероятно старых домов, выстроившихся по обе стороны одной-единственной улицы, сбегавшей вниз по склону холма к грязному ручью, который, вообще-то говоря, пересох из-за засухи. А магазин размерами не превышал гостиную в нашей самой маленькой квартирке, и продавались в нем лишь хлеб, молоко и консервы, как в лавчонке у нас на углу. Месячные у меня закончились неделю назад, так что хотя бы об этом мне пока можно было не беспокоиться. А вот автобусного расписания я так и не обнаружила, как ни старалась. Вероятно, уехать отсюда куда-нибудь было чертовски трудно. Так всегда бывает.

В магазинчике было душно, но все-таки не так жарко, как снаружи, и я топталась внутри, пока мужчина за прилавком не начал подозрительно поглядывать в мою сторону. Поэтому мне пришлось взять с полки жестянку с кока-колой – хотя я вообще-то не намеревалась тратить деньги по пустякам – и заплатить за нее. Он заявил, что холодной колы у них нет, причем тон его трудно было назвать сварливым, но он смотрел на меня так, как будто я попросила достать луну с неба и завернуть ее мне с собой.

Кола была горячей и липкой, и я решила, что она не сможет утолить мою жажду, хотя, конечно, надеялась, что ошибаюсь. Я все шагала и шагала, и когда наконец вступила под сень деревьев и прижалась спиной к створке распахнутых ворот, мне показалось, что кто-то окунул меня в холодную темную воду.

Голос позади меня, с другой стороны ворот, поинтересовался:

– С вами все в порядке?

Голос был немолодой, но хорошо поставленный, с иностранным акцентом, и принадлежал он женщине.

От неожиданности я буквально подпрыгнула на месте. Похоже, со мной действительно все было в порядке. Я оказалась права и на ее счет: лицо вполне соответствовало голосу, худощавое, костистое, яркое и темное одновременно. Она подошла ближе. Один локон выбился у нее из прически и прилип к щеке.

– Жарко, не правда ли? Пожалуйста, отдыхайте и дальше, если таково было ваше намерение.

– Нет, все нормально. Отсюда мне уже недалеко.

– Вы остановились у Рея в Керси-Холле? Я видела, как вы приехали.

– Он мой дядя.

– А, понимаю. В такую жару за городом, разумеется, намного лучше. А здесь с вами и ваша бабушка.

– Ну да. Наверное, вы правы. В Лондоне сейчас не очень-то весело, в такую погоду… Я должна идти, – сказала я, хотя уходить мне не хотелось.

– Позвольте представиться. Мы с вами соседи. Мы живем вон там, за деревьями. Когда-то там размещались конюшни Холла, хотя теперь это отдельное здание. Меня зовут Эва Перес.

– А меня Анна. Анна Вэар.

– Пожалуйста, заходите к нам в любое время, Анна, если у вас возникнет такое желание. Мы с удовольствием выпьем с вами по чашечке кофе. Наше жилище дальше по тропинке, и нас всегда можно застать дома. Мы будем очень рады видеть вас, мой партнер и я.

«Интересно, что она имеет в виду?» – подумала я.

– У вас здесь какое-то деловое предприятие?

– Нет, нет. То есть да, мы оба работаем на дому. Но мы с Тео живем вместе.

– О, понимаю. Э-э… спасибо.

– Мы будем с нетерпением ждать вас. А пока до свидания. Она повернулась и углубилась в лес, а я поплелась к Холлу. На кухне висели большие школьные часы, типа тех, в которых секундная стрелка движется медленными рывками, а вы глядите и глядите на нее и никак не можете поверить, что на какую-то жалкую минуту уходит целых шестьдесят таких вот рывков. Вам кажется, что прошел целый час, а урок географии все никак не закончится. Это почти так же тяжело, как смотреть на будильник поверх плеча парня и думать о том, когда же он наконец кончит, чтобы можно было нормально вздохнуть, воспользоваться салфетками, в общем, привести себя в порядок и сказать ему, что все было просто здорово. Иногда так бывает на самом деле, иначе бы вы этим не занимались, и, как бы то ни было, всегда остается надежда.

Часы показывали три пополудни. Я таскалась по жаре несколько часов, вспотела и перепачкалась в пыли. Поэтому решила пойти принять душ. Или даже ванну – все равно мне было больше нечего делать. В холле дверь около лестницы была отворена – за ней находился кабинет или что-то в этом роде. Там сидела Белль: я видела, как она открывает и закрывает шкаф для хранения документов, и это сопровождалось звуками «вжик, хлоп», как будто ребенок пинал ножку стула. На мгновение мне захотелось войти и поздороваться. В моем возрасте такие вещи должны казаться нормальными. Но, скорее всего, ей будет неинтересно со мной, в самом-то деле.

Ванная комната выглядела очень странно, чтобы не сказать большего: душевые кабинки с хрупкими перегородками и здоровенными ваннами, зелеными и шершавыми на вид, сгрудившимися вокруг сливного отверстия. Краны тоже зеленые, носики покрыты накипью, отчего ванны похожи на монстров. Туалеты были старомодными, такие раньше назывались общественными, только в этих не воняло, и здесь была бумага. Зеркала покрывали пятна патины. Я обратила внимание, что мой макияж растекся от жары, поэтому лицо выглядело смазанным и расплывчатым, как будто я была здесь и где-то в другом месте одновременно. Двери и стены у меня за спиной тоже выглядели смазанными и расплывчатыми, они дрожали в воздухе, как если бы были нематериальными или как если бы с той стороны что-то ломилось сквозь них сюда, ко мне. У меня возникло стойкое ощущение, что если я буду вести себя тихо, как мышка, то когда-нибудь смогу увидеть, что это такое.

Вода шла из кранов парящим, зеленым, прерывистым водопадом, а ванна была такой глубокой, что мне показалось, будто я погружаюсь в плавательный бассейн. Будучи на солнце, я мечтала о холодном душе, но и горячая вода была очень даже ничего. В конце концов, вода в ванне по определению должна быть горячей. Я закрыла глаза, так что солнечный свет, падающий из расположенных под потолком окон, стал теплым и розовым. Я чувствовала, как вода ласкает колени, бедра, живот, грудь, ключицу, и вскоре только ощущение чугунной стенки ванны у затылка удерживало меня в реальности, тогда как все остальное – руки, ноги, тело – невесомо плавало на поверхности.

Капли горячей воды холодили мою кожу, как отборные жемчужины, когда я легла на кровать. Меня клонило в сон, потому что воздух по-прежнему оставался теплым и неподвижным. Меня окутала дремота, как раньше вода, но где-то на краю сознания я слышала детский плач – плач маленького ребенка, а не грудного младенца. Во всех наших квартирах за стеной всегда жил младенец, но сейчас я была не в квартире и это был не новорожденный. Это был всего лишь маленький ребенок, но достаточно взрослый, чтобы плакать из-за чего-то серьезного, и он все плакал и плакал, пока я погружалась в забытье. И даже во сне мне снился его плач.

А потом внезапно я поняла, как это иногда случается во сне, поняла с невероятной ясностью, что больше не слышу плача и что со мной остался только мой кошмар. Это был старый кошмар, который принес с собой плач откуда-то издалека. «Из глубины веков», – сонно подсказало мне спящее сознание, у него всегда были наготове нужные слова, когда мои казались ему неподходящими. Он пришел из глубины веков, но оказался здесь, рядом со мной.

Крысы доберутся до тебя, Стивен, если ты и дальше будешь орать во всю глотку, так сказала мне матушка Малъпас. Она говорит, что крысы очень любят есть грязных маленьких мальчиков, которые пачкают свои штанишки. Она взяла мои штанишки и мои ботиночки, а меня посадила сюда. Здесь холодно, а она затворила дверь.

Она хочет, чтобы крысы добрались до меня. Я не хотел, правда, простите меня. Щеколда закрылась, и она заснула. Она ужасно разозлится, если я разбужу ее. Поэтому я пытаюсь ждать.

У меня болят уши – она снова надрала их. Она говорит, что я грязный маленький мальчик, но она будет пороть меня до тех пор, пока я не исправлюсь и не стану хорошим. И еще я не должен ничего рассказывать ни доктору, ни викарию, иначе они узнают о том, что я плохой. И тогда меня отдадут в приходской детский дом, где грязные маленькие мальчики как раз и получают то, чего заслуживают.

Я слушаю темноту, но по-прежнему ничего не вижу. Услышу ли я крыс до того, как они примутся за меня? Если я совсем перестану плакать? Я буду сидеть очень тихо. И тогда я, может быть, услышу их раньше, чем они доберутся до меня.

Уот Бейли говорит, что у крыс есть тайные пути, по которым ведьмы отправляют призраков творить колдовство над людьми. Они делают так, что дети теряются, насылают заклятия, несущие болезни, эпидемии и прочие напасти. Он говорит, что когда ведьму сжигают на костре, она кричит, но ее слуги-призраки ничем не могут ей помочь. Уот Бейли говорит, что матушка Мальпас – ведьма.

Здесь холодно. И мне тоже холодно, я замерзаю. Здесь пахнет, как в погребе, и холодные штуки растут и увеличиваются, гниют, но растут и увеличиваются. Я не должен спать, иначе могут прийти крысы, а я их не услышу. Они съедят меня целиком, объедят мясо с моих косточек, съедят мой живот и горло, отгрызут мои уши и выпьют глаза, а я их не услышу. Я вообще ничего не услышу и не увижу, просто проснусь в аду.

Я не должен спать. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы я не заснул!

 

II

Мне ни в коем случае не хотелось бы утверждать, будто разрыв помолвки с миссис Гриншоу разбил мое сердце, но, вернувшись в Саффолк, я вновь оказался поставлен в условия, когда мысли мои в первую очередь занимали матримониальные планы. С каждым днем темнело все раньше, а вслед за сумерками подкрадывалась настоящая ночь.

Прошло примерно две недели после Питерлоо, прежде чем мы убедились в том, что Том вне опасности. Я счел, что наступил подходящий момент для того, чтобы преодолеть природную скромность и предложить свою руку и свои земли миссис Гриншоу. В словах, с которыми она, запинаясь и покраснев до корней волос, обратилась ко мне, попросив не говорить более на эту тему, я не увидел ни кокетства, ни намеренной жестокости. Сердце мое разрывалось от жалости к ней, и я выразил ей свое искреннее сожаление, поскольку мы оба оказались жертвами несбывшихся надежд. Мы стояли у окна маленькой столовой и с деланным вниманием рассматривали сливовые деревья в саду ее отца, ветви которых сгибались под тяжестью плодов, и извергавшие клубы дыма печные трубы позади них.

– Я… прошу вас простить меня, майор, – промолвила она. – Понимаете… я не думала, когда приходской священник из Керси написал папе… И вы так хорошо отнеслись к Тому… заботились о нем. Но, видите ли, ваша… война… И я чувствую, что не имею права просить вас терпеть озорство и непослушание Тома.

– Пожалуйста, миссис Гриншоу, умоляю вас не чувствовать себя обязанной объяснять мне что-либо. Пожалуй, я даже лучше вас понимаю, что являюсь неподходящим претендентом на вашу руку. Если вы твердо решили, что мы не подходим друг другу, то не о чем более говорить. Вы сами скажете отцу об этом или предпочтете, во избежание недоразумений, чтобы это сделал я?

Поскольку мое отсутствие в Керси пришлось на самый разгар лета, по возвращении туда я обнаружил, что моего внимания требуют столько неотложных дел, что было просто некогда предаваться тоске и меланхолии. Впрочем, я счел своим долгом направить миссис Дурвард, как того требовали правила приличия, письмо с выражениями благодарности и признательности. Так что можете представить себе мое удивление, когда почти сразу после приезда из Ланкашира я получил письмо. Воспользовавшись первым же удобным случаем, когда сильный дождь вынудил нас свернуть работы, я отправился в Холл и немедленно написал ответ.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Ваше письмо доставило мне несказанное удовольствие, и я был очень рад узнать, что здоровье мастера Тома продолжает улучшаться. Умоляю вас передать ему, что движение походным порядком является наилучшим занятием для 1-го батальона Именинного полка, пусть даже фигурки солдат изготовлены таким неумелым подмастерьем, как я. А военные маневры на покрывале кровати наилучшим образом смогут поддержать их физическую форму по сравнению с дальнейшей пересылкой по почте.

Спешу заверить вас, что питаю к миссис Гриншоу лишь чувство искреннего восхищения ее манерами и благодарность за ее честность. Вполне естественно, что молодая леди, которая желает обрести в муже наставника и защитника, не могла не обратить внимания на мое увечье. Что касается прочих моих достоинств, то сам я отнюдь неуверен в том, что они перевешивают физический недостаток. Если ваша матушка благосклонно и с пониманием относится к нашей переписке, то мне остается надеяться, что и ваша сестра не будет испытывать чувства неловкости.

Я с радостью готов изложить вам описание и короткие, иногда забавные, истории последних войн, услышать которые вы были лишены возможности из-за того, что ухаживали за племянником. Мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я не получал удовольствия от пребывания в обществе вашей сестры и ваших родителей. Однако же я не мог отделаться от чувства, что мое повествование было бы намного более живым и точным, если бы вы направляли его вопросами, руководствуясь при этом своими весьма обширными знаниями. И хотя я не берусь утверждать, что моим рассказам присуща историческая завершенность или иные литературные достоинства, в том случае, если письменные свидетельства очевидца тех событий помогут вам в работе или же просто скрасят вам или вашей семье часы досуга, я сочту свою миссию выполненной. С нетерпением ожидаю, когда у вас выдастся свободная минута, чтобы сообщить мне, что именно вы хотели бы узнать и какие истории могли бы наилучшим образом развлечь ваше семейство. Я обнаружил, что женщины без должного почтения относятся к пространным описаниям военной стратегии и передислокации войск. Я отдаю себе отчет в том, что в целом прекрасный пол проявляет больший интерес к второстепенным деталям, способным, однако же, сделать жизнь счастливой или полной мучений, посему не собираюсь утомлять вас многословным изложением отдельных событий военной истории. Боюсь, что в этом случае мое письмо будет представлять интерес лишь для вашей горничной и с его помощью она сможет разжечь огонь в камине или накрутить волосы на папильотки. Когда для работы вам понадобится информация технического характера, я постараюсь изложить ее на отдельном листе, приложенном к письму, и надеюсь, что она будет стоить тех лишних денег, которые почтовое министерство возьмет с вас за его доставку.

Вы совершенно справедливо заметили, что темой для большинства моих забавных историй и анекдотов служит еда либо же ее отсутствие. Полагаю, что мудрость нашего последнего военного оппонента Бонапарта выражается, среди прочего, и в его утверждении, что армия идет вперед только на собственном желудке. Хотя я должен заметить, что один из моих приятелей, лейтенант Барри, который нашел отдохновение в военной истории, тогда как я предпочитаю черпать его в творчестве Виргилия или Вордсворта, утверждал, что Бонапарт позаимствовал эту сентенцию у самого Фридриха Великого. Если это и в самом деле так, то этот факт можно счесть лишним доказательством того, что даже величайшие полководцы извлекают несомненную пользу из трудов своих предшественников.

Как правило, мы испытывали недостаток одного только хлеба. А для того чтобы найти мясо, требовалось лишь несколько минут работы с ножом и крупный рогатый скот, которого всегда было в избытке, тогда как зерно превращается в хлеб лишь после его помола, выпечки и прочих увлекательных и продолжительных процессов. Однако же иногда случается так, что требования военной стратегии и желудка совпадают, как и случилось перед самой битвой у Сабугаля, когда мы наткнулись на арьергард французов, которые мололи зерно на мельнице…

На этом я должен прерваться на некоторое время, дабы убедиться в благополучной отправке этих страниц к месту назначения из рук вашего покорного слуги

Стивена Фэрхерста.

Начиная с сенокоса и заканчивая сбором орехов, в нашей округе не нашлось бы ни одного человека, у которого достало бы времени на что-либо еще, помимо работы и сна. Если я поднимал взор к небесам, то только затем, чтобы попытаться угадать, будет ли завтра дождь. А если мне вспоминалась Испания, то только потому, что хотелось благословить неяркое и нежаркое англо-саксонское солнышко и его неспешное движение по небосклону. Урожай, по словам моего управляющего, ожидался небогатый. Тем важнее для нас было собрать и сберечь каждое зернышко. И вот твердые и упругие стебли пшеницы и ячменя пали под напором наступающих лезвий кос и серпов.

Пали для того, чтобы гордо подняться вновь, уже в виде копен и стогов на вспаханной земле. Большие кони дремали на солнце, прядая ушами и отгоняя назойливых мух в ожидании, пока их нагрузят снопами, которые они повезут сначала на молотилку, а уже оттуда обмолоченное зерно в амбары. Кровельщики трудились не покладая рук на верхушках стогов, их быстрые фигуры мелькали на фоне лазоревого неба, а в огородах бережно собирали последнюю морковь, репу и картофель. Мои крестьяне заквашивали капусту, смывали и сбивали сыры, собирали и сушили майоран, мяту и мелиссу. Дети собирали горох и бобы, после чего уже взрослые закладывали их в кладовые на хранение. Река отдавала камыш и рыбу, которую ловили и солили впрок. Повсюду валили старые деревья, и у двери каждого дома росли груды бревен и поленницы дров. Стайки весело смеющихся девушек искололи пальцы и изорвали передники о ежевику, и губы их были перепачканы ягодным соком. Малыши прочесывали высокую траву, которую лекари и знахари громко именовали ежей сборной, в поисках последних птичьих яиц, чтобы те случайно не избежали бальзамирования в кувшинах с желатином. Свиньи жадно рылись в желудях и паданцах, не обращая внимания на ос: вероятно, они догадывались, что их конец близок. А овцы, меченные красной охрой, одна за другой получали отсрочку смертного приговора.

Вот так мы собирали, свозили и закладывали на хранение первые плоды своих усилий, долженствующих уберечь мою деревню и земли от небрежения и нищеты, в которую они впали в последние годы жизни моего покойного кузена. Но по мере того как золотые деньки становились все прохладнее и короче, трудов праведных, способных погрузить мое тело и ум в состояние умиротворенной усталости, становилось все меньше, и передо мной в полный рост встали последствия разумного решения миссис Гриншоу.

Нельзя сказать, чтобы я горел желанием обзавестись супругой, которая не любила бы меня, о чем я не переставал напоминать себе, стоя в библиотеке поместья Керси в канун Дня Всех Святых со стаканом бренди в руке и наблюдая за деревенскими парнями, которые гуськом маршировали к двери на кухню, размахивая импровизированными лампами из тыквы и репы с вырезанными страшными рожицами. Миновал уже год с той поры, когда я впервые прибыл в Керси, и сейчас деревня лежала передо мной в туманной дымке, поскольку наступил тот час, когда дневной свет уже угасает, но лампы и фонари еще не зажглись. И тут мне в голову пришла крамольная мысль. Быть может, оно и к лучшему, что в этом воздухе, напоенном воспоминаниями, которые я привез с собой из Испании, не будет слышаться шуршание дамских юбок в гостиных, мебель в которых укрыта сейчас чехлами из голландского полотна. И точно так же не будет звучать ее ясный, высокий голос, обсуждающий слуг и постельное белье, или не будет ощущаться ее благоуханное, супружеское присутствие в моей постели.

Хотя подобное умонастроение освободило меня от необходимости немедленно предпринять какие-либо действия в этом направлении, я счел вполне уместным отвлечься от своих мыслей, чтобы ответить на письма мисс Дурвард, которые прибывали с завидной регулярностью, опровергая ее утверждение о деятельном участии в деловых предприятиях отца.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Надеюсь, вы и ваша семья извините меня за задержку с ответом на ваше последнее письмо. Если бы я мог руководствоваться одними только своими желаниями, то ответил бы немедленно по возвращении, но, к несчастью, это не так. Однако теперь, когда урожай убран, а вечера становятся все длиннее, мне доставляет истинное удовольствие писать вам более подробно, чем ранее, когда этого не позволяли мне природа и сельское хозяйство.

Вы спрашиваете, как случилось, что я вступил в армию. Разумеется, с юных лет я полагал, что мужчина непременно должен посвятить себя какому-либо занятию. Боюсь, тем не менее, что на мой выбор не повлияла, как вы предполагаете, ни детская увлеченность, подобная той, которая живет в вашем племяннике, ни традиции, о которых вы упоминаете применительно к династиям музыкантов или художников. Короче говоря, у меня практически не было выбора.

Батюшка мой был третьим сыном четвертого сына некоего землевладельца, о котором в течение многих лет мне было известно только, что он владел обширной собственностью в графстве Саффолк. От моего деда отец получил в наследство лишь доброе имя и хорошее образование, после чего в возрасте двадцати лет женился на моей матери, которая оказалась единственной наследницей фермера из Дорсета. Увы, но не прошло и года после моего появления на свет, как мои родители пали жертвой воспаления легких. Местный викарий и местный же доктор, в течение долгого времени знавшие семью моей матери, убедили моего двоюродного дедушку в необходимости заплатить некоей миссис Мальпас, вдове, проживавшей в том же самом Дорсете, чтобы она взяла меня на попечение, пока я не стану взрослым настолько, чтобы навсегда оставить ее дом и отправиться в школу. Пока я рос и взрослел, всем, кому была небезразлична моя дальнейшая судьба, к числу коих я относил и себя, стало ясно, что мне необходимо посвятить себя какому-либо полезному занятию. При этом я не питал особой склонности, равно как и не обладал особыми познаниями, необходимыми для того, чтобы трудиться на благо Церкви, и был еще менее приспособлен к занятиям юриспруденцией. Следует учесть, что рост мой был слишком велик для того, чтобы я уютно ощущал себя на флоте, посему заинтересованные стороны пришли к согласию, что мне не остается ничего другого, как отдаться в гостеприимные объятия сухопутной армии.

Очевидно, прочитав мой отчет о нашем продвижении через Францию после Тулузы, вы теперь спрашиваете, доволен ли я тем, что, образно говоря, променял свой меч на орало, или, если точнее, свою шпагу на плуг, и должен вам ответить со всей искренностью, что да, доволен. Притом что урожай собран и убран, я чувствую, что впервые в жизни сумел совершить нечто большее, чем изначально предопределила мне судьба, а именно: сделал добро из зла. В Испании случались такие моменты, когда казалось, что стоит нам только остановить свой взор на какой-либо милой и приятной детали пейзажа или мирной сцене, как в следующее мгновение она оказывалась безнадежно испорченной и безвозвратно погибшей. Например, командующий мог подыскивать себе подходящее место для руководства войсками, для чего внимательно осматривал и изучал местность, охваченный при этом не восторгом художника, подобно вам, а руководствуясь всего лишь суровой стратегической необходимостью. Великолепный арочный мост, соединявший берега реки, разрушался до последнего камешка, чтобы помешать продвижению французов, а наверняка восхитивший бы вас заросший полевыми цветами луг мы выкашивали подчистую, дабы получить с него энное количество фунтов фуража. Даже чудесная роща, украшающая собой живописную равнину, или купа деревьев, сгрудившихся на вершине холма, означали лишь укрытие для моих солдат или же для солдат неприятеля и совсем скоро должны были превратиться в братскую могилу.

Я считаю благословением Господним то, что теперь мне можно не смотреть жадными глазами на красоту простирающегося передо мной мира. И если платой за такое благословение служит некоторая домашняя скука, то, пожалуй, мне стоит вспомнить и о том, что за прошедшие несколько лет мне довелось повидать больше, чем другому человеку за всю жизнь, и утешаться этим.

По мере приближения зимы те семейства, которые по разным причинам, будь то веление души или деловая необходимость либо вообще прихоть и чудачество, держались вдалеке от мощеных тротуаров и освещенных газовыми фонарями городских улиц, начали оглядываться вокруг себя в поисках развлечений. Предусмотрительные и дальновидные матроны одна за другой приглашали меня на ужин, дабы проконсультироваться относительно достоинств Парижа и Брюсселя как источников приличного общества, обтекаемого термина-эвфемизма, под которым разумные люди понимали источник мужей. И если в намерения подобных владетельных и заботливых мамаш входило привлечь мое внимание к незамужним прелестям мисс Джоселин, мисс Эуфемии Джоселин, мисс Софи Стэмфорд и других девиц, то их старания были излишними. Я настолько же отдавал себе отчет в прелестях этих молодых леди, равно как и они в количестве принадлежащих мне акров, так что я вовсю наслаждался их обществом, по крайней мере на протяжении хотя бы одного вечера.

В один из таких вечеров мисс Джоселин поспешила ко мне с чашкой чая, едва я переступил порог гостиной ее матери в компании с несколькими другими джентльменами. Она слышала – эти деревенские сквайры такие болтуны! – что стены столовой и библиотеки в моем поместье в Керси украшает восхитительное собрание портретов, целая картинная галерея.

– А мне так нравятся портреты настоящих, взаправдашних людей! Моя гувернантка почему-то всегда заставляла нас внимательно рассматривать изображения этих глупых исторических персонажей. Кому сейчас есть дело до Андромахи, или Актеона, или других скучных римлян?

– Во всяком случае, большинству молодых леди это и в самом деле неинтересно, я знаю, – ответил я. – Разумеется, я буду счастлив показать эти портреты, если ваши родители соблаговолят принять мое приглашение. Или, быть может, ваш брат согласился бы сопровождать вас при случае? Хотя, боюсь, увидев картины наяву, вы будете разочарованы.

Мисс Джоселин отпила маленький глоток чаю, и на мгновение я замер, не в силах оторвать взор от этих полных, красных, как кораллы, губ, которые сначала сомкнулись, а потом полуоткрылись, коснувшись края белой с золотом чашки из лучшего китайского фарфорового сервиза ее матери. Она подняла глаза и поймала мой взгляд. На щеках у нее вспыхнул легкий румянец.

– О, я уверена, что ни в коем случае не буду разочарована. Я совершенно не разбираюсь в искусстве, зато прекрасно знаю, что мне нравится, а что нет. При условии, что я распознаю друга, перспектива или штриховка оставляют меня совершенно равнодушной.

– Боюсь, что у меня на стенах вы найдете немногих друзей, поскольку оригиналы портретов давно мертвы.

– Ах, майор! Вы говорите так, словно у вас в Холле водятся привидения! Но вы ведь наверняка заказали и собственный портрет? – Она наклонила головку и томно взглянула на меня сквозь длинные светлые ресницы. – Мне хотелось бы думать, что я увижу там по крайней мере одного друга. Ну скажите же мне, что и ваш портрет имеется в наличии!

Сама мысль об этом показалась мне абсурдной. Я рассмеялся.

– Нет, нет! Я даже не думал об этом.

– Мама! – Миссис Джоселин оторвалась от чайного подноса. – Мама, майор говорит, что ни за что не станет заказывать собственный портрет, чтобы повесить его в библиотеке в Керси. Скажи ему, что он непременно должен сделать это, чтобы отметить свое вступление во владение Холлом.

– Не позволяйте моей непослушной девочке дразнить вас, майор, – с улыбкой произнесла ее мать, прежде чем возобновить конфиденциальную беседу с миссис Стэмфорд.

– Ах, прошу вас, майор, сделайте мне одолжение, закажите свой портрет! – Ее голубые глаза сияли, грудь вздымалась и опадала. Она положила руку мне на запястье. – Умоляю вас!

Я молчал. Если в моих глазах она прочла капитуляцию перед ее выраженным желанием, то не совсем ошибалась, хотя меня как раз охватило собственное желание и мысль о ее капитуляции. Увлечь ее на роскошный турецкий ковер, разорвать корсаж платья и зарыться лицом в ее круглую, белую грудь, отшвырнуть за ненадобностью в сторону юбки и овладеть ее сочной, розовой сокровенной плотью…

Я взял себя в руки, поскольку прекрасно сознавал – куда уж лучше! – что такие мимолетные и преходящие порывы страсти не могли принести ничего, кроме вреда и головной боли тому, кому известно было то, что знал я.

– Майор? – спустя несколько мгновений вопросительно произнесла она. Вероятно, что-то все-таки отразилось на моем лице, потому что с легким нервным смешком она добавила: – Вы должны простить меня. Я пренебрегаю остальными гостями и должна вернуться к своим обязанностям.

Она развернулась, чтобы удалиться, и в ответ на быстрый и неуверенный взгляд, брошенный ею в сторону матери, та ответила легким кивком, и на губах у нее заиграла удовлетворенная улыбка.

Я не испытывал особого желания глазеть на собственное отражение, но не мог отрицать и того, что теперь, после уборки урожая, у меня возникла отнюдь не тщеславная мысль утвердиться среди своих предшественников во владении Холлом. И не имеет особого значения, что я добился покамест скромных успехов в обеспечении процветания своих земель и семейств, которые обрабатывали их в течение многих веков. Так что по некотором размышлении я отправился на поиски портретиста в Норвиче, и мне стоило немалых усилий отыскать хорошего художника. Пусть мисс Джоселин открыто заявляет о своем пренебрежении перспективой и игрой света и теней, но, невзирая на крайне малую вероятность того, что она когда-либо увидит мой портрет, я не мог уронить свой авторитет в глазах мисс Дурвард.

Оказалось, что при виде этих соблазнительных молодых леди меня обуревают вполне плотские и объяснимые желания. Кроме того, я не мог удержаться от искушения подогреть их интерес ко мне, если даже они готовы были принести себя в жертву. Но, увы, мне никак не удавалось заставить себя смириться с необходимостью отдать им в ответ собственные акры, посему желание мое оставалось неудовлетворенным.

Но почему я не мог решиться на такой шаг? Этот вопрос не давал мне покоя. Подобный обмен считался в нашем обществе вполне обычным делом. И разве не я сам всего несколько недель назад отправился в Ланкашир как раз на поиски спутницы дней и хранительницы ночей своих в рамках того же самого обмена? В очередной раз, укладываясь в постель, я раздумывал над тем, а не пытаюсь ли я избавить себя от грядущих неприятностей, если какая-либо представительница прекрасного пола сочтет, что возрождение моей усадьбы – о которой только и говорила вся округа – не сможет примирить ее с моим недомоганием, или, точнее говоря, увечьем. Стать объектом подобного отвращения, которое не смогла преодолеть даже столь мягкая и добродетельная особа, как миссис Гриншоу, и пострадать от него не один раз, а страдать каждую ночь, до самой смерти… Нет, пока я нахожусь в здравом уме, я ни за что не соглашусь на подобное испытание.

Но когда меня окутала тишина и темнота, я понял, что не только мое нежелание терпеть унижение не позволяет мне отважиться на подобный шаг. Тому была и еще одна причина, намного более веская – нескончаемая горькая печаль и болезненная радость, которые жили в самой глубине моего сердца. То дружеское общение и товарищеские отношения, которых я жаждал, те плотские желания, удовлетворить которые я стремился, стали бы настоящим предательством по отношению к моему собственному сердцу, сохранившему незапятнанную память о недолгом счастье и беззаветной любви.

Перед тем как задуть свечу, я опустил протез на пол рядом с кроватью… Ощущение конечности было настолько реальным, что во сне ко мне иногда возвращалось чувство прежнего счастья, когда я мог ходить и бегать, как все люди, а тело мое было одним целым. Иногда мне снилась Испания, и когда я, не до конца проснувшись, задевал рукой протез, только это случайное касание удерживало меня от попытки встать и двинуться по воздуху. Но потом наступало окончательное пробуждение, и я вновь вспоминал о том, что я калека. В остальные ночи я лежал на пуховой перине в своей кровати, и мне не снилось вообще ничего. Не были они похожи и на ночи, проведенные под небом Испании, которое некогда простиралось надо мной подобно черному бархату, вытканному огромными, как зеркала, звездами. Впрочем, я говорил себе, что нет на свете мужчины, достигшего моего возраста, которого его прошлое не беспокоило бы во сне, когда ангел-хранитель спит и темнота скрывает приближение старого доброго недруга.

Но написать об этом мисс Дурвард я, естественно, не мог. Я даже не рискнул рассказать ей о портрете, не говоря уже о первопричине, которая побудила меня заказать его. Она расспрашивала меня, а я добросовестно отвечал ей лишь о деталях военной формы, о дислокации войск, о пейзаже, о Коруне, о протяженности и значении оборонительных порядков у Торрес Ведрас. Она прислала мне набросок расположения 95-го полка у местечка Катр-Бра с просьбой исправить то, что я посчитаю нужным, и попросила описать несколько эпизодов из армейской жизни.

…Как бы мне ни хотелось провести остаток дня, отвечая на ваши вопросы как можно более полно и подробно, в том, что касается Коруны, я вынужден отослать вас к опубликованным мемуарам и отчетам, поскольку меня там не было. В моих воспоминаниях о 1808 годе сохранились лишь ужасы отступления нашей бригады легкой кавалерии к Виго, когда мы, усталые и измученные, брели сквозь метель и буран, играя роль наживки и стараясь отвлечь на себя как можно больше французских войск. Я помню и о том, какая скорбь охватила нас, когда мы узнали о гибели под Коруной благородного сэра Джона Мура, создателя и доброго гения нашего полка. Эти воспоминания никогда не сотрутся из моей памяти…

Вам следует знать, что мы по праву гордились тем, что наш 95-й полк первым вступал в бой и последним выходил из него, поэтому с предопределенной неизбежностью мы сводили на нет иногда не слишком энергичные усилия нашей интендантской службы вовремя снабдить нас продовольствием и боеприпасами. Вот почему приобретенные нами навыки и успехи в добывании припасов менее ортодоксальными методами вскоре тоже получили широкую известность среди войск Пиренейской армии. Нам завидовали. Как-то голодным вечером в марте 1812 года мы наткнулись на двух молодых людей, одетых с той яркой галантностью, которая отличает кабальеро в этой стране, они несли с собой протестующих и вырывающихся из рук куриц. Я приношу вам нижайшие извинения за свои недостойные художества, надеясь при этом, что ваш талант позволит вам и из этого наброска извлечь пользу; в общем, я попытался изобразить их на обороте этого листа.

Мне очень жаль, что замечания знакомых испортили вашей матушке удовольствие от преподнесенного вами подарка в честь ее дня рождения. Я бы рискнул предположить, что ее любовь к Тому – и удовольствие, которое любой, кто знает его, должен испытывать при виде его очаровательного портрета, написанного любящей рукой, – возобладает над взглядами тех, в ком требования морали заглушают голос человеческой привязанности. Но, очевидно, мне следовало сделать поправку на поколение, чьи вкусы сформировались без помощи рационального, разумного и естественного образования.

Притом что работы на свежем воздухе для меня находилось все меньше, а вечера становились все длиннее, я стал уделять больше времени ведению домашнего хозяйства, равно как и переписке с мисс Дурвард. Причем до такой степени, что буквально каждый день ожидал прибытия нового письма с таким нетерпением, каковое раньше мне было неведомо – ни когда я учился в школе, ни позже, когда служил в полку.

Однажды серым декабрьским днем я отправился в деревеньку верхом, чтобы навестить приходского священника. Я отпустил поводья, и моя старушка Дора лениво трусила по ухабистой и изрезанной колеями дороге, а вид, открывавшийся меж ее ушей, был достаточно уныл, чтобы полностью отвлечь мое внимание от окружающей действительности. Внезапно лошадь шарахнулась в сторону. Она испуганно перебирала ногами, попятилась, встряхнула у меня перед носом серебряной гривой и вырвала поводья у меня из рук. Мне показалось, что прямо из-под ее копыт выскочила маленькая девчушка и плача помчалась к дому с криком:

– Мама! Мама! Я потерялась.

– Надеюсь, она не пострадала? – крикнул я в темноту дверного проема, спешившись.

– Нет, сэр! – воскликнула мать девочки, появляясь в дверях и неловко кланяясь. – Вот тебе, плохая девочка! Ты напугала нашего доброго сквайра. Нельзя же бегать сломя голову. Только попробуй сделать так еще раз, и Бони заберет тебя.

Я вспомнил давно забытого императора, пребывавшего, как мне было известно, в далекой тропической темнице, скучающего и нераскаявшегося. Так вот, он имел обыкновение выходить из туманной дымки, появляясь в наших мирных лесах и полях, облеченный плотью, которую даровал ему мрак, таившийся везде, зловещий и ждущий своего часа. Когда я наконец вскарабкался на лошадь и оглянулся, чтобы помахать им рукой на прощание, мне вдруг показалось, что мать и дочь, обнявшись, превратились в единое целое, став одним человеком.

Причиной моего свидания с приходским священником стал ремонт, который необходимо было провести в церкви до того, как зима нагрянет в наши края по-настоящему. Боннет, церковный сторож и пономарь в одном лице, покачал головой и завел речь о прохудившихся водосточных желобах и треснувших трубах для стока воды. Что до пастора, то он, сохранивший живость невзирая на ревматизм, в этот самый момент вскарабкался на лестницу, с грустью разглядывая две древние фигурки, Святого Луки и Святого Иоанна, которые стояли в нишах по обе стороны паперти и которые украшала черно-зеленая патина, образовавшаяся вследствие бесконечных дождей. Руки святых были отрублены по запястье, лица выглядели непроницаемыми и невыразительными, как если бы они ожидали, что вот сейчас откуда ни возьмись появится некий потусторонний зодчий, который сможет вернуть им прежние черты, стертые дождевой водой.

– Неужели вода причинила подобные разрушения? – полюбопытствовал я.

– Нет, нет, конечно, – поспешил уверить меня старый Боннет, – это случилось во время войны. Здесь повсюду остались ее следы, да еще и осада Колчестера внесла свою лепту.

– Во время войны? А, должно быть, вы имеете в виду Великий мятеж.

– Ну да. Говорят, что тогда здесь творились такие же ужасы, как и во Франции несколько лет назад.

Пастор с кряхтением слез с лестницы и тяжело вздохнул.

– Увы, да. Страшно подумать, что все может повториться… А у нас в Восточной Англии они усердствовали особенно рьяно. Ну что же, Боннет, думаю, мы с тобой увидели все, что нужно. Ты, без сомнения, сообщишь мне, что думает по этому поводу каменщик? – Боннет благочестиво коснулся пряди волос надо лбом и принялся складывать лестницу. – А мы с вами, Фэрхерст, давайте вернемся в мой дом и выпьем по капельке согревающего, день-то нынче выдался холодный. Что скажете? – Я принял его предложение, и, выходя из калитки, он продолжил: – Пуритане проявляют крайне мало почтения к искусству наших предков.

– Равно как и к самим святым.

– Мне легче простить ненависть, которую они питают к языческим идолам, чем ярость, с которой они разрушают нашу общую историю. Кроме того, можно было бы ожидать, что пуритане будут поддерживать евангелистов, что бы при этом ни думали о папских прихвостнях, как они их называют. А, миссис Марш, я привел с собой майора, и мы бы не отказались выпить немного вина.

– Но в Испании мне довелось быть свидетелем того, какую власть эти идолы – даже папистские, католические идолы – могут иметь над людьми, – сказал я, ставя в угол тросточку и сбрасывая с плеч тяжелое пальто. – И того, как их не хватает во Франции. Люди обращаются к ним в поисках утешения и надежды.

Впрочем, я не стал упоминать о том, как болезненно воспринял свидетельства этого утешения, проведя несколько дней в Бера: эти воспоминания занимали слишком большое место в моем сердце, чтобы нуждаться в выражении.

– Разумеется, это вполне понятно, когда речь идет о простых, да к тому же еще и необразованных людях. Я поддерживаю переписку с одним из моих коллег, у которого приход неподалеку от Бристоля. Так вот, мы обсуждали его барабан двенадцатого века; и вообще он обладает поистине энциклопедическими знаниями, настоящий коллекционер древностей. Но все мы должны искать утешения, надежды и всего остального у Господа нашего Иисуса Христа. А теперь, поскольку вы пробовали этот напиток на его родине, скажите, какого мнения вы об этом шерри.

Пастор без особого труда уговорил меня остаться на ужин, и миссис Марш – золовка моей собственной экономки миссис Прескотт – засуетилась, расставляя тарелки и кушанья, пока святой отец зажигал лампы; зима была в самом разгаре, и уже пробило четыре часа пополудни.

Мы побеседовали о наших местных делах и обстоятельствах, например о том, что некоторые банки в последние несколько месяцев прекратили платежи, было очевидно, что вскоре и другие последуют их примеру.

– А если цена на зерно еще подскочит после столь бедного урожая, нас ждут большие неприятности, – заявил пастор. – И тогда будет достаточно нескольких недовольных, которые начнут разглагольствовать о реформах, чтобы на смену голоду пришел радикализм.

– Мне уже доводилось видеть нечто подобное.

– Действительно… Послушайте, Фэрхерст, чуть не забыл. Мне не хотелось бы показаться навязчивым… Короче говоря, относительно того вопроса, о котором мы с вами говорили весной…

Я поспешил избавить его от неловкости и сообщил, что мы с миссис Гриншоу пришли к полюбовному согласию о том, что не подходим друг другу.

– Но, я надеюсь, вы не совсем отказались от этой мысли, – заявил он, потянувшись к графину. – Я видел, как вы охотились верхом с собаками – какая женщина может требовать большего? Причем вам необязательно подойдет какая-нибудь романтичная девица, имейте в виду, а здравомыслящая, приятная во всех отношениях женщина, способная создать уют и комфорт и для себя, и для вас.

Я лишь вздохнул в ответ, поскольку возразить было нечего. Я не собирался объяснять пастору, что тому, кто однажды вкусил божественного нектара, чистая вода, которую он предлагал мне, кажется холодной и горькой. Он наклонился, подливая портвейн сначала в мой бокал, потом наполнил собственный.

– Я знаю, знаю. Розовые щечки и яркие глазки, да? Но в самом деле, вы, часом, не воспарили над землей нашей матушкой? Вы уже год как живете холостяком в Холле. Дружеские отношения имеют очень большое значение. Я знаю, что мы также говорим и о том, чтобы дать природный и наиболее естественный выход вашим страстям, ослабить давление и влияние, которое оказывает на ваш ум прошлое. Но как раз это наиболее часто приходит со временем. И новой привязанностью, кстати.

Я хранил молчание. Его доводы были правильными, справедливыми и хорошо мне знакомыми. Вероятно, только мерзкой погодой можно объяснить то, что они казались мне еще более унылыми и скучными, чем прежде.

Было очень кстати, что моя умница старушка Дора, несмотря на темную ночь, знала каждый камень и каждую выбоину по дороге домой, поскольку утешения, которого я искал так старательно, что заглянул даже на дно графина пастора, я так и не обрел.

После ванны я заснула. Я проснулась оттого, что свернулась калачиком и лежать было неудобно и холодно, зато я почти с радостью увидела вокруг облезлую краску и строгие прямые линии стен и кроватей. Здесь никак не могло оказаться того ужаса, который я видела во сне, холодного, мрачного ужаса, заполняющего собой все пространство. Только во сне в комнате царил мрак, и дверь была заперта.

Я перевернулась на спину. Жемчужные капельки воды высохли у меня на коже, вокруг стояла невероятная тишина. Вечер еще не наступил – в конце концов, я проспала не так уж и долго, – но полосы солнечного света на полу вытянулись, стали тоньше и выцвели, став похожими на любимую тенниску, повешенную для просушки на бельевую веревку. Воздух наполнился таинственным мерцанием, и создавалось впечатление, будто я открыла глаза под толщей золотистой воды. Тут снизу до меня донесся какой-то грохот, потом чей-то крик и снова грохот. Внезапно я осознала, что обнажена, и почувствовала, что замерзла, как бывает, когда из ванны уходят последние капли воды, торопясь и всхлипывая в сливном отверстии, а вам остаются только голые и мокрые стенки, которые еще дышат призрачным ушедшим теплом.

Цифры на радиочасах дрогнули и изменились. Шесть вечера. У меня мелькнула мысль, не пропустила ли я послеобеденный чай, поскольку сам обед я, совершенно очевидно, проспала. И еще мне не давали покоя этот грохот и крик. Что-то происходило внизу. Я слишком долго жила в самых разных местах, чтобы не разбираться в таких тонкостях. Я включила радио на полную громкость и надела чистую тенниску и джинсы. Мне хотелось хотя бы слышать других людей и знать, что я здесь не одна.

Старый линолеум у меня под ногами был гладким, чистым и прохладным, но отнюдь не холодным. Я никогда не ходила босиком дома – о каком бы доме мы ни говорили, – потому что наши полы всегда были грязными. Их вечно усеивали сигаретный пепел и разлитое пиво, мелкие камешки из маслянистых луж, которые никогда не высыхают на улице, где разбито асфальтово-бетонное покрытие. И еще стиральный порошок, потому что никто не заметил, что пакет с ним прохудился, когда кто-то нес его из кухни в ванную, чтобы постирать кеды. Почему именно в ванную? Да потому что раковина на кухне забита тарелками с остатками вчерашнего ужина, новая стиральная машина оказалась просто барахлом и сломалась, а магазин, в котором чей-то приятель сподобился ее приобрести, закрылся и больше не работает. На мгновение я задумалась, где сейчас находится эта самая стиральная машина, потому как в такую погоду приходится стирать килограммы и тонны белья и одежды, разве что вам все равно, если от вас отвратительно смердит потом.

И тут мне пришла в голову мысль о том, что, наверное, сама судьба распорядилась так, чтобы я оказалась здесь, в этом чертовски странном месте. Мне довелось жить во многих квартирах, но ни одна из них не была и вполовину такой большой. Кроме того, тут было не так паршиво, как раньше. Не было лифтов, в которых пахнет мочой, никто не трахался за гаражами и не торговал наркотиками в вестибюле, ступеньки лестницы не были испачканы собачьим дерьмом, а стены не дрожали от звуков гитары Джими Хендрикса. Я, в общем-то, ничего не имею против Джими Хендрикса, он крутой музыкант и слушать его приятно. Но никак не в три часа утра, когда я только что заснула, потому что мать явилась домой в полночь и битых три часа рыдала у меня на груди, умоляя меня не становиться взрослой, потому как жизнь – отвратительная штука, которая заканчивается смертью.

Словом, ничего этого не было и в помине, но тем не менее Холл оставался чертовски странным и даже жутковатым местом. Когда-то, должно быть, здесь обитало богатое семейство, и у них наверняка была куча слуг, которые сновали по лестницам вверх и вниз, спускались в подвал, поднимались на чердак, стараясь не слишком раздражать хозяев своим видом и присутствием. Какими они были, все эти давно исчезнувшие люди? А теперь здесь осталась одна только пустота. У меня помимо воли возникало ощущение, что пустота ждет чего-то, вдыхает воздух, поднимается по лестничным пролетам. Пустота, которая раньше была людьми, которых теперь здесь уже почти и не было, но они оставались где-то совсем рядом, их можно было услышать, если внимательно прислушаться, где-то настолько близко, что мельчайшая пыль, поднятая их присутствием, едва-едва успела осесть.

Я тихонько двинулась босиком по коридору. Навстречу мне по ступенькам очень медленно поднималась Белль, цепляясь за перила и тяжело дыша. Лицо у нее было пунцовым как помидор.

На верхней площадке она остановилась.

– О, – пробормотала она, отдуваясь, – привет. А ты совсем не похожа на свою мать.

От нее разило спиртным. Джином, решила я.

– Я знаю. – Вообще-то я намеревалась произнести эти слова небрежно-равнодушным тоном, но у меня почему-то получилось очень громко. – Я похожа на своего отца.

– Понимаешь, она не захотела оставаться. А ведь я ее не выгоняла. В конце концов я ее мать, так что разрешила бы ей остаться. Я знаю, каково это – быть… Разумеется, я бы никогда не сделала ничего подобного. Я вовсе не такая мать. Даже после того как она сообщила нам, что уехала и что у нее неприятности. Вот только она не пожелала остаться. Что она тебе говорила?

– Ничего особенного.

Мне почему-то не хотелось спускаться вниз, хотя стоять на ступеньках и выслушивать ее тоже было не особенно приятно. Впрочем, я сказала ей правду: мать и в самом деле ничего мне не рассказывала. Ничего о своем замужестве, или о моем отце, или о том, почему они расстались. Его имя даже не было указано в моем свидетельстве о рождении. Я заметила это, когда мать подавала заявление на получение паспортов. Анна Джоселин Вэар – я не возражаю против «Анна», но она никогда не говорила мне о том, что заставило ее выбрать для меня имя «Джоселин». Отец: неизвестен. Мать: Нэнси Аннабель Вэар, урожденная Хольман, не замужем. Мне, в общем-то, не нужны были подробности. Надежда в этом случае всегда служит лишь дополнительным источником печали. Я всегда знала, что мечты сбываются только в кино. Вот почему я повторила:

– Она ничего мне не рассказывала.

– Полагаю, что так. – Белль с трудом выпрямилась и уставилась на меня. Она определенно была пьяна. – Но ведь это не имеет никакого значения, верно? Мы с Реем переехали из Бери-Сент-Эдмундса, а… потом он вернулся в Саффолк, купил здесь деловое предприятие, и я приехала… Он начал все сначала, с нуля, а теперь и я могу так поступить. Ничего еще не кончилось только потому, что школа закрылась. – Свободная рука, которой она не держалась за перила, неуклюже протянулась ко мне. – Теперь мы можем… можем начать заново, с тобой вместе. Нам здесь вовсе не нужна Нэнси, верно? Мы и без нее будем семьей. Только мы. Тебе ведь это нравится, правда?

Мне так сильно хотелось ответить ей «да», что у меня перехватило горло. Пусть даже она была старой, пьяной и не знала, когда у меня день рождения. Мне хотелось протянуть к ней руки, хотелось найти и обрести ее, ведь она была моей бабушкой. Мне хотелось, чтобы и она нашла и обрела меня. Я даже оторвала руку от перил.

Но все это были пустые мечты с привкусом горечи, потому как нельзя создать семью с тем, кого даже не знаешь.

В конце концов я пробормотала:

– Мне надо идти, – спустилась на пару ступенек и, когда она ничего не ответила, пошла дальше. Я услышала, как она с трудом ковыляет вверх по лестнице выше, туда, где они жили с Реем.

Ступеньки тоже были обиты линолеумом, причем на краях он утолщался, якобы для того, чтобы не поскользнуться, хотя на самом деле об эти выступы можно было запросто споткнуться и упасть. Но босиком я двигалась чрезвычайно уверенно и спокойно. Я могла пойти куда угодно.

Везде по-прежнему стояли парты, стулья и кровати, школьные доски и парочка мусорных баков, доверху забитых скомканной бумагой и рваными книжками. Все они выглядели какими-то потерянными, не на своем месте, как если бы комнаты и классы просто разрешили им ненадолго задержаться здесь, смирились с их временным присутствием, подобно тому как смирились с облезлой серой краской, пожарными выходами и номерами на дверях. Дети ушли отсюда, и теперь здание приходило в упадок. Так всегда бывает. Остается только пустота, ожидающая очередного начала.

На кухне дядя Рей помешивал равиоли в кастрюле. Малыш Сесил лежал на животе, сосредоточенно ковыряя в дыре в линолеуме. Глубоко в самой дыре виднелась щепка с нарисованными на ней глазами и ртом.

Когда я вошла, дядя Рей поднял на меня глаза.

– Привет, Анна. Устроилась? Подожди минуточку. – Он поставил кастрюлю на стол над головой Сесила. – Готово, Сие, но имей в виду, они горячие.

Сесил поднялся с пола и заглянул в кастрюлю. У него было треугольное личико с большим выпуклым лбом, на щеке красовалась царапина. Он взял деревянную ложку и принялся выхватывать ею равиоли из кастрюли и отправлять в рот. Ложка была такая большая, что он едва управлялся с ней. Создавалось впечатление, что он ест с большой неохотой, хотя челюсти его работали так, словно он умирал с голоду.

– Ну вот, малыш накормлен, – заметил дядя Рей. – Ничего, если ты сама приготовишь себе что-нибудь? – Он махнул рукой в сторону кладовки. – Там много всего.

Там действительно было много всего, если вам нравится консервированный картофель, или горчичный порошок, или галлонные бутылки растительного масла. Мне лично они не нравятся, но после того как я произвела ревизию наличных припасов в кладовке и холодильнике, мне удалось отыскать крошечную баночку говяжьей тушенки и несколько твердых кислых помидоров. Я выложила все это богатство на тарелку, и у меня получилось нечто вроде ужина. Я не люблю и не умею готовить, и мать тоже. Впрочем, при желании она способна на скорую руку сварганить обед, но и тогда приготовленные ею блюда не отличаются разнообразием. Кроме того, она прогоняет меня из кухни, потому что, дескать, я мешаю ей, да и вообще мне полагается сидеть рядом с ее новым ухажером и развлекать его, стараясь произвести на него благоприятное впечатление. В завершение всего я должна быть готова по первому знаку уйти из дома, чтобы не мешать уже ему.

– Знаешь, я думаю, что здесь ты должна быть довольна своей независимостью, – заявил дядя Рей.

Он мыл кастрюлю и одновременно прихлебывал виски, но в мусорном ведре валялась пустая бутылка из-под джина. Я заметила ее, когда выбрасывала в ведро банку из-под тушенки. Сесил вернулся назад под стол. Теперь он запихивал в дыру пыль и грязь с пола, поверх разрисованной щепки.

– Мне… нам нравится, что ты здесь, с нами. Жаль, что не могу показать тебе окрестности, у меня еще очень много работы в школе. Может быть, через несколько недель… – Он криво улыбнулся. – Пожалуй, мне лучше заняться делами. Кроме того, компания таких стариков, как мы, быстро бы тебе наскучила. А Белль очень устает.

Вежливого ответа на подобное заявление попросту не существовало.

– Я не могу устроиться на работу, пока мне не исполнится шестнадцать, – сказала я. Говяжья тушенка была холодной и жирной. – Но можно хотя бы попытаться.

– Здесь это не так легко, как в Лондоне. И я не знаю, как ты будешь ездить на работу, даже если найдешь ее. Разумеется, я с радостью подвезу тебя, если смогу. Но железная дорога в Бичинг больше не действует, а автобус ходит всего раз в неделю, в базарный день. Боюсь, может показаться, что ты попала в настоящий медвежий угол – ни канализации, ни газа, и электричество тоже иногда отключают.

Но я не собиралась сдаваться так легко.

– Тогда мне придется ходить пешком.

– Знаешь, а почему бы тебе просто не отдохнуть для начала? Ты ведь сдавала экзамены, разве нет?

– В общем-то, почти все я сдала автоматом, так что особенно волноваться было не о чем.

– Но даже в этом случае, я уверен, ты заслужила отдых. Если у тебя нет денег, я могу подбросить кое-что. – Он сунул руку в задний карман брюк и извлек на свет потрепанный, но дорогой бумажник. – Вот, возьми пять фунтов. Тебе ведь хватит этого на первое время?

Я должна была испытывать благодарность, наверное. Мне очень хотелось, чтобы он поступил от чистого сердца. И очевидно, так оно и было на самом деле. Но я чувствовала себя так, когда мать давала мне несколько пенни на сладости, чтобы я перестала плакать, или когда Дэйв и другие ее ухажеры совали мне фунт стерлингов, чтобы я свалила в кино и не путалась у них под ногами. Когда это случилось в последний раз, у меня в гостях была Таня, и раз уж мы не могли оставаться у меня в комнате, красить друг другу ногти, слушать музыку «ТиРекс» и болтать о сексе, то нанесли друг другу боевую раскраску и отправились в ближайший бар. Там мы изрядно набрались, попытались найти в музыкальном автомате что-нибудь получше «АББА» и отвели душу, разглагольствуя о сексе. И едва не занялись им с двумя парнями, которые подсели к нам за столик и принялись развлекать. Но подобный секс меня не привлекал – я занималась им достаточно часто, чтобы усвоить это. В такой спешке парень просто вынимает свой член из тебя и уходит, даже не поинтересовавшись, понравилось ли тебе или нет. Кроме того, если заниматься этим стоя, парни всегда уверяют, что таким способом залететь невозможно, ну решительно невозможно, хотя ты прекрасно знаешь, что на самом деле им просто не хочется надевать презерватив. А Таня не стала бы заниматься сексом в машине, даже если бы она и была у этих мальчишек. Она говорит, что единственное, что может быть хуже журнала «Плейбой» у него под кроватью, – это журнал «Автоэкспресс» у тебя под ягодицами на заднем сиденье.

Дядя Рей по-прежнему держал пятерку в протянутой руке, поэтому я отогнала ненужные мысли и взяла ее у него.

– Спасибо, дядя Рей. Я верну вам деньги, как только смогу. Он похлопал меня по плечу.

– Не спеши, в этом нет необходимости. Можешь считать, что это карманные деньги. И как насчет того, чтобы не называть меня «дядей»? Оставим формальности. Ты как, не против? – С этими словами он направился к двери. – Ну, если тебе больше ничего не нужно, пойду взгляну, как там Белль. Знаешь, погода сказывается на ее самочувствии.

Я выпалила:

– Да, я заметила, – не успев даже сообразить, что лучше бы промолчать.

Он остановился и медленно сказал:

– Я знаю, ты не ожидала встретить ее здесь. Я… словом, для меня тоже стало сюрпризом, что ей пришлось… Но она очень рада видеть тебя здесь. Видишь ли, ей пришлось нелегко в жизни. Она пережила эвакуацию. Война. И то… как с ними обращались. Иногда… Но она очень рада, можешь мне поверить. Как и я, впрочем. Кстати, хорошо, что вспомнил. Завтра приедет фургон, чтобы забрать школьное оборудование, парты, кровати и тому подобное. Конечно, не те, которыми ты пользуешься. Так что если тебе нужно что-нибудь еще – стол, что угодно, – достаточно сказать мне об этом. Просто шепни мне словечко, и дело в шляпе. – Он улыбнулся. Зубы у него были такого же желтоватого цвета, как и волосы. – Я очень рад, что ты приехала, правда. Я… мы хотим, чтобы ты была счастлива теперь, когда мы тебя нашли.

Я лишь кивнула в ответ, потому что боялась, что не удержусь и заплачу. Он вышел из кухни, я сунула пятерку в карман джинсов и вымыла свою тарелку и стакан. Потом я поднялась наверх, надела сандалии и вышла в жаркий и душный сумрак.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Боюсь, что описание армейских будней в мирное время покажется вам несколько неподходящим для того, чтобы воодушевить, наставить или хотя бы просто позабавить вашу аудиторию.

Разве что она, аудитория, получает удовольствие от непривычных рассказов о том, как следует полировать зубным порошком металлические пуговицы, бляхи, нашивки и прочие детали формы или просматривать подряды на поставку фуража для лошадей. Но мне приятно представлять, как вы читаете мои отчеты вслух по вечерам, и еще более приятно надеяться, что вы прикалываете их к стене у себя над столом, как следует из ваших собственных слов, чтобы лучше претворить мои бледные описания в ваши яркие картины.

Мы – те, кто лучше всех познал ужасы и лишения войны,– оказались в некотором смысле после возвращения в Англию разочарованы и даже испуганы мирным договором, заключенным в апреле 1814 года. Тяготы остались позади, а что нам сулило будущее? Мой 95-й полк возвратился в Англию, был расквартирован в Дувре, и предоставленный отпуск я проводил в обществе своих армейских приятелей. Если мы замечали, что прискучили своим молодым супругам разговорами о битвах и стратегиях, то старались выдумывать, если только вечер не подходил к концу, более или менее правдивые истории, которые казались нам наиболее подходящими для дамских ушей. Другие же рассказы, как вы легко можете догадаться, приберегались до того времени, когда леди покидали наше общество. Ведь армия состоит исключительно из мужчин, а мужчины, в свою очередь, состоят из плоти и крови. В самом деле, ежедневный риск и опасности, которым они подвергают свою жизнь, заставляют солдат острее, нежели штатских лиц, чувствовать и ощущать свои естественные желания, придавая им, быть может, некоторую нетерпеливость в стремлении осуществить их как можно скорее, особенно в унылые будни гарнизонной жизни в таком городке, как Дувр.

Что до остального, то мое времяпрепровождение можно было назвать даже приятным, но пребывание в Англии после семи лет, проведенных в Испании, научило меня двум вещам. Во-первых, тому, что мир – это бесценное сокровище, которым мужчины зачастую пренебрегают, распоряжаясь им крайне неумело, и, во-вторых, что для меня он не подходит.

Как и у многих моих армейских приятелей и наших солдат, состояние моего здоровья подвержено приступам лихорадки Вальхерена, которую я подхватил во время злополучной кампании на одноименном острове в 1809 году. Сырой воздух и прохпадное английское лето усугубили мое заболевание, и я более не мог справляться с ним так же успешно, как это было в Испании. Кроме того, стоило нам собраться вместе, как мы особенно остро ощущали отсутствие товарищей, которых нам пришлось похоронить в земле Испании.

Временами казалось, что английские туманы проникли в мой мозг. Я не мог пожать руку приятелю и порадоваться его доброму здоровью без того, чтобы не вспомнить, что радость моя была куда больше, когда здоровье обоих из нас подвергалось опасности. Я не мог раскинуться на зеленом английском лугу, вдыхая аромат нагретых солнцем кустов жимолости, образующих живую изгородь, без того, чтобы в памяти у меня не всплыли покрытые пылью низкорослые заросли розмарина и олеандра. Или жара, которая иссушала кожу, отчего та покрывалась волдырями, горы, реки и снега, которые я видел там, в другой своей жизни. Казалось, в Испании опасность и постоянное присутствие смерти обострили мои чувства и восприятие. Тогда как в Англии я более не мог видеть или чувствовать с той же силой и напряженностью, с той же страстью и восторгом, к которым я привык там. Пусть эта привычка и объяснялась скорбными и горестными причинами.

Так что вы легко можете себе представить, с какими смешанными чувствами воспринял я известие о бегстве Бонапарта с острова Эльба. В дуврских казармах внезапно поднялась суета, начались приготовления. Но рассказу о последнем акте трагедии, каковой может считаться война с Бонапартом, и моем в нем участии придется подождать более благоприятного случая. Дело в том, что я намерен лично отвезти это письмо в Бери-Сент-Эдмундс, чтобы успеть к отправлению почтового дилижанса, а поспешность при езде по нашим мощенным булыжником дорогам способна привести к катастрофе. В качестве армейского командира меня учили никогда не подвергать самого себя или своих солдат ненужному риску. Кроме того, человек, потерявший одну ногу, начинает трепетно относиться к состоянию другой.

Празднование Рождества и Нового года в Керси отличалось торжествами, которые, как я узнал, можно было назвать типичными. По этому поводу я устроил Стеббингу настоящий допрос с пристрастием, дабы не разочаровать своих арендаторов и соседей, упустив из виду какое-либо торжество, которого они с нетерпением ожидали. Единственным, что омрачало наше праздничное настроение, был бесконечный и надоедливый дождь. Поскольку я был вынужден проводить больше времени в доме, то получил возможность лучше узнать своих домочадцев, а они, в свою очередь, меня. И теперь даже посудомойку больше не смущало мое дружеское приветствие, и она отвечала мне с разумным спокойствием и сдержанностью, которым отныне не мешали страх или застенчивость. Я познакомился и с маленьким мальчуганом, которого иногда видел на сеновале и который изредка тенью скользил по дому в спокойные дни, когда никого не было поблизости. Я не стал наводить подробные справки о его происхождении, дабы не ставить Стеббинга перед выбором: или солгать хозяину, или опозорить какую-либо бедную девушку. Поэтому когда во время обеда, который я устроил для своих арендаторов и домашних в День святого Стефана, я не обнаружил мальчишку за столом, то понял, что моя сдержанность принесла свои плоды. Остальные детишки шумели так, что можно было подумать, будто их собралось несметное множество, за что их непрестанно и с любовью укоряли родители и за чем я наблюдал с неизменным интересом, однако мальчика в их компании так и не обнаружил.

Снега выпало немного, но погода стояла сырая и холодная, так что развлечения на свежем воздухе, за исключением охоты и стрельбы, выглядели намного менее привлекательными по сравнению с морозным ноябрем. Но к этому времени мои укрытия для стрельбы по дичи были приведены в должный вид, а местные сквайры произвели на меня благоприятное впечатление своим умением наилучшим образом пользоваться преимуществами нашей спокойной, открытой местности. Поэтому я с чистой совестью пригласил парочку армейских приятелей поохотиться и погостить у меня с недельку в конце января.

– Выходит, ни одной из испанских красоток не удалось соблазнить вас настолько, чтобы поймать в брачные узы, когда вы вернулись в Сан-Себастьян после войны? – поинтересовался Уэлфорд, помешивая пунш и с видом знатока принюхиваясь к его аромату, прежде чем добавить бренди.

– Вы правы, – ответил я, выжимая лимон, который он протянул мне, в чашу с вином. – Почему-то в отсутствие маршала Сульта, который вечно наступал нам на пятки, их прелести выглядели не такими уж и привлекательными.

– Ну, я не могу винить вас за то, что вы их любите, но покидаете, – раздался голос Бакли с софы, на которой он вытянулся.

Мы провели на воздухе целый день, гоняя по лесам в сопровождении всего лишь пары егерей и своры собак. Вернувшись в поместье, мы ограничились тем, что сбросили забрызганные грязью плащи и сапоги, а потом приступили к позднему ужину. И вот теперь мы сидели в гостиной, ощущая приятную усталость в натруженных мышцах и внутреннее удовлетворение от того, что наши ягдташи оказались набиты дичью. Две собаки и Титус, мой спаниель, вытянулись у камина с почти тем же выражением на умных мордах, каковое легко читалось на лице Бакли.

А он продолжал витийствовать:

– Я ни за что не женюсь, даже если бы мог позволить себе подобную роскошь. Ведь женщину, когда она тебе нужна, отыскать очень легко. Кому захочется торчать в гостиной, в которой полно сплетничающих дам, когда можно приятно провести вот такой вечер, как сейчас? Кстати, вы не слышали, господа, о том, что Фрейзер таки попался? Ее папаша настаивает на женитьбе, в противном случае – только не спрашивайте, кто рассказал мне об этом, – он грозится пойти к полковнику. Уж лучше он, чем я.

– Слышали, слышали, – откликнулся Уэлфорд. – Хотя выглядит она очень аппетитно. Вы же не станете возражать, Фэрхерст, что опасность попасться реально существует и что ее следует всячески избегать? – Он покачал в ладонях чашу с пуншем, и вино слабо колыхнулось подобно расплавленному золоту. – Хотя, должен признаться, вы никогда не производили на меня впечатления законченного холостяка. Кроме того, здесь слишком много места, чтобы жить одному. Кочерга готова?

– Да, она уже достаточно нагрелась.

Я вынул ее из камина, где она уже некоторое время поджаривалась на угольях. Кончик ее раскалился до ярко-белого цвета, который постепенно, по мере приближения к рукоятке, переходил в тускло-оранжевый. Держа в одной руке чашу с пуншем, другой я сунул в нее кочергу. Раздалось громкое шипение и треск, чаша вздрогнула у меня в руках, когда в нее низвергнулась струя жара. Запах вина, гвоздики, лимона и корицы с такой силой ударил мне в ноздри, как будто я погрузил лицо в кроваво-красные глубины напитка.

Подняв голову, я увидел, что друзья с любопытством смотрят на меня.

В этот момент я как никогда был близок к тому, чтобы рассказать им о своей любви, и перед моим внутренним взором встали воспоминания, которые, оказывается, нисколько не потускнели со временем, оставаясь такими же свежими и яркими, как и вино, которое я держал в руках. Но я сдержался, потому что реплики друзей и тон, которым они были произнесены, не способствовали душевным излияниям. Если бы я все-таки рискнул и облек свою память в слова, то рассказ мой ничем не отличался бы от тех, которые ходили в нашей среде, вызывая гнев и раздражение. Да и не мог я поделиться с ними своей болью и рискнуть приоткрыть хотя бы малую толику того, что случилось со мной в Бера, а потом и позже, в Сан-Себастьяне.

Пунш по-прежнему исходил паром. Я погрузил в него черпак и по очереди наполнил каждую кружку. Мы выпили за короля, за наш полк, а потом за отсутствующих друзей.

Воцарилась привычная тишина, мы погрузились в воспоминания. Затем Уэлфорд вновь наполнил наши кружки и поднял свою, салютуя портрету, который я с неохотой повесил над камином, после чего обернулся ко мне:

– А теперь тост за вас, Фэрхерст, за то, что вы наконец обрели свою гавань. Желаю вам хорошего здоровья, долгих лет жизни и счастья новому сквайру Керси. Не знаю другого человека, который заслуживал бы этого больше вас.

Я отпил вина, обнялся по очереди с друзьями и спустя мгновение пришел в себя настолько, что смог поинтересоваться у Бакли новостями из Лондона.

Утром мы проснулись рано. Слуги разбудили нас по моему приказанию, поскольку уже в десять часов мы должны были быть в Кэвендише. Мы выехали из поместья с первыми лучами солнца – впервые за последние несколько недель его не закрывали тяжелые дождевые тучи – и втроем ехали в ряд, а сзади скакали мои грумы.

– Я вижу, вы по-прежнему ездите на Доре, – сказал Бакли. – Но ведь она наверняка уже слишком стара и не годится для быстрой ходьбы под седлом.

Я промолчал, и за меня ответил Уэлфорд:

– Я всегда говорил, что в лошади молодость не может считаться равноценной заменой уму, равно как силой не заменишь опыт и мудрость.

Я потрепал Дору по шее.

– Я не сажусь на нее, если день обещает быть тяжелым. Конечно, для скачек она уже не годится, но вполне подходит для того, что нам сегодня предстоит.

На месте сбора я познакомил друзей с остальными участниками охоты, несколькими дамами, которые предпочли бросить вызов холоду и неодобрению своих соседей-пуритан, и парой местных фермеров. Не успели лошади остыть, как главный егерь подал знак к началу охоты. Загонщики заняли свои места, и мы рысцой тронулись по просеке.

Гончие быстро взяли след. Местность была неровной, но золотистая дымка, подсвеченная лучами солнца, не мешала собакам и лошадям, которые были настолько свежими, что мне даже пришлось придержать свою невозмутимую старушку Дору, которая в таких случаях имела обыкновение поддаваться общему порыву. Как прекрасно знал Уэлфорд, имея полторы ноги, я не мог достойно управляться даже с ней. Мы перепрыгивали канавы, переходили в галоп, продирались сквозь живые изгороди, Бакли скакал впереди, а Уэлфорд шел замыкающим. Вскоре мы вспотели, но, прищурив глаза, стремились вперед. Нас охватило напряжение, как когда-то на поле боя, и мы не обращали внимания на сучья, шипы и грязь. На войне нам приходилось опасаться снайперов противника или засады; теперь мы рисковали своими шеями, подвергаясь, вполне возможно, еще большей опасности, которой грозили нам низко нависшие над головой ветви деревьев, спрятавшиеся в траве камни или кроличьи норы.

Загонщики заметили лису, раздалось громкое улюлюканье, и мы помчались по пропитанной влагой земле. Гончие и всадники на лошадях равно распластались в беге, вниз по склону, потом наверх, и лошади тяжко приседали на задние ноги.

Внезапный хруст донесся до меня снизу и сзади, и я еще успел высвободить ногу из стремени и спрыгнул в сторону. Мимо промчалась кавалькада, и нам повезло уже хотя бы в том, что мы не оказались под копытами лошадей. Дора перевернулась на бок и застыла в неподвижности, потом с трудом поднялась на ноги, неловко отставив в сторону левое заднее копыто. Попытавшись сделать шаг, она тяжело завалилась на передние ноги и жалобно заржала. Когда я встал с земли и подошел к ней, то заметил окровавленный острый осколок кости, который торчал у нее из бедра.

Уэлфорд придержал своего коня и вернулся назад. Слова нам были не нужны, мы и так видели, что сделать уже ничего нельзя. Оглядевшись по сторонам, мы заметили вдалеке среди деревьев фермерский дом.

– Я съезжу туда, – вызвался Уэлфорд, вновь вскакивая в седло.

– По-моему, хозяина зовут Гостлинг, – крикнул я вслед, и он, отъезжая, поднял руку в знак того, что понял меня.

Я расстегнул на Доре подпругу, и она немного приподнялась, чтобы я смог вытащить ремни у нее из-под брюха и снять седло. Потом я опустился на землю рядом с ее головой. Она прекратила бороться и просто смотрела на меня, время от времени помаргивая темным глазом. Я погладил ее по морде, пропустил между пальцев мягкие упругие уши, как делал на позициях в Испании или в ее стойле в Керси. Она досталась мне от австрийского капитана, которого я взял в плен под стенами Виттории; лошадь является единственным военным трофеем, который офицер может оставить себе на законных основаниях. Австриец на ломаном французском сообщил мне, что Дора – кобыла ирландских кровей, пятилетка и что он очень любит ее. Сидя в грязи Саффолка, я вспомнил, как Дора вышагивала по пыльным дорогам Эстремадуры, ступала по утрамбованному снегу у моего плеча, когда мы задыхались в разреженном воздухе пиренейских ущелий. Самыми сладкими были мои воспоминания о том, как она стояла на страже у амбара в Бера, нежно и бережно обнюхивая густую зеленую траву, словно благословляя наше счастье своим дыханием. Отправляясь в Брюссель, я продал ее своему приятелю, а потом, вернувшись в Керси, без колебаний выкупил ее обратно. Она помнила меня, как это обычно бывает у лошадей, и восторженно заржала, когда я взял ее под уздцы. Она была гнедой масти, несколько светлее обыкновенного, с переливающейся роскошной черной гривой на выгнутой, как аргийский крест, шее. Сейчас она нервно била по земле обрезанным хвостом, обращенный ко мне бок вздымался и опадал, и я ощущал, как в руке у меня трепетали ее бархатные ноздри. «Если бы она была человеком, – думал я, – то мы могли вылечить ее ногу или даже сделать протез, как у меня».

Когда Уэлфорд вернулся со старинным кремневым ружьем, я решил, что сделаю это сам, потому что был уверен, что она понимает, что мы задумали, и не хотел, чтобы она покинула этот мир в одиночестве. Я зарядил ружье, приставил дуло ей ко лбу, и она взглянула на меня – устало и, как мне показалось, растерянно. Я нажал на курок, но ружье дало осечку. Мне пришлось вспомнить все ухищрения и уловки всадника, потому что Дора начала трясти головой и вновь попыталась встать на передние ноги. Уэлфорд вынужден был схватить ее за узду, чтобы успокоить. Наконец я освободил заевший курок, но она никак не могла успокоиться, и когда я выстрелил, то промахнулся. Обливаясь кровью, она жалобно стонала и мотала головой. Я судорожно перезарядил ружье и выстрелил снова. Тело ее задрожало, и наконец она замерла.

Решение мое никак нельзя было назвать спонтанным: в течение многих недель я говорил себе, что покидаю Керси вовсе не из-за глупого каприза, вызванного гибелью старой любимой лошади. За годы войны мне пришлось потерять нескольких скакунов, и я не мог допустить, чтобы обыденная и вполне естественная скорбь поставила под угрозу благополучие моих земель и людей. Тем не менее настроение оставляло желать лучшего, зимняя меланхолия оказала и на меня свое пагубное действие, так что даже первые подснежники, пробивающиеся сквозь прошлогоднюю листву, которая укрыла пропитанную влагой землю, не внушили мне бодрости духа.

Сидел ли я у камина, дрожа в лихорадке, окидывал ли взором пустые, вымершие поля или грязные проселки, видел ли перед собой одни и те же скучные добродушные лица челяди, сидящей за моим столом или смиренно выстроившейся в церкви вместе со своими наряженными и непослушными отпрысками, в памяти снова и снова оживали дни, проведенные в Испании. Но я видел не Испанию пыльных оливковых рощ и скалистых гор, вздымающихся ввысь в воздухе, дрожащем от веса собственной жары. Это была не Испания черных монахов, тореадоров в раззолоченных одеждах и женщин, бросающих к их ногам цветы. Нет, это была совсем не Испания Веллингтона. Почему-то на память приходили негромкие шумы и мягкие ароматы, сопровождавшие мою жизнь в Сан-Себастьяне после войны: смолистый, соленый запах кораблей и причалов, щебетанье девушек, умывающихся, переодевающихся и подсчитывающих ночную выручку, крик водоноса на улице, звон церковных колоколов, призывающий прихожан на мессу, жалобные причитания нищего, пронзительные вопли чаек и хлопанье свежевыстиранного белья на морском ветру. Но я не собирался возвращаться в Сан-Себастьян. Эти времена остались в прошлом, и, кроме того, только самые простые из пришедших мне на память звуков и запахов были по-настоящему невинными: в этом городе сосредоточилась для меня вся боль, которую я не собирался впускать в свои воспоминания о Бера.

Нет, я не вернусь в Испанию. Но зато я могу искать те же самые удовольствия в других местах: лица путешественников; типографии, ювелирные лавки и кофейни; разъездные торговцы-коробейники, баллады и горячие пироги; констебли и фонарщики; тарабарщина иностранного языка; грохот экипажей по брусчатой мостовой; беседы с мужчинами, которые знают этот мир, и с женщинами, которых не сломили его удары. Весна постепенно вновь завоевывала акры моих земель, и я вдруг осознал, что стремлюсь вкусить этих простых удовольствий, как изгнанник мечтает вновь ощутить на языке любимое блюдо своей бывшей родины. И даже благополучие моего поместья, которое я теперь называю своим домом, не могло перевесить моего стремления к прежней жизни.

Когда я сел за стол, дабы написать мисс Дурвард о своем намерении, воспоминание о ее спокойном и пытливом взгляде побудило меня дать ей намного более полное объяснение своему поступку, чего не удостоился никто другой.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Я с благодарностью принял ваши добрые пожелания удачи в моем путешествии. Прошу вас передать искреннюю благодарность и вашему семейству, поскольку я уверен, что дорога моя будет легкой, ведь я имею на то ваше благословение. Как вы и предполагали, мне оказалось нелегко оставить свои дела здесь в таком состоянии, чтобы ни арендаторы, ни земли не пострадали в мое отсутствие. Если бы я не был уверен в достоинствах и благонравии вкупе с надежностью своего управляющего и прислуги высшего ранга, то, пожалуй, не смог бы уехать вообще. Однако же я считаю, что мне очень повезло в этом смысле, намерение мое остается непоколебимым, и я отправляюсь в Брюссель на четвертый день мая.

Мой выбор Брюсселя в качестве конечного пункта назначения объясняется отнюдь не капризом или прихотью, и, смею вас заверить, отнюдь не желанием вновь оказаться в soi-disant, так называемом приличном обществе, которое, если мне не изменяет память, мы с вами уже обсуждали ранее в ходе переписки. Вы пишете о том, что бунт, свидетелями которого были мы оба, сделал вас менее терпимой к устоям общества, в котором вы живете. Может статься, у вас возникло чувство, которое не оставляет и меня, что такая жизнь – неплохая, в общем-то, жизнь, если судить не слишком предвзято, которая приносит пользу всей нации в целом и обеспечивает пропитание беднейшим ее слоям, – в некотором смысле покоится на жестокости и лжи. Не стану отрицать факта, что случившееся в тот день и его последствия сыграли определенную роль в моем решении покинуть Англию. Что касается выбора места назначения, будет лучше, пожалуй, если я изложу вам некоторые обстоятельства моего последнего пребывания там. Кроме того, в качестве послесловия к нашей дискуссии о мирной жизни армейского офицера считаю своим долгом предоставить вам описание некоторых случаев из моего штатского существования.

Когда я в достаточной мере оправился от ранений, полученных в битве при Ватерлоо, чтобы задуматься о возвращении в Англию, мне стало ясно, что если жизнь боевого офицера в мирное время представляется унылой и скучной, то само мое положение стало вообще невыносимым. В военное время ранения, подобные моему, и даже более серьезные, считаются обычным делом и ни в коей мере не могут стать препятствием для дальнейшего продолжения службы Его Величеству. Но в мирное время армия уже не нуждается в наших услугах, посему и платит нам, соответственно, меньшее жалованье. Вот почему, подобно многим собратьям, которые оставили здоровье и силу на чужбине, получив в ответ лишь половину того, что им воистину причиталось, я продал свое обмундирование и оружие, подыскал новых, достойных хозяев для своего грума и ординарца и снял квартиру в Лондоне. Многие мои приятели оказались в подобном положении, и мы частенько собирались вместе, чтобы пропустить стаканчик и обменяться свежими новостями и воспоминаниями. Но под Ватерлоо свершилась такая бойня, такая, не побоюсь этого слова, мясорубка, что ряды моих знакомых существенно поредели.

Известие о том, что наш полк, в знак признания заслуг в Пиренейской войне, а также в битвах при Катр-Бра и Ватерлоо, станет самостоятельной войсковой единицей в качестве стрелковой бригады, было встречено нами с восторгом. (На этот же день, кстати говоря, пришлось и мое рождение, которое я нынче отмечаю с некоторой приятностью и удовольствием. Дело в том, что точная дата моего рождения оставалась мне неизвестной. И лишь когда подошло время моего производства в офицеры, армейские чиновники потребовали от меня уточнить ее. Для этого мне даже пришлось написать священнику прихода, в котором состоялось мое крещение.) Наше празднование получилось весьма продолжительным и шумным. Как бы то ни было, свои ощущения и чувства на следующий день я не могу приписать только последствиям неумеренного потребления вина. Мне сравнялось двадцать семь лет, и при надлежащем лечении и уходе мои раны не должны были помешать моему производству в следующий чин с учетом соответствующей выслуги лет, когда один год на войне засчитывался за три года службы. И вот я сидел в поношенном цивильном сюртуке и раздумывал о своем будущем у жалкого огня, который моя хозяйка полагала вполне достаточным для бывшего офицера, потерявшего ногу и заработавшего лихорадку за то, что охранял ее гражданские свободы.

Впрочем, меланхолия недолго оставалась со мной после того, как я сменил апартаменты. Мое новое жилье содержала некая мадам де Беф, дама средних лет, эмигрировавшая из Бельгии, которая прекрасно знала, как создать уют и комфорт для старого солдата, и не только. Она пришла в неописуемый восторг, узнав, что моя склонность описывать военные события леди и джентльменам, специально собиравшимся послушать меня, привела к тому, что я стал получать приглашения и из других подобных заведений. По ее словам, ее зять держал процветающую частную гостиницу в юго-западном пригороде Брюсселя. Так вот, к нему часто обращались состоятельные путешественники с вопросом, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы сопровождать их в качестве гида по полю битвы у Ватерлоо и прочим местам сражений этой кампании, пусть даже они находились за границей. Если меня заинтересует возможность предоставления услуг подобного рода ces homes gentils, то мадам была уверена, что я смогу заключить взаимовыгодное соглашение с ее зятем, хозяином гостиницы «Лярк-ан-сьель», или «Радуга».

Меня это заинтересовало, и дело устроилось быстро и ко всеобщему удовлетворению. Я обнаружил, что мадам Планшон отличается тем же гостеприимством, что и ее сестра, а сам Планшон произвел на меня впечатление честного и открытого делового малого, который много работает сам и от других ожидает того же. Меня обуревало желание приступить к делу, и вскоре я уже сопровождал дам в легких сандалиях и платьях из невесомого муслина на экскурсиях по рвам и траншеям, которые еще совсем недавно были склепами для павших и умирающих. Рассказ о моем собственном ранении тоже производил нужное впечатление на экскурсантов, служа доказательством того, что, хотя британская армия, без сомнения, является лучшей в мире, было бы ошибкой объяснять все потери одним только героизмом.

Разумеется, я был не единственным отставным офицером, сопровождавшим светских дам и джентльменов во время экскурсии по местам былых сражений. Однако исключительное гостеприимство гостиницы «Лярк-ан-сьель» и, должен заметить не без некоторой гордости, мое собственное искусство в составлении дневников и мемуаров знаменитой кампании, впоследствии изданных отдельными трудами, а также моя способность превращать эти записи в развлечение, снискали мне славу одного из самых популярных гидов в этих краях. Меня рекомендовали и передавали буквально из рук в руки.

Разумеется, я должен отметить и то, что у многих слушателей, прибегнувших к моим услугам, имелись свои весомые и скорбные причины посетить эту пропитанную смертью землю, где прошли последние часы их родных и близких. И все те, кто совершал подобное тягостное паломничество, увидев вокруг себя покой и процветание, обретали утешение в осознании того, что наши собственные жертвы и тяжелые утраты были не напрасными. После этого мы обычно отдыхали и приводили себя в порядок в ближайшей гостинице, где, как мне было известно, нам предоставят хорошую еду и постель. Однажды мне весьма любопытным способом удалось заслужить благодарность почтенной мамаши. Дело было так. Услышав отказ ее отпрыска отправиться в цирюльню, дабы привести в порядок отчаянно нуждавшиеся в стрижке волосы, я взвалил его на плечо, после чего поведал солдатскую байку о том, как однажды капитан Хенли, возвращаясь в лагерь в сопровождении двадцати семи плененных им французских драгун, был обстрелян своими же товарищами. Оказывается, те, завидев лошадей с очень длинными хвостами, решили, что это атака французов. Неужели он, отпрыск благородного рода, готов подвергнуться такому риску или все же предпочтет вернуть себе облик, более приличествующий истинному англичанину?

Именно по рекомендации этой леди я попал в Португалию, а потом, по воле двух ученых джентльменов, и в Испанию. Там моим домом на несколько лет стал Сан-Себастьян, древний и процветающий порт, на берег которого, как мне было известно, частенько высаживались путешественники, которые могли бы воспользоваться моими услугами. Как раз во время пребывания там я и получил известие о смерти кузена, проживавшего в Керси, и о свалившемся на меня наследстве.

Я позволил себе вольность и удовольствие написать вам весьма длинное послание, но это объясняется тем, что, несмотря на быстроту современных почтовых сообщений в ныне мирной Европе, наш обмен письмами будет отныне протекать медленнее. Должно быть, вы чрезвычайно рады и испытываете великое облегчение оттого, что состояние здоровья миссис Гриншоу более не внушает опасений, равно как и потому, что годовщина ее утраты прошла без каких-либо чрезмерных душевных страданий, кроме тех, которые можно считать естественными в данном случае. Прошу вас передать ей мои наилучшие пожелания в том виде, какой вы сочтете наиболее подходящим.

Большие двойные двери в холле оказались чуть-чуть приоткрыты. На противоположном его конце находилась задняя дверь, через которую я входила и выходила, когда приехала сюда. «Казалось, это было много-много дней назад, – внезапно подумала я, – а не сегодня утром». Создавалось впечатление, что тишина и пустота были осязаемыми и густыми, что время здесь, в сельской глуши, текло медленнее обыкновенного. Подумала я и о том, что даже в самом большом и унылом жилом микрорайоне, в котором мне довелось обитать, у меня никогда не возникало подобного чувства: там всегда ощущалось присутствие других людей. Здесь был один только Рей, но ведь я собственными ушами слышала, что он поднялся наверх, к Белль.

Я потянула двойные двери на себя, и створки медленно распахнулись, как будто поселившаяся в доме пустота не позволяла им открыться быстрее. Передо мной предстало крыльцо с изъеденными древоточцами деревянными перилами и круглыми плоскими ступеньками, которые спускались к подъездной дорожке, огибавшей заросшую сорняками лужайку, усеянную палыми листьями и сучьями. Откуда-то издалека до меня донесся шум машин, пролетавших по автостраде с двусторонним движением, которая шла мимо старинного и роскошного въезда в поместье и казалась мне дорогой в другой мир. Слева трава была вытоптана, выдавая импровизированное футбольное поле. В центре и там, где, вероятно, располагались ворота, виднелась голая земля, в промежутках поросшая какой-то клочковатой травой, отчего лужайка походила на голову кудрявого парня, который начал лысеть. На дальнем ее краю стеной стояли деревья и виднелся забор. Если посмотреть на небо, можно было предположить, что день еще не закончился, но мне показалось, что с земли как будто поднимается темнота, и, когда я подошла к деревьям, на траве уже выступили капельки росы.

В заборе имелась калитка, достаточно широкая для того, чтобы в нее мог пройти человек, и запертая снаружи на засов, до которого можно было дотянуться и отсюда. Правда, он заржавел и не поддавался, да и вообще у калитки был такой вид, словно ее соорудили в расчете на то, что в один прекрасный день она может понадобиться, вот только день этот так и не наступил. Я решила перелезть через забор. Кожа моя после купания в ванне была настолько чистой и гладкой, что даже старые джинсы в обтяжку болтались у меня на бедрах. Кроме того, подтягиваться, напрягая мускулы, было так здорово, как никогда не бывает на уроках физкультуры, когда тебя подгоняет какой-нибудь фашист-преподаватель.

Я спрыгнула с забора на другую сторону. Под деревьями за забором рос густой кустарник, так что я не могла толком ничего разглядеть. Тропинки, по-моему, тоже не было. К тому времени, когда обнаружился какой-то проход, я уже успела заблудиться и не помнила, с какой стороны вошла в лес. Кусты и деревья стояли вокруг меня сплошной стеной, переплетаясь ветвями и листьями, а тишина, такое было впечатление, тяжким грузом давила на плечи, отчего я почувствовала себя одиноко.

А потом деревья вдруг расступились и я вышла на опушку. Передо мной на большущей поляне стоял дом, совсем не такой, какой рисуют на аляповатых картинках, а позади него тянулись открытые поля, сливавшиеся у горизонта с сине-зеленым небом. У дома была высокая двускатная крыша, вычурные трубы, а посередине красовались старомодные двойные двери, как в гараже, только больше, над ними – ряд окошечек, а сбоку приютилась маленькая дверь. И тут я поняла, что это, должно быть, бывшая конюшня. Оказывается, я вовсе не потерялась – это наверняка дом Эвы.

Я намеревалась выждать немного, а потом сделать вид, будто иду в деревню: у меня возникло неприятное чувство, будто я подглядываю в заднюю дверь, а в такое время суток трудно притвориться, что я просто дышу воздухом. Но было уже поздно. Что-то темное мелькнуло за одним из нижних окон, и маленькая дверь распахнулась.

– Привет! – Это оказался мужчина, а не привидение. – Ты, должно быть, Анна из Холла?

– Да. Но я не… Простите, я, кажется, заблудилась.

– Эва рассказывала о тебе. Ты не спешишь? Я как раз собирался приготовить кофе. Она наверху.

В речи его явственно слышался иностранный акцент, и еще он как-то странно выговаривал имя «Эва» – как если бы набрал полный рот горячей каши. У него были серебристые, стоящие торчком волосы, из тех, что кажутся на ощупь жесткими и пружинящими, как мох, а лицо напоминало цветом темную тонкую выдубленную кожу.

– Проходи сюда.

Он двинулся по узким ступенькам лестницы, которая начиналась прямо от входной двери, и я поспешила за ним, с опозданием сообразив, что, должно быть, именно от этого и предостерегают молоденьких доверчивых девушек: от разговоров с незнакомыми мужчинами. Впрочем, он был достаточно стар, чтобы годиться мне в отцы, хотя, конечно, Господь свидетель, я не могла знать, сколько ему лет. И еще он сказал, что Эва наверху.

Комната была очень большой, с низким потолком и маленькими окнами. Вдоль одной стены выстроились книжные шкафы и полки, ломившиеся под тяжестью книг. Мне еще никогда не доводилось видеть такого их количества, совсем как в библиотеке. Одна полка целиком была отведена под виниловые пластинки, долгоиграющие и «сорокапятки». В углу притаилась кухонная плита с раковиной и буфетами. Посередине гордо расположилась большая мягкая софа в окружении кресел, покрытых чем-то вроде кричащих и безвкусных гобеленов. На кофейном столике тоже громоздились толстые фолианты. В другом углу стояла небольшая железная печь, как в фильмах о ковбоях, рядом с которой горкой высились поленья. На большом столе стоял ящик, похожий на переносной рентгеновский аппарат, только плоский, а за письменным столом, заваленным бумагами, напоминавшим директорский в школе, сидела Эва и что-то писала на листах, сложенных стопкой. Она поднялась нам навстречу.

– Анна! Рада тебя видеть. Вижу, ты уже познакомилась с Тео.

– Я заметил ее из окна студии, – пояснил Тео. Он подошел к кухонному уголку и начал возиться с чем-то вроде кофейника. – Как тебе понравился Холл?

– Он немного странный. Здание школы и все такое, я имею в виду. Но в общем-то все в порядке.

Он поставил кофейник на плиту.

– Итак, что же заставило тебя поселиться у Рея?

– Он мой дядя. Моя мать уехала в Испанию, чтобы открыть там собственное дело. Она собирается купить отель. А я должна присоединиться к ней, как только она все уладит.

Произнесенное вслух, такое объяснение всегда казалось мне более убедительным, чем было на самом деле.

– Как интересно! – протянула Эва. – Ты, наверное, ждешь не дождешься, когда она позовет тебя?

– Вроде того, – отозвалась я. Она открыла жестяную коробочку.

– Тебе нравятся Lebkuchen?

Ага, получается, и они хотели запутать меня и сбить с толку. Но ведь человека невозможно сбить с толку, если он сам того не хочет.

– Простите, я не знаю, что это значит.

– Это маленькое сухое печенье, немецкое, с сахарной глазурью.

– Звучит неплохо.

Она высыпала содержимое коробки на тарелку и водрузила ее на кофейный столик. Коврижки были самых разных форм и размеров – звезды, сердечки и полумесяцы. Некоторые покрыты черным шоколадом, другие – белой сахарной глазурью. Они были сладкими и хрустящими, мягкими и воздушными внутри, и на языке у меня еще долго держался медовый привкус. Тео подал в крошечных чашечках кофе, в котором, похоже, совсем не было молока, зато крепостью он не уступал виски. Аромат его ударил мне в нос, отчего на глазах выступили слезы. Потом Эва поставила на столик сахарницу, и я сразу же положила себе несколько ложек, так что последний глоточек кофе мне даже понравился.

Комнату никак нельзя было назвать опрятной, но в то же время разбросанные повсюду вещи выглядели так, будто лежат на своем месте, и лежат давно, и всегда так лежали. Я подумала, что это, наверное, оттого, что здешний беспорядок никак не походил на беспорядки, которые мне доводилось видеть. У большинства людей в квартире валяются упаковки из-под чипсов, картонные стаканчики для кофе и чая, старые свитера. Здесь тоже был свитер, но из толстой, плотной шерсти, а по нему, как лужицы, были разбросаны яркие цветные пятна пряжи, которые уместнее выглядели бы на картине. К стене была прикреплена змеиная кожа – блестящая, черно-бело-серая. Четыре серебряных подсвечника, довольно коротких и потемневших от времени, стояли на куске толстой шелковой ткани, покрытой пятнами и обтрепавшейся по краям, зато расшитой узорами из цветов и фруктов. В углу ютился маленький телевизор, но я решила, что его вряд ли кто-то смотрит, так как он почти скрылся под грудой газетных вырезок. И еще в комнате были большие светлые камни, типа тех, что попадаются на полях. Но только эти, расколотые пополам, были внутри темными и блестящими, как сама ночь. На кофейном столике лежал кусок дерева, толстое ошкуренное полено, белое, как будто выгоревшее на солнце за долгие годы, но в трещинах и узелках таилась чернота. Мне захотелось погладить его. Падавший из окна солнечный свет говорил моей руке, что полено на ощупь гладкое, но если я коснусь обрубленного и расщепленного конца, то острые края вопьются мне в ладонь.

– Потрогай его, если хочешь, – подбодрил меня Тео. Эва подошла к плите.

– Это кусок дерева, упавшего в лесу. Я думаю, что когда-то, давным-давно, в него ударила молния. Еще кофе, Анна?

В ее устах мое имя прозвучало протяжно и округло, словно она пропела его.

– Да, пожалуйста.

Я протянула руку, чтобы взять со стола кусок дерева. На ощупь оно оказалось теплым, как я и ожидала, а солнечный свет из окна как будто гладил и ласкал его.

– Когда я принес это полено, Эва фотографировала его два дня, – сообщил мне Тео.

– Она фотограф?

– Мы оба занимаемся фотографией.

– Типа репортеров из газет и журналов?

– Да, в общем, это и есть моя работа. Я фотожурналист. А Эва фотохудожник.

– Мой учитель рисования говорит, что фотография не может считаться искусством.

Он улыбнулся, и я пожалела, что сморозила глупость. Но по его тону нельзя было сказать, что он обиделся на грубость.

– Это то же самое, как заявить, что и картина, написанная маслом, не является произведением искусства. Хотя если иметь в виду краску, которой красят дом, то, пожалуй, нет. А картину можно нарисовать и галоидами серебра.

– Чем-чем?

– Химикатами, чувствительными к свету химическими веществами, которые содержатся в пленке и присутствуют в бумаге.

– Ага.

К нам подошла Эва и снова наполнила наши чашки. Я сразу же положила сахар и взяла маленькую горячую чашечку обеими руками. Кофе горячим, крепким и благословенным ручейком потек у меня внутри.

Уходя, я еще нетвердо стояла на ногах, одновременно ощущая невероятное возбуждение после выпитого кофе. Они предложили проводить меня, но я отказалась, сказав, что благополучно доберусь сама. Под деревьями было темно и тепло. На этот раз я оказалась с нужной стороны, чтобы с некоторым усилием отодвинуть засов, так что мне удалось отворить калитку и войти. Трава на футбольном поле таинственно серебрилась в лунном свете и походила на седые волосы. Луна освещала и темные полы в Холле, и мою комнату, заглядывая в ее большие окна. Кругом царила такая невероятная тишина и было так пусто, что я легко представила, будто нахожусь в школе, совсем недавно наполненной гулом голосов, из которой только что ушли люди. Рей говорил, что это была начальная школа, здесь учились малыши, примерно того же возраста, что и Сесил, а моих ровесников не было вовсе. Мать ошиблась, и мне не следовало рассчитывать, что я подружусь тут с кем-нибудь. Но почему-то перед моим мысленным взором вставали взрослые люди, которые разговаривали друг с другом, дрались и трахались, как всегда бывает в тесном мирке школы, и передо мной в белых столбах лунного света возникали огромные тени мальчишек и мужчин.

Я долго не могла заснуть, но не хотелось стряхивать с себя дремоту, чтобы встать и задернуть занавески. Спустя некоторое время жара, и лунный свет, и полудрема, и бодрствование смешались у меня в голове, и я провалилась в сон.

Когда Бакстер избивает Пирса, кровь брызжет на стену, отчего языки пламени начинают дрожать и трепетать. Один из старших учеников своей тростью заталкивает Пирса обратно в круг, нарисованный мелом на полу, и берет очередной стакан вина. Пирс пытается спрятать за спину сломанную левую руку, а другой старается ударить Бакстера. Бакстер хочет нанести ответный удар, но губы его уже разбиты в кровь. Все вокруг подпрыгивают на столах и скамейках, завывая по-волчьи, топая ногами и заключая пари на то, кто продержится дольше. Я ничего не могу поделать, хотя и пытался, в доказательство чего на щеке у меня до сих пор горит рубец. Я усаживаюсь на подоконник, как будто выбираю удобное место, откуда лучше видно, но на самом деле просто хочу отвернуться и смотреть в сторону. Когда это случилось впервые, я пошел и рассказал обо всем заведующему пансионом при школе. Он поправил очки на носу и изрек: «Duas tantum res anxius optat, Panum et circenses. Откуда это, Фэрхерст? Не знаете? А следовало бы. А теперь ступайте прочь». Сквозь искривленное изображение короля Эдуарда VI на стекле я вижу экипажи, подъезжающие к двери заведующего пансионом. Леди и джентльмены приглашены на ужин. Пирс упал, и поднять его уже не смогла бы никакая сила. Бакстер объявлен победителем, и его несут по комнате на плечах, а в это время Пирс кашляет кровью на мою куртку. В изоляторе хирург пускает ему кровь, приставляет пиявок в том месте, где кость проткнула кожу, но этого оказывается недостаточно. В нынешнем году это уже вторая смерть. На Рождество все разъезжаются по домам. Впервые должен был ехать и я, ехать вместе с Пирсом к его родным, но теперь остаюсь здесь, в пустой школе. Я лежу один в спальне, дрожу, и мне кажется, что его кровь попала на мою ночную рубашку и пропитала мои простыни. Я не вижу ее в темноте, но знаю, что она здесь, рядом, каждую ночь. Она может вечно истекать из Пирса, опустошая его, отдавая его тело во власть лихорадки. Капеллан сказал: «Нищими мы пришли в этот мир, и нищими должны мы уйти из него. Господь дал, и Господь взял; да святится имя Господне».

 

I

Я прибыл в гостиницу «Лярк-ан-сьель» ближе к полуночи, едва держась на ногах после утомительного четырехдневного путешествия, но Планшон настоял на том, чтобы мы выпили его лучшего коньяка за мой благополучный приезд. Тем не менее, укладываясь в кровать, я не мог отделаться от тревожного ощущения, что в Керси может случиться нечто непредвиденное, несмотря на все усилия, которые я приложил к тому, чтобы в мое отсутствие поместье управлялось должным образом. Наконец мне удалось заснуть, но в большой почтовой гостинице, которая стоит на перекрестке важнейших европейских дорог, тихо бывает только в самую глухую полночь. Еще не начало светать, когда под моим окном раздались крики форейторов и почтальонов. Лошади всхрапывали и нетерпеливо били копытами, снизу доносился аромат кофе и свежеиспеченного хлеба, чавканье тряпки, опускаемой в ведро для мытья полов, и хриплые грубые голоса, спорящие из-за потерянных саквояжей и перепутанных списков пассажиров. Потом раздался жуткий грохот и лязг, заглушивший все остальные шумы и звуки, и с криком Attention a vos tetesf со двора вылетел почтовый дилижанс.

Я лежал и смотрел, как первые лучи солнца озаряют уютную и привлекательную спальню, которую мадам Планшон сочла возможным предоставить мне, руководствуясь двоякими мотивами: нашей старой дружбой и моим вновь обретенным благосостоянием. Я находился не в Испании, хотя и несколько ближе к ней, чем раньше, и вполне отдавал себе отчет в том, что подобная близость неспособна сделать мою любовь еще сильнее, равно как время и расстояние не могут погасить ее, поскольку она стала неотъемлемой частью меня самого. Но каким-то непостижимым для меня образом, образом, который не имел ничего общего ни с принадлежностью, ни с местом рождения или родным языком, я вдруг ощутил, что очутился в таком месте, где мог питать обоснованные надежды на то, что прошлое и настоящее будут мирно сосуществовать здесь.

Когда я проснулся во второй раз – поскольку мое благоприобретенное довольство победило старую солдатскую привычку вставать ни свет ни заря, – солнце уже взошло. Одной рукой я позвонил в колокольчик, чтобы мне принесли воду для бритья и кофе, а второй извлек из большого серванта свежую рубашку. Она была только что отутюжена, да и кофе прибыл очень быстро. Я осознал, что едва ли стоит тратиться и хлопотать для того, чтобы остановиться именно в «Лярк-ан-сьель», это никоим образом не отразится на исполнении моих пожеланий и отношении к моим вещам.

Я оделся и позавтракал, отклонив предложение мадам Планшон вызвать для меня экипаж. Шла последняя неделя апреля, и день был яркий и теплый, и легкий ветерок доносил чарующий аромат лесов Форе-де-Суанье, раскинувшихся к югу от города. Один из ароматов я вскоре распознал. Не успел я распроститься с шумом и суетой внутреннего дворика гостиницы, как с дальнего конца улицы донесся крик:

– Muguets! Venez, M’selles, ’dames, ’sieurs! Les plus belles – les vraiesfleurs du printemps! Venez acheter!

Обладательница звонкого голоса угадала мои намерения еще до того, как я сам сумел разобраться в них, и оказалась рядом, словно фея, материализовавшаяся в лучах весеннего солнца. Она протянула мне небольшой букетик майских ландышей, завернутых в бумажный фунтик. Их белые головки-колокольчики легонько подрагивали. Опуская монету в ее не очень чистую ладонь, я вдруг услышал плач и, удивленно взглянув вниз, заметил, что под шалью у нее привязана годовалая светловолосая девочка. Цветочница переложила корзинку в другую руку, подтянула корсет и прижала головку ребенка к груди, которую малышка жадно обхватила губами.

– Прошу прощения, месье, – пробормотала цветочница, нимало не смущенная, снова прикрывая девочку шалью, – но я не выношу, когда она плачет. Я ведь не шокировала вас, месье, а?

– Все в порядке, пустяки, – отозвался я.

– Своего первенца я оставляла с нянькой, но он, бедняжка, так и не успел вырасти. Подхватил лихорадку, и я потеряла его. Когда у меня родилась дочурка, я поклялась Деве Марии, что меня никогда не разлучат с ней.

– Я не имею ничего против, вы меня ничуть не шокировали. – Я дал ей еще несколько монет. Ладонь у нее была теплой и влажной. – Bonjour, милочка.

– Да хранят вас святые угодники, месье! – крикнула она мне вслед и возобновила свой концерт: – Muguets! Venez, M’selles, ’dames, ’sieurs! Les plus belles – les vraiesfleurs du printemps! Venez acheter!

Я направился к центру города и через несколько минут оказался перед большим кафе, которое хорошо помнил по прежним приездам, рядом находился «Театр дю Саблон». Пока я готовился к отъезду из Керси, у меня было слишком мало времени, чтобы предупредить знакомых, которые еще оставались в Брюсселе, о своем приезде, так что выяснилось, что ни на этот, ни на какой-то другой вечер особых планов у меня не было. Трезво оценив положение, я предпринял кое-какие меры, а именно запомнил время начала вечернего представления, после чего, войдя в кафе, потребовал кофе, чернила, ручку и бумагу.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Прежде чем написать, как вы о том просили, что я вполне благополучно прибыл в Брюссель, я должен извиниться за то, что принудил вас скрыть от своего семейства письмо, о котором вы упоминаете. Я отчетливо помню те обидные и даже оскорбительные слова, и меня охватывает чувство стыда при мысли о том, что я подверг вас опасности разоблачения со стороны вашего батюшки и презрения со стороны вашей матушки. Сейчас мне остается только поздравить вас с тем, что вы не утратили присутствия духа и сообразительности, громко и быстро прочитав это злополучное письмо вслух. Насколько я понимаю, поверх того наброска, на котором я изобразил плоть и кровь своих солдат, вы сумели нарисовать образ величественных кукол, которых весь мир предпочитает видеть в качестве героев. Я также преклоняюсь перед вашими либеральными взглядами и широким кругозором. Вы были так любезны, что даже позволили себе высказать предположение, что в мои намерения не входило оскорбить чьи-либо чувства. В качестве предлога, не способного, впрочем, извинить меня, я готов признать, что наша с вами переписка касалась столь многих тем и стала настолько либеральной в выборе объекта для критики и высказывании своего мнения, что я уже давно перестал ограничивать себя, дословно передавая все пришедшие мне в голову мысли и образы. В случае если у вас возникли хотя бы малейшие опасения в том, что моя безответственность сделала наше дальнейшее общение невозможным, я, разумеется, при первой же оказии верну ваши письма и надеюсь взамен получить от вас мои послания. Мне останется лишь сожалеть о содеянном и надеяться, что вы, и только вы сама, можете выступать в роли единственного достойного судии вашего поведения.

Сознавая, что и у вас нет желания представать перед своей семьей в качестве ее члена, вовлеченного в тайную переписку, предлагаю вашему вниманию следующую историю, которая может послужить примером армейской жизни во время военной кампании и которая, на мой взгляд, угодит любому вкусу.

Поскольку невозможно быть уверенным в том, что полковой обоз, перевозивший такие скромные удобства, как чай и одеяла, окажется под рукой по окончании изнурительного дневного марша, у многих офицеров вошло в привычку, как это случалось и в других подразделениях, поручать эти предметы первой необходимости вниманию мальчишки-португальца…

Поскольку я намеревался лишь убить вечер, то не обратил особого внимания на то, какое именно представление решил осчастливить своим присутствием. Я занял кресло в центре партера под яростным светом газовых фонарей и огляделся по сторонам. Моими соседями оказались весьма жизнерадостные личности, от которых пахло ничуть не лучше, чем от моих собственных солдат. Впрочем, вместо запаха черного пороха нос мой уловил ароматы, выдававшие их принадлежность к множеству профессий: мясника, владельца гостиницы, джентльмена-гуляки в изрядном подпитии, знатной дамы и даже, вы не поверите, дубильщика-кожевенника.

Оркестр умолк, первые актеры вышли на сцену и начали диалог, и тут до меня дошло, что хотя пьеса именовалась на афише как Un conte d’hiver, на самом деле это была, вне всякого сомнения, «Зимняя сказка» Шекспира.

Мой французский, к величайшему сожалению, оставлял желать лучшего, равно, впрочем, как и игра некоторых актеров. Царь Леонтий оказался обладателем громоподобного голоса, он чрезмерно жестикулировал и походил на недалекого необразованного полковника. Царь Поликсен был пьян, и вообще в их исполнении комедия выглядела издевательством над последователями Мольера. В партере мои соседи весело чистили апельсины и обсуждали события минувшего дня, а леди и джентльмены в ложах вставали и выходили, когда им заблагорассудится. Газовые фонари в зрительном зале горели приглушенным, неярким светом, отчего все внимание поневоле устремлялось на сцену, в противоположность освещенным свечами и масляными лампами театрам моей юности. Однако же в шипящем и ослепительно ярком свете новых фонарей на сцене в первую очередь бросались в глаза рваные и штопаные чулки, макияж, которому не удавалось заставить тусклые глаза выглядеть яркими, и улыбки, таявшие и расплывавшиеся от жары.

Мне была известна и сама «Зимняя сказка», и то, чем она заканчивается. Царица Гермиона была не более мертва, чем актриса, исполнявшая ее роль, равно как она не лишилась и дочери. Тем не менее поступь Гермионы, отягощенная вынашиваемым ею ребенком и ее честностью, болью отдавалась в моем теле, проникая в самое сердце. Так когда-то звучали на камнях мостовой города мои первые робкие шаги после того, как я лишился ноги. Ее ребенок был забыт на морском берегу в то самое время, как отец малышки размышлял о своих несбывшихся надеждах. А когда Пердиту нашли, уже взрослую и красивую девушку, и она встала перед холодной мраморной статуей своей матери, самый невзыскательный зритель времен королевы Елизаветы не мог бы смотреть постановку с большим удивлением и изумлением, чем я. А я смотрел, как потерявшийся ребенок вдохнул жизнь в окаменевшую мать, и та ожила.

Эта сцена настолько ошеломила и потрясла меня, в ней столь странным и причудливым образом переплелось мое собственное прошлое и будущее, о котором я не мог даже мечтать, что некоторое время я сидел неподвижно, а аплодисменты вокруг постепенно затихали. Опомнившись и придя в себя, я скомкал носовой платок и сунул его в карман, нащупал трость и поспешно встал, чтобы не оказаться объектом для насмешек. И все-таки при возвращении по опустевшим улицам в гостиницу «Лярк-ан-сьель» все, на чем останавливался мой взор, казалось исполненным некоего тайного, глубокого смысла, который я скорее ощущал сердцем, нежели понимал умом. Перчатка, небрежно смятая и лежащая в кругу света от фонаря; клетчатая лента, привязанная кем-то к ограждению, и ее поблекшие некогда яркие цвета в желтом свете уличного фонаря; ребенок, в нерешительности стоящий на перекрестке, где сходились целых пять улиц; мужчина и женщина, прижавшиеся друг к другу в темноте дверного проема. Казалось, что передо мной развертывается некое действо, в каждом мгновении которого соединились прошлое и будущее.

Встряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, я обнаружил, что стою перед гостиницей. Я чувствовал себя усталым и разбитым, как если бы не слезал с коня целый день, поэтому, не задерживаясь в фойе, прямиком направился к лестнице.

– Un petit Cognac pour M’sieur? – предложила мадам Планшон, когда я кивком головы поздоровался с ней.

– Нет, благодарю вас, – отказался я и поставил ногу на первую ступеньку.

– О, одну минуточку, месье, для вас почта, – сказала она и поспешила в контору.

Адрес на конверте был надписан рукой мисс Дурвард. Должно быть, он разминулся с письмом, которое я сегодня утром отправил из кафе. «Наверное, где-нибудь на пути от Гента до побережья», – решил я, переворачивая конверт. Он был достаточно толстым, чтобы внушить мне надежду, что в нем лежат, по крайней мере, два листа бумаги. Так оно и оказалось на самом деле. Вслед за пожеланиями счастливого пути и надежды на то, что я прибыл и устроился вполне благополучно, следовало сообщение о помолвке миссис Гриншоу и скорой свадьбе.

«Мистер Барклай, владелец предприятий по производству и продаже бумаги, является давним и добрым деловым партнером моего батюшки, – писала мисс Дурвард. – Он несколько старше Хетти и проживает в Ливерпуле; мы поддразниваем Хетти, говоря, что она вверяет свою судьбу человеку, проживающему на берегах Мерси! Он вдовец, а его сестра, которая вела хозяйство и присматривала за его домом, недавно скончалась. У него нет своих детей, но он очень расположен к Тому. Мои родители единодушны в том, что его можно считать прекрасной партией, и брак обещает оказаться удачным для всех заинтересованных сторон».

Я дочитал письмо до конца, приняв к сведению просьбу мисс Дурвард набросать для нее карту расположения и передвижения войск в битве при Ватерлоо, а также предоставить кое-какую информацию относительно униформы Шотландского стрелкового полка, после чего задул свечу и долго лежал без сна. Уже не в первый раз меня неприятно поразило то, что боль в несуществующей ступне мучила меня сильнее, чем ощущение усталости в другой, живой и действующей конечности. Наконец эти фантомные боли унялись настолько, что я погрузился в тревожное забытье. Мне снились кошмары, которые, впрочем, хотя и неприятные для моего сознания, а точнее, подсознания, которому пришлось пережить их наяву, по обыкновению растаяли с первыми лучами солнца, лязгом молочных бидонов и грохотом тележек с овощами.

Утром я попытался убедить себя в том, что мое нежелание отвечать мисс Дурвард вызвано отнюдь не известием о помолвке ее сестры – кто мог отказать миссис Гриншоу в праве на заслуженное счастье? – а тем, что я еще не получил от нее заверений в том, что наша переписка должна непременно продолжаться. Я твердо решил, что буду ждать этих вышеупомянутых заверений, а пока ничто не мешает навестить один типографский магазинчик гравюр и эстампов, известный мне еще из прежней жизни. Я рассудил, что у них вполне может наличествовать в продаже карта Ватерлоо, которая послужит прекрасным дополнением к моим усилиям.

Было еще слишком рано для того, чтобы перед витриной магазина собралась толпа зевак. Я постоял некоторое время у входа, возобновляя свое знакомство со столь любимыми в Нидерландах скандалами о коррумпированности и семейственности. С таким же успехом я мог стоять и на Пэлл-Мэлл в Лондоне, если не обращать внимания на то, что церковные сановники, ставшие жертвой карикатуристов, носили кардинальские шапки, а политики были одеты по последней парижской моде.

В стеклянной витрине магазина отражались снующие по улице мужчины, женщины и тележки с товарами. Мое собственное отражение, в свою очередь, разбилось на несколько фрагментов, разделенное оконными панелями. «Ни одна женщина в мире не рискнула бы назвать меня красавцем, но, с другой стороны, – подумал я, – в моей внешности нет ничего отталкивающего и неприятного». Я был высок – пять панелей, по крайней мере, если судить по меркам изготовителя эстампов, широкоплеч, не слишком дороден, но и не особенно худощав. Лицо мое и глаза ничем не выдавали болезнь, таящуюся у меня в крови, и теперь, когда я мог позволить себе нанимать хорошего портного, никто не догадался бы о моем увечье, пока не заприметил моей хромоты во время ходьбы. Впрочем, и тогда вряд ли кто-либо мог заподозрить, что моя тросточка свидетельствует не о наличии мелкой травмы, полученной на охоте и скрываемой брюками хорошего покроя, а о полном отсутствии у меня ступни. Равно как и о том, что плоть ниже колена у меня вся покрыта шрамами там, где когда-то находилась здоровая нога. Именно отвращение к подобному увечью заставило миссис Гриншоу отвернуться от меня и толкнуло ее в объятия престарелого торговца бумагой, который уже похоронил одну супругу. «Никто ни о чем не догадается, – думал я, разглядывая стеклянную панель, в которой отражалась моя нога. – Ни одна женщина, во всяком случае». Но подобные мысли не могли меня утешить, поскольку я понимал, что рано или поздно желание либо чувство долга непременно подведет такую женщину к тому, что она осознает неполноценность – и ущербность – своего покровителя и заступника.

Отражение домов позади меня сменилось видом подъехавшего экипажа, из которого на мостовую в шорохе нижних юбок шагнула леди, немедленно поднявшаяся по ступенькам в магазин. Сообразив, что торчу перед витриной уже достаточно долгое время, я последовал за ней.

Продавец разложил на прилавке три карты и приложил все усилия, дабы заинтересовать меня гравюрой нового монумента пруссакам, установленного в местечке Пляснуа, но я не обратил на нее особого внимания. Владелец лавки сам обслуживал женщину, и ее голос, негромкий и приятный, звучал столь отчетливо, несмотря на грохот и лязг прессов, что во мне зародилась несомненная уверенность в том, что я уже слышал его раньше.

Я стал вспоминать своих прежних друзей по Брюсселю, но она явно не могла быть чьей-либо супругой или дочерью, хотя и обладала каштановыми волосами и карими глазами, столь характерными для уроженки Брабанта. Да и говорила она чересчур правильно для знатной дамы, что позволяло заподозрить ее в несколько ином, не столь благородном происхождении. Сделав вид, будто изучаю карту, которую продавец положил на прилавке далеко от меня, – я заметил, что она была отпечатана в Париже, чем и объяснялись многочисленные ошибки в масштабе, размерах, диспозиции и передвижениях армии союзников, – я принялся исподтишка разглядывать свою невольную спутницу.

Она была хорошо и неброско одета и рассматривала театральную афишку с изображением женщины с поднятыми вверх, как у марионетки, руками, означающими универсальный жест удивления и узнавания. Как явствовало из подписи внизу, на афишке была запечатлена мадемуазель Метисе в роли Гермионы в постановке Une conte d’hiver, par William Shakespeare. Так вот где я видел ее раньше! У меня вырвался невольный вздох, и женщина, подняв голову, взглянула на меня.

– Вам нравится рисунок, месье?

– Прошу прощения, мадемуазель. Я видел ваше выступление прошлым вечером.

– А теперь я сошла со сцены в обычную жизнь. Вам понравилась пьеса?

– Очень, мадемуазель.

– По-моему, вы англичанин. Что вы думаете по поводу нашей попытки поставить здесь Шекспира?

– Она была очень удачной.

– Благодарю вас.

Женщина взяла с прилавка еще один оттиск с тем же рисунком. Вот только линии гравировки на нем были заполнены блестками, кусочками кружев и галунов, осколками изумрудов и рубинов, золотыми и серебряными паутинками и перламутром, так что в пыльных столбах света, падавшего из окон, фигурка сверкала и переливалась подобно панцирю некоего экзотического создания. Мадемуазель Метисе разжала пальчики в перчатках, и оттиск спланировал обратно на прилавок. Владелец магазина с поклоном собрал эстампы.

– У меня нет сомнений, мадемуазель, что они будут продаваться очень хорошо.

Она наклонила голову в знак согласия, и я отметил, как шелковые завязки шляпки скользнули по ее щеке.

– Чем больше блесток, тем лучше, я полагаю.

– Таковы вкусы публики, мадемуазель. Но для знатоков… – Он сделал знак рукой, и продавец поспешил в заднюю комнату.

Мадемуазель Метисе с улыбкой повернулась ко мне:

– Боюсь, месье, что вы сочтете это проявлением обычного женского тщеславия.

– Вовсе нет, – ответил я, хотя при виде столь привлекательной женщины, отстраненно рассматривающей собственное изображение, мне вдруг захотелось узнать, какие мысли посещают в этот момент ее хорошенькую головку.

– Поскольку такие эстампы будут сделаны в любом случае, независимо от моего желания, лучше уж как-то повлиять на процесс их изготовления. Кроме того, мы не можем позволить себе, чтобы публика забыла о нас.

Я уже открыл рот, чтобы сказать «Никто не сможет забыть вас, мадемуазель», но тут вернулся продавец, бережно держа в руках большой оттиск-эстамп, который владелец магазина взял у него и с поклоном положил перед женщиной на прилавок.

На нем была выгравирована мадемуазель Метисе в образе Андромахи, и линии на рисунке столь нежно, бережно и тщательно выписывали роскошный классический наряд, который соскальзывал у нее с плеча, что казалось, будто вот-вот раздастся легкое шуршание атласа и шелков, падающих на землю. Она во все глаза смотрела на призрачного Гектора, и линии ее чувственного рта изгибались в возвышенной и благородной скорби.

– В прошлом году мадемуазель Метисе позировала для месье Терверена, о чем он давно мечтал, – поймав мой взгляд, сообщил владелец, – и он оказал нам честь, разместив у нас заказ на изготовление оттисков и эстампов. Мы использовали бумагу двух видов, одна из которых дешевле, поскольку следует помнить, что изысканный вкус не всегда идет рука об руку с благосостоянием. Но можете быть уверены, что бумага эта все равно хорошего качества. Ведь подобная работа из разряда тех, которые знатоки предпочитают хранить долгие годы, тогда как обычные сувениры отправляются на свалку довольно быстро.

– Может быть, – обронила мадемуазель Метисе. – Я должна идти. У меня в десять часов репетиция. – Когда я открыл и придержал для нее дверь магазина, она на мгновение приостановилась, взглянула на меня и сказала: – Сегодня вечером мы даем Le manage de Figaro. Вам известна эта постановка?

– Я знаком с ней, мадемуазель.

– Если появится желание посмотреть ее, я смогу это устроить. Просто обратитесь в билетную кассу.

– Это очень любезно с вашей стороны. Я с радостью воспользуюсь вашим предложением.

В приоткрытую дверь ворвался шаловливый весенний ветер, и в витрине рядом с нами карикатуры на разжиревших церковников и двуликих министров затрепетали вперемежку с патриотическими песнями, изображениями величественных кораблей, идущих под всеми парусами, и символами любви и скорби. Она сбежала по ступенькам, я последовал за ней.

– Вам следует зайти к нам после спектакля, – бросила она через плечо, – и рассказать, что вы о нем думаете. Я распоряжусь, чтобы вас пропустили за кулисы. – Внезапно она резко повернулась и протянула мне руку. – Какое имя, месье, я должна назвать в билетной кассе?

Ее миниатюрная рука, обтянутая перчаткой, показалась мне невесомой, теплой и твердой. Я отвесил низкий поклон.

– Майор Стивен Фэрхерст, к вашим услугам, мадемуазель Метисе.

– Катрийн Метисе… Майор? Думаю, мы можем сказать commandant Фэрхерст.

Произнесенное по-французски, собственное звание прозвучало для меня непривычно, поскольку я привык слышать его лишь в качестве обозначения воинского звания опасного, но поверженного противника. У нас более не было достойного недруга, и отныне нашими врагами, как заявило правительство, должны считаться мастеровые, ремесленники и голодные дети. Мадемуазель в ответ на мое молчание рассмеялась теплым, ласковым смехом. Я встрепенулся и проводил ее к экипажу. Когда я закрывал дверцу, она сказала:

– A bientot, Monsieur le commandant!

Знакомство с мадемуазель Метисе быстро переросло в дружбу. Свободного времени у меня было хоть отбавляй, а она относилась к тем женщинам, которые, поставив перед собой какую-либо цель – будь то роль, которую следовало выучить, или построение дружеских отношений, – решительно принимались задело. Я смотрел, как она играла Гермиону, Сюзанну, Андромаху; она приглашала меня составить ей компанию на дружеских ужинах с друзьями, и я наблюдал за ней в роли себя самой. Она принимала знаки внимания со стороны мужчин и женщин с таким изяществом, словно под взглядом художника-портретиста, и даже возвращала их в ответ. Но тем не менее я был удивлен, когда однажды вечером, провожая ее домой после ужина в обществе актеров и театральных критиков, получил приглашение подняться в ее апартаменты на рю де л’Экуйе. Сонный консьерж впустил нас. Ему так явно хотелось вернуться в объятия Морфея, что у меня не возникло опасений относительно того, что он может сделать какие-либо нежелательные выводы.

– Моя кузина уже наверняка спит, – сказала мадемуазель Метисе, поднимаясь первой и показывая дорогу. – Она настоящий жаворонок, поэтому спать ложится рано. Бедная кузина Элоиза! Она поступила очень разумно, согласившись приехать сюда и остаться жить со мной, когда я перебралась в Брюссель. И я намерена сделать все от меня зависящее, чтобы она не передумала.

Я постучал в дверь квартиры, и служанка средних лет почти мгновенно распахнула ее.

– Bonsoir, Мейке. Мы с майором Фэрхерстом сами о себе позаботимся.

Служанка взяла ее накидку, мою шляпу и тросточку, окинула взглядом приставной столик с фруктами, сыром и вином и поспешно удалилась. Мадемуазель Метисе присела на краешек софы, стоявшей у камина.

– Прошу вас, угощайтесь, майор. Я вынул пробку из графина.

– Могу я предложить вам вина, мадемуазель?

– Пожалуйста, зовите меня Катрийн. Да, налейте немного, если вам не трудно. Я надеюсь, вы составите мне компанию.

Это оказался превосходный кларет, который прекрасно смотрелся в хрустальном бокале.

– Простите за нескромный вопрос. Почему вас не назвали «Катрин», на французский манер?

– Моя мать была фламандкой, и меня назвали в ее честь, так что можете считать меня полукровкой. Так это, кажется, называется.

Я подал ей бокал, и она жестом предложила мне присесть рядом. Она поднесла вино к губам и отпила маленький глоточек, а я не мог оторвать взгляд от кружевной манжеты у нее на запястье и выше, от кружев и розового атласа, едва прикрывавших ложбинку груди. Она опустила бокал. Я быстро отвел глаза и сделал добрый глоток кларета, чтобы скрыть свое смущение.

Когда я вновь осмелился поднять голову, она взглянула мне в глаза.

– Я привыкла к тому, что мужчины смотрят на меня, Стивен. Если нам суждено быть вместе, вы не должны стесняться своих желаний. И желаний других тоже.

– А нам суждено быть вместе?

– Это зависит только от вас.

Я мечтал об этом с той минуты, когда впервые увидел ее, когда с ее губ сорвался невинный вопрос: «Она вам нравится, месье?» Но я и надеяться не мог, что мои мечты когда-либо сбудутся.

– Я не думал…

– В данную минуту думать вовсе необязательно, – перебила Катрийн, поднимая ко мне лицо, и свет канделябра позолотил ее щеку, рассыпавшись по приоткрытым губам и белым зубкам. – Вероятно, вы слишком много думаете о своей ране – о том, что лишились ноги.

– Откуда вы знаете…

– Разумеется, я догадалась обо всем. Ведь меня учили смотреть, как люди двигаются, чтобы решить, как играть их на сцене. Точно так же, как вас учили, как их убивать.

– Только солдат противника.

Это было правдой, но внезапно перед моим мысленным взором возникла женщина, которая умерла у моих ног в Питерлоо, хотя убил ее отнюдь не я.

Катрийн улыбнулась и провела пальчиком по моим нахмуренным бровям.

– Да. Но все это, дорогой Стивен, отныне осталось в прошлом.

Вот так и получилось, что мы нашли друг друга, сгорая от предвкушения, восторга и желания. Когда я вошел в нее, она выгнулась подо мной в экстазе, и я не мог более сдерживаться. Она оказалась очень умной и тактичной, и я сумел забыть о своем увечье. И только когда по потолку протянулись первые робкие лучи восходящего солнца, только тогда мы заснули в объятиях друг друга.

…Вы спрашиваете, как я провожу дни, и должен сказать, что провожу их с большой приятностью. Последние новости и фасоны одежды всегда можно узнать и увидеть в лавках и кофейнях, а то, что город относительно невелик, не может не идти на пользу моему увечью, ведь мне не приходится много ходить. Я навестил старых друзей и обзавелся новыми, кое-кто из них имеет непосредственное отношение к «Театр дю Саблон». И если мне приходит в голову такая блажь, я могу начать вечер с того, что неспешно потягиваю чай в элегантном салоне под взглядами дюжины Mesdames une telle, или, как говорим мы с вами, мадам такой-то и такой-то, а завершаю его в кофейне, стены которой увешаны картинами, подаренными в счет оплаты угощения, на которых изображены царь Леонтий, Андромаха и граф Альмавива.

Надеюсь, вы не будете шокированы ни тем обществом, в котором я иногда оказываюсь, ни моей откровенностью, с которой я признаюсь в этом в письме к женщине. Я знаю, что либеральный склад ума позволит вам согласиться с тем, что истинное величие духа, равно как и интеллигентность и сострадание, пусть даже на первый взгляд они не подпадают под определение «благопристойность», с одинаковым успехом можно найти как в компании художников и актеров, так и в любом другом месте.

Мне бы очень хотелось узнать подробнее о бойне у Питерлоо, если только вы сможете выкроить время среди хлопот, связанных с бракосочетанием вашей сестры, поскольку известия о ней в бельгийских газетах крайне скудны. Мне больно думать о том, что власти горят желанием покарать тех, кто имел неосторожность бросать камни в членов магистрата. В таком случае они просто обязаны покарать и тех, кто бросил необученные, недисциплинированные конные войска против женщин и детей. Здесь, в Брюсселе, я на каждом шагу замечаю следы испанской, а впоследствии и революционной, тирании и считаю, что термин «Питерлоо» был выбран исключительно удачно. Я живу всего в нескольких милях от поля у Ватерлоо, где только ценой обильно пролитой крови удалось остановить продвижение последнего по счету тирана. И у меня в душе разгорается гнев, когда я читаю о том, что в Англии корыстолюбивые торговцы хлопком и невежественные баронеты заплатили золотом за клинки, которые скосили невооруженных англичан. У меня возникает очень неприятное ощущение, что и важные государственные деятели, не стесняясь, продают свою честь, поскольку даже постороннему наблюдателю видно, что парламент не собирается принимать законы, регулирующие порядок проведения подобных собраний, намереваясь лишь ограничить естественное право человека на участие в собраниях и митингах.

Кампании, в которых я имел честь участвовать, в равной мере несли с собой скорбь и счастье. Но с того злосчастного дня на площади Святого Петра эти мои воспоминания померкли, поскольку образы прошлого, которые я всегда ношу в сердце, отступают под натиском горечи, испытанной мною в тот роковой день, превращаясь в некое подобие жестокой карикатуры.

Я надеюсь, что приготовления к бракосочетанию сестры не мешают вашей работе. Мне известно, что окружающие склонны думать, будто незамужняя леди, которая живет в комфорте и уюте в доме своих родителей, располагает неограниченным временем, дабы посвятить его только и исключительно удовлетворению нужд и прихотей других людей. Совершенно очевидно, что ваша поездка к мистеру Веджвуду, в ходе которой вы сможете оценить его работу, должна оказаться интересной, и я с нетерпением жду известий о ней после вашего возвращения.

Прошу передать мои самые искренние и сердечные поздравления вашей сестре по случаю ее бракосочетания, а также пожелания счастья в дальнейшем в качестве миссис Барклай.

В начале сего письма я намеревался принести свои извинения за задержку с ответом, но меня отвлек ваш вопрос о том, как я провожу свои дни. Прошу вас верить, что в мои намерения не входило проявить неуважение к вам и создать впечатление, будто я не хочу отвечать на ваши письма. В первую очередь я посчитал себя обязанным дождаться от вас подтверждения того, что вы хотите продолжать нашу переписку (и теперь, после того как получил от вас необходимые заверения, могу признаться, что мне бы очень ее не хватало, прими вы решение прервать ее). Во-вторых, вследствие некоторых домашних неурядиц в течение последних дней у меня совершенно не было свободного времени, чтобы со всем вниманием ответить на ваше письмо. В поисках тишины и уединения, которые, к величайшему сожалению, не могла мне обеспечить гостиница «Лярк-ан-съель», расположенная у самых городских ворот Порт-де-Намюр, я переехал на рю де л’Экуйе и свой новый адрес указываю в конце этого письма.

Умоляю простить меня за то, что я начал уже третью страницу своего письма, но пока так и не выполнил вашу просьбу относительно осады Бадахоса. Вы найдете план города и нашу диспозицию вокруг него на обороте этого листа. Собственно говоря, мы смогли отпраздновать лишь сугубо стратегический факт взятия Бадахоса штурмом. Все три бреши, пробить которые артиллерия сподобилась только после нескольких недель обстрела, оказались фактически бесполезными. Первая была затоплена в ходе наводнения, намеренно устроенного французскими инженерами, вторую они заминировали и разбросали по ней доски, усеянные гвоздями, а в третьей попросту создали лес из шпаг и палашей, которые рассекли бы на кусочки любого, кто рискнул приблизиться к ней…

… Тот факт, что испанцы изначально сдали город французам без намека на сопротивление, а те защищали его до последнего солдата еще долго после того, как взятие стало неминуемым, мы сочли нарушением неписаного кодекса ведения войны, и наши солдаты искали отмщения. Войдя в город, они принялись убивать и грабить, и наши офицеры, число которых катастрофически уменьшилось после штурма, не смогли остановить их. Убийства, пытки, грабежи и изнасилования по своим масштабам превосходили все, что мне доводилось видеть на поле боя. В это время мы из последних сил пытались увести женщин в безопасное место, а также отправить солдат, которые были еще в состоянии распознать своих офицеров, обратно в лагерь.

Лорд Веллингтон терпел эти непотребства в течение трех дней, после чего направил в город португальскую дивизию с офицерами-англичанами, которые нескольких солдат повесили, а остальных вытеснили за пределы города. У них отобрали награбленное, выпороли батогами и привели к трезвости и повиновению.

В жару людям снятся сны. Иногда кошмары. Я проснулась мокрая как мышь, пот лил с меня ручьями. И только когда я открыла глаза, то заметила бледно-серый рассвет, сочащийся в окна, а огня в камине и криков мальчишек, напоминающих волчий вой и улюлюканье, больше не было. Пробуждение отсекло от меня эти видения, закрыв перед ними дверь.

За окном надрывались птицы. Они чирикали, свиристели, пищали и вскрикивали на разные голоса, создавая невероятную и невыносимую живую какофонию звуков. Они, конечно, пели и в городе, но когда я там слышала их хор, то это означало лишь, что я опять не выспалась и опоздала в школу.

Мне было лень принимать ванну, но душа я не нашла, поэтому пришлось скорчиться в холодной громадине и плескать на себя водой из-под крана. Из открытого окна тянуло сквозняком, и я продрогла до костей, пока дошла до спальни. Из радиоприемника доносилось негромкое бормотание, но я не вслушивалась в слова диктора: у меня было такое ощущение, будто он не здесь, а где-то далеко-далеко, и то, о чем он говорил, не имело ко мне никакого отношения.

Одевшись, я подошла к зеркалу. Стоит ли накладывать макияж, если он все равно потечет в такую жару? Глядя на свое чисто вымытое лицо, впервые за много лет я решила, что не стоит, поскольку мне не для кого было прихорашиваться. Интересно, что видели во мне люди, другие люди? Меня нельзя было назвать красивой или стройной, но при всем том я не была и дурнушкой. Во всяком случае, парни так не считали. А того, что у меня внутри, сразу и не разглядишь.

Я спустилась вниз. Там никого не было. На разделочном столике стояла металлическая хлебница, и в ней я обнаружила ломтики нарезанного хлеба, но мне было лень намазывать его чем-нибудь. Итак, я стояла у окна, жевала хлеб и наблюдала за невероятно жирным голубем, балансировавшим на сухой ветке. В кухню вошел Сесил, я услышала шлепанье его ног. Он по-прежнему был голым, если не считать порванных трусов фирмы «Уай-франт», и никто не удосужился смыть с него вчерашнюю грязь.

– Привет, Сесил, – сказала я.

– Привет.

Он подошел к хлебнице и встал на цыпочки, пытаясь достать ломоть, отчего десять грязных пальцев у него на ногах растопырились на полу.

– Хочешь, я дам тебе кусочек хлеба? – предложила я.

Он кивнул. Я подняла крышку, вынула пару ломтиков из пластикового пакета и протянула ему. Он сунул один в рот, не сводя с меня глаз, как если бы я была животным, которое пока ведет себя тихо и спокойно, но которого следует на всякий случай опасаться.

– Занятия в школе уже закончились? – наконец не выдержала я. – Ты ведь ходишь в школу?

Он покачал головой.

– А сколько тебе лет? Когда у тебя день рождения?

Он пожал плечами, потом снова тряхнул головой. На остреньком личике маленького марсианина выделялись раздувшиеся щеки, он еще не прожевал хлеб. Мне стало интересно: неужели он всегда такой неухоженный? Но я знала, что социальные работники, как правило, не занимаются такими, как он и Рей. Даже если и должны это делать.

Я спросила:

– А где Рей?

Или Сесил зовет его по-другому?

– Не знаю. Спит, наверное.

Внезапно в заднюю дверь кто-то постучал, и я подпрыгнула на месте от неожиданности. Сесил исчез как по мановению волшебной палочки. Спустя мгновение я увидела его, спрятавшегося за одним из больших холодильников. Снова раздался стук. Это оказался почтальон.

– Доброе утро, – поздоровался он. – Какая жара, вы не находите? Заказное письмо для мистера Хольмана.

Я сообразила, что это не могла быть обещанная открытка от матери, прошло слишком мало времени. Я расписалась в журнале, который протягивал мне почтальон. В общем-то, я не слишком расстраивалась, если честно. Совсем неплохо было отдохнуть в тишине и покое. К тому же среди почтовых конвертов и извещений я обнаружила письмо от Холли.

Когда я вернулась в кухню, Сесил все еще сидел в своем укрытии.

– Смотри, я тоже получила письмо, – сказала я.

Заказное письмо было толстым, адрес напечатан на машинке или принтере, а остальные письма походили на счета. Я положила их на стол.

– Взгляни, моя подруга Холли обклеила конверт вырезками из журналов.

Сесил медленно подошел ко мне и уставился на конверт.

– Зачем?

– Чтобы он выглядел красиво. Видишь, вот цветы, – сказала я, показывая на куст коки, – а это Эйфелева башня. Она находится в Париже.

– Однажды я тоже видел башню. К ней прибили людей, как жуков. Они все были мертвыми.

– Какой ужас! – воскликнула я. – Но теперь больше так не делают.

– Но раньше ведь делали.

– Только в истории.

– Что такое история?

Мне пришлось надолго задуматься. В конце концов я сказала:

– То, что было давным-давно. И далеко, в другом месте. – В памяти у меня внезапно всплыли тени прошлой ночи. – Хотя, наверное, здесь тоже была своя история… Видишь, а вот плюшевый мишка, и у него на животе нарисовано сердце.

– Я люблю мишек. – Он подтянул конверт к себе и посмотрел на адрес. – А почему почерк с такими завитушками?

– Потому что моя подруга Холли считает, что так красиво, особенно с картинками.

– А ты тоже думаешь, что так красиво?

– Да. Ведь Холли украсила конверт специально для меня.

– Она твой друг?

– Да, – в который уже раз ответила я. Мне стало грустно, в горле застрял комок.

– У меня тоже есть друг. Иногда мы с ним видимся.

– Правда? Вот здорово! Сесил, послушай, внизу есть туалет?

– Да.

– Можешь показать, где? Мне надо туда.

– Он рядом с моей комнатой.

– А где твоя комната?

– Пойдем, я покажу тебе.

Он вышел в коридор, который вел к задней двери, а потом повернул налево, в неприметную дверь, о которой я раньше думала, что это дверца шкафа или чего-то в этом роде. За ней тянулся еще один коридор, темный и мрачный, с голым бетонным полом и стенами. В нем не было окон, но почему-то он казался хрупким и ненадежным, готовым обрушиться в любое мгновение. В конце его виднелись три двери в ряд. За одной из них оказалась ванная комната, вонючая, какими всегда бывают туалеты для мальчиков в школе.

– Спасибо, – пробормотала я, стараясь не дышать. Когда я вышла из туалета, он стоял в дверях соседней комнаты.

– Это твоя спальня? – поинтересовалась я.

– Нет, – ответил он. – Это спальня Сюзанны.

– А кто такая Сюзанна?

– Она стирает.

– Ты имеешь в виду, она стирает здесь белье?

– Да. И еще моет полы. А иногда играет со мной. Когда мне снятся страшные сны, я залезаю к ней в кровать.

– А где она сейчас?

– Она уехала домой вместе с остальными. Так сказал дядя Рей.

– Ты по ней скучаешь?

– Да. Я нарисовал для нее картину. Заходи, я покажу тебе ее. Сесил переступил порог последней комнаты, и я последовала за ним. Воздух в ней был душным и спертым. В комнате имелось темное, закрытое окно с наполовину задернутыми занавесками. На полу валялась грязная одежда, а на кровати лежали серые простыни. Я ожидала увидеть прикрепленные к стенам листы бумаги – и действительно увидела несколько, – но, оказывается, ему разрешали рисовать прямо на стенах.

Должно быть, он вставал на цыпочки, чтобы достать как можно выше, и нарисовал человечка с большим улыбающимся лицом, длинными черными волосами и синими глазами, с растопыренными кляксами вместо пальцев на ногах и руками-спичками. Он показал на фигурку рукой, а потом подбежал к стене и прижался к зеленому платью, и на какое-то мгновение мне показалось, будто фигура вот-вот сойдет со стены и обнимет его.

На другой стене он, по всей видимости, работал большой малярной кистью, поскольку на ней там и сям виднелись красные влажные пятна. Было заметно, что он попросту тыкал кистью в стену – изо всех сил, как будто хотел проткнуть ее насквозь.

Когда я оглянулась, его уже не было.

Я решила отложить чтение весточки от Холли до того момента, пока не поднимусь к себе наверх. Она писала очень мелким, убористым почерком на почтовой открытке с рисунком радуги на обороте, но открытка была не слишком большой, так что много новостей разместить на ней не удалось. Холли написала, что на лето она нашла себе работу в «Теско» и что ее мамаша очень разозлилась из-за этого, поскольку хотела, чтобы Холли поехала с ней в Марракеш.

«Впрочем, я с большим удовольствием потрачу деньги на Мальорку в сентябре, если все получится. Может, ты тоже сможешь поехать, а? Мама говорит, что мы можем поехать вдвоем, если я заработаю немного денег, и Скай с Куртом тоже едут. Я случайно столкнулась с Эйлин в супермаркете «Ауэр прайс», и она рассказала, что встречается с Дэвидом Картером. Но мать Эйлин возражает, потому что отец Дэвида – цветной, и она не позволяет им встречаться у Эйлин дома, она такая старомодная. Моя мать сказала, что они могут приходить к нам, и вот, когда я прихожу с работы, мне больше всего на свете хочется содрать с себя униформу и принять душ, а они там, в моей спальне, на кровати, то есть на всей кровати…»

Я закончила читать открытку и спрятала ее. Близился к концу ленивый птичий концерт, в раскрытое окно вливался запах травы и солнца, но в это мгновение я бы отдала что угодно, только бы оказаться в грязном и смрадном Лондоне вместе с Холли. И пусть у меня будут болеть ноги, пусть мои руки будут пахнуть медяками и мелочью, пусть мне придется с трудом расстегивать пуговицы на униформе, выданной в «Теско», пусть на моей кровати валяются Эйлин и Дэвид… Вот только сейчас было раннее утро, и все там было не так. Открытка не могла рассказать мне, что делает Холли. Но все равно я бы многое отдала, чтобы оказаться в городе. Если бы у меня было что отдавать…

Я услышала рев моторов и выглянула в открытое окно спальни. Из-за угла показались два белых фургона, которые, подпрыгивая и переваливаясь на ухабах, покатили к старой передней двери. Они остановились прямо под моим окном, и сверху мне были хорошо видны старые, пожелтевшие, исцарапанные пластиковые крыши. Как-то раз я оказалась на заднем сиденье подобного фургона с одним мальчиком. Фургон принадлежал его отцу, в нем было холодно, пахло бензином и вещами чужих людей, и крыша пропускала свет, подобно глазам старухи.

Шаги на лестнице, стук в дверь, резкий запах пота.

– Анна, – сказал Рей. – Извини, что приходится тебя побеспокоить. Эти люди сейчас заберут лишнюю мебель.

Мне пришло в голову, что, может быть, следует предложить им свою помощь. В конце концов, я ведь прекрасно разбиралась в переездах. Мне пришлось переезжать не один раз. Каждый раз, когда на сцене появлялся новый ухажер матери, и каждый раз, когда он сваливал. Каждый раз, когда квартплата оказывалась слишком высокой или сама квартира становилась слишком мрачной. Каждый раз, когда мать находила новую работу, и каждый раз, когда она ее теряла. Я знала, как пристроить горшки с цветами в задней части фургона, а самой втиснуться на переднее сиденье рядом с ней и ее очередной пассией, кем бы он ни был. Иногда вслед нам на прощание махала рукой соседка, пару раз – мои школьные подружки. Чаще всего нас не провожал никто: в тех местах, где мы жили, всем на все было наплевать. Я подумала, а придут ли в следующий раз Холли и Таня провожать меня, если он будет, этот раз.

Но этот переезд оказался совсем не таким, как те, к которым я привыкла. Белль восседала в конторе и командовала грузчиками, требуя, чтобы они аккуратнее выносили шкафы с картотекой, которые ей даже не принадлежали, а Рей только улыбался и обливался потом. Каждый раз, когда она повышала голос, он бежал к ней, чтобы узнать, что нужно. Хотя на самом деле как раз ему лучше других было известно, что и как следовало делать, несмотря на огромное количество мебели.

– Я могу помочь?

Он прекратил засовывать мусор из корзины в мусорный пакет, выпрямился и взглянул на меня.

– Нет. Думаю, мы управимся сами. Спасибо, что предложила свою помощь. – Он огляделся по сторонам. – Нет, в самом деле, остались только большие вещи. Не беспокойся. Когда все уберут, здесь станет намного свободнее. А пока на твоем месте я бы пошел и прогулялся. А перевозку оставь мне. – Один из мужчин подхватил пустую мусорную корзину и вышел с ней. Я расслышала металлический лязг, когда он сунул ее к остальным. – Пока грузчики еще здесь, ты ничего не хочешь поставить в свою комнату? Я скажу им, и они занесут мебель, которая тебе нужна.

– Стол мне бы не помешал. И, может быть, еще стул.

– Ну конечно, – дружелюбно отозвался он, но в голосе его прозвучало удивление, как если бы он решительно не представлял себе, на что вообще похожа моя комната и зачем мне понадобились стол и стул.

Мне стало интересно, что он думает по поводу того, что я буду здесь делать. Очевидно, он полагал, что в школе останутся какие-нибудь люди – учителя и так далее. Наверное, все случилось слишком уж неожиданно. Я имею в виду то, что школа закрылась, и все такое. «Банк перекрыл краник», – вспомнила я слова маминого приятеля с «ягуаром», когда он как-то вечером явился в гости уже без него. Рей постоянно начинал говорить о чем-нибудь, а потом умолкал на полуслове. Может быть, он ошарашен, растерян и до сих пор не пришел в себя, как случилось и с мамочкиным приятелем. А тут еще приезд Белль – вынужденный, как я поняла. «Видишь ли, ей пришлось нелегко в жизни. Она пережила эвакуацию. Война. И то… как с ними обращались. Иногда… Но она очень рада, ты можешь мне поверить», – сказал Рей.

Грузчики вынесли из спальни все гардеробы и кровати, за исключением моих, а я получила стол и стул. Они опустошили дом, вытаскивая штабели стульев, столы, шкафчики для одежды, школьные доски, буфеты, гимнастические снаряды и тренажеры, большие кухонные машины и два холодильника, и свалили все это на лужайку перед входом. Так что когда я вышла на улицу и оглянулась, мне показалось, что дом наконец-то отрыгнул все это школьное барахло.

Жара стояла просто неимоверная. Плотная серая туча нависла над землей и над нами подобно огромному стеганому зимнему одеялу. Не успела я дойти до калитки, как у меня уже разболелась голова, а из глаз потекли слезы.

Я мечтала оказаться подальше от Холла, но и идти к Эве не собиралась. Я не хотела, чтобы они подумали, будто я специально болтаюсь поблизости, чтобы напроситься к ним в гости. Но тут она сама показалась на тропинке между деревьями, направляясь в мою сторону.

– Анна! Доброе утро! А я как раз ищу тебя. Мы с Тео едем в город, и я подумала, что, может быть, ты захочешь поехать с нами?

Хочу ли я? Еще бы. Я бы пошла с ними пешком, если бы они меня пригласили.

У них был старый большой автомобиль «вольво», который выглядел так, словно его сварили из листов железа сразу после окончания нормирования военного времени и с тех пор не мыли. Внутри пахло выхлопными газами и высохшей кожей. На сиденье рядом со мной лежала приготовленная к отправке посылка, на ней был написан адрес какой-то компании в Германии, а в багажном отделении, насколько я смогла разглядеть, были сложены картонные коробки с подрамниками. Под ногами у меня валялись смотанные в клубок электрические провода большого сечения, треножник и старые иностранные газеты.

– Мы организуем выставку, – сказала Эва через плечо. За ревом мотора ее почти не было слышно.

Тео гнал машину очень быстро, одной рукой держа руль, а другую, в которой была зажата сигарета, выставив в окно. Впрочем, дорога была пуста, и поездка доставляла мне удовольствие.

– Мы будем заняты все утро, и у тебя будет масса времени, чтобы пройтись по магазинам.

В задней части автомобиля царил полумрак. Сиденье оказалось мягким и продавленным от старости, и всякий раз, когда машина подпрыгивала на неровностях дороги, я проваливалась в него, раскачиваясь, как на качелях. Ощущение было приятным и убаюкивающим. А потом мы выскочили на длинную узкую улицу, по обеим сторонам которой выстроились неряшливые запущенные дома, и пересекли мост. Под ним вместо реки на многие мили протянулась полоса растрескавшейся грязи, посередине которой струился жалкий ручеек, в котором трепыхались ленивые раскормленные утки. Тео надавил на тормоза, и машина замерла перед большим домом цвета шоколадного мороженого, стоявшим на узеньком тротуаре. Передняя дверь открылась, оттуда вышел невероятно высокий худой мужчина и помахал нам рукой. Мы стали выбираться из машины, а он подпер дверь, чтобы она не закрылась, зеленым стеклянным шаром, большим, как футбольный мяч. Где-то внутри дома зазвонил телефон, он снова махнул рукой и через другую дверь вошел в запущенную контору, чтобы ответить на звонок.

Я помогла Эве и Тео вытащить картины из машины и занести их внутрь. Мы как будто кормили ими дом. Собственно, это был не совсем дом, скорее музей. Он был очень старым, и все в нем как-то странно перекосилось и накренилось, включая пол, да и окна почему-то были не прямоугольными. Можно подумать, мы попали в ресторан «Отбивные по старинке», где стены оклеены рисованными обоями, на потолке видны почерневшие от времени балки и медные лампы. Но это был отнюдь не ресторан «под старину», хотя пара предметов старинной мебели все-таки имелась в наличии, очень чистых, мягких на вид и пахнувших медом и лавандой. Впрочем, осовременить его тоже никто не удосужился, здесь не было виниловых полов, супермодного покрытия на панельных дверях и вычурных поручней перил. Пол был сделан из простых деревянных досок, но начищен до мягкого золотистого блеска – отнюдь не серый и пыльный, каким он бывает, когда вы скатываете ковер, который пролежал на полу слишком долго. Стены были чисто выбелены, безо всяких излишеств, если не считать таковыми лампы подсветки, использованные вместо краски или обоев, так что мебель мягко сияла в их отраженном свете, а несколько старых картин, висевших на стенах, выглядели живыми, яркими и сочными. Они как будто приветствовали вас.

А вот фотографии, сделанные Эвой и Тео, пусть и привлекали внимание с первого взгляда, но вызывали двойственное чувство. Хотя они были черно-белыми, у меня возникло ощущение, что кто-то взял в руки зубило и с его помощью пробил в стенах целый ряд небольших квадратных окошек на улицу.

У каждого из них была наверху своя выставочная комната, они разделялись арочным сводом и вращающимися двойными дверями, створки которых сейчас были распахнуты и прижаты. Сначала вы попадали в комнату Тео. На большинстве его фотографий камера запечатлела множество людей, вещей и событий. У него был снимок, на котором солдаты сидели в баре с вьетнамскими девушками. Подпись под ним гласила: «Сайгон, 1968 год». Мне не составило труда разобраться в выражении лиц мужчин, без слов было понятно, чего им хотелось, а вот лица девушек ничего не выражали, оставаясь непроницаемыми и гладкими, и казалось, что их глаза и улыбки нарисованы на фарфоре. Мне стало интересно: они выглядели так потому, что были сильно накрашены, или же потому, что на самом деле они думали о чем-то совсем другом и не хотели, чтобы это было заметно? Впрочем, и это было мне знакомо. И внезапно я сообразила, что солдаты сидят вроде как по краям фотографии, а девушки находились в самой ее середине, так что выбраться оттуда они не могли, но именно они приковывали к себе внимание зрителя. Вы смотрели только на них, как смотрели и солдаты. В общем-то, прием был не новый, но, думается, если бы у вас на стене висела такая фотография, то вы часто и подолгу смотрели бы на нее.

– Анна, у тебя есть спиртовой уровень? – окликнул меня Тео из соседней комнаты. Я взяла уровень и отнесла ему. Он приложил его к верхнему краю картины, которую намеревался повесить на стену, и принялся выравнивать, пока не установил строго горизонтально, прищуренными глазами вглядываясь в маленький желтый пузырек воздуха в трубке. – Ты не могла бы отметить на стене места, где надо забить гвозди? Пожалуйста, – попросил он. – Карандаш у меня за ухом.

Я взяла карандаш – его волосы, когда я коснулась их кончиками пальцев, походили на теплую тонкую шерсть – и сделала отметку в петле, которая выступала с одной стороны рамки, потом обошла его и сделала вторую отметку. Он опустил картину на пол, взял дрель и вонзил ее в стену на карандашной отметке, и я увидела, как мускулы у него на руках вздулись и расслабились, и еще раз, когда он проделывал вторую дырку. Потом я приподняла картину и подержала ее на весу, пока он аккуратно и быстро прикрепил ее шурупами к стене.

Мы отступили на шаг и принялись рассматривать изображение. Сначала мне показалось, что это фотография какого-то человека, сидящего в машине с опущенным стеклом, запрокинувшего голову и смеющегося. Но выяснилось, что я ошиблась, и тут желудок у меня подступил к горлу. На фотографии действительно была машина, только сожженная, а на сиденье находилось тело, не скелет, а именно тело, обгоревшее, выгнувшееся от жара, черно-серое, покрытое струпьями. От лица остались только сверкающие зубы, потому что человек явно кричал, умирая.

– Анна? – уже второй раз окликнула меня из соседней комнаты Эва.

– Да, иду. Простите.

– Я хотела бы услышать твое мнение. Я подошла к ней.

– Смотри, – сказала Эва, – вот в это место устремляется взгляд, как только ты входишь сюда из комнаты Тео. Но ты еще далеко от стены. Затем большинство людей поворачиваются сначала направо, а потом кругом, рассматривая фотографии на стенах. При этом они оказываются совсем рядом с ними. – Она кивнула в сторону распакованных снимков в рамках, стоящих у дальней стены. – Как по-твоему, какой снимок нужно повесить на это место, чтобы он первым бросался в глаза?

Несколько секунд я не могла понять, что ей от меня нужно, перед глазами у меня все еще стоял сгоревший человек, и я просто растерялась, да и фотографии Эвы показались мне тусклыми, скучными и унылыми, похожими одна на другую. На одном снимке был виден заброшенный и неработающий бензиновый насос со светящейся табличкой наверху, шланг безжизненными кольцами лежал на земле, и кончик его казался безнадежно сухим и потерянным.

– Ну, что скажешь? – поинтересовалась Эва. – Как насчет вот этой – площади Беркли-сквер?

Я, честно говоря, ожидала увидеть соловьев, мужчин в цилиндрах, женщин в бальных платьях, что-нибудь в этом роде, но на фотографии виднелись одни только перила и ограждения. Они отбрасывали четкие тени на серые квадратные камни мостовой, бордюр тротуара загибался, и еще было видно колесо мотоцикла, выезжающего откуда-то из-за угла. Спицы его сверкали, словно длинные брызги света от взрыва сверхновой звезды.

– Она мне нравится, – пробормотала я, отступая назад и сталкиваясь с Тео, который пришел нам на помощь из соседней комнаты. – Но если смотреть на нее издали, она кажется непонятной. Сбивает с толку, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Да, она права, Эва, – поддержал меня Тео.

– А тебя никто не спрашивает, Тодос Беснио. Я поморщилась, но они уже смеялись. Оба.

– Да любой слепой дурак скажет тебе то же самое, – заявил Тео. – Эта фотография не годится, сюда ее вешать нельзя.

– Итак, Анна, – поинтересовалась Эва, – что мы туда повесим?

Я снова обвела взглядом выстроившиеся в ряд на полу у стены снимки, и на этот раз кое-что разглядела. Здесь нужна была какая-нибудь крупная и простая фотография, над которой не придется ломать голову, чтобы понять, что на ней изображено.

Вот эта, например. Фотография с куском дерева, который я держала в руках, когда была у них дома. Эве удалось сделать так, что и на снимке оно выглядело теплым и гладким. И когда я взяла рамку в руки, то разглядела и пятнышки чернил, или что это было, отчего дерево выглядело серебристым – галогениды, назвал их Тео, галоиды серебра. Я приложила фотографию к стене.

– Может быть, вот эту?

Эва отступила к тому месту, где стоял Тео, и они вдвоем принялись разглядывать снимок.

– Да, – наконец сказала она, – ты права. Согласен, Тео?

– Да.

Она подошла ко мне и взяла фотографию.

– Тогда помоги нам повесить их, Тео, и теперь моя очередь говорить, где ты ошибешься.

Мы как раз успели повесить последнюю картину, когда на лестнице послышался стук каблуков. Это оказался тот самый худой мужчина.

– Тео, Эва, прошу прощения! Я веду себя крайне негостеприимно! Как у вас дела? Я никак не мог освободиться раньше, мне позвонила председатель совета попечителей, а от нее так просто не отделаешься.

– Криспин, познакомься, – сказал Тео, – это Анна Вэар. Анна – Криспин Корднер. Он здесь главный. Директор.

– И еще телефонист, мойщик бутылок и местный подхалим-миротворец, успокаивающий оскорбленное самолюбие наших авторов, – добавил Криспин, пожимая мне руку. – Как поживаете, мисс Вэар? – Он огляделся по сторонам. – Боже мой, какая красота. А какой контраст!

– Не слишком ли разителен этот самый контраст? – с сомнением пробормотала Эва. – Это наша первая совместная выставка.

– Вовсе нет, – заверил ее Криспин. – Встряхните наше старичье. – Он кивнул в сторону фотографий, сделанных Эвой, потом повернулся к арке, чтобы оценить творчество Тео. Мы последовали его примеру. Я пыталась не смотреть на снимок сгоревшего человека.

– Тео! – воскликнула Эва. – Я думала, ты не будешь выставлять эту фотографию.

– Я решил, что не могу обойтись без нее, – возразил Тео.

– Ты никогда не мог трезво оценить свою работу, – заявила Эва. – Если убрать что-то одно, то оставшееся будет производить более сильное впечатление. И кроме того… это немного чересчур.

Я выглянула в окно. Листья на деревьях посерели и пожухли от жары и пыли, они выглядели высохшими и безжизненными. Но перед глазами у меня по-прежнему стояли черно-серые струпья, бывшие когда-то человеком, в пятнышках и трещинках, как кусок дерева, который я держала в руках.

– Криспин, а ты что скажешь? – поинтересовалась Эва. Он долго всматривался в фотографию. Наконец сказал:

– Не для слабонервных, это уж точно. Могут пойти жалобы. Тео заявил:

– Неужели это тебя остановит?

– Нет, конечно, – согласился Криспин. – Во всяком случае, не сейчас. В данный момент попечители очень довольны нами, после выставки Гертина. Но все-таки…

– Ты ведь не собираешься встать на сторону миссис Праведное Негодование из Ипсвича, а, Криспин? – уколол его Тео.

– Нет, конечно нет. Но… Вспомните, это ведь Тим Пейдж украсил стены своего офиса во Вьетнаме фотографиями, о которых агентство Рейтер выразилось, что они слишком отвратительны, чтобы их публиковать?

– Нет, это был Хорст Фаас, – поправила его Эва, – из Ассошиэйтед Пресс. То же самое говорю и я, Тео. Для всех нас это замечательный, потрясающий, сильный снимок, сделанный с большим мастерством. И отпечатанный почти так же хорошо, как если бы я сама сделала его. – Тео ухмыльнулся. – Но большинство посетителей будут шокированы. Шокированы в самом плохом смысле слова, как после дешевого фильма ужасов. Это кич. Кич для вуайеристов.

– Тогда мы все вуайеристы, – возразил Тео. – Если тебя это так беспокоит, то что тогда ты скажешь о борделе? – Он махнул рукой в сторону своей комнаты, где на стене висел снимок с солдатами и вьетнамскими девушками.

Я сказала:

– Но это совсем другое дело. – Они повернулись и взглянули на меня, но я не собиралась сдаваться. – Глядя на ту фотографию, ощущаешь себя солдатом. Вроде как становишься частью происходящего, переносишься во Вьетнам. А эта… В общем, создается впечатление, что вы хотите сделать самому себе больно. И вам это нравится. Делать себе больно, я имею в виду.

– Браво, Анна! – воскликнула Эва.

– Но она очень красивая, – сказал Криспин. – Может, в этом как раз и заключается ее спасение. И наше тоже.

Они помолчали. А я никак не могла взять в толк, как можно было считать эту отвратительную фотографию красивой, когда даже от одной мысли о ней к горлу у меня подступала тошнота, а по телу пробегала холодная дрожь. И тут Тео повторил каким-то мертвым голосом:

– Мы все вуайеристы. И еще мне нужно выпить. Криспин, присоединишься к нам?

– Хотел бы, но не могу, – с огорчением отозвался Криспин, качая головой, отчего волосы рассыпались и упали ему на лоб. – У меня еще столько дел. Мне очень жаль, но нет.

– Увы. Ну что же, тогда в другой раз, – протянула Эва.

– Идемте выпьем! – сказал Тео. – Криспин, чуть погодя мы вернемся, чтобы убедиться, что здесь больше ничего не нужно менять и перевешивать.

– Ну а вы, Анна – вы разрешите мне называть вас Анной? – вы живете поблизости? – полюбопытствовал Криспин, жестом предлагая мне первой спускаться по лестнице.

– Анна остановилась у Рея Хольмана в Керси-Холл, – вмешалась Эва.

– В самом деле? У нас здесь есть кое-какие остатки архива Фэрхерста.

– Фэрхерста? – переспросила я.

– Это семья, которая когда-то владела Керси. Когда Холл реквизировали в тысяча девятьсот тридцать девятом году, они оставили несколько документов и писем на хранение трастовому фонду, которому теперь принадлежит поместье. По-моему, там жили эвакуированные, так что одному Богу известно, что там творилось. Как бы то ни было, когда поместье разделили на части и продали после войны, нас попросили взять эти документы на хранение. Какая злая ирония – пережить Питерлоо, беспорядки, вызванные «Хлебными законами», смерть близких, две мировые войны, а потом потерпеть крах из-за подоходного налога… – На какое-то мгновение мне показалось, что он говорит о самом себе, а не о семействе, которому когда-то принадлежал огромный дом и которое впоследствии не смогло его содержать. – В архиве, правда, совсем немного документов, но если вас это интересует, я могу как-нибудь показать их.

– Спасибо, – вежливо откликнулась я, пока мы шли к входной двери. В самом деле, это было очень мило с его стороны, и, похоже, он и действительно был готов на эти ненужные хлопоты, тем более что какие-то бумаги меня ничуть не интересовали. Впрочем, он наверняка скоро забудет о них.

– Внизу, возле лестницы, висит портрет одного из владельцев, – заметил Криспин. – Стивена Фэрхерста. Самое начало девятнадцатого века, по-моему. В следующем году мы его уберем, наверное. Пойдем взглянем на него.

Я вернулась, главным образом потому, что, судя по тону, он ожидал этого от меня. Краска была старой и темной, вся в трещинках-паутинках, которые покрывали полотно, словно вуаль. На портрете был изображен мужчина, державший в руках наполовину вскрытый конверт.

От двери меня окликнула Эва:

– Анна? Ты идешь с нами выпить чего-нибудь? Это самое малое, что мы можем для тебя сделать после того, как ты нам помогла.

Так что я виновато улыбнулась портрету и вышла на улицу.

Снаружи стало еще жарче, чем раньше. Духота стояла такая, что казалось, будто бензиновая гарь, как плотное облако, улеглась между домами подобно вонючей грязи в сточном желобе.

Мы поднялись по крутой рыночной площади и вошли в бар. Эва направилась к стойке, а мы с Тео подошли к столику у окна с эркером. Оно было забрано старым зеленоватым стеклом, отчего прохожие выглядели размытыми и дрожащими силуэтами. Мне стало интересно, какими они видят нас.

– Думаю, они видят лишь свое отражение, – раздался голос Тео у меня за спиной. Я услышала треск и шипение спички, когда он закуривал. Он опустился рядом со мной на сиденье у выгнутого окна.

От стойки меня окликнула Эва:

– Анна, что тебе взять?

– Маленькую кружку светлого пива, пожалуйста. Бармен кашлянул.

– А сколько лет юной леди?

Меня никогда не спрашивали об этом раньше. Но я еще никогда не заходила в бар в тенниске, шортах и без макияжа.

Эва и Тео смотрели на меня. Если бы их здесь не было, я бы солгала, не моргнув глазом, но они были рядом.

– Пятнадцать, – ответила я.

– В таком случае я не могу выполнить ваш заказ, мисс, извините, – заявил бармен. – Только безалкогольные напитки.

– Тогда кока-колу, пожалуйста, – попросила я. Я почувствовала, что лицо у меня горит, а футболка прилипла к спине.

Тео понимающе улыбнулся.

– Это ведь нечасто случается, верно? – заметил он.

– Нечасто. Вообще никогда не случалось.

Он по-прежнему не сводил с меня глаз.

– Да, пожалуй. Ты немного напоминаешь мне Эву, какой она была, когда я впервые встретил ее в Сан-Себастьяне. Тот же самый цвет кожи. В тебе, случайно, нет испанской крови?

– Нет, насколько мне известно, – ответила я со смущенным смешком.

Тут Эва принесла напитки – они с Тео взяли по большой кружке светлого пива, а позже велела бармену сделать нам всем бутерброды. Поев, мы вернулись в галерею, и Эва попросила меня отнести посылку на почту – если мне не трудно, ведь я все равно иду по магазинам.

– Конечно, занесу, мне не тяжело, – ответила я. Мне действительно хотелось помочь ей. И еще поблагодарить за то, что они подвезли меня до города. Это было совсем не похоже на то, когда меня отправляла пройтись по магазинам мать, ведь она желала, чтобы ей никто не мешал, когда она уляжется в постель со своим ухажером.

– Ее придется отправить заказной почтой, и еще нужно заполнить таможенную декларацию, – пояснила Эва, протягивая мне деньги. – Это объектив, который надо починить. Скажи на почте, что объявленная стоимость посылки – фунтов пятьдесят, ладно? Почтовое отделение вон там, за церковью.

– Хорошо, – отозвалась я, – сделаю все в лучшем виде. – И только потом изумилась, что она доверяет мне вещь, которая стоит таких больших денег.

Но она лишь молча вручила мне посылку и деньги, я взяла их и зашагала вверх по рыночной площади к почтовому отделению. Городок был не слишком велик, чтобы заблудиться, так что, освободившись, я решила прогуляться. В киоске я купила открытки для Холли и Тани. На отдельной стойке лежали игрушки для малышей, и я вдруг подумала, что неплохо купить что-нибудь Сесилу в подарок, поскольку у него, похоже, вообще не было игрушек или чего-нибудь в этом роде. Я купила ему альбом с рисунками, выполненными невидимой акварельной краской, потому что помнила, что, когда сама была маленькой, он казался мне волшебным. Я завернула альбом в бумагу, чтобы ему пришлось повозиться, прежде чем добраться до альбома. Так всегда делала мать.

Она положила на мой счет сто фунтов в банке строительного кооператива, чтобы мне хватило на первое время, пока она не пришлет мне деньги на дорогу до Испании, но при этом не удосужилась проверить, есть ли здесь отделение, а его, конечно, не было. Мне самой предстояло выяснить, где оно находится. В городке было совсем мало магазинов модной одежды, и я скорее бы умерла, чем отказалась пойти туда, даже по такой жаре. В одном я даже присмотрела себе симпатичный топик, нейлоновый, с индийскими бусами, но, взглянув на себя в зеркало, поняла, что смотрится он на мне плохо, этакой дешевой вещичкой. Это часто бывает с магазинными зеркалами; такое впечатление, будто владельцы и продавцы не хотят, чтобы вы купили у них что-нибудь. Но было слишком жарко, чтобы попытаться подобрать что-нибудь еще, так что я поплелась обратно в галерею.

Эва и Тео стояли на тротуаре и жарко о чем-то спорили, размахивая руками. Криспин торчал в дверях, опершись одной рукой о притолоку. В другой он держал кипу бумаг, наблюдая за ними и время от времени вмешиваясь в перепалку. Они выглядели такими простыми и беспечными – спорящими и смеющимися, а рядом на дороге сонно приткнулась их старая машина. Может быть, все дело в том, что я устала, но я стояла и смотрела на них, и мне казалось, что жара и духота так плотно заполнили разделяющее нас пространство, что мне его никогда не преодолеть.

А потом Эва увидела меня и помахала мне рукой. Я подошла к ним, и вышло так, что идти мне было совсем недалеко.

– Привет, Анна, – сказал Криспин. – Я был в хранилище и нашел те письма, о которых рассказывал вам. Боюсь, что не могу отдать вам оригиналы – им еще предстоит микрофильмирование, – но я сделал для вас фотокопии.

Мелкие черные буковки старомодного почерка бежали по глянцевой белой фотокопировальной бумаге, на которой отпечатались следы сгибов и потертостей Я всмотрелась в текст, но не смогла разобрать ничего, кроме обращения «Моя дорогая мисс…».

– Благодарю вас, – проговорила я.

– Имейте в виду, читать фотокопии зачастую легче, потому что чернила смотрятся ярче, чернее. А получилась изрядная куча документов! Они не дадут вам заскучать, когда Эва и Тео в очередной раз сбегут за границу, – заметил Криспин. – Я просмотрел бумаги. Да, забыл предупредить, все они написаны Стивеном Фэрхерстом. Человеком, портрет которого вы видели.

И тогда я вновь вошла в галерею.

У него были коротко подстриженные каштановые волосы и брови, изгибающиеся в уголках. Одет он был в темный фрак, а на шее повязана одна из тех старомодных штучек, которые мужчины в те времена носили вместо галстука. Он смотрел на меня. На мгновение я задумалась о том, что он видит в моем мире и что я смогла бы разглядеть в его, если бы достаточно пристально всмотрелась в потемневшую от времени краску.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Прошу вас не искать в выраженном мной удивлении недостатка воодушевления и даже восторга по поводу планов вашей сестры. Возможность граждан без всякой опасности выезжать за границу – в том числе и в свадебное путешествие – была одной из тех свобод, за которые некогда сражалась наша армия. С нетерпением ожидаю нашей встречи в Брюсселе. Я восхищен тем, что мистер Барклай не имеет против оной каких бы то ни было возражений, а миссис Барклай не видит в ней ничего предосудительного. Надеюсь, что мое знание региона поможет сделать ваше пребывание здесь легким и приятным. Возможность сопровождать вас по местам сражений, которые мы с вами так подробно обсуждали, доставит мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Могу только надеяться, что то, что вы увидите собственными глазами, будет не слишком отличаться от написанного мною. Очень жаль, что мастер Том не сможет составить вам компанию, но вы, вне всякого сомнения, правы – в этом вопросе я не обладаю достаточным опытом, – полагая, что его пребывание в доме дедушки и бабушки послужит им утешением в отсутствие обеих дочерей. А уединение, безусловно, сыграет положительную роль в том, чтобы мистер и миссис Барклай еще сильнее укрепили то безусловное единство сердца и ума, которое должно лежать в основе любых матримониальных отношений. Отвечая на ваш вопрос, спешу сообщить, что климат Нидерландов, Бельгии и Люксембурга весьма схож с нашим собственным. Если не считать того, что иногда в летнее время здесь по нескольку дней кряду стоит удушающая жара. Но если, как вы говорите, вы намереваетесь прибыть сюда в июне месяце, то вполне можете рассчитывать на все прелести нашего английского лета и по сравнению с Ланкаширом ожидать, что дождей будет намного меньше. Брюссельские аптекари и торговцы мануфактурными товарами имеют в своем распоряжении достаточный запас всего, что только может понадобиться путешественнику, и условия проживания в большинстве гостиниц просто превосходны, так что я настоятельно советую вам ехать налегке, взяв с собой только предметы первой необходимости. Если вы будете так любезны, что сообщите мне о дате вашего ожидаемого прибытия, я возьму на себя смелость заказать для вас комнаты в гостинице «Лярк-ан-сьель». Если у миссис Барклай возникнут какие-либо иные пожелания, надеюсь, что вы без колебаний передадите их мне, дабы их мог выполнить ваш покорный слуга

Стивен Фэрхерст.

Я выпил достаточно, чтобы спиртное придало мне храбрости, и ловлю предостерегающий взгляд, брошенный на меня Ханмером с другого конца комнаты, поскольку я уже усадил себе на колени Джейн. Я хочу наконец познать, что это такое, а сделать это можно только одним способом. Джейн не слишком хорошо вымылась, лицо у нее разрисовано румянами, но от нее пахнет землей и теплом. Она лишь жеманно взвизгивает, когда я касаюсь ее округлой груди. А потом она говорит, что сначала я должен заплатить миссис Мэггз.

Она распростерлась на кровати, которая пахнет другими мужчинами, но лишь смеется и протягивает ко мне руки.

– Первый раз, сэр, не так ли? – спрашивает она, раздвигая ноги, пока я пытаюсь судорожно выпутаться из бриджей и сапог. – Не волнуйся, Джейн позаботится о тебе, солдатик.

У меня есть некоторое представление о том, что и как я должен делать, и она кажется мне всем, о чем я только мечтал жаркими бессонными ночами. Но, несмотря на свои предшествующие слова и улыбки, она просто лежит на кровати в ожидании, пока все закончится, и, как я ни стараюсь, у меня ничего не получается. Чтобы скрыть свой позор, я виню во всем вино и пытаюсь поцелуями возбудить ее интерес и желание. Краска размазывается под моими губами, она отворачивает голову, и меня захлестывает отвращение. Я бью ее по лицу и называю шлюхой.

– Эй, солдатик, а кто я, по-твоему? – говорит она без всякого удивления, потирая опухшую щеку. – Какая-нибудь сраная леди?

Я натягиваю одежду и ухожу. Мне кажется, что за каждой дверью я слышу мужчин и проституток, каждый из них делает то, что должен и что хочет. Они тяжело дышат, целуются, изображают страсть, удовлетворение или любовь. Кого-то вырвало на ступеньках, а дальше, покачиваясь, стоит мужчина, которого ограбила одна девушка, пока он противоестественным образом удовлетворял другую. Голова у меня начинает кружиться от выпитого, тошноты и запаха совокупления, и передо мной в темноте пускаются в хоровод лица, искаженные страхом, отвращением и ненавистью к самим себе.

 

II

Было воскресенье, театры не работали, поэтому, отправив письмо мисс Дурвард, я решил прогуляться пешком до апартаментов Катрийн. Кузина Элоиза, по ее словам, навещала заболевшую подругу.

– Будет ли невежливо по отношению к твоей кузине, если я польщу тебе и скажу, что чрезвычайно обрадован подобными известиями? – поинтересовался я, обнимая и целуя ее.

– Я знаю, – ответила она, возвращая мне поцелуй, в котором чувствовалось обещание продолжения. Она выскользнула из моих объятий, чтобы налить нам вина. – Я прощаю тебя, поскольку, когда вы встречаетесь, ты ведешь себя с ней исключительно куртуазно. Ты должен понимать, что моя профессия бросает недвусмысленный вызов ее респектабельности, потому что, несмотря на то что я выгляжу и веду себя как леди, я все-таки не принадлежу к bourgeois. Я ведь полукровка, если помнишь. Но мне почему-то кажется, что так было не всегда: кое-кто из старых актеров еще помнит времена, когда общество было не столь привередливым. Не думаю, что с началом нового века поведение актеров изменилось или что они превратились в изгоев по праву рождения. Скорее всего, наступили другие времена, что в немалой степени объясняется прошедшими революциями. Кузина Элоиза пытается как-то компенсировать мою нереспектабельную профессию, и, естественно, у нее ничего не получается, как бы она ни щебетала о целых армиях слуг, которыми ей приходилось командовать. Как только она станет мне не нужна, я немедленно отправлю ее восвояси, туда, где она будет чувствовать себя намного комфортнее. Бедняжка, она ведь не виновата в том, что и ты сгораешь от нетерпения, не говоря уже обо мне.

Итак, мы поужинали вдвоем, сидя у длинного окна в гостиной, которое выходило во двор. Прозрачный муслин платья Катрийн трепетал над чугунными поручнями небольшого балкона, а свечи тихо плакали воском в теплом воздухе. Даже после того как Мейке убрала посуду, мы остались сидеть за столом, наблюдая, как сумерки затапливают колодец двора и только верхушки самых высоких труб еще золотят лучи заходящего солнца.

Катрийн положила ладонь на мою руку, в которой я держал бокал с вином.

– О чем ты сейчас думаешь?

– Ни о чем. Точнее, не знаю, – удивленно отозвался я, и в самом деле не понимая, куда устремились мои мысли в последние несколько минут. Это не были воспоминания о времени, проведенном мною в Бера; я вряд ли могу назвать их воспоминаниями, притом что они стали неотъемлемой частью моего существования, хотя я никогда не рассказывал о них Катрийн. Скорее, это было ощущение радости бытия – такое яркое и сильное, что почти причиняло мне боль, тем не менее оно возникло отнюдь не вследствие какого-либо определенного образа или звука. Его принес ко мне свет свыше, и два видения слились перед моим мысленным взором воедино; казалось, я существую в двух местах одновременно. Я не мог с уверенностью сказать, то ли моя память заставила время повернуть вспять и остановиться, то ли само время вызвало из забытья мое прошлое, обострив до предела восприятие и заставив капитулировать мое сознательное «я».

– Стивен?

– Прости меня. Я думал об Испании.

– Это были хорошие мысли или плохие? – негромко спросила она, взяв мою руку в свои и нежно водя большим пальцем по моей раскрытой ладони.

– Ох… хорошие. – Я сжал ее руку. – Я вспоминал закаты, которые мы наблюдали в Пиренеях.

Я говорил правду, потому что голос Катрийн вернул мне способность рассуждать здраво, и я понял, что знаю, какое именно воспоминание захлестнуло мою душу. Но я не мог описать его так, чтобы она сумела понять, поскольку привыкла иметь дело, главным образом, с привычками и страстями, которые управляли жизнью человека на земле.

Она смотрела на меня в упор, с той настойчивостью, которая заставляла меня не сводить с нее глаз, когда она играла на сцене, освещенная светом рампы.

И тут я вдруг понял, в какую форму мне следует облечь свои мысли, чтобы она поняла.

– Когда ты играешь, например, Андромаху и стоишь на сцене, освещенная газовыми фонарями, ты ведь не живешь при дворе царя Пирра… Но… – Я попытался облечь ускользающую мысль в слова и начал снова. – Ты ведь не вдова Гектора и не мать Астинакса…

Она рассмеялась.

– Нет, конечно нет! – воскликнула она.

– Ну а как же тогда я могу смотреть на тебя, кого я так хорошо знаю… – При этих словах она подарила мне улыбку, которая неизменно заставляла мое сердце замирать в сладостной дрожи. – Смотреть на тебя и чувствовать скорбь и гнев, как если бы я действительно смотрел на Андромаху, поставленную перед нелегким выбором? Эти подлинные чувства и в самом деле существуют, пусть даже ее воображаемую роль исполняет мадемуазель Метисе среди теней и бумажных декораций.

– Когда я изображаю скорбь или счастье, ты сидишь в удобном кресле и наблюдаешь за марионеткой, оттиском с живого человека, которая жестикулирует, обозначая эти чувства. Но когда я стараюсь примерить на себя характер своей героини Андромахи, если она тебе нравится, или Сюзанны, тогда… тогда я способна ощущать ее чувства столь же ярко, как ощущаю свои собственные в реальной жизни. И мое тело, и мой голос подчиняются владеющим ею чувствам. Ее образ накладывается на меня. – Она улыбнулась. – Даже моя фамилия «Метисе» означает «полукровка», ты знал об этом? Я только наполовину я сама, а другая половина – это другой человек… А правду говорят, что в Англии слово voyeur имеет очень нехорошее значение?

– Правда.

– Я так и думала… Хотя особой разницы нет… Наверное, когда ты смотришь на то, как я играю на сцене, мои слова и движения заставляют твои мысли следовать за моими, а мои счастье или скорбь усиливают твои чувства. Ты видишь меня, но при этом чувствуешь еще и себя. – Помедлив мгновение, она откинулась на спинку кресла, и сумерки растворили мерцание свечей, освещающих ее лицо. – Ну и, разумеется, я должна быть уверена, что меня видят и слышат, я должна смотреть себе под ноги, чтобы не наступить на подол платья, и должна помнить еще и о том, что сегодня после обеда месье Менье слишком долго просидел в винной лавке, так что он может и не подсказать мне реплику вовремя.

Я перегнулся через стол и крепко поцеловал ее в губы, словно стремясь впитать в себя свет, из которого она сделана.

– И даже если он забыл просуфлировать тебя, я все равно вижу перед собой Андромаху, пришедшую ко мне сквозь время, и вижу Катрийн, пришедшую ко мне сквозь расстояние, и вижу себя – если мне будет позволено так выразиться – в вас обеих.

…Может быть, вы несказанно удивитесь, если я скажу, что самые необычные воспоминания о годах, проведенных за границей, связаны у меня с закатом одного спокойного и тихого дня, когда я стоял на вершине Пиренеев и смотрел сверху вниз на равнины и долины Франции. Безусловно, окружающий пейзаж – одинокие утесы и бурные потоки – был превосходен, и сознание того, что мы добились капитуляции французов, согревало мне душу. Мне довелось быть свидетелем величайших сражений у Бузако, Виттории и Ватерлоо, где наши солдаты проявили небывалую силу духа, даже героизм, а командиры продемонстрировали блестящий военный талант, которые навсегда сохранятся в памяти тех, кто воевал в тех местах, и останутся предметом их гордости. Однако память об этом дне, когда подо мной лежала долина Бера, затмевают все прочие воспоминания.

Воздух был кристально чист, и лучи заходящего солнца только начали подсвечивать розовым и золотистым светом облака, зацепившиеся за вершины гор. И внезапно я понял, что, не сделав ни единого шага и не отсчитав ни секунды, я оказался в другом мире, который существовал параллельно моему собственному. Я ощутил себя частью бесконечности, как если бы и я сам, и Дора, и каждое дерево, и все люди возникли из этой бесконечности пространства и времени. В едином и великом устройстве мира нашлось место и падающему листу, и раскрывающемуся бутону, и они были столь же важны, как горы и висящие над ними облака, и в каждом из них жила частичка чуда, воспринять и осознать которое мы были не в силах.

Я не верю в рай, несмотря на то что меня учили в него верить, как не верю, впрочем, и в его противоположность. Тем не менее строгая организация окружающего мира, в существовании которой убеждает нас натурфилософия, тоже не в состоянии объяснить подобные вещи. В такие моменты, как сейчас, даже усталый и измученный солдат, голова которого забита приказами и уставами, видит перед собой нечто большее, чем просто активность частиц. Нечто намного большее, то, что природа являет ему как свое величие.

Но Марс не склонен позволять своим воинам слишком уж долго созерцать и наслаждаться такой красотой, во всяком случае, пока они могут верой и правдой служить ему, и спустя несколько мгновений, которые показались мне вечностью, внизу в долине вспыхнула перестрелка.

Меня совсем не удивляет тот факт, что вы полагаете, будто многочисленные приготовления даже к такой скромной церемонии, на которой настаивают ваша сестра и мистер Барклай, имеют слишком мало общего с духом подлинной супружеской любви. Более того, я готов пойти дальше и предположить, что в нашем обществе – надеюсь, мои слова не покажутся вам оскорбительными – иногда случается так, что суета и беспокойство по поводу новых платьев и составления списка приглашенных отражают действительную природу взаимоотношений между мужем и женой. Вероятно, правила приличия и государственная церковь пока что не в состоянии принимать в расчет бесконечное разнообразие человеческих жизней.

Почтовое сообщение с Ланкаширом является одним из самых лучших и быстрых из всех, с которыми мне пришлось иметь дело, поскольку торговцы столь же сильно зависят от сведений, получаемых ими со всех концов земного шара, как и правительство Его Величества. А поскольку и те, и другие в состоянии подкрепить свои требования весомыми денежными средствами, то мое письменное общение с мисс Дурвард, даже из Брюсселя, протекало в ранге спокойной и дружеской беседы. Но это было последнее отправленное мной письмо, относительно которого я мог быть уверен, что оно попадет ей в руки до того, как она отправится в Бельгию. Я с некоторым удивлением обнаружил, что время тянется для меня теперь слишком медленно, и испытывал огромную благодарность к Катрийн за то, что она, будучи занята более обыкновенного, тем не менее редко отказывала мне в своем обществе или в полном забвении, которое я испытывал, наслаждаясь ее телом.

Однако же случались ночи, когда после репетиций, длившихся целый день, вечером ей приходилось играть еще и какую-нибудь главную драматическую роль, например Ифигении, и тогда я проявил бы себя последним животным, если бы потребовал от нее удовлетворить мою плотскую страсть. У меня вошло в привычку провожать ее домой даже в том случае, когда я не был на спектакле, но тогда мне хватало одного взгляда в гримерную, чтобы заметить ее широко раскрытые, покрасневшие глаза и дрожащие руки, чтобы я сразу же спешил позвать извозчика. Когда это случилось в первый раз и я влез в коляску вслед за ней и захлопнул дверцу, отрезая нас от шума ликующей толпы, она бессильно привалилась ко мне и облегченно вздохнула.

– Я провожу тебя домой, а там передам на руки Мейке, – сказал я.

Она в ответ лишь кивнула. Сидя рядом с ней в тесноте экипажа, я чувствовал, как ее оставляет приподнятое настроение и напряженное внимание только что сыгранного спектакля. Она наверняка ощущала страшную усталость, как солдат, разбивающий бивуак на клочке земли, отвоеванном у противника в кровавой битве. Коляску никак нельзя было назвать просторной и комфортной, она ничем не отличалась от аналогичных экипажей, во всяком случае в лучшую сторону. Я услышал, как спустя несколько мгновение Катрийн вздохнула, расслабилась и прижалась ко мне, положив голову мне на плечо. Я взглянул на нее и увидел, что она устало прикрыла глаза. Когда мы добрались до ее апартаментов, я поднялся с ней наверх и вручил ее попечению Мейке, а потом отправился пешком к своей гостинице. Меня терзала мучительная боль ушедшей любви, я страшился пустоты, которую несла с собой наступившая ночь, и только слабый, нежный запах духов Катрийн, оставшийся у меня на щеке, сулил некоторое облегчение.

За день до предполагаемого прибытия мисс Дурвард и Барклаев в Брюссель у Катрийн не было вечером репетиции. Мы пообедали вместе, потом я сел на свое обычное место в ложе и стал смотреть, как она играет Сюзанну. Она соблазняла и искушала нас, зрителей, каждым шагом, словом и взглядом, пытаясь в то же время защитить свою честь от похоти хозяина и ревности нареченного. Уже ночью, когда мы лежали, обнявшись и погрузившись в уютную и теплую дремоту, оберегавшую нас от tristesse, которую древние полагали неизбежной, Катрийн пробормотала, уткнувшись носом в мое плечо:

– Тебе, очевидно, придется проводить много времени с друзьями, когда они приедут?

Я поцеловал ее в шею, в то место, где темные волосы разметались по кремовой коже.

– Я пообещал показать им Ватерлоо и, быть может, еще Катр-Бра. Без сомнения, они обратятся ко мне за советом относительно возможных увеселений и развлечений в Брюсселе.

– Ты не хочешь сводить их в театр?

– Если они выскажут такое пожелание. Я уверен, что мисс Дурвард с радостью примет мое приглашение. Но я совсем ничего не знаю о Барклае – о его вкусах, вообще о том, как он относится к театру. – Катрийн внезапно пошевелилась, как если бы тяжесть моего тела показалась ей непомерной, и я отодвинулся. – Они приезжают всего на несколько недель, в свадебное путешествие, и мисс Дурвард сопровождает сестру. В этом нет ничего необычного. Вероятно, мне придется провести в их обществе какое-то время. Но в любом случае мы с тобой и так видимся не каждый день, да и не собираемся этого делать.

– Ты прав… – Она повернулась на бок, так что мы оказались лицом друг к другу, и протянула руку. – Так для нас ничего не изменится?

– Нет, конечно. Да я и не хотел бы, чтобы что-нибудь менялось.

Я спал так хорошо и крепко, что, открыв глаза, обнаружил, что Катрийн уже одевается. Она стояла в ногах кровати, повернувшись спиной к Мейке, которая затягивала на ней шнуровку корсета. Я же просто лежал и наблюдал за ней. Мои руки еще ощущали тепло ее тела, и мне казалось, что это я обнимаю ее, а не хлопчатобумажная набивная ткань платья ласкает ее живот, талию и спину, стягивая все крепче, петля за петлей, крючок за крючком, дюйм за дюймом, и уже только ее грудь вздымается при каждом вдохе над закованной в ткань плотью. Если бы не Мейке, я бы овладел ею прямо сейчас. Катрийн наблюдала за мной краем глаза, продолжая одеваться, медленно натягивая чулки на гладкую и шелковистую внутреннюю поверхность бедер, завязывая подвязки маленькими бантиками, наклонившись, чтобы застегнуть жесткие черные сапожки, плотно облегающие ее икры, а потом выпрямляясь и отбрасывая назад упавшие на плечи волосы. Я вдруг страшно пожалел, что мне нужно скоро уходить, и тут Мейке позвала кузина Элоиза, которая никогда не покидала своей комнаты по утрам, пока я не уйду. Я воспользовался случаем и притянул к себе Катрийн. Она наблюдала за мной, укладывая волосы в пышную прическу, которую мне так нравилось разрушать. Оказывается, она так же горела желанием, как и я, возбужденный процедурой одевания, свидетелем которой мне довелось стать.

После этого у нас хватило времени лишь на то, чтобы второпях выпить кофе, и Катрийн поспешила на репетицию, а я добрался до «Лярк-ан-сьель» немного позже, чем рассчитывал. Мне следовало бы, конечно, прибыть раньше, но я предпочел пройтись пешком от рю де л’Экуйе, несмотря на моросивший дождь, отчего камни булыжной мостовой стали скользкими и опасными. Даже с тросточкой я вынужден был ступать очень медленно. Впрочем, я не жалел о представившейся возможности подышать холодным воздухом и размять мышцы, чтобы успокоиться. Из своей конторы поприветствовать меня вышел Планшон, и я расположился в гостиной номера, заранее заказанного по просьбе Барклаев. Я сидел в ожидании и листал газету «Ле Монитор», дабы отвлечься от легкого замешательства, которое, как я опасался, могло возникнуть во время моей встречи с новоиспеченной миссис Барклай.

Я читал отчет о путешествии принцессы Уэльской из Брунсвика, которая спешила заявить свои права на участие в коронации супруга, – странно, но скандалы в нашем королевском семействе попадали на страницы континентальных газет, в то время как сообщениям о чрезмерной жестокости политиков и некомпетентности военных не уделялось ровным счетом никакого внимания. И в это время за спиной прозвучал женский голос, обратившийся ко мне с несомненным английским акцентом:

– Майор Фэрхерст?

Я вскочил на ноги и пожал протянутую руку.

– Мисс Дурвард! Рад вас видеть. Как прошло путешествие? Надеюсь, оно было не особенно утомительным для вас. Равно как и для миссис Барклай.

– Вовсе нет. Сегодня утром мы проделали лишь путь из Гента, и дороги были очень хорошими, – сказала она, и хотя длинная мантилья несколько измялась за время пути, а ленты на шляпке перепутались, выражение ее лица подтверждало правоту ее слов.

Мы обменялись рукопожатием, и в эту минуту, приподняв с лица вуаль, в комнату вошла миссис Барклай. Я пожал ей руку и с некоторой неловкостью поздравил, после чего справился о здоровье Тома. Она принялась рассказывать о нем, и тут появился Барклай. Он оказался почти таким, каким я его себе представлял, хотя несколько моложе и намного выше. Одет он был просто и неброско, но очень дорого, и только произношение, характерное для севера Англии, отличало его речь от речи его новых родственников из Ланкашира.

Женщины наотрез отказались отдохнуть с дороги. Миссис Барклай заявила, что намерена переодеться и надеется, что супруг согласится сопровождать ее в короткой прогулке по городу.

– Надеюсь, мы можем рассчитывать на вас, майор, если вы не слишком заняты? Ваши рассказы изрядно возбудили мой аппетит! – заявила она, стоя в дверях. – Прошу извинить нас, но мы недолго вас задержим. Пойдем, Люси.

– Что, Хетти? – Мисс Дурвард уже успела извлечь свой альбом и, стоя у окна, увлеченно что-то рисовала.

– Ты разве не собираешься переодеться?

– О… да, полагаю, что собираюсь, – ответила она, взглянув на свое платье, а потом подняв глаза на меня. – Черт бы побрал это старое стекло! Через него ничего не видно. Я иду сию же секунду.

Но прошло еще несколько минут, прежде чем она закончила эскиз мальчишки-почтальона, державшего лошадь под уздцы, удовлетворенно вздохнула и отправилась следом за сестрой.

– Думаю, они появятся еще нескоро, – заявил Барклай. – Может быть, мы пока пропустим по стаканчику? Дороги очень хорошие, но в горле у меня пересохло так, словно я из конца в конец пересек пустыню, а не провел всего лишь неделю в приятном путешествии по Европе.

Я позвонил в колокольчик, а потом поинтересовался у него, как прошло путешествие. И только когда официант принес пиво для нас и шерри для женщин, которые до сих пор не появились, Барклай поудобнее устроился в кресле и сказал:

– По словам Хетти, вы очень хорошо знаете Брюссель. Она выразила желание в любом случае отправиться в свадебное путешествие за границу, полагая, что для начала неплохо было бы поехать туда, где мы можем встретить друга.

Я не был уверен, знает ли он о моем знакомстве со своей супругой.

– Да, мне довелось побывать здесь несколько лет назад. Еще до того, как я унаследовал имение кузена в Керси.

– Вы сражались при Ватерлоо?

– Да.

– А потом решили остаться здесь?

– Не совсем так. – Я сделал глоток бельгийского пива, оставлявшего на языке приятную горечь, но молчать дальше было неприлично. – Я начал сопровождать англичан по местам боев.

– Ага, – с живостью подхватил он, – я так и думал, что на такие услуги наверняка будет спрос, особенно если вы разбираетесь в своем деле. А я почему-то уверен, что так оно и есть.

– Да, спрос был. И есть. Во всяком случае, так утверждает Планшон, владелец этой гостиницы. Но сейчас я стараюсь держаться от этого подальше.

– Что же, вы, очевидно, можете себе позволить просто жить в свое удовольствие. – Он отпил еще глоток пива и поморщился. – Полагаю, вы привыкли к этому напитку?

– Разумеется, он не похож на наш английский эль, – согласился я, – но при более близком знакомстве производит приятное впечатление. А Планшон держит замечательный винный погреб.

– В самом деле? Мне от этого никакого проку, я не пью вина. Да и эль я употребляю только тогда, когда сомневаюсь в качестве воды, и не пью вообще ничего, когда меня могут видеть мои люди. Звучит глупо, зато я подаю хороший пример. Ну и, разумеется, следует помнить об учении матери-Церкви нашей, особенно в том, что касается рабочих и их трезвости.

– Могу вас уверить, что здесь вам не придется опасаться воды. Насколько я понимаю, вы принадлежите к диссентерам?

– Именно. Вообще-то я считаю себя унитарием, хотя, честно говоря, заглядываю в церковь только по делам. Хетти хотела, чтобы мы обвенчались, и я не собирался поднимать шум из-за таких пустяков. Вы не женаты, Фэрхерст?

– Я? Нет.

В этот момент я с радостью услышал женские голоса в коридоре, потому что хотя Барклай и понравился мне больше, чем я того ожидал, все-таки он оставался последним человеком, с кем бы я принялся обсуждать свой затянувшийся холостяцкий статус. Вот-вот должно было пробить полдень, да и дождь прекратился, и даже тротуары и мостовая успели немного подсохнуть. Миссис Барклай поудобнее пристроила свой зонтик, поправила шляпку сестры, взяла супруга под руку и предложила мисс Дурвард опереться на мою руку. После этого мы наконец отправились смотреть город.

Во сне я неожиданно кончила и промокла, как мужчина, а утром, проснувшись, обнаружила, что свернулась клубочком и что между ног у меня липко и влажно. Это случается со мной не слишком часто – во сне, я имею в виду. Когда это произошло в первый раз, я испугалась и решила, что со мной что-то не в порядке, потому что никто и никогда не говорил мне, что и с девочками такое бывает. Даже между собой мы никогда не заговариваем об этом. Мы болтаем о чем угодно: о прыщах, о менструациях, о родителях, о мальчиках, о грязных старикашках, об омерзительных молодчиках, даже о том, каково это, забеременеть. Словом, мы болтаем о самых ужасных вещах. А вот о приятных не заговариваем никогда. Такое впечатление, что никто, даже мы сами, не в состоянии вообразить, что может случиться что-то приятное, если рядом нет мальчика, который занимается с тобой любовью.

И еще одна приятная вещь заключается в том, что после этого ты медленно, как в теплую воду, погружаешься в сон. Вот только мне заснуть не удалось. Я вдруг подумала, что если собираюсь когда-нибудь сходить в деревню и разузнать там насчет автобусного расписания, то не будет ничего плохого, если я пойду туда прямо сейчас.

Итак, я встала, умылась, привела в порядок свой макияж и одежду, а письма, которые дал мне Криспин, сунула в выдвижной ящик стола.

Снаружи было очень тихо, в городе никогда не бывает такой тишины, и в воздухе висела легкая дымка. Мне показалось, что в этом неярком, призрачном свете все окружающие предметы видны как сквозь вуаль.

Эва говорила мне, что к дороге лучше идти мимо их дома – так быстрее, чем тащиться вниз по подъездной аллее, и я последовала ее совету. Впрочем, я старалась держаться в тени, чтобы не попадаться им на глаза, если они не захотят меня видеть. А если они окликнут меня, чтобы поздороваться, значит, действительно рады мне. На траве лежала роса, и носки моих босоножек потемнели от влаги. Оконные рамы в доме были маленькими, и витражные стекла сверкали на солнце подобно бриллиантам, становясь то темными и непроницаемыми, то прозрачными до невозможности, так что, проходя мимо, в них можно было заглянуть. А над крышей вздымались печные трубы, темно-коричневые, похожие на леденцы на палочке.

В этот момент одно из окон отворилось и выглянула Эва в домашнем халате.

– Анна! Доброе утро! Ты спешишь, или нам удастся соблазнить тебя чашечкой кофе?

Голос ее звучал вполне искренне, уж в этом-то я разбиралась. И внезапно я поняла, что мне, пожалуй, понравится жить в Керси.

На Эве был китайский халат, расписанный извивающимися драконами, чуточку несвежий, и один карман у него слегка надорвался, как если бы она зацепилась им за что-то. Я начала понемногу привыкать к кофе, да и вообще Эва как-то обмолвилась, что в такую рань предпочитает cafe-au-lait. Оказалось, что она имеет в виду самый обычный кофе, но с добавлением горячего молока, что было чертовски вкусно, если не считать пенки, которую она не потрудилась вынуть. Помню, когда я была маленькой, стоило мне простудиться, как мать готовила мне горячий шоколад, но при этом обязательно убирала пенку.

Эва отправилась переодеваться. Тео сидел за кухонным столом в одних брюках, пил черный кофе и курил. Для мужчины его возраста тело у него оказалось очень крепким, на руках и плечах бугрились мускулы, на груди блестели серебристые волоски, и вообще он выглядел так, словно родился вот таким загорелым и здоровым.

– Как тебе нравится в Холле?

– Ничего, нормально. Оттуда увезли школьные причиндалы – кровати, парты и все остальное, и теперь он выглядит пустым и заброшенным. Но ведь я все равно не хожу по комнатам. А Рей постоянно очень занят. Я его редко вижу.

Внезапно я сообразила, что они почти наверняка ничего не знают о Белль, но почему-то никак не могла придумать, как рассказать о ней.

А Тео тем временем рассуждал:

– Закрыть собственное дело всегда нелегко. А школа там была очень долго.

– Правда?

– В общем, я думаю, что он приобрел ее – как это будет по-английски? – как действующее предприятие незадолго до того, как мы переехали сюда, а это случилось почти два года назад. Наверное, он так и не смог добиться, чтобы она начала приносить прибыль. – Он вдруг улыбнулся мне. Так бывает, когда кто-то входит в комнату, в которой вы сидите в темноте, и включает свет. – Тебе, наверное, здесь одиноко и скучно.

– Да нет, все нормально, – отозвалась я, хотя горло у меня сжалось от благодарности к нему, ведь он угадал, как я на самом деле себя чувствовала. – Здесь живет моя… моя бабушка. Ее… ее зовут Белль. И еще там живет Сесил.

Он заколебался, но потом спросил:

– Кто такой Сесил?

– Маленький мальчик, за которым вроде бы присматривает Рей. Что-то в этом роде. Хотя я думаю, что это настоящий беспризорник.

– Надо же, а я и понятия не имел, что у него кто-то живет, – пробормотал он, делая последнюю неторопливую затяжку и гася окурок.

Вошла Эва в атласном дымчато-голубом платье. Ее нельзя было назвать худенькой, но и полной она тоже не выглядела, а была, что называется, в теле, невысокая и крепенькая. Мать непременно бы заявила, что в ее возрасте нельзя ходить без лифчика, но ей это почему-то шло, она казалась очень стильной и расслабленной.

– Эва, – поинтересовался Тео, – ты знала, что у Рея в Холле живет маленький мальчик, фактически беспризорник?

– Нет. Но ведь там живет, то есть жило, много детей. Теперь там тихо, и это так непривычно и странно. Хотя, если подумать, я и в самом деле видела там одного мальчугана. Он выглядел намного младше остальных. Он любил прятаться за деревьями, но не показался мне таким уж беспризорным. Но вот уже некоторое время я его не вижу. Интересно, где его мать?

– Думаю, она больна или что-нибудь в этом роде. Или даже какое-нибудь нервное расстройство, полный упадок сил.

– Ага, понятно, в таком случае. – Она начала готовить кофе. – Тео, как ты думаешь, может, нам все-таки спросить Анну?

– Спросить меня о чем?

– Ты говорила, что ищешь работу. Я кивнула головой в знак согласия.

– В общем, мы подумали, может быть, тебе будет интересно поработать здесь.

– Здесь?

– Вести документацию, подшивать письма в папки, печатать, отвечать на телефонные звонки, – пояснила Эва. – Боюсь, это покажется тебе скучным занятием. Но если ты готова учиться, то со временем для тебя найдется и работа в фотолаборатории. Платить мы, правда, сможем немного, чуть больше пособия по безработице. Зато ты сэкономишь время и деньги, ведь тебе не придется никуда ездить.

– Большинство вопросов решает и улаживает агентство «Магнум», – вмешался Тео. – Вообще-то оно принадлежит Эве, но она предпочитает не выпускать вожжи из рук, если можно так выразиться.

Я была настолько поражена, что не знала, что сказать. Они еще немного поговорили о том, что я буду делать, а потом Эва вдруг сказала:

– Но, быть может, Анне вовсе не хочется работать у нас, Тео. – Она пристально взглянула на меня. – А ты что скажешь?

Хочу ли я работать у них? Мне даже не нужно было времени на раздумья, но я все-таки заставила себя глубоко вздохнуть, прежде чем ответить:

– Да, конечно. Договорились!

Мы выпили еще по чашечке кофе, чтобы отпраздновать мое назначение, потом Эва заявила, что проголодалась, и приготовила всем нам гренки из тонкого черного хлеба с тмином, которые намазала вишневым вареньем. Тео спустился в фотолабораторию, а Эва принялась показывать мне, как и что здесь работает.

У них был аппарат, который отвечал на телефонные звонки, когда они отсутствовали, и записывал сообщения на пленку. В углу стоял большой шкаф с картотекой, битком набитый бумагами.

– Смотри, вот это папки, – говорила Эва, – это счета, наряды, поручения, письма в «Симулакрум», это еще одно мое агентство, а также много чего другого. Здесь хранятся данные о преподавательской работе, отрывные листы, рассортированные по датам и названиям журналов, планы лекций. Кроме того, налоговые декларации, права на повторное использование, страховка на оборудование, страховка за убытки потребителей, разрешение моделей на использование их фотографий. – Она выдвинула верхний ящик другого шкафчика. – Здесь лежат бумаги Тео. Их немного, большая часть хранится в «Магнуме».

– А где же фотографии?

– Внизу, – ответила она и взяла со стола большой раскрытый ежедневник.

– В фотолаборатории?

Она отрицательно покачала головой, по-прежнему глядя в ежедневник.

– Нет, конечно нет. В студии. Фотографические материалы ни в коем случае нельзя хранить рядом с химикатами. Их следует держать в защищенном от пыли месте, в специальной архивной бумаге, температура должна оставаться неизменной.

Вот почему мы держим их внизу, это очень удобно. А пленку мы храним в холодильнике.

– В холодильнике? А это еще зачем?

– Даже у пленки есть срок службы, и мы хотим использовать его по максимуму. Холодильник замедляет ее разрушение.

– Столько всяких вещей, которые надо запомнить. И это все действительно важно?

– С технической точки зрения? Или для меня лично? – Эва наконец подняла голову и взглянула на меня.

– Я… я не знаю.

– С технической точки зрения, да, очень важно. Все фотографические материалы со временем ухудшаются. А диапозитивы и негативы вообще представляют собой большую ценность, поскольку сделать их заново или исправить нельзя. Что касается меня лично… Наверное… Знаешь, я бережно отношусь к своей работе. Я хочу, чтобы она осталась, потому что… В общем, я считаю, что моя работа – единственное доказательство и единственная наглядная демонстрация моего существования.

Я во все глаза уставилась на нее. Под атласной тканью ее соски набухли, превратившись в твердые комочки, а волосы крупными жесткими прядями лежали на загорелых плечах. Раньше она всегда прихватывала их эластичной повязкой. В любом случае, мне было трудно представить себе, что Эва не существует.

Она продолжала:

– Я говорю не о том, что будет после моей смерти – хотя, наверное, в каждом из нас живет тщеславие и мы хотим, чтобы наша работа была не просто reportage. Я говорю о будущих поколениях. Но и действительно имею в виду свое существование. В огромном мире. Что видела я – я, Эва Перес – и как видела…

На столе рядом со мной пронзительной трелью разразился телефон. Она бросила на меня взгляд и, должно быть, заметила, что меня охватила паника, потому что улыбнулась и протянула руку, чтобы снять трубку.

– Эва Перес… Криспин, привет! Как дела?.. Криспин, я знаю, и если бы я могла разорваться на две части, то так бы и сделала, но я вернусь из Мадрида не раньше вторника, и то к обеду… А нельзя ли выставку для постоянных клиентов устроить в другой день, не в субботу?.. Да, да, я ни за что не хотела бы оказаться между леди Рейнхэм и норковой шубой из «Хэрродз» за полцены, хотя и не представляю, как она носит ее в такую жару… Думаю, с них вполне хватит Тео, если они настаивают на том, чтобы им обеспечили эксклюзивный доступ… Хорошо, Криспин. Мы еще поговорим об этом до понедельника. Ciaol – Она повернулась ко мне. – Прошу прощения. Итак, на чем мы остановились?

– На будущих поколениях, – сказала я. Брови у нее удивленно взлетели вверх, и мы весело рассмеялись.

В общем-то, я немного разбиралась в делопроизводстве, потому что миссис Бакстер, владелица газетного киоска, в котором я подрабатывала по субботам, сказала, что будет платить мне больше, если я возьму на себя еще и канцелярскую работу. С грехом пополам я научилась печатать после нескольких уроков, которые нам преподали в школе, а мать даже заплатила за несколько вечерних занятий. Она рассчитывала, что я могу стать одной из суперсекретарш какого-нибудь банкира или политика, или еще кого-нибудь, и они могли бы брать меня с собой в зарубежные поездки. Она всегда повторяла, что и сама хотела когда-то стать офис-менеджером или секретарем, но ей не нужно было говорить, что ее карьера оборвалась из-за меня, поскольку я и сама это знала. А вот мать Холли как-то заявила:

– Даже и не думай об этом, потому что на всю жизнь так и застрянешь на этой должности. Мужчины-начальники не позволяют женщинам подняться выше из-за своего мужского шовинизма.

В общем, я не знала, что и думать, но миссис Бакстер платила мне лишние 25 пенсов в час за работу в офисе, расположенном позади ее киоска. При этом не нужно было краснеть под взглядами клиентов, которые они бросали на меня, покупая «Плейбой». Так что меня не слишком пугала работа, которую предложили мне Эва и Тео. Эва вручила мне кучу бумаг, которую надо было подшить в папки, и сказала в промежутках между телефонными звонками:

– Если будешь читать то, что раскладываешь, сможешь многому научиться.

И она оказалась права. Я и так читала все, что попадалось на глаза, но теперь по крайней мере можно было не делать вид, будто мне это неинтересно.

Потом как-то внезапно наступило время обеда, наверх поднялся Тео и достал из холодильника салями, какую-то темную мягкую ветчину и необычный сыр. Честно говоря, ему не пришлось ничего готовить, нужно было просто накрыть на стол. Этим он и занимался, пока Эва подписывала письма.

– Если у тебя есть время, оставайся и пообедай с нами, – предложил он, когда я поднялась, чтобы уходить. Он разломил французскую булку на несколько ломтей, мягких и очень аппетитных. – А если ты не занята сегодня после обеда, то я мог бы тебе показать, как работает фотолаборатория. Мне нужно отпечатать несколько снимков.

Разумеется, я не была занята, о чем ему и сказала. Он приготовил огромный салат, не из помидоров и огурцов, а из краснокочанной капусты, и дал мне попробовать, пока готовил. Салат получился свежий и острый, и мы уселись обедать.

Потом я вымыла посуду, а Тео взялся за полотенце, Эва тем временем варила кофе. Впрочем, он ограничился тем, что вытер лишь большие ножи, которыми готовил салат и резал ветчину.

– Остальное и так высохнет в сушке, – заявил он. – Ну что, показать тебе студию?

Стены в ней были выкрашены в белый цвет, а пол выложен старыми клинкерами, темными и отполированными до блеска.

Свет в комнату попадал сквозь большие окна. Толстые темные занавески были отдернуты, и в студии пахло нагретым на солнце деревом. Здесь стояли большие шкафы для картотеки с надписями типа «ТБ – 1969-9» и «ЭП – Портреты – Фонтейн-Лорка», а по стенам тянулись электрические розетки. Кроме того, в комнате имелось несколько больших металлических запертых на замок сундуков, в которых, как сказал Тео, хранились фотокамеры и осветительные приборы.

– Эва работает здесь чаще меня. Обычно здесь не так чисто. – Он улыбнулся и выдвинул ящик одного из шкафов. – Вообще-то, это я аккуратист. – Он вытащил толстую папку, на которой было написано «ТБ – 1948, май, Берлин». – Видишь? Такой у нас порядок. В каждой папке лежит контактная страница, негативы и все отпечатки с пленки. – Он вытащил один лист и показал его мне.

Контактная страница оказалась большим листом глянцевой фотобумаги, на которой разместились уменьшенные копии всех фотографий, подобно окошкам современного здания, и на них видны были самолеты, похожие на больших металлических жуков, мужчины в комбинезонах, волочившие большие мешки, солдаты и женщины в платках. Потом Тео выдвинул другой ящик, в самом низу шкафа. На нем виднелась табличка «ТБ и ЭП – Испания, 1936». Он вытащил оттуда папку с пожелтевшей от времени обложкой с загнутыми краями.

– Вот то, что мне нужно. Идем в фотолабораторию?

Не знаю, чего я, собственно, ожидала, но фотолаборатория оказалась совсем другой. Например, хотя в ней не было ни одного окна, она не выглядела темной. Наоборот, она оказалась белой, а под потолком протянулись гирлянды ламп. В ней было очень тепло. В углах стояли большие раковины и поддоны, все в пятнах, а с одной стороны выстроились в ряд полки с химикатами в бутылочках и мерной посудой. На противоположной стене – на сухой стороне, как выразился Тео, – имелась лишь одна широкая полка, под которой стояли три черных агрегата в нишах, выкрашенных изнутри черной краской. У меня сложилось впечатление, что внизу все было выдержано в двух цветах – или черном, или белом.

– Что это такое? – поинтересовалась я, показывая на аппараты.

– Увеличители. Они проецируют… – Он оборвал себя на полуслове. – Сейчас увидишь.

Он бросил взгляд на контактную страницу, поднес полотно с негативами к свету и стал разглядывать его, прищурив глаза. Затем осторожно выудил одну полоску.

– Ты не могла бы сделать дневной, то есть белый свет поярче? Пожалуйста.

«Безопасное освещение» – так Тео назвал красный свет. И хотя впоследствии выяснилось, что он имел в виду бумагу, я все-таки подумала, что он безопасен и для нас, людей, тоже. Мы очутились в полной изоляции, словно бы обернутые ватой, за плотно закрытой дверью, и в шуме вентилятора различалось лишь негромкое журчание воды, а мы сидели и дышали в тепле и безопасности, под красным светом ламп.

Тео заправил негатив в увеличитель и включил аппарат. Внезапно на белой рамке ожили серебристые призраки, замершие под лучами черного солнца. Оно выкрасило их лица в чернильный цвет, отбрасывая озерца лунного света на булыжную мостовую. Поверх мешков с песков, держа в руках белую винтовку, на меня смотрела женщина, а неподалеку от нее, в тени высоких домов, обратив лицо к небу, которого я не могла видеть, притаился худощавый молодой человек.

– Итак, – произнес Тео, помещая что-то похожее на крошечный микроскоп в центр картинки. – Сейчас мы проверяем резкость. Она должна быть четкой, то есть мы с тобой должны разглядеть зернистость.

Он склонился над рамкой и другой рукой принялся вращать колесико в верхней части увеличителя. В красноватом свете безопасного освещения мне были видны все позвонки у него на спине, видны настолько четко, что я могла сосчитать их все до единого. Я смотрела сбоку на его профиль, там, где изгиб нижней челюсти смыкался с ухом. Мышцы на его спине напряглись, он пошевелился, выпрямился, улыбнулся мне и выключил увеличитель.

– Ну что, теперь отпечатаем снимок? Пожалуйста, принеси мне коробку бумаги с полки. Глянцевой, десять на восемь, волокнистой, второго сорта.

В конце концов я отыскала требуемое, и он положил лист бумаги под металлическую рамку. Увеличитель щелкнул, включаясь и выключаясь, пять раз, и с каждым щелчком он подкладывал очередной лист бумаги.

– Готово.

– Но на ней ничего нет, – возразила я. – Это всего лишь белая бумага.

– Смотри, что произойдет с ней в проявителе.

Он опустил лист в жидкость в одном из поддонов, приподнял его одним пальцем и принялся легонько покачивать, как колыбель, отчего волны жидкости плавно перекатывались по бумаге.

– Смотри, начинает появляться.

Я смотрела. Сначала на белом фоне проступили черты женского лица, теперь очень бледного, потом стало видно темное, покрытое пылью кепи, и мешки с песком, похожие на огромные валуны под солнцем. Один край снимка оставался бледным и залитым солнечными лучами, и каждая новая полоска времени была темнее предыдущей, приближаясь к другому краю, где лицо мужчины выделялось облаком на фоне ночного неба.

– Ну вот, проявитель сделал свое дело, – сказал Тео и приподнял бумагу пинцетом, позволив последним нескольким каплям жидкости соскользнуть с нее по влажной поверхности назад в поддон. – Теперь фиксажная ванна на несколько секунд, потом закрепитель и промывка.

Он попросил меня включить лампы дневного света, и мы прищурились.

– Ну, что скажешь? – обратился он ко мне, и я наклонилась над глубоким поддоном с промывочной водой. Должно быть, у меня на лице отразилась растерянность, потому что он продолжил: – Мы должны различать мельчайшие детали происходящего и при ярком свете, и в глубокой темноте. В противном случае снимок… в общем, он получается неполным, наверное, так будет вернее сказать. Ну, какая полоска времени была правильной, по-твоему?

Я взглянула на него. Он смотрел на меня, а не на полоску. Это был не просто риторический вопрос, призванный смутить меня, его действительно интересовало мое мнение. Тонкие его губы, с морщинками в уголках, уже готовы были изогнуться в улыбке.

Я перевела взгляд на полоску.

– Средняя?

– Да, я думаю, ты права.

Один щелчок света, потом пятнадцать секунд, которые показались мне вечностью и в течение которых я не осмеливалась дышать, и вот я опускаю бумагу в проявитель. Я пыталась увидеть женщину, и мне казалось, что ее создает и показывает нам сам проявитель. Сначала она была бледная, как призрак, но при этом отнюдь не расплывчатая, потому что как только ее образ появился, то уже и тогда был четким и выразительным – она всматривалась вперед, поджидая врага сорок лет назад.

Фиксаж. Закрепитель. Промывка. Фотография плавает и колышется в безостановочно и бесконечно меняющейся воде.

– Смотри, – обратился ко мне Тео, когда я подошла после того, как включила лампы дневного света. – На светлом месте изображения видна каждая деталь, за исключением лица девушки. А вот что ты скажешь о тенях?

– Вы имеете в виду этот черный квадрат? Он выглядит так… ну, он выглядит так, словно в нем чего-то не хватает.

– Это окно. Да. Отличная работа. – Еще мгновение он рассматривал его прищуренными глазами, как будто вглядывался вдаль. Потом заметил: – Выключи свет, пожалуйста, и я покажу тебе, что мы делаем со свежими отпечатками.

Щелк. Вниз на рамку хлынул поток света из увеличителя, и спустя несколько секунд он взял в руки кусочек картона, загораживая свет, идущий из окошка. Руки его двигались осторожно, скупо и точно. Он слегка нахмурился, с головой уйдя в работу, и я уловила слабый запах его пота. Увеличитель снова щелкнул. Потом он добавил на таймере еще пять секунд, сложил ладони ковшиком, чтобы только узкий лучик света проходил у него между пальцами, рассеиваясь по лицу девушки на бумаге.

– Как ее звали? – спросила я. Снимок лежал в закрепителе, а мы стояли над ним и смотрели, как жидкость накатывалась на него, словно морской прибой на берег.

– Откуда мне знать? По большей части мы этого не знаем и даже не спрашиваем. Ты просто стоишь и ждешь, а потом нажимаешь на пуск. Помню, я спросил у них, что слышно. А потом, когда все стихло, я отдал им все сигареты, что у меня еще оставались, и ушел. Мы почти никогда не заглядываем в будущее, стремясь узнать, что было дальше. Мы просто ловим момент. Кто она такая, не имело значения, главное, кем она была. Мы всегда шли дальше. У нас не было другого выхода. Вскоре это стало привычкой.

– Да, – сказала я. – Понимаю. – Я чувствовала, что он смотрит на меня. – Может быть, она уже умерла?

– Разумеется. Это же было самое начало гражданской войны. A las milicianas не любила ни та, ни другая сторона. Но всякое могло быть. – Он вытащил снимок из закрепителя, подержал его мгновение на воздухе и сунул в промывку. – Война с обычными людьми не церемонится. Мы должны были рассказать о ней. По крайней мере, я мог сделать хотя бы это.

Я взглянула на него. У него был такой голос, словно он разговаривал отнюдь не со мной. И он больше ничего не добавил, просто стоял и смотрел на девушку, которая то исчезала, то вновь появлялась в струях воды. Мне показалось, что ему просто необходимо было сделать этот снимок – сфотографировать и отпечатать его, спустя много лет и много миль, и после этого, после всего того, что довелось повидать, ему больше нечего было сказать.

Когда время истекло, я, не дожидаясь напоминания, включила дневной свет и вернулась туда, где он стоял и смотрел в кювету. Там, где раньше был черный квадрат, теперь проступило окно, открывающееся внутрь, и сквозь нежную и шелковистую пленку воды я разглядела кувшин с вином и лицо старой женщины.

Я вернулась в Холл с двумя фунтовыми банкнотами в кармане и увидела на кухне Сесила. Он лежал на животе под столом и пытался сложить поленницу из веточек, укладывая их друг на друга.

– Привет, – воскликнул он сразу же, как только увидел меня, и вылез из-под стола.

– Во что ты играл?

– Я сжигал ведьму на костре.

– Уф! Послушай, у меня для тебя есть подарок.

– Какой?

– Пойдем посмотрим, – сказала я. – Он в моей комнате.

Я направилась к выходу из кухни, но не раньше, чем расслышала шлепанье его босых ног у себя за спиной. Из конторы донесся звук глухого удара, потом хриплый и громкий голос Белль. Рей что-то отвечал ей почти шепотом. Внезапно Сесил оказался так близко, что я ощутила его теплое дыхание, но он ничего не сказал.

Мы поднялись ко мне в комнату, и я отдала ему альбом с акварельными рисунками, завернутый в бумагу. Он крутил пакет в руках и так и эдак, словно ему раньше никогда не приходилось видеть ничего подобного. И только когда от свертка отогнулся свободный конец, он догадался заглянуть внутрь, а потом поднял на меня глаза.

– Ну, давай же, доставай его, – сказала я.

Он вытащил альбом, внимательно осмотрел его и спросил:

– Что это?

– Это волшебная книга для рисования, – ответила я. Он, скорее всего, не умел читать. – Тебе нужна только вода.

Сесил открыл альбом.

– Он пустой.

– В этом все волшебство, – сказала я. – Тебе нужна одна только… Ох!

Естественно, крохоборы-производители не обзавелись привычкой вкладывать в альбом кисточку, а в магазине я как-то не подумала, что она мне понадобится.

– Может, пройдемся по классам и посмотрим, не осталась ли где-нибудь кисточка?

– Нет! – Он резко попятился, словно я собиралась утащить его в темный, непроходимый лес. – Мне не разрешают.

– Ага. – Я не знала, что сказать. – Тогда можешь взять одну из моих кисточек для макияжа. Сейчас мы ее вымоем, и готово.

Мы пошли в ванную, я вымыла кисточку и наполнила стакан водой из-под крана, а Сесил уселся на пол и провел полоску воды поперек страницы. На ней проступили неяркие цвета, как радуга после дождя.

Сесил подскочил, потом присел на корточки.

– Что это?

– Проведи еще несколько линий, и увидим. Только стряхни кисточку, чтобы с нее не капала вода.

На листе оказался кролик с корзинкой пасхальных яиц, на следующей странице вода высветила кораблик под парусами, а еще на одной проступил светло-розовый Дед Мороз.

– Я знаю его, – заявил Сесил. – Сюзанна рассказывала мне о нем. Он хороший.

– Что ты здесь делаешь? – прозвучал позади нас голос Белль. Я сразу поняла, что она пьяна. Мальчуган вскочил на ноги и перевернул стакан воды, а она схватила его за ухо, как делают матери. – Дрянной мальчишка, посмотри, что ты наделал! Немедленно убери за собой!

– Не беспокойтесь, я все сейчас уберу, – вмешалась я и подняла с пола альбом, чтобы его не намочило водой. Потом я бросила полотенце в маленькую лужицу воды.

– Ступай вниз! Ты плохой мальчик! – продолжала орать Белль. Я чувствовала, как от нее разит джином. Сесил съежился и отступил к двери, но не ушел.

– Это я привела его сюда, – сказала я. – Я купила ему подарок.

– Тебе не следовало тратить на него деньги, – заявила она дрожащим голосом, как если бы вдруг рассердилась на меня. – Он все равно испортит его.

– У него получается очень хорошо. Ему понравилось раскрашивать альбом.

– Дай-ка посмотреть, – заявила она, протягивая руку. Та была пурпурно-красной и тоже дрожала. Белль действительно была разгневана.

Я подала ей альбом.

– Совершенно бесполезная вещица, – сказала она. – Боюсь, она не научит его ничему хорошему. – С этими словами она развернула альбом, разорвала и швырнула обрывки на пол.

Она расправила плечи и судорожно сжала руки, словно хотела, чтобы они перестали дрожать. Через несколько секунд она сказала, тщательно выговаривая слова:

– Анна, пожалуйста, не покупай ему больше ничего, предварительно не посоветовавшись со мной. А уж я разберусь, нужно это делать или нет. Я уверена, ты меня понимаешь. Ты производишь впечатление разумной девушки. А сейчас я, пожалуй, прилягу. У меня очень болит голова. Прошу тебя, немедленно отправь его вниз. И никогда не позволяй подниматься сюда без разрешения.

Она вышла, и я услышала, как она тяжело спускается по ступенькам. Сесил с грустью смотрел на обрывки альбома у наших ног. Он снова присел на корточки и принялся перебирать страницы, пока не нашел кораблик и расплывшегося кролика.

Деда Мороза он даже не искал. Вдруг он вскочил на ноги, выронил листы из рук и выбежал за дверь. Я слышала, как его босые ноги с мягким стуком протопали по ступенькам.

Мне было плохо, я злилась на нее, как если бы она взяла и ударила мальчика, но поделать ничего не могла. Даже при том, что это Рей присматривает за мальчиком, а вовсе не она. Во всяком случае, предполагается, что присматривает. Я наклонилась и стала подбирать страницы. Я нашла и Деда Мороза: он лежал лицом вниз, но упал на пробковый коврик для ванной и потому нисколько не размазался. Я сложила остальные листы вместе, положила Деда Мороза сверху и вернулась в свою комнату. Если Сесил не захочет, чтобы я снова склеила для него альбом, то, по крайней мере, я помогу ему развесить эти рисунки по стенам.

Я выдвинула верхний ящик комода, чтобы взять клейкую ленту, и под письмами неожиданно обнаружила свой пенал. Как же его звали? Ага, Стивен Фэрхерст. Он так и подписался внизу первой страницы: «Ваш покорный слуга Стивен Фэрхерст». Черные строчки заблестели, когда на них упали солнечные лучи. «Моя дорогая мисс… моя дорогая.. мисс Дурвард», – прочла я. «Я был счастлив получить ваше письмо…»

Пытаясь разобрать написанное, я скользила взглядом по черточкам, завитушкам и мелким буквам, которые выводила его рука, рука Стивена Фэрхерста. На мой взгляд, он злоупотреблял закорючками вместо «и» и после цифр ставил буквы «-й» и «-х». И еще было великое множество длинных слов. Чернила на некоторых из них уже побледнели и выцвели. А потом вдруг следующее слово оказывалось черным и жирным, как будто у него высыхало перо и он снова обмакивал его в чернильницу.

Учитывая замысловатые обороты речи и выцветшие чернила, мне иногда нелегко было понять, что же именно он хотел сказать. Впрочем, спустя некоторое время он начал писать об армии, о сражении, названия которого я не разобрала, и о какой-то мельнице.

…Мои солдаты организованно отступили со своих очень выгодных позиций, прямо через равнину, занятую французской кавалерией, только ради того, чтобы 7-й полк не оказался в окружении…

…Здесь я вынужден прерваться, чтобы благополучно отправить это письмо по назначению из рук вашего покорного слуги

Стивена Фэрхерста.

У меня заболела шея, потом закололо в затылке, а голову словно стиснул железный обруч. Я решила, что все эти описания армейских будней не стоят усилий, которые я прилагаю, чтобы разобрать его почерк. Впрочем, мне и в самом деле хотелось узнать, что же дальше случилось с этим Стивеном, но очередное письмо было слишком уж длинным, а голова у меня по-прежнему раскалывалась от боли. Поэтому я сунула письма обратно в ящик и задвинула его на место. Оглядевшись по сторонам и снова увидев картинки Сесила, я вспомнила, с какой злобой Белль рвала его альбом, и вдруг испугалась, а головная боль стала просто невыносимой.

Мои знакомые остались довольны площадью Гранд-Пляс, гостиницей «Отель де Билль» и собором Нотр-Дам-дю-Саблон, так что моя тщательно разработанная экскурсия была принята благосклонно, и я получил приглашение присоединиться к ним за обедом в гостинице «Лярк-ан-сьель». Табльдот мадам Планшон был столь же изобилен, как обычно, и мисс Дурвард, как я заметил, оказалась единственной, кто не воспользовался его преимуществами в полной мере. Когда в теплой гостиной, в которой царил полумрак, меренги и сладкий крем сменили turbot аи sauce champenois и каплуна, фаршированного трюфелями, я ничуть не удивился тому, что по мере того, как понижается уровень пива в его бокале, Барклай все медленнее ворочает языком. Оказывается, оно пришлось ему по вкусу, да и веки его супруги отяжелели, бросая тень на ее раскрасневшиеся щечки и лениво двигающиеся губы.

– Прошу простить меня, майор, – заявила она, вставая из-за стола. – У меня разболелась голова, и, вероятно, после путешествия я все-таки устала несколько сильнее, чем думала вначале. Вы меня извините, если я покину вас?

– Вам не за что просить прощения, – откликнулся я, открывая перед ней дверь. – Надеюсь, завтра утром вы будете чувствовать себя лучше.

Внезапно она протянула мне руку.

– Я очень рада, что мы здесь… – Барклай с трудом вылез из-за стола и, покачнувшись, направился к двери. – Нет, нет, Джордж, спасибо, не беспокойся. Я вполне доберусь до кровати сама. Доброй ночи, майор. Доброй ночи, Люси.

Была только половина восьмого, и на улице еще даже не начало темнеть. Мы беседовали о том о сем, и если Барклай и выглядел сонным, то уж никак не настолько привязанным к своей супруге, чтобы озаботиться состоянием ее здоровья и последовать за ней. Они с мисс Дурвард пересказывали мне происшедшие в Дувре события, о которых я читал в «Ле Мониторе» и свидетелями которых они стали, когда их багаж грузили на корабль «Королева Каролина», причаливший к берегу под протестующие вопли недоброжелателей нового короля.

– Они бежали рядом с каретой, бросая розы в ее открытое окошко, – сказала мисс Дурвард. – И более всего усердствовали женщины… – Она потерла лоб. – Как здесь душно!

Она встала и подошла к окну, но защелка никак не желала поддаваться и даже прищемила ей палец, так что она вскрикнула «Да провались ты!», после чего с обиженным видом отошла в сторону, морщась и потирая ушибленное место.

– Почему оно не открывается? Это сделано специально? Я всего лишь хотела подышать свежим воздухом!

Я подошел к ней.

– Могу я вам помочь?

– Нет, я сама справлюсь, – ответила она и вновь взялась за защелку. Еще один рывок, протестующий визг петель, и наконец окно распахнулось. В комнату хлынул прохладный вечерний воздух.

Она высунулась наружу, глубоко дыша и наблюдая за городскими обитателями Брюсселя, вышедшими на вечерний моцион.

– Нет, этого явно недостаточно, – заявила мисс Дурвард, отворачиваясь от окна. – Мне необходимо выйти на улицу.

Дверь гостиной приоткрылась, и в комнату бочком вошла гостиничная служанка. Сделав реверанс, она обратилась к Барклаю:

– Мадам передает вам свои наилучшие пожелания, месье, и просит незамедлительно пройти к ней в комнату.

Тот удивленно воззрился на нее.

– О да, конечно, очень хорошо, – пробормотал он, поднимаясь на ноги. – Люси, прошу простить меня. Майор, рад был познакомиться с вами. – И с этими словами он вышел.

– Ах, какая досада! А я так надеялась убедить его составить мне компанию и прогуляться, – с сожалением воскликнула мисс Дурвард. – Интересно, что там стряслось у Хетти…

– Может быть, ей всего лишь нездоровится.

– Вероятно. – Она прошлась по комнате, словно бы для того, чтобы успокоиться. – Пожалуй, я несправедлива к ней. Ей и в самом деле необходима поддержка. Что же, в таком случае, я отправлюсь одна. Я ни за что не останусь в четырех стенах в такой чудесный вечер, как сегодня, особенно если учесть, что я впервые покинула Англию.

– Мисс Дурвард, прошу меня простить, но ваша сестра… Быть может, она опасается, что вы подвергнетесь некоторой опасности.

На лице у нее появилось озадаченное выражение, но потом она весело расхохоталась.

– Неужели вы думаете, что она волнуется о моей безопасности? Или о приличиях? Но ведь вы знаете Брюссель лучше любого из нас. Мне здесь действительно ничего не угрожает?

– Не более чем в любом другом городе в такой час. Но женщины, с которыми я имею честь быть знакомым, не ездят за границу без всякого сопровождения, в особенности если они не замужем… – Я умолк, потому что она отвернулась, подошла к креслу, на котором лежали ее вещи, и начала укладывать альбом в свой ридикюль. – Мисс Дурвард, если вы твердо решили выйти на улицу, то разрешите мне хотя бы сопровождать вас!

– Лучше подвергнуться опасности, чем задохнуться здесь! – воскликнула она, с такой силой дергая завязки своей шляпки, что чуть не оторвала их напрочь. – Но я буду останавливаться, чтобы делать зарисовки. Надеюсь, вам это занятие не покажется нестерпимо утомительным и скучным.

Я подхватил свою тросточку и распахнул перед ней дверь.

– Ваше общество мне никогда не наскучит. Она замерла на пороге.

– Простите меня. Это было невежливо с моей стороны. Вы очень добры, и я вам чрезвычайно признательна.

Я бы предложил ей опереться на мою руку, но она уже минула добрую часть коридора.

– Не хотите ли подняться на бастионы? – предложил я, догоняя ее. – Оттуда открывается прекрасный вид на город и окрестности. Но вам, пожалуй, лучше прихватить с собой шаль. После захода солнца похолодает, а здесь солнце садится раньше, чем вы привыкли в Ланкашире.

– Нет. Шаль только мешает, когда я работаю. Однако прогулка на бастионы и в самом деле выглядит соблазнительно.

Она двинулась в путь легкой, стремительной походкой, что живо напомнило мне Дору в пору ее бурной молодости. Нога моя ныла после целого дня ходьбы, и даже с тросточкой мне было нелегко поспевать за ней. Когда мы прошли несколько сотен ярдов, я сказал:

– Вообще-то нам предстоит изрядная прогулка. Быть может, вы предпочтете, чтобы я кликнул fiacre! Они открыты, так что вы сможете любоваться городом.

– О, только не это. Так хорошо пройтись по свежему воздуху. Я очень люблю Хетти, но ее неторопливость сводит меня с ума. Правда, у меня появляется время, чтобы сделать наброски, но она вечно упрекает меня, что мне приходится бежать, чтобы догнать ее.

Некоторая часть нашего пути пролегала по тем самым улицам, по которым мы гуляли утром, но она все так же внимательно оглядывалась по сторонам, настолько внимательно, что ее ответы на мои реплики звучали невпопад. И только когда мы остановились перед театром «Театр дю Моннэ», я понял, в чем дело: не говоря ни слова, она извлекла из ридикюля альбом и принялась рисовать. При дневном свете вид площади дю Моннэ и нового театра являл собой самое утонченное и изысканное зрелище. И сейчас, стоя здесь, она быстрыми штрихами набрасывала темноту ночи, которая сгущалась вокруг зажженных газовых фонарей и сверкающего огнями входа, потемневшие крыши, провалы черноты под железными перилами и ограждениями, тени, собирающиеся в складках женских юбок и прячущиеся в глазах мужчин.

Мисс Дурвард резким движением закрыла альбом и огляделась по сторонам.

– А, вот вы где, майор. Куда мы теперь?

Целью нашей прогулки был бастион отнюдь не ближайший, и к тому времени, когда мы наконец добрались до него, я с величайшим трудом поспевал за ней. Теперь уже я невпопад отвечал на вопросы. Она расспрашивала меня о расквартировании и передислокации войск в кампании при Ватерлоо, о знаменитом бале герцогини Ричмондской, о погоде и о временах года.

– Что касается климата, – сказал я, всем телом опираясь на тросточку и поднимаясь вслед за ней по ступеням на самый верх бастиона, откуда открывался потрясающий вид на окрестности, – вам следует лишь внимательно взглянуть по сторонам. Это было как раз в это время года. Не хотите ли присесть на парапет, чтобы передохнуть?

Он был для нее немного высоковат, но она только покачала головой в ответ на мою протянутую руку и взобралась на парапет с мальчишеской ловкостью. Когда она благополучно устроилась там, пришла моя очередь. Она сидела, вцепившись руками в край парапета, чуточку подавшись вперед, и смотрела на раскинувшийся ландшафт.

– Трудно даже представить… – наконец пробормотала она.

– Что именно?

– Все это… – Она широким жестом обвела сады с цветущими лилиями и розами, которых сменяли яблони и персики, зеленые поля и древние леса. – Все это, когда здесь шла битва.

– Но ведь битва шла отнюдь не за каждую пядь земли. Во всяком случае, не в том смысле, какой вы сюда вкладываете. Помимо собственно поля боя не следует забывать и о том, что вокруг была расквартирована огромная армия. Фермеры и лавочники, обслуживая ее нужды, нажились на этом в течение «Ста дней» больше, чем могли бы заработать за всю жизнь, не случись здесь того, что случилось.

– Я полагаю, что и женщины определенного сорта тоже не остались внакладе.

Пораженный и сбитый с толку, я искоса взглянул на нее, но не заметил румянца или воинственно задранного подбородка, столь характерного для молодых женщин, желающих произвести шокирующее впечатление. Голос ее прозвучал обыденно и равнодушно, и спустя мгновение, хотя и избегая взглянуть ей в глаза, я вынужден был согласиться:

– Несомненно.

Она повернулась ко мне.

– Послушайте, майор Фэрхерст, ради всего святого, не напускайте на себя столь оскорбленный вид! Полагаю, вы можете писать о таких вещах, но мне непозволительно даже упоминать о них. Я угадала?

– Нет… нет, разумеется, нет. Разве я не принес вам свои извинения за то письмо?

– Вам вовсе не следовало извиняться, это нелепо. Я страшно разозлилась на подруг своей матери, но они, конечно же, ничего не поняли. Но с вами, я думала, по крайней мере совсем необязательно выглядеть сладкоречивой ханжой.

– Вы совершенно правы. Если вы сочли меня шокированным, примите мои извинения. Не мне судить, что вам говорить и что нет.

– Полностью с вами согласна! Мне очень жаль, что я вышла из себя. Ну что, пойдем дальше?

Она спрыгнула с парапета раньше, чем я успел помочь ей, не обращая внимания на пыль, испачкавшую юбки. Я последовал за ней, обнаружив, что передышка уняла ноющую боль в ноге, и теперь я без труда успевал за мисс Дурвард.

В небесах погасли последние искры заката, и воздух стал заметно прохладнее. На городской стене нас обдувал вечерний бриз, и, поскольку проход был достаточно узким, я оказался в непосредственной близости от мисс Дурвард и заметил, что она дрожит. Я охотно предложил бы ей свое пальто, но поступить так сейчас, когда вокруг не бушевал ураган, значило подвергнуть ее любопытным взглядам. Теперь я уже узнал ее получше, поэтому ограничился тем, что предложил:

– Не освежиться ли нам? Кофейня внизу вполне приличное заведение, даже в такой час.

– Ваше предложение очень заманчиво, – согласилась она, поворачивая к ступеням, которые вели вниз. – Я только сообразила, что мы еще не пили чая сегодня.

– Здесь мы вполне наверстаем упущенное, хотя, боюсь, здешний чай не совсем такой, к какому вы привыкли дома. – Мы вошли в кофейню, и я предложил ей стул у столика в углу. – Но здесь подают и кофе. Или, быть может, вы предпочтете бокал вина?

– Бокал вина! Замечательно. Хетти делает вид, что вино ей не нравится, а Джордж, разумеется, вообще не пьет его.

– Теперь, когда я знаю это, мне кажется, он поступил весьма любезно, заказав для меня вино за обедом. Если бы я только знал, что вы присоединитесь ко мне, то принял бы его предложение с большей радостью.

Она одарила меня улыбкой.

– В следующий раз мы так и сделаем.

Появился официант, и я заказал графин красного вина. Как только он отошел к соседнему столику, чтобы обслужить других посетителей, мисс Дурвард достала альбом и принялась рисовать его. А он стоял и терпеливо ждал, когда же клиенты сделают выбор между коньяком и eau-de-vie. Он был высок и очень молод, с характерными для фламандца светлыми волосами, выгоревшими на солнце почти до белизны, в то время как кожа у него загорела, как у фермера. Я обратил внимание на то, что моя гостья набрасывает его фигуру тонкими штрихами, в отличие от растушевки светлых и темных пятен, что имело место, когда она зарисовывала площадь дю Моннэ.

Я заговорил об этом, когда нам подали вино.

– Все зависит оттого, интересует вас игра света и теней или же сам субъект, – ответила мисс Дурвард. Она подняла бокал. – Давайте выпьем, скажем, за Брюссель!

– За Брюссель! – отозвался я, и мы выпили.

Она улыбнулась, потом вдруг прищурилась, глядя на что-то у меня за спиной. Я обернулся, чтобы проследить за ее взглядом. Официант вышел на крыльцо, подрезая фитиль одной из ламп, освещавших вход в cafe. Когда я снова повернулся к столику, взгляд мисс Дурвард переместился на раскрытый альбом. Она схватила карандаш и быстро, несколькими штрихами, набросала залитый светом профиль официанта, его поднятые над головой руки, его поглощенность выполнением своих обязанностей. Затем она закрыла альбом и откинулась на спинку кресла, не промолвив ни слова, как если бы сам акт перенесения на бумагу того, что она увидела, был в этот момент самым важным.

Спустя какое-то время я поинтересовался:

– Успешной ли была ваша поездка в Стаффордшир? Они кивнула, и слова ручьем полились с ее губ:

– Действительно, она оказалась очень удачной. Нас приняли любезно и радушно. Мистер Веджвуд взял на себя труд оставить предприятия в Этрурии только ради того, чтобы продемонстрировать нам работы своего брата – «солнечные рисунки», как он их называет. Мы с отцом были в полном восторге, хотя разобрать что-либо на них оказалось не так-то просто. Отпечатки следует хранить в темноте, чтобы они не потемнели еще больше, и рассматривать только при свечах. Мистер Веджвуд объяснил, что его брат покрывал бумагу или белую кожу нитратом серебра – в растворе, как вы понимаете, – а затем копируемый объект помещался поверх него, и эту конструкцию выносили на солнце. По его словам, весь процесс занимает всего несколько минут, при условии, что солнце светит достаточно ярко. – Она придвинула свое кресло поближе к столу, оперлась о него локтями и продолжила: – Видите ли, под действием света нитрат серебра тускнеет в тех местах, где его не защищает помещенный на него предмет, и при этом играет роль даже прозрачность каждой части упомянутого объекта.

– Похоже на то, как если бы кто-то поднял давно упавшее яблоко с земли, после которого на траве остается след.

– Да! И разумеется, если трава вновь, подобно бумаге, подвергается воздействию света, то она становится еще темнее. Вся разница в том, что солнечные картинки выполняются в течение нескольких минут, и они получаются такими точными! Мистер Веджвуд показал нам отпечаток виноградного листа. На нем была видна каждая прожилочка, как если бы я нарисовала его сама, и еще он был белым, разумеется, на темном фоне, похожим на гравировку по дереву. Моего отца интересовала, главным образом, точность изображения, поскольку он подумывает о механическом копировании подобных отпечатков посредством определенного процесса, но это было так красиво! Нам показали несколько отпечатков крылышек насекомых, сделанных с помощью солнечного микроскопа, так они получились большего размера, чем на самом деле. Я почти боялась, что они взлетят в воздух, если я вздохну посильнее. – Она сделала паузу, словно от одного только воспоминания об этом у нее перехватило дыхание.

– А миссис Гриншоу – миссис Барклай, следует сказать, – она сопровождала вас?

– Да, к тому времени Том чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы остаться с моей матерью, и Хетти пошло на пользу то, что она смогла развлечься. Впрочем, она все время проводила в гостиной в обществе миссис Веджвуд и ее дочерей. Она говорила, что они очаровательны, скромны и что с ними ей было очень легко. Но она сама может поведать вам значительно больше меня. – Она отпила маленький глоток вина. – Мой отец остался разочарован, потому что, несмотря на то что мистер Веджвуд пытался сделать копии отпечатков с помощью камеры-обскуры, со временем рисунок темнел и становился нечетким, размытым. Мой отец и мистер Веджвуд сошлись на том, что существующие трудности не позволяют в настоящее время говорить о сколько-нибудь прибыльном применении этого процесса.

Я вновь наполнил наши бокалы. Даже увлечение мисс Дурвард рисованием несло на себе отпечаток внутренней сосредоточенности; я еще никогда не видел ее столь оживленной, не считая часов, проведенных в страшном беспокойстве о Томе, и еще никогда она не рассуждала с такой страстью и даже горячностью.

– По словам его брата, Том Веджвуд пробовал использовать и хлористое серебро, которое сначала приобретало бледно-лиловый оттенок, а затем становилось фиолетовым в течение нескольких секунд даже в сумерках. Но наносить его довольно сложно, поскольку оно не растворяется в воде.

Грохот, донесшийся до нас из задней части кафе, означал, что официант начал переворачивать стулья на столики и что почти все посетители уже отправились по домам. Мисс Дурвард огляделась вокруг.

– Боже мой, должно быть, уже поздно!

– Вероятно, нам пора возвращаться.

– Полагаю, вы правы, – ответила она.

Я подозвал официанта и оплатил счет. Он проводил нас наружу и снова потянулся к лампам, на этот раз чтобы погасить их полностью. Я подумал о наброске, который сделала мисс Дурвард, и, судя по ее легкому кивку и улыбке, она подумала о том же. Потом она сказала:

– Самое необычное заключается в том, что мы смогли создать изображение чего-то реально существующего без постороннего вмешательства, безо всяких посредников, за исключением природных свойств солнца. Объект создает свой собственный образ. Мистер Веджвуд называет этот образ «подобием» – то есть точной копией. И внезапно он начинает жить собственной жизнью.

– Это похоже на привидение, – заметил я. – Объект… может быть давно утрачен, в другом времени. А его изображение продолжает жить, в другом месте…

Я более не мог продолжать, потому что перед моим внутренним взором встал призрак моей любви, и видение это было настолько ярким, что у меня перехватило дыхание.

– Да, – согласилась мисс Дурвард. Она взяла меня под руку, и сквозь ткань пальто я ощутил твердость ее ладони. – Но только если хранить его в темноте.

Холод не отпускает. Умирают пальцы на ногах и руках, а мужчины не замечают этого; перед тем как сгнить, они должны отогреться. Ступни тонут в холодной, как лед, грязи. Губы замерзают. Лошади оставляют кровавые отпечатки в снегу: их копыта давно сбиты и стерты. Если они падают, их пристреливают. Если поблизости находится враг и приказано соблюдать тишину, то наездник обязан вышибить из лошади мозги прикладом своего мушкета. Слезы замерзают на щеках, не успевая скатиться. Я спотыкаюсь о тела женщины из лагеря и ее ребенка. Изо ртов у них струйкой вытекает вино, но они мертвы. Ноги у них босы, кровь застыла в грязи. Вот уже три дня мы ничего не ели. А когда мы находим еду, то страдаем от дизентерии, которая вытягивает жизнь из наших тел. Троих мужчин следует наказать плетьми, и я должен принять меры, чтобы это было сделано до того, как появятся французы.

Камни на горной тропе утонули в грязи и во льду; кто-то из мужчин поскальзывается и падает в пропасть. Воздух неподвижен и холоден, поэтому мы слышим, как его тело ударяется о камни, слышим грохот его мушкета и котелка, слышим треск льда и приглушенные удары о снег. Снова и снова… Затем наступает тишина. У нас нет времени искать его тело: он всего лишь один из многих. Под ноги ложится дорога, утоптанная до черноты.

Мой мозг опустошен болью. Я не могу думать ни о чем, кроме того, что происходит сейчас, а «сейчас» – это агония смерти. Как было бы легко и просто остановиться, сдаться и навеки уснуть в снегу.

 

III

Я сопровождал мисс Дурвард и чету Барклаев в их экспедиции в Мехелен, но, оказывается, я слишком долго не практиковался в роли гида, чтобы принять во внимание празднество в честь святого Антония в Падуе. Посему улицы Брюсселя, заполненные празднично одетыми людьми, державшими флаги и транспаранты, кающимися грешниками и звонящими в колокола священниками, задержали на обратном пути наш экипаж настолько, что я попал в театр только в середине третьего акта, усталый и вымотанный. В начале четвертого акта Катрийн взглянула туда, где я сидел, и я помахал ей рукой в знак приветствия и извинения. Зная, что ее раздражает бесцеремонность светских бездельников, которые приходят и уходят, когда им вздумается, и заботятся лишь о том, чтобы покрасоваться перед другими, вместо того чтобы смотреть постановку, я всегда старался занять свое место до поднятия занавеса. Она повернулась боком и улыбнулась мне, тогда как остальная аудитория видела только Эльмиру, улыбавшуюся лицемерному Тартюфу. К тому времени, когда я добрался до ее гримерной, она уже надевала шляпку. Я наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Любимая, мне очень жаль. Прости меня. Мы были в Мехелене, и я забыл о празднике святого Антония.

– Не имеет значения, – заявила она, отворачиваясь, чтобы взять перчатки. – В любом случае, спектакль был неудачным.

– Это невозможно! – искренне воскликнул я. Она рассмеялась моим словам.

– Что заставило тебя отправиться в Мехелен?

– Мисс Дурвард очень хотела взглянуть на собор. А миссис Барклай пожелала купить кружев.

Она кивнула и позволила мне подать плащ. Когда мы уходили, я сунул руку в карман и нащупал несколько монет, которые обыкновенно давал Слатеру, старому театральному привратнику, а также подарок, который успел купить ей, пока мои друзья отдыхали после обеда.

– Доброй ночи, мадемуазель, месье комендант, – сказал Слатер. Я распахнул дверь перед Катрийн. – Да, кстати, месье, я передал ваш заказ в кассу, как вы и просили. На вечер четверга, ложа номер восемь во втором ярусе.

Катрийн поглядела на нас через плечо. Я поблагодарил Слатера, вручил ему монеты и поспешил вслед за ней.

– Я привез тебе подарок из Мехелена. Она покрутила в руках мягкий сверток.

– Спасибо, Стивен, это очень любезно с твоей стороны. Может, попробовать угадать, что там? Впрочем, мне, пожалуй, лучше открыть его, когда мы приедем домой.

– Очень мудрое решение, – заметил я.

Мы поговорили о том и о сем, ведь прошло несколько дней с тех пор, как мы виделись в последний раз. Внезапно она спросила:

– Ложа номер восемь? Насколько я знаю, ты страдаешь близорукостью, поэтому не лучше ли было выбрать места где-нибудь поближе? Все-таки ложа номер восемь во втором ярусе находится очень далеко от сцены.

– А, это не для меня, – ответил я и переложил трость в другую руку, чтобы иметь возможность взять ее под руку. – Барклаи выразили желание посмотреть спектакль. Я решил, что они предпочтут оказаться подальше от оркестровой ямы.

– Разумеется. Но я могла устроить это для тебя.

– Мне не хотелось беспокоить тебя из-за таких пустяков, – сказал я, и мы перешли на другую сторону улицы, чтобы свернуть на рю де л’Экуйе.

– Как понравился твоим друзьям Мехелен?

– По-моему, он произвел на них очень сильное впечатление. Мисс Дурвард готова была провести на улицах Синт-Кателийн-страат и Бежинаж остаток своих дней, она все никак не могла оторваться от своего альбома. Ей также очень понравилась часовня Рыцарей Ордена Золотого Руна в соборе, и она даже подумывает о том, чтобы изготовить серию эстампов с сюжетами из войны Алой и Белой розы. Она говорит, что в Англии существует большой спрос на баллады о рыцарях и рыцарстве.

– Война Алой и Белой розы? Звучит очень романтично.

– Гражданская война редко бывает романтичной, что бы там ни писал на этот счет автор «Уэверлийских романов». Но я несколько беспокоюсь, поскольку мне очень мало известно об армиях тех времен. Так что я буду чувствовать себя неловко, если мисс Дурвард пожелает получить от меня сведения о битве при Босуорте, как я снабжал ее все эти месяцы информацией относительно сражений у Саламанки и Ватерлоо.

– В самом деле?

Катрийн кивнула консьержке, и мы поднялись наверх. Мейке ожидала нашего прихода и держала дверь в апартаменты Катрийн приоткрытой.

– Ей нужны были сведения для работы, и я мог снабдить ее всеми интересующими данными, ведь сам принимал участие в войне. Я даже предложил всем поехать в Брюгге на несколько дней.

– Понятно. Да, Брюгге очень красив, если тебе нравятся старые здания. – Катрийн положила пакет на столик и принялась стягивать с рук перчатки. – Ну-ка, что же все-таки там может быть?

Торговец трикотажными изделиями вложил внутрь несколько цветков лаванды, поэтому, когда она развязала ленточку, их аромат наполнил комнату. Когда она достала чулки, они подобно струе молока выскользнули у нее из рук, вспенившись кружевами в остатках обертки.

– Большое тебе спасибо, Стивен! Они очень красивые! – воскликнула она, по-прежнему держа чулки в руках и подавшись вперед, чтобы поцеловать меня. Прохладный мягкий шелк запутался в моей щетине, потому что с утра я еще не успел побриться.

– Они далеко не так красивы, как ты, – возразил я. – Я бы хотел, чтобы ты позволила мне подарить тебе что-нибудь более существенное, а не эти безделушки. Ты не разрешаешь мне ни заплатить за твою квартиру, ни купить тебе платье. Я крепко прижал ее к себе и поцеловал в губы.

– Стивен!

Я отпустил ее.

– Прости меня. Я сделал тебе больно?

– Нет… но я умираю от голода.

– Разумеется, – виновато промолвил я.

Сам я обедал с мисс Дурвард и Барклаями в одной из моих самых любимых гостиниц, поблизости от Эппигема, откуда открывается чудесный вид на замок Хетт Стин. Сейчас я налил вина нам обоим и принялся угощать Катрийн фруктами и пирожными, каковые обычно составляли ее ужин.

Она взяла инжир, а я смотрел, как она аккуратно прокусила кожуру белыми зубками и впилась в сочную, полную семечек красную мякоть плода. Покончив с ним, она вытерла пальцы и сказала:

– Ты должен будешь рассказать мне, понравится ли твоим друзьям «Тартюф». Ведь в четверг мы даем «Тартюфа», не так ли?

– Да.

Она сказала, что немного устала, но не настолько, чтобы отказать мне. Потом она заснула так крепко, что на рассвете, когда я проснулся, она еще спала и открыла глаза только тогда, когда я уже оделся.

– Стивен?

– Я должен идти, – прошептал я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в лоб. – Прости, что разбудил тебя.

– И вовсе ты меня не разбудил, – возразила она, потягиваясь, как маленький котенок, посреди кучи простыней, что все еще хранили наш запах. – Может быть, останешься, ведь еще так рано? Репетиция у меня начинается только в десять часов.

Она села в постели, и простыня соскользнула с ее плеч. Моему взгляду открылись коричневые полукружья с розовыми сосками, которые так мягко льнули к моим жадным рукам, и голова закружилась от исходящего от нее аромата ромашки и корицы.

– Я должен идти, – повторил я, пытаясь не дать волю рукам. – Я пообещал прийти в «Лярк-ан-сьель» в девять часов, а до этого мне еще нужно успеть переодеться.

– Разумеется, – откликнулась она, вновь заползая под покрывало. – A bientot, cheri!

– A bientot!

Я добрался до гостиницы «Лярк-ан-сьель», побрился, принял ванну и переоделся. Мои друзья уже сидели за столом и завтракали. Когда я распахнул дверь в гостиную – мы уже давно решили отказаться от лишних церемоний, – то услышал, как миссис Барклай говорит:

– Если бы я знала, Джордж, то, конечно, спросила бы у тебя разрешения потратить такую сумму. Но ты ничем не дал мне понять, что намерен ограничить меня…

– Ты должна в первую очередь полагаться на свой здравый смысл, Хетти… – начал Барклай, но оборвал себя на полуслове, когда я громко откашлялся в дверях. – А, Фэрхерст, входите! Мы несколько припозднились сегодня утром.

Мне показалось, что миссис Барклай, державшая в руках чашечку с кофе, выглядит бледнее обыкновенного и веки у нее припухли. Она капризно протянула:

– Не представляю, куда могла подеваться Люси. Джордж, ты не видел ее?

– Нет, – отозвался тот, протягивая чашку, чтобы она налила туда кофе. – Одному только окну в гостиной известно, в какое время дня и ночи уходит и приходит твоя сестрица.

– Хотите кофе, майор? – поспешно предложила мне миссис Барклай. – Вы должны извинить нас, мы еще не пришли в себя нынче утром. Это плата за столь чудесный и полный событий вчерашний день.

– Я рад, что вам понравилось, – любезно произнес я, принимая у нее из рук чашку с кофе. – Я опасался, что вы и мисс Дурвард могли переутомиться. Вы по-прежнему намерены отправиться на прогулку сегодня? Мы можем отложить экскурсию до лучших времен.

– О, что вы, Люси просто неутомима! И я ни за что на свете не откажусь взглянуть на Ватерлоо. А всему виной ваши рассказы о величии и героизме!

Открылась дверь, и в комнату вошла мисс Дурвард.

– Доброе утро, майор, Джордж, Хетти, – поздоровалась она с нами таким спокойным и отсутствующим тоном, что я моментально заподозрил: мыслями она где-то далеко-далеко отсюда.

– Где ты пропадала? – пожелала узнать миссис Барклай. – Кофе успел остыть. Уже и майор здесь. Он полон желания немедленно тронуться в путь.

– Прошу прощения, я работала, – вот и все, что сочла нужным сообщить мисс Дурвард, принимая чашечку кофе, который все еще исходил паром.

За столом воцарилось молчание, Барклай невозмутимо расправлялся с яичницей с ветчиной. Его супруга нервно отодвинула от себя кофейные приборы.

– Что касается того, чтобы отправиться немедленно, – заговорил я только ради того, чтобы нарушить тягостную атмосферу, – нам спешить некуда. Я к вашим услугам, так что можете располагать мною по своему усмотрению.

Мисс Дурвард на мгновение оторвалась от гренка, который единственный составлял ее завтрак, бросила на меня короткий взгляд и улыбнулась.

Я предложил нанять для предстоящей экскурсии открытый экипаж. День обещал быть ясным и теплым, и если дамы не пожелают выйти из коляски, то с легкостью смогут увидеть больше из четырехместного экипажа, чем из почтового дилижанса. Но я совсем упустил из виду густую тень, которую отбрасывал на дорогу лес Форе-де-Суанье. После яркого солнечного света казалось, что над нами нависла мрачная грозовая туча, и миссис Барклай вздрогнула. Я ощутил, как в груди зашевелился знакомый, липкий страх.

Когда-то я научился подавлять в себе этот страх тем, что принимался пересчитывать своих солдат и изучать округу. Впоследствии, на глазах дам и джентльменов, которых я вызывался сопровождать, я старался загнать воспоминания о нем в самые потаенные уголки души, рассказывая веселые байки и анекдоты о знаменитых фламандских быках и их неуклюжих погонщиках. Я уже собрался было прибегнуть к этому спасительному средству, когда миссис Барклай с резким щелчком сложила зонтик от солнца, и неожиданный этот звук смешался со стуком копыт, эхом метавшимся между деревьями.

– Какие высокие деревья! – воскликнула мисс Дурвард, прежде чем я успел открыть рот. – Неужели здесь растут одни буки?

– Большей частью, – ответил я, вновь обретя самообладание, на этот раз с помощью разговора об окружающей природе. – Впрочем, полагаю, здесь встречаются и дубы, и лесной орех. Равно как и каштаны.

– А вам приходилось передвигаться походным порядком в темноте?

Я кивнул головой в знак согласия.

– Мы выступили из Брюсселя около трех часов, хотя мой полк находился в полной боевой готовности задолго до полуночи, поскольку горнист сыграл сигнал «К оружию!» еще в девять вечера. Вскоре после восхода солнца мы достигли деревушки, где провел ночь со своим штабом лорд Веллингтон. Кто-то нам сказал, что она называется Ватерлоо, – здесь мои слушатели всегда улыбались, – и у нас еще было время, чтобы сделать привал и позавтракать. А потом мы двинулись в Катр-Бра, чтобы контролировать дорогу, которая связывала нас с пруссаками. Мы не собирались позволить Бонапарту перерезать наши коммуникации с союзниками. – Барклай задумчиво кивнул. – Однако он попытался это сделать, и вскоре перестрелка перешла в настоящее сражение. Теперь ее называют генеральной репетицией перед битвой у Ватерлоо, и, наверное, в глазах историков она таковой и является. Но для тех из нас, кто участвовал в ней, она была ничуть не лучше того, что было до или после… Если вы не возражаете, я предлагаю сначала наведаться туда, а в дальнейшем отступить вместе с армией коалиции к деревушке Монт-Сен-Жан, где располагался лорд Веллингтон. За час или два мы покроем расстояние, на преодоление которого у нас когда-то ушло целых три дня. – Я улыбнулся. – Его светлость имел привычку именовать баталии названиями тех местечек, где ему довелось ночевать накануне. Но от его секретаря – может быть, вы знакомы с ним понаслышке, это лорд Фитцрой Сомерсет – мне стало известно, что лорд Веллингтон не без основания полагал, что англичане не могут правильно произносить французские названия. Я имею в виду Монт-Сен-Жан, или даже Ля Белль Альянс, как желал его называть генерал Блюхер. Его светлость был уверен, что мы будем свободно и с радостью болтать о фламандском местечке под названием Ватерлоо!

В это мгновение экипаж выкатился из тени и нас ослепил солнечный свет. Я вдыхал свежие запахи зеленого леса, по которому мы ехали. Позади нашего экипажа столбом вилась невесомая пыль, а птицы вокруг замолкали в предвкушении послеобеденной сиесты. Очередное короткое погружение в глубокую тень деревьев, и вот мы снова выехали на свет. Перед нами предстал во всей красе горный кряж Монт-Сен-Жан, и дорога спускалась под уклон к ферме у Ле Хей Сант.

Я заранее побеспокоился о том, чтобы заказать легкий поздний завтрак в Катр-Бра. Впрочем, хотя здешняя гостиница управлялась намного лучше, чем можно было ожидать от столь небольшого местечка, даже мисс Дурвард съела больше миссис Барклай, которая отрицательным покачиванием головы провожала почти каждое блюдо. Раз или два я заметил, как она украдкой прикладывала носовой платок к губам. Поэтому меня нисколько не удивило, что, когда мы встали из-за стола, она покачнулась.

Барклай и я подхватили ее одновременно.

– Благодарю вас, Фэрхерст, – сказал он. – Я позабочусь о ней.

Я оставил ее на его попечение и вышел из комнаты.

Миновал по крайней мере час, прежде чем мисс Дурвард отыскала меня. Я сидел на скамейке на пляже, надеясь, что жаркие солнечные лучи прогонят слабость, которую ощутил ранее, когда меня охватил полузабытый, но, оказывается, такой живучий страх.

– Боюсь, моя сестра чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы присоединиться к нам сегодня после обеда, – сказала она, когда я встал, чтобы поприветствовать ее.

– Я боялся, что именно так и случится. Я надеюсь, ничего серьезного с ней не произошло?

– О нет, – ответила она. – Она прилегла в спальне, и я уверена, что вскоре ей станет лучше.

– Может быть, она предпочла бы незамедлительно вернуться в Брюссель? Я приказал готовить лошадей.

– Нет, это ни к чему. Мы все уладили, – сказала она. – По крайней мере, если этот план не вызывает у вас возражений. Хетти желает немного отдохнуть, но при этом не испытывает особой нужды в женском обществе, поэтому я убедила Джорджа, что ему следует остаться с ней. Так что вам придется иметь дело только со мной.

– Это просто замечательно, – заявил я, проявив, вероятно, тем самым некоторое неуважение к Барклаям. Однако сомнения не покидали меня. – Но ваша сестра…

– О, у нее нет ни малейших возражений. Я пообещала ей, что мы вернемся к ужину – правильно? – и если она по-прежнему будет чувствовать недомогание, то, судя по вашим словам, хозяйка гостиницы – дама надежная во всех отношениях.

– Безусловно.

– Итак, майор Фэрхерст, что в таких случаях говорят французы?

– En avant? Вперед?

– Да. En avant! Вперед!

Экипаж поджидал нас в дальнем углу двора. Я открыл дверцу.

– Кроме того, они любили кричать: L’Empereur recompense се qu’il avancera!

– И что, это помогало? – поинтересовалась мисс Дурвард, когда я подал ей руку, помогая взойти в экипаж. – Неужели они шли в атаку только потому, что за это была обещана награда?

– О да, и еще как! Найдется немногое, чего Бонапарт не знал бы относительно того, как управлять мужчинами. И солдаты тоже любили его, любили так, как наши никогда не любили лорда Веллингтона. – Я уселся рядом. – Простите, боюсь, я помял ваше платье.

Она подобрала подол из простого муслина и уложила его на коленях, не заботясь о складках, а я приказал вознице доставить нас на перекресток у местечка Ла Белль Альянс. Он щелкнул вожжами, экипаж медленно покатился вперед и выехал на дорогу. Стараясь, чтобы голос мой был слышен за стуком колес, я спросил:

– Быть может, вас интересует какая-либо определенная часть поля битвы?

– В общем, теперь, когда я избавилась от Хетти и Джорджа… – Она поправила шляпку, чтобы прикрыть глаза от солнца, потому как зонтик с собой не носила, и мне показалось, что щеки у нее вспыхнули румянцем. – То есть я хочу сказать, что земли вокруг Монт-Сен-Жана имеют большое значение, – продолжала она. – Но особенно я хотела бы взглянуть на замок Шато д’Огмонт и, может быть, сделать несколько набросков. Вот только… – она заколебалась. – Когда мы ехали из Брюсселя – через ворота Намюр Гейт и далее в лес – вы сказали, что той ночью проходили здесь маршем, зная, что вас ожидает. В общем, это навело меня на мысли о полях боев. – Она увидела явное непонимание у меня на лице. – Я хочу сказать, что подумала о тех местах, где отгремели сражения: о том, какими они предстают в глазах тех, кто приходит после, уже обладая знанием о прошлом.

– На городских бастионах вы сказали, что трудно представить, будто здесь шли бои.

– Да, это так.

– Даже если я расскажу вам, как мы остановили корпус Рейля вон там? – поинтересовался я, оборачиваясь и указывая на расстилающиеся позади нас кукурузные поля. – И когда был убит герцог Брансуикский – он был совсем молод, ведь его отец погиб под Йеной, мы решили, что пришел и наш черед? И только когда вон оттуда, – я снова махнул рукой, – подошел генерал Кук с лейб-гвардейским конным полком, мы опомнились и вновь заняли утраченные позиции.

– Я так много читала об этом, и теперь мне легче будет представить это наяву. Но… но как быть с самим местом сражения? – Она нахмурилась. – Я воспользуюсь полученными знаниями – тем, что рассказали мне вы, и тем, что прочла сама, – чтобы сначала нарисовать картину мысленно, а потом перенести ее на бумагу. В конце концов, все это лишь вопрос света, формы, тени, текстуры. А потом я возьму в руки офортную иглу и буду смотреть, как она пронзит дым, войдет в землю и проникнет до самых ее глубин. – Она жестом обвела открывающийся пейзаж. – Вон там! Смотрите! Этот изгиб гребня, склон холма к дороге внизу. Уверена, это место будет бросаться в глаза. И я бы хотела узнать о тех, кто стоял на этом гребне…

– На этот ваш вопрос мне очень легко ответить, – сказал я, – потому что там стоял мой собственный полк.

Она кивнула и, не тратя более слов, вытащила альбом и с головой ушла в работу. Передо мной лежала знакомая дорога. Я много раз ездил по ней, но впервые мне попался компаньон, который искал моего общества, который требовал от меня точности в воспоминаниях, а потом вдруг неожиданно обрывал разговор. Она всматривалась вперед, щуря глаза от напряжения, опускала взгляд на бумагу, потом снова поднимала голову. Ее изящная рука со спокойной уверенностью порхала над альбомным листом. Она занималась своим делом тщательно и сосредоточенно, без колебаний и показных раздумий.

Мы достигли замка Шато д’Огмонт, величественно возвышавшегося в окружении садов и огородов.

– На самом деле это всего лишь удобный и уютный сельский дом, помещичья усадьба, – улыбнулся я. – В пороховом дыму – мы с вами однажды уже говорили об этом, если мне не изменяет память, – французы приняли его стены из красного кирпича за роту гвардейцев, после чего открыли по ним ураганный огонь.

Она рассеянно кивнула, настолько уйдя в свою работу, что я умолк.

– Продолжайте, я слушаю.

– Легкая пехота окопалась в саду, и они сдерживали противника долгое время. А это двенадцать тысяч французов, причем отборные войска. Оборону держали двенадцать сотен солдат второй и третьей роты полка королевской гвардии. И они выстояли! Но потом… Их осталась всего горстка.

Она опять кивнула.

Наконец по моей команде экипаж снова покатился вперед, по огромному смертному полю, на котором совсем недавно, сражаясь до последнего солдата, проливали кровь полки и бригады, ослепшие от дыма и оглохшие от разрывов.

С резким вздохом мисс Дурвард опустила альбом на колени.

– Я могу нарисовать все, – негромко сказала она. – Я могу нарисовать все неровности местности, все деревья и все здания. Я могу отправиться домой, взглянуть на униформы и правильно передать все цвета и положение пуговиц – публике нравится военная форма. Я могу отобразить, как обученные солдаты сражались, не щадя своей жизни. Я могу изучить анатомию – или, во всяком случае, ту ее часть, что общество позволит мне изучить. Я могу нарисовать лошадей, могу нарисовать раны – не слишком ужасающие, разумеется, чтобы не отпугнуть покупателя и внушить ему лишь легкий трепет. Ну, и не следует забывать о мужестве, опасности, капельке страха. В торговой лавке или типографии у клиентов начинает чаще биться сердце, в глазах появляется удивленное и взволнованное выражение, как если бы они увидели красивую женщину… – Она умолкла.

В голове у меня поселилась сверлящая боль, глаза щипало, словно в них насыпали песка, но я все-таки попытался понять, что она имеет в виду.

– Вы хотите сказать – я не ошибаюсь? – что смотреть на батальное полотно – это то же самое, что смотреть на воплощение страсти, или потери, или страха. Оно пробуждает в зрителях сострадание и ужас. В своей работе, подобно актеру на сцене, вы стремитесь воплотить и вызвать в воображении именно эти чувства.

– Естественно, – заявила она, поворачиваясь ко мне и нахмурившись, словно была не в состоянии подобрать нужные слова, чтобы выразить свою мысль. – Но… должна ли я это делать? Не грешно ли это – зарабатывать деньги на смерти?

– В мемориалах и воспоминаниях нет греха или позора. Они служат лишь для утешения тех, кто потерял близких, возможно, даже для того, чтобы помочь им смириться с потерей. А передача новостей – благородное дело. Граждане имеют право знать, что делается от их имени.

– Да, но я-то делаю вовсе не мемориал, да и Ватерлоо более не представляет собой новость первой величины. Я делаю деньги на желании людей вкусить чуточку ужаса, дабы разнообразить собственную жизнь. Я продаю удовольствие, которое доставляет страх. Смотрите! – Она подалась вперед, чтобы обратиться к вознице: – Arretez-vous la, s'il vousplait!

Тот натянул вожжи, кони замерли, и она выскочила из экипажа раньше, чем я успел предложить свою помощь. Ступив на землю, она повернулась ко мне и сказала:

– Не хотите остановиться здесь? Эту часть поля битвы вы должны знать лучше всего.

Так оно и было в действительности. Но я с величайшим трудом, чего со мной уже давно не бывало, спустился в песчаный карьер у подножия холма, который нам было приказано удерживать во что бы то ни стало. Я как будто раздвигал собственным телом волны жара, струившегося с безоблачного неба. Мисс Дурвард быстро поднялась на небольшое возвышение и теперь стояла в редкой тени деревьев, оглядываясь по сторонам. Когда я оказался рядом, она как ни в чем не бывало продолжила наш разговор, словно он был прерван всего несколько мгновений назад.

– Если бы только я могла нарисовать картину так, как вижу ее сейчас… Битва буквально ожила перед моими глазами, ожила так, какой она никогда не будет ни на печатной форме, ни на листе плотной бумаги весом в двенадцать унций. Если бы только я могла передать эту сцену так, как вижу ее сейчас, чтобы зритель увидел ее моими глазами… Вот это было бы честнее! Вы понимаете?

– Боюсь, не до конца, – ответил я. В моей голове уже начал стучать многотонный молот.

Она схватила меня за плечо и развернула лицом к простирающемуся пейзажу.

– Смотрите! Взгляните на эти холмы и поля! Постарайтесь запечатлеть их в своей памяти! Вы никогда не увидите их такими в золоченой раме на стене гостиной!

Я всматривался в даль, как она и просила. Жара сегодня была просто удушающей, перед глазами у меня все дрожало и расплывалось. Нашу дикость и свирепость пронумеровали, заковали в цепи, одели в военную форму, наши животные инстинкты взнуздали и запрягли. Мы стали маленькими зубцами огромного механизма, мы цеплялись друг за друга и приводили его в движение. И вдруг вокруг меня раздались крики протеста, возник оглушительный шум, и я ощутил запах страха. Пыль резала мне глаза, забивала рот, закупоривала уши. Я более ничего не слышал, не видел, не мог дышать. В глазницах у меня скопилась кровь, горячая и жгучая. Дыхание прекратилось, сердце замерло, мысли рассыпались. Остался только скрежет механизма…

Первое, что я ощутил, придя в себя, это маленький сучок, впившийся мне в щеку. Потом до меня донеслось пение птиц над головой, негромкий шелест листьев на деревьях, и они каким-то образом заглушили шум крови у меня в ушах. Я открыл глаза и с ослепительной ясностью, вызванной крайним истощением, увидел, что время и солнечные лучи способны сгладить даже острый конец давно засохшей, сломанной веточки. Рядом со мной на коленях стояла мисс Дурвард.

– С вами все в порядке? Ох, простите меня, пожалуйста!

– Все хорошо, – прошептал я. Или решил, что прошептал.

На губах у меня ощущался привкус крови и земли. На мгновение рассудок мой вновь застлала темнота, но это оказалась всего лишь разбитая губа. Я обнаружил, что лежу, скорчившись, на земле, обхватив руками голову и поджав ноги. Я пошевелил ногами, и сапоги мои прочертили бороздки в пыли. Через несколько мгновений я ухитрился выпрямиться, на что потребовались усилия не только тела, но и разума, а потом смог даже привстать, опершись на локоть. На лице мисс Дурвард читались нешуточная тревога и волнение.

– Простите меня, – сказала она. – Вы больны… Я понятия не имела…

Я ничего не ответил, поскольку все силы уходили на то, чтобы вновь не потерять сознания.

Спустя долгое время она заговорила снова:

– Первый раз в жизни я жалею о том, что не ношу с собой нюхательную соль, как на том настаивает мать. Но в любом случае я уверена, что вы предпочтете бренди.

– Вы правы. Тем более что у меня есть с собой некоторый запас, – ответил я, после изрядных усилий принимая сидячее положение, и сунул руку во внутренний карман сюртука. – У меня вошло в привычку, сопровождая леди, брать с собой бренди. – Я протянул ей фляжку. – Вы пережили шок, и все из-за меня. Могу я предложить вам выпить?

Она сделала изрядный глоток, вытерла губы тыльной стороной руки, как мальчишка, и вернула мне фляжку.

– Благодарю вас. Особенно если учесть, что вы нуждаетесь в нем более меня.

Бренди придало сил нам обоим, и вскоре мы с мисс Дурвард уже возвращались к въезду на поле, где нас поджидал экипаж. Мы медленно плелись по неровной земле, и я затруднялся сказать, кто кого поддерживал.

– Полагаю, нам лучше вернуться в гостиницу, – заявила мисс Дурвард, когда мы приблизились к коляске.

– Мне бы не хотелось столь бесцеремонно прерывать вашу экскурсию, – сказал я. – Вы наверняка предпочли бы увидеть побольше.

Она остановилась и огляделась по сторонам, словно прощаясь с окружающей природой, потом решительно повернулась ко мне, положив руку на дверцу экипажа.

– Это очень любезно с вашей стороны, но я не представляла себе… Майор, мне стыдно за свое поведение. Я не думала… Точнее, я могла думать только о том, чтобы получить побольше сведений, о том, что вы можете сообщить мне сверх того, что уже рассказали. Я понимаю, что это невообразимо, а ведь вы, должно быть, представляете это постоянно.

– Вы правы.

Я не сказал более ни слова, потому что не мог описать то, что видел, то, что ощущал, как чувствовал свою утраченную конечность и свою потерянную любовь. Они были для меня ничуть не менее реальными, живыми и болезненными, пусть даже и существовали только лишь в моем воображении. Не мог я рассказать и о неподвижности острого конца сломанной веточки, впившейся мне в щеку.

Наш экипаж снова покатил на юг. Я с удивлением заметил, что солнце стало оранжевого цвета и склоняется к западу. Оказывается, я потерял счет времени. Я обратил внимание на то, что мисс Дурвард оглядывает позолоченные лучами солнца поля, по которым мы проезжали. Спустя некоторое время я заговорил:

– Надеюсь, миссис Барклай будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы проделать обратный путь домой Однако, если состояние здоровья не позволит ей немедленно отправиться в путь, я уверен, в гостинице вам будет вполне удобно, хотя она достаточно скромная.

– По-моему, ей уже лучше. По крайней мере, если это то, что случилось с ней в прошлый раз. – Она продолжала, по-прежнему не сводя глаз с окружающей местности: – Возможно, мне не следовало бы говорить об этом, но вы наверняка уже догадались сами. Или я скажу вам. – Она заколебалась.

– Скажете что?

– Хетти… в интересном положении. И она неважно себя чувствует, не говоря уже о том, что случилось с ней раньше…

Голос у нее задрожал, и часть щеки, которая была доступна моему взору, определенно порозовела. Я поспешил ответить:

– Я понимаю. И приложу все усилия к тому, чтобы она не проявляла активности, которая может оказаться чрезмерной.

– Вы очень заботливы и внимательны, майор. Вы не будете возражать, если я займусь рисованием?

– Ничуть, – рассмеялся я. – Разве не для этого мы и предприняли нашу вылазку?

Она улыбнулась и вытащила альбом.

– Разумеется.

При том что я находил общество мисс Дурвард исключительно приятным, в данный момент ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем тишина и молчание. Мое душевное равновесие было нарушено лязгом, шумом и запахами, пришедшими из прошлого и ввергнувшими меня в беспамятство, продолжавшееся неизвестно сколько. И какой же нежной и тихой, по контрасту, казалась мне радость и даже опасения, содержавшиеся в известиях, которые поведала мисс Дурвард! У меня перед глазами вставал образ ее сестры, когда она подперла рукой бледную щеку за обеденным столом, или изгиб ее нежной шеи, когда она скосила глаза туда, где тонкий батист платья ласково облегал ее живот. У меня более не было желания жениться на миссис Барклай, равно как и на любой другой женщине, но известие о том, что она носит ребенка, причинило мне боль, вызванную сожалением о том, чего я никогда не знал.

К тому времени, когда я очнулся от своих раздумий, экипаж уже сворачивал во двор гостиницы в Катр-Бра, и вот тут-то меня начал бить озноб. А когда мы достигли Брюсселя, состояние мое ухудшилось настолько, что чета Барклаев настояла на том, чтобы отвезти меня на рю де л’Экуйе, где и высадила прямо напротив моего обиталища. Я с трудом пробормотал извинения и попрощался, отчетливо сознавая, что кора хинного дерева не оказала своего лечебного действия. У меня начиналась лихорадка.

Проснувшись в первый раз, я обнаружила, что свернулась калачиком под простыней, что меня колотит крупная дрожь и что холодное окружающее пространство давит на меня, словно стремясь проникнуть в мои плоть и кровь. Я поняла, что проспала. Солнца не было, и, должно быть, именно поэтому мне было холодно. Кроме того, я проголодалась. Да еще и обещала, что приду в бывшую конюшню в десять часов. Вскочив с кровати, я умылась и оделась так быстро, как только смогла, не потрудившись включить радио, поскольку в этом не было никакого смысла: слова и разговор доносились очень уж издалека. Я уже причесывалась, когда вдруг заметила сложенные кучкой листы из альбома для рисования Сесила. Спускаясь вниз, я прихватила их с собой, а заодно и кисточку для макияжа.

В кухне его не было, так что, позавтракав гренками, я зашла в его комнату и положила картинки и кисточку на комод. От его кровати шел сладковатый, влажный запах. Интересно, меняла ли Сюзанна ему простыни? И менял ли их кто-нибудь вообще?

На стене появился новый рисунок. Сесил разбрызгал белую краску по всему листу, и она, подобно снегу, укрыла коричневое животное с длинными ногами, похожее на лошадь, которая распростерлась на белом же пятне. Вся ее голова была заляпана ярко-красной краской, которая стекала по стене на пол. Он говорил, что иногда ему снятся сны, точнее, кошмары. Может быть, это как раз и был один из них. Бедный Сесил!

Выходя из дома, я едва не налетела в коридоре на Рея, который шел из кухни. В руках он нес картонную коробку, полную бутылок.

– Привет, Анна! Собираешься уходить?

– Тео и Эва дали мне работу.

– Смотри-ка, – промолвил он, приглаживая рукой спутанные, клочковатые волосы. – Ну что же, это хорошие новости. И тебе много… много приходится работать?

– На самом деле я еще не знаю. Наверное, я буду работать тогда, когда им нужно. По всей видимости, почти каждое утро. – Я уже собралась проскользнуть в сад, когда вдруг подумала, что лучше рассказать ему о Сесиле. – М-м… по-моему, Сесил намочил свою постель.

– О Боже, опять, – Он испустил тяжелый вздох и улыбнулся мне взрослой понимающей улыбкой. – Я думаю, он совсем перестал следить за собой. Ну ладно, я разберусь. Ты бы никогда не подумала, что за соседней дверью находится его ванная комната, правда?

– Я думаю, он просто еще слишком мал.

– Увы, да. – Он бросил взгляд через мое плечо в кухню. – Хорошо, что вспомнил. Белль сказала мне, что вчера ты взяла его с собой наверх, Анна.

– Да?

– Естественно, ты желала ему только добра, но теперь, когда с нами Белль… В общем, я думаю, будет лучше, если он останется у себя, внизу. Он еще очень мал, а здание такое большое, что за ним просто невозможно уследить. Вдруг он потеряется. Ты меня понимаешь?

– Он не сделал ничего плохого. Я все время была с ним, – возразила я. – И вообще, я думаю, он не способен на дурные поступки.

– Будем надеяться. Но… словом… я решил, что будет лучше, если я скажу тебе об этом. Не нужно, чтобы он привык бывать наверху.

– Почему?

– Ну… Как я говорил… Я ведь уже сказал, нет? Обычно он по пятам ходил везде за Сюзанной, но теперь за ним некому присматривать, во всяком случае сейчас. А если он наткнется на Белль… Ей это не нравится.

Я сдалась. Я ведь тоже не хотела, чтобы Сесил наткнулся на Белль, кроме того Рей в первый раз обратился ко мне с просьбой делать или не делать чего-либо. Поэтому я ответила:

– Хорошо. Он повторил:

– Я рад, что ты нашла работу.

Он тяжело вздохнул, расправил плечи и вернулся на кухню, а я вышла наружу и двинулась по хрустящей коричневой траве к рощице.

Когда я добралась до конюшни, Эва сидела за столом наверху, а перед ней громоздилась куча бумаг.

– О, Анна, слава богу! Я пытаюсь разобраться во всех этих квитанциях, а мне надо срочно подготовить доклад для Мадрида. Налей себе кофе, а потом я расскажу, что нужно сделать.

Я разложила все бумаги по кучкам, как она сказала: оборудование, материалы, билеты, гостиницы, проявка пленки и печатание фотографий, профессиональное вознаграждение и тому подобное. Потом аккуратно и красиво вписала все расходы в правую колонку в большом журнале. Мне даже в голову не пришло пожаловаться, что работа, в общем-то, достаточно нудная и однообразная. На квитанциях значились такие экзотические названия, как «Отель Мамония, Марракеш» или «Компания Эрнст Лейтц Ветцлар». Кое-что непонятное было написано черными чернилами и вычурным неразборчивым почерком, каким пишут монахи. Мне пришлось спросить у Эвы, что это такое. Она мельком взглянула и сказала:

– Это по-немецки. Ремонт повреждений, причиненных песком и падением. Я уронила одну из «леек» с вершины пирамиды. Ремень лопнул.

– Вы имеете в виду, в Египте?

– Да. Это был заказ и командировка, где-то лежит счет на твердую сумму гонорара, по-моему, для журналов «Тайм» и «Лайф». Как бы то ни было, «лейки» можно ремонтировать, слава богу. Итак, на чем я остановилась?

Я вернулась к стопке квитанций. Там значились и адреса учреждений, расположенных несколько ближе, но и они вызывали у меня восторженный трепет. Например, надпись «Британский музей», квитанция на доставку от Фортнума и Мэйсона, на которой значилось «шоколадные конфеты для Андрея Сахарова». Я узнала почерк Эвы. Имя показалось мне смутно знакомым.

В конце концов передо мной осталось несколько квитанций, с которыми я не знала, что делать. Поэтому мне пришлось подождать, пока Эва освободится, тем более что она снова говорила по телефону.

А потом я услышала треск спички и негромкое «пу-ууф», которое издают люди, делая первую затяжку. В комнату с сигаретой во рту вошел Тео, щурясь и помаргивая после яркого солнечного света на улице. Вокруг него витал запах закрепителя, который перебивал аромат сигаретного дыма.

– Ты ведь останешься пообедать с нами, правда? – спросил он как о чем-то само собой разумеющемся.

И я ответила:

– Да, конечно.

И снова готовил Тео.

Мы уже почти покончили с обедом, когда я наконец набралась храбрости и спросила:

– Я буду вам нужна сегодня после обеда?

Я надеялась, что они не заметят, как сильно мне хотелось, чтобы они ответили утвердительно. Я взяла еще один кусочек рассыпчатого черного хлеба, кисловатого, отдающего дымом и какого-то живого, и поняла, что мне очень-очень не хочется возвращаться – я не могла заставить себя сказать «домой» – назад в Холл. А куда еще я могла пойти, если не буду нужна Тео и Эве?

– Тео, ты, по-моему, собирался показать Анне, как проявлять снимки?

Он взглянул на меня.

– Собирался, но, боюсь, я уже все проявил.

Вооружившись кусочком французской булочки, Эва тщательно выбрала мякотью остатки салатной приправы прямо из миски, а потом отправила ломтик в рот.

– Вот что я тебе скажу, Тео. Если мы дадим ей «Ф-второй» и катушку НР-4, она сможет отщелкать собственные кадры. Она научится намного быстрее и лучше, если будет работать со своими снимками, а не смотреть, как ты это делаешь.

– Хорошая мысль, – согласился Тео. – Анна, что скажешь?

– Что такое «Ф-второй»?

– «Никон». Это такой фотоаппарат, – ответила Эва. – А НР-4 – хорошая любительская пленка, вполне приемлемая. Иногда я сама пользуюсь ею. Даже Тео вынужден был согласиться, что она совсем неплохая, особенно когда в Калькутте не смог достать ничего другого и оказался перед выбором – воспользоваться ею или умереть с голоду.

– Черно-белая? – поинтересовалась я с умным видом, откинувшись на спинку стула и стараясь, чтобы голос мой прозвучал так же небрежно профессионально, как и у них. В их словах и голосах мне чудился запах аэропланов, виски и пишущих машинок. Типа «Иметь или не иметь» и тому подобных фильмов.

– Да, – отозвалась Эва, и на мгновение напомнила мою учительницу истории мисс Хадсон, вот только я не думала, что Эва позволила бы мальчишкам довести себя до нервного срыва. – Разумеется, цвет играет важную роль. Никто этого не отрицает. Но только работая со светом, формой, тенью, текстурой и структурой, можно овладеть этой профессией. – Она пододвинула ко мне вазу с персиками. – Ну что, тебе интересно?

Пока Тео готовил кофе, она вложила мне в руки фотоаппарат. Он был большой и тяжелый, металл кое-где поцарапан, и черное воронение стерлось в тех местах, где его часто касались пальцами. А потом и я взялась за него руками в тех же самых местах, а когда поднесла к лицу, мне показалось, что я держу старого друга. Глядя в видоискатель, я ощутила исходящее от него и тепло, и холодок. Я даже уловила слабый запах дыма от сигарет Тео. Эва показала мне, как с ним обращаться. Это было не так просто, как с «Инстаматиком» матери – здесь нужно было крутить колесики и всякие штучки. Следовало также определиться, что должно выглядеть резким и четким, а что, наоборот, расплывчатым: то есть решить, что имеет значение в кадре, а что – нет. Все его части проворачивались тяжеловесно и солидно, как в «ягуаре» приятеля матери, которого он лишился, когда банк перекрыл краник, – сплошная натуральная кожа и двери, закрывающиеся с утробным гулким чавканьем. Приятель был одним из немногих мужчин, которые мне нравились; впрочем, насколько мне помнится, он не задержался надолго. Как правило, хороших людей всегда было мало. Я постоянно надеялась, что уж следующий точно им окажется, равно как и очередная квартира, которая окажется настолько хорошей, что мать захочет в ней остаться.

Эва повесила фотоаппарат мне на шею, похлопала по плечу и отступила в сторону.

– Готово! А теперь ступай и посмотри, что тебе понравится. После обеда мы уходим, но к ужину вернемся, и Тео покажет тебе, как обращаться с пленкой.

Я сразу направилась к одному месту, откуда, как мне помнилось, можно было увидеть Холл в обрамлении деревьев и забора, как на настоящей фотографии или даже картине. Я чувствовала, как фотоаппарат раскачивается у меня на шее, легонько касаясь груди.

Я сделала снимок дома, но никак не могла решить, что же мне сфотографировать еще. Я не знала, на что стоит расходовать пленку, а на что – нет. По словам Эвы, у меня было тридцать шесть кадров, и я отщелкала несколько просто так, чтобы посмотреть, что из этого получится. Странное ощущение, доложу я вам. Я взгромоздилась на забор, но оттуда Холл выглядел каким-то кукольным домиком. Потом я попробовала подойти поближе, чтобы в кадр с одной стороны попала колонна из шершавого, исцарапанного и пятнистого камня, похожего на старческую кожу, в которой не было ничего величественного. Но – вот оно! В оконном стекле отражались две другие колонны и стоящие вдалеке деревья, разрубленные на квадраты и слегка дрожащие в такт раскачиванию створки, но в остальном – то, что надо. Я сделала один снимок и покрутилась на месте, выискивая очередной сюжет, а заодно попыталась втиснуть в отражение в оконной раме и украшенное завитушками основание колонны.

И тут вдруг в одно из окон у входной двери кто-то забарабанил изнутри. Я настолько увлеклась своим занятием, так сосредоточилась на съемке, что едва не подпрыгнула на месте. Я всмотрелась в окно и увидела чью-то тень. Это оказалась Белль. Она глядела на меня с той стороны и стучала по стеклу. Я толкнула половину входной двери, от неожиданности по-прежнему ощущая тяжесть в руках и ногах.

– Что это ты делаешь? – задала она совершенно дурацкий вопрос, учитывая, что я держала в руках фотоаппарат.

– Фотографирую, – отозвалась я. «Отщелкиваю пленку», как выражались на этот счет Тео и Эва.

Дверь в кабинет была приоткрыта. Я не заглядывала туда с тех пор, как из школы вывезли мебель, и теперь оказалось, что там остался письменный стол с телефоном и двумя стульями. На полу валялись какие-то бумаги, а в камине лежала груда мусора.

– Для чего? – пожелала она узнать.

– Эва учит меня, как правильно снимать, – ответила я, – чтобы я могла помогать им.

– Но разве я говорила, что ты можешь заниматься этим здесь? Я удивилась. Мне почему-то казалось, что ее не особенно интересует, чем я занимаюсь.

– Я не знала, что должна спросить разрешения.

– Разумеется, ты должна была спросить разрешения. Здесь я глава семьи.

– Хорошо, я больше не буду фотографировать, если вам это не нравится.

– Дело не в этом, – заявила Белль. – Ты не спросила разрешения. Как же мы можем начать жизнь сначала, одной семьей, если ты упорно меня игнорируешь?

Мне казалось, что в тот момент, когда я смотрела в видоискатель и нажимала на спуск, мой разум оставался чистым и незамутненным. А сейчас ее слова запятнали и исказили эту чудесную чистоту. «Ну что же, – внезапно подумала я, – если в ее понимании семья должна быть такой, то я не желаю становиться ее частью. Мать тоже иногда напивается, но по крайней мере, пьяная или трезвая, она хотя бы меня обнимает и ласкает. И она помнит, когда у меня день рождения, пусть даже то, что она дарит мне в таких случаях, зависит от состоятельности ее нынешнего ухажера. И все равно тогда это была семья. А то, что мне предлагается сейчас, нет».

– Да, конечно, в этом все дело! – громко выкрикнула я, и голос мой эхом прокатился по пустым коридорам, как если бы я вновь оказалась в школе, как если бы вернулась домой, а двух последних дней здесь просто никогда не было. – Я не делаю ничего плохого, никому не причиняю вреда. Я не буду фотографировать вас, а если со своими снимками мне захочется сделать еще что-нибудь, кроме как просто смотреть на них, я спрошу Рея, потому что это его дом. Хорошо?

Она ничего не ответила. На ее щеках цвета непропеченного теста была видна паутина тонких красных прожилок. И внезапно я увидела, что она выглядит как человек, которого согнули годы и прожитая жизнь: несвежая, мятая хлопчатобумажная юбка, высохшие руки, похожие на птичьи лапки, с отвисшей кожей, растоптанные туфли с белыми разводами, как бывает, когда обувь промокает и высыхает нечищеной. Даже волосы у нее были спутанными и неприбранными. Под ногами и позади нее простирались акры черно-белой мраморной плитки, которой был выложен коридор, так что она казалась мне сотканной из морщин, впадин и трещин на фоне древних, строгих линий здания. Кое-где мрамор потрескался, но сохранил свою точность, сохранил линии, которые могли бы служить мерилом или мерой других вещей, людей например. Когда-то этот дом принадлежал Стивену. Он стоял на этом полу, поднимался по этим ступеням. В этих комнатах звучал его голос. «Вы знаете, как получилось так, что я вступил в армию», – написал он однажды мисс Дурвард. Должно быть, эти его слова прозвучали как вполне естественные, само собой разумеющиеся, успокаивающие и все объясняющие. А он, наверное, в тот момент сидел за столом, за большим старым столом в комнате, которую я видела из-за плеча Белль. Сидел и писал, как будто беседовал с мисс Дурвард, зная, что вскоре она прочтет его письмо. Наверное, над камином висел портрет, на котором он был изображен с письмом в руке. Своим письмом или ее? А книги и старая мебель пахли пчелиным воском, как в музее или в картинной галерее. Вечерами же он поднимался наверх, в спальню, и ложился в кровать с пологом на четырех столбиках. Вероятно, ему снились солдатские сны. Внезапно я вспомнила фотографии Тео.

Белль открыла рот, и я увидела, как позади ее, у подножия лестницы, качнулась вращающаяся дверь и в щелку просунулась мордочка Сесила. Он заметил меня и улыбнулся, но тут на глаза ему попалась Белль. Голова его исчезла, а дверь так же медленно закрылась.

– Очень хорошо, – проговорила она, и тут откуда-то сзади послышался приглушенный вопль. Орал Сесил, больше некому. Она повернулась и взвизгнула: – Мальчик! Перестань шуметь!

Я попыталась толкнуть вращающуюся дверь, но он вытянулся на полу прямо за ней, и мне едва удалось приоткрыть ее настолько, чтобы с трудом протиснуться в щель.

– Что случилось?

– Дверь прищемила мне палец на ноге! – взвыл он.

– Покажи. – Я присела на корточки, фотоаппарат качнулся и ударил меня по ногам.

– Не волнуйся! – прошипела Белль. Она была такой тощей, что просочилась в щель намного легче меня. – Вот что бывает с непослушными мальчиками, когда они не сидят там, где им сказано. Не слушай его, Анна, он вечно поднимает шум из-за пустяков. Он всего-навсего требует к себе внимания. Рей с ним слишком мягок, но ничего, скоро все будет по-другому.

– У меня идет кровь! – надрывался Сесил. Кровь и в самом деле текла, но совсем немного. У него была не рана, а небольшая царапина, и, насколько я могла видеть, ноготь не пострадал.

– Давай поищем для тебя пластырь, – предложила я.

– Д-да-а!

Белль развернулась и выскользнула за дверь, так что створка едва не ударила меня в лицо. Я толкнула ее в другую сторону и крикнула:

– Где можно найти пластырь?

– Не знаю, – ответила она и с грохотом захлопнула за собой дверь кабинета.

– По-моему, у меня должен быть пластырь, – сказала я. – Пойдем.

Сесил поднялся на ноги и взял меня за руку. Он ковылял вверх по лестнице, старательно изображая хромоту, и я поняла, что он притворяется. Если бы нога у него болела по-настоящему, он не бросал бы на меня взгляды исподтишка, чтобы понять, о чем я думаю. Белль не могла не слышать, как мы поднимаемся наверх, но не сделала попытки остановить нас.

На верхней площадке лестницы он таки споткнулся и действительно взвыл от боли.

– Сейчас болит еще сильнее! – крикнул он. – Мне отрежут ногу?

– Нет, конечно нет.

– А дядя Рей говорит, что отрежут, только он имеет в виду руки, когда я ставлю локти на стол.

– О, взрослые всегда так говорят, чтобы заставить тебя сделать то, что они хотят. Он совсем не имел этого в виду.

– Но ведь они и вправду отрезают ноги. Я слышал об этом. Берут и отпиливают, и при этом слышен запах горелого мяса. Больно до крика. И я слышал эти крики.

Мы поднялись на мой этаж.

– Тебе это приснилось?

– Я думаю так, – заявил он. – Сюзанна всегда говорила мне, приснилось мне что-то или нет. Но теперь она уехала. Она была моим другом.

В косметичке я нашла упаковку пластыря и антисептические салфетки. От антисептика он снова взвизгнул, и, как всегда, маленькие полоски пластыря закончились, но Сесил не возражал против большой, хотя по-прежнему выглядел очень бледным.

– Терпи, Долговязый Джон Сильвер, – подбодрила я его. Так всегда говорила мне мать, и тут я вспомнила еще кое-что, что она всегда делала. – Давай нарисуем рожицу?

– Да! – с радостью согласился он, и я принялась рыться в сумочке в поисках шариковой ручки. Я нарисовала на пластыре большую улыбающуюся рожицу. Сесил долго сидел на моей кровати и смотрел на свой палец. Он вертел им и так и сяк, и со стороны казалось, что это два человека разговаривают друг с другом.

Света достаточно? Пожалуй, да. Сесил обернулся, когда фотоаппарат Тео щелкнул во второй раз, и я сделала еще два снимка, пока он смотрел прямо на меня, широко раскрыв глаза. По его виду можно было предположить, что в голове у него крутятся самые разные мысли, вот только узнать, верна ли эта догадка, было нельзя.

Из коридора донеслось шарканье. В мгновение ока Сесил спрыгнул с кровати и забился в угол за платяным шкафом. В открытую дверь я видела, как по лестнице, держась за руки, медленно поднимаются Белль и Рей.

Как только они скрылись из виду, Сесил выскользнул из своего угла и исчез – совсем как маленькое, прозрачное привидение, – и сделал это так тихо, что я даже не заметила, когда и куда он удрал.

Я выдвинула ящик комода и спрятала туда пластырь, наткнувшись при этом на письма Стивена. Интересно, как там у него дела?

…Батюшка мой был третьим сыном четвертого сына некоего землевладельца, о котором в течение многих лет мне было известно лишь то, что он владел обширной собственностью в графстве Саффолк…

Почерк стал разборчивее, и читать мне тоже стало легче. Такое впечатление, что глаза привыкли к его манере письма, научив мой мозг улавливать смысл. Мозг же, в свою очередь, учил мои глаза воспринимать слова, которые он складывал в предложения. И вскоре я уже думала о том, как правильно прочесть их, не больше, чем вы думаете о том, как переставлять ноги во время ходьбы. Я просто читала. Такое впечатление, что он сидел рядом со мной в комнате и я вслушивалась в его голос. Должно быть, мисс Дурвард испытывала похожие ощущения, только для нее чтение ассоциировалось со слушанием, чтобы она могла рисовать свои картины.

…В моих воспоминаниях о 1808 годе сохранились лишь ужасы отступления нашей бригады легкой кавалерии к Виго, когда мы, усталые и измученные, брели сквозь метель и буран, играя роль наживки и стараясь отвлечь на себя как можно больше французских войск. Я помню и о том, какая скорбь охватила нас, когда мы узнали о гибели под Коруной благородного сэра Джона Мура…

Снаружи было очень тихо и жарко, но, когда я села на кровать и погрузилась в чтение, моя кожа вспомнила холод сегодняшнего утра, а потом и сон и мертвую лошадь, которую нарисовал Сесил.

…Очевидно, прочитав мой отчет о нашем продвижении через Францию после Тулузы, вы теперь спрашиваете, доволен ли я тем, что, образно говоря, променял свой меч на орало, или, если точнее, свою шпагу на плуг, и должен вам ответить со всей искренностью, что да, доволен. Притом что урожай собран и убран, я чувствую, что впервые в жизни сумел совершить нечто большее, чем изначально предопределила мне судьба, а именно: сделал добро из зла…

…Я объезжаю зеленые и мирные просторы на моей доброй старушке Доре, которой довелось повидать не меньше ужасов войны, чем мне, и которая, как мне иногда кажется, кивает головой в знак согласия со мной. По вечерам мне случается сиживать перед камином в библиотеке со стаканом вина в руке, причем вино это намного превосходит то, какое мне удавалось достать на Пиренейском полуострове, если не считать того времени, что я провел в Порту. Я отдаю себе отчет в том, что теперь мне наконец-то удалось извлечь пользу из того, что попало ко мне в руки.

Следующая страница представляла собой рисунок. Похоже, линии были нанесены карандашом, и на складках и текстуре настоящей бумаги они, наверное, выглядели бы серебристыми. Но свет фотокопировального автомата на мгновение ослепил и иссушил их, и теперь они казались нитями выцветшей черной паутины, разбросанной по тонкой бумаге. Тем не менее в их переплетении легко угадывались двое мужчин в шляпах, бриджах до колен, неуклюжих сапогах из мягкой кожи и куртках с большими пуговицами. У обоих были густые усы и что-то вроде одеяла на плечах, типа мексиканского пончо, каким его показывают в кино, и один из них держал в руках двух упитанных куриц, о которых писал Стивен. Рисунок был плох, откровенно говоря, и недаром он сделал к нему приписку: «…приношу извинения за свои художества, пребывая в уверенности, что ваш талант с лихвой возместит мое неумение». Его рука была не в состоянии воспроизвести и отобразить то, что видели его глаза, впрочем, так же как и я никогда не была сильна в искусстве, особенно изобразительном. А вот мисс Дурвард, похоже, обладала такими способностями и, подобно Эве, могла показать то, что видела. Внезапно я вспомнила о своих фотографиях, которые лежали, свернувшись клубочком, в фотоаппарате. Интересно, а покажут ли они то, что видела я?

Фотокопировальный автомат высветил и строчки, которые Стивен написал на обороте страницы, но при этом, естественно, буквы следовало читать наоборот, чего я не умела. Впрочем, судя по расположению слов, это был всего лишь адрес. Должно быть, он не пользовался конвертами – скорее всего, их тогда еще не изобрели. Вероятно, он просто складывал листы текстом внутрь, после чего запечатывал их – пчелиным воском, как в кино, решила я – и писал адрес на внешней стороне.

Внезапно я поняла, что больше не хочу и не буду пытаться разобрать, что Стивен писал этой мисс Дурвард. Сначала надо было постараться узнать о ней хоть что-нибудь. Я взяла страницу с рисунком и подошла к зеркалу. Тусклый свет из окна упал на обратную сторону листа, и, глядя на отражение в зеркале, я все-таки смогла разобрать слова, пусть даже они были написаны шиворот-навыворот.

Мисс Люси Дурвард, Фаллоувилд Хаус, Дидсбэри, Ланкашир.

Итак, кто такая эта Люси Дурвард и почему она пожелала узнать о вещах, о которых он писал ей, – о кавалерийских полках, об армии вообще, а теперь еще и об этих похищенных курах? Должно быть, у нее имелась на то веская причина, в противном случае он бы не писал ей, верно? Она рисовала картины или что-то в этом роде, но зачем? Может, она была кем-то вроде фотожурналиста, как Тео, с учетом того, что в те времена фотографии еще не изобрели, правильно? Или, быть может, им просто нужен был повод, чтобы писать друг другу? Но ведь он сам сказал: «Мне нравится представлять, как вы читаете мои маленькие истории по вечерам», так что, вероятно, она читала их и другим людям, мастеру Тому и… Как бишь ее звали? Миссис Гриншоу? Я перелистала несколько страниц и сообразила, что теперь разбираю его почерк достаточно легко. «Совершенно определенно, что увечье, подобное моему, не может не отталкивать молодую леди…» Кто… что… о чем вообще идет речь? Я вернулась к тому месту, откуда начала.

Дело в том, что я намерен лично отвезти это письмо в Бери-Сент-Эдмундс, чтобы успеть к отправлению почтового дилижанса, а поспешность при езде по нашим вымощенным булыжником дорогам способна привести к катастрофе. В качестве армейского командира меня учили никогда не подвергать самого себя или своих солдат ненужному риску. Кроме того, человек, потерявший одну ногу, начинает трепетно относиться к состоянию другой…

Я была так поражена, что едва не рассмеялась, уж очень вычурно изложил он свои мысли. Может, он хотел пошутить? Он шутил и относительно других вещей и событий, например захвата мельницы, хотя когда я перечитала этот эпизод заново, то он показался мне страшным, а совсем не смешным. Но иметь только одну ногу – в общем да, в этом есть нечто курьезное. Мне стало интересно, а считала ли Люси этот факт курьезным. Может быть, он старался обратить все в шутку, чтобы люди не смеялись над ним. И хотел выглядеть веселым и довольным жизнью, чтобы никто не смел жалеть его. Пусть даже он калека. Пусть даже он не знает, когда у него день рождения. Пусть у него нет и не было отца. И матери.

Значения некоторых слов я все равно не понимала, хотя и читала их теперь с легкостью. Кое-какие его высказывания о парламенте тоже представлялись мне бессмысленными, поскольку я ровным счетом ничего не помнила из истории, за исключением Ватерлоо, да и то не знала, где это. Да, и еще имя Бонапарт говорило мне о чем-то, особенно когда я вспомнила, что это то же самое, что и Наполеон, хотя Стивен написал его как-то необычно. Еще на одной странице была нарисована карта, на которой были отмечены окопы, траншеи, возвышенности, высоты, полки и цитадели. Почти везде красовались пометки и примечания, сделанные тем же самым аккуратным почерком, черные буковки выстраивались в ряд, сменяя друг друга, так что если я даже не понимала, что он имеет в виду, у меня все равно оставалось чувство, что он разговаривает только со мной.

…Сьюдад-Родриго… живые бомбы, балки, утыканные гвоздями, наконец, лес шпаг и палашей, способных рассечь на кусочки любого, кто рискнул бы приблизиться к ним. Снова и снова офицеры формировали отряды солдат и вели их вниз по лестницам в котлован, чтобы пробиться к бреши, и все это под постоянным и безжалостным обстрелом со стен. Снова и снова нас отбрасывали назад, мы оставляли своих людей убитыми и умирающими, стараясь вскарабкаться обратно по лестницам наверх…

…Каждый из нас понес свою личную утрату, переживая потерю друга, не желая обсуждать это с другими или напоминать себе о том, что, в сущности, в конце всех нас ждет подобная участь…

Я уже успела узнать, что пленка для фотоаппарата – не обязательно пластиковый цилиндрик, который мать вставляла в свой «Инстаматик». Моя пленка представляла собой металлический цилиндр немногим больше мизинца, и когда Тео показал мне, как открывать крышку камеры, то он выпал мне на ладонь и остался лежать там, толстенький и таинственный, как бомба.

И еще выяснилось, что пленке не годится безопасное освещение, как бумаге, с ней приходилось работать в полной темноте.

– Сейчас я заправлю пленку в катушку и помещу в бачок. Сначала тебе придется попрактиковаться на свету, – сообщил мне Тео, роясь в шкафу. Он достал коробку со всякими приспособлениями и продолжил: – Итак, мы можем приступать к проявке. Не могла бы ты выключить свет?

Казалось, что кто-то набросил мне на голову черное бархатное покрывало. Мне стало страшно, что я и дышать-то не смогу, но тут моя рука нащупала шнур выключателя, а из темноты донеслось звяканье химической посуды. Невидимый Тео насвистывал какой-то незнакомый мне мотив.

– Готово, – наконец соизволил сказать он, когда, как мне показалось, прошла целая вечность. – Теперь не засветится. Включи свет, пожалуйста.

Мы использовали те же самые химикаты, что и для печати фотографий, но температура, время экспонирования и даже то, как именно встряхивать бачок, имели намного большее значение. В общем-то, это было похоже на урок химии, только Тео объяснял все намного понятнее. Не так хорошо, как Эва, но, в принципе, я все понимала, и мне совсем не было скучно. И здесь не было мальчиков, которые норовили провести рукой по твоей груди, а девочки не заключали пари, кто первый сумеет заставить покраснеть мистера Хеллера.

– Пленку следует промывать в течение минимум получаса. На ней не должно остаться ничего – никакого неэкспонированного серебра, которое со временем потемнеет.

Когда мы поднялись наверх, я с удивлением заметила, что солнце светит в окна уже с другой стороны. Лучи его, мягкие и желтые, скользили к нам из-под огромных туч, в глубине которых посверкивали грозные лиловые отблески.

– Не удивлюсь, если скоро будет гроза, – заметил Тео. – И еще мне кажется, что сейчас самое время выпить, чтобы отпраздновать уик-энд. Что тебе налить, пива или бокал вина?

Я сказала, что предпочла бы бокал белого вина, потому что боялась, что от пива меня потянет в сон. Я стояла возле проектора, а Тео принес мне вино. Оно было белым, хотя и совсем не таким, как «либфрауэнмильх», которое по настоянию матери всегда покупали ей кавалеры. Это было крепче и острее, но все равно неплохое, с этаким смешанным букетом, который казался полузабытым, как если бы вы уже пробовали его раньше, а теперь вынуждены подольше держать на языке, чтобы почувствовать, что же изменилось во вкусе.

Тео включил проектор, и слайды, лежавшие на нем, показались мне маленькими окошками, подмигивающими в сумерках путнику.

– Поставь бокал и иди поближе, чтобы ничего не пропустить, – распорядился он. – Эву пригласили ненадолго слетать домой, прочесть лекцию в Мадриде, в одном очень престижном учебном заведении, так что она в спешке отбирала самое лучшее, что нужно взять с собой.

На многих слайдах красовались наклейки с надписями типа «Фентон, Роджер» и иностранные имена «Штейглиц, Альфред» и «Кертеш, Андрэ», но мне показалось, что некоторые принадлежат Эве. Рядом с проектором валялись несколько разрозненных фотографий. Сверху лежал снимок обнаженной женщины. Она лежала на животе, лица ее не было видно, только изящная линия спины на черном фоне, сужавшаяся к талии и вновь вздымавшаяся холмом на ягодицах, пышных и белых, похожих на плодородные поля по обе стороны от водораздела позвоночника.

– Это вы фотографировали?

– Нет, Эва.

– Ага.

– Что ты думаешь об этом снимке?

– Он… он красив, но немного странный, необычный… Она как будто глядит на…

– Как если бы ее снимал не фотограф-мужчина – ты это хочешь сказать?

– Да, наверное.

– Образ обнаженного тела не должен быть возбуждающим, во всяком случае, не в сексуальном смысле. И художник – пусть даже художник-мужчина, который смотрит на обнаженную модель-женщину – вовсе не должен при этом испытывать или провоцировать сексуальный интерес. В конце концов, кто-то может снимать войну для того, чтобы показать весь ужас или скуку какого-то определенного момента, а кто-то, напротив, для того, чтобы показать подлинный духовный героизм человека. То же самое относится и к человеческому телу. Речь может идти о сексе – дозволенном или греховном и запрещенном, – но в том, что касается человеческого разума, тело также выступает в роли мерила вещей.

Я не поняла ровным счетом ничего в его последних словах, но уже давно перестала думать, будто он старается смутить меня или поставить в неловкое положение. И еще я знала, что если спрошу у него о чем-то, то он действительно постарается объяснить, как если бы ему не все равно, понимаю я его или нет, и как если бы ему нравилось разговаривать со мной. Я решила вернуться немного назад.

– Так что, обнаженная натура – это не обязательно исключительно «Плейбой»?

– Нет, конечно. Кроме того, стоит помнить, что некоторые из лучших фотографов, работавших с обнаженной женской натурой, были – и остаются – гомосексуалистами. Что касается обратной ситуации, то я не располагаю достаточными свидетельскими показаниями.

– Показаниями о чем?

– О женщинах-гомосексуалистах, которые снимают обнаженных мужчин. Вне всякого сомнения, такие свидетельства существуют, но они спрятаны где-нибудь в сейфе, за семью замками. Наше общество еще не настолько беспристрастно и объективно.

– Вы имеете в виду, в отношении лесбиянок?

– Да, – ответил он. – Наверное, твоя пленка уже хорошо промылась. Взглянем на нее?

Когда мы спустились вниз, он заявил:

– Всегда существует возможность того, что что-то пошло не так и снимков на пленке нет. Я занимаюсь фотографией вот уже пятьдесят лет и по-прежнему чувствую это.

Внезапно по тому, как он говорил и прикоснулся к бачку, я поняла, что это правда, даже в отношении моей первой и наверняка пустяковой пленки. Он был слегка возбужден и нервничал, я же вообще не находила себе места от беспокойства. Сердце у меня ушло в пятки, как уже случалось давным-давно, когда наступало время сдачи экзамена, который был для меня очень важен, или когда в класс входил мальчик, к которому я была неравнодушна.

Тео отвернул крышку. Внутри, покрытая слоем воды, свернулась спиралью моя пленка. Он добавил туда щепотку порошка, который назвал увлажнителем, вытащил спираль и снял пленку, аккуратно придерживая ее пальцами за кромку, как будто разворачивал ленту в магазине. Потом он поднес пленку к свету, чтобы я могла взглянуть на то, что получилось.

Естественно, снимки были крошечными, как и все остальные негативы, которые я видела до сих пор. Но эти все-таки отличались от прочих, потому что оставались неразрезанными, на одной скручивающейся ленте, да еще и мокрые вдобавок. Четкие нежно-фиолетовые тени и черное небо, деревья, и колонны, и окна, и лица, запечатленные с каждым щелчком затвора, закручивающиеся спиралью и спрыгивающие с пленки один за другим, так что расстояние и время между ними спрессовалось в простые светлые мазки пустоты.

Я попросил консьержа Пермеке, чтобы его супруга нашла в моих вещах порошок коры хинного дерева и приготовила для меня лекарство. Несмотря на сотрясавшую мое тело дрожь, я стянул с себя одежду и даже сумел отстегнуть протез. Но лихорадка набросилась на меня с такой силой, что мои зубы выбили дробь на кромке стакана, и жидкость пролилась на рассеченную губу, отчего та заныла еще сильнее. Мне хотелось только одного – лечь и уснуть, но дрожь сменилась конвульсивными подергиваниями, как будто все мое тело, мои живые и утраченные конечности стремились вырваться из ледяных объятий лихорадки, стряхнуть с себя костлявые холодные пальцы, которые вцепились в мои плечи, лодыжки, руки, живот, внутренности.

Супруга консьержа оказалась верна своему слову и пришла точно в назначенный час, чтобы дать мне еще порцию лекарства, а также предложила передать записку Катрийн, поскольку все консьержки на улице прекрасно знали, что происходит в домах друг друга. Я решил, что все уже устроилось и я смогу справиться с жаром, который непременно последует. Но очень скоро, когда меня охватил настоящий адский огонь, выяснилось, что я в очередной раз ошибся.

Я оказался в эпицентре урагана. Это были благословенные несколько минут покоя, время, отпущенное для того, чтобы я, ослабевший и измученный борьбой, смог перевести дух и выпить глоток воды. Я еще сумел заметить, что за окном спустилась ночь, а вечерняя стража вышла на улицы, выкрикивая часы. Каким же глупцом я был, полагая, что победил! Хотя раньше мне это всегда удавалось… Я проглотил еще немного горького порошка, запил его вином и провалился в трясину жаркой и душной лихорадки. Я вдыхал яд, тонул, мне не хватало воздуха.

А в темной и мрачной глубине болота передо мной вдруг возникло лицо, но не совсем лицо, без глаз и губ, лицо святого Луки, улыбающегося мне сквозь дождь, который омывал его, липкий и тягучий, как кровь. И еще мне явился святой Иоанн, который больше ничего не сможет написать, потому что лишился обеих рук.

Густой воздух облепил меня подобно туману, который висел над Сан-Себастьяном, – промозглый, жаркий, душный, пропитанный всем тем, что принужден был скрывать. В забытьи лихорадки я увидел девушек: Мерседес, вспотевшую от ночных трудов, пытавшуюся смыть поцелуи, прикосновения и семя бесчисленных мужчин со своего тела, которое больше не было молодым, и Иззагу, плачущую над своим разбитым в кровь лицом. Я вышвырнул на улицу негодяя, который так поступил с ней, но вылечить ее лицо я не мог. Мужчина тоже ломается очень легко, вываливая на землю свою маленькую жизнь: хлеб, мясо, молитвенник, дневной рацион воды. И его тоже нельзя починить.

Я не сознавал, то ли это я тону, то ли трясина засасывает меня, поднимаясь все выше. Она шипела, тяжело колыхалась, вздымалась волнами подобно огню в окне церкви, который мне довелось повидать, когда я был еще мальчишкой. Я не спал, но и кошмара, который могло бы прогнать восходящее солнце, не было. Перед моими глазами рушились скалы, пылал огонь, горело клейменое железо. Я видел, как раскаленное докрасна копье вонзилось в рот какого-то мужчины, проткнув его насквозь. «Это будет продолжаться вечно, – говорила матушка Мальпас. – Господь отдаст грешников сатане. Спасутся только праведники, а грешники, подобные тебе, Стивен, будут вечно гореть в аду». Викарий написал мне, что дом ее сгорел и она погибла в огне в страшных мучениях; перед смертью она кричала, что ее прокляли. Я получил это письмо в школе, единственное письмо в тот год, и так в нем и было сказано. Тогда же Джесс убила крысу в амбаре фермера Винни. Джесс – это собака Пирса. У нее было сердце воина, и мы все хотели походить на нее. Но умирающая крыса изловчилась и ухватила Джесс за морду. Она вцепилась в нее зубами и не выпускала. Я схватил палку и бил до тех пор, пока от крысы не осталось кровавое месиво на полу. Но Джесс тоже умерла, и тело ее, которое мы похоронили, явилось мне сейчас в ядовитом дурмане лихорадки. Земля отторгла ее трупик, как каждую весну поле боя под плугом отдает кости под Фермопилами, Таутауне и Мальплакетом. И черепа скалятся на пахаря пустыми глазницами, и никто не знает, кому они принадлежали ранее, потому что теперь там поселились черви и темнота.

Пушки смолкли – и наши, и их. Воцарилась тишина. Мы не должны выдать свое местоположение наблюдателям на стенах. Мы просто ждем, зная, что грядет. Потом раздается команда к наступлению. Стройными рядами, как на параде, мы движемся вперед в тишине и молчании.

В темноте первые ряды натыкаются на палаши и гвозди, торчащие в бреши. Мы не можем ворваться внутрь и становимся легкой добычей для французов. К тому моменту, когда мы прекращаем попытки прорваться и отступаем, земля усеяна мертвыми телами. Возвращение, переформирование из тех, кто еще остался, и снова движение вперед, на бойню.

Мы больше не думаем, мы просто неспособны думать. Мы рвемся вперед, не обращая внимания на живые бомбы, конечности и мозги, разбросанные на нашем пути, не чувствуя вони черного пороха и свежей крови. Я перешагиваю через тела солдат, которых привел к бреши. Мы движемся вперед, и пушечное ядро отрывает голову у кого-то, кто идет рядом со мной. Солдаты смыкают строй, не замечая зубов и осколков черепа, впившихся в нашу собственную плоть.

Чья-то нога ударяет меня по щиколотке, и я слышу умоляющий голос: у бедняги нет руки, чтобы вцепиться в меня. Вода? Ее у меня нет. Это друг, с чьей красавицей женой я недавно танцевал. Я не должен тратить на него пулю, хотя он умоляет меня об этом. И при свете кровавого зарева, что встает над нашими головами, являя картину окружающего мира, я вижу, как его кишки вываливаются наружу.

 

I

Мой дорогой майор Фэрхерст.

С большим сожалением узнали мы от консьержа, что вы серьезно больны. Мистер Барклай и сестра присоединяются ко мне в пожеланиях скорейшего выздоровления от недуга. Я искренне надеюсь, что вам был обеспечен хороший уход и что вы не преминули бы обратиться к нам за помощью, если бы мы могли вам ее оказать.

По нашему адресу вы можете заключить, что, идя навстречу пожеланиям супруга избавить меня от шума и летней жары Брюсселя, мы сняли дом, Шато де л’Аббайе, здесь, в Эксе. Мы прибыли только вчера и рассчитываем пробыть здесь три месяца. Если бы мы имели возможность проконсультироваться с вами в данном вопросе, то с радостью бы так и поступили, но мистер Барклай сам очень тщательно обговорил с владельцем все подробности найма. Я уверена, что вы согласитесь со мной в том, что мы устроились очень удобно и удачно, в глубине чудесного сада, достаточно близко от почтовой дороги, поэтому поездка в город занимает очень недолгое время.

Это возвращает меня к главной цели письма. Мистер Барклай и я были бы чрезвычайно польщены, если бы вы смогли приехать и оставаться с нами столько, сколько пожелаете, дабы поправить здоровье. Дом расположен в большом и тихом саду, в окружении фруктовых деревьев. Слуги, похоже, хорошо знакомы со своими обязанностями, так что мы, можно сказать, уже вполне устроились, и я с разумной долей уверенности могу полагать, что вам здесь понравится.

Разумеется, может случиться так, что ваши обязательства в городе не позволят вам остановиться у нас. В таком случае мы были бы в восторге, если бы вы смогли навестить нас в любое удобное для вас время; сейчас мы фактически предоставлены самим себе. Болеть на съемной квартире в июле представляется нам печальным уделом, и я от всего сердца надеюсь, что сумела убедить вас в преимуществах сельской жизни, свежего воздуха и домашней стряпни, вследствие чего вы сможете принять искреннее приглашение от своего друга

Генриетты Барклай.

Я позволил письму выскользнуть из рук и упасть мне на колени. Лихорадка оказалась намного более страшной и затяжной, чем когда-либо ранее, и я только-только начал поправляться. Сегодня был первый день, когда я сумел одеться, и сейчас сидел у холодного камина в мягком кресле, как называют его в Бельгии. Рядом со мной стоял протез, а окна были наглухо закрыты, чтобы предотвратить доступ Fair mauvais, как говорила мадам Пермеке. Действительно, судя по свинцово-серому небу и неистребимой вони большого города, проникавшей в мою комнату даже сквозь столь мощные оборонительные заслоны, она имела некоторые основания для того, чтобы называть воздух Брюсселя «плохим». Напротив, описание жизни в Шато де л’Аббайе, сделанное миссис Барклай, выглядело достаточно соблазнительным.

Я снова взял письмо в руки. До сих пор мне доводилось видеть ее почерк лишь на записках, сопровождавших щедрые посылки с фруктами или вином. Она писала очень красиво и разборчиво, в отличие от сестры, но мне почему-то показалось, что своей правильностью ее почерк напоминает тетрадь гувернантки, которая только учится правильно читать и писать по-английски. Мисс Дурвард, напротив, имела обыкновение писать торопливо и иногда небрежно, принося все и всяческие красивости в жертву содержанию. Я перечитал письмо еще раз и положил его поверх двух записок от Катрийн, потому что, хотя ради ее же блага я и запретил ей появляться у меня, Катрийн тоже слала мне свои наилучшие пожелания. Насколько я мог судить, она частенько второпях писала их в перерывах между актами. Получал я и небольшие передачи со сладостями и цветами, но здесь уже чувствовалась рука кузины Элоизы.

Собственно, только мысль о Катрийн удержала меня оттого, чтобы немедленно принять предложение миссис Барклай. У меня, естественно, были в Брюсселе друзья и знакомые, но никто из них, кроме нее, не был способен удержать меня здесь, хотя мне было сделано подобное предложение. Мои размышления прервал стук в дверь, вслед за которым в комнату вошла мадам Пермеке с подносом в руках.

– Ваш обед, месье.

Она с шумом поставила его на стол возле меня и отступила на шаг, спрятав руки под фартуком. На лице у нее было написано ожидание.

Запах тушеной баранины, поднимавшийся от тарелки, показался мне чересчур резким, и я отпил глоток лимонада, также принесенного Мейке.

– Благодарю вас, мадам Пермеке.

– Вам письмо, месье.

Я узнал почерк Катрийн на обратной стороне листка бумаги и поспешно взял его в руки. Но прежде чем я успел сломать печать, мадам Пермеке откашлялась и продолжила:

– Кстати, месье… То есть я хотела сказать, что Пермеке и я… Словом, мы надеемся, что вы наймете прислугу… э-э… в том случае, если соблаговолите остаться здесь, разумеется. Мы с радостью ухаживали за вами, пока вы неважно себя чувствовали, и вы, должна сказать, щедро вознаградили нас за это. Но я не могу уделять вам столько внимания, как прежде. Да это и не входит в мои обязанности, честно-то говоря. Я уже не так молода, а моя помощница Мари-Анж отправляется к сестре помогать собрать урожай… – Она умолкла, скорее для того, чтобы перевести дух, нежели потому, что исчерпала все доводы.

– Разумеется, мадам Пермеке. Я немедленно займусь этим. Впрочем, может случиться так, что на несколько недель я отправлюсь погостить к своим друзьям в Экс.

– О, глоток свежего деревенского воздуха пойдет вам на пользу. Иногда мне кажется, что лучше бы я осталась в своем местечке От Фанье и не позволила Пермеке уговорить себя. В большом городе женщина быстро перестает быть женщиной. Но он истинный горожанин и никак не мог взять в толк, что я собираюсь делать среди холмов и коров. Как быть с комнатами, месье, вы хотите оставить их за собой? В противном случае я должна буду уведомить владельца, что вы съезжаете.

– О да, думаю, я оставлю их за собой. То есть если все-таки решусь уехать.

– Очень хорошо. А сейчас пообедайте.

Желание прочесть письмо от Катрийн оказалось намного соблазнительнее тушеной говядины, и я в нетерпении сломал печать на ее записке.

…Cheri,как ты себя сегодня чувствуешь? Я только что получила известие, что репетиция отменяется. Если позволит состояние твоего здоровья, мы с радостью приглашаем тебя на чашечку чая после полудня. Я так по тебе соскучилась!

К.

Нацарапав согласие на листке бумаги, я звонком вызвал Мари-Анж, чтобы она отнесла мою записку через дорогу, а сам принялся за тушеную баранину.

Мне понадобилось изрядное количество времени, чтобы умыться и привести себя в порядок, поскольку пальцы мои все еще двигались медленно и неуклюже. При малейшем усилии мне грозило головокружение, а поскольку я сильно исхудал, то протез болтался на ноге, так что я более обычного был рад иметь в своем распоряжении тросточку, а также тому, что расстояние до апартаментов Катрийн было невелико.

Мне показалось, что в лице у нее появилась некоторая бледность, она похудела за ту неделю, что мы не виделись. Я отвесил ей поклон, о чем сразу же пожалел, потому что у меня закружилась голова, и церемонно пожал руку кузине Элоизе, которая отпустила Мейке и уселась перед чайником.

– Ну, как вы себя чувствуете, дорогой месье комендант? – начала она. – Мы были буквально шокированы сообщением о том, что вы заболели. Катрийн чуть не сошла с ума от беспокойства, но я сказала ей: «Коменданту Фэрхерсту наверняка будет обеспечен хороший уход, помяни мои слова. Он не чужой здесь, в Брюсселе, и Пермеке славные люди – они помогут ему».

– Действительно, они были очень добры ко мне, – откликнулся я.

– Но это девчонка Пермеке сообщила, что вскоре вы намерены нас покинуть. Видите ли, Мейке была занята, так что мне пришлось открыть дверь самой. Вы не должны думать, будто у меня есть такая привычка, обычно я редко это делаю. Во всяком случае, как я уже говорила, вы намерены оставить Брюссель? – не умолкала кузина Элоиза. – Прошу вас, попробуйте пирожное. Я уверена, вам необходимо подкрепиться, чтобы набраться сил.

Я поднял голову от тарелки, на которой были уложены лучшие пирожные, какие только способен испечь кондитер-француз, и увидел, что Катрийн не сводит с меня глаз.

– А что до этого, то ничего еще не решено, – быстро сказал я. – Я получил приглашение только сегодня утром и еще не знаю, приму ли его.

– Приглашение? – спросила Катрийн.

– Чета Барклаев сняла виллу в Эксе, – пояснил я. – Чтобы миссис Барклай не страдала от жары. Она чувствует себя не очень хорошо. И, подумав, что и я могу нуждаться в отдыхе, они пригласили…

– Разумеется, – перебила она меня, не дослушав. И спустя мгновение поинтересовалась: – Ты поедешь?

– Простите меня, – заявила кузина Элоиза, с шумом поднимаясь из-за стола. – Я должна поговорить с Мейке. Совершенно забыла! Прошу вас, комендант, не вставайте, не надо.

Я с облегчением опустился в кресло, и, когда дверь за кузиной закрылась, Катрийн сказала:

– Бедная Элоиза! Она так старается не мешать нам. – Она помолчала, а потом снова спросила: – Итак, ты едешь?

– Нет, если тебе этого не хочется.

– Но ведь ты наверняка предпочел бы провести время с друзьями.

Я взял ее руку в свои, но даже столь пустяковый жест стоил мне немалых усилий. Катрийн позволила мне держать свою ладонь в моей ослабевшей руке.

– Полагаю, в моем нынешнем состоянии и при такой погоде пребывание в деревне пойдет мне на пользу. Или… Милая, я так рад видеть тебя, но я не обманываюсь на свой счет! От меня тебе будет мало толку как в качестве сопровождающего, так и… в другом смысле. Страх перед возможным возвращением лихорадки заставляет меня праздновать труса, каким, смею надеяться, я никогда не был перед лицом неприятеля.

– Труппа уезжает в Намюр на следующей неделе, – сообщила она.

– Так быстро?

– Да. По-моему, я говорила об этом несколько раз, Стивен.

– Прости меня, я потерял счет дням. У тебя много репетиций? Она убрала руку и налила себе еще чаю. Спустя несколько мгновений она сказала:

– А что ты будешь делать, если я отвечу: «Да, я буду очень занята»? Ты поедешь в Экс?

– Если ты будешь настолько занята, что мое пребывание в Брюсселе не принесет тебе пользы, тогда я приму предложение миссис Барклай.

– Тогда сделай это, Стивен, прошу тебя. Мы всегда можем писать друг другу.

– Это правда, и я с нетерпением буду ожидать твоих писем. Но ты уверена, что действительно хочешь, чтобы я поехал?

Она поднялась с места и резко поставила чашку на стол. Фарфор жалобно зазвенел. Она подошла к открытому окну, повернулась к нему спиной и оказалась в окружении муслиновых занавесок, безжизненно повисших в отсутствие малейшего дуновения ветерка. Она глядела на меня, и мне показалось, что лихорадка вновь выползает из своего тайного убежища: руки у меня задрожали, а тело охватил внутренний жар.

– А что будет, если я скажу: «Нет, у меня нет репетиций? Да и все пьесы, начиная с сегодняшнего дня и до самого закрытия, – это короткие, глупые, старые постановки, которые я могу сыграть с закрытыми глазами? Нет, я не хочу, чтобы ты ехал в Экс, я хочу, чтобы ты остался со мной?» У меня тоже есть гордость, Стивен! О да, уважаемые респектабельные люди не согласятся со мной! В конце концов, я всего лишь актриса, женщина, которая играет на сцене и выставляет себя напоказ за деньги. Почему же я должна ценить свое достоинство? Да, я выгляжу настоящей леди, почти такой же, как они сами, хотя в действительности ничем не лучше шлюхи. Как, разве я могу отказаться от мужчины, вместо того чтобы умолять его остаться? Но я поступлю именно так!

– Как ты можешь так говорить? – дрожащим голосом воскликнул я, стараясь заглушить звон в ушах. – Ты же знаешь, что я никогда подобным образом о тебе не думал! Ты… я всегда…

– Но ты не предложил познакомить меня со своими друзьями. И не предложил выйти за тебя замуж. То, что ты делишь со мной ложе, не является нарушением закона, но зато нарушает неписаные правила твоего мира. И потому ты молчишь.

Это была правда. Меня околдовали нежный изгиб ее стройной шеи, поворот головы, ее доброта, ее смех, ее карие глаза, поведение и игра на сцене. Я обожал эти ее черты, ее достоинства, может, даже любил их. Ее естественность и непринужденность, щедрость ума и тела были неотъемлемой частью ее мира, в который я вошел с такой готовностью. В то же время в мой мир ей доступа не было. Или я считал себя недостойным ее из-за увечья? Или полагал недостойной ее? Или же все-таки, несмотря на то удовольствие и даже восхищение, которое доставляло мне ее общество, я оберегал от нее свое подлинное «я», свое настоящее существование? Внезапно я понял, что не предложил ей занять место в своем мире потому, что оно уже было занято другой, занято любовью, которая была настолько совершенна и возвышенна, что я не мог, да и не хотел заместить ее плотскими удовольствиями или обычной дружбой.

Я молчал слишком долго. Катрийн отошла от окна. Муслиновые занавески потянулись за ее платьем, потом бессильно опали.

– Стивен, состояние здоровья требует, чтобы ты уехал из города. Гордость говорит мне, что я не могу припасть к твоим ногам и умолять остаться. Давай на этом покончим.

– Катрийн, пожалуйста… То, что мы чувствуем друг к другу… – Я попытался встать с кресла, но не смог и в изнеможении откинулся на спинку. – Катрийн…

– Я думаю, нам больше нечего сказать друг другу, не так ли? Я не могу бросить свою профессию. С таким же успехом я могла бы продать свою душу или ты – свои акры. Требовать подобной жертвы… от каждого из нас… было бы несправедливо… по отношению к тому счастью, которое мы с тобой познали.

Перед глазами у меня все плыло, но я все-таки увидел, что она пытается улыбнуться.

– Кроме того, – добавила она, – мне было бы смертельно скучно в Саффолке.

Лихорадка отступила, но во всем теле я ощутил ужасающую слабость, а в горле застрял комок. Потом я почувствовал, как, опустившись на колени, она взяла меня за руку.

– Милый, мне очень жаль. Я не должна была позволять отчаянию прорваться наружу. Мне следовало подождать, пока ты выздоровеешь.

– Прости, что я стал тому причиной. Ты имеешь полное право… на свои чувства, – с трудом выговорил я. – Очень жаль… что ты вынуждена страдать из-за меня. – Я накрыл ее руку своей. – Если я… Если наша связь причиняет тебе неудобства, ты должна сказать мне об этом. Клянусь честью, я сделаю все, что должен.

Она покачала головой. Похоже, ей тоже недоставало слов. Наконец она сказала:

– Это так на тебя похоже, Стивен. Спасибо тебе, но в этом плане я не вижу никаких сложностей. А злоупотребить твоей дружбой, которую ты искренне предложил мне… Знать, что ты предлагаешь свою руку только потому, что так велит честь… Словом, это совсем не то, чего я хотела бы. – Я сжал ее ладонь. Она закашлялась, но спустя мгновение добавила уже более спокойным тоном: – Ты весь горишь. Пожалуй, тебе лучше вернуться домой.

И сразу же, подобно больному и измученному ребенку, мне захотелось очутиться в ее объятиях, прильнуть к ее груди.

– Я бы предпочел остаться. Только если ты этого хочешь. Но если таково твое желание, то я уйду – ненадолго или навсегда…

Она подняла на меня глаза.

– Нет, пожалуйста, останься. – Она улыбнулась, и в голосе ее послышалась капелька прежнего веселья и беззаботности. – Но… я думаю, тебе лучше прилечь.

– Наверное, так действительно будет лучше, – сказал я и тоже улыбнулся. Пальцы мои прикоснулись к теплой, мягкой коже на внутренней стороне ее запястья. – Хотя мне бы не хотелось выглядеть дурно воспитанным в глазах твоей кузины. И я боюсь, что не… я сомневаюсь, что…

– Я позабочусь о тебе, – заявила Катрийн, поднимаясь и протягивая мне руку. – Все, что от тебя требуется, это прилечь.

Шато де л’Аббайе оказался небольшим очаровательным домиком, выстроенным из светло-серого камня во времена Людовика Четырнадцатого, в том французском стиле, для которого характерны строгие прямые линии, высокие окна и мансардная крыша. Он был назван в честь древнего монастыря, находившегося в четверти мили отсюда. Погода по-прежнему стояла жаркая и душная, так что в первый же вечер по прибытии я вышел в тенистый парк, чтобы посидеть в маленьком фруктовом саду, в дальнем его конце.

– Здесь намного приятнее, чем в парке! – воскликнула миссис Барклай, с живостью опускаясь за столик кованого железа рядом со мной. В руках у нее появились круглые пяльцы. Смена места жительства произвела в состоянии ее здоровья очевидные перемены к лучшему.

– Вы правы, тень здесь намного гуще, – согласился я, вновь устраиваясь на стуле, где я праздно сидел уже целый час, не удосужившись даже прочесть газету.

– О, дело не только в этом. Я никак не могу привыкнуть к тому, что здесь нет ни лужаек, ни раскидистых деревьев в парке, одни только посыпанные гравием дорожки да невысокие жесткие живые изгороди. А еще подстриженные липы, похожие на солдат, которые стоят по стойке «смирно», – пожаловалась она. Потом поймала мой взгляд, и мы рассмеялись. – Здесь все вокруг такое официальное, старомодное. Как будто ты совсем не в деревне. Здесь нет ничего природного и естественного, ничего живописного, ничего романтического. Должно быть, садовник ведет с природой непрестанную битву, чтобы парк выглядел именно так. И Тому здесь негде было бы играть!

Вспоминая собственное детство, я с любопытством поинтересовался:

– Вас действительно заботят такие вещи? Как и где он играет? Она кивнула головой.

– О да! Я хочу, чтобы он был в безопасности, но при этом свободно изучал окружающий мир. Вот чего я хочу для него в первую очередь. – Она перевела дух и продолжила: – Я знаю, что мои родители не оставят его без присмотра и с ним ничего не случится. Но надеюсь, что они предоставят ему и такую свободу. На этом зиждется моя забота и любовь. – Она устремила взор на соседнее дерево, как будто испытывала неловкость оттого, что заговорила со мной столь свободно и открыто. – Но только не здесь. Он разрушил бы тут все за неделю, причем без всякого злого умысла. Наверное, легче было бы построить здесь сооружения из дерева и зеленой материи, подобные сценическим декорациям, чтобы их можно было не только ремонтировать, но и перекрашивать.

Я улыбнулся.

– Кстати, спасибо, что напомнили. Как вам понравился «Тартюф»?

– О, очаровательное зрелище! Я уже давно собиралась поблагодарить вас за то, что вы устроили этот просмотр для нас, но вы заболели, а потом эта суета с нашим отъездом из Брюсселя… Короче говоря, мне до сих пор так и не представилось возможности выразить вам свою благодарность. Единственное, о чем мы сожалели, это о том, что вы не смогли присоединиться к нам. Люси особенно расстроилась. – Она склонилась над своим вышиванием и подцепила иголкой тонкую белую нитку. – Майор, ваше присутствие самым благотворным образом подействовало на нее. Мы с Люси очень любим друг друга, но я слишком глупа и невежественна, чтобы разделить ее заботы и тревоги. А вы способны на это. Кроме того, Джордж и она… Собственно, он совсем не глуп, но он… У него чересчур практичный склад ума. Он никак не может взять в толк, почему ее не волнует фасон платьев или почему она не гонится за красивым слогом. Или почему ему приходится трижды окликать ее, когда она рисует, но она все равно не слышит. Он твердо убежден, что она всего лишь дурно воспитана, хотя на самом деле она совсем не такая.

– Нет, конечно.

Она коротко рассмеялась.

– Представьте себе, им есть о чем поговорить, едва только речь заходит о бумаге! Они готовы часами обсуждать плотность и – как это называется? – прозрачность.

– Мне вас искренне жаль, миссис Барклай! – воскликнул я. – Должно быть, вам ужасно скучно в такие вечера!

– Теперь, по крайней мере, у меня есть законный повод отправиться пораньше в постель! – заявила она и смущенно отвела глаза. На щеках у нее выступил предательский румянец.

– Миссис Барклай, мы с вами давние друзья, – сказал я. – Ни за что на свете я бы не хотел смутить вас или поставить в неловкое положение, но позвольте выразить свое восхищение тем известием, которое я получил! Я искренне рад за вас обоих! Это вершина счастья, какого я только и могу вам пожелать.

Щеки у нее горели по-прежнему, но она сказала уже более сдержанно:

– Благодарю вас, майор. Я… Люси говорила мне, что рассказала вам обо всем, но я не была уверена, особенно из-за того…

– Из-за того, как мы с вами познакомились?

– Да, вы очень удачно выразились, – подтвердила она, вытягивая другую нитку. – Вы очень добрый и заботливый мужчина, майор, и я благодарна вам за… за ваши добрые пожелания. Надеюсь, что Люси…

– Хетти! – донесся до нас голос Барклая из парка. Миссис Барклай не спеша повернула голову.

– Джордж, дорогой! В Брюсселе, должно быть, ужасно жарко? А я как раз рассказывала майору, что Люси очень довольна тем, что он присоединился к нам.

– Еще бы, – заявил Барклай, пожимая мою руку. – Не вставайте, Фэрхерст, оставьте эти церемонии. Как ваше здоровье? Прошу прощения, что меня не было, когда вы приехали, но я рад вас видеть, да и выглядите вы не таким больным. У нас все в порядке, Хетти?

– Конечно. Люси отправилась рисовать после обеда, так что я отложила ужин до шести часов.

– До шести? А как же быть мужчине, который устал после целого дня, проведенного в шумном и душном городе? Хетти, таким способом ты не заставишь меня стать светским человеком.

– У меня и нет такого желания, Джордж. Я всего лишь хотела быть уверенной, что сегодня, в первый вечер, когда майор с нами, мы сядем за стол все вместе.

Я заметил, что Барклай взял себя в руки. Наконец он протянул:

– О да, это справедливо. Пожалуй, я пойду переоденусь. Она поднялась из-за стола.

– Прошу простить меня, майор. Я должна идти, чтобы проверить, все ли готово для ужина. Слуги достаточно расторопны, но это фламандцы, и я не очень уверена в том, что они правильно поняли мои распоряжения. Пожалуйста, не трудитесь вставать. Вам необходим отдых.

Это было чертовски точно подмечено. Даже наблюдение за тем, как пакуют мои вещи, а потом недолгая и недалекая поездка в экипаже до Экса изрядно утомили меня. Поэтому я с удовольствием остался сидеть на месте, глядя, как миссис Барклай оперлась на руку своего супруга, которому пришлось сопровождать ее на прогулке по парку.

Вероятно, я даже вздремнул немного после их ухода в пятнистой тени деревьев и в свежих зеленых ароматах фруктового сада. В полудреме меня охватило настолько сильное ощущение присутствия моей любви, что мне показалось, будто мгновение назад она выплыла из-за деревьев.

– Каталина! – окликнул я ее, но мне никто не ответил. Ответа не было, как не было его и раньше, хотя не раз с тех пор, как мы расстались в Бера, мне снились сумбурные, долгие сны, в которых мы бесконечно ссорились, чего никогда не было и не могло быть на самом деле. Подобные сны всегда заставляли меня еще острее ощущать тоску и одиночество. А когда наконец эти сны сменялись осознанием потери, умолкал и голос Каталины, уступая место равнодушному молчанию.

Я вытирал глаза, когда в ограде фруктового сада лязгнула металлическая калитка. Я увидел, что ко мне между деревьями направляется мисс Дурвард. Соломенная шляпка висела у нее за спиной, удерживаемая только ленточками-завязками, а юбки густо припорошила пыль.

– Мисс Дурвард! Надеюсь, вы нашли то, что хотели?

– О да! – отозвалась она, с размаху опускаясь в легкое кресло, которое освободила ее сестра. – Хотя, должна признаться, я вовсе не искала чего-то особенного. Скорее, мне было необходимо упражнение для мышц и глаз без необходимости поддерживать при этом беседу.

– Получается, вы не рисовали?

– А, вы имеете в виду тот предлог, которым я «угостила» Хетти за обедом? – Она вытащила из-за спины шляпку, которая изрядно помялась о спинку кресла. – Ну вот, она безнадежно испорчена. Я знаю, вы не будете чувствовать себя оскорбленным, если я скажу, что даже не брала карандаш в руки. Вы не знаете, Джордж вернулся?

– Да, примерно… Словом, уже некоторое время. – Она кивнула, но не сделала даже попытки подняться. – Мы ужинаем в шесть часов.

– И очевидно, это совсем не радует моего дражайшего зятя! – Она вздохнула и провела рукавом по лбу, оставив на нем следы пыли. – Полагаю, Хетти сказала бы, что я должна пойти переодеться.

– У нас еще есть время, – откликнулся я, взглянув на свои часы.

– Хорошо. – Она снова вздохнула и в упор принялась рассматривать маленькие зеленые яблоки на соседнем дереве. – Майор, я должна попросить вас кое о чем, и, надеюсь, вы… вы не подумаете… что… то есть… – Голос у нее сорвался.

Спустя мгновение я осторожно произнес:

– Наверное, будет лучше, если вы просто объясните мне, в чем дело.

– Да, конечно. Майор, я боюсь, что… В общем, с того времени, как Хетти нездоровится, Джордж стал искать утешения… в другом месте.

Я не стал делать вид, что не понимаю ее.

– Что заставляет вас думать так? Она медленно протянула:

– Честно говоря, я не уверена. Но с тех пор как мы переехали сюда, он стал бывать в городе намного чаще, чем можно было бы ожидать. А когда возвращается… его одежда пребывает в некотором беспорядке, я бы сказала. Это из разряда тех вещей, которые я не могла не заметить. Обычно он тщательно следит за своим видом.

– Полагаю, вы правы. – Я раздумывал над ее словами, одновременно прикидывая, что мне удастся обнаружить и о чем я смогу сообщить ей. – Я знаком с ним недостаточно хорошо, чтобы делать далеко идущие выводы. Так чего же вы хотите от меня? Он – хозяин этого дома, но… если я могу быть чем-то вам полезен…

– Ни за что на свете я не стала бы просить вас обмануть его доверие, если вы его заслужили…

– Я не являюсь его конфидентом, если вы это имеете в виду.

– …но я очень люблю Хетти и подумала… я не знаю, право. Я многое бы отдала за то, чтобы увериться, что ошибаюсь. Я бы не хотела показаться навязчивой, тем более вмешиваться не в свое дело… но я не могу оставаться в стороне и смотреть, как кто-то заставляет Хетти страдать. А ведь она может… Я не слишком разбираюсь в подобных вещах… Она может даже заболеть…

– Понимаю вас, – сказал я, в упор глядя на нее. – Я сделаю все, что смогу. И надеюсь, что смогу рассеять ваши сомнения.

– Благодарю вас, – отозвалась мисс Дурвард. Некоторое время она хранила молчание, водя пальцем по металлическим узорам стола, за которым мы сидели. – Знаете, я думаю, что ни за что на свете не выйду замуж! И мне почему-то нисколечко не жаль себя, хотя мать и Хетти сочувствуют мне. – Должно быть, на лице у меня отразилось недоумение. – Как бы Джордж ни пренебрегал ею, Хетти не может чувствовать себя свободной. Она обязана вести хозяйство и… подчиняться ему во всем, выполнять все его требования. А если таково будет его желание, то девять месяцев в году она будет пребывать в интересном положении, по окончании которого подвергнется смертельной опасности. Вспомните его первую супругу!

– Мне известно, что ваша сестра и Барклай заключили соглашение… В общем, короче говоря, она возжелала утвердиться. Так что речь о страстной привязанности не шла, – заключил я. – Но, мне кажется, вы к нему не совсем справедливы. Он заботится о вашей сестре и с любовью отзывается о Томе.

– О да, – ответила она, – и если мои подозрения окажутся необоснованными, в чем я от всей души уповаю на Господа нашего, то мне не в чем будет его упрекнуть. Подумать только, и это… Хетти ожидает такая жизнь, которую я ясно себе представляю… И это называется счастливым браком! Можно ли удивляться тому, что я отнюдь не горю желанием вступить в него сама?

– Вероятно, нет, – задумчиво протянул я, поскольку мне до сих пор не приходило в голову взглянуть на проблему с этой стороны. – Но ведь для женщины возможность иметь детей…

– Очевидно, вы правы, – сказала она, и внезапно лицо ее озарилось улыбкой. – Но быть теткой почти так же хорошо. И намного легче к тому же.

Я рассмеялся и снова взглянул на часы.

– По-моему, нам пора в дом. – Я нащупал рукой тросточку, с помощью которой поднялся на ноги. – Кстати, вы получали известия о Томе в последнее время?

– Да, естественно. Мать пишет, что он только и делает, что играет в гвардейцев, обороняющих замок Огмонт. – Мы пригнулись, проходя под низко нависшими ветвями яблони, и вышли на посыпанную гравием парковую дорожку. – Одна из служанок подала на него жалобу после того, как он, захлопывая заднюю дверь, прищемил ей палец. Понимаете, он тогда изображал капитана МакДоннелла, атакующего французскую пехоту.

– Охотно представляю, – сказал я. – Потери были серьезными?

– После того как вызвали хирурга и он облегчил боль, Тома убедили в том, что ему следует извиниться. А бедную девушку, в свою очередь, убедили забрать жалобу. Мать пишет, что испытала нешуточное облегчение, поскольку найти слуг в Чешире нелегко. На мануфактурах платят лучше, когда там есть работа, да и свободного времени у девушек намного больше, чем когда они работают прислугой.

– Больше свободы, – заметил я, – но меньше уверенности в завтрашнем дне.

В эту минуту на террасу вышла миссис Барклай, и в знак приветствия Люси замахала блином, в который превратилась ее шляпка.

Ночью разразилась гроза. Гром гремел так, что казалось, будто небеса готовы обрушиться на землю. В промежутках между раскатами за окном полыхали яростные вспышки молнии, и я от страха вжималась в кровать. Мне отчаянно хотелось, чтобы между мной и грозой было нечто более существенное, чем тоненькая простыня, холодная и влажная. На улице, создавалось впечатление, грохотала орудийная канонада, а при вспышках молнии вокруг сначала становилось светло, как днем, а потом темно, хоть глаз выколи. Но даже когда я закрывала глаза, свет проникал сквозь веки, только красный, как кровь, и мне по-прежнему было страшно.

Еще одна череда вспышек, и вдруг рядом с моей кроватью возникла маленькая фигурка с белыми волосами и темным лицом.

Похоже, он меня не видел. А потом на нас в очередной раз обрушилась темнота.

Кто-то потянул простыню на себя, и, дрожа от страха, я догадалась, что это Сесил. От него по-прежнему пахло теплой землей.

– Анна…

– Что?

– Мне это не нравится.

Я перевернулась на бок и приподняла край простыни.

– Мне тоже. Залезай сюда. Я принесу одеяло.

Он забрался в постель, а я вытащила одеяло из нижнего отделения платяного шкафа и бросила его на кровать. Оно было теплым и плотным. Потом я улеглась рядом с ним. Он свернулся клубочком и прижался ко мне спиной, я обняла его, и в эту секунду снова сверкнула молния. На этот раз пауза перед раскатом грома была короче, но дождя почему-то не было, просто раскаты жаркого сухого грома и холодные, беспощадные вспышки молний. Спустя какое-то время я почувствовала, как по щеке Сесила скользнула слеза и скатилась мне на руку.

– Не надо плакать, все в порядке, – сказала я, хотя и мне было страшно.

Я до сих пор боюсь грозы, но, по крайней мере, когда я была маленькой, мне не нужно было брести многие мили по темному дому, чтобы найти кого-нибудь из взрослых, кто мог бы обнять меня и прижать к себе. Иногда взрослых бывало двое, и я даже могла попытаться представить себе, что один из них – мой отец. А сейчас я говорила Сесилу те самые слова, что когда-то слышала от матери:

– Не бойся, гроза не причинит тебе вреда. Не плачь, я здесь, рядом. Все хорошо, я тебя не брошу. Я тебя не брошу, малыш.

Проснувшись утром, я не могла поверить, что ночью творились такие страсти. И только Сесила можно было счесть веским доказательством того, что все это мне не приснилось. Он лежал, по-прежнему свернувшись клубочком, сунув в рот большой палец, и его ресницы казались ослепительно светлыми по контрасту с загорелыми щеками.

Пошевелившись, я нечаянно разбудила его, и он пробормотал спросонья:

– Сюзанна?

– Это я, Анна, – сказала я. – Просыпайся, Сие, пора вставать.

– Был гром, – прошептал он.

Внезапно он сел на постели, проснувшись окончательно, и быстро соскользнул на пол. Простыня и одеяло упали вместе с ним, и по ногам у меня потянуло сквозняком.

– Да, но теперь он ушел, – ответила я и тоже встала.

– Анна! – послышался голос Белль. – Ради всего святого, что происходит?

Я принялась судорожно поправлять ночную рубашку. Она появилась в дверях, одетая в несвежий, застиранный халат грязно-розового цвета. На меня пахнуло перегаром.

– Сесил испугался грома. Вот он и пришел ко мне.

– Ты очень непослушный мальчик, – заявила она, подступая ближе, и я заметила, что глаза у нее в красных прожилках, а изо рта отвратительно пахнет кислым и вонючим перегаром после вчерашней выпивки. Руки у нее дрожали по-прежнему, и она покачивалась, как если бы дело было не только в спиртном.

Сесил оказался недостаточно быстрым, чтобы удрать, и стоял, прижавшись к стене и глядя на нее, как кролик на удава.

– Ты плохой мальчик. Немедленно ступай вниз и больше не смей так делать! Ты очень плохой мальчик!

– Нет, он не виноват! – возразила я. Теперь я закрывала Сесила собой, а между нами и Белль оказалась кровать. – Он просто испугался! Любой может испугаться грозы, особенно если он маленький. Он испугался и прошел через весь дом в темноте, чтобы найти меня. Я думаю, он поступил очень храбро. И он пойдет вниз только тогда, когда сам захочет. И еще я намерена искупать его! Кто-то должен сделать для него хотя бы это!

Воцарилась тишина. Потом Белль прошипела:

– Ну, ну, какая пламенная речь, моя девочка! А тебе не приходило в голову, что это мой дом и что я глава семьи? Говорю тебе, только я, и больше никто другой, решаю, что должно произойти здесь.

– Не тогда, когда это отвратительно по отношению к тому, кто намного меньше вас. Этого не произойдет никогда! – Я протянула руку к мальчугану позади себя. – И это не ваш дом. Это дом Рея. Пойдем, Сие, наберем для тебя ванну.

Он буквально приклеился ко мне, пока мы шли через комнату, и не сделал попытки отстать или вообще остаться. Я надеялась, что он не чувствует, как я дрожу.

– Не надейся, будто я не понимаю, что ты затеяла, девочка моя! – прокаркала Белль, когда мы проходили мимо, и я почувствовала, как Сесил в страхе сильнее вцепился в мою руку. Но между ним и ею была я, и находились мы от старухи в нескольких шагах. – Твоя мать рассказала Рею о том, что ты за штучка. Никакого представления о том, что хорошо, а что плохо, ты, глупая маленькая шлюха. А теперь ты пытаешься отравить его ум подозрениями по отношению к Рею и ко мне. Назло мне!

Я затащила Сесила в ванную и с грохотом захлопнула дверь. Заскочив в душевую кабинку, которой я обычно пользовалась, я заперла и ее.

– Я буду сейчас принимать ванну? – поинтересовался он, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

То, что сказала Белль, было неправдой. Но что подумает Рей?

– Может быть, но не сегодня, – ответила я. – Вероятно, нам следует подождать, пока дядя Рей скажет, что тебя можно купать в ванне.

– Но я хочу искупаться сейчас, – взмолился он. – Пожалуйста, Анна, могу я принять ванну? Сюзанна иногда купала меня, кругом были одни пузырьки. Я строил из них замки. Анна, пожалуйста!

А почему бы и нет? То, что сказала Белль, неправда. Она ошибалась. Все было совсем не так. Я знала это, и Сесил узнает, хотя, как я надеялась, никто его не будет спрашивать. И уж конечно, Рей не подумает так, если он вообще обращает на меня внимание, хотя бы немного. А Сесилу и вправду нужна ванна.

Я набрала ему самую большую, самую глубокую ванну с пузырьками, которую когда-либо видела в своей жизни. Когда я сняла с него футболку, на плече у него обнаружился свежий синяк, как если бы он упал с дерева или что-нибудь в этом роде. Потом я помогла ему залезть в ванну и дала ему мыльницу, чтобы он играл с ней, и еще две мочалки из фланелевой ткани и две палочки от леденцов, которые нашла в углу, и пластиковый контейнер из-под моей пленки. Я оставила его резвиться, пока мылась и переодевалась сама. Когда я вернулась, мыльница плыла по туннелю в пенной стене, на ней стоял мой пластиковый контейнер из-под пленки, в который он воткнул две палочки от леденцов. Сам же Сесил двигал коленями, создавая волны, не очень, впрочем, большие, чтобы не потопить импровизированный кораблик, и визжал от восторга.

Я вымыла ему волосы и помогла вылезти из ванны, хотя ему страшно не хотелось этого. Когда он обсох, я расчесала ему волосы своей расческой, одолжила одну из своих чистых футболок и наклонилась, чтобы вытащить пробку из ванны.

И внезапно он исчез. Мне показалось, что я расслышала топот маленьких босых ног по лестнице, но не была уверена в этом. Белль тоже нигде не было слышно. Такое ощущение, что Сесил устал от меня, ему надоело мое общество и он просто вышел за дверь и растворился в воздухе.

Я застелила постель, разложила свои вещи и спустилась в кухню, чтобы перекусить. Сесила не было и там. Под столом валялись палочки от леденцов, скрепленные клейкой лентой в форме треугольника или, может, пирамиды. Мне стало интересно, что это он задумал.

Затем я услышала стук входной двери, звуки шагов взрослого человека и внезапно вспомнила все, что наговорила мне Белль. А ведь всего несколько дней назад она заявила, что хочет начать все заново. Принять меня в свою семью. Кажется, это было так давно: я сидела на диване и размышляла, хочется ли мне становиться членом семьи, при условии, что этого захочет и Рей. Мне вспомнилась книга «Дети вокзала». Мне следовало бы знать, что ничего и никогда не выходит так, как хочется и как мечтается.

Я потерла нос тыльной стороной ладони, выскользнула из кухни через заднюю дверь и направилась к конюшне. В уголках глаз у меня закипали слезы.

Но на улице было так жарко, что к тому времени, когда я закрыла за собой калитку в заборе, слезы мои остыли и высохли. Я подумала о тех давних временах, когда забора здесь не было. Дом, конюшня, двор кишели слугами, лошадьми и собаками, работниками на полях, коровами и овцами. А среди них ходил Стивен и сознавал, что все это принадлежит ему: и люди, и животные, и земля, и постройки. Теперь-то я знала, что он был сиротой и солдатом – не имеющий крыши над головой, вечный скиталец, вежливый, обходительный, не испытывающий ни к кому привязанности, всегда стремящийся вперед, не задерживающийся надолго на одном месте. У него, в отличие от меня, не было даже матери, не было ни единого человека, которого он мог бы назвать родным. А вот у Люси Дурвард было все – большая семья, сестра, племянник и так далее, сидящие вокруг камина и слушающие занимательные истории. У него не было никого. Интересно, что он чувствовал, неожиданно превратившись в землевладельца, глядя по сторонам и зная, что отныне все это принадлежит ему: земля под ногами, поля и луга, дома из камня и дерева, пшеница и деревья? Что он при этом ощущал? Каково это: иметь место, которое можно назвать своим домом, которое принадлежит тебе и которому принадлежишь ты? Что касается меня, то я просто не могла представить себе, что когда-нибудь и где-нибудь буду чувствовать себя как дома.

Окажись Стивен сейчас здесь, рядом со мной, я, честно говоря, не была уверена, что у меня хватило бы духу расспросить его об этом.

Тео и Эва работали в студии, и повсюду валялись раскрытые папки. Эва опять надела свой халат с драконами.

– А, Анна, доброе утро, – приветствовал меня Тео.

– Я не была уверена, что понадоблюсь вам сегодня, вот и решила зайти узнать, – промямлила я.

– Какая сознательность. Готова работать даже по субботам! – шутливо воскликнула Эва. – Прошу прощения, мне следовало предупредить тебя, что по уик-эндам мы стараемся не работать. Когда работаешь дома, можно очень легко увлечься и позволить работе захватить тебя целиком. Но что же ты стоишь на пороге? Входи, сейчас будем пить кофе.

Эва поднялась наверх, чтобы переодеться, а Тео уселся на диван и закурил. Я уже знала, как управляться с кофеваркой, поэтому занялась приготовлением кофе.

– Вы слышали, какая сегодня ночью была гроза? – обратилась я к нему, включая таймер.

– Для Англии гроза была просто замечательной. Хотя и без дождя.

– Лучше бы был. Ненавижу такую погоду, серую и душную.

– Точно.

Когда я поставила кофе на низенький столик, он погасил окурок.

– Хочешь, сегодня утром напечатаем какой-нибудь из твоих негативов?

– Я думала, что по субботам вы не работаете! – удивилась я.

– Так это не работа. Мы с Эвой как раз говорили о книге и подбирали для нее материал, когда ты пришла. Но это не срочно. Мне бы хотелось научить тебя печатать фотографии.

– А мне бы хотелось научиться! – заявила я и положила ложечку сахара в свой кофе.

Пленка моя уже высохла, распрямилась и тускло поблескивала в свете ламп. Когда я, следуя указаниям Тео, разрезала ее на кусочки и положила полоски на рабочий стол, их края слегка царапались, подобно крошечным ноготкам, касающимся чьей-то спины. Потом он помог мне сделать контактную страницу, и вот мои снимки лежат передо мной, не убегающие нескончаемой чередой, а рассортированные, сгруппированные и промаркированные, как если бы мы выстроили дом с окошками из мгновений прошлого.

– Какой из них ты хотела бы напечатать?

Когда смотришь на негативы вблизи, большинство из них выглядят просто неинтересными.

– Вот этот, может быть, первый мой снимок Холла? Он… он единственный похож на настоящую фотографию. Как будто сделан специально.

Он помог мне навести резкость, сделать индикаторную полоску и все остальное. Оставив меня смотреть на фотографию, помещенную в закрепитель, он подошел к выключателю, чтобы включить лампы дневного света.

– Ну что, ты все еще думаешь, что он похож на настоящую фотографию? – поинтересовался Тео.

– Ага. Я имею в виду… в общем, я знаю, что особенно смотреть тут не на что. Он какой-то неясный, смазанный. Но… в нем как будто есть некий смысл.

– Так всегда бывает с обрамлением.

– Но ведь он не вставлен в рамку.

– Деревья и забор образуют обрамление вокруг изображения Холла, внутри самой фотографии. Они говорят: «Смотрите! Вот перед вами образ чего-то, что имеет смысл, имеет право на существование. Чего-то важного». Сейчас мы с тобой говорим о композиции. Ну как, будем печатать дальше?

На этот раз он не ушел, а стоял и смотрел, что я делаю. Один раз он протянул руку и поправил фокусировочную рамку, когда я склонилась над листом бумаги, и я почувствовала, как мои волосы коснулись внутренней стороны его руки. Он молчал почти все время, пока я не положила фотографию в закрепитель.

– Это и есть тот мальчик, о котором ты говорила?

– Да, – ответила я, встретив взгляд Сесила, когда он посмотрел на нас с фотографии. Тени залегли у него на щеках и под глазами, так что, глядя на него в красном свете, я решила, что именно они делают его похожим на самого себя.

– Еще одну? – предложил Тео, когда Сесил оказался в промывке.

Я приподняла контактную страницу за уголок. Он встал у меня за плечом и взялся за другой угол. На мгновение я расслышала его дыхание, хриплое, слегка затрудненное, но ровное. Я ощутила его присутствие у себя за спиной, почувствовала тепло его дыхания на голом плече, чуточку более прохладное в том месте, где была бретелька от топа. Я чувствовала, как неслышно приподнимается и опускается его грудь, обдавая меня то теплом, то прохладой его дыхания. «Я ощутила его присутствие, – внезапно подумала я, – всего лишь слабый запах его присутствия».

– Как насчет вот этого? – предложил он, показывая на снимок, где была видна колонна и окно. Это был один из немногих негативов, которые не выглядели бледными, унылыми, серыми или запятнанными чернотой. – Давай посмотрим на него под увеличением.

У меня ничего не получалось. Когда становились видны все выщербинки и царапины на колонне, отражения в окне получались серыми и расплывчатыми – слишком мягкими, заметил Тео. Когда мы распечатали снимок на бумаге большей плотности, колонна превратилась в бледный столб с одного краю фотографии, зато стали отчетливо видны отражения и волны, и даже рябь на оконном стекле. И еще сквозь него было видно, что кто-то стоит в коридоре.

– Итак, – обратился ко мне Тео, – что важнее? Детали колонны – текстура, округлость – или же тени и отражения в стекле?

Мы попробовали напечатать снимок еще пару раз, так что потом, когда он включил лампы дневного света, у меня заболели и зачесались покрасневшие глаза.

– Болит голова? – спросил Тео.

– Немножко.

– Ты еще не привыкла к химикатам. Пока оставим эти фотографии в промывке, а ты отправляйся на улицу, подыши свежим воздухом.

– Хотите, чтобы я здесь все прибрала?

– Нет, я сам все уберу, а потом оставлю снимки сохнуть. Гроза разбудила тебя, и, наверное, больше заснуть не удалось?

– Вроде того. Я, вообще-то, не люблю грозу.

– Бедная Анна! Лучше пойди отдохни.

Я направилась к двери. Не успела я коснуться ручки, как снаружи раздался громкий стук. Я подпрыгнула на месте от неожиданности.

– Входите! – крикнул Тео.

– Как у вас дела? – поинтересовалась Эва, когда я открыла дверь. – Тео, если вы уже закончили, я нашла контракт, который ты хотел посмотреть. – Тео кивнул. Она повернулась, чтобы уйти, но потом снова оглянулась: – Да, звонил Криспин. Я пригласила его на ужин. Анна, ты не хочешь присоединиться к нам?

Я углубилась в лес. Солнце наконец-то проглянуло из-за туч, и мне не хотелось возвращаться в Холл. Я никого из них не хотела видеть. Тео дал мне еще одну катушку пленки НР-4 и даже помог зарядить ее в фотоаппарат, но глаза мои уже ничего не видели. Такое впечатление, что сегодня утром они видели слишком много. Собственно говоря, я и сама чувствовала себя не совсем живой. И у меня болела не только голова.

От конюшни шла и другая тропинка, не в сторону дороги. В общем, она вела в противоположную от Холла сторону. Деревья стояли стеной, но были они высокими и тонкими, как будто исхудавшими от постоянного стремления к свету. Зато тропинка была видна отчетливо, так что я могла не опасаться, что заблужусь, и спокойно направилась по ней, не оглядываясь назад. Земля под ногами была твердой, утоптанной, по обеим сторонам тропинки бугрились корни, над головой сплетались ветви, почти не пропуская света. Тропинка начала заворачивать влево, и я обратила внимание на то, что шум с дороги становится все слабее. А потом за деревьями я увидела холмы, вышла на опушку и оказалась на обрыве, поросшем травой. Внизу простирались поля цвета меда с черными контурами изгородей и раскидистыми одинокими деревьями, похожими на гигантов-охранников.

Солнце безжалостно пекло, и я присела на траву. Здесь она выросла достаточно высокой, к тому же пряталась в тени деревьев, так что не успела высохнуть. Ступни и лодыжки словно погрузились в прохладную воду, и мне показалось, будто солнце не стремится сжечь именно меня, оно просто существует само по себе, и все.

Было очень тихо, и в тишине ощущалось присутствие вещей и событий, которые еще не произошли, людей, которых вроде бы и не было, как будто в тени притаились ожидающие их укромные уголки. «Должно быть, Стивен тоже стоял здесь, – лениво подумала я, – стоял и смотрел на тугие колосья пшеницы и вслушивался в жужжание пчел». Я вспомнила, что он писал что-то об урожае, о том, что добился большего, чем даровала ему судьба, о том, что сделал добро из зла, – потому что ему больше не из чего было его сделать.

…Воздух был кристально чист, и лучи заходящего солнца только начали подсвечивать розовым и золотистым светом облака, зацепившиеся за вершины гор. И внезапно я понял, что, не сделав ни единого шага и не отсчитав ни секунды, я, тем не менее, оказался в другом мире, который существовал параллельно моему собственному…

Я представила себе то, о чем он писал – что он видел собственными глазами, – так ясно и живо, как если бы он сидел рядом со мной. Внезапно я поняла и то, что он имел в виду. Это было место, которого он никогда не видел ранее, какой-то другой мир, и тем не менее он чувствовал себя в безопасности, ничуть не боясь заблудиться и потеряться.

Спустя какое-то время я решила прилечь, так что мое лицо оказалось в окружении зеленых травинок, пахнущих лесом. Я смотрела, как вверх по стебельку карабкается муравей, а высоко надо мной, в синем небе, пролетает столь же крошечный самолет. Я ощущала умиротворение и какую-то внутреннюю чистоту и спокойствие. И так же, как и Стивен, я не боялась потеряться и заблудиться. Вокруг меня буйствовали ароматы, я слышала все, но при этом не спорила ни с кем, не принимала никаких решений, не злилась и не грустила. Не чувствовала я себя и опустошенной. Во мне жило лишь ощущение чистоты и спокойствия.

Во время одной из своих прогулок мисс Дурвард набрела на руины аббатства Камбре и за ужином выразила желание узнать побольше о том, как и когда возникли эти сооружения.

– Судя по останкам, я бы сказала, что они относительно новые – им не более ста лет. А вот сам фундамент выглядит очень древним.

– Без сомнения, рисунки зданий аббатства можно отыскать в какой-нибудь книге, – заметил я, потягивая бургундское. – Вероятно, что-нибудь можно найти и в лавке, в которой я купил для вас карту Ватерлоо.

– Замечательная мысль! – воскликнула миссис Барклай.

Состояние ее здоровья и настроение продолжали улучшаться. Мерцание свечей добавляло блеска ее глазам, а дневной свет, все еще проникавший в комнату сквозь высокие окна, окрашивал ее щеки нежным румянцем. Я вдруг понял, что могу восхищаться ею, не испытывая при этом ни малейшего сожаления и уколов ревности.

– Может быть, тебе стоит заглянуть туда, Джордж, когда будешь в городе в следующий раз?

– Охотно, – отозвался тот.

Пока дамы вставали из-за стола, чтобы перейти в гостиную, я рассказал ему, как найти лавку, и, вернувшись на следующий вечер, он уверил меня, что безо всякого труда нашел рекомендованное заведение.

– Вот твоя книга, Люси, – сказал он, вручая ей большой плоский пакет.

– Большое спасибо, Джордж, – воскликнула она и положила сверток на колени.

Мы сидели на террасе в ожидании, пока нас позовут ужинать, и я наблюдал за нетерпением, отразившимся на ее лице, пока она развязывала тесьму, обернутую вокруг пакета, и разворачивала коричневую бумагу.

– О да! – произнесла она и более не добавила ни слова. Миссис Барклай подалась к ней, чтобы взглянуть на книгу.

– Какая очаровательная вещичка! – заявила она. – Эти древние здания, они такие живописные! Все эти стрельчатые окна, каменные средники и плющ. А маленькие монахини… Вы только взгляните на их головные уборы! Но как безнравственно было со стороны… Как вы сказали, майор, кто разрушил их?

– Революционная армия.

– Как они могли так поступить? А ведь новые здания они пощадили, а выглядят те такими скучными и неинтересными!

– Джордж, вы обязаны сказать, сколько я должна вам за книгу, – обронила мисс Дурвард.

– О, ровным счетом ничего, дорогая моя Люси! Считайте это сувениром на память, – беззаботно откликнулся он. – А ваша типографская лавка – очень занятное местечко, Фэрхерст. Я рад, что Люси попросила меня заглянуть туда.

В тот вечер он выглядел каким-то экспансивным и даже несдержанным, и я заметил, что мисс Дурвард не сводила с него глаз даже после того, как слуги объявили, что ужин подан.

Позже, когда мы неспешно потягивали портвейн – Барклай заявил, что от бельгийского пива его клонит в сон, и в конце концов пристрастился к вину, – он сказал:

– Да, в самом деле замечательное место, этот ваш магазинчик гравюр и эстампов. Вы часто в нем бываете?

– Я приобрел там несколько безделушек. А в те времена, когда подвизался в роли гида, рекомендовал его своим клиентам.

– Понятно. Держу пари, они нашли то, что искали. И не только, – обронил он. – Они показали мне несколько чертовски симпатичных фотографий.

– Фотографий?

– Да, фотографий актрис. Я имею в виду не те дешевые раскрашенные рисунки, а несколько снимков настоящих актрис. В лавке больше никого не было, так что у хозяев было время продемонстрировать мне свою коллекцию. Я видел снимки и других молодых женщин.

– Понимаю, – ответил я и осушил бокал, чтобы скрыть обуревавшие меня чувства.

Дело было не только в Катрийн, которая не заслуживала подобного к себе отношения, равно как и ее коллеги. Тем не менее я не мог выразить свое возмущение из опасения, что у Барклая могут возникнуть подозрения, опровергать которые мне не хотелось. Не было у меня и желания вообще поддерживать разговор на эту тему, хотя я часто направлял джентльменов, холостых и женатых, в магазины, где они могли найти подобные картинки, и даже сообщал им адреса домов, где они могли живьем встретиться с дамами высшего света и полусвета. Мужчины состоят из плоти и крови, как я имел неосторожность написать однажды мисс Дурвард. С другой стороны, если Барклай намеревался довериться мне, я смогу узнать кое-что из того, о чем мы разговаривали с мисс Дурвард. Но я понимал, что тогда не смогу поделиться с ней полученными знаниями, этого не позволит моя честь и заодно чувство неловкости. Я увидел, как его рука потянулась к графину с вином, и поднялся, хотя и не так ловко, как хотелось бы, поскольку после перенесенной лихорадки я быстро уставал. И чем сильнее болела моя здоровая нога, тем острее ныла та, которой я лишился.

– Может быть, нам стоит присоединиться к дамам?

Моя хитрость удалась, и он отдернул руку.

– О да, как пожелаете.

Когда я открыл дверь в гостиную, миссис Барклай повернулась ко мне:

– Ага, сейчас мы спросим у них самих.

– Спросите у нас о чем, миссис Барклай?

– Может быть, сначала чашечку чаю, майор? Мы хотели бы знать, может ли что-нибудь заставить вас уйти в монастырь.

Я попытался заговорить, но не мог найти нужных слов. Видя мое замешательство, мисс Дурвард указала на резную каминную полку, на которой установила эстамп.

– Мы говорили об аббатстве и размышляли о том, согласится ли кто-нибудь отгородиться от всего мира, запершись в таком месте.

Прошло несколько мгновений, прежде чем я смог сформулировать достойный ответ.

– Я могу лишь заметить, что в те времена у многих не оставалось иного выбора, – сказал я, с величайшей осторожностью принимая чашку с чаем. – Их отдавали в монастырь еще детьми.

– Какой ужас! Как могла мать решиться на такой поступок? – воскликнула миссис Барклай.

– А как насчет взрослых мужчин и женщин? – поинтересовалась мисс Дурвард. – Что толкает их на подобный шаг?

Миссис Барклай налила чашечку чаю для супруга.

– Если их воспитали в католической вере, то такой поступок не выглядит чересчур уж странным. Церковь к тому времени уже запустила свои лапы в их души. Но оказаться отрезанным от всего мира!

– Может быть… – начал я. Все повернулись ко мне. Чай несколько взбодрил меня, поэтому я отважился продолжить: – Принадлежать к сообществу, где все упорядочено, где известны все правила и разработаны принципы управления и подчинения… Очень удобно и комфортно знать свое место в этом мире. Особенно если раньше у вас не было места, которое вы могли бы назвать своим, – если вы не имели настоящего дома, даже когда были ребенком.

Миссис Барклай задумчиво кивнула головой, соглашаясь, но мисс Дурвард пылко возразила:

– Но ведь оттуда невозможно сбежать!

– Если вас одолевает стремление оставаться свободным, то пребывание в таком месте, без сомнения, стало бы для вас невыносимым, – заметил я. – Но жить в обществе – значит, разделять его интересы, чаяния и нужды, а даже обществу нужны правила, которые бы регулировали его жизнь. Вероятно, армию можно счесть крайним примером подобного подчинения, но вспомните дома бегинок, которые мы с вами видели в Мехелене. Сопричастность с умами и душами, живущими и мыслящими также, как и вы сами, можно счесть неоценимым достоинством и преимуществом, и, пожалуй, для женщин – всех слоев общества – это еще более существенно, нежели для мужчин. Если кому-либо не повезло настолько, что он не смог обрести подлинное счастье в жизни…

Перед глазами у меня встали образы девушек, с которыми я делил кров в Сан-Себастьяне, – Мерседес, Иззаги и прочих, которым общество отказывало в праве на существование. Тем не менее они считали себя женщинами и действительно оставались ими. Они жили дружно, смеялись и подшучивали друг над другом, хихикали и плакали, вставая на защиту друг друга, когда какой-нибудь мужчина причинял им боль, делились нарядами и залечивали раны. Рука у меня все еще дрожала, когда я опускал чашку на стол.

– Монахини сбегают из монастырей, – заявил Барклай, – только в объятия мужчин, и тогда любовники отправляются в Гретну, где могут обвенчаться без всяких документов. Или еще дальше.

– Или же они убегают от мужчин, когда уходят в монастырь, – обронила мисс Дурвард. – От принудительного замужества, от жестокости, от предательства…

– Бегство от трудностей представляется мне трусостью, – заявила миссис Барклай. – Человеку должно быть свойственно сражаться, чтобы добиться лучшей доли. Если только при этом не возникает угроза жизни, естественно.

– Опасность для жизни может и не принимать форму насильственной угрозы, – возразил я, и голос мой прозвучал неожиданно хрипло, так что мне пришлось сделать глоток чаю, прежде чем я смог продолжать. – Да и вообще, у людей может не оказаться выбора. Мир и общество поворачиваются спиной к таким женщинам, не имеющим отца, брата или супруга. Как же можно презирать… Как мы можем презирать несчастную, если она жаждет удалиться в такое место, где ее примут, накормят и оденут? Туда, где она может рассчитывать на некоторое довольство собой и жизнью, даже на дружбу? Мы, ведущие свободную и комфортную жизнь, просто не имеем права обличать и обвинять тех, кому общество не желает протянуть руку помощи, за то, что они готовы принимать ее там, где она им протянута.

– Бедняжки, – вздохнула миссис Барклай. – Вы совершенно правы, мы не можем судить о том, чего не знаем. Дорогой майор, могу я предложить вам еще чаю?

Вероятно, будучи серьезно ослабленным болезнью, я еще не мог вполне контролировать себя. Как бы то ни было, это совершенно обычное предложение сумело сделать то, чего не смогли совершить образы высоких стен и безликих и безголосых монахинь: защитные бастионы рухнули, и у меня более не осталось сил, дабы сдерживать свои эмоции. Я еще выдавил какое-то извинение, поднимаясь с места, но голос выдал меня, дрогнув, и мне ничего не оставалось, как устремиться на террасу к двустворчатым окнам, доходящим до пола, и выйти в парк. Я даже не оглянулся.

Темноту нельзя было назвать кромешной, потому что, хотя солнце и село, взошла луна. Но ее холодный, белый свет дробился в ветвях яблонь, а я в спешке полагался на свой протез также безоглядно, как полагался бы на здоровую ногу, вот и упал дважды. И только добравшись до калитки в дальнем конце сада, я наконец остановился, бездумно и бесцельно разглядывая лужайку и темнеющие в дымке поля, луна над которыми только-только освободилась из объятий раскидистого вяза.

Воздух был абсолютно неподвижен. Я чувствовал себя разбитым и опустошенным. Душа моя надрывалась от этой пустоты, даже боль от раны показалась бы долгожданной и благословенной. А если бы страстное томление каким-то чудом можно было облечь в плоть и кровь, то я бы услышал, как длинная трава с шелестом сминается под ногами Каталины. Я бы ощутил тепло ее прикосновения, уловил бы ее негромкий, глубокий голос.

Querido? De que te pensas?

Ну почему, почему она не придет ко мне? Даже сейчас я помнил аромат ее кожи. Губы ее были темными и сладкими, а на плече родинка, которую я любил целовать. Я помнил, как прикасался губами к самым сокровенным уголкам ее тела, которые она безоглядно вверила нашей любви и где зародился тайный плод нашей страсти. Нет, это решительно невозможно. Я никогда в это не поверю. Раз у меня хватало сил желать, чтобы она оставалась со мной, она непременно придет ко мне.

В ночной тишине до меня отчетливо донесся приглушенный стук колес экипажей, кативших по дороге на Брюссель. Потом наступила тишина. Вокруг царили безмолвие и неподвижность, и можно было подумать, будто я смотрю на гравюру на дереве. Яблони и ограда обрели угольно-черный оттенок, а освещенные луной стебли кукурузы, ветви деревьев и камни казались вырубленными из темноты. Отчего же свет не может явить мне маленькую фигурку моей любимой, которая бы искала меня и стремилась ко мне так же, как я стремлюсь к ней? Или, быть может, она не чувствует моего внимания, как было в самый первый раз, когда я впервые увидел ее? Ведь наверняка мои глаза в состоянии разглядеть ее, если только разум и сердце пожелают этого достаточно сильно.

Ко мне приближалась темная фигура, выгравированная силой моего желания на светлой полоске тропинки!

– Стивен?

Это была не она! Это была не моя Каталина. Моя страсть имела не больше силы, чем оставалось в моем изувеченном теле. В темноте ко мне по тропинке в шорохе шелка медленно приближалась Катрийн.

– Прости меня, – сказала она. – Я не хотела испугать тебя. Стивен, милый, ты здоров?

– Я подумал… – Ее рука была теплой, реальной, живой, и, охваченный горьким разочарованием, я выпустил ее. – Что… что ты здесь делаешь?

– Я направляюсь в Намюр, а Мейке узнала от мадам Пермеке, что на твое имя пришло несколько писем. Я собиралась попросить кучера передать их тебе, но потом увидела, что ты стоишь здесь, в саду. – Она протянула руку и коснулась моей щеки. – Скажи мне, милый, как ты себя чувствуешь?

Я не мог найти нужные слова, не мог говорить. Вовсе не ее я жаждал обнимать, целовать, любить. Мне нужна была другая!

– Стивен, ты болен?

Я постарался взять себя в руки.

– Нет, всего лишь устал. Мне лучше, но я еще не выздоровел окончательно. Прости меня, пожалуйста. Может быть, войдешь? – Я распахнул перед ней калитку.

– Благодарю тебя. – Она прошла в сад.

– Хочешь чего-нибудь освежающего?

– Нет, нет, уже слишком поздно, чтобы наносить визиты. Кроме того, мне не хочется ставить твоих друзей в неловкое положение. Да и уходить пора. У меня утром репетиция. Как тебе деревенская жизнь?

– Спасибо, я доволен, у меня все в порядке. Пребывание здесь идет мне на пользу. Ты говорила, что привезла какие-то письма?

– Ах да, прошу прощения. – Она достала их из ридикюля.

– Спасибо. – Я сунул письма в карман. Мне показалось, что это не более чем счета от лавочников.

– Стивен… – Она умолкла на полуслове.

В лунном свете она была просто невероятно красива. Перья на ее шляпке и гладкие темные волосы пышной волной обрамляли лицо и падали на плечи, губы слегка приоткрылись, богатый атлас платья призывно облегал высокую грудь. Я множество раз обладал этой красотой, когда Катрийн стонала от наслаждения в моих руках, но сейчас с таким же успехом мог смотреть на прекрасный портрет – комбинацию красок, цветов и холста, – поскольку не испытывал к ней ни малейшего влечения. Внезапно воспоминания о том, как я брал эту женщину, наполнили меня отвращением – не к ней, она была само совершенство, а к себе. Я испытывал отвращение к самому себе, как бывает с мужчиной, который укладывает в постель чистую, красивую шлюху, в то же самое время, как носит в сердце свою настоящую, но недостижимую любовь.

– Стивен… Я собиралась написать тебе из Намюра, но теперь, когда я здесь, с тобой, будет честнее, если… Короче, думаю, мы должны окончательно прервать наши отношения. Я не могу бросить свою профессию, а ты не можешь отказаться ни от своего положения, ни от своего прошлого. Есть слишком много того, что мы… что мы никогда не сможем разделить между собой.

В лунном свете она казалась бесконечно далекой от меня.

– Разумеется, если таково твое желание, – ответил я и отвесил ей легкий поклон. Я не чувствовал ровным счетом ничего. – Это было… да, восхитительно во всех смыслах. Но я всегда знал, что недостоин тебя.

Она сделала шаг ко мне.

– Нет. Дело не в этом, Стивен. Ты не должен так думать. А я-то считала, что вылечила тебя от подобных мыслей!

Она коротко рассмеялась, а я подумал, что, несмотря на то что мы столько времени провели вместе, она так и не поняла, что болезнь моя не поддается лечению.

Но потом я вдруг вспомнил, как в наш первый вечер вдвоем она провела пальчиком по моему лбу, разглаживая морщины.

– Ты сделала для меня больше, чем я считал возможным, – негромко сказал я. – Моя милая, славная Катрийн, я буду помнить о тебе до конца дней своих, и спасибо тебе за все. За это… и за все остальное. – Она так ласково улыбалась мне, когда я обнял ее, что я сам подивился своему недавнему отвращению. – Прошу тебя, поверь, что единственное, о чем я жалею в наших отношениях, так это о том, что они должны закончиться вот так.

– Все на свете заканчивается, – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Однажды ты сказал, что во время отступления лорд Веллингтон ни в малой мере не продемонстрировал присущий ему талант военного гения. Или, быть может, я поняла тебя неправильно. Без сомнения, мисс Дурвард способна цитировать главы и стихи Библии наизусть. Я не обладаю столь впечатляющими талантами, но достойное расставание все еще остается в моей власти.

Она развернулась, чтобы идти к калитке, и я поспешил за ней.

– Катрийн… милая моя…

Она остановилась, и я заключил ее в объятия. Я ничего не мог с собой поделать. Я так часто искал у нее утешения, что сейчас, когда нуждался в нем сильнее обыкновенного, не мог не прильнуть к ней снова.

Она на мгновение прижалась ко мне, а потом отстранилась.

– Пожалуйста, отпусти меня, Стивен. Даже актрисам не нравится, когда влюбленные расстаются в реальной жизни.

– Разумеется, – ответил я и распахнул перед ней калитку. Когда она проходила мимо, я уловил аромат ее духов. Она, пожалуй, удивилась не меньше меня самого, когда я снова обнял ее и поцеловал. Она ответила на поцелуй так, что во мне проснулись все прежние восторженные ощущения, затем оттолкнула меня и, прежде чем я успел последовать за ней, бросилась по тропинке к тому месту, где ее ожидал экипаж.

Я стоял и слушал, как хлопнула дверца кареты, как застучали колеса, унося ее вдаль. Я вновь ничего не чувствовал. Мне казалось, что эмоции последних минут нахлынули на меня и умчались прочь так быстро, что не задели душу. Я ощущал только глубокий, леденящий холод, который сделал меня бесчувственным к прочей боли. Повернувшись спиной к калитке, я оперся о нее, глядя в сад, где вдалеке за деревьями светился огнями дом. На террасе виднелась неясная, бледная и высокая фигура. Это была мисс Дурвард, и, пока я стоял и смотрел на нее, она начала спускаться по ступенькам.

– Я не помешаю вам, майор?

– Ничуть, – с трудом сумел выдавить я.

– Я несколько… обеспокоилась, когда в гостиной… когда вы рассердились или расстроились. Я не могла понять, что стало тому причиной. Прошу вас, поверьте, что никто из нас и в мыслях не держал обидеть вас.

Ко мне начали возвращаться хорошие манеры.

– Нет, конечно нет. Это были всего лишь воспоминания, разбуженные… этим чудесным видом, но воспоминания слишком давние, чтобы стоило предаваться им вновь.

– Эти воспоминания… они похожи на те, которые сохранились у вас после Ватерлоо? Я до сих пор не могу простить себе этого.

– Вы ни в коем случае не должны упрекать себя. Вы ни в чем не виноваты. А сегодняшний вечер не имеет ни малейшего отношения к моей армейской службе.

Она ничего не ответила.

Я не мог быть уверен в том, что она не видела Катрийн, и с этой мыслью ко мне вновь вернулась печаль. У меня заныло сердце, в горле застрял комок, и я не мог произнести ни слова.

Затем она сказала:

– Майор, я… я не имею привычки вмешиваться в чужую жизнь. Когда я попросила вас навести справки о Джордже, думаю, это был первый раз, когда я решилась на подобный шаг. И я прекрасно знаю, что, – она улыбнулась, – как говорит Хетти, большую часть времени я слепа и глуха, то есть слепа и глуха к мыслям и чувствам окружающих. Она говорит также, что меня не интересуют сердца людей, пока я могу рисовать их лица. Но теперь… Я должна сказать, что если… если вы хотите… – Голос у нее сорвался, но после минутной паузы она продолжила: – Иногда бывает полезно выговориться. Потом становится легче. И если это поможет, то я готова вас выслушать.

– Вы очень добры, – сказал я. – Но…

– Даже если вы хотите поговорить о леди, с которой я только что вас видела.

– Я должен извиниться…

– С чего бы это? – прервала она меня. – Немногие из нас готовы жить по правилам, которые установило для себя общество с помощью закона или морали. Я не… Некоторые установления я нарушаю ежедневно, хотя и ненамеренно. Но я нарушала бы их и сознательно, если бы не беспокоилась о чувствах своей семьи. И только хорошее воспитание скрывает тот факт, что и вам претит жить по чужим правилам. Да что там говорить, иногда даже Хетти восстает против диктата правил поведения и морали!

Я лишь улыбнулся в ответ.

– И, – горячо продолжала она, – если вы до настоящего времени не поняли, что меня очень трудно шокировать, то далеко не столь проницательны, как я полагала.

Я улыбнулся еще шире, но ничего не сказал, и спустя мгновение она протянула мне руку.

– Ни за что на свете я не стала бы обсуждать ваши чувства. Вам достаточно сказать лишь одно слово, и мы никогда более не будем возвращаться к этой теме. Но в наших письмах мы говорили о столь многом в жизни, что я чувствую… я вижу, что вы несчастливы.

Это была правда, но я отважно заявил:

– Напротив… Она перебила меня:

– Я не имею в виду ваше пребывание здесь. Хотя эта леди…

– Эта леди и я… – Она хранила молчание. – С этой леди меня ничто более не связывает. Мы расстались по обоюдному согласию. Хотя я обязан ей очень многим.

– Но даже в том случае, когда влюбленные расстаются столь мирно, – спокойно заметила она, – все равно остается сожаление о том, что между ними все кончено.

– Вы правы.

Я более ничего не добавил, и молчание принесло мне облегчение… От чего? Я не знал, но понимал, что это чувство стало возможным лишь благодаря вмешательству мисс Дурвард.

Спустя некоторое время она сказала:

– Прошу простить меня. Это не мое дело. Мне не следовало даже пытаться вмешиваться. Господь свидетель, мною руководили лишь самые лучшие побуждения!

– Нет, прошу вас, вы совершенно правы. Я действительно испытываю сожаление – большое сожаление… великую печаль из-за того, что закончилась дружба. Но она закончилась не потому, что она… – У меня не было сил продолжать.

– Тогда из-за кого?

Я взглянул на нее. На лбу у нее, между нахмуренными бровями, пролегла морщинка. Ее вовсе не обуревало желание услышать занятную сплетню или очаровательную историю о великой страсти и столь же великой печали – она всего лишь хотела помочь мне. На мгновение в моем сердце ожила надежда, что я смогу рассказать ей о тех днях в Бера и Сан-Себастьяне.

Но потом я покачал головой.

– Я не могу… Это было слишком давно. Простите меня. – Я повернулся в сторону дома и предложил ей руку. – Становится прохладно. Пожалуй, нам стоит вернуться.

Мисс Дурвард приняла мою руку, но еще долго молчала.

Я вернулась в бывшие конюшни в то самое время, когда туда подкатил Криспин Корднер на жалкой замызганной спортивной машине с опущенным верхом. Он помахал мне и вылез из своей самоходной коляски, держа в руках бутылку вина.

– Привет, привет, Анна! Чертовски рад вас видеть! – Мы пожали друг другу руки. – Они уже там?

– Наверное.

– Я приехал рано – пришлось сначала заехать к сестре, а потом я решил, что возвращаться домой нет смысла. Как вам живется в Холле?

– Нормально, – ответила я. – Стараюсь бывать там как можно меньше.

– О Боже, неужели все так плохо?

– Да нет, все в порядке, в общем, – отозвалась я.

С Реем и вправду все было в порядке, что же касается остального, то я еще сама не поняла, почему у меня возникло такое ощущение – ощущение неправильности происходящего. Может быть, только потому, что они оказались не теми, кого я надеялась и рассчитывала там встретить? Собственно, даже по отношению к Сесилу Белль вела себя ничуть не хуже многих людей, которые аналогичным образом обращаются с детьми, – по крайней мере, пока оставалась трезвой. Мне пришлось пожить достаточно долго в самых разных местах, чтобы понять это.

– В таком случае, не позволяйте Тео и Эве заставлять вас работать до упада в качестве компенсации, – посоветовал он. – Они просто одержимые, причем оба. Иногда мне становится страшно, когда я вижу, что они не отдают себе в этом отчета. Они даже не замечают, что происходит с людьми вокруг.

– Они очень добры ко мне, – сказала я. Он промолчал, и спустя минуту-другую я добавила: – А те письма, что вы мне дали, очень интересные. Речь там идет о Ватерлоо и прочих вещах. Жаль, но я не слишком разбираюсь в истории. – Я не собиралась признаваться ему еще и в том, что понимаю даже не все слова.

Он пропустил меня вперед, я вошла в дверь и направилась вверх по лестнице.

– У меня до сих пор не было возможности внимательно изучить их. Там что-нибудь говорится о Керси?

– Пока что не очень много, но я еще не все прочла. Хотя он пишет что-то вроде того, как приятно иметь возможность сидеть перед камином в библиотеке. Интересно, в какой комнате она находилась раньше, эта библиотека? Тогда можно было бы лучше представить себе происходящее. А сейчас об этом судить очень трудно.

– Во время войны поместье было занято военными, так что теперь одному Богу известно, что они с ним сделали. А до того как стать школой, оно долго пребывало в запустении.

– Но из одного письма, которое я недавно прочла, ясно, что он писал из Брюсселя, а вовсе не из Керси.

– Может, он проводил там отпуск. Я знаю, что во время кампании Ватерлоо в Брюсселе было полно английских туристов. Какие-нибудь письма датированы 1815 годом?

– Вместо даты он пишет «19» или «20».

– А-а, 1819 год? Питерлоо – бойня в Питерлоо. Так, так. Интересно, как он относился к этому. Большинство землевладельцев решили, что это стало началом конца для многих из них. Собственно, я полагаю, в некотором смысле так оно и случилось, учитывая чартизм и все прочее. А поместья, подобные Керси, превратились в школы и офисы.

Я не понимала, о чем он толкует, но к этому времени мы уже поднялись наверх. Там играла музыка – не по радио, как я заметила, а на проигрывателе стояла пластинка, какой-то джаз. Когда мы вошли, Эва поднялась с дивана.

– Buenas noches, Криспин! – Он склонился над ней и расцеловал ее в обе щеки, что выглядело весьма странно, потому что я знала, что они не были любовниками. – Анна, привет! – На ней была шелковая туника в индийском стиле, черные брюки, а в ушах покачивались длинные серебристые серьги. Увидев ее рядом с Криспином, я впервые обратила внимание на то, что она очень маленького роста, во всяком случае намного ниже меня. – Тео как раз принимает душ.

Когда на пороге появился Тео, то оказалось, что он предпочел рубашку с открытым воротом и брюки, как у Криспина. Остановившись в дверях, он принялся закатывать рукава рубашки, что меня ничуть не удивило, поскольку было еще очень жарко, особенно под крышей, как в нашем случае.

– Привет, Анна. Ты уже видела свои фотографии? – поинтересовался он.

– Нет еще.

– Я бы тоже хотела взглянуть на них, если можно, – сказала Эва.

Мне очень хотелось, чтобы она взглянула на них, вот только насчет Криспина я не была уверена. Не то чтобы он показался мне невежливым, нет. Просто мне было не по себе при мысли, что человек, заведующий галереей искусств, увидит мои снимки. Это было похоже на то, как если бы кто-то стал подыгрывать одним пальцем на пианино Элтону Джону. Но Эва смотрела на меня, и я выдавила:

– О… хорошо, я сейчас принесу их.

«Они смотрятся очень прилично, – решила я, снова взбираясь по лестнице с фотографиями в руках. – И похожи на настоящие фотоснимки».

Эва протянула руку и взяла их у меня. Немного погодя она сказала:

– М-м… Ну-ка, давайте посмотрим негативы. – Она включила проектор и принялась вставлять их в пластиковый держатель в виде рукава. – Гм. Мелковато и неубедительно. Поэтому и не видно деталей в тенях. И композиция… Вот здесь, на первом снимке, там, где Холл… Это та фотография? Ты пыталась сделать обрамление, верно?

– Ага.

– Обрамление – это очень сильный композиционный прием. Оно доминирует на снимке. Но при этом возникает опасность того, что оно ограничивает зрителя, поскольку слишком статично. Да, оно привлекает внимание, но при этом не побуждает смотреть на то, что находится вне его. Один взгляд, и зритель идет дальше. Глазу больше не на чем остановиться. Понимаешь?

– Да, – прошептала я. До этой минуты я считала, что уж этот-то снимок мне удался.

От раковины послышался звон посуды. Тео начал готовить ужин. Я уловила запах чеснока, топленого масла и еще какой-то ореховый аромат. Я уставилась туда, чтобы Эва не заметила, что я покраснела. О Господи, рыба! И не просто белуха, которую я еще могла съесть, если бы умирала с голоду и если бы она была нарезана на ломтики и полита кетчупом. Нет, это была рыба с глазами. Такое впечатление, что Эва решила сделать нынешний вечер для меня как можно более ужасным!

Она уронила фотографию на кофейный столик и взяла в руки ту, что с колонной.

– С композиционной точки зрения эта намного интереснее, – заявила она, – но у тебя дернулся фотоаппарат. С какой выдержкой ты снимала? Не помнишь? – Я отрицательно покачала головой. – Ничего, это не страшно. Все приходит с практикой. А вот это тот самый мальчик? Хорошо. Ты сконцентрировалась на глазах. Но здесь нужно дать меньшую глубину поля – задний фон не играет особой роли. А его лицо следовало обрезать вот так, – она приложила большой палец рядом с его щекой, – и вот так, – палец лег под подбородком, – потому что у тебя какая-то мешанина. Но для начала получилось очень даже прилично, Анна. Мы еще поговорим об экспозиции, но я поражена, должна заметить.

– По вашим словам этого не скажешь, – обиженно заявила я. Она засмеялась.

– Но так оно и есть! Я действительно воспринимаю твою работу всерьез. Прошу прощения, мне следовало предупредить тебя.

– Она сложная женщина, Анна. Не воспринимайте ее слова как личное оскорбление, – сказал Криспин, который в этот момент менял пластинку на проигрывателе. – Держу пари, на самом деле ваши фотографии ей понравились. Я могу взглянуть на остальные?

Новая мелодия оказалась классической, сплошные скрипки и виолончели. Он вернулся к нам и взял в руки снимок колонны и окна.

– А это интересно. Знаете, окно, похоже, настоящее, оригинальное. Сохранилось, надо же. – Он поднес фотографию к свету. – А кто это там, с другой стороны?

– Должно быть, моя бабушка, – ответила я. – Больше там никого не было.

– О, конечно, хотя нельзя быть уверенным ни в чем. Силуэт выглядит необычайно высоким для женщины. Странно, чем меньше различаешь фигуру, тем больше смысла… Нет, думаю, здесь больше подойдет слово «значение»… Так вот, тем больше значения ей придаешь. Легко можно представить, что эта фигура может оказаться кем угодно, даже пришельцем из другого времени. Создается впечатление, что силуэт означает нечто большее, потому что разглядеть, что именно он собой представляет, практически невозможно. – Он улыбнулся и осторожно вытащил последний снимок из моих пальцев. – А-а, давайте я угадаю. Это Сесил?

– Откуда вы знаете?

– Моя племянница раньше работала в Холле, когда школа еще была открыта. Она помогала присматривать за ним. У нее в комнате даже висел его снимок. Он всегда казался мне странноватым маленьким человечком. Настоящий беспризорник.

Я удивилась. Внезапно от плиты донеслось яростное шипение и треск, и я буквально подпрыгнула на месте. Эва начала накрывать на стол, потом бросила через плечо:

– Криспин, не захватишь с камина подсвечники?

Я заметила их еще в первый день – четыре подсвечника, коротенькие, серебряные, с вкраплениями бирюзы, а по краю и у основания выложены два ряда серебристых капелек.

– Они великолепны, – сказал Криспин. Он взял в руки тяжелую шелковую салфетку, расшитую цветами, на которой они стояли. – А это вообще просто прелесть. Откуда она у вас?

Эва подняла голову от салата, который заправляла майонезом.

– А-а, она просто валялась здесь, когда мы въехали. Она показалась нам слишком красивой, чтобы взять и выбросить ее.

– Отчего-то эта салфетка кажется мне знакомой. Готов поклясться, это китайский шелк, но цветы на нем вышиты английские. Я бы сказал, она сделана примерно в то же время, что и подсвечники. Вероятнее всего, это салфетка на подушечку, которая лежала на кровати. Жаль, что она так выцвела.

– Одно время она лежала у нас на подоконнике.

– Да, свет способен на такие штуки. Мы стараемся любым способом заманить его в дома в нашем сером и скучном английском климате, а потом возмущаемся последствиями.

– За исключением тех людей, которые с его помощью зарабатывают себе на жизнь, – заявила я. Все посмотрели на меня. – Как Тео и Эва.

– Верно! – воскликнул Тео, поворачиваясь от плиты со сковородкой в руках. – Анна, ты абсолютно права. Итак, где у нас тарелки?

Я смотрела на рыбу на своей тарелке. Она в ответ уставилась на меня мертвым глазом, и я не знала, как к ней подступиться. Да и не хотелось мне этого делать, если честно. Но спрятать целую форель под вилкой невозможно, равно как и нельзя размазать ее по тарелке, а потом сделать вид, что она куда-то подевалась. Я ломала себе голову, как себя вести, как вдруг случайно поймала взгляд Тео. На мгновение мне показалось, что он дружески подмигнул мне, хотя это запросто могла быть игра света, поскольку пламя свечей колебалось и дрожало от сквозняка, тянувшего через раскрытые окна. Затем он опустил голову к своей тарелке и очень медленно воткнул вилку в рыбий бок. Потом, держа нож параллельно столу, разрезал спинку и провел ножом до самого хвоста. Бок форели отделился одним движением, и получилась полоска светло-коричневого мяса, которое выглядело не так уж и отвратительно.

Я попробовала повторить то же самое. У меня вышло не так ловко, как у него, конечно, но в конце концов я справилась. На вкус рыба оказалась не такой уж плохой. На столе было много вина, чтобы запить проглоченный кусок. Но я увидела, как Криспин обмакнул кусочек рыбы в масляный соус, в котором виднелся миндаль, попробовала повторить и обнаружила, что это чертовски вкусно. А летний пудинг вообще оказался выше всяких похвал. И все с этим согласились.

– Варварская английская еда, – заявила Эва. – Если бы в Севилье, когда я была маленькой, мне сказали, что в один прекрасный день я буду есть десерт, приготовленный из сырого хлеба и фруктов, таких кислых, что в них сначала нужно добавить целый килограмм сахара, чтобы можно было взять их в рот, я бы ни за что не поверила. Подумать только, ведь для того, чтобы нарвать абрикосов или миндаля, растущих в соседском саду, мне достаточно было лишь перелезть через стену.

– Это было еще до того, как я приготовил для нее пудинг в первый раз, – вмешался Тео. – Еще немножечко крема, Анна?

Я взяла кувшинчик и обратила внимание, что крем прохладный и гладкий, совсем не похожий на тот, который иногда готовила мать.

– Получается, у тебя не было проблем с английской кухней? – поинтересовался Криспин.

– В общем-то, готовлю в основном я, – сказал Тео. – Но ответ положительный. Да, я вырос на таких вот десертах и пирожных. А есть еще и суп из кислых вишен, который… Одним словом, когда я ем его сейчас, мне кажется, что я снова сижу на кухне за столом в отеле «Франц-Иосиф» в Пеште и смотрю, как готовит мой дедушка.

– Но ведь твоя мать была чешкой, а не венгеркой? – спросил Криспин.

– О да. А одна из бабушек моего отца была полькой. Во мне есть еще и капелька литовской крови, хотя я не помню, откуда она взялась. Я настоящий среднеевропейский полукровка. До войны я мог гостить у своих родственников в любом месте на протяжении от Балтийского до Черного моря. – Он засмеялся. – А вот Эва, в отличие от меня, чистокровная испанка. Все испанцы помешаны на рождении – можно подумать, эти семейства считают себя истинными идальго испанского еврейства.

– А как вы встретились?

– В Испании, – ответила Эва. – Я как раз получила первое большое задание и, соответственно, комиссионные. – Она улыбнулась. – Это был сюжет о монахинях и женском монастыре. После роспуска религиозных орденов он превратился в артиллерийский арсенал, а потом из него решили сделать муниципальный музей.

– А я работал над очерком о последствиях введения военного положения в стране басков, – улыбаясь, сообщил Тео. – До самого закрытия кафе мы спорили о том, как следует поступить со зданиями, которые утратили свое предназначение. В те времена отношение партии к таким вещам было сугубо утилитарным – тебе бы это не понравилось, Криспин! – но Эва рассматривала проблему с точки зрения архитектуры.

– В общем-то, это несколько более трагично по сравнению с бывшим сельским поместьем, превратившимся в школу, – заметил Криспин.

– Вернувшись в Мадрид, я обнаружила, что мужчина, с которым я жила, переехал к другой женщине, – сообщила Эва и вновь наполнила бокалы вином. – Через два дня объявился Тео. Он предложил утешить меня.

– Похоже, ему это удалось, – обронил Криспин. Эва рассмеялась.

– По большей части. Мы поклялись любить друг друга до самой смерти, после чего выбрали страну, в которой могли жить вместе. Но время от времени мы ссоримся, и Тео улетает в Берлин или Гавану, где увивается за какой-нибудь симпатичной маленькой переводчицей. А я решаю съехать отсюда.

– Или журнал «Пари ревью» приглашает Эву в Нью-Йорк запечатлеть какую-нибудь литературную гранд-даму, которая только что опубликовала очередные мемуары о своих сексуальных похождениях с Хемингуэем. Все заканчивается тем, что они с Эвой оказываются в одной постели, и наступает моя очередь подумывать о смене квартиры.

– Это был не Хемингуэй! – возразила Эва. – Это был Пикассо!

И все рассмеялись.

– Насколько я понимаю, в те дни вы не морочили себе голову соисканием всевозможных премий и наград, – предположил Криспин.

Я ровным счетом ничего не понимала, а потом вдруг до меня дошло, о чем они говорят. Во-первых, они не хранили верность друг другу – оба занимались сексом с другими и, похоже, ничего не имели против, даже шутили на эту тему. И во-вторых, Эва была одной из «этих» дамочек.

Я уставилась на нее. В комнате горели свечи, отчего глаза ее казались темными и блестящими, а зеленый шелк платья походил на воду, скрывающую в себе ее живость. Она была намного старше моей матери, но я легко могла представить себе, как мужчины сходят по ней с ума и как она добивается любви мужчины – Тео например. О да, я вполне могла представить себе это. Но как ее могли интересовать женщины? Как она вообще могла прикасаться к другой женщине?

– Есть две вещи, которые невозможно угадать в отношении нового мужчины, – заявила Эва. – Насколько он пьян и когда он собирается кончить. Что ты на это скажешь, Криспин?

– Да, – согласился тот, потягиваясь в кресле. – Для этого требуется узнать мужчину получше. Хотя в том, что касается степени его опьянения – или собственной, если на то пошло, – то есть один несомненный индикатор, а, Тео?

Тео улыбнулся и поднялся на ноги.

– Вероятно, ты прав. Криспин, прошу простить меня. По-моему, я должен проводить Анну домой.

– Разумеется, – воскликнул Криспин. Мне показалось, что он совсем не так пьян, как хочет казаться. Он встал, обошел столик, подошел, положил мне руку на плечо и поцеловал в щеку, точно так же, как раньше целовал Эву. – Спокойной ночи, Анна. Прошу вас, не стесняйтесь и обязательно заглядывайте ко мне в галерею, когда будете в наших краях в следующий раз. Я буду очень рад увидеть вас снова. И пожалуйста, дайте мне знать, если наткнетесь на что-либо интересное в тех письмах.

– Хорошо, – пообещала я.

– Анна, я так рада, что ты заглянула к нам сегодня вечером, – сказала Эва. – Завтра я улетаю в Мадрид, вернусь во вторник. Тео знает, что нужно сделать, если ты захочешь поработать. Тогда и увидимся.

Я попрощалась со всеми, и Тео проводил меня вниз.

– Я вполне дойду сама, честно, – обернулась я к нему.

– Я знаю. Но мне все равно хочется проводить тебя хотя бы немного. Кроме того, мы столько съели и выпили, что небольшая прогулка на свежем воздухе пойдет мне на пользу.

На улице было тепло, но к вечеру поднялся небольшой ветерок, и, ощущая его прохладное дыхание на своих щеках, я вдруг поняла, что мне очень жарко. Небо было ясным, особенно по сравнению с прошлыми ночами, но темнее деревьев, которые вздымались у нас над головами, отчего звезды то появлялись, то вновь пропадали за колышущейся густой листвой.

– Ты не обидишься, если я извинюсь перед тобой за наш сегодняшний разговор там, наверху? – спросил Тео мгновением позже. Под ногами у нас мягко шуршали сосновые иголки и трава.

– Нет. Я имею в виду, вам не за что извиняться. Я хочу сказать, что я не обиделась.

– Очень хорошо. Я боялся… В общем, честно говоря, глядя на тебя, нелегко все время помнить о том, что ты очень молода.

– Даже когда меня не обслужили в баре? Он рассмеялся.

– Это тебя все еще раздражает, не так ли?

– Вроде как. Немного. Хотя нет, наверное.

– Но сегодня ты явно чувствовала себя неловко.

– Я… это как раз то… я в этом не очень-то разбираюсь.

– Придумано очень много правил по поводу того, кому и с кем нельзя спать ни в коем случае. Некоторые из них действительно необходимы: молодежь, конечно же, нужно оберегать и защищать. Но многие попросту излишни. И даже когда в законе ничего не говорится на этот счет, les bourgeois полагают, что невежество его компенсирует, предотвратит занятия сексом, которые нарушают… которые угрожают придуманным ими правилам. Поэтому они молчат.

– Но это вовсе не означает, что мы не знаем, о чем они говорят при этом, – заметила я, думая о том, о чем нельзя было не говорить, когда кто-нибудь из девочек в школе начинал встречаться с мальчиками. И о том, что сказала Белль. Неужели мать действительно звонила Рею? И что она ему рассказала? Я тряхнула головой, чтобы прогнать эту мысль, и сказала: – Э-э… Криспин… он…

– Гомосексуалист? Да. Тебя это беспокоит?

– Нет… только… до сих пор я знала всего одного такого человека.

– То есть была уверена насчет одного. Устаревшие стереотипы умирают медленно. И Эва бисексуальна. Она любит женщин так же, как и мужчин.

– Я… я думала, такие люди… я думала, они любят или одних, или других.

Мы дошли до ворот на игровой площадке.

– Эва бы сказала, что в сексе очень мало прямолинейных личностей.

– А что сказали бы вы?

Он остановился и положил руку на ограду.

– Я бы сказал… я бы сказал, что математика любви бросает вызов арифметике. – Он открыл для меня ворота. Когда я прошла в них, он дотронулся до моего плеча: – Доброй ночи, Анна. И приятных снов.

Комнаты мисс Дурвард и моя находились в противоположных концах коридора. Она упорно хранила молчание, и я был немало удивлен тем, что, когда мы добрались до верхней площадки лестницы, она негромко сказала:

– Простите меня, майор, я вовсе не хотела оскорбить вас.

– Прошу вас, не извиняйтесь. Я не обиделся и не чувствую себя оскорбленным. Напротив, я тронут вашей заботой. – Я коснулся ее руки. – Доброй ночи, мисс Дурвард.

– Доброй ночи, майор, – ответила она. – Желаю вам приятных снов.

Развернувшись, она быстрым шагом направилась к своей комнате.

Охватившее меня отчаяние было столь сильным, что только когда я добрался до своей комнаты и зажег свечу, чтобы раздеться, то вспомнил о письмах, которые передала мне Катрийн. Три действительно были лишь счетами от лавочников, еще одно пришло от знакомого, который приглашал меня сыграть в карты. Я взглянул на дату – этот день давно миновал, так долго это письмо шло ко мне из Брюсселя. Последнее, как я заметил, было из Англии, и, приглядевшись повнимательнее, я узнал руку приходского священника.

Оно было кратким. У управляющего Стеббинга случился удар, и хотя непосредственной угрозы его жизни пока не было, он не мог более заниматься моими делами. Мои арендаторы и старшие слуги в силу своего разумения и способностей кое-как справлялись с текущими хлопотами с помощью пастора и соседей, но для меня выхода не было: с приближением сбора урожая долг призывал меня вернуться в Керси.

Двести пятьдесят ударов под бой барабана. Между каждым ударом барабан успевает пробить десять раз. Этого времени достаточно для того, чтобы почувствовать боль и проникнуться ожиданием следующего удара. Впереди еще триста пятьдесят ударов плетью, если он не лишится чувств. Рядом стоит врач, держа руку на пульсе солдата, и кивком головы разрешает продолжать. Солдаты полка, выстроенные, как на параде, в две шеренги, чтобы наблюдать за наказанием и усвоить урок, не видят лица Уота Бейли, они лишь слышат его крики. Считается делом чести при этом не поморщиться, не выдать своих истинных чувств. Некоторых так часто секли плетьми, что у них на спинах не осталось живого места. В следующий раз их будут пороть по ногам. Но именно эта спина, эта плоть еще нетронута, еще свежа и чиста. Барабанщики отбивают ритм в такт ударам плетью; рана на спине пока длиною всего в ладонь и шириною в две ладони. Я чувствую запах крови, стекающей ему в бриджи и по деревянным козлам далее, на землю. Я вижу его лицо, почерневшее от крика, и вспоминаю его, нагловатого малого родом из моей деревни. Мы с ним воевали в одной стране, и я полагал, что вскоре он получит повышение. Но я не мог спасти его от военного трибунала за то, что он украл отделанные серебром и бирюзой подсвечники у купца из Лиссабона. Естественно, он был навеселе. Его приятель Кэмпбелл, приговоренный к тысяче ударов за преступление, совершенное уже во второй раз, предпочел выпить купорос и умереть в страшных корчах, только бы не подвергнуться столь жестокому наказанию.

Молоденький лейтенант выходит из строя, отворачивается, его тошнит. Врач поднимает руку. Триста семнадцать ударов. Бейли отвязывают от козлов и уносят в лазарет, чтобы подлечить. Когда спина подживет, наказание продолжится. Когда его проносят мимо меня, в кровавой каше я вижу белые кости. Позже, под действием припарок врача, рана начнет гноиться. Личинки в ней станут прятаться от света, глубже зарываясь в гниющую плоть, питаясь продуктами разложения.

 

II

В те несколько дней, прошедших с момента получения мною письма из Керси и до отъезда в свое поместье, я не испытывал недостатка в делах и хлопотах. К счастью, мне удалось обойтись всего лишь одной поездкой в Брюссель, где жара становилась день ото дня все более удушающей, поэтому я не стал задерживаться в городе сверх необходимого, тем более что в Эксе меня ожидал фруктовый сад. Я уже заказал билеты для путешествия, в Брюсселе оплатил все предъявленные счета и побеседовал со своим банкиром, но счет закрывать не стал, поскольку надеялся вновь воспользоваться им через несколько месяцев. Мне больше нечем было заняться, разве что забрать из своей комнаты последние вещи и выполнить обещание, данное мною мисс Дурвард.

Моей первой задачей стало посещение магазинчика гравюр и эстампов. Продавец без труда вспомнил меня в качестве постоянного покупателя и друга их любимицы мадемуазель Метисе. С моей помощью он вспомнил и Барклая, главным образом, благодаря его росту, а также внешности и манерам типичного англичанина. Подавив естественное отвращение, вызванное необходимостью проявить интерес к делам другого мужчины, я сунул руку в карман, и энное количество франков позволило мне получить необходимые сведения. Барклай действительно приобрел с десяток самых невинных фотографий красивых молодых женщин и не сделал ни малейшей попытки, по крайней мере здесь, получить какую-либо информацию об их реальном существовании. Я снова вышел на улицу, задыхавшуюся в тисках летней жары, и задумался. Я здраво предположил, что он проявит разумную разборчивость – чтобы не сказать осторожность – и не станет связываться с уличными девицами. Придя к такому выводу, я посетил два ближайших кафе, в которых часто бывал в бытность свою гидом, и провел час или два в каждом, беседуя с посетителями и угощая их коньяком. Если завсегдатаи и были удивлены моей щедростью, то в знак признательности столь же щедро делились со мной сплетнями.

Так вот и получилось, что буквально накануне своего отъезда в Саффолк я смог заверить мисс Дурвард, что имею все основания полагать, что ее страхи в отношении зятя не имеют под собой оснований.

– Я не стану утомлять вас пересказом разговоров, но, думаю, могу заверить вас в том, что Барклай не продемонстрировал намерения… э-э-э… искать развлечений на стороне. Его вкусы, должен заметить, в общем-то вполне заурядны, и вам не следует беспокоиться на этот счет. Полагаю, он искал, главным образом, общества других мужчин, а также мимолетные городские знакомства, к которым он, должно быть, привык в Ливерпуле, а предоставить таковые может только город.

– Я понимаю. Слава Богу! Теперь я со спокойной совестью могу забыть об этом недоразумении. – Она заколебалась, отвернулась от залитого лучами солнца парка, которым любовалась, и взглянула мне прямо в глаза. – Надеюсь, что могу верить вам.

– Верить мне?

– В том, что вы сказали правду. В мире существуют мужчины – и много, – которые посмеялись бы надо мной за то, что я выказываю уважение своему полу.

– Каким образом?

– Солгав мне. Защитив собрата-мужчину от порицания, сделав вид, будто оберегают меня от подобного знания. Вы бы так не поступили.

– Надеюсь, что всегда смогу защитить женщину.

Она небрежно взмахнула рукой, словно в нашем разговоре не было места подобным сантиментам.

– Но только не с помощью лжи и обмана.

– Нет, не с помощью лжи и обмана. И не вас.

Она ничего не ответила, однако не стала и брать в руки альбом для рисования, к чему я уже привык и что стало для нее обычным занятием во время подобных приступов многозначительного молчания. А вид, надо сказать, с террасы, на которой мы сидели, открывался поистине замечательный, способный соблазнить и вдохновить художника. Солнце все еще ярко сияло в небе, хотя мы и не спешили с ужином, и в его мягком свете подстриженные липы и розы на клумбах казались теплыми и полными жизни.

– Что вы будете делать в Керси после того, как уберете урожай? – спросила мисс Дурвард.

– О, в деревенском поместье мне скучать не придется, – откликнулся я. – Я буду занят точно так же, как и в прошлом году. Помните, я писал вам об этом.

– Я очень хорошо помню ваши письма. Подумать только, с той ночи в Манчестере прошел уже целый год!

– Том вполне поправился?

– О да. Но Хетти очень скучает по нему, и я тоже. Мы рассчитывали давно оказаться дома.

– Когда вы теперь предполагаете вернуться домой?

– Доктора порекомендовали Хетти подождать, пока не пойдет четвертый месяц ее беременности.

– Я понимаю.

И вот тут-то мисс Дурвард все-таки взяла в руки свой альбом и начала набрасывать в нем какой-то рисунок. Спустя мгновение я понял, что она смотрит не на простирающийся перед нами пейзаж, а на меня.

– Вы ведь ничего не имеете против, майор?

– Вовсе нет…

– Пожалуйста, не вертите головой, – попросила она.

– Приношу свои извинения.

Она не ответила, взгляд ее тоже ничего не выражал. Я не видел, что у нее получается, я слышал лишь скрип карандаша, скользящего по бумаге. Он был то неслышим и тонок, как шорох листьев, то резок и жесток, как удар шпагой, и я различал его сквозь воркование голубей на крыше и журчание воды – это садовник принялся за свои вечерние обязанности. Прищурившись, она переводила взгляд с моего лица на лист бумаги, подобно командиру, распределяющему свое внимание между картой и полем боя. Мысль об этом заставила меня вспомнить о том напряженном внимании, которое охватывало нас в такие минуты. Мы старались понять и представить, что означают линии и условные обозначения в плане укрытий, препятствий, дальности стрельбы орудий, пролитой крови и человеческих жертв. Мне стало интересно, пыталась ли мисс Дурвард, глядя на мое лицо, понять мир, который оно отображало, или же рисовала мужчину, сформированного этим миром.

Она отложила карандаш в сторону и отставила альбом на вытянутую руку. Потом снова поднесла его к себе, и я услышал легкое царапанье, с которым она добавляла некие финальные штрихи к рисунку, как если бы расставляла пропущенные знаки препинания, перечитывая только что написанное письмо. Она подняла голову и встретилась со мной взглядом. Теперь в ее глазах я увидел совсем не то отсутствующее выражение, с каким она всматривалась в меня несколькими минутами ранее, стараясь подметить игру света и теней, разглядеть форму и содержание. Но она опять промолчала и через несколько мгновений отвела глаза.

– Могу я взглянуть на рисунок? – поинтересовался я.

– Разумеется, если хотите.

Она положила раскрытый альбом на стол и подтолкнула его ко мне. Потом подняла упавшую шаль, накинула ее на плечи – солнце уже скрылось за горизонтом – и откинулась на спинку стула, перебирая кисти бахромы.

В течение нескольких мгновений, глядя на портрет, я мог сказать лишь то, что сходство получилось необычайное, вплоть до изгиба кончиков моих бровей. Вообще-то, ни одного мужчину, от которого обычаи и правила приличия требуют чисто выбритого подбородка, не может удивить собственная внешность. Но мне и в самом деле было странно и непривычно смотреть на образ, созданный не равнодушной игрой света, стекла и железа, не ловкостью признанного портретиста из Норвича, а рукой друга. Ее глаза и ее интеллект увидели… и водили ее рукой, которая перенесла увиденное на бумагу… Что?

Портрет заполнил собой все пространство на листе, но при этом выглядел каким-то отдаленным. Голова слегка повернута в сторону, взгляд устремлен за пределы рисунка, глаза прищурены, губы сжались в тонкую, привычную полоску. Казалось, серые и серебристые штрихи, образующие контур и тень, говорят о том, что уже и без того известно моим глазам и чувствам, но разум отказывался признать это до того момента, пока не увидел себя со стороны.

Мисс Дурвард не сводила с меня глаз.

– Вам нравится? – спросила она немного погодя.

– Думаю, да, – медленно сказал я, и она рассмеялась. Вероятно, всему виной незабываемое воспоминание о той первой встрече в лавке гравюр и эстампов, начало которой положили эти же самые слова, но они внезапно заставили меня обратить внимание на то, как резко и грубо звучит ее смех в противоположность негромкому и мягкому смеху Катрийн.

– Вероятно, вы ошеломлены и даже растеряны?

– Возможно.

– Судя по всему, вы никогда не задумывались о том, каким вас видят окружающие?

– Не стану утверждать, что мне совсем несвойственно тщеславие. Покрой моего сюртука интересует меня не меньше, чем любого другого мужчину. Но здесь… – Я положил альбом на стол. – Как вам удалось передать так много несколькими штрихами? Это то, что вы видите?

Она улыбнулась.

– Да. Сегодня вечером, во всяком случае. Но, быть может, здесь еще то, что я знаю. Что и подсказало мне то, что должна отобразить рука. Или, быть может, даже то, что знаете вы.

Я не нашелся, что ответить, и в воцарившейся тишине подумал о том, как часто ее слова, равно как и ее творчество, ставили меня в тупик. Что было более удивительно: знать, что за этими прищуренными глазами скрывается моя подлинная сущность, или то, что это она разглядела мою истинную натуру и отразила ее на листе бумаги в паутине серебристых линий? Внезапно она сказала:

– Я бы хотела, чтобы вы остались.

– У меня нет никакого желания уезжать, но я должен. Кроме того, я и так уже слишком долго злоупотреблял гостеприимством вашей сестры.

Она вздохнула, и плечи ее бессильно поникли.

– Стоит мне только представить эти бесконечные вечера… Пишите мне, умоляю вас, майор! Пишите мне о сражениях, лошадях, мужчинах, чтобы меня не поглотили окончательно бестолковые дамские хлопоты и чтобы я не убила Хетти. Иногда она доводит меня до бешенства, но в этом нет ее вины. Пишите мне о делах и заботах мужчин!

– Даже если мужские дела подразумевают смерть?

– Даже в этом случае, – ответила она. – Лучше смерть, чем шляпки, слуги и мигрень!

– Вы предпочитаете говорить о смерти, а не о женских шляпках с полями козырьком и сердцебиениях?

Она рассмеялась.

– Ну, если вы так говорите, то, пожалуй, не совсем. А теперь, когда Хетти стало лучше, у меня по крайней мере появилась надежда на то, что я смогу продолжить путешествие. Я бы многое отдала, чтобы повидать Францию. Видите, мне не так повезло, как вам.

Я предпочел промолчать, хотя многое мог бы порассказать ей о том, какое счастье обретает в военной карьере мужчина, желающий посмотреть мир. Но она словно прочла мои мысли, потому что внезапно сказала:

– Хотя вы, наверное, относитесь к этому совсем по-другому? Теперь, когда вам известна правда о войне, выбрали бы вы другую стезю, если бы вам представилась такая возможность?

Я по-прежнему молчал, потому что не знал ответа. Война привела Каталину в мои объятия, и война же отняла ее у меня.

Предпочел бы я лишиться ее присутствия во мне, лишиться такого счастья, пусть очень краткого, и столь долгой печали? Нет. Ни за что на свете я не согласился бы, чтобы моя любовь была хотя бы на один день короче, как не согласился бы и на то, чтобы тот путь, который мы прошли с Каталиной вместе, был хотя бы на один ярд меньше.

– Я не имею в виду, что вы сожалеете о том, что даровала вам жизнь, – продолжала мисс Дурвард. – Я хочу спросить вас, не сожалеете ли вы о своем выборе профессии. Характер мужчины формируется его поступками, о нем и судят по ним же, в отличие от женщины.

– До прошлого лета, – медленно ответил я, – я бы сказал, что ни о чем не жалею. Даже необходимость убивать была тем же самым, не больше и не меньше, а только лишь необходимостью. Война – это страшное и грязное дело, но никто даже и подумать не мог, что мы не должны противостоять Бонапарту. А сделать это можно было только с помощью армии и флота как наиболее пригодного, да и вообще единственного средства добиться этого. Как же я могу отречься от того, что могли предложить такому служению мой разум и тело?

– Но со времени Питерлоо ваше отношение изменилось?

– Да. С тех самых пор.

Я снова взглянул на рисунок. Интересно, то, что она сумела разглядеть и изобразить на бумаге, присутствовало ли оно во мне прошлым летом? Внезапно я отчетливо представил себе маленькую комнату на Дикинсон-стрит: Том, вытянувшийся на кровати и лежащий неподвижно; страшная, мертвая тишина, повисшая над районом площади Святого Петра; встревоженный взгляд мисс Дурвард в свете свечи, когда она так осторожно опускала карандаш на бумагу, словно прикасалась рукой к его бледной щеке.

– Хотя большинство моих друзей не согласились бы со мной. Но я видел, как правила бал жестокость, и не по воле обстоятельств, а намеренно. И великие люди примирились с этим и попустительствовали ей! Для того, кому довелось служить под началом герцога Веллингтона, нет ничего удивительного в том, что он поддерживает действия магистрата. Но поразителен сам факт, что он не воспротивился беспощадному убийству невинных людей… И никто за это не ответил! А теперь, под видом борьбы за сохранение общественного порядка и спокойствия, они принимают законы, призванные запретить выражение искреннего недовольства и справедливых жалоб.

– Мы все изменились, то есть те из нас, кто своими глазами видел бойню у Питерлоо. А сколько еще законов, которым мы подчиняемся, кажутся нам теперь крайне несправедливыми, даже чрезмерно жестокими? Но ведь вы не участвовали в этом. Вы оказались там случайно.

– Подумать только, и это та свобода, за которую я сражался и проливал кровь! – с горечью вырвалось у меня. – Как… Это меня просто угнетает! Многие из нас погибли, многие потеряли здоровье, и ради чего?

Она ничего не сказала, лишь протянула руку, и я пожал ее. Прикосновение к другому живому существу несколько успокоило меня, но к тому времени я уже был не в состоянии более сдерживаться, хотя никогда и представить себе не мог, что буду говорить такие вещи.

– Я выбрал свою профессию в силу необходимости, но дело, за которое мы сражались, было справедливым, и я отдал ему все, что мог. Мы отдали слишком многое: здоровье, рассудок, друзей… даже любовь! А теперь наши жертвы осмеяны и поруганы. И кем? Пьяными и безнравственными правителями, которые зажали свой народ в тиски бедности и несправедливых законов, продали душу ради прибылей и политической целесообразности! Вероятно, мне можно не беспокоиться более о сохранении своего искалеченного тела и души, поскольку я больше никогда не смогу полюбить. Что касается Англии… – Я глубоко вздохнул. – Наверное, так оно и к лучшему. Возможно, лишние страдания обошли меня стороной, потому что если у меня нет более сил защищать правое дело, то я должен только радоваться тому, что не осталось более правого дела, которое следовало бы защищать!

Мисс Дурвард надолго погрузилась в молчание, но ее тонкие пальцы с такой силой сжали мою руку, что я почувствовал, что чернильные кляксы и пятна краски навсегда отпечатаются на моей коже.

Потом она спросила:

– Кем она была?

– Ее звали Каталина.

Мисс Дурвард задумчиво кивнула головой.

– Каталина.

Она более не сказала ничего, но продолжала сжимать мою руку. Наконец я произнес:

– Простите меня, я не могу говорить об этом.

– Конечно, я понимаю, – откликнулась мисс Дурвард.

Стало очень тихо. Солнце почти совсем скрылось за горизонтом, и его последние лучи бессильно коснулись ее глаз, щек и губ, и когда я наконец сообразил, что же именно только что было сказано, то не смог понять, как она отнеслась к услышанному.

Из раскрытого окна позади нас донеслось шуршание атласа. Мисс Дурвард отняла у меня руку и взялась за карандаш.

– Прошу извинить меня, майор, – сказала миссис Барклай, – но я знаю, что завтра вы покидаете нас очень рано, а я собираюсь пойти отдыхать. Но я не могу лечь в постель, не попрощавшись с вами.

– И я тоже, – ответил я, поднимаясь. – Дорогая миссис Барклай, как мне благодарить вас?

Я скорее почувствовал, чем увидел, как за нашими спинами мисс Дурвард ускользнула в темнеющий парк.

– О, мы сожалеем лишь о том, что вы не можете остаться с нами еще немного, – сказала миссис Барклай. – Надеюсь, дальняя дорога не помешает вашему скорейшему выздоровлению.

– Что касается моего здоровья, то я чувствую себя прекрасно. И все благодаря вам.

Она улыбнулась и небрежным жестом руки дала понять, что я преувеличиваю. Потом сказала:

– Все еще довольно тепло. Вы не откажетесь прогуляться со мной по террасе?

Я предложил ей свою руку, и мы сошли по ступенькам вниз.

– Ваше отсутствие отразится на Люси, – заметила она.

– Я буду скучать о вас.

Она негромко вздохнула и сказала:

– Майор, вы должны простить меня, поскольку я глупое создание. Джордж говорит, что я не могу думать ни о чем, кроме платьев и сплетен. Но… Майор, вы не могли не заметить, как много удовольствия доставляет Люси ваше общество.

– Равно как и мне ее, – машинально ответил я, и только потом до меня дошло, что имеет в виду миссис Барклай. – То есть мы старые друзья, нам легко друг с другом и у нас есть общие интересы.

Мы подошли к дальнему концу террасы.

– Разве можно мечтать о лучшей основе? – сказала она, повернувшись ко мне столь быстро, что я споткнулся от неожиданности. – Еще раз прошу извинить меня, майор. Вы наверняка считаете, что я вмешиваюсь не в свое дело.

– Нет, что вы, – возразил я, выпрямляясь. – Я знаю, как бережно вы относитесь друг к другу. Но я совершенно уверен, что мисс Дурвард и думать не думала о… таких вещах.

– Вы полагаете?

– Она сама сказала, что ни за что на свете не выйдет замуж. Миссис Барклай остановилась настолько неожиданно, что, поскольку мы шли рука об руку, я волей-неволей вынужден был повернуться к ней. Она подняла ко мне слабо различимое в сумраке лицо.

– Не выйдет замуж ни за что на свете? Почему бы это? Слишком поздно я вспомнил о причинах, побудивших мисс Дурвард сделать подобное заявление.

– Знаете, мне показалось… что в таком случае она не сможет уделять достаточно времени своему увлечению, как это происходит сейчас, когда она свободна.

Она лишь вздохнула.

– Дорогая Люси! Она вечно приводит увлечение рисованием в качестве уважительной причины, чтобы идти своим путем. Но разве вы не… вы с ней так… если бы вы предложили ей…

На этот раз остановился я – прямо посередине террасы – и взял ее руки в свои.

– Дорогая миссис Барклай, умоляю вас, не говорите более ничего. Я знаю, что вы желаете сестре только счастья. Убедит ли вас, если я скажу, что при всем глубочайшем уважении, которое я к ней питаю, мисс Дурвард не одинока… в своем убеждении, что брак – это совсем не то, к чему все мы стремимся?

Мне показалось, что она вздохнула, но голос ее, когда она наконец заговорила, звучал на удивление спокойно.

– Тогда не будем об этом говорить. Я не могу более настаивать, как бы мне ни хотелось, чтобы все устроилось именно так. – Мы прошли еще немного, прежде чем она сказала: – Небо на закате скорее зеленое, а не синее, каковым ему полагается быть после захода солнца, вы не находите? И лишь очень немногие картины передают такую его красоту.

Мы заговорили на другие темы, но, хотя миссис Барклай сдержала свое обещание и не коснулась более этого щекотливого вопроса, услышав легкий хруст гравия и увидев, как по ступенькам из парка поднимается мисс Дурвард, я вдруг понял, что она не могла не заговорить об этом. Взгляд миссис Барклай, который она бросила на сестру, очевидно, был полон скрытого смысла, а летящая улыбка, которой одарила нас мисс Дурвард, не позволила угадать, о чем она думает. Я не имел ни малейшего представления, известно ли ей о миссии, которую возложила на себя ее сестра. Но при этом я не мог не спросить себя, оставила ли она нас потому, что намеревалась облегчить задачу миссис Барклай, или же, наоборот, демонстрируя этим свое нежелание следовать ее совету, или же во исполнение совершенно невинного стремления насладиться летними сумерками в одиночестве.

Мне вдруг пришла в голову мысль, что, вероятно, желание устроить личную жизнь сестры и побудило миссис Барклай пригласить меня погостить у них в Эксе, может быть, вообще приехать в Брюссель. Ослабевший после лихорадки, в тот момент я не стал доискиваться скрытых причин в ее приглашении, а просто принял его как должное. Но теперь я понял, что Катрийн увидела в этом дружеском поступке нечто большее, а то, что я принял его, стало для нее подтверждением моего желания присоединиться к ним.

Миссис Барклай собралась оставить нас вдвоем. Неожиданно мисс Дурвард заявила, что тоже устала и предпочла бы отправиться отдыхать вместе с сестрой.

– Разумеется, – только и смог выговорить я.

До сих пор она никогда не жаловалась на усталость. Болезненно сознавая все, что было сказано, равно как и то, что осталось недосказанным, я увидел в ее признании, возможно вымышленном, растерянность и нежелание оставаться со мной наедине. Соответственно, и наше прощание вышло неловким, скомканным, что можно было бы счесть несправедливостью по отношению к той дружбе, которая нас до сей поры связывала.

На рассвете следующего дня я отбыл в Остенде. Во время ничем не примечательного путешествия в Феликстоув, а оттуда – в Бери-Сент-Эдмундс мне пришлось преодолеть достаточно много миль по воде и суше, чтобы вдоволь поразмыслить над перспективой моего проживания в Керси, покой которого отныне не нарушит переписка с мисс Дурвард.

Дела в Керси шли не лучше, но и не хуже, чем я опасался.

На следующее утро по возвращении я оставил лошадь в гостинице «Корона», перешел вброд речушку и по крутой деревенской улочке двинулся к дому Стеббинга.

– Хвала Господу, вы вернулись, сэр, – приветствовала меня миссис Стеббинг, открывая дверь. – Он прямо сам не свой от беспокойства из-за поместья и урожая, притом что поделать ничего не может. Доктор сказал ему, что теперь ему нельзя волноваться и думать о делах. Но вы же знаете Стеббинга, сэр, он такой добросовестный, что просто сведет себя в могилу от беспокойства, что ему ни говори.

Голос у нее слегка дрожал, и я взял ее за руку.

– Как поживаете, миссис Стеббинг? Боюсь, вам пришлось нелегко. Но теперь не о чем беспокоиться. – Она отступила в сторону, я перешагнул через порог и положил шляпу на стол. – Но это совсем не значит, что я буду пренебрегать советами мистера Стеббинга, когда он почувствует себя достаточно хорошо, чтобы дать мне их. Я могу его видеть?

– Да-да, а уж он-то как будет рад! Сюда, пожалуйста, сэр. Она первой поднялась по лестнице, показывая дорогу, и мы вошли в спальню, выходящую окнами на фасад дома. Стеббинг, обложенный со всех сторон подушками, лежал на кровати у очень длинного окна. Когда я впервые познакомился с ним, это был крупный и сильный мужчина, очень подвижный и быстрый, если это было необходимо, притом что ему уже перевалило за шестьдесят. Но сейчас он страшно исхудал, правая сторона лица замерла в неподвижности, одна рука странным образом искривилась и безжизненно лежала на подушках. Я пожал его левую руку, как часто пожимал руки друзьям и солдатам, и сказал, что мне грустно видеть его в таком состоянии и что, несмотря на его отсутствие, дела в поместье все-таки идут так, как я и ожидал.

– Да-да, мне это известно, – ответил он, и речь его показалась мне лишь слегка замедленной и невнятной. – Я вижу, какие повозки проезжают мимо окна, кто опаздывает на работу, кого и на какое поле отправляют, кто и как ухаживает за лошадьми и скотом. Но я не могу встать, чтобы растереть ячменный колос в пальцах и решить, пришла ли пора косовицы. Иногда мне снится, что я держу зерно в ладонях, или ощущаю пашню под ногами, или погоняю повозку с сеном, направляясь в амбар. Но потом я просыпаюсь и едва могу оторвать голову от подушки. И даже когда вижу лучи восходящего солнца, это все равно не имеет никакого значения. Потому что встать и начать заниматься делами я уже не могу.

Мне не оставалось ничего иного, кроме как вновь пожать ему руку. Я никогда не слышал, чтобы он так рассказывал о своих чувствах. Гнев и ярость ощущались в его застывших мышцах, и этот гнев породил и во мне ярость, которую я полагал давно забытой, потому что прекрасно знал, каково это – болезненно и остро ощущать мир, прикоснуться к которому более не дано.

Мы с ним поговорили еще об урожае и о скотине, но я видел, что он быстро утомляется, поэтому вскоре почел за лучшее пожелать ему скорейшего выздоровления и пообещал заглянуть так скоро, как только смогу, чтобы познакомить его с ходом уборки урожая.

– Прошу вас, не волнуйтесь, миссис Стеббинг, – сказал я, когда мы спускались вниз. – Я не скажу ничего такого, что могло бы взволновать его.

– Думаю, сэр, ему станет лучше, если он будет видеть вас и знать, что по-прежнему помогает вам. Это принесет больше пользы, чем все лекарства нашего аптекаря. Как он и говорил, ему известно все, что происходит в поместье, вот только сам он с этим ничего поделать не может. Я попросила мальчиков передвинуть кровать к окну, чтобы он мог видеть улицу, ведь он из тех, кто любит быть в самой гуще событий и руководить ими. Он всегда был таким. – Она остановилась посередине комнаты и провела рукавом платья по глазам. – Думаю, именно это и привлекло меня в нем с самого начала. Это было на Михайлов день, на ярмарке в Бери. Даже сейчас, когда я гляжу на него, я вижу его таким, каким он был тогда, сорок лет назад. Он был высок и силен, вел хозяйство своего отца так, словно всю жизнь занимался этим, а ведь ему исполнилось только двадцать лет от роду. Он никогда не отступал, все время старался ухватить удачу. Мы ждали целых десять лет, чтобы пожениться, потому что он всегда и во всем должен был поступить по-своему. Но я никогда не жалела об этом! – Она умолкла, бездумно глядя на огонь в очаге.

– Мне очень жаль, что болезнь подкосила его, – пробормотал я.

– Доктор говорит, что сейчас он вне опасности и что ему ничего не грозит, если только он не будет волноваться. И он по-прежнему остается моим Уильямом. Что бы там ни случилось. Да стань он даже слепым или хромым, лишись он рассудка, все равно он останется моим, а я его! И так будет до Страшного суда.

Я вернулся в Холл верхом, ощущая на лице лучи заходящего летнего солнца, и в ушах у меня все еще звучали слова миссис Стеббинг.

Иногда дела, оставшиеся незаконченными вследствие болезни Стеббинга, задерживали меня до полуночи, так что когда я наконец управился со всеми неотложными хлопотами, то с радостью променял учетные бухгалтерские книги и документы на право собственности на лязг и шум новой молотилки и глубокий сон без сновидений.

Едва только с уборкой урожая было покончено, необходимость в моем присутствии на полях уменьшилась. Вечера, напротив, становились все длиннее. На какое-то время я обрел удовольствие в легких туманах и ласковых закатах, в тишине дома, обступавшей меня со всех сторон, когда я стоял на черно-белом мраморном полу коридора или поднимался по лестнице, сознавая, что у меня под ногами мой собственный дом и моя земля. Иногда, когда охватывавшее меня нетерпение становилось особенно сильным, я забредал в конюшню и, если поблизости не случалось грума, собственноручно седлал свою новую лошадь, испытывая лишь мимолетное сожаление о Доре. И на прогулке верхом свои просторы распахивали передо мной леса, поляны и луга.

И вот в один из таких дней, когда тусклый свет выгнал меня из кабинета на свежий воздух, я впервые заприметил маленького мальчугана, взобравшегося на огромный дуб. Он тайком наблюдал за тем, как я выезжал со двора на молодой кобыле, так что мне было видно лишь его крохотное личико, сиявшее, подобно луне, в листве. Вид ребенка, играющего на моей земле, вызвал у меня в памяти слова миссис Барклай: «Я хочу, чтобы он был в безопасности, но при этом свободно изучал окружающий мир. Вот чего я хочу для него в первую очередь. На этом зиждется моя забота и любовь».

Моя кобыла Бидассоа занервничала и заупрямилась, когда я заставил ее подойти к дереву.

– Эй, там, привет! – крикнул я, и на мгновение мальчуган показался мне испуганным, как заяц. – Ты кто?

Он в ответ покачал головой, но по-прежнему не двинулся с места.

– Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого!

Сейчас я уже видел, что лицо у него смуглое от солнца, а волосы выгорели до белизны. Потом он вдруг пропал. Качнулись ветви, зашуршали листья, и он исчез из виду. Я оставался на месте еще несколько мгновений. Бидассоа тем временем успокоилась, и мне не оставалось ничего более, как вернуться к прерванной верховой прогулке.

Я снова увидел мальчика спустя несколько дней. Я прихватил с собой ружье, скорее для того, чтобы иметь оправдание своим скитаниям по полям в такой чудесный день, нежели в надежде на сколько-нибудь серьезную стрельбу, поскольку, если верить календарю, сезон охоты еще не наступил.

На опушке одной из небольших рощиц я подстрелил голубя, а уже в сумерках на дальней стороне луга заметил кроликов, щиплющих траву. Я перезарядил ружье, тихонько свистнул собак, чтобы они не бросились на эту вполне законную добычу, и начал подкрадываться поближе.

Двух выстрелов стоили мне два кролика, и я послал собак принести их. От нечего делать я отправился следом и, к своему удивлению, увидел, что они свернули к изгороди, забыв о добыче. Потом Титус поднял голову и залаял.

Под защитой изгороди, скорчившись на земле, лежал мальчик. На мгновение меня охватил страх, что я подстрелил его, но потом я заметил, что он отчаянно и безуспешно пытается отползти вглубь колючего и густого кустарника. Нелл и Титус стояли перед ним и энергично облаивали его, прижав уши и подергивая хвостами.

Я отозвал их и подошел поближе. Глаза у мальчугана были широко раскрыты от страха, и при моем приближении он удвоил усилия, явно намереваясь удрать.

– Не бойся! – окликнул я его. – Они тебя не укусят! Скажи, ты цел?

Он поднялся на ноги и кивнул, хотя я видел, что из нескольких царапин уже начала сочиться кровь. Мой страх сменился гневом.

– Глупый мальчишка! Разве ты не слышал выстрелов? Какого черта ты тут делаешь, лазая по кустам? Ты что, не понимаешь, что мог угодить мне под руку? Маленький идиот! Вот скажу твоему отцу, чтобы он задал тебе хорошую трепку! Я же мог убить тебя!

Но он, похоже, ничего не слышал и не понимал. Он дрожал как в лихорадке, а когда открыл рот, то не издал ни звука. Одет он был лишь в потрепанные штаны, и на вид ему нельзя было дать больше шести или семи лет, в лучшем случае.

– Ладно, – сказал я, – на этот раз все обошлось. Но кто ты такой? Как тебя зовут? – Он покачал головой в ответ. – Твой отец не входит в число моих арендаторов, правильно? – Еще один кивок. – А кто твоя мать?

В это мгновение он судорожно вздохнул, выпутался из колючек и переплетения ветвей и со всех ног бросился от меня наутек, так что мне видна была только его исцарапанная и кровоточащая спина.

– Погоди! – крикнул я, ковыляя вслед за ним по высокой траве. – Ты потерялся? Я тебе помогу. Я могу тебе помочь, только скажи, кто ты такой. Погоди! Я знаю, что ты заблудился. Я помогу тебе.

Два фазана вырвались из леса с таким громким криком, что заглушили бы залп из десятка ружей. В этом бедламе мои собаки позабыли всю свою дрессировку и бросились вдогонку за мальчиком. Он увидел, что они приближаются, долю секунды стоял на месте, оцепенев от ужаса, потом вломился в колючую живую изгородь, прорвался сквозь нее и был таков. Когда я наконец добрался до изгороди, его и след простыл, хотя я так и не смог заметить, куда он подевался.

Криком подозвав собак, я снял с плеча ружье, отстегнул ремень и, сложив его пополам, принялся не глядя хлестать их почем зря. Я никак не мог остановиться, плечо ныло, но вспыхнувший гнев заставил меня позабыть о всякой дисциплине и самоконтроле. Я прекратил избиение только тогда, когда заметил, что шерсть на боку у Нелл потемнела от крови.

Я пристегнул ремень на место. В животе у меня поселилось какое-то странное, сосущее чувство пустоты. В бою требовалась ярость, армейская жизнь была ненамного легче. Но до чего же я дошел, если даже такой незначительный и абсурдный инцидент пробудил во мне столь безумную злобу? Может быть, именно ее и разглядела мисс Дурвард?

Я оставил убитых кроликов лежать там, где они упали, подобрал с земли ягдташ и с трудом заковылял домой. Голова у меня раскалывалась от боли, руки и ноги дрожали. Нелл и Титус трусили за мной подобно перепуганным теням.

«Все дело в мальчике!» – вдруг понял я. Я знал его страх так же хорошо, как самого себя. И мне захотелось помочь ему, а он сбежал.

Мой дорогой майор!

Понадобилось несколько недель молчания и признание Хетти, чтобы я сообразила, что ваше хорошее воспитание требует, чтобы я написала вам первой. По крайней мере, я надеюсь, что ваше молчание объясняется именно этим, а не неприязнью или даже враждой.

Нет, я преодолею чувство неловкости и напишу обо всем прямо. Если вы чувствуете, что не желаете более писать мне, это именно то, чего заслуживаю я и Хетти. Но если ваше сердце способно преодолеть то, что я считаю вполне естественным гневом и раздражением, и если сможете простить Хетти за ее нелепое вмешательство, а меня – за то, что я стала его причиной, я буду вам очень признательна. Не думаю, что я в состоянии выдержать еще сколько-нибудь свое дальнейшее пребывание здесь, в Эксе, если в качестве утешения у меня не будет хотя бы остатков нашей былой дружбы. Всего несколько строчек о зимней кампании в Торрес Ведрас или о цене, которую вы выручаете за ячмень в нынешнем году в Саффолке, помогут мне сохранить здравый рассудок в перерыве между завтраком и обедом.

На прошлой неделе мы ездили в Турнэ. И, глядя с колокольни собора на Монц, я еще раз подумала о том, как трудно представить, что окружающий мирный пейзаж Фландрии мог быть изуродован траншеями и орудийными позициями, как была изуродована, судя по вашим словам, местность вокруг Торрес Ведрас. Но ни за что на свете я не стала бы настаивать на просьбе описать для меня подобные вещи, если вы того не хотите. Какой была ваша жизнь в Испании после заключения мира? Вы очень мало рассказывали об этом, хотя, очевидно, ваше положение было вполне благоприятным, если вы так долго оставались в Сан-Себастьяне.

Я должна заканчивать, потому как мне приказано сопровождать Хетти, которая собирается в гости. Видите ли, мы понемногу знакомимся с соседями, так что нам предстоит удовольствие вести сбивчивые светские обмены любезностями, вкушать чай из сервизов тончайшего фарфора, умиляться украшенными лентами младенцами. Доктора порекомендовали Хетти не спешить с возвращением в Англию и провести в Бельгии еще несколько недель, и только в ваших силах развеять здешнюю невыносимую скуку, если вы найдете в себе силы ответить вашему преданному другу

Люси Дурвард.

Это письмо оказалось на моем столе сразу же по получении, и я обнаружил его, вернувшись после целого дня, проведенного в поле, усталый и пропыленный. Я прочел его, не садясь, и немедленно взялся бы за ответ, но в этот момент слуга объявил, что ужин подан, и я понял, что извинения мисс Дурвард достойны большего внимания и уважения, чем написанная второпях записка.

Более того, ответ, который я написал в тот же вечер, все-таки оказался поспешным. Дело в том, что, сочиняя письмо, я вдруг осознал, что если намерен отдать должное нашей дружбе и ее свободомыслию, то мне придется сказать правду. То есть я должен буду изложить свою историю такой, какой она представлялась мне самому, и изложить ее быстро. И если при этом мне придется нарушить правила приличия, значит, так тому и быть.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Я был чрезвычайно рад получить ваше письмо, и если бы в действиях вашей сестры было нечто, заслуживающее прощения, я бы охотно даровал ей таковое. Мое прощение, без сомнения, получилось бы длинным и пространным, но, поскольку мне не терпится возобновить нашу прежнюю переписку, предлагаю больше не возвращаться к этой теме. Кроме того, я считаю себя обязанным объяснить вам свое поведение в некоторых случаях и более всего – скажем так – бесплодность предпринятых вашей сестрой попыток в достижении поставленной ею цели.

В наш последний вечер я сказал вам, что ее звали Каталина. Она родилась в Кастилии, но жила в Бера, в стране басков. Летом тысяча восемьсот тринадцатого года наш полк легкой кавалерии имел возможность хорошо узнать окрестности, так что мы предвкушали отдых в столь плодородной и живописной местности. Впрочем, ветераны пиренейских войн отзывались о ней не настолько благоприятно в иные времена года, что только усугублялось привычным недовольством на непривычное бездействие, поскольку французы находились не далее как в паре миль от наших позиций на холмах Санта-Барбары.

Несколько раз мне случилось увидеть ее на рыночной площади в Бера, но тогда я еще не знал ее имени. Она легко и дружелюбно общалась с соседями, тем не менее в ее манерах проскальзывала некоторая отчужденность. Однажды, когда французы стали обстреливать Бера и я отправился отозвать наши передовые посты, я увидел ее сидящей на земле среди развалин торговых павильонов. Она баюкала юношу, забинтованная голова которого лежала у нее на коленях, тогда как то, что осталось от его ног, валялось на брусчатой мостовой. Глаза у него затуманились в преддверии кончины, и он успел лишь прошептать: «Каталина!» В тот момент я не придал этому особого значения. Для меня важнее всего было вывести солдат из-под обстрела, да и потом все наши помыслы и действия занимала, в первую очередь, потеря моста, ведущего в Бера, а вместе с ним и пятидесяти человек.

Остальные офицеры были верными и надежными друзьями, лучших товарищей в бою я не мог и желать, но иногда мне все-таки хотелось уединиться. Тогда я прихватывал с собой томик Виргилия или Руссо и ускользал от любопытных глаз, поскольку работы последнего, несмотря на ту грязь, которой его непрестанно поливали, представлялись мне чрезвычайно интересными и полезными. Страна была буквально наводнена скалами и лесами, так что вскоре я оказывался в совершеннейшем одиночестве, где и мог наслаждаться чтением. Но однажды в жаркий полдень я не остановился по обыкновению, а продолжал идти дальше со скоростью, о которой ныне могу только мечтать, пока не достиг расселины в скалах, в которой обнаружил небольшой ручеек, струившийся среди камней. Он образовывал крошечное озерцо, а потом, чуть дальше, обрушивался вниз живописным водопадом, спеша воссоединиться с рекой Бидассоа, протекавшей во многих сотнях футов под ним. Я уселся на землю, оперся спиной о ствол дерева и раскрыл книгу.

Вскоре я услышал осторожные шаги, и появилась темноволосая головка Каталины. На ней было голубое платье, а в руках она держала большое льняное полотенце. Достигнув ровного участка дерна, который служил импровизированным пляжем пруда среди камней, она остановилась и перевела дух.

Поначалу я вовсе не намеревался прятаться, но при этом упустил из виду тот факт, что моя зеленая полевая форма не видна в тени деревьев в такой серый день, и стало очевидно, что Каталина не подозревает о моем присутствии. Говоря по чести, мне следовало уйти оттуда, позволив ей, таким образом, обнаружить мое существование только после моего ухода. С другой стороны, кое-кто из моих приятелей-офицеров мог приударить за ней, и у меня не было причин полагать, что и мои ухаживания будут встречены неблагосклонно, как это было в случае с другими деревенскими девушками. Но воспоминание о том, как сдержанно и даже отчужденно она вела себя на шумной рыночной площади, а также то, как она двигалась сейчас, полагая, что никто ее не видит, вынудили меня помедлить. Я сказал себе, что не собираюсь нарушать ее уединение, ставить себя и ее в неловкое положение и уж никак не хочу внушить ей тот вполне обоснованный страх, который любые оккупационные войска, не исключая английского офицера, могут вызвать в женском сердце. Так что я остался сидеть на месте даже после того, как стало понятно, что она намеревается искупаться.

Я сам много раз купался в реке Бидассоа, когда был свободен от службы, поэтому хорошо знал, как благотворно сказывается на самочувствии прохладная вода, смывая с тела пот и дневную жару, а с разума – усталость и опустошенность. Она вошла в пруд, и по тому, как зарябило и разбилось отражение скал и неба, я понял, что она вздрогнула от холода. Мгновение она постояла неподвижно, а потом пошла, постепенно погружаясь в воду. Очевидно, там находилось самое глубокое место. Она легла на спину, потом вытянула руку и несколько раз взмахнула ею в воде, образуя волну. Я буквально видел, как тело ее покрылось капельками воды, сверкавшими, как драгоценные камни в украшениях знатной дамы. Затем она вынула заколки из волос, и их тяжелая грива обрушилась в воду. Набежавшая волна подхватила их и понесла к берегу, к камням и мху.

Сейчас я вполне мог удалиться незамеченным, это было бы совершенно по-рыцарски, но тут она перевернулась на живот, выплыла на мелководье и вышла на берег.

Солдат проводит среди женщин больше времени, чем можно себе представить. Обычно нищета – это наш удел, повиновение – долг, но целомудрие не относится к числу воинских добродетелей. Я обзавелся привычкой комфортно чувствовать себя в любом женском обществе, но мне до сих пор не доводилось видеть женщины, которая бы не подозревала о том, что на нее смотрит мужчина. В том, как Каталина вытерлась полотенцем и обсыхала на солнце, не было ни жеманства, ни страха. Скорее, она казалась погруженной в собственные мысли. Точно так же, как моя кожа помнила ледяные поцелуи горных рек, так я сейчас ощущал, как льняное полотно впитывает капли воды с ее тела. Только потом мои мысли устремились по привычному руслу, и я поразился, какой стройной и приятной для глаза оказалась ее фигурка. У нее были чрезвычайно стройные ноги, а кожа цветом напоминала расплавленное золото. Со временем она вызывала у меня большее восхищение, чем бело-розовый цвет лица наших английских красавиц. Ее черные волосы намокли и сверкали, падая вдоль спины почти до самых колен. Она опустилась на камень и перебросила их себе на грудь, выжимая воду, прежде чем вытереть их полотенцем. Затем она расчесала их пальцами, заплела в толстую косу и забросила ее за спину. Когда она выпрямилась, я вновь увидел перед собой девушку с рыночной площади. Подол ее юбки спереди был запачкан кровью юноши и потемнел, и вряд ли время или солнечные лучи смогут когда-нибудь вернуть ей первозданный цвет. Наверное, он приходился ей братом, или кузеном, или любовником, потому как обручального кольца у нее на пальце я не заметил. Теперь уже меня обуревало желание выйти вперед, чтобы она увидела меня, прежде чем начнет спускаться с горы обратно в город, но я медлил. И хотя теперь она была уже одета и обута, она непременно догадается, что я наблюдал за ней с самого начала, и что бы я ни сказал или сделал, она будет знать о моей нескромности.

Наконец она повернулась и ушла, а я сидел и слушал, как замирает вдали, среди деревьев, эхо ее легких шагов на каменистой тропинке. А когда я мог расслышать лишь пение птиц, журчание ручья и шорох ветра в листве, то вынул из кармана часы и увидел, что они остановились. Я не имел представления о том, сколько минут или часов я сидел в укрытии, но солнце, теперь уже подернутое дымкой, висело низко над горизонтом. Это означало, что прошло много времени. Мне следовало поспешить, чтобы вернуться в лагерь к выполнению своих обязанностей.

С того момента, когда я увидел Каталину вновь, и опять у ручья, я прилагал все усилия, чтобы не испугать ее и ни на дюйм не переступить ту границу, которую она сама для нас установила. Ее отец был достаточно строгим родителем даже по испанским меркам, как она рассказывала мне, но смерть сына разбила ему сердце. При этих словах глаза ее потемнели, губы задрожали, так что мне пришлось утешить ее, чтобы она смогла продолжить свое горестное повествование. И теперь он мало обращал внимания на то, когда она приходила и уходила, – при условии, что в назначенный час ужин ждал его на столе. Я не стыдился того, что обратил его невнимательность себе на пользу, но только потому, что это предоставляло Каталине большую свободу и избавляло ее от упреков и расспросов, которых можно было бы ожидать в противном случае. Я никогда бы не позволил себе сделать что-либо, что заставило бы ее искать защиты у отца. Но я видел ее в такие мгновения, когда она была верна себе, когда она была сама собой, и эту верность я любил больше всего на свете, любил так, как никогда не думал, что смогу полюбить. Когда она отдала себя мне, я вверил ей свою душу, зная, что она сохранит ее до конца наших дней.

Совместная наша жизнь, однако, была недолгой. Мы провели вместе почти три недели. Мы встречались при первой же возможности, в амбаре на склоне горы или в других уединенных местах, какие только могли отыскать. Время от времени, когда отец отсутствовал, наши встречи происходили у нее дома. Когда в начале сентября мы получили сообщение о падении и разграблении Сан-Себастьяна, я понял, что времени у нас осталось совсем немного. Действительно, в самом скором времени мои воинские обязанности возросли, и стало ясно, что в ближайшем будущем нам предстоит наступление на позиции французов, чтобы оттеснить их к границе и далее.

Теперь мы с Каталиной стали встречаться реже. Иногда я опаздывал или вообще не мог отлучиться из лагеря, но она никогда не упрекала меня. Казалось, не испытывает она и угрызений совести относительно того, чем мы занимаемся; по-моему, она тоже считала, что наша любовь неподвластна обычным канонам морали и нас не могут судить ни викарий, ни мясник или булочник. Это была наша тайна, потому что один только Господь мог быть нашим судией, и я знал, даже не спрашивая Его или тех, кто обычно объявляет себя толкователями и провозвестниками Его воли, что наши отношения с Каталиной в Его божественном понимании выглядели благочестивыми и естественными.

Сражение за Пиренеи продолжалось несколько недель вплоть до окончательной победы, поскольку мы должны были занять каждый перевал и множество высот. В военно-стратегическом смысле зрелище было унылое и тоскливое, долгие ожидания, вызванные ухудшающейся погодой, сменялись яростными штурмами горных вершин, но в конце концов наш 95-й полк оказался далеко от Бера.

Мы знали с самого начала, что когда-нибудь наступит день, когда нам придется расстаться. Знали мы и то, что не сможем переписываться, потому что в маленьком городке она легко могла пасть жертвой злобных сплетен. Кроме того, она не могла знать, куда писать, чтобы ее письмо нашло меня. Но такой сильной была наша любовь, что в объятиях друг друга мы могли не думать о будущем, которое казалось нам бесконечно далеким.

Однажды ночью я попросил Каталину стать моей женой, хотя у меня практически не было средств, чтобы содержать ее, и сердце мое обливалось кровью при мысли о том, что ей придется делить со мной тяготы походной жизни в лагере. Я сделал ей предложение, потому что любил ее больше жизни и эгоистично мечтал о том, чтобы взять ее с собой. Но при этом я понимал, что должен уберечь ее от гнева отца и от бесчестья, которое, по мнению других, она неминуемо навлекла бы на себя, стань наша связь известной.

Каталина ответила отказом и продолжала упорствовать в своем мнении. Она не могла оставить отца, а я не мог оставить службу. Эта война может продлиться еще много лет, затем, без сомнения, разразится новая, и что с ней будет в армии, спрашивала она. Разве сможет она вынести, если ради нее я нарушу свой долг? Кроме того, она была женщиной незнатного происхождения, в то время как я был офицером. Она не знала бы, как себя вести, и я начал бы стыдиться ее. Короче говоря, она вскоре превратилась бы для меня в обузу, в препятствие для карьеры. Лучше расстаться сейчас, говорила она, а в глазах ее стояли слезы, пока мы искренне любим друг друга, потому что, сколько бы еще времени ни отвела нам судьба, больше нам нечего было желать.

Мы провели вместе целую ночь, потому что ее отец находился в отлучке. Мы занимались любовью, но почти не разговаривали, потому как разговаривать было практически не о чем, а потом снова занимались любовью. Под утро Каталина заснула в моих объятиях, так крепко прижавшись ко мне, что я и сейчас ощущаю ее рядом.

На рассвете я должен был покинуть ее. Мы договорились встретиться вечером у ручья. Но, когда я вернулся в лагерь, был получен приказ в полдень отправляться походным порядком. У меня не было возможности увидеться с ней или хотя бы попрощаться. И далее окончательная победа в войне и сражения за Ла Птит Рюн, Байонну, Тарб или Тулузу, битва у стен Катр-Бра или бойня под Ватерлоо не смогли стереть память о Каталине из моей души или изгнать ее образ из моего сердца.

Я закончил писать, когда небо на востоке начало сереть. Моя последняя свеча почти догорела, но не настолько, чтобы я не смог растопить воск. Я сложил письмо, надписал адрес и запечатал его, не перечитывая. Потом в одной рубашке вышел во двор, в утреннюю прохладу, сжимая в руке сложенные листы и слушая первые робкие трели птиц, приветствовавших наступление нового дня.

В конюшне сонные деревенские парни уже принялись за работу. Я распорядился, чтобы один из них отвез мое письмо в Бери-Сент-Эдмундс, и он отправился седлать коня.

– Поспеши! – приказал я ему, когда он сунул письмо в карман с таким видом, словно это был обыкновенный торговый документ. – Постарайся успеть до прибытия утреннего почтового дилижанса.

Теперь, когда я изложил свою историю на бумаге, дав ей собственную жизнь, вдали от меня, я больше всего хотел, чтобы письмо как можно быстрее отправилось по адресу и оказалось вне пределов досягаемости. Я боялся, что мое страстное желание найти понимание в лице мисс Дурвард сменится страхом лишь заслужить ее презрение и отвращение.

Ночью мне снились цифры. Десятые доли секунды порхали вокруг меня, подобно пылинкам в лучах солнца, диафрагменные числа смыкались, как ножи, в объективе фотоаппарата: двести пятьдесят – скорость срабатывания затвора, сколько же это должно быть, значит, одна двухсотпятидесятая секунды, ничтожно малый промежуток времени… Тоже самое и с тысячей, которая уже и не тысяча вовсе, а тысячная доля, фрагмент фрагмента… Но триста семнадцать? Это еще что такое? Потом цифры сложились в треугольник, почти такой же, какой из палочек для леденцов соорудил Сесил, только больше, вполне достойный взрослого мужчины.

Когда я проснулась, цифра триста семнадцать все еще крутилась у меня в голове, но в глаза уже били солнечные лучи, теплые и спокойные. Я пошевелила ногами. Прошлой ночью было слишком жарко, чтобы надевать ночную рубашку, и сейчас мое обнаженное тело погрузилось в простыни, словно они стали водой. Я подняла руку и смотрела, как соскальзывает с нее простыня, а солнце просвечивает сквозь ткань, разбиваясь крохотными сверкающими лучиками о мои колени и бедра, как если бы мое тело лежало в прозрачном ручье.

Откуда-то доносился колокольный звон, в тишине медленно падали одиночные удары: динг, динг, динг. Пауза, и снова: динг, динг, динг. Я не могла понять, откуда он идет. Звон казался отдаленным и негромким, как если бы звук приглушали пласты времени, сквозь которые он пробивался, чтобы добраться до меня. Оказывается, я упустила из виду, что сегодня воскресенье. Я совсем сбилась со счета. Мне казалось, что минуло много дней, и каждый нес с собой новые лица, голоса, звуки, небо и деревья, а в промежутках между ними бесследно исчезало само время. Мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как я впервые встретила Тео.

Воздух, вообще-то, был прохладным. Я умылась, надела шорты и легкий топик, а на плечи набросила толстовку. Взяла я и свой фотоаппарат, то есть фотоаппарат Тео, поскольку раз уж свет так заманчиво падает на мою кровать, то я обязательно хотела увидеть, как он лежит между колоннами и сосновыми деревьями, и на лужайке вокруг конюшни. Задумавшись об этом, я вдруг вспомнила Стивена. У меня оставались непрочитанными еще два его письма. Я взяла с собой одно из них, потому что хотела узнать, что будет дальше, а последнее оставила, так, чтобы конец оказался счастливым. Если он вообще будет, этот конец. Потому что хотя у событий, о которых писал Стивен, и был конец, но письма могут и не рассказать мне окончание истории его отношений с мисс Дурвард.

Солнце, казалось, решило таким чудесным утром задать тон всему воскресному дню. Вместо дня запертых магазинов и страдающих похмельем горожан оно предпочло сделать его тихим и спокойным для этого времени и для этого места. Заодно оно набросило на землю и легкую дымку, чтобы немножко осветлить тени и приглушить собственный ослепительный блеск, так что прямые лучи бережно и нежно касались колонн, стеблей травы, холмов и долин, лаская их.

И тут я увидела Сесила. Он свернулся клубочком в углу портика, среди сухих листьев и пыли, и спал. Свет просачивался сквозь колонны, согревая его голую спину. Она вся была исцарапана, кровь подсохла и размазалась, как если бы он продирался сквозь колючие кусты ежевики, и на руках у него добавились свежие синяки.

Он вздрогнул и плотнее обхватил себя руками, но не проснулся. Неужели спать здесь, снаружи, ему было удобнее, чем внутри? Неужели дверь заперли до того, как он успел попасть внутрь, и никто не заметил, что его нет?

Я сняла с плеч толстовку и укрыла его. Он вытащил одну руку и положил ее сверху, и я испугалась, что разбудила его, хотя всего лишь хотела, чтобы ему было удобнее спать. Или, может быть, следует все-таки разбудить его, отвести в дом и уложить в постель? Лежа на камнях, он выглядел маленьким, потерявшимся и несчастным. Но вот его большой палец скользнул в рот, послышалось негромкое причмокивание, и напряжение исчезло. Я отошла, стараясь ступать как можно тише, и беззвучно зашагала по траве, как будто солнце подкладывало мне под ноги мягкие подушечки. Обернувшись, чтобы взглянуть на дом, я заметила, что капельки сверкающей росы превратились в черные пятна моих следов.

Я сделала несколько снимков. Было так тихо, что щелканье затвора показалось мне оглушительным. Свет окутал невесомым покрывалом деревья, и его светло-голубые и золотисто-фиолетовые лоскуты падали на прогалины между стволами и кусты. Мне было мало просто смотреть на этот свет: я хотела потрогать его и пожить в нем, пусть совсем немного. Я села на землю, прислонившись спиной к стволу дерева, и солнечные пылинки упали на мои колени и страницы, исписанные почерком Стивена. Я обратила внимание, что это письмо он написал в Керси, у себя дома. А что же она? И тут я поняла, что на этот раз мне не понадобится зеркало, чтобы читать слова задом наперед. Письмо получилось таким длинным, что он дописывал его на обороте последней страницы, так что внизу осталось совсем мало места для адреса.

Мадемуазель Люси Дурвард, Шато де л’Аббайе, Экс, Брюссель, Бельгия.

Брюссель, Бельгия. Значит, Люси тоже ездила туда. Они были там в одно и то же время? Интересно, а случалось ли им поговорить друг с другом, вместо того чтобы писать письма? Вообще-то говоря, я не обращала внимания на даты, так что для того, чтобы сопоставить их, мне нужны были другие письма. Но теперь Стивен вернулся в Керси, а она осталась в Брюсселе. Что же ему вдруг понадобилось рассказать ей, о чем они не могли поговорить?

Почерк был прямым и летящим, словно скакун, сорвавшийся в галоп.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Я был чрезвычайно рад получить ваше письмо…

В наш последний вечер я сказал вам, что ее звали Каталина. Она родилась в Кастилии, но жила в Бера, в стране басков…

…У меня не было возможности увидеться с ней или хотя бы попрощаться. И даже окончательная победа в войне и сражения за Ла Птит Рюн, Байонну, Тарб или Тулузу, битва у стен Катр-Бра или бойня под Ватерлоо не смогли стереть память о Каталине из моей души или изгнать ее образ из моего сердца.

По переулку проехала машина, грохоча и лязгая, как ездят только такси. Мои шорты намокли от росы, а солнечные лучи сдвинулись в сторону. Поднявшись, я почувствовала, что тело мое одеревенело от долгого сидения. Я все еще думала о Стивене и Каталине. Мне было интересно, какие чувства испытывала Люси к ней, а заодно и к нему. Но тут, выйдя на лужайку и взглянув на конюшню, я увидела Тео.

Он сидел на солнышке на бревне, прислонившись голой спиной к кирпичной стене конюшни, и смотрел, как дымок его сигареты невесомыми колечками поднимается вверх. Солнечные лучи сверкали у него на груди и плечах, и мне показалось, что я чувствую запахи его сигареты и его кожи, смешавшиеся с запахом сосновых иголок, леса и зеленой травы на лужайке. Если мне удастся подойти поближе…

Щелчок затвора заставил его повернуть голову.

– Анна! Ты сегодня с утра пораньше.

– День такой чудесный!

– В самом деле, правда? Я тоже поднялся пораньше, чтобы проводить Эву, а потом не захотел возвращаться в дом.

– Вы не возражаете, что я фото… снимаю вас?

– Возражаю? Нет, конечно нет. Если ты этого хочешь… – Он рассмеялся. – Наверное, стоит помнить, что написал один художник, Констебль. Не знаешь? Однажды Криспин прочел мне его слова: «Уродства не существует. В жизни не видел ничего уродливого: какой бы ни была форма объекта, свет, тень и перспектива всегда сделают его прекрасным». – Тео умолк. Я задумалась над тем, что он сказал, и засмеялась. Он продолжил: – Он ведь местный, ты не знала? Родился в местечке Ист Бергхольт.

Я отрицательно покачала головой.

– Никогда там не была. Собственно говоря, я вообще нигде не бывала. Если не считать этой деревни.

– У меня есть идея, – заявил Тео и в последний раз затянулся сигаретой, после чего погасил ее о камень. – Мы поднимемся наверх и позавтракаем. Или ты уже ела?

– М-м… нет еще.

– Отлично. А потом я повезу тебя на экскурсию. Хотя, по правде говоря, одно из красивейших мест начинается сразу за нашим порогом.

– Неужели? – поинтересовалась я, поднимаясь за ним наверх.

– Ты встретишь Керси на календарях чаще любой другой деревушки по эту сторону Финчингфилда, как говорит Эва, – заявил он, швыряя сигаретный окурок в корзину для мусора – За исключением, пожалуй, здания ратуши, Гилдхолла, в Лавенхэме.

– А я и не обратила внимания на деревню, – сказала я.

– На этот раз обратишь, – пообещал он. – Как ты относишься к круассанам на завтрак?

Тео оказался прав. Деревушка Керси была очень красива, и я не могла понять, как не заметила этого в первый же день приезда сюда. Может быть, потому, что мне было жарко, я была занята, злилась и психовала? Кажется, с той поры минула целая вечность. Тео медленно ехал по главной улице: собственно, это была единственная улица. Дома выстроены из черных балок, с оштукатуренными стенами, окрашенными в белый, розовый и кофейный цвета. Они смотрелись как-то очень уютно, безо всяких острых углов или башенок, и выглядели очень старыми и солидными, сбегая по склону холма к речушке у его подножия. Воды в ней не хватило бы даже для того, чтобы утки намочили лапки. Впрочем, Тео сказал, что зимой уровень ее поднимался настолько, что владельцам роскошных машин приходилось дважды подумать, прежде чем рискнуть пересечь вброд.

– Однажды я видел, как здесь перебиралась лошадь, запряженная в рессорную двуколку. Раз, и они оказались на том берегу. Никаких проблем, – поделился он, и я буквально услышала стук колес и почти бесшумные удары копыт о воду.

Я представила, что во времена Стивена это был единственный звук, что нарушал здешнюю тишину, и мне стало немного не по себе. Интересно, как бы вы восприняли звук пушечного выстрела и что при этом почувствовали, если все, что вам приходилось слышать раньше, – это лишь цокот копыт и стук колес?

– Если никто не переправляется вброд какое-то время, вода успокаивается и становится прозрачной, – говорил тем временем Тео. – И тогда в ней отражается небо и церковная колокольня. – Колокольня была выстроена из кремневой гальки, белой и сине-черной, и походила на шахматную доску, выставленную на солнце. Я подняла голову и увидела, что вокруг нее кружат и пронзительно кричат птицы. Маленькие, с острыми черными крылышками, похожими на мечи, вспарывающими воздух.

– Стрижи, – заметил Тео. – Они похожи на ласточек, только крупнее.

В машине были опущены все стекла. Тео выставил руку с сигаретой наружу, так что густые заросли живых изгородей стряхивали с нее пепел, и расспрашивал меня о маме и об отце, и о школе тоже, а я отвечала ему намного подробнее, чем обычно делаю. Мне было удобно и спокойно рядом с ним в большом автомобиле. Со всех сторон нас окружало небо, и поля, которые убегали назад, как бильярдные шары, и полоски тени от деревьев, в которые мы то и дело окунались. Мы проезжали мимо деревушек и коттеджей с маленькими окнами, цыплятами и собаками с серыми и седыми мордами, которым было лень даже облаять нас. Он слушал молча и очень внимательно. Я рассказывала о том, как бросали мать, после чего мы переезжали. Новое место, новый приятель матери, иногда даже новая школа посреди семестра, когда все в ней уже перезнакомились и завели друзей. Внезапно я обнаружила, что рассказываю о том, как однажды потерялась – давным-давно, когда мы только-только переехали в одно из селений, состоящее сплошь из аллей и подземных переходов. Мне тогда было лет шесть или семь, я была немногим старше Сесила, и мать послала меня в молочную лавку. Я без проблем купила молоко, к тому времени я уже умела это делать, а вот найти дорогу назад не сумела. Я даже не видела ни одного места, которое показалось бы мне знакомым. Меня окружали сплошные бетонные стены и аллеи, заканчивающиеся тупиками. Я в очередной раз свернула за угол и вдалеке, на пустой лужайке, заросшей травой, на которой отметились, должно быть, все окрестные собаки, увидела какого-то человека. Но он был слишком далеко, и я не смогла разобрать его лица. Потом я вдруг сообразила, что не помню ни номера квартала, ни названия улицы, ни номера нашей квартиры. Я совсем потеряла голову и побежала. Без всякой цели. Мне важно было просто бежать куда глаза глядят. Я надеялась, что если буду бежать достаточно долго, то одно из чужих мест возьмет и окажется тем, которое мне нужно. Я все бежала и бежала, пока не заблудилась окончательно. Я подумала, что, наверное, поначалу была совсем рядом со своим домом, но просто не заметила этого. Однако вернуться туда я тоже не сумела и решила, что заблудилась навсегда. А потом я споткнулась о бетонный бордюр тротуара, упала, ободрала коленки и локти, а бутылка с молоком разбилась.

И все это я рассказывала Тео. Рассказывала о том, что мне самой казалось давно забытым. И как все повторилось в аэропорту, когда взрослые прошли через турникет на посадку, а я в этот момент отвернулась.

Я почему-то считала, что удержусь, но не удержалась и начала плакать. Обычно я плачу очень редко, почти никогда, но на этот раз я плакала и не могла остановиться.

В общем-то, со стороны это было не очень заметно. Просто я время от времени проводила ладонью по щекам и вытирала нос тыльной стороной запястья. Но Тео все понял, остановил машину на проселочной дороге, вытащил из кармана большой носовой платок, встряхнул, расправляя складки, и протянул мне. От платка пахло свежестью, табаком Тео и им самим. Я прижала его к лицу. Он негромко произнес:

– Бедная Анна… Бедная моя Анна… Как же тебе пришлось нелегко!

После этого я зарыдала в три ручья, как если бы рухнула невидимая плотина.

Должно быть, прошло много времени, поскольку потом я обнаружила целых три сигаретных окурка в автомобильной пепельнице. Но в тот момент я сознавала лишь, что где-то глубоко внутри меня зарождается невыносимая боль, которая поднимается вверх, рвется наружу, ревет у меня в ушах, выплескиваясь из глаз, носа и рта. Какой-то частью сознания я понимала, что плачу и из-за того, что потеряла Холли и Таню, потеряла мать, вроде как потеряла даже Дэйва. Слезы текли у меня по щекам, я горевала не только о живых, но и о мертвых и о не совсем мертвых, горевала ни о чем, о пустоте на том месте, которое должен был занимать отец, которого я никогда не видела.

Казалось, боль проникла в каждую клеточку моего тела, рвала меня на части, стремилась выплеснуться слезами. Я откинулась на спинку сиденья, потому что у меня не было больше сил сидеть скорчившись, и почувствовала, что Тео обнимает меня за плечи. Даже в таком состоянии, когда все части моего тела жили сами по себе, ослепленная болью, которая теперь по капле уходила из меня подобно тому, как тает на солнце лед, я чувствовала, что от меня все-таки что-то да осталось и я не рассыплюсь в прах. Когда все пройдет, от меня что-то останется – это самое что-то, которое сейчас обнимал Тео, гладил по волосам, почти баюкал, негромко приговаривая и даже напевая. Во мне крепла уверенность, что какая-то очень важная часть меня непременно уцелеет, надо только еще немного отдохнуть, уткнувшись носом в плечо Тео, и тогда я больше никогда и нигде не потеряюсь.

– Ну что, заедем куда-нибудь пообедать? – наконец заговорил Тео.

Я откинула со лба растрепавшиеся волосы – они почти закрыли мое лицо, – выпрямилась и шмыгнула носом.

– Да. Пожалуйста. Простите меня.

Он взял пачку сигарет с приборной доски, другой рукой повернул ключ, запуская двигатель, и перед тем, как включить скорость, пригнулся, прикуривая.

– Не извиняйся. Наверное, все это копилось уже давно, и тебе следовало выплакаться.

– Может быть, и так. Я имею в виду, я не часто… В общем, не так, как сейчас…

– Те, кто плачет редко, нуждается в этом больше всех. Эва точно такая же.

Мне стало интересно, что именно он хочет сказать, но я слишком устала, чтобы спрашивать его об этом. Он искоса взглянул на меня, а спустя мгновение продолжил: – Ей пришлось многое пережить. Ее родители… фалангисты… В общем, когда люди узнают, что я венгерский еврей, они начинают следить за своим языком. Цивилизованные и воспитанные люди, во всяком случае. Но все делают вид, что забыли об Испании. И кажется, что там была всего лишь генеральная репетиция. А когда Эва пытается пробиться сквозь эту стену, публикуя свои фотографии… Для женщины это исключительно трудно. Вспомни Герду Таро.

Я не совсем понимала, о чем он говорит, уловила лишь, что речь идет о войне.

– Кто это?

– Вот-вот, это я и имею в виду. Замечательный фотограф, хотя о ней слышали очень немногие. Она погибла под гусеницами танка республиканцев. Но если о ней сейчас и говорят, то только вспоминая, что она была подружкой Капы. Еще одним примером может служить Ли Миллер, об этом побеспокоился Мэн Рэй. Ну и в некотором смысле Пенроуз. По крайней мере, мы с Эвой очень разные в том, что касается творчества, но все равно… – На мгновение он умолк. – Прошу прощения, эти имена пока еще ничего не говорят тебе.

– Да, вы правы. Извините меня.

Внезапно я вспомнила Люси Дурвард. Если они были в Брюсселе вместе, рассказывал ли ей Стивен свои истории? Показывал ли, где все это происходило: где погибали люди и где ранили его самого? Слушала ли она, оглядываясь по сторонам и пытаясь представить его в этом кошмаре?

Тео надолго замолчал, и спустя некоторое время я спросила:

– А вы?

– Что я?

– Что вы делаете… со всем этим? Со всем этим дерьмом? – сказала я, мысленно удивившись, как легко говорить о таких вещах, сидя бок о бок в машине, и совсем невозможно, глядя в глаза друг другу.

Он заколебался, как если бы решал, что ответить, стряхивая пепел из окна и глядя прямо перед собой. Потом сказал:

– Когда как. Кое-что остается на снимках этого дерьма. Оказавшись на бумаге, оно начинает жить само по себе, рядом со мной, а не во мне. А я всегда могу выбрать, стоит ли продолжать. И что делать потом. Герника… то, что произошло с Эвой в Севилье… это заставило меня поехать в Берлин. То, что произошло с моей семьей… заставило отправиться на Голанские высоты. Но кое-что остается внутри. – Он улыбнулся. – Когда у Капы… у Роберта, а не у Корнелла… когда у него в день «Д» кончилась пленка и он вернулся в Англию, ему предложили полететь в Лондон и выступить там на радиостанции Би-би-си, а после дать интервью журналистам. Но он ответил: «Я и так запомню эту ночь», переоделся, запасся пленкой и на первом же корабле отплыл обратно в Нормандию. Некоторые вещи… некоторые вещи мы запоминаем надолго, иногда на всю жизнь… Вот мы и приехали.

Мы двигались по главной улице большой деревни, и он внезапно развернул машину на сто восемьдесят градусов и юркнул в проезд между домами, который привел нас на рыночную площадь.

Одну ее сторону почти полностью занимало старое здание из дерева и кирпича со сверкающими окнами, большой дверью и замысловатыми дымовыми трубами. А напротив теснились такие же бревенчатые домики, но поменьше, и очень симпатичные каменные коттеджи с симметричными окошками.

Выключая двигатель, Тео взмахом руки указал на большое здание:

– Вот это и есть ратуша Гилдхолл.

– А почему она не черно-белая, как положено?

– Наверное, они никогда такими не были, – ответил он. – Во всяком случае, в шестнадцатом веке. Их белили известью сверху донизу. Со временем под действием света белизна выцветает и становятся видны брусья серебристого цвета. Но Криспин может рассказать тебе об этом намного больше и намного интереснее.

– Мне нравится Криспин.

– Мне тоже. Он хороший друг. Так, а вот сюда, я думаю, мы и зайдем.

Он запер машину и зашагал, показывая дорогу, на угол площади, где располагался старый большой паб, побеленный известью. Сквозь нее проступал рисунок, который сейчас оттеняли солнечные лучи: щит и какие-то геральдические цветы.

– Думаю, ты не откажешься выпить, – сказал Тео.

– В общем, да, но последний раз…

– Разумеется, в такой чудесный день мы предпочтем устроиться в саду, – с заговорщическим видом сообщил мне Тео. Мы обошли угол и наткнулись на калитку, которая вела прямо в сад.

Пока он ходил к бару, я сбегала в туалетную комнату и постаралась привести в порядок лицо и волосы. Когда он вышел, держа в руках светлое пиво для меня и темное для себя, с меню под мышкой, я уже сидела за одним из столиков в саду, глядя на дерущихся воробьев.

Мы заказали чипсы, бутерброд с ветчиной для меня, с курятиной – для Тео, и он принялся рассказывать мне об Уотергейте. Мы уже допивали по второй кружке, когда он бросил взгляд на небо.

– Скоро свет уйдет с фронтона Гилдхолла. – Я подняла голову. – Извини, но ты собираешься фотографировать? Раз уж взяла с собой фотоаппарат?

Я и вправду захватила его с собой, но скорее потому, что это вошло у меня в привычку. Я взяла его со стола.

– Да, но…

– Что?

– Все это глупости. Не стоит вашего внимания. Я скоро вернусь. Балки, и еще эти рисунки на штукатурке…

– Это не глупости. Объект никогда не бывает глупым. «Уродства не существует», – заявил Констебль, зато глупостей хватает. – Тео ухмыльнулся. – Наверное, он изрек это, сидя в этом самом пабе, надираясь в компании школьных друзей, когда приехал навестить своих родителей. Может быть, за соседним столиком сидел твой Стивен Фэрхерст. Нет сомнения, старый учитель заставил Констебля присесть и принялся убеждать его в том, что он бездумно тратит свой талант, рисуя телеги с сеном и речные баржи, когда мог бы получать призы и первые премии, изображая похищение Сабины или смерть Актеона.

– Кого?

– Богиня Диана превратила его в оленя за то, что он подсматривал за ней, когда она купалась в ручье, после чего его разорвали на куски собственные охотничьи собаки, – сказал Тео с улыбкой, глядя на которую я не могла удержаться от смеха. – Видишь, как боги наказывают вуайеристов?

– Неужели?

– Да. И конечно, все удивлялись, почему Констебль предпочитал рисовать крытые соломой домики, деревья и облака. Или же коричневую воду реки, как она вихрится водоворотами вокруг колес повозки, когда та пересекает брод.

– Но вы ведь не делаете этого.

– Не делаю чего?

– Эва снимает деревья, и облака, и красивые вещи, и обнаженную натуру. Меру всех вещей, как вы сказали как-то. Но вы-то этого не снимаете.

– Нет. – Он уставился в свой почти пустой стакан и принялся крутить его в руках, глядя сквозь него на грубое, сожженное солнцем и омытое дождем дерево. – Нет. В отличие от Эвы, я не надеюсь обрести спасение и отдохновение в форме, даже в той, которую предлагает природа. И еще я не могу отвернуться и закрыть глаза. И не могу отказаться от надежды – не до конца, во всяком случае, – что если я покажу людям, что они с собой делают, то, может быть, что-то изменится. – Он криво улыбнулся. – Я похож на верную жену бабника и волокиты. Я не могу перестать надеяться, что если буду любить достаточно сильно и честно, то в один прекрасный день все опять станет хорошо.

– Но… Разве от его вида – я имею в виду дерьмо – у вас не пропадает желание надеяться? То есть, я хочу сказать, вы знаете, что все идет из рук вон плохо. Я имею в виду, так всегда бывает. Случаются войны. Люди умирают. Кроме того, за все приходится платить, иногда слишком дорого. Друзья уходят, или бросают вас, или и то и другое вместе. До или после этого они еще и обманывают, и имеют вас. Это… это больно. Что заставляет вас надеяться, что в следующий раз этого не произойдет?

Он положил руку на мою ладонь. Я возилась с ремешком фотоаппарата, пытаясь удлинить его.

– Анна, ты в самом деле так считаешь? Я кивнула.

– Всегда?

– Почти, – негромко ответила я и внезапно вспомнила Стивена и Каталину. – Да.

Он сидел и смотрел на меня, не двигаясь, так, как раньше смотрел Сесил. То есть было видно, что он о чем-то напряженно думает, вот только о чем, оставалось непонятным.

– Не двигайтесь, – сказала я, отняла у него руку, навела объектив и сделала снимок. Когда я опускала камеру, щеки у меня горели. – Прошу прощения. Вы ведь не возражаете?

– Нет, совсем нет. Но ты не должна ломать голову над тем, что сказать, а думать при этом: «Быстрее, я обязательно должна сделать этот снимок!» А вообще я в восторге.

Голос его звучал вполне дружески, но я все-таки не была уверена, что он не рассердился. Потом он еще раз повторил:

– Я правда в восторге… Если ты хочешь поймать свет, нам пора идти.

В крохотном почтовом отделении и магазинчике сувениров напротив продавались чайные полотенца и жестяные коробки с печеньем, на которых была нарисована ратуша Гилдхолл, аккуратная, стилизованная, черно-белая, полосатая, совсем не похожая на настоящую.

– Напоминает «зебру», пешеходный переход, – заметила я, и Тео рассмеялся.

Я повернулась, чтобы взглянуть на настоящую ратушу на противоположной стороне площади. Мне хотелось еще раз увидеть, как солнечные лучи сверкают на поблекшей известке, как они играют на торцах брусьев и бревен, как переливаются на черепичной крыше и как окрашивают каждую стену здания в разные цвета, отчего оно выглядит солидным и основательным.

– Когда… Сколько, вы сказали, ему лет, этому зданию?

– Если верить Криспину, оно было построено в начале шестнадцатого столетия. Эпоха Тюдоров, наверное, если выражаться вашим английским языком.

– Это был обычный дом?

– Не совсем. Это был зал собраний, очевидно, для членов гильдий. Здесь собирались ремесленники, торговцы и тому подобная публика, чтобы договориться о ценах на шерсть, специи или изделия из железа, а также принять в свои ряды тех, кто показал себя умелым мастером, и назначить их во главе кожевенников или хлеботорговцев.

– Это очень легко себе представить, – сказала я. – За этими окнами. Через них ничего не видно, так что остается рассчитывать только на воображение. Совсем как в Холле, как сказал Криспин. Стивен или кто-нибудь еще… Он стоял на том же полу, поднимался и спускался по той же лестнице, чуть ли не дышал тем же воздухом… Порой мне кажется, что это его отражение в окне я тогда сфотографировала. Как и на негативах, дистанция между тем временем и этим совсем не чувствуется. А бывает, кажется, что ее нет совсем.

– Нет совсем… – эхом откликнулся Тео и замолчал. После того как я сфотографировала то, что хотела, мы поехали назад, по тем же самым огромным ровным полям, колосящимся ячменем и пшеницей. Кое-где возвышались колокольни церквей, а иногда равнину прорезал овраг, на дне которого бежал ручей. А то вдруг из-за холма выныривала деревушка, жители которой вышли на воскресную послеобеденную прогулку, или среди деревьев мелькала ферма, на которой из-под осыпающейся штукатурки проступали цифры «1573», или на дорогу выскакивала детвора на велосипедах, останавливалась и махала нам руками.

Когда мы вернулись к конюшне, Тео остановил машину на гравиевой дорожке, и мы вышли.

– Идешь? – только и спросил он.

Я поднялась вслед за ним наверх и включила кофеварку. Тео заговорил о лекции, которую читала Эва, о фотографии и о смерти.

– Смерть? Вы имеете в виду, как на военных фотографиях? Я взглянула на его снимок, который Эва держала на своем письменном столе. Там он был в военной форме, на шее болтались потрепанные фотоаппараты, один рукав разорван, из прорехи торчат грязные бинты, а позади виднеется самолет с вращающимися пропеллерами. Тогда он был моложе, но, в общем, похож на себя сегодняшнего – смуглый, худощавый и сильный, готовый вот-вот рассмеяться.

– Эва утверждает, что сюжеты всех фотографий, в сущности, исчерпываются двумя темами: смертью и временем. Мы сохраняем жизнь мгновению в серебре и химикатах, в то время как сама жизнь не сохраняется никогда, когда каждая клетка, не успев родиться, уже распадается, заменяется другой и снова распадается. Объект и его образ сосуществуют в течение той доли секунды, пока открывается и закрывается затвор камеры. После этого объект распадается, но образ его сохраняется неизменным.

– Вы как будто говорите о призраках.

Он ухмыльнулся.

– Ох, Анна, у тебя, наверное, мурашки бегут по коже? Эва сказала бы, что фотография не дает ничему – и никому – погрузиться в нирвану, состояние вечного покоя.

Я задумалась над его словами, но потом решила, что все равно многого не понимаю. Я пошевелилась и ощутила легкое неудобство – оказывается, плечи у меня успели даже обгореть. Я скосила взгляд и увидела, что на коже отпечатались белые полоски от бретелек топика.

Тео сидел на одном из больших диванов, перед ним стояла чашка кофе. Счетчик фотоаппарата показал, что у меня осталось еще несколько кадров.

– Не возражаете? – поинтересовалась я, поднимая его к лицу.

Он кивнул. Свет, падавший из окна, ласково скользил по его щеке и замирал на губах, в том месте, где они бережно касались ободка чашки поцелуем. Я щелкнула его в тот момент, когда он наклонялся над кофе, а потом отдельно сфотографировала его руки.

Рубашка у него была распахнута на груди, белые крылья воротничка оттеняли загорелую кожу и смуглую, крепкую шею, на которой виднелись набухшие жилы. В лучах солнечного света серебрилась щетина на подбородке. Она успела отрасти с утра, и по ней можно отсчитывать прошедшие часы, как по его лицу – годы, оставшиеся в прошлом. Годы разговоров и молчания залегли в глубоких складках от носа к уголкам губ. Годы, в течение которых он вглядывался в изображение под увеличителем, отпечатались в сеточке в уголках глаз. Годы, когда он, прищурившись, смотрел в видоискатель, избороздили его лоб морщинами, похожими на телефонные провода. Он знал слишком много и повидал не меньше. А я все смотрела и смотрела на него, и фотоаппарат в моих руках щелкал затвором всякий раз, когда я направляла его на то, что видела. При этом я не знала, сумела ли запечатлеть увиденное или то, что с ним сталось после долгих лет, проведенных по ту сторону объектива.

Руки его по-прежнему обхватывали чашку. Она выглядела маленькой, белой и хрупкой.

Пленка закончилась. Я положила фотоаппарат на колени и начала ее перематывать. Закончив, подняла голову и увидела, что Тео все еще смотрит на меня. Он улыбнулся, и я улыбнулась бы ему в ответ, но в эту секунду сердце у меня в груди замерло и сладко защемило. Наверное, это чувство нельзя было назвать счастьем, уж очень больно мне было, но я не знала другого подходящего слова. Я не могла описать это ощущение, оно распирало меня, грозило вырваться наружу и взлететь, и наконец я улыбнулась. Улыбка расцветала у меня на губах, и я никак не могла стереть ее с лица.

Мы вошли в местечко Перне вскоре после того, как его оставили французы. Жители походили на ходячие трупы с желтой кожей, сквозь которую просвечивали кости. В воздухе висело жаркое марево, а они склонялись над кучами мусора у себя в садах и огородах, отпихивая ногами гниющие останки мула, рядом с которыми навеки упокоились братья и дети, навсегда лишившись возможности ходить и дышать. Посреди улицы лежит мертвая девушка, ее живот и ноги залиты засохшей кровью. Ее мать сидит у окна, она беременна еще одним ребенком, и, раскачиваясь взад и вперед, стонет от боли. Ей рассекли грудь саблей, и она плачет еще и оттого, что солдаты, не останавливаясь, проходят мимо, даже когда она умирает.

Несколько магазинов пусты, в них нет ни зерна, ни хлеба, ни мяса. Все забрали французы. Наши солдаты находят винную лавку, но нам можно не беспокоиться о том, что следует поставить около нее часового, чтобы они не напились пьяными – в ней тоже ничего нет, кроме бочки вина, зеленого и маслянистого. Кто-то из солдат ударяет ногой по клепке, и на поверхность всплывает раздутая и черная рука. Повсюду слышен запах дыма и горелой плоти: позади лавки мы находим следы пожара. Я взбегаю наверх, чтобы посмотреть, не осталось ли там кого-нибудь. Там только мальчик, пришпиленный к стене эспонтономи брошенный умирать. У его ног лежит младенец, завернутый в какие-то тряпки. Он тоже мертв, на нем нет ран, только серая кожа безжизненно обвисает на тельце.

Неопрятная куча военной формы в переулке оказывается французским драгуном. Ему вспороли живот до самого горла, а шею обмотали его же собственными кишками. Его товарища, скорчившегося в дверном проходе, кастрировали, но оставили в живых. Это работа наших союзников-партизан. Воздух в переулке густо пропитан вонью испражнений. Мимо, с трудом переставляя ноги, проходит старик и плюет в лицо обоим солдатам.

 

III

Сезон охоты уже начался, и я неоднократно находил уважительные причины оставить дела и уехать в Лондон, но в течение тех недель, которые прошли с момента, как я отправил свое письмо мисс Дурвард, я не мог не думать о том, как она его читает. Душевная легкость и приподнятое настроение, с которым я садился тогда за стол, чтобы изложить на бумаге историю своей любви, на следующий же день могли смениться гнетущим страхом, что я навлек на себя ее отвращение или непонимание. От этого самые изысканные блюда казались безвкусными, а близкие друзья – далекими и холодными. Мои опасения и дурные предчувствия только усиливались оттого, что я сознавал, что не рассказал ей все сразу, что утаил от нее ту часть своей жизни, которую она может счесть наиболее значимой – хотя сам я так, увы, не считал. Но наступало утро, мое душевное состояние снова улучшалось, пусть даже причиной тому была такая невинная вещь, как чудесный восход солнца, который я наблюдал, бреясь перед зеркалом. В равной мере настроение мое способна была поднять шуточка Стеббинга, когда мы сидели у его камина и я следил за выражением подвижной стороны его лица, пока он размышлял над проблемой человеческого или рыночного свойства, которую я преподнес ему. Я еще несколько раз видел того мальчугана и даже задумывался, есть ли у него дом и кто-нибудь, кто воспитывает его и присматривает за ним.

Но по большей части мысли мои занимало нечто совсем другое. Я не оставил себе копии письма, отправленного мисс Дурвард. Впрочем, это не мешало мне сознавать, что в безмолвии глухой деревенской ночи, когда только шуршание крыс или уханье совы нарушает тишину, я излил на бумаге свою душу с такой откровенностью и прямотой, каких никогда еще не имел случая или повода выразить.

Конюхи и их помощники были не в восторге оттого, что кому-то из них приходилось каждый день наведываться в Бери только затем, чтобы я мог получить письма сразу после возвращения с утренней верховой прогулки. Я был не в силах ждать, когда почтальон сам доставит их мне. Но, пока я ожидал ответа мисс Дурвард с нетерпением, которое отнюдь не уменьшало мой страх, по той же самой дороге почтовый дилижанс принес мне известия совсем иного порядка.

Невзирая на все мое беспокойство, я не мог отдохнуть и успокоиться, равно как не был уверен в том, что действия, которые эти известия вынудили меня предпринять, были правильными. Собственно говоря, именно поэтому я и решил изложить ей причины, которыми руководствовался в своих поступках.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Я не ищу себе оправдания за то, что снова пишу вам, причем так скоро, что мое предыдущее письмо едва успело попасть к вам и вы наверняка не имели возможности ответить на него, даже если хотели. Но у меня появилось некое иррациональное ощущение, что все происшедшее со мной с момента написания письма было вызвано как раз тем, что я наконец нашел в себе силы поведать вам свою историю. Складывается впечатление, что существует некая сверхъестественная сила, способная оказывать свое действие, невзирая на прошедшие годы и расстояния.

Мне представляется, впрочем, что я легко смогу объяснить свои поступки и действия, которые намерен предпринять, если продолжу повествование с того самого момента, на котором я его прервал. Вы уже знаете, как случилось, что мне пришлось оставить армию и найти себе подходящее занятие, сопровождая путешественников по полям сражений, что вполне обеспечивало меня средствами к существованию. Подобное занятие неизбежно привело к тому, что я вновь оказался в Португалии, а потом и в Испании. Следует отметить, что если бы не требования моих подопечных, справедливо полагавших, что обеспечение их приятного времяпрепровождения и благополучия должно быть моей первейшей заботой, я бы незамедлительно начал поиски Каталины, не щадя собственных сил и денежных средств. Но, каковы бы ни были мои желания, я оказался зависимым от прихотей и кошельков своих работодателей, так что минуло несколько месяцев, прежде чем у меня появилось достаточно свободного времени и денег, чтобы отправиться в Бера.

Дом был пуст. Там, где раньше царили чистота и порядок, я обнаружил лишь оконный ставень, бессильно повисший на одной петле, и сорняки, пустившие корни в щелях между черепичными плитками крыши. Под дождем и туманом я переходил от дома к дому, совершая паломничество, в цели которого боялся признаться даже себе самому. Но если мой испанский снова стал беглым, этого никак нельзя было сказать о моих собеседниках. Вскоре мне удалось выяснить, что отец Каталины умер, а семья исчезла. Они всегда держались особняком, эти castilianos. Девушка? Кто знает… Может быть, священник? Это было так давно, во время войны, когда все менялось слишком быстро. А теперь, сеньор англичанин, просим прощения, но наступили тяжелые времена и нам надо работать.

Священник жил в небольшом мрачном домике рядом с церковью. Неухоженная и неряшливая домоправительница впустила меня, сделав реверанс, и, переваливаясь как утка, заковыляла к хозяину, чтобы объявить о моем приходе. Наш последующий разговор, хотя он и состоялся три с половиной года назад, я до сих пор помню дословно.

К моему облегчению, он обратился ко мне на кастильском диалекте испанского языка, но стоило мне объяснить ему природу своих разысканий, как лицо его окаменело и он весьма недружелюбно поинтересовался, почему английский солдат интересуется испанской девушкой. Долгое путешествие из Лиссабона дало мне достаточно времени, чтобы тщательно отрепетировать свою речь.

– В те дни, падре, когда мой полк был расквартирован здесь, я имел возможность познакомиться с ее семьей. Так что после смерти ее брата и, как мне только что рассказали, ее отца я хотел бы убедиться, что с ней все в порядке и о ней есть кому позаботиться.

Народу Испании, заявил он, особенно женской его половине, нелегко пришлось во время войны, когда страна была оккупирована английскими войсками.

Я вспылил и ядовито заметил, что французская оккупация была ничуть не лучше, а французы показали себя жестокими и бессердечными. Но в мои намерения не входило нажить в его лице врага, поэтому я смягчил свой обличительный тон и заметил, что вообще война – это грязное дело, падре, и людей, которые ею занимаются, нельзя назвать херувимами. Мне всего лишь хотелось удостовериться в том, продолжал я, что сеньорита Маура жива и здорова. Разумеется, он волен был полагать, что я намеревался произвести небольшую репарацию за то, что невинные люди пострадали от наших соединенных усилий, направленных на избавление мира от корсиканского монстра.

Он хранил молчание, а я пытался рассмотреть, бьется ли вообще сердце под его черной сутаной. Он не был старым или пожилым. Пухленький и розовощекий, хотя в доме не было заметно следов достатка. Он сидел, выпрямившись и сложив руки на коленях. Наконец он заговорил:

– Сеньорита Маура в безопасности, и она должна быть счастлива. Ее батюшка скончался в канун праздника очищения, на следующий год. Поэтому его дщерь предпочла удалиться в доминиканский женский монастырь Сан-Тельмо в Сан-Себастьяне спустя несколько дней. Мать-настоятельница отписала мне, что она достойно завершила свое послушничество и дала окончательные обеты. Насколько мне известно, она до сих пор пребывает там. Не знаю, какие несбыточные надежды я имел неосторожность питать до сего момента, но я уставился на него так, словно все они мгновенно разбились в прах. Он удивленно приподнял брови в ответ на мое затянувшееся молчание, но я не намеревался дать ему возможность заподозрить меня в том, что я желал бы разузнать подробности. Я поднялся, поблагодарил его за то, что он вселил успокоение в мою мятущуюся душу, и пожелал всего доброго.

Он тоже встал, позвонил в колокольчик, а потом воздел руку и пробормотал no-латыни благословение, которое я не дал себе труда выслушать. Домоправительница распахнула передо мной дверь его кабинета.

Когда я выходил, священник обронил:

– А что сталось с ребенком, мне неведомо. Я замер.

– С ребенком?

– Она была беременна, когда покидала Бера, – заявил он и распрощался со мной.

Домоправительница выглядела непроницаемой и невозмутимой. Может быть, она просто не говорила по-испански. Уходя, я в нерешительности остановился у ящичка для пожертвований, висевшего на входной двери, на котором было начертано «Рог los Pobres», но потом сунул горсть монет в руку первого попавшегося нищего.

Вот так случилось, что я прибыл в Сан-Себастьян. Моим первым намерением было разыскать свою любовь и ее ребенка. Я стоял перед обитой железными полосами дверью женского монастыря, прорубленной в высокой и толстой каменной стене с редкими окошками, забранными решеткой. Наконец я поднял руку, чтобы позвонить. Но тут меня охватили сомнения. Если я правильно понял падре, Каталина дала обет провести остаток жизни за этими стенами. Насколько охотно и по своей ли воле она это сделала, я мог только гадать, но она все-таки принесла клятву, а ее совесть и ее Папа запретили ей нарушать ее. Я опасался, что если она узнает о моем возвращении, то ее может вновь охватить печаль оттого, что ее разлучили с ребенком, печаль, глубину которой я видел собственными глазами у других женщин. Это могло причинить ей боль, а больше всего на свете я хотел избежать этого. Зная, что я вернулся, она, может быть, даже захочет освободить себя от данных ею обетов… Разумеется, я не мог польстить себе и сказать с уверенностью, что именно так и будет, но внезапно понял, что не могу допустить даже такой возможности. Я развернулся и зашагал прочь. Она обрела убежище, нашла свое место в мире, покинув его. И хотя меня снедало желание увидеть ее лицо и услышать ее голос, которых я был лишен так долго, а не просто знать, что она живет и дышит за этими высокими стенами, было бы жестоко и эгоистично с моей стороны искать подтверждение этому исключительно ради собственного спокойствия. Я понимал, что своим поступком могу легко разрушить ее душевный покой и умиротворение. Даже самые невинные расспросы о дальнейшей судьбе ее ребенка могли подвергнуть опасности то, что я искренне полагал ее безмятежным и спокойным существованием.

Чтобы привести в порядок свои мятущиеся мысли, я зашел в небольшую кофейню, располагавшуюся на площади напротив женского монастыря, и, заказав восхитительный испанский кофе вместо омерзительного испанского бренди, разговорился с обслуживавшей меня девушкой. Я почти не обращал внимания на ее болтовню, она была мне нужна исключительно для того, чтобы отвлечься, но тут вдруг она упомянула о том, что одна из ее теток служит послушницей в монастыре. И этой тетке часто разрешают покидать его пределы ради визитов к доктору, священнику или походов на рынок. Вы должны понимать, что, невзирая на полную откровенность, с которой я описал свою любовь к Каталине, мне было нелегко изложить другой женщине простым и понятным языком те затруднительные обстоятельства, в которых я оказался. Но, дабы оправдать ваше ко мне доверие и объяснить ход событий, а также решения, которые я принял, я должен предложить вашему вниманию все необходимые факты. Если это окажется невозможным без того, чтобы не обидеть вас, я заранее молю вас о прощении и надеюсь, что оно будет мне даровано, пусть даже за то, что я поймал вас на слове и выполнил свое обещание.

Мне показалось, что девушка, которую звали Мерседес, сумела хотя бы отчасти войти в мое положение, но с тактом, который, по моему мнению, нечасто встречается у представительниц прекрасного пола, не стала вдаваться в дальнейшие расспросы. День проходил за днем, и, по мере того как мы становились друзьями, она передавала мне сплетни своей тетушки в виде ответов на мое осторожное любопытство. Сопоставив некоторые даты, я вычислил, что сестра Андони, добрая и нежная особа, замечательная швея и вышивальщица, и была моей любимой. Она выбрала себе имя в честь святого Антония, кому молятся паписты, когда желают отыскать утраченное.

Так уж случилось, что на той же неделе, когда Мерседес представила меня нескольким своим подругам, квартирная хозяйка известила меня, что к ней возвращается замужняя дочь и что она хотела бы, чтобы я освободил занимаемую комнату. Лишенный крыши над головой, тратя последние деньги, я принял предложение Мерседес и Иззаги поселиться вместе с ними. Взамен моего мужского присутствия и гарантии достойного обращения, которое оно должно было внушить посетителям, они согласились брать с меня символическую арендную плату. Я написал всем своим знакомым, и среди них месье Планшону в гостиницу «Лярк-ан-сьель», о перемене местожительства. Я поступил так на тот случай, если мои услуги в качестве гида и знатока современных методов ведения войны, а также освещения достойной роли в ней Англии, могут потребоваться туристам-путешественникам, желающим посетить места сражений.

Если даже Мерседес или ее дальняя родственница, тетка, находили любопытным мой интерес к причинам, которые заставляют женщин уходить в монастырь, они не расспрашивали меня об этом. Да и я не мог позволить себе откровенничать, опасаясь сплетен относительно прошлого сестры Андони и того, что мои истинные чувства станут известны всем. Из разговора за ужином, который я искусно направлял своими вопросами, когда мы остались одни, я понял, что все четыре девушки отнюдь не были легкомысленными, равно как и не относились пренебрежительно к своим добродетелям и достоинствам. Они прекрасно разбирались в устройстве мира, в котором им приходилось жить и который предоставлял женщинам столь незначительное право выбора в жизни. Я не нашелся, что возразить им, но, очевидно, они рассматривали решение уйти в монастырь как одну из этих немногих возможностей. Я видел в этом лишь высокие мрачные стены, жизнь в бедности и полном повиновении Папе Римскому. Но Арраж сказала своим низковатым голосом о том, что всегда находятся способы удовлетворить материальные нужды послушницы или монахини и что предъявляемые к добродетельной дочери матери-Церкви или раскаявшейся грешнице требования подобной жизни могут быть несколько другими, но они отнюдь не кажутся им странными.

– Раскаявшейся грешнице? – повторил я, поскольку любая Церковь, без сомнения, отнеслась бы к Каталине только так, и никак иначе.

Мне показалось, что Мерседес избегает смотреть мне в глаза. Но она все-таки решилась ответить:

– Например, сестра Андони. Тетка говорит, что до ухода в монастырь у нее был ребенок, хотя она не была замужем. Но сестры Сан-Телъмо славятся своим состраданием.

Справившись с волнением, я поинтересовался, что же сталось с ребенком.

– Девочку отдали в воспитательный дом Санта-Агуеда в Бильбао, но что сталось с ней потом, мне неизвестно. Хотя, думаю, моя тетка знала бы, если бы она умерла. В приютах всегда умирает много детей – стоит заболеть одному, и начинается эпидемия. Это очень печально, ведь матери надеются, что, отдавая их туда, обеспечивают им лучшую жизнь.

Если девушки и решили, что мой поспешный уход из-за стола вызван неумеренным потреблением вина за ужином, я не стал их разубеждать.

Правила монашеского ордена Каталины не разрешали ей выходить за пределы здания монастыря, равно как и запрещали любому мужчине, который не был отцом, братом или доктором, входить в эти ворота. Только священники, будучи единственными полномочными гарантами должного управления монастырем, допускались за пределы комнаты для посетителей. Тем не менее в последующие месяцы я не мог заставить себя покинуть Сан-Себастьян, хотя вскоре узнал все, что можно было, о Каталине. А вот в Бильбао я съездил, и мне удалось, не раскрывая своего имени и причины интереса, навести справки о судьбе ребенка Каталины. Девочку назвали Идоей, и она действительно сумела пережить все тяготы младенчества, поскольку к этому времени ей сравнялось уже четыре годика. Ее нельзя было назвать беспризорной или брошенной девочкой: воспитательный дом был большим и хорошо управлялся, судя по тому, что я слышал, так что можно было более не опасаться, что она будет предоставлена самой себе.

Зная вашу любовь к Тому и то, как любят вас родители и сестра, полагаю, вы пребываете в недоумении относительно того, почему я сразу же не забрал Идою из приюта. Я и в самом деле подумывал об этом, но потом предпочел оставить ее в Бильбао по причинам, аналогичным тем, из-за которых я не решился беспокоить свою любовь. В приюте ребенку было хорошо; было бы несправедливо по отношению к ней, если бы я нарушил привычный ей порядок вещей. Кроме того, ни за что на свете я не мог пойти на риск разбередить душевные раны Каталины, которые, несомненно, причиняли ей сильную боль, когда она отдавала своего ребенка в воспитательный дом. Да и что мог я предложить такому ребенку, особенно маленькой девочке? Ни родительского дома, ни женского внимания и заботы, а только странствия и полунищенское существование в бесконечных скитаниях по Европе, дабы удовлетворить прихоти состоятельных путешественников.

Но весной тысяча восемьсот восемнадцатого года английская почта доставила мне письмо от поверенного моего кузена, в котором сообщалось о смерти моего двоюродного брата, случившейся две недели назад, и о том, что я оказался единственным наследником собственности моего прадедушки в Керси. Впрочем, я отнюдь не воспылал желанием немедленно покинуть Испанию. Но поверенный упомянул, что поместье пребывает в запустении вследствие продолжительной болезни моего кузена, а когда я не счел нужным ответить ему, написал снова. Лето близилось к концу, и я понял, что долг призывает меня возвратиться в Англию и попробовать исправить положение дел.

Я не имел ни малейшего понятия о том, как следует управлять поместьем. Не испытывал я и тяги к обществу деревенских сквайров, которые в паузах между разговорами о лошадях выражали сожаление об ушедших временах правления королевы Анны. Меня пугал сырой климат родины и его вероятное неблаготворное влияние на состояние моего здоровья. Но я не мог уклониться от выполнения возложенных на меня обязательств, и, покинув на борту корабля Сан-Себастьян, я более не рассчитывал возвратиться сюда, кроме как в своих мечтах.

Здесь я решил сделать небольшой перерыв и, не выпуская из рук пера, созерцал, как лучи солнца, падая на письмо, безжалостно и четко высвечивают написанные мною слова, которые ровными рядами бежали с одной страницы на другую.

С кончика пера на лист сорвалась чернильная клякса, и я потянулся за промокательной бумагой. Следует ли продолжать? Даже не перечитывая письма, я сознавал, что мои извинения перед мисс Дурвард явно недостаточны, поскольку предмет признаний был очень уж щекотливым. Впрочем, понимал я и то, что любые извинения в данном случае будут недостаточными, если я намеревался соблюдать принятые в обществе правила приличия и хорошего тона. А если я собирался руководствоваться ими, то никак не мог даже упомянуть о тех чувствах, которые жили в моем сердце.

Письмо, прибывшее сегодня утром из Испании, лежало передо мной на столе. Аккуратный незнакомый почерк, которым был написан адрес, ни о чем мне не говорил. Я даже решил, что это счет от какого-либо торговца, оплатить который я позабыл в суматохе отплытия из Сан-Себастьяна и который он переправил мне, как только дал себе труд установить мое местопребывание. Я поставил на стол чашку с кофе и нетерпеливо сломал печать, поскольку любые известия из Испании могли всколыхнуть воспоминания, которые были мне так дороги. Если бы я только знал, что находится внутри!..

И вот я сидел за письменным столом, на кончике пера засыхали чернила, превращаясь в радужные кляксы, а в памяти моей оживал Сан-Себастьян: запахи моря и табака, крики чаек, соленая треска на прилавках, цокот копыт мула, смолистый туман, наплывающий с поросших соснами холмов, золотистые камни мостовой под лучами заходящего солнца. Эти воспоминания давно стали частью меня самого, и я мог, загнав их в самые потаенные уголки души, отречься от них не более чем от того факта, что я был калекой. Но тем не менее я не мог заставить себя снова наслаждаться ими.

Однако же с некоторыми душевными терзаниями я все-таки окунул перо в чернильницу и медленно начал выводить слова объяснения.

…Вам уже известно о том, что случилось далее. Некоторая сумма в счет наследства была переведена моему банкиру в Сан-Себастьяне, чего оказалось достаточно, чтобы обеспечить благополучие моих друзей и позволить мне отказаться от тягостной необходимости сопровождать путешественников по странам Европы. Я вынужден был провести несколько дней в Лондоне. Поверенному моего брата предстояло многое объяснить мне, ведь я не имел ни малейшего представления о поместье, которое унаследовал, и еще большее количество деловых предложений ожидало моего решения или подписи. Наконец я сел в почтовый дилижанс до Бери-Сент-Эдмундса, где меня встретил кучер моего кузена и привез в Керси-Холл.

В течение некоторого времени жизнь моя в Керси протекала легко и приятно. Климат, которого я опасался, оказался суше, чем в Сан-Себастьяне, бренди был выше всяких похвал, а соседи предстали вполне приемлемыми и приличными типами. И только после того как урожай был убран, а на меня обрушились зимняя скука и долгие беспросветные вечера, я осознал, что лишь постоянная занятость позволяла мне прогнать от себя печаль дней и ужас ночей. В конце концов я вынужден был обратиться за советом к приходскому священнику, о последствиях которого я не могу сожалеть, поскольку именно благодаря ему я познакомился с вами. Мой отъезд в Брюссель, таким образом, стал рецидивом моего предыдущего несчастливого положения, и, как вам известно, если бы не мои обязанности перед Керси, я бы до сих пор оставался там. Я все еще питаю надежду на возвращение в Брюссель, когда Стеббинг поправится в достаточной мере или же если я сумею найти ему достойную замену.

Но нынче утром я получил письмо из Бильбао. Сиротский приют Санта-Агуеда испытывает нужду в денежных средствах, поскольку бедность и неустроенность населения Испании, ставшие результатом последней европейской войны и еще более – морской блокады, привели к тому, что число бездомных детей, которых родители оставляли у его дверей, резко возросло. Почтенная мать-настоятельница взывает ко всем, кто мог бы проявить интерес к возглавляемому ею заведению или имеет перед ним какие-либо обязательства, оказать им посильную помощь. Поскольку Каталина после рождения Идои назвала им мое имя, то они сумели отыскать меня через список армейских офицеров, находящийся у британского консула в Сантандере.

Из всех моих знакомых только вы способны представить, в какое душевное расстройство и смятение повергли меня эти известия. Среди прочего, они заставили меня осознать тот факт, что я просто обязан навести более подробные справки о том, как воспитывается моя дочь. И в том случае, если воспитание это страдает от недостатка средств в сиротском приюте, мне следовало подумать о том, чтобы перевести некоторую сумму воспитательному дому Санта-Агуеда. Первым моим порывом стало решение немедленно отправиться в Испанию. Тем не менее я по-прежнему опасаюсь последствий своего вмешательства в жизнь Идои и, что еще более важно, ни в коем случае не должен причинять беспокойства Каталине. Но при этом я боюсь, что, если она узнает о том, что я побывал в Испании и не написал ей – а между Сан-Тельмо и Санта-Агуеда существуют свои пути обмена сведениями, – это станет непереносимым оскорблением моей любви, которая одна только и поддерживала меня все эти годы. Я не могу этого допустить.

Вот почему я решил, что будет лучше, если я переведу деньги анонимно или, во всяком случае, приму меры для того, чтобы никто, кроме преподобной матери-настоятельницы, не узнал об их происхождении и источнике. В противном случае на любовь Каталины и существование Идои может быть брошена позорная тень, а мне не хотелось бы вести себя так, словно я стыжусь их, тогда как на самом деле это не так. Но еще более мне не хотелось бы нарушать мирную жизнь Каталины и собственное устроившееся и устоявшееся существование. Нет сомнений, что я смогу навести достаточно подробные справки о благосостоянии моей дочери без того, чтобы…

В этот момент меня вынудила оторваться от письма Нелл, которая лежала под столом, устроив морду на моих ногах. Она с лаем вскочила и бросилась к окну библиотеки.

На дороге показался экипаж. Лошади были мне незнакомы, форейторы с головы до ног забрызганы грязью, а карета имела потрепанный, но еще вполне надежный вид экипажа, нанятого в большой придорожной гостинице. У меня не было никакого настроения встречать гостей, хотя, случись это в другой день, я бы непременно сам поспешил им навстречу, предоставив своему дворецкому Прескотту возможность пребывать в состоянии послеобеденной сонливости. Но сегодня я шепотом отозвал Нелл и удалился в самый темный угол библиотеки. Я делал вид, что с головой ушел в чтение «Истории восстания» Кларендона, когда передо мной предстал Прескотт.

– Вас спрашивают мистер и миссис Барклай, сэр, – объявил он. – Как им доложить: вы дома и примете их или нет?

На этот вопрос мог быть только один ответ. Нелл потрусила на разведку, а я поспешно сложил письмо, сунул его в карман и заторопился в холл, где и обнаружил, что мои надежды сбылись. Там стояла мисс Дурвард, оглядываясь по сторонам – точно так же, как мне помнилось по другим местам и временам, – наблюдая за игрой света и теней в холле и движением фигур на фоне дуба и мрамора, одновременно почесывая Нелл за ушами.

Выразив свое восхищение их приездом, я поспешно отослал слуг готовить чай и собственноручно поднес спичку к поленьям в камине, поскольку полуденное тепло уходило с наступлением сумерек.

– Очень жаль, но мебель в гостиной закрыта полотняными чехлами, – сказал я. – До сегодняшнего дня мне казалось бессмысленным держать все комнаты открытыми и готовыми, поскольку гостей женского пола у меня бывает очень немного.

– Здесь просто чудесно, – заявила миссис Барклай. – И в любом случае, мы не хотели доставлять вам слишком уж большие неудобства своим приездом. Вы понимаете, что я ужасно боялась долгой дороги из Дувра. А потом Джордж сообразил, что если мы отправимся морем в Феликстоув, то попадем в Ланкашир намного быстрее. А как только мы оказались в Саффолке, Люси настояла, что вы извините нас за то, что мы столь неожиданно свалились вам как снег на голову. Я права, Люси?

Мисс Дурвард внимательно рассматривала портрет, висевший над камином.

– Что ты сказала, Хетти?

– Я сказала, что ты была уверена в том, что майор не рассердится на нас за столь неожиданный визит.

Она не сводила глаз с полотна.

– О да. Сходство очень большое, майор.

– Все так говорят. Во всяком случае, художник имел хорошие рекомендации.

– Я не удивлена. Но очень любопытно видеть, что мерилом подобного творчества служит точность воспроизведения некоторых аспектов выражения лица того, кто послужил натурой – например эти ваши изогнутые брови, – а не внутренних черт, скажем так.

– Внутренних черт? – переспросил я, но в это мгновение появилась миссис Прескотт, чтобы проводить женщин наверх, волнение которой выдавала лишь криво сидящая шляпка.

Миссис Барклай поднялась с кресла.

– Люси?

Мисс Дурвард вздрогнула и, не проронив более ни слова, отвернулась от портрета и поспешила вслед за сестрой.

К тому времени, когда они вернулись, пламя разгорелось и в камине весело потрескивал огонь. Все расселись вокруг него. Нам подали чай и легкие закуски, которые мой повар ухитрился приготовить за те десять минут, что были в его распоряжении.

Увидев, что гости устроились вполне удобно, я опустился в кресло и почувствовал в кармане сложенное письмо.

– Сколько вы сможете погостить у меня? – поинтересовался я, и мисс Дурвард, которая почесывала Титусу брюхо, подняла голову и, прищурившись, бросила на меня острый взгляд.

– Мы намеревались добраться нынче вечером до Бишопе Стротфорд, – ответил Барклай.

– Вы должны пробыть у меня хотя бы день или два! – заявил я. – Или даже дольше, если сможете. Это самое меньшее, что я могу предложить вам после того, как воспользовался вашим гостеприимством в Брюсселе.

– Видите ли… – начала миссис Барклай. – Это очень любезно с вашей стороны, майор. Джордж, а ты что скажешь? Я очень устала после столь долгого путешествия, но мне не терпится увидеть Тома.

– Конечно, как пожелаешь, дорогая, но ты должна беречь себя. Если Фэрхерст так любезен, что предлагает нам свое гостеприимство, то мы должны им воспользоваться. По крайней мере, на денек-другой.

– Решено, мы остаемся! – воскликнула мисс Дурвард и, как освобожденная пружина, вскочила с кресла. Титус с упреком взглянул на нее. Я позвонил в колокольчик.

Я с радостью отметил, что мои слуги не растерялись, как неминуемо случилось бы годом ранее, узнав, что в течение некоторого неопределенного периода мы будем развлекать гостей, среди которых две леди – одна в весьма деликатном положении – и служанка. После этого, питая вполне обоснованные надежды на то, что нам будет подан такой ужин, за который мне не будет стыдно, и убедившись, что Барклай занялся багажом и размещением в спальнях, я мог со спокойной совестью удовлетворить просьбу мисс Дурвард и прогуляться с ней по окрестностям.

– Мои владения не слишком обширны, – предостерег я ее, когда мы вышли в сад, засаженный кустами. – Собственно, мое поместье нельзя даже сравнивать с Холкхэмом или Одли Энд. Кроме того, территория не слишком ухожена. Моего кузена больше интересовал покрой одежды, чем принадлежащие ему сады, а я не могу заставить своих людей подстригать лужайки, когда им следует работать в поле.

– Что, разве ваши военные инстинкты не требуют, чтобы каждая травинка сверкала и стояла по стойке смирно? – поинтересовалась она, оглядываясь по сторонам.

Я рассмеялся.

– Нет, если за это я должен буду заплатить из своего кармана и если только мои глаза подмечают некоторый беспорядок.

– Вот как!

Она более ничего не добавила, а моя голова настолько была занята известиями, полученными из Испании, что я не нашелся, как поддержать разговор. Кроме того, мне надо было решить, как поступить с письмом, которое, поспешно сложенное, по-прежнему жгло мне карман. Я писал так свободно и откровенно, ибо знал, что между тем, как я напишу его, и тем, что она прочтет его, лежат долгие дни и не менее долгие мили расстояний. Теперь я лишился этого преимущества, и самым простым выходом – вероятно, единственным, на который я мог бы отважиться, – было просто молчать и ничего не говорить, подождать, пока они не уедут, а потом отправить письмо почтой в Манчестер.

Я принял это решение, но тут мисс Дурвард откашлялась и сказала:

– Я бы заговорила об этом раньше, если бы мы остались вдвоем, но… мы были на людях. Должна признаться, вы оказали мне честь и я тронута вашим письмом.

– Я полагал, что вы будете шокированы…

Она остановилась и, схватив меня за руку, рассерженно топнула ногой.

– Стивен! Выслушайте меня! Мы ведь друзья, не правда ли? – Я кивнул в знак согласия. – Друзья всегда говорят друг другу правду. Если мир способен меня шокировать, то я смиряюсь с необходимостью быть шокированной. И вы не должны оберегать меня от этого. Но ничего в вашем письме не шокировало меня.

Ровным счетом ничего! Единственное… В общем, мне трудно выразить словами свои чувства, поэтому скажу лишь, что понимаю вас. И уважаю за то, что вы сделали.

– Благодарю вас, – только и сумел выдавить я. Мы возобновили прогулку. Пройдя несколько шагов, я продолжил: – Должен признаться, я не ожидал – до тех пор, пока не начал писать, – что испытаю такое облегчение оттого, что изложил свои чувства на бумаге.

– Вы закончили свой рассказ на том, что оставили Испанию вместе с армией. Вы никогда не думали о том, чтобы вернуться и разыскать Каталину?

Я заколебался.

– Простите меня, – быстро сказала она, – мне не следовало спрашивать.

– Нет, нет. Просто я только что получил известие… – Я нащупал письмо в кармане. – Я писал вам… Как раз, когда вы приехали. Вот письмо. Пожалуйста, прочтите его.

– Сейчас?

– Да… Если хотите, конечно. В нем вы найдете все необходимые объяснения. Но оно не закончено. Я не успел дописать его.

– Разумеется, – ответила она и протянула руку. Наши пальцы соприкоснулись, когда она брала письмо у меня из рук.

А я отошел в сторону и устремил взор на небосклон, где облака цвета слоновой кости отливали розовыми, золотистыми и бирюзовыми оттенками. Мне все-таки хотелось проложить некоторое мысленное расстояние – если уж не во времени или пространстве – между последней частью моей истории и тем, что она наконец прочтет ее.

Только когда пара воробьев, копошившихся в пыли неподалеку оттого места, где я опустился на каменный бордюр канавы, проложенной, чтобы скотина не забредала в сады, испуганно вспорхнула, я понял, что ко мне приближается мисс Дурвард.

– Итак, вы не едете в Испанию. – Вот все, что она мне сказала. Я покачал головой, будучи не в состоянии выговорить ни слова из страха, что неординарность ситуации, которую я обрисовал в письме, может пробудить в ней чувство отвращения, которое до настоящего времени ей удавалось скрывать. Она присела рядом со мной.

– Я не стану говорить, что не предложила бы заехать в Керси, если бы знала все. Но вам нужно отправляться в Испанию. И чем скорее, тем лучше.

Меня до глубины души поразила ее горячность.

– Таков был мой первый порыв, вы угадали. Но… но ни за что на свете я не смог бы причинить Каталине беспокойство.

– Да, я вполне понимаю ваши чувства. Но Идоя… Стивен… майор, мне немного известно о таких местах. Моей матери как-то пришлось иметь дело с приютом в Рочдэйле. Они нужны, этого нельзя отрицать. Но Идоя не может быть счастлива там. Мы уедем завтра же утром.

– Я никогда не осмелился бы просить вас об этом. Кроме того, в этом нет никакой необходимости. Я совершенно уверен, что смогу сделать все необходимое, не выезжая отсюда.

Она не стала прямо отвечать мне, а лишь заметила:

– Если вы не хотите столь поспешно менять свои планы, хорошо, мы останемся здесь до послезавтра, как вы любезно предложили нам. Но послезавтра с рассветом мы отправимся в путь.

– Я должен быть вам благодарен, – сказал я. – И я действительно благодарю вас… Но, мне кажется, вы не понимаете… Я приму необходимые меры, чтобы быть уверенным, что с Идоей все в порядке, но не могу нарушить спокойствие Каталины.

Она глубоко вздохнула и помолчала несколько мгновений. Но потом вновь заговорила:

– Разве Каталина не хотела бы знать, что вы позаботились о благополучии ее ребенка? Она ведь тоже живет под властью римской католической церкви. Скорее всего, она не станет подвергать сомнению ее постулаты и правила, как это можете сделать вы. То есть, конечно, если захотите.

На мгновение я поразился тому, как просто и ясно она все изложила. Но потом сообразил, что она никак не может знать, что при мысли о путешествии в Испанию, где я окажусь так близко от Каталины, я ощутил прилив радости, хотя и прекрасно сознавал, что она беспочвенна. И еще меня охватывал ужас оттого, что я могу потревожить любовь, ставшую основой моей жизни. В свете этих двух соображений я, конечно, не мог отмахнуться и забыть о своем долге перед дочерью, но он значил для меня намного меньше.

Мисс Дурвард пошевелилась, поправляя подол платья, измявшийся, когда она опускалась на каменный бордюр. Потом сказала:

– Простите меня. Кому как не мне лучше всех должно быть известно, что вы не из тех, кому требуется объяснять, в чем состоит его долг. Вы должны понять, что только мысль о ребенке, вашем ребенке…

Голос у нее сорвался. Я молчал. А потом безо всякого удивления вдруг понял, что думаю о Томе, о том, как он потерялся, и о том, как его топтали люди и кони, когда он упал. Вспоминал я и мисс Дурвард, которая внезапно опустилась в кресло в небольшой гостиной и заплакала оттого, что не могла справиться с охватившим ее страхом, страхом из-за ребенка, который даже не был ее собственным.

– Вы правы, – произнес я наконец, – я должен отправиться в Бильбао, и так скоро, как только смогу. Но я бы хотел, чтобы вы задержались здесь подольше. Мне так давно хотелось, чтобы вы – все вы – увидели Керси. И мне неприятна одна только мысль о том, что в глазах вашей сестры я могу предстать негостеприимным хозяином… Да, вам решительно необходимо погостить у меня подольше. Все равно это ничего не изменит.

– Если не считать вас самого. Я бы с радостью задержалась здесь подольше, но как я могу требовать, даже просить, чтобы вы оставались с нами только ради того, чтобы сделать приятное мне и Хетти? Это правда, я с удовольствием погостила бы у вас в Керси, чтобы все здесь увидеть. Но в данном случае мы уезжаем послезавтра.

– Вы очень добры.

Еще некоторое время мы сидели рядом на каменном бордюре, глядя на закат. В кои-то веки у нее не было в руках альбома, и, казалось, вниманием ее безраздельно завладел простирающийся перед нами пейзаж. Над нашими головами медленно проплывали облака, откуда-то издалека прилетела цапля, чудом избежавшая ружей местных рыболовов, и резко взмахнула крыльями, опускаясь в осоке, росшей по берегу ручья. Почему-то я ничуть не удивился, когда мисс Дурвард заговорила снова:

– Благодарю вас за то, что рассказали мне окончание этой истории.

– Мне следовало сначала дождаться вашего ответа на свое последнее письмо, но мне было просто необходимо рассказать вам о том, что случилось.

– Мое письмо, без сомнения, лежит в мешке с почтовой корреспонденцией в трюме дуврского пакетбота. – Она вновь умолкла, но спустя несколько мгновений повернулась ко мне: – Нет, я не стану ждать, пока бумага и чернила сообщат вам мой ответ, когда я буду уже на безопасном расстоянии. Мой ответ гласит, что если вы когда-нибудь пожелаете отыскать Каталину в надежде добиться от нее чего угодно, то… то я сделаю все, что смогу, чтобы помочь вам. А сейчас… – Она улыбнулась неловко и вымученно. Должно быть, это была первая улыбка, которая когда-либо озаряла ее лицо. – До сегодняшнего дня я, пожалуй, раскаивалась бы в своем предложении помочь, сделай я его кому-либо ранее. Но сейчас вы намереваетесь найти своего ребенка…

– Да. У меня есть перед ней долг. И… – Я заговорил, колеблясь, несколько смущенный, поскольку только что принял решение. – Думаю, в свете вышесказанного, может быть, лучше, если Каталина… как вы говорите, она может захотеть узнать, что я принимаю участие в судьбе ее, нашей, дочери. Да, возможно, будет лучше, если она узнает об этом.

– На ее месте я бы несомненно захотела узнать это, – заявила мисс Дурвард. – Но сможете ли вы поговорить с ней?

– Думаю, нет. Мне придется прибегнуть к услугам посредника. Если бы я не опасался, что устав ордена запрещает ей получать письма, то я написал бы ей. В конце концов, я хочу, чтобы она обо всем узнала именно от меня, и до того, как я отправлюсь в Санта-Агуеду.

Она согласно кивнула, но в сумеречном свете я не смог разобрать выражение ее лица. Вечерний шелест листьев и пение птиц затихали, как если бы заход солнца приглушил звуки, движения и мою способность видеть. Мисс Дурвард сидела неподвижно, но отнюдь не потому, подозревал я, что в душе у нее воцарились покой и умиротворение.

– Быть может, вы озябли? – поинтересовался я. – Надеюсь, ваше платье не промокло от росы.

Она поднялась на ноги.

– Ни в малейшей степени. Но, вероятно, мне следует вернуться к Хетти и Джорджу. По крайней мере, мне не придется убеждать Хетти в необходимости уехать как можно скорее, поскольку ей не терпится увидеть Тома.

Я попытался встать с бордюра.

– Как относится Том к своему приемному отцу?

Едва я открыл рот, как устыдился того, что не спросил об этом раньше.

– О, он достаточно хорошо относится к Джорджу, – откликнулась мисс Дурвард и наклонилась, чтобы помочь мне. – Собственно говоря, он почти не помнит своего отца. Он приближается к тому возрасту, когда понадобится мужчина, чтобы познакомить его с мужской частью мира, в которую Хетти не имеет доступа. Но он привык, что мать безраздельно принадлежит ему. А ребенку в таком возрасте нелегко понять и смириться с тем, что меняются основы его мира.

– Да, понимаю, – сказал я, и мы зашагали в обратную сторону, к Холлу.

Я ощущал ее руку, тонкую, но крепкую, в своей, как это уже неоднократно бывало раньше. И, чувствуя ее поддержку, я высказал вслух мысль, которая раньше никогда не приходила мне в голову: – Да, шестилетний ребенок понимает так мало.

Мне казалось, что между мной и Тео не существовало ни временных, ни пространственных границ. Воздух был чист и прозрачен, но при этом полон всего, чего я никогда не видела до сих пор и о чем даже не подозревала, что оно может существовать. Тео опустил чашку на блюдце.

– Хочешь проявить пленку?

– Да, – сразу же согласилась я, и только когда мы прошли полпути до фотолаборатории, добавила: – Если только это не затруднит вас. И если я вам не надоела.

Он уже поднял руку, чтобы толкнуть дверь, но резко остановился.

– Анна, не смей так думать. Ты никогда мне не надоешь. Слышишь? Никогда!

Внезапно я рассмеялась. Я ничего не могла с собой поделать и никак не могла остановиться, хотя смех походил скорее на плач. А потом засмеялся и он. Кстати, очень хорошо, что он стоял рядом со мной все время, пока я проявляла пленку, потому что в противном случае я бы не сумела сделать все правильно и наверняка загубила бы ее. А когда я опустила шланг в бачок и несколько раз покрутила выступающую рукоятку, пока вода не начала переливаться через край, вытерла руки насухо и повернулась к нему лицом, то сказала лишь:

– Дайте мне, пожалуйста, сигарету.

И это он вспомнил, что нужно посмотреть на часы, прежде чем мы направились к двери.

Не успела дверь фотолаборатории захлопнуться за нами, как он сразу же закурил, глубоко затягиваясь и резко выдыхая дым. Мы уселись рядом на бревно, и, похоже, пока пленка не проявится, говорить нам особенно было не о чем. Свою вторую сигарету Тео выкурил уже медленнее, а когда я заметила, что облако, плывущее на небе в нашу сторону, похоже на ведьму на помеле, он сказал:

– Или на дракона, если посмотреть внимательно.

– Или на лебедя. Смотрите, он расправляет крылья, словно собирается опуститься на землю.

Мы следили за лебедем, пока он не начал распадаться, как будто там, наверху, ветер дул намного сильнее, чем внизу. Легкий ветерок шелестел листвой, но, казалось, не касался наших тел, а мы сидели, прислонившись спинами к нагретой солнцем стене, и молчали. Потом полчаса истекли, и мы вернулись в фотолабораторию.

Когда я снимала крышку с бачка, сердце у меня в груди колотилось так сильно, что можно было подумать, будто это моя самая первая пленка. Тео осторожно смотал ее со спирали. Его пальцы намокли, и вода стекала по внутренней стороне запястья, когда он поднес пленку к свету.

С того места, где я стояла, мне было плохо видно, поэтому я подошла к нему поближе. Длинный хвост снимков, сделанных в Лавенхэме, разматываясь, свесился почти до самого пола, но он успел вовремя подхватить его за края. При этом я оказалась у него между руками, а грудь его почти прижалась к моей спине. Я слышала его дыхание.

– Ну, что скажешь?

– Я… Не знаю, что сказать, – ответила я после долгой паузы.

– Да. Согласен. Это трудно. Все кадры видны, с экспозицией и выдержкой вроде все в порядке, но на них все равно нужно посмотреть под увеличителем или, в крайнем случае, в проекторе. Ну что, может, поедим, пока пленка сохнет?

Он откупорил бутылку красного вина и приготовил острый соус. Были еще цыплята, специи, крем и черный хлеб, который мы макали в соус. Все было чертовски вкусно, только мне казалось, что внутри у меня совсем не осталось места для еды. Окна наверху по-прежнему оставались раскрытыми настежь, и в них вливался теплый воздух. В нем ощущался необычный запах мест, которые грелись на солнце в течение долгих часов, мягкий и приятный запах, похожий на аромат свежеиспеченного хлеба, который один способен был утолить аппетит. Тео снова наполнил наши стаканы и сказал:

– Пойдем взглянем на твою пленку? Еще остались реактивы, которые я смешивал вчера, так что, если хочешь, можно отпечатать пару снимков.

Возвращение в темноту фотолаборатории было похоже на возвращение домой – так, как я всегда мечтала о возвращении домой. Я чувствовала, что именно здесь наше место, безопасное и не совсем тихое, потому что мы говорили о разных вещах, о картинах, фотографиях и о том, что делаем. Но в то же время здесь было тихо, потому что не происходило ничего лишнего, мы оба занимались одним и тем же делом и были равны, поскольку, хотя ему было известно больше о том, что нужно делать, я знала больше о том, чего хотела.

Собственно говоря, кадров, которые получились, было немного. Снимок, который я сделала в саду паба и на котором Тео смотрел на меня, получился нечетким. Но на том, который вышел вполне прилично, был виден угол ратуши Гилдхолл и столб в виде фигуры святой. Фигура выглядела грубой и обветренной. Черты лица святой почти стерлись, как будто вода с неба падала на нее непрерывным потоком с той самой минуты, как кто-то вырезал их из дерева, потрескавшегося, сглаженного на локтях и крошащегося вокруг ступней.

– Как вы думаете, скульптор сделал ее похожей на того, кого знал? – спросила я. – На жену, сестру или еще кого-нибудь?

– Очень может быть, – ответил Тео. – Криспин должен знать.

– Жаль, что лица уже не разобрать.

– В округе осталось совсем мало фигур, лица которых сохранились. Их разбили пуритане.

– Логично было бы ожидать, что они уничтожат фигуры целиком.

– Может быть, они спешили. Спешили изменить и переделать мир. Они считали, что без лиц фигуры святых утратят свою силу, поэтому и ограничились этим.

Я оставила фотографию в промывке.

– Можно сделать еще один кадр?

– Конечно.

Вообще-то я хотела напечатать только один кадр – тот, который отщелкала последним. Лица не было, лишь руки Тео, сжимающие чашку с кофе. Только руки и смазанная рубашка, светло-серая с белым на заднем фоне. В сгибах его пальцев четко пролегли тени, кожа казалась почти прозрачной, но все равно руки выглядели сильными и надежными на фоне белого фарфора. Ободок чашки врезался в подушечку указательного пальца. Он, этот краешек, тоже был острым. И внезапно я почувствовала, как чашка со всем своим весом и теплом угнездилась в его пальцах, не касаясь ладоней, которые так ласково обнимали ее. Свет падал на его руки, видны были суставы, а сами пальцы казались шевронами на белом фарфоре. На противоположной стороне, поверх ободка, были заметны только кончики его больших пальцев. Мизинцы сплелись и спрятались внизу, в тени чашки.

Этот кадр я отпечатала сама. Тео сидел на высоком табурете в красном свете безопасной лампы и не вмешивался, наблюдая за тем, как я всматривалась в изображение, обрезала его и наводила резкость. Как всегда, я обнаружила, что затаила дыхание во время экспозиции, так что, когда увеличитель щелкнул, выключаясь, я с шумом выдохнула. Тео расслышал этот звук сквозь шум вентилятора и негромко рассмеялся горловым смехом. Он даже не встал с места, чтобы взглянуть на отпечаток в проявителе. Просто сидел на табуретке, пока я не опустила фотографию в закрепитель.

Когда я протискивалась мимо него к выключателю, Тео привстал и положил руку мне на плечо. Она была горячей и едва не обожгла мне кожу. Я замерла, но он молчал. Потом он убрал руку и сказал:

– Отличная работа.

Я нащупала выключатель и включила свет. Фотография оказалась совсем не такой, какой я хотела ее увидеть.

– Надо было обрезать вот здесь, – заметила я, проводя в воздухе черту над закрепителем. – Приглушить фон, чтобы он не был таким ярким и бросающимся в глаза, потом обрезать рукава, чтобы остались видны только ваши руки и чашка, и сделать так, чтобы запястья выглядели мягче, слегка расплываясь.

Он кивнул, но ничего не сказал. Спустя несколько секунд я вернулась к увеличителю, сделала перефокусировку и новую тестовую полоску – четко и аккуратно, так, как он меня учил. Когда я перешла на мокрую сторону с экспонированной бумагой в руках и опустила ее в проявитель, то снова взглянула на него. Он смотрел на меня, и внезапно я поняла, о чем он думает.

Минула целая вечность, прежде чем он хрипло сказал:

– Положи ее в фиксаж.

Я так и сделала. Потом принялась раскачивать ванночку одним пальцем, глядя на нее, а не на него. Но, разумеется, на фотографии тоже был он. Я опустила ее в закрепитель, потом в промывку, и стояла и смотрела на ванночку, не шевелясь. Спина горела, жар поднимался все выше, расходясь по всему телу, и я испугалась, что сердце у меня не выдержит.

– Иди ко мне…

Я повернулась к нему. Внизу живота у меня что-то перевернулось, и когда я сделала шаг, мне показалось, что я переступаю через какой-то порог. Я подошла к Тео. Он положил одну руку мне на талию, другую – между лопаток. Я подняла руки и притянула его к себе так, что мои пальцы сплелись у него на затылке. Я спрятала лицо у него на груди, чувствуя, как его кожа обжигает мне щеки сквозь тонкую ткань рубашки.

Мне казалось, что мы стояли так очень долго, и нам больше ничего не было нужно, просто стоять вот так, обнявшись. Он бережно зарылся лицом в мои волосы, и еще раз, и еще. Потом отстранился, руки его соскользнули мне на бедра и бессильно упали, как если бы он пытался оттолкнуть меня.

Я взглянула на него.

– Прости меня, Анна.

– За что?

– За то, что я только что сделал.

Мне стало интересно, почему люди говорят «прости», когда совсем не чувствуют себя виноватыми. Я казалась себе опытной и много повидавшей, типа «мне виднее». Не думала, что и Тео такой. Или, быть может, он просто играет со мной.

Я искоса взглянула на него.

– А я не чувствую себя виноватой.

Он явно растерялся. Я слегка оттопырила нижнюю губу, чтобы она стала полной и мягкой, склонила голову набок, бросила на него еще один взгляд и направилась к двери.

– Идете?

Тео пошел за мной наверх, почти по пятам, и я чувствовала, что он не сводит с меня глаз. Когда мы вошли в гостиную, я остановилась, обернулась и молча посмотрела на него, так как первый шаг должен был сделать он.

Естественно, он его сделал. Мужчины всегда сдаются первыми. Я улыбнулась, глядя на него снизу вверх. Его руки, слегка подрагивая, опустились мне на плечи, и большие пальцы скользнули под бретельки моего топа. Но тут он остановился.

– Нет, Анна. Не надо.

– Что не надо?

– Не… ты ведь не такая. Не такая, чего я хочу больше всего. В комнате сгущались тени. Мне стало плохо, лучше было бы держаться от него подальше. Я с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться: слезы уже подступили к глазам, в горле застрял комок.

– Вы разве не хотите меня?

– Ох, моя милая Анна…

Он все еще был очень далеко. А потом вдруг оказался совсем рядом.

После этого все решилось само собой. Он поцеловал меня долгим, но очень нежным поцелуем, так что я ощущала ритм его дыхания. Потом мы взялись за руки и пошли в спальню.

Он через голову стянул рубашку и снял брюки. Под ними ничего не оказалось, и я не могла оторвать от него взгляд, потому что кожа его отливала тусклым блеском благородного золота, под которой перекатывались мускулы. Там и сям виднелись впадинки, изгибы и шрамы, но каким-то непонятным образом из-за них она казалась теплее и более живой, что ли. Потом он подошел ко мне, присел на корточки – я сидела на краю кровати – и, потянув вниз, снял у меня с плеч сначала бретельки топа, а потом и бюстгальтера.

– Да, – прошептал он, словно давая согласие сохранить тайну. Он наклонил голову и поцеловал меня в одну грудь, лаская рукой другую.

Когда он поднял голову, лицо его горело, казалось каким-то смазанным и растерянным, поэтому я обхватила его обеими руками и поцеловала. Он обнял меня. Его ладони обжигали мне спину. Я отпустила его, сняла шорты, топик и расстегнула бюстгальтер. Потом легла на кровать и подвинулась так, что голова оказалась на подушке. Он последовал за мной, наклонился и поцеловал меня между ног так же, как целовал в губы, ласково и нежно. Это ощущение было совершенно непохоже на прикосновение рук – ни моих собственных, ни чьих-либо еще, – оно вообще было ни на что не похоже, потому что было добрым и отчаянно сладостным. Я запустила пальцы ему в волосы и почувствовала, как он движется по мне, находя одно за другим самые сокровенные места и целуя их.

Ощущая на себе прикосновение его губ и языка, я вдруг сама захотела поцеловать его.

– Тео?

Он приподнял голову. Я скрестила руки у него на затылке и потянула к себе.

Странно было ощущать на его губах собственную сладкую влагу Поначалу я не была уверена, что мне нравится пробовать на вкус саму себя, но потом как-то отстраненно подумала, что это ведь он нашел меня и дал мне же, так что все должно быть нормально, даже более чем нормально. Просто прекрасно, что он сумел сделать это.

Восторг и удивление заставили меня опуститься ниже. Я поцеловала его соски, они были круглыми и твердыми, а во впадине посередине груди росла дорожка волос, сладких и одновременно соленых на вкус. Я ненадолго задержалась здесь, словно потерявшись в необъятной широте его груди, а потом двинулась дальше. Лицо мое скользнуло с обрыва его ребер на живот, ровный и пахнущий солнцем. Где-то в глубине его бился пульс, который я ощущала щекой. Я пощекотала ему пупок языком и опустилась ниже, потому что впервые в жизни мне действительно захотелось этого. А вовсе не потому, что это был самый быстрый способ покончить с процессом.

«Самая мягкая и самая нежная кожа в мире», – подумала я, и она казалась мне еще мягче и еще слаще оттого, что я ощущала нарастающее под ней возбуждение. Когда я на миг подняла глаза, то увидела, что Тео не настаивает, он просто лежит с закрытыми глазами. И только потому, как он запустил пальцы в мои волосы, я могла догадаться о том, что он чувствует.

Потом, когда он сильнее сжал мои волосы, я отпустила его и поднялась повыше, устроившись между его бедер. Мы снова целовались, крепко прижавшись друг к другу, чувствуя только язык, губы, грудь и живот друг друга, и это было восхитительно. Руки его гладили изгибы и выпуклости моего тела, снова и снова, как будто он хотел навсегда запомнить их. Потом он запустил пальцы во влажную теплоту у меня между ногами и гладил и ласкал меня, пока я не застонала от наслаждения. Я скатилась с него и перевернулась на спину, глядя ему в глаза, так что он вынужден был лечь на бок, положив руку мне на живот.

Он спросил:

– Анна, ты уверена?

Я кивнула, затаив дыхание, потому что хотела его так сильно, что готова была разрыдаться. Он лег на меня сверху. Мне было нетяжело, наоборот, приятно, и он раздвинул мои ноги коленями, нащупывая дорогу в меня, нежный, твердый и ласковый. А потом он вдруг остановился, так резко и внезапно, словно перед ним захлопнулась дверь, и за ней я чувствовала его всего целиком, напрягшегося в усилии сдержаться. Он даже заскрипел зубами, а потом, стиснув их, прошептал снова:

– Анна, ты уверена?

У меня уже не было сил и времени кивнуть ему. Я просто обхватила его руками и подтолкнула его, так что он вошел в меня, вошел глубоко и до конца.

На миг этого показалось достаточно. Мы лежали, не шевелясь, совершенно неподвижно.

Но потом мне вдруг стало мало этого, я захотела большего. Я захотела всего. Мне захотелось, чтобы он окончательно и полностью нашел меня. И мы брали и отдавали, брали и отдавали, и больше уже ни о чем не думали. Наши тела знали и делали все вместо нас, все сильнее и быстрее. Моя спина начала выгибаться, разум и мое тело поглотили его и сомкнулись вокруг него.

Кругом царила сплошная темнота, как под водой. Потом я снова ощутила Тео. Он запрокинул голову, освобождаясь от напряжения, а потом с силой вошел в меня в последний раз.

Я проснулась от запаха Тео. Он чувствовался сильнее, чем раньше, хотя и оставался таким же, соленым, сладким и с привкусом дыма в том месте, где я уткнулась носом ему в ключицу. Его рука обнимала меня, и я решила, что он спит.

В спальне было темно и тихо. Я почти ничего не различала вокруг, только чувствовала, что лежу под одеялом. Должно быть, Тео укрыл меня, пока я спала. За окном, где-то совсем неподалеку, ухнул и захохотал филин. Я лежала на сгибе руки Тео, положив голову ему на плечо, устроившись, как в гамаке, слушая наше негромкое дыхание.

Мне понадобилось в туалет. Я высвободилась из его объятий и встала.

– Все в порядке? – сонно пробормотал Тео.

– Да, – ответила я и вышла в раскрытую дверь спальни.

Из окна в коридоре лился тусклый серый свет, но его хватало, чтобы отыскать ванную комнату. Внутри было совсем темно. Я закрыла дверь, и болтающийся на шнуре выключатель несколько раз ударил меня по руке, прежде чем я сумела потянуть за него.

Полусонная, я зажмурилась от яркого света и принялась оглядываться по сторонам. На полочке выстроились в ряд шампуни, зубная паста, кремы, лосьоны, пудреницы Эвы, бритвенные принадлежности Тео. В комнате чувствовался ее запах, но и им пахло тоже. На двери с обратной стороны висел ее халат с драконами.

Она ведь не станет возражать, правда? Она тоже спала с другими людьми. Они оба спали. Она ничего не будет иметь против. Тео тоже… Так что мне не о чем беспокоиться, верно? Я отвернулась.

Я вытерлась и обнаружила, что у меня болит внизу живота. Несильно. Но я чувствовала там тяжесть и желание.

Когда я вышла в коридор, то заметила, что за окнами стало светлее. Взошла луна, которую я не видела, и лучи ее упали на ребенка. Это был Сесил. Он стоял на опушке, под деревьями, задрав голову и глядя на окно. Он был в моей толстовке. Она была ему велика, доходила почти до колен, а руки совершенно потерялись в рукавах. Я помахала ему, но он не ответил, просто стоял и смотрел, как если бы не видел меня или словно меня здесь не было, а потом вдруг повернулся и бросился в лес, словно кто-то позвал его и он с радостью откликнулся на зов.

Тео лежал на боку. В лучах слабого света видны были завитки у него на затылке, а изгиб плеча и бугры бицепсов походили на далекую горную гряду. Мне было холодно стоять и смотреть на него, и, когда я скользнула под одеяло, он пошевелился и прижал меня к себе. Руки его обнимали мою грудь и живот, сонное дыхание щекотало шею. Это было как прощальный поцелуй перед сном, и я почувствовала, что могу остаться здесь, рядом с ним, навсегда.

Мой грум вернулся с сообщением, что судно под названием «Уникорн» курсом на Сан-Себастьян отплывает из Портсмута через два дня и что место для меня заказано. Мне осталось лишь привести дела в Керси в порядок, прежде чем покинуть поместье, не открывая Барклаям причин своего поспешного отъезда и одновременно стараясь удовлетворить все их нужды и желания. Это было утомительное и хлопотное занятие. Мне не представилось возможности еще раз поговорить с мисс Дурвард с глазу на глаз, чтобы взбодриться и отдохнуть в ее обществе, и я почти с нетерпением ожидал возможности уединиться в почтовом дилижансе. Но дорога оказалась на удивление долгой и скучной, так что вид корабельных мачт, вздымавшихся подобно шпилям соборов над верфями и причалами Портсмута, вдохнул в меня оживление и способствовал поднятию духа, причем не только потому, что мне не терпелось приступить к следующему этапу путешествия.

«Уникорн» должен был отчалить с вечерним приливом. Я заранее заказал ужин в гостинице «Король Георг», распорядился доставить на борт багаж и с удовольствием отправился на прогулку по набережной, чтобы размять ноги.

Стоял чудесный погожий день. Иногда из-за облаков проглядывало солнышко, и многие жители решили последовать моему примеру и прогуляться. Это было очень кстати. Поскольку всю дорогу я с тревогой размышлял о том, что ждало меня впереди, то сейчас обрадовался представившейся возможности отвлечься от своих мыслей. На набережной преобладала военно-морская и просто флотская форма одежды: на каждом шагу глаза слепил блеск золотых эполет и шевронов на рукавах, но можно было наткнуться и на морского бродягу, одетого скорее в живописные лохмотья, чем пристойный костюм. Дамы с немытыми конскими хвостами причесок и дамы в шляпках одинаково пылко обсуждали баллады, распеваемые бродячим музыкантом. Старший плотник и оружейник остановились посреди дороги и мелом рисовали эскизы орудийных лафетов прямо на парапете. Новоиспеченный гардемарин, ростом не достававший мне до плеча, с гордым видом выгуливал свою новенькую парадную форму, и можно было не сомневаться, что снежно-белая парусина его наряда и тщательно выскобленный подбородок служили предметом гордости его маменьки. Мне встретилась парочка контр-адмиральских жен с обветренными лицами. Их кантонские шали трепал шаловливый ветер с моря, а походка свидетельствовала о привычке ходить, широко расставив ноги, по палубе корабля, качающегося на волнах Атлантического океана. Попались мне на глаза и две швеи, которые стояли у парапета, обратив покрасневшие глаза к небу. Мимо них с поспешными извинениями протиснулся носильщик, на голове у которого опасно кренилась корзина с только что выловленными морскими угрями.

Я дошел почти до конца набережной, где возвышался бастион, взиравший дулами своих орудий на фарватер, который охраняли островки и бухточки. На самом краю парапета сидела и болтала ногами над прибоем, как мальчишка, отправившийся ловить рыбу, с альбомом и карандашом в руке не кто иной, как мисс Дурвард.

Подобное неожиданное появление только усилило восторг, который я испытал, увидев ее. Она же, напротив, судя по тому, как спокойно повернулась ко мне и улыбнулась, ничуть не была удивлена. Она спрыгнула на землю и подошла ко мне.

– Какой счастливый случай привел вас сюда? – воскликнул я, пожимая ее руку.

Казалось, она колеблется.

– Собственно, это был не совсем случай, – наконец ответила она. – Я не собиралась встречаться с вами, пока… пока мы не окажемся на борту. Я ведь тоже купила билет до Сан-Себастьяна.

– Что?

– Я направляюсь в Сан-Себастьян.

От радости и волнения я не мог найти нужных слов и в изрядном смятении смог лишь пробормотать:

– Но зачем?

– Я подумала, что смогу помочь.

– Но как же ваша сестра? А матушка?

– Они думают, что я уехала погостить к старой подруге, которая живет неподалеку от Уилтона. Я рассталась с Хетти и Джорджем в Вулверхэмптоне. Я сказала им, что напишу, когда определюсь со своими планами. Не то чтобы я очень беспокоилась о правилах приличия, но их это волнует. Я стараюсь не расстраивать их лишний раз, особенно когда этого можно избежать, пусть даже придется сказать неправду.

– Но… это не вопрос соблюдения приличий. Это… это просто невозможно!

Она не ответила, а просто взяла меня под руку, так что я вынужден был сопровождать ее на прогулке по набережной. Немного погодя она сказала:

– Вы не можете помешать мне подняться на борт.

– Полагаю, что вы правы. Разве что применю грубую силу. Если бы обстоятельства сложились по-иному – если бы с вами были миссис Барклай или миссис Дурвард, – ваше общество доставило бы мне несказанное удовольствие. И если бы целью моего путешествия было нечто иное, а не… Но вы одна, а я даже не вполне представляю, в каком неловком, постыдном или отчаянном положении могу оказаться.

– В вашей любви к Каталине не было ничего неловкого или постыдного, и то, что она принесла свои плоды, не может считаться ничем иным, кроме как совершенно естественным и нормальным положением.

Я вынужден был умолкнуть. Не только потому, что в ее словах заключалась непреложная истина, но и из-за того, что сказаны они были дружеским тоном.

– Майор, я думаю, что смогу помочь вам. Ваше… ваше уважение к прошлому и к своим обязательствам перед ним достойно восхищения. В качестве друга я помогу вам сделать то, что вы полагаете правильным. Вы сами сказали, что вам понадобится посредник. Так почему же не я? Вы даже можете, впервые в моей жизни, заставить меня порадоваться тому, что я не мужчина.

– Но…

– То, что подумают другие, касается только меня, – с улыбкой заявила она. – Я сомневаюсь, что кому-нибудь вообще будет до этого дело. В конце концов, кто будет знать об этом в Англии?

– Вы можете считать меня эгоистом, конечно…

– Стивен, никогда не смейте так говорить! – внезапно возмутилась она и крепко сжала мою руку, что получилось несколько неловко с учетом того, что она держала альбом.

– Но ведь в данном случае это определение вполне мне подходит, – возразил я, – поскольку у меня нет никакого желания фигурировать в качестве виновника вашего бесчестья. Мисс Дурвард, пожалуйста, не просите меня об этом, поскольку то, что нам обоим известно об обстоятельствах нашего совместного путешествия, не окажет ровным счетом никакого влияния на то, что подумают другие.

Она вздохнула, отпустила мою руку и очень серьезно взглянула мне в лицо. Спустя несколько мгновений она сказала:

– Но ведь до прибытия в Сан-Тельмо вам вовсе необязательно показывать, что вы со мной знакомы. И там тоже, кстати говоря, если вы решите, что моя помощь вам не требуется. Я вполне могу заказать обратный билет сама. – Она рассмеялась. – Если случится так, что мы столкнемся во время прогулки по палубе, вы можете приподнять шляпу и одарить меня самым выразительным взглядом, который только позволит ваше хорошее воспитание. А я в ответ едва-едва наклоню голову, чтобы пресечь ваши поползновения на близкое знакомство!

Я не мог не улыбнуться, представив себе подобную картину.

– Боюсь, в это время года погода не располагает к прогулкам по палубе. Хотя плавание по Бискайскому заливу трудно назвать приятным в любое время года. – Но тут я опомнился. – Вы должны понять, что я не могу позволить вам поехать со мной. Ради нас обоих. Приношу свои извинения, если вы сочтете мое поведение невежливым, но я так решил.

– Вежливость здесь ни при чем, – произнесла она с видом величайшего терпения. – Вы не можете помешать мне взойти на борт «Уникорна» и не сделаете этого. Если вы не хотите игнорировать меня, почему бы нам не сделать вид, что мы брат и сестра? Сводные брат и сестра, если хотите, поскольку фамилии у нас разные.

– Если вы настаиваете, – сдался я, поскольку не мог отрицать очевидного. Не мог я обманывать себя и в том, что ее присутствие будет весьма желательно в моих сношениях с монастырем и что ее общество сделает путешествие в Испанию и обратно намного менее скучным. – Но я непременно…

– Если наш уговор о том, что мы с вами будем изображать сводных брата и сестру, поможет вам избежать угрызений совести в отношении моей репутации, то более не о чем беспокоиться. – Она остановилась. Я обернулся к ней, но вновь она заговорила лишь спустя несколько мгновений, – Тем не менее вы должны мне честно сказать – сейчас и совершенно определенно, – если, предполагая, с чем вам придется столкнуться, не хотите брать меня с собой. Скажите, что мое присутствие станет для вас обузой и помехой, а вовсе не подспорьем, скажите об этом так невежливо, как только сочтете нужным, и со следующим же почтовым дилижансом я отправлюсь в Манчестер.

Я взглянул на нее. Глаза наши были почти на одном уровне, и ее сверкали синевой на худощавом лице, а губы были красными, как кораллы, и плотно сжаты.

Она отвернулась. Внимание ее привлек клипер, выходивший по фарватеру в открытое море. На ветру трепетали флаги и вымпелы, матросы карабкались по вантам на мачты, а на палубе виднелись бочки и ящики, увязанные с тщательностью, которая свидетельствовала о том, что кораблю предстоит долгий вояж: наверное, вокруг мыса Горн или на Ямайку через Азорские острова. Я вспомнил, с каким рвением она исследовала вместе со мной Брюссель, в какое нетерпение повергали ее ограничения, наложенные нездоровьем сестры, и решил, что отчасти ее решение поехать со мной в Испанию может объясняться простым желанием посмотреть мир. И это присущее ей стремление и страстное желание заглянуть за горизонт тронуло мое сердце.

У меня возникло странное ощущение, что вдвоем мы переступаем некий порог. Я взял ее за руку и сказал:

– Очень хорошо, мисс Дурвард. Без всякой излишней вежливости и куртуазности заявляю, что мне очень хочется, чтобы вы отправились со мной в Испанию.

– Благодарю вас, Стивен, – ответила она.

Мы развернулись, и она снова взяла меня под руку. Ее прикосновение показалось мне таким привычным, что лишь через несколько мгновений я осознал, что даже этот простой жест изменился и обрел большую значимость вследствие решения, которое мы только что приняли вместе.

Рука об руку мы некоторое время шли в молчании. По мере того как мы приближались к гостинице, толпа становилась все гуще, и меня охватило предчувствие, что мы совершили страшную глупость, вступив на выбранный путь. Что мы наделали? Мы сделали все от нас зависящее, чтобы о нас говорили как о леди, опозорившей свое имя, и как о мужчине, который стал виновником ее падения. Незнакомые люди, через толпу которых мы пробирались, знай они о наших намерениях, имели бы полное право выразить неодобрение по поводу столь явного пренебрежения правилами приличия, выразить нам свое сожаление, продемонстрировать отвращение или, хуже того, похоть, которая стала бы настолько же оскорбительной для моей компаньонки, насколько неприемлемой для меня. Я не мог даже утешиться мыслью о тех, кто с улыбкой отнесся бы к тому, что они сочли бы страстным – пусть и необычным – приключением, поскольку и они тоже бы ошибались. Мы отнюдь не были теми, кем они готовы были считать нас, и мы даже не думали об этом. Действительно, некогда я всерьез рассматривал возможность заключить брачный контракт с сестрой миссис Барклай, но при этом отчетливо и с болью сознавал, что не смогу предложить мисс Дурвард свое сердце, чего она, безусловно, заслуживала, поскольку оно уже занято. Во всяком случае, мисс Дурвард заявила, что не претендует на сердце какого бы то ни было мужчины. Тем не менее я знал, что ничто не сможет поколебать уверенности окружающих в том, что раз мы вскоре поднимемся на борт одного корабля, будем сидеть за одним столом, желать друг другу спокойной ночи и доброго утра, путешествовать в одном экипаже и ночевать в одной гостинице, то, значит, мы любовники.

Но не мог я отрицать и того, что мне приятно и желательно ее общество. Вероятно, даже более, чем всегда. Раздумывая о том, что ждало меня впереди, ожидая воскрешения старых печалей и столкновения с новыми трудностями, я понимал, что мне очень пригодится ее здравый смысл, смекалка и наблюдательность, ее беспристрастный взгляд на мир, ее готовность прийти на помощь, равно как и ее непричастность, которая позволит ей отступить в сторону, как только я решу, что ее помощь мне более не нужна. И я не мог заполучить всего этого, как мне отчаянно хотелось, без некоторого риска, строго говоря, полной уверенности в том, что навлеку позор и бесчестье на нее и диффамацию на себя.

– Знаете, – внезапно обратилась ко мне мисс Дурвард, вздернув подбородок и крепче сжав мою руку, – если мы собираемся изображать брата и сестру, вы должны звать меня Люси.

Мы падаем без сил и тут же засыпаем на месте. Мы – это жалкая горстка людей, оставшаяся от пятитысячного полка. Наши рты пересохли от крика и порохового дыма. Невозможно сделать шаг, чтобы не наступить на мертвых. Некоторые выглядят так, словно они просто спят. Другие лежат с вывалившимися кишками в лужах крови собственных лошадей. Здесь очень много наших. Полег весь 27-й полк. Целый полк мертвецов. Изуродованные тела громоздятся друг на друге, как тряпичные куклы на залитом кровью полу детской комнаты.

Я поскальзываюсь, наступив на оторванную руку. Спотыкаюсь о размозженную морду мула. Мы должны подсчитать своих мертвых, но намного проще будет подсчитать живых!

Я приказываю разрубить на дрова вражеский деревянный фургон для подвоза боеприпасов, но, должно быть, сабля ударяет по гвоздю. Происходит взрыв, по силе намного превосходящий выстрел из пушки. Двоих солдат подбрасывает в воздух. Они взлетают на высоту дома, потом падают вниз, снова взлетают вверх и опять падают вниз, как марионетки, прежде чем окончательно застыть на земле. Мы бежим к ним. Они еще живы, но почернели от гари, и с них сорвало обмундирование. Кожа покрылась волдырями от ожогов, глаза покраснели и вылезли из орбит, и они не могут говорить, встать, идти. Четверо моих солдат уносят их. Им осталось жить совсем немного, а ведь приказ отдал я. Я поворачиваюсь к ним спиной. Мы должны подсчитать, опознать и похоронить друзей. Здесь, у остатков забора, который был нашим единственным укрытием, на позициях остались мертвые артиллеристы. Я осторожно пробираюсь среди мертвых лошадей, разбитых лафетов, постромок, зарядных ящиков, ядер. Я снова поскальзываюсь. В ушах у меня звучит грохот взрыва, и я думаю: «Как странно! Фургон взорвался во второй раз».

Хирург трудился весь день и всю предыдущую ночь. Он ампутирует мне ногу. Он должен сделать это. Мне повезло, что он может провести ампутацию сейчас, до того как начнется гангрена. «Не беспокойтесь, сэр, он работает быстро и умело», – говорит мне санитар и протягивает руку за пилой, которая лежит на пыльном подоконнике. Я чувствую, как она вгрызается в мою плоть. Кровь везде, даже у меня на лице. А потом я слышу ее. Лезвие пилы дрожит в агонии, оно двигается так быстро, что я чувствую запах горелой кости. Или ампутация, или смерть.

Я не умру.

 

I

Мне понадобился продолжительный ужин в гостинице «Король Георг», чтобы привыкнуть обращаться к мисс Дурвард по имени, и к тому времени, когда мы поднялись на борт, оно скатывалось с моего языка без особых колебаний и затруднений. Когда мы направились к пристани, Люси хранила непривычное молчание. Так что именно мне пришлось вступить в разговор с вахтенным матросом у трапа, в ходе которого, среди прочих обстоятельств, выяснилось, что «Уникорн» – трехмачтовый бриг, груженный ланкаширским хлопком и фарфором, который он должен доставить в Мадрид, а на обратном пути забрать груз табака, какао и кукурузы. «Пассажиры, – пустился в объяснения вахтенный, провожая нас вниз, – со всеми удобствами размещаются, главным образом, в кормовой части судна, позади мачты на главной палубе». Он с поклоном указал Люси ее каюту и проводил меня в мою. Выражение «со всеми удобствами» в данном случае не совсем подходило, но помещение было чистым и обставлено мебелью, которая могла понадобиться в течение нескольких дней морского путешествия. А когда я встретился с Люси в кают-компании, она сообщила, что и ее каюта ничем не отличается от моей.

За иллюминаторами сгущались сумерки. Дрожь палубы пришвартованного у пристани корабля сменилась легкой качкой, как у лошади, беспокойно перебирающей ногами в стойле, и наконец отлив уступил место приливу. Звуки приказов и ругань, доносившиеся до нас, пока мы стояли бок о бок у борта, казались мне знакомыми, как любимая, хотя и забытая песня, пусть даже относились они к фоку и брамселям. В проклятьях не слышалось особой злобы, и Люси, явно чувствуя себя не в своей тарелке, делала вид, что все в порядке, и морщилась только тогда, когда подмечала осторожные взгляды, которые я бросал на нее.

Мы отчалили в начале девятого, и «Уникорн» двинулся по фарватеру к выходу в открытое море. Когда мы вышли из-под защиты бухты, корабль задрожал под ударами волн и Люси зябко повела плечами.

– Вам не холодно? Ветер с моря довольно свеж. Может быть, вы предпочтете сойти вниз? Салон выглядит вполне комфортабельно.

– Нет, благодарю вас, я не замерзла.

После этого мы почти не разговаривали, просто стояли рядом, опершись о фальшборт, слушая, как лотовый выкрикивает промеры глубины, и наблюдая, как по обе стороны Ла-Манша медленно уплывала назад и терялась в туманной дымке земля. Вскоре ничего уже нельзя было различить, только вдали виднелись тусклые огоньки коттеджей да впереди мерцали плавучие сигналы бакенов, обозначающие наш путь вокруг острова Уайт в открытое море. И только тогда, когда, пронзая сплошную пелену мрака, вдали засияли огни маяка и мы уже с трудом различали громаду парусов у себя над головой, подсвеченную огнями фонариков, раскачивающихся на салингах, Люси решила сойти вниз.

– Увидимся утром, Стивен.

– Доброй ночи, – ответил я. – Желаю приятных сновидений!

– Благодарю вас! – откликнулась она. Но когда я двинулся в сторону трапа, соединяющего палубы, который был очень крутым даже по морским меркам, чтобы предложить ей руку, она отказалась: – Спасибо, я справлюсь сама.

Вскоре и я спустился вниз, хотя и опасался, что неизбежный дискомфорт путешествия по воде и мои треволнения относительно того, что ждало нас впереди, не говоря уже о необходимости обеспечить безопасность и удобства для Люси, гарантируют мне бессонную ночь. Но, по крайней мере, столь ограниченное пространство каюты можно было счесть несомненным преимуществом для одноногого калеки, поскольку все, что могло мне понадобиться, находилось буквально на расстоянии вытянутой руки. Мне можно было больше не беспокоиться о том, чтобы иметь костыль под рукой, просто для того, чтобы иметь возможность передвигаться, но оказалось, что привычка защищать себя от тягот безногой жизни укоренилась во мне слишком прочно. Я забрался на койку, размышляя о том, что сейчас поделывает Люси и как она себя чувствует, поскольку она обмолвилась, что нынешний вояж станет самым долгим морским путешествием в ее жизни. Корабль уже раскачивали бурные воды Атлантики, ветер гнал нам навстречу по Ла-Маншу высокую волну, но я знал, что перспектива шторма или вид чужих стран не испугает Люси, равно как и столь стесненные стол и ночлег не вызовут у нее раздражения. После того как эта мысль пришла мне в голову, я провалился в сон без сновидений.

Капитан заявил, что рассчитывает прибыть в Сан-Себастьян по расписанию. Мы пробудем в море не более четырех дней, если все пойдет хорошо, продолжал он, и я был очень рад услышать подобные известия – не только из-за желания побыстрее достичь места назначения, но и из страха, что наш обман будет раскрыт. Некоторые опасения внушала мне и неизбежность более близкого знакомства с остальными пассажирами. Впрочем, их было всего трое: священник с племянником, направлявшийся из Уэст-Ридинга в Барселону, чтобы возглавить местный приход англиканской церкви, и мужчина средних лет, чей цвет лица свидетельствовал о том, что он всю жизнь провел в Индии. Таким образом, Люси была единственной женщиной, сидевшей в салоне за столом во время обеда и ужина. К моему облегчению, попутчики вполне уверовали в нашу сказку о том, что она является моей сводной сестрой. Но я никак не мог расслабиться, даже когда разговор за столом касался самых общих тем, поскольку существовало слишком много подводных камней и нюансов, способных выдать нас с головой.

Обыкновенно жизнь на борту состоит из скуки, морской болезни и необходимости держаться на ногах. В данном случае океан встретил нас штормовой погодой, которую, впрочем, по меркам Бискайского залива можно было счесть весьма умеренной, но это не помешало бедному племяннику священника страдать от морской болезни за всех нас. Что касается остальных пассажиров, то мы стремились победить скуку, рассказывая, с одной стороны, забавные истории о нелегальной торговле опиумом в Китае, с другой – рассуждая о достойном сожаления падении морали в Англии после внедрения прядильной машины периодического действия. По просьбе Люси я научил ее нескольким испанским словам, но по большей части она старалась улизнуть из салона при первой же возможности, поскольку, в отличие от остальных, несмотря на свои юбки, ей было легче всего удержаться на ногах. Как правило, ее можно было увидеть в каком-нибудь слабо освещенном, укромном уголке судна, где она сидела, надвинув капюшон морской робы.

Услышав звук моих шагов, она подняла голову, и выражение ее лица живо напомнило мне Нелл, когда случалось застать ее лежащей на ее любимом, но запретном кресле.

– А, это вы! – Она улыбнулась и откинула капюшон. – Должна признаться, что ожидала услышать очередную историю о достойных порицания злобных и греховных выходках диссентеров, разжигающих общественное недовольство.

– В таком случае, даю вам слово, не стану даже заикаться об этом! – заявил я, опускаясь рядом с ней на крышку люка, накрытую парусиновым чехлом. – О чем вы думали за завтраком, когда я поймал ваш взгляд? Мне показалось, вы с трудом удержались, чтобы не рассмеяться.

– Так оно и было, вы правы. Если бы вы не отвернулись, чтобы налить себе еще кофе, боюсь, я бы не сдержалась. Это не очень вежливо с моей стороны, но я вдруг заметила, что если бы решила нарисовать своих спутников, то понадобилась бы вся цветовая палитра моих красок. По крайней мере, вам бы подошел синий цвет, поскольку вы посинели от холода. Мистеру Брэдшоу сгодился бы красный, потому что в доме приходского священника наверняка имеется недурной винный погреб, а его бедняге племяннику более всего соответствовал бы зеленый. Тогда как для мистера Кэмпбелла я бы использовала только желтую краску!

Я рассмеялся и никак не мог остановиться. Глядя на меня, расхохоталась и она, так что прошло несколько минут, прежде чем мы успокоились. Когда Люси снова взялась за карандаш, я вытащил из кармана томик Гая Маннеринга.

– Я не помешаю вам, если останусь здесь, рядом?

– Вовсе нет, – ответила она, устраиваясь поудобнее и опираясь спиной о бочонок. – А когда вы читаете, прочие пассажиры стараются держаться подальше. Почему-то они искренне полагают, что могут запросто приставать ко мне с разговорами, когда я рисую, тогда как никто из них ни за что не позволит себе побеспокоить мужчину с книгой или газетой в руках. Как вы считаете, что тому причиной: мой пол или мое занятие?

Я задумался. В чем заключалась разница – в отличиях между мужчиной и женщиной или между чтением и рисованием?

– Думаю, и то, и другое, – наконец ответил я, открывая книгу, и мы еще долго сидели, погруженные каждый в свое занятие.

На следующее утро я стоял на полуюте, разговаривая с капитаном, когда на главной палубе появилась Люси и принялась оглядываться по сторонам.

– Доброе утро, мэм, – окликнул ее капитан. – Не хотите ли присоединиться к нам? Я всегда рад приветствовать здесь военных, равно как и леди, в отличие от некоторых пассажиров.

Люси подобрала юбки и быстро поднялась по трапу – я даже не успел прийти ей на помощь. Когда она подошла к нам, капитан продолжил:

– Я как раз говорил вашему брату, что сегодня вечером мы должны прийти в порт. При условии, разумеется, что нас не отнесет с курса, потому как надвигается ураган.

– Разве? – воскликнула она. – С чего вы взяли? На мой взгляд, погода просто прекрасная.

Она была права. Волнение на море было небольшим, а облака, которые гонялись друг за дружкой по просторам голубого неба, выглядели белыми и невинными.

– Н-да, трудно ожидать, чтобы женщина смогла заметить такие вещи, – глубокомысленно изрек капитан.

– Может быть, вы позволите сестре воспользоваться вашей подзорной трубой? – спросил я.

– Конечно, – ответил тот и с готовностью протянул Люси трубу. – Если вы взглянете вон туда… О, совершенно точно, мэм. Юго-юго-запад. Как раз оттуда и можно ожидать неприятностей в это время года.

Она поднесла подзорную трубу к глазам.

– Я смотрел в нее несколько минут назад и заметил серо-стальные тени над горизонтом. Это собираются штормовые облака. Вода под ними потемнела и покрылась пеной, а воздух полосуют струи серого дождя.

Люси смотрела в подзорную трубу так долго, что я поневоле задался вопросом, о чем она сейчас думает. Потом она отняла подзорную трубу от глаз и протянула капитану:

– Благодарю вас, шкипер.

– Прошу простить меня, мэм, сэр… – сказал тот и отошел к борту, чтобы переговорить с лотовым.

– Вы сочтете глупостью с моей стороны, если я признаюсь, что мне страшно? – спросила Люси, когда мы спустились по трапу на главную палубу, по которой уже бегали матросы и поднимались на снасти такелажа.

– Пожалуй, нас ожидает несколько неприятных минут, – осторожно заметил я. – Но, похоже, капитан знает свое дело.

Она кивнула и, хотя волнение на море усиливалось буквально на глазах, осталась на палубе, устроившись в углу, смотрела и рисовала. За какой-то час шквал из крохотного облачка на горизонте, которое можно было закрыть подушечкой большого пальца, вырос до грозной тучи, которую я уже не смог бы прикрыть и двумя ладонями. Вдалеке рокотал гром и посверкивали ломаные изгибы молний. Корабль раскачивался с боку на бок и нырял носом в волну, так что я был вынужден вцепиться в фальшборт. Порывистый ветер начал швырять брызги дождя и пенные барашки волн нам в лицо. В это мгновение рядом оказался матрос и прокричал:

– Шкипер выражает вам свое восхищение, мисс, сэр, однако просит немедленно спуститься вниз. Пожалуй, дело обстоит хуже, чем мы ожидали.

Небо прямо у нас над головами расколол удар грома. Мы невольно посмотрели вверх. Над нами, на верхушке и реях грот-мачты, танцевало бледно-сиреневое свечение, особенно заметное на фоне черных клубящихся туч.

– Огни святого Эльма! – воскликнула Люси. – Я так давно мечтала увидеть их…

Голос ее оборвался, когда корабль ухнул в глубокую впадину между валами. Я выпустил из рук фальшборт, потерял опору и покатился по палубе.

– Стивен!

Люси присела, вцепившись в кофель-планку, и схватила меня за руку. Моя мокрая ладонь уже почти выскользнула у нее из пальцев, когда корабль резко накренился на другой борт, но она удержала меня, изо всех сил сжав мою руку. Корабль выровнялся, я вновь обрел опору под ногами, затем с трудом встал и выпрямился.

Дюйм за дюймом мы пробирались вдоль борта к трапу, а когда наконец добрались до салона, я все еще пребывал в некотором шоке и с готовностью опустился на одну из обитых войлоком скамеек, которые тянулись по бокам. Люси потянула завязки своего плаща и сбросила его на пол. В небольшие иллюминаторы пробивался тусклый серый свет, и хотя над столом висел зажженный фонарь, он так раскачивался из стороны в сторону, что я никак не мог рассмотреть выражение ее лица.

Остальных пассажиров не было видно, хотя, проходя мимо каюты племянника преподобного мистера Брэдшоу, мы расслышали слабые стоны, доносившиеся из-за двери. Мы не могли даже заказать чай, в котором так нуждались, поскольку в ответ на просьбу Люси нам было сказано, что капитан приказал погасить все топки и что нам подадут только эль или бренди, если мы пожелаем. Ни того, ни другого нам не хотелось, поэтому мы уселись на скамейки и заговорили о посторонних вещах, прерываемые стонами корпуса корабля, раскатами грома и воем ветра, который заглушал все остальные звуки.

Люси отвечала все более и более невпопад, пока не умолкла совсем. Я подумал, что качка начала наконец сказываться на ней, потому как даже мне приходилось утихомиривать разбушевавшийся желудок, когда вдруг особенно сильный толчок швырнул корабль носом в огромную стену темно-зеленой воды, которая с шумом ударила в иллюминатор над плечом Люси.

Она вскрикнула и прижала ладонь ко рту. Когда корабль выровнялся, она прошептала:

– Простите меня.

– Вот это удар! – пробормотал я.

Она кивнула, но тут судно внезапно и страшно провалилось вниз, море изо всех сил ударило нас снова, теперь уже со дна, и лицо ее исказилось от ужаса. Я видел, как она вцепилась зубами в руку, чтобы не закричать, а другой ухватилась за спинку сиденья. Глаза у нее были полузакрыты.

– Вам лучше перейти сюда, – предложил я, привстал и протянул руку, чтобы помочь ей перебраться в дальний угол салона.

Она кивнула и начала потихоньку передвигаться по скамье в противоположный угол, когда корабль снова ухнул вниз. Я поневоле опустился на место. В это мгновение очередная стена воды обрушилась на судно, и со сдавленным криком Люси упала в мои объятия.

На несколько минут понадобились вся моя сила и самообладание, чтобы удержать нас обоих, поскольку Люси не за что было ухватиться и ее швыряло по каюте, как тряпичную куклу. Я прижал ее к себе, чувствуя, как вздрагивает от беззвучных всхлипов ее хрупкое тело. Она спрятала лицо у меня на груди, обнимая меня так же крепко, как и я ее.

Прошло какое-то время, прежде чем я осознал, что корабль уже не так сильно подпрыгивает на волнах, не проваливается во впадины между ними, хотя по-прежнему только моя рука, вцепившаяся в спинку сиденья, удерживала нас от падения на пол. Люси подняла голову, ее волосы скользнули у меня по подбородку, и я ощутил прилив холодного воздуха к тому месту, где она прижималась щекой к моему сюртуку.

– Прошу про-о-о-ще-е-ния. Это единственное, что может напугать меня до полусмерти.

Очередная волна, хотя и меньше предыдущих, ударила в борт судна, и она вздрогнула. Я снова прижал ее к себе. Как только представилась такая возможность, она заговорила, словно надеялась, что звук собственного голоса поможет ей справиться с собой.

– Я знаю, что нам ничего не грозит, я знаю, что здесь мы в большей безопасности, чем на палубе, что корабли каждый день сталкиваются с подобными шквалами, благополучно выходя из этих стычек. Я ненавижу себя за свою глупость и слабость!

– Если вы испуганы, значит, испуганы, – сказал я. – В этом нет ничего постыдного. У каждого из нас есть свои личные страхи.

Люси подняла голову и взглянула на меня. Потом она тихонько вздохнула, отвела глаза, смертельная бледность на щеках понемногу сменилась жарким румянцем, и мы неловко высвободились из объятий друг друга. Когда появился стюард с сообщением, что на камбузе вновь развели огонь и он готов подать нам чай, если мы все еще хотим его выпить, мы сидели за длинным столом, с некоторой горячностью обсуждая диспозицию французского флота в битве под Копенгагеном.

Погода улучшалась с той же быстротой, с какой испортилась некоторое время назад, и после того как тем, кто способен был передвигаться, подали ужин, мы с радостью покинули душный салон и поднялись на палубу. Нам сообщили, что шторм заставил корабль лишь слегка отклониться от курса, и сильный соленый ветер, посвистывавший в такелаже и шаловливо игравший парусами и капюшонами, сейчас гнал его вперед. Ходить по раскачивающейся палубе было все еще нелегко, но облака поднимались и даже начали расходиться. О том, что мы находимся в южных широтах, свидетельствовала быстрота, с которой солнце катилось вниз по небосклону, уступая место сумеркам. Но воздух оставался достаточно теплым, чтобы, забившись в укромный и защищенный от ветра уголок, можно было наблюдать за пенными барашками волн, бегущими к берегу прямо по курсу корабля, и за солнцем, опускавшимся в воду по правому борту.

Несколько мгновений мы сидели молча. Моя рука ощущала прохладу в том месте, где раньше за нее держалась Люси, которая теперь сидела, сложив руки на коленях. Ее пальцы посинели от холода, и меня вдруг охватило желание согреть их своим дыханием.

Нетвердым голосом она поинтересовалась:

– Я… я не рассказывала вам о нашей экспедиции в Бургундию?

– Нет.

– Неужели я действительно вам ничего не рассказывала? Не может быть!

Я заставил себя вслушаться в то, что она мне говорила.

– Вы обмолвились лишь, что ездили туда, чтобы повидать этого малого, Ниса.

– Нипса, – поправила она. – Месье Джозефа-Нисефора Нипса. – Она умолкла, и я услышал, как она легонько вздохнула, прежде чем продолжать. – Он… он тоже делает солнечные картинки, как и мистер Веджвуд, но с использованием другого метода. Но, пожалуй, будет лучше, если я начну с начала. Я вам не говорила, что ходила в магазин гравюр и эстампов, чтобы приобрести несколько видов Брюгге и Мехелена на память? – Я отрицательно покачал головой. – В общем, я разговорилась с продавцом о камере-обскуре, и он упомянул, что видел несколько солнечных картинок, изготовленных с ее помощью. – Судно накренилось, и Люси покачнулась, вцепившись руками в крышку люка, и на мгновение ее запястье коснулось моего колена. – Он… он родом из Бургундии, а совсем не бельгиец.

– И в чем же состоит этот «другой метод»? – поинтересовался я, мысленно радуясь тому, что, сидя рядом с ней на крышке люка, мне несложно избегать ее взгляда.

– Месье Нипс сумел защитить свои изображения от потемнения – во всяком случае, до некоторой степени – с помощью азотной кислоты. И он использует солянокислый аммоний, что замедляет процесс потускнения фотографий на свету. Он также пытался изготовить печатные пластины. Именно обещание показать все это позволило мне убедить Джорджа в том, что нам следует съездить в Гра, чтобы увидеть все своими глазами, хотя бы ради моего отца. С помощью камеры-обскуры месье Нипс сделал изображения видов, открывающихся из его окон, – крыш и голубятни. – Голос ее изменился. Из равнодушно-торопливого, каким она начала свое повествование, он превратился в взволнованный и восторженный, который был так хорошо мне знаком. – Но изображения оказались не очень четкими. Кроме того, как и у мистера Веджвуда, они были негативными: то, что в жизни светлое, на них стало черным, а то, что бывает темным, оказалось белым. Из-за этого они выглядели несколько странно и непривычно, в отличие от насекомых и перьев мистера Веджвуда. Он довольно-таки сдержанно рассказывал о самом процессе, пока Джордж не вышел из комнаты, зато после этого, несомненно, обрел красноречие. Кажется, я обнаружила еще одно преимущество своего пола. – Я стиснул кулаки, а она продолжила: – Он уже немолод, но по-прежнему с воодушевлением ищет новые идеи и подходы. Раньше он проводил эксперименты вместе с братом. Во времена Республики он находился в гарнизонных казармах в Калигари, а его брат был офицером французского флота.

Она улыбнулась мне, как раньше, словно ее рассказ о дружбе и братстве, основанных на общих интересах, подбросил дров в костер наших собственных отношений.

Но не успела мысль об этом прийти мне в голову, как я понял, что возврата к нашему прежнему, дружескому общению более нет. Я откашлялся, и мы оба смущенно отвели глаза. Спустя мгновение она сказала:

– Сейчас он экспериментирует с субстанциями, которые затвердевают, а не темнеют под воздействием света, поскольку в этом случае после экспонирования должно быть легче просто промыть те участки, на которые не попал свет, чем вытравить их. Но пока нужное вещество ему обнаружить не удалось.

Болезненное ощущение ее столь желанной близости мешало мне вспомнить, что она рассказывала о травлении, но я должен был хотя бы попытаться.

– Получается, если он сумеет найти такое вещество, то кислота будет формировать линии и тени, а потом, для создания полной картины, потребуются чернила или типографская краска.

– Да! – воскликнула она, и мы улыбнулись друг другу. Щеки у меня немедленно вспыхнули, и я снова вынужден был отвести взгляд. На глаза мне сразу же попались скалы-близнецы, между которыми расположился остров Санта-Клара. Я не видел их уже много лет, но любовь и время навсегда сохранили их в моей памяти.

– Наконец-то! – Я поднялся на ноги и подошел к борту. – Сан-Себастьян!

Вскоре на палубе нашего корабля поднялась суматоха, и спустя некоторое время капитан не счел за труд подойти к нам, чтобы сообщить, что через час-два мы будем в порту.

– Надеюсь, этот маленький шквал не причинил вам чересчур больших неприятностей, мэм, – сказал он. – Скорее, его можно назвать бурей в стакане воды. Есть такая пословица, знаете ли.

– О нет, – вежливо ответила Люси. – Мы его практически не заметили.

Мне ничего не снилось, во всяком случае, этой ночью. Я просто спала в мягкой и невесомой темноте, спала, как будто оказалась на облаке, спала как ребенок. В конце концов я проснулась, но только оттого, что Тео застонал во сне и крепче прижал меня к себе. Глаза мои открылись, и я вспомнила все.

– М-м? – пробормотала я. Я повернулась к Тео лицом, чтобы поцеловать его.

Спустя мгновение он поцеловал меня в ответ, а потом открыл глаза.

– Милая моя Анна… – только и прошептал он. Потом протянул руку, чтобы убрать волосы, закрывавшие мне лицо, и ласково погладил меня по голове.

Я повернула голову, чтобы поцеловать его ладонь, а потом лизнула и осторожно укусила темную впадинку у большого пальца. Она оказалась на ощупь очень твердой, и внезапно я снова захотела его, захотела так же сильно, как и прошлой ночью.

Я готова была поклясться, что он почувствовал, как мое тело прижалось к нему, ощутил волну жара, исходившую от меня, и крепче обнял меня. Но потом вдруг расслабился, отстранился и между нашими телами хлынул прохладный утренний воздух. Но он не пошел в ванную, не стал вставать с постели, а просто лежал и смотрел на меня. Складки между бровей у него стали глубже, как если бы он был чем-то обеспокоен.

– Что такое? – в конце концов не выдержала я, и счастье у меня в животе сменилось тошнотой. – В чем дело?

Я была уверена, что он расслышал дрожь в моем голосе, потому что взял мою руку и вдруг улыбнулся, немножко криво, но так, как будто понял, о чем я думаю. Затем притянул меня к себе, начал целовать, и мы крепко прижались друг к другу, как будто хотели стать одним целым.

Было раннее утро, но солнце уже светило вовсю. За окном весело щебетали птицы, и где-то вдалеке ворчал уборочный комбайн. Мы почувствовали, что проснулись и что впереди у нас целый день. Тео скользнул вниз и поцеловал меня между ног. Почти сразу же меня захлестнула волна желания, даже любви к нему, и я притянула его к себе. Когда он вошел в меня, я почувствовала, как любовь снова вернулась ко мне и поглотила меня. Наконец вспышка соединила нас, и только потом мое ощущение счастья вылилось в слезы.

– Анна? – Он лежал, уткнувшись лицом в шею, но тут встревожился и поднял голову. – Милая моя Анна, с тобой все в порядке?

Я молча кивнула.

– Не плачь, – сказал он, вытащил одну руку из-под меня и принялся вытирать слезы у меня со щек указательным пальцем, а потом провел им по моим губам. – Что случилось? Я сделал тебе больно?

– Нет, о нет, конечно, – ответила я. Как он мог сделать мне больно? А воспоминание о том, как он входил в меня, заставило меня прошептать: – Я люблю вас.

Я просто не могла сдержаться.

Он замер, лежал не шевелясь и даже, кажется, перестал дышать. Потом скатился с меня, крепко прижал к себе, поцеловал в лоб и прижался щекой к моему лицу.

– Ох, Анна, – пробормотал он. – Ох, милая моя Анна… Спустя какое-то время я сказала:

– Все нормально, не волнуйтесь. Вам не нужно… вам ничего не нужно делать. Просто… просто я так чувствую.

Он обхватил мое лицо руками и взглянул мне прямо в глаза. Потом прошептал:

– Знаешь, то, что ты только что сказала, – это большая честь. Он больше ничего не добавил. Мы смотрели друг на друга целую вечность, а потом я поцеловала его и, вернувшись в его объятия, уткнулась носом ему в шею. Подушка пахла мной и им, образуя какой-то смешанный аромат, как будто мы стали одним новым человеком.

Я могла бы лежать рядом с ним целую вечность, но тут в большой комнате зазвонил телефон. Мы оба подскочили от неожиданности. Потом Тео снова поцеловал меня в лоб, встал с постели и снял трубку.

– Алло?.. Доброе утро, Криспин! – Долгая пауза. – Хорошо, мы будем там в пять часов… Нет, нормально… Да, конечно… Gaol.

Я села на кровати. Тео положил трубку, вернулся в спальню и начал одеваться.

– Кстати, я вынул твои фотографии из промывки.

– Боже, я совсем забыла о них. Когда вы только успели?

– Когда они были готовы. Ты быстро уснула. Я рад, что не разбудил тебя.

– Это было тогда, когда вы накрыли меня одеялом? Он улыбнулся.

– Да. Мне не хотелось, чтобы ты замерзла. – Он не стал набрасывать рубашку, просто пошел в большую комнату, бросив через плечо: – Ты ведь идешь на благотворительную выставку для попечителей «Патронз Вью»? Она начинается в семь, но Криспину еще нужно заехать в типографию, чтобы забрать буклеты. У меня много дел сегодня утром, но я пообещал ему приехать к пяти, чтобы помочь с последними приготовлениями. Не хочешь поехать со мной?

– Очень хочу! – Я вскочила и принялась искать свои трусики.

– Как насчет кофе? А потом, мне кажется, тебе лучше вернуться в Холл и переодеться.

– Полагаю, вы правы, – ответила я, но при этом подумала, что впервые в жизни мне не хочется мыться. Мне хотелось, чтобы от меня пахло Тео, хотелось ощущать его в себе и на себе как можно дольше. Должно быть, по моему голосу он догадался, что мне не хочется возвращаться, но ошибся относительно причины этого.

– Анна, бедняжка, неужели все так плохо?

– Не то чтобы очень. Вообще-то говоря, Рей – нормальный парень. Добрый, по большей части. И еще, я уверена, ему искренне хочется, чтобы мне здесь понравилось. Но он все время занят. Он даже не присматривает за Сесилом, почти забыл о нем. Да и сам Сесил со странностями. Даже зовут его так, словно это имя ему не подходит. А что до Белль… – Мне казалось, что я никогда не смогу признаться в этом, но я продолжила: – Я имею в виду… Я, конечно, понимаю, что она – моя бабушка и все такое, но… На самом деле она ведь не живет здесь, как и я. Она все время повторяет, что хочет, чтобы я стала членом семьи. Но она плохо относится к Сесилу, то есть действительно плохо, даже отвратительно. И если я не буду вести себя так, как хочет она… Об этом страшно даже подумать. Во всяком случае, пьяная, она меня пугает. И еще… в последний раз… она наговорила… она наговорила обо мне всякой неправды.

Он закрутил крышку на кофеварке.

– Это не очень хорошо. Ты не могла бы не попадаться ей на глаза? Тебе ведь не надо часто бывать там. Ты можешь оставаться здесь. – От его улыбки у меня вдруг появилась уверенность, что все будет хорошо. – У нас закончились круассаны. Как ты относишься к гренкам?

Я умирала от голода, поэтому решила, что к гренкам я отношусь положительно. Я нарезала вчерашний французский хлеб, порезала наискось, как делал он, и положила ломтики на гриль. Чтобы дотянуться до печки, мне пришлось встать рядом с ним. Он отодвинулся и спросил:

– А где твоя мать остановилась в Испании? – Потом налил черный кофе себе и добавил горячее молоко в мой.

– Место называется Миджас, но все произносят его как Михас. Дэйв говорит, что городок небольшой, но приятный, в старомодном стиле.

– Я бывал в Миджасе, – ответил он, правильно произнося название. – И твой Дэйв совершенно прав.

– Они решили остановиться в большом отеле, только на самом деле он не очень большой. Они хотят определиться, какие люди туда приезжают, почему и все такое. Потом они собираются купить один отель для себя. У Дэйва уже были гостиницы раньше, так что он знает, что делает.

– Да, похоже на то. Что там с нашими гренками?

Я умудрилась вовремя снять их с гриля, так что они не подгорели, хотя это и было странно, потому что я больше принюхивалась и смотрела на него, чем на гренки. Тео тем временем сновал взад-вперед по комнате, выставляя на стол масло, джем и тарелки. У меня опять возникло щекочущее ощущение между лопатками, совсем как тогда, в фотолаборатории, как будто мое тело не сводит с него глаз, даже если я не смотрю в этот момент на него.

Мы как раз заканчивали мыть посуду, когда телефон зазвонил снова. Тео подошел к нему:

– Алло?

Лицо его просветлело. Из трубки донесся неясный голос. На какую-то секунду мне показалось, что это Эва. Впрочем, я была уверена, что она не станет возражать.

– Привет! – воскликнул он, а потом заговорил на каком-то иностранном языке, улыбаясь, хмурясь, размахивая свободной рукой, а иногда и той, в которой держал трубку.

Я все вытирала и вытирала руки кухонным полотенцем, а Тео что-то быстро писал на обороте конверта, плечом прижав трубку к уху. Глядя на то, как он быстро записывает иностранные имена и адреса, некоторые на русском языке, своим аккуратным и четким почерком, я почувствовала, как сердце у меня снова совершило кульбит. Я не проронила ни звука, но он поднял голову и сказал по-английски:

– Каик! Прости меня! Я могу перезвонить тебе попозже?

– Не беспокойтесь, – остановила его я. – Я ухожу. Мне в самом деле нужно переодеться.

Он сказал в трубку:

– Каик, подожди минуту, – положил ее на стол, подошел ко мне, обнял и поцеловал. – Анна, милая! Увидимся позже.

Я быстро поцеловала его в губы, повесила фотоаппарат на шею и, уже спускаясь по лестнице, услышала, как он снова взял трубку.

– Каик?

Снаружи было теплее, чем в бывшей конюшне, но солнце спряталось. Я медленно прошла по лужайке и углубилась в лес. Воздух был неподвижным и влажным. Моя кожа дышала запахом пота и дыма Тео, вдыхала мой собственный мускусный аромат, и, шагая по лесу, я ощущала в себе тяжелое тепло. Это была не боль, а полнота, какая-то целостность и завершенность. Мне казалось, что я чувствую это тепло на каждом шагу. Я прошла по лужайке, миновала свет и тени лесной прохлады и подошла к калитке. Холл показался мне усталым и старым – приземистое здание, нелепо застывшее в чахлых зарослях коричневой травы. Но это не имело решительно никакого значения, потому что у меня был Тео. Щекочущее ощущение между лопатками, казалось, говорило, что Тео здесь, рядом. Я смело толкнула калитку, решительно пересекла лужайку и отворила заднюю дверь.

Откуда-то доносился плач Сесила. Он плакал громко, взахлеб, не останавливаясь. Я поспешно бросилась по коридору к его комнате.

Однажды он нарисовал на стене двух лежащих людей в черном, так высоко, как только смог достать. Но в комнате его не было. Плач не прекращался – он перешел в истерические крики, становясь все громче и громче. Я пробежала через кухню и выскочила во вращающуюся дверь.

В холле стояла Белль. Наклонившись, она держала Сесила одной рукой, а другой била его по спине и по голове. Он извивался, стараясь высвободиться. Дверь, закрываясь, хлопнула у меня за спиной. Старуха распрямилась и оттолкнула мальчика. Он заскользил по полу, замолчал и лежал неподвижно. Потом она повернулась и увидела меня.

Я пробежала мимо, едва не задев ее. Она отшатнулась. Сесил тихонько плакал на полу у двойной двери, обхватив голову руками, и тельце его содрогалось при каждом вздохе. Ему явно было очень больно. Когда я прикоснулась к нему, он вскрикнул, но это был уже крик отчаяния. Я выпрямилась и огляделась по сторонам.

Снаружи стоял Рей и смотрел на нас. Я глядела на него сквозь старое, пыльное оконное стекло, и мне показалось, что по щекам его текут слезы.

Я резко обернулась. Белль исчезла.

Я склонилась над Сесилом.

– Сие? – Он слабо кивнул. – Сейчас я попробую усадить тебя.

Я взяла его за руку так бережно, как только могла. Он вскрикнул, тело его содрогнулось, и его стошнило прямо на мраморный пол.

Открылась входная дверь, и вошел Рей. Он посерел, его трясло. И он на ходу снимал свой шерстяной свитер.

– Не надо его трогать. С ним все в порядке?

– Нет.

– Я… Ему нужен врач?

– Не знаю. Да. Думаю, у него сломана рука.

Он опустился на колени прямо в лужу рвоты, даже не заметив этого, и укрыл Сесила своим свитером. Потом заговорил с малышом, одновременно осторожно ощупывая его, как это делают при оказании первой помощи. Руки у него дрожали.

– Ты слышишь меня, Сие? Посмотри на меня. Скажи, где больно? Здесь? И здесь? А вот здесь?

Постепенно Сесил перестал плакать и лежал, не шевелясь. Глаза у него были открыты, и он смотрел на Рея, сидевшего на корточках.

– Думаю, ты права насчет руки. Мой маленький бедняжка! Наверное, лучше мне самому отвезти его в травматологию. Это будет быстрее, чем вызывать «скорую помощь»… Пройдет неизвестно сколько времени, прежде чем они доберутся сюда, в деревню. Ты побудешь с ним, пока я все приготовлю?

– А что делать, если вернется Белль? Глаза у него растерянно забегали.

– Я… не знаю. Она не вернется. Не думаю… Я быстро. Разговаривай с ним, только негромко. Не позволяй ему уйти от нас.

Он заковылял по мраморному полу, потом с трудом поднялся по лестнице.

Я повернулась к Сесилу:

– Сие? Это Анна. Ты меня слышишь?

– Тошнит ужасно, – сказал он тоненьким голоском, как если ему было и плохо, и больно одновременно. – И еще мертвецы. И черви. Жара. Обжигающая жара.

– Все уже закончилось, не бойся, малыш, – сказала я. – Дядя Рей отвезет тебя в больницу. Там тебя вылечат.

Потом я вдруг подумала, что Рей не остановил Белль. Он просто стоял, боясь пошевелиться. Стоял и смотрел. И плакал как ребенок. Будет ли Сесил с ним в безопасности?

По лестнице спускался Рей. В руках он держал несколько одеял и большую красную сумку для оказания первой помощи.

Когда он направился к нам по коридору, я встала, оказавшись между ним и Сесилом. Он замер.

– Я поеду с вами, – заявила я.

– Спасибо, я сам справлюсь.

– Думаю, я все равно должна поехать с вами. Он долго молчал, потом глубоко вздохнул.

– Да. Да, я понимаю… Анна, я не обижаюсь на тебя. Я не мог… Я не мог остановить ее. Я не могу объяснить… Но ни за что на свете я не причинил бы Сесилу вреда. Я отдал бы все что угодно, только бы этого не случилось. Он мой… Он мне как сын. Я люблю его.

Не знаю почему – может быть, потому, как он прикасался к Сесилу, или потому, что он даже не обратил внимания на рвоту, – но я поверила ему и поняла, что Сесил будет в безопасности: он обойдется и без меня. Рей попросил меня уложить сломанную руку Сесилу на грудь, чтобы малыш не мог пошевелить ею, а сам принялся бинтовать ее. Пока он занимался Сесилом, я взяла одеяла и расстелила их на полу микроавтобуса, потому что там ему будет лучше, чем на сиденье. Так сказал Рей. Он очень бережно поднял Сесила, перенес в микроавтобус и уложил в импровизированное гнездо, которое я для него соорудила, а сверху укрыл еще одним одеялом.

Потом запустил мотор и очень медленно поехал прочь.

Воздух уже накалился, и на своей коже я вновь ощутила запах Тео. Только теперь мне хотелось вымыться, я хотела избавиться от всего, что видела. Я вернулась в здание.

В коридоре воняло рвотой. Из кабинета появилась Белль. При мысли о том, что она находилась там все время, пока мы занимались Сесилом, у меня по коже побежали мурашки.

– Итак, ты сделала то, ради чего приехала сюда…

На мгновение мне показалось, что я не выдержу и меня вырвет. Так жутко воняла рвота Сесила, и запах желчи забивал мне ноздри. Я не хотела разговаривать с ней. Мне было плохо, я чувствовала себя разбитой и грязной. И я хотела найти Тео.

Но сначала мне надо было искупаться. От увиденного у меня щипало глаза. Я поднялась по лестнице, не глядя на Белль.

Раздеваясь, я обнаружила письмо Стивена о Каталине в кармане своих шортов и положила его к остальным. Я приняла горячую ванну – такую горячую, что едва не сварилась, – и яростно терла себя мочалкой до тех пор, пока не появилось ощущение, что с меня начала слезать кожа. Я вымыла голову, надела чистый лифчик и трусики, воздушную юбку и цветастый топик, которые я приберегала для какого-нибудь особенного случая. Это была последняя чистая одежда, которая у меня оставалась, и, слава богу, она вполне годилась для вечера. Наносить макияж я не стала. Мне не хотелось смотреться в зеркало.

Я повесила фотоаппарат на плечо и вышла на лестничную площадку. Навстречу мне поднималась Белль, с трудом передвигая ноги и с такой силой вцепившись в перила, что у нее побелели суставы пальцев. Она загородила мне дорогу.

– Ты не хочешь быть членом семьи, правда? Ты водишь дружбу с незнакомыми людьми, иностранцами, а сюда возвращаешься только затем, чтобы доставить нам неприятности.

У меня чесались руки хорошенько врезать ей. Сделать больно, избить так, как она била Сесила.

– Я не понимаю, о чем вы говорите! При чем здесь я? Это ведь не я сломала ему руку!

Она подошла ко мне вплотную, тяжело дыша, как будто ходьба причиняла ей невыносимые страдания, и я уловила исходящий от нее кислый и гнилостный запах.

– Твоя мать сказала Рею, что не может оставить тебя одну. Теперь я знаю почему. Потому что ты – маленькая шлюха, вот почему. Ты готова раздвинуть ноги для любого, кто носит брюки. И в этом ты очень на нее похожа. Твой отец всего лишь был первым. Ты знала об этом? А когда его семья отказалась помогать им, она сбежала. Теперь она прислала тебя сюда, чтобы разрушить нашу семью. Но у тебя ничего не выйдет. Рей никогда меня не бросит. Он – мой. Не Нэнси. Не твой. И не этого маленького крысенка. Мой. Он никогда больше не смотрел ни на кого. Даже в то время, когда он жил здесь, а я была далеко… Только потому, что какая-то шлюха притворилась, будто он отец этого ублюдка. А он слишком хорошо воспитан, чтобы отрицать это… Но он – мой. И всегда был моим. Он не осмелится возражать мне.

В горле у меня стоял комок, во рту ощущалась горечь. Меня трясло, потому что только теперь я поняла, что тут происходит.

– Вы… Это вы во всем виноваты. И перед Реем тоже! Сначала вы ударили его, а потом избили Сесила. Ничего удивительного, что мама не захотела здесь оставаться. Или вы и ее били? Поэтому ей пришлось уехать и начать самостоятельную жизнь. Вы старая и страшная женщина, и меня от вас тошнит.

– А кто же тогда твой драгоценный Тео? – завизжала она. Я замерла на месте. – Я же слышу, как от тебя пахнет им! Ему нравится трахать школьниц? – Она ухватила меня за топик и попыталась притянуть к себе, в невыносимую вонь. – Ну-ка, скажи мне, чем вы вдвоем занимались? Что ты чувствуешь, когда тебя трахает мужик, который старше твоего отца?

Она сжала пальцы в кулак и размахнулась, но я вырвалась и побежала вниз по ступенькам. Она пошатнулась, едва удержалась на ногах и выкрикнула мне вслед:

– Шлюха!

Я бегом пробежала весь следующий лестничный пролет, миновала рвоту Сесила, рванула дверь и выскочила наружу. На полпути вниз я сообразила, что она только что сказала. Даже в то время, когда он жил здесь, а я была далеко… Только потому, что какая-то шлюха притворилась, будто он отец этого ублюдка. А он слишком хорошо воспитан, чтобы отрицать это… Но он – мой. И всегда был моим.

Итак, Рей – отец Сесила. Или, во всяком случае, считает себя его отцом. Я судорожно вспоминала все, что видела и слышала, но старалась делать это мельком, мимоходом, чтобы не утонуть в кошмаре с головой.

Он мой… Он мне как сын. Я люблю его. Рей имел в виду Сесила. Я поняла, что это правда, еще до того, как сумела додумать эту мысль до конца. Рей отправил Белль куда-то, непонятно почему – наверное, из-за выпивки, – а сам приехал сюда. Но все закончилось тем, что он остался с Сесилом, а не с его матерью, кем бы она ни была. Интересно, что с ней сталось – заболела, сошла с ума? А теперь у него нет денег, чтобы содержать Белль, а когда она приехала, то узнала о Сесиле, и Рей не смог – или не захотел – остановить ее.

Всю дорогу до конюшни я бежала. Фотоаппарат безжалостно колотил меня по ребрам, встречный ветер холодил влажные волосы, а я не могла думать ни о чем другом, кроме как скорее добраться до Тео.

Он сидел наверху за большим письменным столом, а увидев, как я, запыхавшись, появилась в дверях, быстро вскочил и бросился ко мне с протянутыми руками:

– Анна! Что случилось? В чем дело?

Из-за того, что только что наговорила Белль, в первое мгновение он показался мне чужим. Лицо его изрезали глубокие морщины, и мне отчетливо видна была его обветренная старая кожа. Даже мышцы выглядели какими-то дряблыми, пока он не пошевелился. Я подумала: «Неужели я могла обнимать его, хотеть его, заниматься с ним любовью?» Вероятно, это потому что в ноздри мне постоянно лез запах рвоты. Мне казалось, что я насквозь пропиталась ею. Но как тогда он мог обнимать меня? Как вообще мы могли быть вместе?

Но тут он прижал меня к своей груди, и я подумала, что нет, все нормально. Он здесь, он хочет меня такой, какая я есть, какой бы я ни была, откуда бы я ни пришла. Какой бы потерянной я себя ни чувствовала, он найдет меня. Он – Тео, и я люблю его.

Как всегда, когда кто-то хорошо к вам относится и ведет себя с вами по-человечески, удержаться бывает очень трудно. Я всхлипнула, потом заплакала. Я никак не могла остановиться, а он достал из кармана носовой платок и протянул мне, чтобы я высморкалась и вытерла глаза. Спустя какое-то время я чуточку успокоилась. Потом он спросил:

– Что случилось, Анна? Ты можешь мне сказать?

Я покачала головой. Все так перепуталось! Я хотела рассказать, что произошло, но тогда пришлось бы упомянуть и о том, что наговорила мне Белль. А я не могла сделать этого, просто не могла. Во всяком случае, Тео я никогда об этом не расскажу. Я запуталась и потеряла голову. Мне казалось, что я простыла, что у меня слезятся глаза и течет из носа. И я даже не могу дышать из-за того, что творится у меня в голове.

Он немного отодвинулся и взглянул на меня, а я стояла перед ним и шмыгала носом.

– Это… Нет, давай лучше пройдемся.

Мы пошли по тропинке в противоположную от дороги и Холла сторону и какое-то время молчали. Мы медленно шли между деревьями, и под ногами у нас шуршала трава, сосновая хвоя и прошлогодние листья. Воздух был горячим и влажным, мы как будто протискивались сквозь него.

Мы добрались до опушки, и я заметила, что пшеница на поле уже убрана. Осталась только стерня, жесткая и грязно-желтая, да солома лежала неопрятными кучами, ожидая, пока фермер поднесет к ним спичку. Даже жаворонков в небе не было. Такое впечатление, что и их выкосили и тоже убрали.

Мы присели на край канавы. Тео обнял меня за плечи, а потом, когда мы устроились поудобнее и нам стало легко, спокойно спросил:

– Хочешь поговорить о том, что случилось?

Я рассказала ему, что Белль избила Сесила и что Сесила отвезли в больницу. К тому времени мой гнев, похоже, утих. Я чувствовала себя опустошенной и бесконечно усталой.

– Рей повез его в больницу?

– Да, но… Он кое-что сказал. И Белль тоже. Рей – отец Сесила.

Тео задумчиво кивнул головой.

– Мы подозревали, что это так. Хотя часто об этом никто не рискует говорить вслух. Это тебя расстроило?

Я задумалась.

– Нет, наверное. Разве что я не могу не думать о его матери. Я… я просто не могу представить, каково это – не иметь матери. Как она могла бросить его? Если только… нет, все равно не представляю. Но нет, это меня не расстроило. Просто случилось то, что случилось, о чем старомодные люди думают, что такого не должно быть никогда. Типа того, как заниматься сексом до свадьбы, или иметь цветного приятеля, или еще что-нибудь в этом роде. Но… просто… в общем, когда Белль била Сесила… Рей не пришел к нему на помощь. Он просто позволил ей избить ребенка.

– Что?

– Да, он не вмешался. Он был снаружи. Смотрел через окно. Стоял и смотрел. Но ничего не сделал. – Я взглянула на Тео. Он нахмурился. Но оттого, что теперь и он знает все, мне стало легче. – Он не… Ему было тошно. Он плакал. Это было не то, на что людям нравится смотреть. Вуайеризм. Просто у меня сложилось впечатление, что он ничего не мог поделать. Его вроде как парализовало.

– Когда кому-то приходится очень плохо, когда человек много страдал… он больше не верит в то, что может дать сдачи. Я видел таких людей, как они… позволяют делать с собой что угодно, они беспомощны. Мне приходилось сталкиваться с таким.

– Думаю, до приезда Белль с Сесилом было все в порядке. А Рей пытался сделать так, чтобы он не попадался ей на глаза. Но потом у него не выгорело со школой, и он вынужден был принять ее обратно. А остановить не смог. Теперь я понимаю, почему мама сбежала отсюда при первой же возможности. Все, что она делала с тех пор, она делала сама, ни на кого не надеясь и не рассчитывая. И она никогда не заговаривала со мной об этом. Она не могла знать, что здесь окажется Белль. Она думала, что школа все еще существует и что здесь будет много людей. Но Белль… она обзывала меня… по-всякому, нехорошими словами. Она сказала, что это моя мать рассказала ей обо мне. Но мама никогда бы этого не сделала! Ну и что с того, что я иногда… Во всяком случае, не Рею. Белль все выдумала. Она говорила обо мне ужасные вещи. Он повернулся так, чтобы видеть мое лицо, и сказал: – Анна, Белль ошибается. У нее полно собственных проблем, и они толкают ее на подобные поступки. А ты… в отличие от остальных, ты просто не можешь быть ужасной. Ты милая, красивая и бесконечно желанная. И ничто из того, что может сказать или сделать эта больная женщина, не изменит этого! Он был так спокоен, говорил так ясно и искренне, что я почувствовала себя лучше. Но я не могла очиститься, пока не расскажу ему обо всем, пока не выложу все, чтобы на это пролился свет и вся гадость растаяла бы без следа.

– И еще она говорила просто ужасные вещи о нас с вами. Обо мне и о вас. О том, что вы старше моего… – Я умолкла на полуслове.

Он долго молчал, сжимая и разжимая кулаки. Я тоже сидела молча и старалась не замечать, как он отдаляется от меня. Наконец он с трудом выговорил:

– Я не думал, что… А как ты сама относишься к этому? Видишь ли, самое главное – это как ты к этому относишься.

– Я не думаю ничего подобного.

– Правда?

– Правда. Я вижу только вас. И я люблю вас.

– Но…

– Просто… Ее голос все время звучит у меня в ушах. Это похоже… это похоже на неприятный запах. – Он улыбнулся. – Только не говорите, что нельзя слышать запах ушами. Можно. Во всяком случае, у меня именно такое чувство.

– Я знаю, что можно, – согласился он. – И такое чувство мне знакомо.

– Я не могу избавиться от него. При одной мысли о Белль мне становится плохо.

– Тогда не думай о ней. Думай о чем-нибудь еще. Это возможно. По крайней мере, нужно постараться, – сказал он, глядя на часы. – Помни, что только ты можешь судить, как ты поступила – хорошо или плохо. А теперь пойдем и где-нибудь пообедаем.

– Разве вам не нужно работать? Вы же говорили, что очень заняты.

– Ты для меня намного важнее работы, – заявил Тео, и мы пошли обратно через лес. Я села в машину, а Тео поднялся наверх и захватил костюм, чтобы надеть его вечером. А потом мы выехали из Керси.

Места, через которые мы проезжали, были мне незнакомы. Мы направились в другую, чем в прошлый раз, сторону и в конце концов очутились в заведении, которое походило на паб, но на самом деле оказалось гостиницей. Несмотря на то что мы добрались туда уже после двух часов, здесь все еще подавали закуски и даже не закрылись в три. Сегодня, в понедельник, народу было немного. В основном пожилые парочки и их друзья, и еще несколько человек, похожих на коммивояжеров, с громкими голосами и красными от пива лицами. Мы взяли кофе, вышли в сад и уселись на траву на берегу реки. Неподалеку плавали два лебедя и несколько уток, и один из лебедей решил устроить показательное выступление. Он вытянул шею, замахал крыльями и понесся по воде, как торпедный катер, поглядывая на подругу, чтобы узнать, смотрит ли она на него. Я схватила фотоаппарат и щелкнула их. Неожиданно поднялся ветер. Он расшевелил застоявшийся воздух и бросил прядь волос мне в лицо. Кофе оказался слабым и едва теплым. Типично английский напиток, заметил Тео, наряду с зеленью и утками.

– Знаете, я думаю, что раньше бы этого не заметила, – призналась я. – И даже предпочла бы пить его именно таким. Но теперь я привыкла к вашему кофе.

– Девушка-англичанка, которая не может отличить хороший кофе от плохого, – поддразнил меня Тео. – По крайней мере, хоть чему-то хорошему ты научилась.

У реки было прохладно.

– Только этому? – поинтересовалась я.

Он протянул руку и убрал прядь волос с моего лица.

– Нет, милая Анна. Не только этому.

И по тому, как его пальцы прикоснулись к моей щеке и как его глаза улыбнулись мне, я поняла, что это правда. Внезапно он наклонился и поцеловал меня.

Позади раздались старческие ханжеские голоса, которые нам частенько доводилось слышать, когда Холли обзавелась короткой стрижкой «ежик» под стать своим рабочим брюкам из грубой хлопчатобумажной ткани. Старомодные голоса, которые считали, что способны остановить нас. У Тео заблестели глаза. Он огляделся по сторонам и посмотрел на меня. Мы подались друг к другу и поцеловались снова, долгим и страстным поцелуем, и голоса растаяли где-то вдали. К тому времени, когда мы вернулись в машину, я хотела его так сильно, что у меня замирало сердце.

– Наверное, пора отправляться в галерею, – заметил Тео.

– Но мне нужно привести себя в порядок и немного подкраситься, – возразила я, и Тео рассмеялся.

– Я знаю, что, если скажу, что ты выглядишь отлично, а так оно и есть на самом деле, это все равно не будет иметь никакого значения, так что давай просто заглянем в ближайшую аптеку, там ты купишь все, что нужно. У тебя есть деньги, или, может быть, одолжить тебе?

Тео ждал в машине, пока я решала, что лучше купить – голубые тени для век и розовые румяна или что-то другое. В конце концов я нашла черную тушь для ресниц и подходящий крем под пудру, а еще купила тени, помаду, а также расческу и пару сережек с лотка, на котором была выставлена дешевая бижутерия.

Когда мы приехали в галерею, Криспин уже был там.

– Можете себе представить, из типографии все-таки доставили буклеты! Так что можно было не просить вас приехать так рано. Я позвонил и оставил сообщение на автоответчике, но вас не было дома. Прошу прощения.

– Не страшно, – заявил Тео. – Я пока переоденусь. А потом что нам делать?

Мы расставили красное вино, апельсиновый сок и стаканы, а потом постарались запихнуть как можно больше белого вина в старый холодильник. Я заменила две перегоревшие лампочки, Тео повесил рулоны бумаги в туалетах, а потом мы вместе разложили буклеты, в которых рекламировались фотографии и указывались цены на каждую. Когда мы, уже не зная, чем еще заняться, поднимали с пола несуществующие пылинки, в который раз переставляли стаканы и поглядывали на часы, Криспин вдруг спросил:

– Как вам живется в Холле, Анна?

– Нормально, – отозвалась я. – Тео учит меня печатать фотографии.

– В самом деле? А вы никогда не делали этого раньше?

– Нет, до этого мне не приходилось печатать самой.

Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Тео, и я подумала, что он, наверное, догадался обо всем. Мне стало жарко, но одновременно я почувствовала себя счастливой, потому что Криспин был другом Тео и наверняка поймет все правильно.

Я сказала, что должна привести себя в порядок, и отправилась в дамскую комнату. Там я умылась и изрядно накрасилась, чтобы не ударить лицом в грязь перед гостями галереи. Тени, которые я купила, оказались вполне сносного бронзово-фиолетового цвета, а губная помада обладала необходимой глубиной и яркостью. Затем я причесалась и надела сережки. В них был вставлен горный хрусталь, и со стороны было очень трудно заподозрить, что это дешевая подделка, особенно когда они сверкали у меня в волосах.

Я спустилась вниз и услышала, как Криспин говорит:

– Думаю, Фэрхерсты вымерли почти поголовно. Эти местные дворяне женились друг на друге, и достаточно эффективно. Какой-то дальней родней им приходятся Джоселины – ну, эта семейка пивоваров из Бери, вы понимаете, кого я имею в виду. Если не ошибаюсь, кто-то из них женился на дочери Фэрхерста, и в том семействе было много сыновей, так что генетически род не прервался, пусть даже фамилия больше не встречается.

После войны поместье Керси было продано под школу, а потом еще несколько раз переходило из рук в руки. Подобная судьба постигла многие большие поместья, когда налоги стали просто драконовскими. Хотя в последнее время в одном или двух были устроены отели и гостиницы. Портрет Стивена Фэрхерста – лучший, что у нас есть. Кроме того, после него осталось несколько писем, да и мне удалось прикупить несколько вещичек на распродаже. По большей части это фотографии. По какой-то причине в свое время их было сделано преизрядное количество.

Они повернулись к портрету как раз в тот момент, когда я спустилась с последней ступеньки. Глаза Стивена встретились с моими. Я ощутила на себе и взгляд Тео…

Воцарилась мертвая тишина.

– Анна, любовь моя! – воскликнул Криспин. – Вы выглядите замечательно!

Тео улыбнулся мне, а потом еще раз и еще. Я улыбнулась ему в ответ, чувствуя, что Стивен наблюдает за нами. Прошла целая вечность, прежде чем Тео взглянул на Стивена и сказал:

– Мне кажется, портрет очень удачный. Но, Криспин, разве твой бюджет предполагает приобретение экспонатов? Я считал, что ты располагаешь средствами только для организации выставок.

– Иногда я не могу устоять перед искушением приобрести что-нибудь для себя, особенно когда речь идет о картинах и фотографиях. Есть что-то завораживающее в том, чтобы узнать, как все выглядело раньше… А если увидеть это глазами художника, то это вообще отдельная тема для разговора. Да и старые фотографические пластины очень красивы. Они совсем не похожи на наши современные негативы, не правда ли? Их можно считать вещью в себе, субстанцией, обладающей собственным существованием. По большей части, это дагерротипы, разумеется. Когда смотришь на них, создается впечатление, что сама суть объекта мерцает и переливается в стекле…

Раздался громкий, отрывистый стук в входную дверь.

– Должно быть, это Пенни, – пояснил Криспин. – Вы ведь еще не знакомы с моей сестрой, Анна? С Пенни Стэмфорд. И моей племянницей Сюзанной.

Пенни оказалась такой же высокой и худощавой, как Криспин, и такой же приятной. Она сообщила, что Сюзанна помогает разобраться с напитками, с ней еще одна девушка, которую мы пока не видели.

– Так вы остановились у Рея Хольмана в Керси-Холле?

– Он мой дядя, – ответила я, и это было все, на что я оказалась способна, чтобы не показать, что меня начинает трясти при одном упоминании об этом доме и семействе.

– Может быть, вы знаете, что одно время Сюзанна работала там.

– Да, Криспин говорил мне. И Сесил тоже.

– Должна заметить, что Сесил, на мой взгляд, очень странный мальчуган. Он, наверное, уже достаточно взрослый, чтобы ходить в школу, но, похоже, Рей решил, что он слишком стеснителен для этого. Полагаю, ему виднее. В конце концов, он опытный учитель, пусть даже никогда не работал директором, пока не приобрел эту школу. Если не ошибаюсь, ваша семья родом с дальней стороны Бери, верно? Но вы наверняка знаете об этом больше меня.

– В общем-то нет. И Рея я тоже знаю не очень хорошо. Она помолчала несколько мгновений, потом продолжила:

– Славное старинное здание этот Холл. Но сейчас для частного дома он решительно не подходит. Времена меняются. – Она рассмеялась. – Хотя я уверена, что в глубине души Криспин жалеет об этом. Вот почему он собирает старые фотографии, из которых можно понять, как все выглядело раньше.

Внезапно я вспомнила о Стивене, и о том, что он не успел сказать, и о ночных кошмарах Сесила.

– Даже при том… С учетом всего плохого, что случалось раньше? Я имею в виду, по крайней мере у нас есть врачи, и лекарства, и люди больше не умирают с голоду. И выборы, и голосование, и все прочее. Даже… даже те места, в которых мне пришлось жить… даже они не такие плохие, как раньше. По большей части. Она улыбнулась.

– Ну что же, хорошо уже то, что вы сами говорите «по большей части». Я член магистрата по делам несовершеннолетних, и мне тоже это известно. Но большинство тех, кто соберется здесь сегодня вечером, не имеет об этом ни малейшего представления. Тем не менее они неплохие люди. Просто везучие. Пойдемте, я познакомлю вас с Сюзанной.

Сюзанна не отличалась высоким ростом и худобой. Она была пухленькой и улыбчивой девушкой в белой блузке и черной юбке и лишь немногим старше меня. Когда я упомянула о Сесиле, она просияла и спросила:

– Как он? Мы были друзьями. Но я больше не могла работать там. Школа закрылась, и дети разъехались.

– С ним все в порядке, – сказала я. – И он часто вспоминает вас.

– Правда? Я скучаю по нему, – призналась она.

Но тут начали прибывать гости, им потребовались напитки, и Сюзанна поспешила к ним. Только увидев ее в окружении других людей, я обратила внимание на ее необычный разрез глаз.

Около меня появился Тео. Я ощущала исходивший от него жар даже через ткань блузки.

– Она монголка? – шепотом поинтересовалась я.

– Пенни и Криспин всегда называют вещи своими именами. У Сюзанны синдром Дауна, – сообщил он. – Она очень мила, не так ли? – Тео взял с подноса бокал белого вина и протянул его мне. – Как насчет освежающего? А потом я познакомлю тебя кое с кем.

– Думаете, стоит?

Он рассмеялся и накрыл мою руку своей.

– Все будет в порядке!

Я подняла глаза и увидела, что на нас смотрит Криспин. Спустя мгновение он встал под аркой, соединяющей две комнаты, и несколько раз звякнул бокалом о бокал. Постепенно все успокоились, шум стих, и он произнес речь о щедрости попечителей и местных советов, о необходимости содержания таких мест, как эта галерея, и о важности работы Тео и Эвы. Потом настала очередь Тео выступить с приветственным словом.

– Благодарю вас за то, что пришли сюда сегодня вечером, – начал он, а я смотрела на его руки и голову, тусклое золото на фоне белой сорочки и темного костюма. Глаза у него тоже были темными и блестели. – Эва Перес поручила мне принести вам извинения от ее имени. Очень жаль, что она не может присутствовать здесь сегодня, но ее попросили прочесть очень ответственную лекцию в Мадриде. Она возвращается к себе на родину и к семье, ее пригласили вернуться, спустя сорок лет. Еще ничего нельзя сказать определенно, но она полна надежд. Я знаю, что те из вас, кто тоже живет в изгнании, кто вынужден был оставить в прошлом все, что любит… Вы понимаете, как много это значит для нее, и простите ее.

Послышались одобрительные возгласы. А я думала о том, каким одиноким и потерянным выглядит Тео, стоя под аркой между двумя комнатами, в то время как остальные обступили его со всех сторон. Мужчины как на подбор были в черных галстуках, а дамы надели длинные модные юбки. Они выглядели и вели себя так, словно у каждого дома остались чистенькие светловолосые дети и щенки лабрадоров. Интересно, кто из них по-настоящему понимал, о чем говорит Тео? О том, что это такое – оставить в прошлом все…

А вот Стивен понимал. На рассвете я должен был покинуть ее. Мы договорились встретиться вечером у ручья. Но, когда я вернулся в лагерь, был получен приказ в полдень отправляться походным порядком. У меня не было возможности увидеться с ней или хотя бы попрощаться.

А Тео заканчивал выступление:

– Итак, любуйтесь картинами, наслаждайтесь обществом друзей, этой прекрасной галереей, и позвольте еще раз поблагодарить вас за то, что пришли сюда.

Собравшиеся дружно зааплодировали, хотя многим и мешали сделать это бокалы с вином, которые они держали в руках. Тео протиснулся сквозь толпу.

– Пойдем, Анна, – сказал он, подвел меня к группе гостей и непринужденно вмешался в разговор. – Разрешите представить вам Анну Вэар, – сказал он. – Анна помогает Эве и мне.

Ко мне отнеслись достаточно дружелюбно. Кто-то заметил, что жара спала, какой-то мужчина поинтересовался, как я получила эту работу. Я ответила, что просто живу поблизости, и никто не стал углубляться в эту тему, поскольку им было неинтересно. В кои-то веки я почувствовала благодарность за подобное к себе отношение! Чтобы поддержать разговор, они принялись расспрашивать меня о том, что я думаю о картинах и фотографиях.

На этот вопрос ответить было легко. Фотографии были замечательные! Стемнело, и в свете ламп снимки уже не казались окнами наружу, а просто бросались в глаза, заставляя пристально всматриваться в себя. Иногда даже чересчур. Я видела, как несколько человек посмотрели на фотографию сгоревшего мужчины с раскрытым в безмолвном крике ртом и отошли в сторону. Но, по большей части, гости стояли спиной к снимкам и оживленно беседовали друг с другом. Они внимательно рассматривали фотографии, только когда направлялись за очередной порцией выпивки. Создавалось впечатление, что таким образом они отрабатывали право получить напиток, чтобы поскорее вернуться к прерванному разговору.

Кто-то из гостей принес мне очередной бокал, и тут я заметила, что собравшиеся понемногу начали расходиться. Ко мне подошла Пенни. По ее словам, Криспин много рассказывал ей обо мне.

– Обо мне?

– А чему вы удивляетесь? Он сказал, что у вас все задатки хорошего фотографа.

Я уставилась на Пенни, но не похоже было, что она шутит или издевается надо мной. У меня был один-единственный подобный случай, когда перед всем классом учитель заявил, что я написала хорошее сочинение, и он действительно имел это в виду. А теперь и Криспин сказал то же самое! И не мне, дабы продемонстрировать свою учтивость, а сестре. Потом она добавила:

– Может быть… Сюзанна очень скучает по Сесилу. Вы бы не хотели как-нибудь прийти к нам на чай?

– Это было бы здорово! – заявила я. Потом ко мне вернулись ужасные воспоминания, но я не могла заговорить о случившемся с ней. – Хотя Сесил немного стеснителен. Я не знаю…

– Ну что же, не буду настаивать, – сказала она. – Если Сюзанна заедет за вами вместе со мной, может быть, тогда он… Привет, Криспин. Мои поздравления! Думаю, это одна из лучших твоих выставок.

– И она близится к концу, – откликнулся он. – Я иногда поражаюсь тому, насколько утомительными могут оказаться какие-то два часа.

– Это все организационные хлопоты, – посочувствовала я, наблюдая, как Тео с улыбкой пожимает руки двум пожилым мужчинам, смуглым и чуточку чужим здесь, как и он сам. Разговоры вокруг стихли, и я поняла, что говорят они не на английском. Должно быть, один из них отпустил какую-то шуточку, потому что я заметила, как Тео склонил голову и громко расхохотался. Вид его напряженной спины сладко отозвался у меня в животе. Потом они обменялись рукопожатиями и расцеловали друг друга, как французы. Мужчины ушли, а Тео направился к нам.

– Криспин! Полный успех, похоже. Я уже заметил несколько табличек «Продано» на снимках. Ладно, как вы насчет того, чтобы съесть что-нибудь?

Пенни отрицательно покачала головой.

– Я бы с удовольствием, но уже пообещала Сюзанне, что отвезу ее к приятелю вечером, а это далековато отсюда, в Хэдли. И утром у меня заседание в Челмсфорде. Как-нибудь в другой раз. Не обижайтесь, пожалуйста.

– У Сюзанны есть приятель? – с любопытством спросил Тео.

– Да. Я знаю, многие не одобрили бы этого, во всяком случае люди, придерживающиеся старомодных взглядов. Но… Они встретились в Центре дневного ухода за детьми и, в общем, ведут себя разумно. Его мать очень приятная женщина.

– Ну что же, пожелаем им удачи, – прервал неловкое молчание Криспин.

Пенни взглянула на меня.

– Анна, было очень приятно познакомиться. Если вам понадобится помощь или еще что-нибудь… Или Сесилу. Я понимаю, Рей, должно быть, очень занят. Наш номер есть в телефонной книге, в разделе «Стэмфорд». Просто позвоните. Не стесняйтесь и не раздумывайте. В любое время.

Прежде чем я успела ответить, она кивнула и направилась к выходу, но у самой двери остановилась и снова повернулась к нам.

– Кстати, Тео, в твоей стороне отключили электричество. Эта пара из Нидхэм Маркет, архитекторы… Так вот, они говорят, что электричество вырубилось на всем протяжении от Хэдли до Уолдингфилдз.

– Опять! – воскликнул Тео, когда за ней закрылась дверь. – Вот и живи после этого в деревне. Криспин, ты едешь с нами?

Криспин перевел взгляд с Тео на меня.

– Вы не сочтете меня неучтивым, если я откажусь? К тому времени, когда покончу с уборкой и все закрою, боюсь, я буду уже не годен ни на что, кроме собственной постели.

Вот так получилось, что мы с Тео пошли одни, мимо Стивена и на улицу. Мы прошли мимо машины, направляясь к ресторанчику неподалеку, который он знал. Вокруг было невероятно тихо, но я чувствовала, что и у него, и у меня еще кружится голова от разговоров, вина и массы впечатлений.

– По-моему, все прошло нормально. Как ты думаешь? – поинтересовался он.

– Да, все было очень мило.

– Хорошо, что я познакомил тебя кое с кем. – Он рассмеялся. – Мне казалось, что у тебя такое подходящее имя – ты вела себя так настороженно и даже подозрительно, когда впервые пришла в конюшню, Анна Вэар! – Я потянулась к нему и поцеловала его. – Кстати, у тебя есть еще одно имя, второе, как вы говорите?

– Джоселин, – ответила я, недовольно поморщившись.

– Хорошее имя. Что-то связанное с радостью, верно?

– Не знаю. Я никогда не думала об этом. Может быть. Теперь уже он поцеловал меня, и тут мы наконец пришли. В ресторанчике царил полумрак и горело множество свечей.

Меню было написано у входа на доске, и у меня осталось смутное воспоминание, что еда была вкусной, хотя уже через пять минут я не могла бы вспомнить, что ела. Весь ужин я думала только о руках и глазах Тео, о том, как сильно его хочу и как сильно люблю.

Автомобиль был припаркован под фонарным столбом, и Тео остановился, чтобы достать ключи. Я, смеясь, вспомнила, как кто-то из попечителей, глядя на серебристое полено, сфотографированное Эвой, посетовал, что до него не добрался опытный садовник, и Тео замер, как если бы я с размаху ударила его по лицу.

Мы не могли сделать даже вздоха, глядя друг на друга сквозь разделяющее нас космическое пространство. Тео не шевелился, словно страшась того, что может произойти, если он хотя бы пошелохнется. Потом нас неудержимо потянуло друг к другу, мы судорожно обнялись, и Тео принялся целовать меня, а я, прислонившись к машине, изгибалась под его руками.

Он покрывал поцелуями мои плечи и шею, я запрокинула голову, отдаваясь его жадным губам, и случайно посмотрела в сторону. В двух шагах, в свете уличного фонаря, стоял Криспин, держа в руках ключи, и глядел на нас. Потом он повернулся и зашагал вверх по улице.

Мы остановились только потому, что продолжать было чревато непредсказуемыми последствиями. Мы сели в машину и поехали домой. Старый двигатель своим ревом разгонял сгущающуюся жаркую ночь, в открытые окна струился запах сожженной соломы и разогретой земли. Уличные фонари не горели, только кое-где в окнах коттеджей мелькали тусклые огоньки. Тео даже не курил. Он молча вел машину, держа руль одной рукой. Другую он положил мне на бедро, и под его горячим прикосновением моя юбка смялась и задралась чуть ли не до пояса.

На лужайке и в конюшне было по-прежнему тихо. Мы вошли, даже не потрудившись закрыть дверь, и сразу же поднялись наверх. В следующее мгновение Тео принялся срывать с меня топик, а я дрожащими руками расстегивала пуговицы на его рубашке, потому что мне отчаянно хотелось ощутить прикосновение его золотистой кожи к своей. Я даже не стала снимать юбку. Мы просто упали на диван, обмениваясь жадными поцелуями и укусами, царапая друг друга, чувствуя только руки и губы, пока наконец безумная волна желания не накрыла нас с головой…

Тео, не шевелясь, лежал на мне. Я ощущала на шее его быстрое и горячее дыхание, наш пот перемешался, я прижималась к нему грудью, животом, каждой клеточкой, а он давил на меня сверху, словно стараясь раствориться во мне, и я знала, что больше никогда не потеряюсь. И мне больше никогда не будет одиноко.

У моего плеча раздался какой-то тихий звук. Я как в тумане лениво повернула голову.

Рядом с нами стоял Сесил. На его груди виднелась белая полоса, это была рука, помещенная в гипсовую повязку. Глаза его озерами темного света выделялись на бледном лице. Он пробормотал:

– Я нигде не могу найти дядю Рея. Что-то случилось.

Несмотря на свою значимость для этой местности, Сан-Себастьян представлял собой относительно небольшой городок. Я нанял двух носильщиков, предложил Люси опереться на мою руку, и мы прошли через портовые ворота, направляясь в гостиницу «Сан-Кристобаль». Казалось, камни мостовой раскачиваются у нас под ногами. Часы на конторе начальника порта показывали девять вечера, а табличка на двери гостиницы гласила «Completo», то есть «Свободных мест нет», на баскском и на испанском языках. Этого следовало ожидать от лучшей гостиницы, которой располагал городок, но я ощутил, как Люси в отчаянии тяжело оперлась на мою руку. Было очевидно, что она устала и еще не пришла в себя после путешествия.

– У меня не было времени написать и заказать номера заранее, – сказал я, – но здесь есть несколько респектабельных гостиниц, в которых мы можем попытать счастья.

– Откровенно говоря, мое единственное желание – лечь и уснуть. При условии, что в кровати не будет клопов, мне все равно, в каком месте она находится.

Я легонько сжал ее руку.

– При некотором везении нам никуда больше не придется идти. Я знаком с владельцем этой гостиницы еще по старым временам. Давайте войдем.

Хозяин, которого звали Мойюа, сразу же вспомнил и меня, и то, как меня зовут, так что мне даже не пришлось представляться. Хотя он и был разочарован тем, что я обратился к нему вовсе не для того, чтобы возобновить давнее знакомство, но все же внес кое-какие изменения в свой огромный гроссбух, отказывая в номерах двум путешественникам, которые, правда, еще не прибыли, и лично сопроводил нас наверх. Если он и был удивлен появлением двоюродной сестры, о существовании которой в прежние времена я не упоминал, то не подал виду.

Наши номера находились на разных этажах, и сначала мы подошли к комнате Люси. На пороге она приостановилась.

– Стивен, вы простите меня, если я оставлю вас? Я чувствую себя очень усталой.

– Разумеется, – ответил я, пожимая ей руку. Под глазами у нее залегли тени, а сам я пребывал в столь смятенных чувствах, что не смог удержаться, поднес ее руку к губам и поцеловал.

Я тоже очень устал, но знал, что если даже и лягу в постель, то уснуть все равно не смогу. Кроме того, невзирая на уверения Люси, что в этом мире ничто не способно удивить ее, я все-таки предпочел бы, чтобы она не знала о визите, который я собирался нанести.

Я был уверен, что Арраж и Мерседес окажутся дома, в своей гостиной, поскольку их распорядок дня столь же строго регулировался боем городских курантов, как и существование монахинь в монастыре, как жизнь солдата подчиняется сигналам горниста. Я не разочаровался в своих ожиданиях. Когда молоденькая служанка ввела меня в комнату, обе они вскочили на ноги и бросились ко мне. Кстати, девушка тоже была новенькой. Должно быть, дела идут совсем неплохо, решил я. Мерседес сердечно обняла меня и звонко расцеловала. У Арраж на руке красовался синяк, скрыть который не могла даже пудра.

– А где остальные? – поинтересовался я.

– Мать Долорес захворала мочекаменной болезнью, – пояснила Арраж, – поэтому она уехала в Сантандер, чтобы ухаживать за ней и присмотреть за девочками. А это Пилар.

Новенькая девушка была одета в платье из белого муслина, волосы ее были заплетены в детские косички, а в руках она держала куклу. Но все это было лишь притворством, равно как и стеклянные побрякушки и пышные кружева, благодаря которым их потасканные тела все еще казались молодыми. Я знал, что Мерседес не взяла бы девушку к себе, если бы ей не исполнилось еще двенадцати.

– Иззага наверху с мэром.

– А Ирагарта? Арраж ответила:

– Она умерла, и ребенок вместе с ней. Каждую субботу я ставлю свечку перед образом Девы Марии, в честь которой ее назвали.

Я молча пожал ей руку и немедленно достал пинту коньяка, которую купил в гостинице «Сан-Кристобаль», причем купил за такую цену, что, не знай я Мойюа по прежним дням, то непременно бы решил, что ему пришлось заплатить таможенную пошлину на французской границе. Мы уселись на диван, и я успел вторично наполнить наши бокалы, когда явился сначала один клиент, а потом и второй. Мерседес слегка наклонила голову, и Арраж и Пилар упорхнули.

Мерседес поднесла бокал к лицу и вдохнула аромат коньяка.

– Я так и думала, что мы с вами еще увидимся. Я слыхала, что Санта-Агуеда нуждается в деньгах. Моя тетка говорит, что с матерью Августиной никто не может сравниться, когда речь заходит о том, чтобы выжать из людей деньги на благотворительность.

– Так ты знала обо всем… – сказал я.

Она кивнула. Рука, которой я обнимал ее за плечи, свидетельствовала, что она сохранила тепло и приятную для глаз округлость форм. А под благовониями скрывалось пусть не слишком чистое, зато спокойное и уютное тело и добрая душа. Я вспомнил вечер, когда она обиняком сообщила мне, что ребенок Каталины мог умереть. При мысли о том, как должна была страдать Каталина, получив подобное известие, я с трудом поднялся из-за стола, не будучи более в состоянии поддерживать разговор, и нетвердой походкой удалился в свою комнату. Потом, много позже, Мерседес поднялась ко мне, чем поразила меня до глубины души. Она не стала разыгрывать роковую женщину, в чем, кстати говоря, была большой искусницей, а просто обняла меня и лежала рядом, пока я не погрузился в беспокойный и тяжелый сон. Ушла она только утром.

Мерседес сделала маленький глоток.

– Итак, что же заставило вас вернуться – ребенок или сестра Андони?

– Главным образом ребенок. Я должен удостовериться, что с ней все в порядке. Но я не мог, приехав сюда, не повидаться с Каталиной, сестрой Андони. Я хотел бы убедиться, что и у нее все хорошо.

Спустя мгновение она спросила:

– Вы ведь… не собираетесь искать встречи с ней или что-нибудь в этом роде, не так ли? У них жесткие правила, если помните. Тем более что она принесла все обеты.

– Нет… я не стану ничего требовать от нее. Я знаю, что она дала невозвратные обеты. У меня… Со мной приехала кузина, двоюродная сестра, она и увидится с ней от моего имени. А потом, если только Каталина не воспротивится этому, мы поедем в Бильбао. Я хочу лишь… – Я взглянул на Мерседес, и она в ответ вопросительно приподняла бровь. – В самом деле, мне более ничего не нужно. Ничего не изменится, только у меня станет спокойнее на душе, да и Каталина будет знать, что я забочусь о ее дочери.

Она не ответила, только провела кончиками пальцев по моему бедру. Мне пришло в голову, что из всех женщин, которых я знал, она была единственной, у кого я не боялся вызвать отвращение.

– Я и не подозревала, что у вас есть кузина. Может быть, проведете со мной час или два? В память о старых временах? Готова держать пари, что теперь вы с одной ногой умеете доставить женщине больше удовольствия, чем раньше с двумя. Я же вижу, что у вас была обширная практика.

– Я очень устал, – ответил я, взяв ее за руку прежде, чем она успела сделать еще что-то, и поцеловал. Но улыбка, которую я ей подарил, была натянутой, поскольку мысли мои были заняты тем, что раньше даже не приходило мне в голову. Я с изумлением понял, что могу искать у Каталины не только спокойствия ума и души. – Мы попали в шторм, а день сегодня выдался очень длинным и тяжелым.

Внезапно в памяти моей всплыло воспоминание о том, как я держал Люси в своих объятиях, как она прятала лицо у меня на груди, как ее сердце билось в унисон с моим. Я вспомнил запах соли и краски, которыми пропитались ее волосы, как ее мелкие белые зубки яростно впились в ладонь, когда она сдерживалась, чтобы не закричать.

Мерседес, естественно, сразу же догадалась, что я пытался скрыть от нее, но, и это вполне объяснимо, сделала неверные выводы.

– Только не говорите мне, что откажетесь подняться наверх, – заявила она. – В память о добрых старых временах?

Возвращаясь в гостиницу по темным улицам, я понял, что более не могу обманывать себя относительно тех чувств, которые столь недвусмысленно выразило мое тело. Однако подобные эмоции не имели выхода, удовлетворить их у меня не было ни малейшей возможности. Добиваться чего-либо подобного от Люси было… невозможно, и именно эта мрачная перспектива едва не толкнула меня искать утешения в объятиях Мерседес. Я чуть не поддался искушению. Невероятно, но тем, что этого не случилось, я обязан прежде всего мэру, который, спускаясь нетвердыми шагами по лестнице и уныло жалуясь на фригидность и экстравагантность своей супруги, внезапно пробудил во мне сильнейшее отвращение к подобному времяпрепровождению. Каким бы мимолетным ни было это отвращение, оно все же охладило мой пыл настолько, что усталость взяла свое. А когда желание утихло, в памяти у меня прозвучали слова Люси. Они пришли издалека, из давних времен, но голос ее звучал чисто и звонко.

Я могу доверять и вам… в том, что вы скажете мне правду.

Мне пришло в голову, что это имя очень ей идет, потому как она бросала яркий свет на все, о чем говорила, и, вероятно, именно с ее помощью я впервые ясно увидел путь, который мне предстояло пройти.

Размышляя об этом, я почти не обращал внимания на то, куда иду, поскольку знал город достаточно хорошо, чтобы ноги сами несли меня. Но вдруг, подняв голову, я обнаружил, что, очевидно, память все-таки сыграла со мной злую шутку, поскольку от дома Мерседес я добрел до монастыря Сан-Тельмо, давшего приют монахиням.

Когда я впервые оказался в Сан-Себастьяне, то после первого дня очень редко приходил на площадь, чтобы бросить взгляд на суровые каменные стены и всегда запертую, обшитую железными полосами дверь и вновь задуматься о том, правильным ли было мое решение. Сейчас, в темноте, монастырские стены показались мне ничуть не ниже стен, цитаделей, которые мне довелось штурмовать, и бесконечно длинными. Они тянулись и тянулись вдоль одной стороны узенькой, извилистой улочки, упираясь в огромный скальный массив, на вершине которого расположился форт. Но каким-то непостижимым образом те же самые стены выглядели странно хрупкими, даже иллюзорными, в колеблющемся свете уличных фонарей, освещавших только углы, как если бы малейшее дыхание ветерка было способно развеять их в пыль и явить постороннему взгляду жизнь внутри их пределов.

Спит ли сейчас Каталина? Или же молится в одиночестве в своей келье, или стоит на коленях в тускло освещенной часовне, воздух которой насыщен благовониями? Я мог только гадать об этом. Что я знал о ней? Я даже не мог представить, о чем она сейчас думает. Вспоминает ли хотя бы иногда обо мне? Она наверняка думает о своем ребенке. Выносить ребенка девять месяцев, в муках произвести его на свет, а потом отдать в чужие руки… Я понимал лишь, что не знаю и не могу знать того, что она чувствует. Это было выше моих сил, мне не хватало для этого воображения. Но все равно Каталина оставалась моей любимой: были времена, когда я точно знал, что означает каждое движение ее губ или улыбка в ее глазах. Я так долго и молча жаждал ее, страдал и мучился столько лет, и вот теперь вернулся… Зачем и для чего?

Я повернулся и с трудом пошел прочь. Когда наконец, хромая от боли в ноге, я доковылял по боковой улице до гостиницы, то, повинуясь внезапному порыву, поднял голову. Окно Люси было темным, ставни и жалюзи распахнуты, и мне показалось, что сквозь стеклянное ограждение балкона я вижу ее, сидящую у окна и глядящую вниз на улицу.

Сегодня просто замечательная погода, и лихорадка ушла. Хирург чрезвычайно доволен моими успехами; новый разрез заживает дольше, зато потом мне будет с ним намного удобнее. Он говорит, что нет ничего, что неспособна была бы излечить прогулка и дружеская пирушка.

Я должен сделать это. Я не могу до бесконечности прятаться от всех.

Повиснув на костылях, я с великим трудом тащу на себе собственный мертвый груз. Моя здоровая нога быстро устает, а ампутированная ступня подпрыгивает и спотыкается, ощущая каждый шаг, каждый камень, и дикая боль в ноге оплакивает мою потерю.

Мимо пробегают двое мальчишек. Они смеются, в руках у них ворованные яблоки. Один из них задевает меня, я спотыкаюсь и падаю на раненое колено. Мне кажется, что моя едва зажившая плоть вспыхивает жутким пламенем боли. У меня перехватывает дыхание, я не могу протянуть руку и поднять второй костыль, и вдруг один из мальчишек смеется и пинком отшвыривает его еще дальше от меня.

На помощь мне приходит какая-то женщина. Она достаточно сильна, чтобы поднять меня на ноги.

– Вам нужно выпить, точно говорю, ведь я держу кафе. После прогулки загляните ко мне на рюмочку коньяку. Я люблю солдат и знаю, как угодить им, потому что мой мальчик был убит под Бородино.

Я иду дальше, потому что не могу вернуться, хотя мои руки, обессилевшие вследствие долгого бездействия, растерты почти до бесчувствия рукоятками костылей, а под мышками у меня вздулись волдырями мозоли. Дует холодный ветер, но я взмок от пота. Мне потребовалось целых десять минут, чтобы дойти до конца улицы, и дальше идти мне некуда.

Когда я не сплю, то могу думать о Каталине. Иногда она даже является мне во снах, прогоняя кошмары, которых я так страшусь. Но когда я выхожу на улицу, то не могу взять ее с собой, потому что должен следить за каждым своим шагом. У меня нет сил сопротивляться, а улица полна опасностей: бегущие мальчишки и пьяные мужчины, собаки, которые бросаются на людей, и ручные тележки, которые проталкиваются сквозь толпу. Здесь неровные камни под ногами и скользкая грязь, здесь на каждом шагу попадаются благородные дамы, которые вздыхают над моей солдатской формой и моим изуродованным телом. Сопровождающие дам мужчины просто очарованы жалостью, которая светится в их голубых глазах, и тем нестрашным ужасом, от которого кривятся их пухленькие алые губки.

Для них я всего лишь достойный жалости субъект. Для них я всего лишь калека.

 

II

Вопрос о том, как мне увидеться с Каталиной и поговорить с ней, дабы не причинить ей боли и не поставить ее в неловкое положение, занимал меня с той самой поры, как я только покинул Керси. Но только увидев прошлой ночью Люси, сидящую у окна, я вдруг осознал, какую тяжкую и неудобную ношу я – пусть даже по ее настоянию – намереваюсь взвалить на ее плечи.

Утром мы встретились в кафе, и если даже она и спала не больше меня, то не призналась в этом. Но она явно оживилась, и у нее заблестели глаза при виде чашек с густым сладким шоколадом и корзиночкой с булочками и печеньем, которые обычно составляют испанский завтрак. Однако я не мог не обратить внимания на то, что ела она так же, как всегда, то есть почти ничего. Подобное поведение было мне знакомо, и я не приветствовал его. В течение некоторого времени за столом царило молчание, никто не нарушал тишины, и, когда она заговорила, я, хотя при этом и смотрел на нее, вздрогнул.

– Итак, что вы хотите, чтобы я сделала?

– Думаю, я должен написать ей, если вы будете так добры, что согласитесь это письмо доставить. И, если это возможно – опять же, если захотите, – вы можете передать мне ответ.

Она сделала вид, что целиком сосредоточилась на том, чтобы долить себе в чашку еще немного горячего шоколада, и я мог только строить догадки, о чем она думает. Я добавил:

– Но вы должны сказать, если вам не хочется принимать в этом участия. Я понимаю, что это… непростая задача.

– Разумеется, я хочу сделать это, – с готовностью откликнулась она, допивая шоколад и ставя чашку на стол. – И никому не скажу ни слова о письме, только ей. Так мы уменьшим опасность того, что меня попросят отдать его настоятельнице. – Она положила салфетку на стол и встала. – Я бы хотела осмотреть город, так что давайте встретимся, скажем, в полдень? К тому времени пребывание на улице станет невыносимым.

Она улыбнулась, прихватила альбом и шляпку и ушла, не говоря более ни слова. А мне оставалось только гадать, чем была вызвана подобная немногословность – то ли врожденным тактом, который говорил, что меня следует оставить одного, дабы я мог приступить к выполнению стоящей передо мной задачи, то ли скрытым отвращением к тому, что ей предстояло сделать.

Собственная задача не вызывала у меня неприязни или иных негативных чувств, но и приятной назвать ее было нельзя. Я с трудом поднялся по лестнице в свою комнату и уселся за стол у окна. Я писал по-испански, но стремление облегчить Каталине прочтение письма, в свою очередь, усложнило для меня его написание. Я проклинал шуршание метел снаружи и грохот бочек внутри, которые мешали связно мыслить, при этом ничуть не облегчая мои молчаливые, но от этого не менее гнетущие воспоминания. Я исписал несколько страниц, повествуя о своей скорби и потере, но потом разорвал их, потому что разве не за тем я приехал в Испанию, чтобы только лишь обеспечить Идое надлежащий уход? Я полагал своей обязанностью рассказать Каталине о том, что намереваюсь предпринять, но для этого вполне хватило бы нескольких строк, поскольку я опасался, что ненужные подробности доставят моей любимой лишние треволнения.

Но сидя у окна и вслушиваясь в звуки и запахи Сан-Себастьяна, вливавшиеся в раскрытое окно, я вдруг поразился тому, как мог обманывать себя или, точнее, как отказывался признать, что возвращение сюда вновь пробудит к жизни все те чувства, которые, как я наивно полагал, давно умерли во мне. То, что я до сих пор люблю Каталину, для меня не подлежало сомнению, оставалось своеобразным догматом веры, но теперь, когда я оказался так близко от нее, когда мне предстояло облечь свои намерения в слова, я вдруг растерялся. Я никак не мог взять в толк, как мне удалось проделать такой путь в столь расстроенных чувствах, и неверно оценивал причины, которые побудили меня в него отправиться. Такое впечатление, что я начал военную кампанию, не имея в своем распоряжении ничего, кроме простейших директив. Разумеется, моя забота о ребенке, хотя и вполне реальная, все-таки являла собой второстепенный мотив и задачу, для решения которой не требовалось особенных сил и умений. Какой же силой, в таком случае, обладали эти запечатанные приказы, тайные и неведомые, что я даже не подозревал об их существовании, и в то же время столь значимые, что только сейчас они открылись мне?

Или все-таки Мерседес оказалась права? Неужели, не признаваясь в этом самому себе, я втайне питал надежду на то, что мне удастся воссоединиться с Каталиной вопреки церковным обетам, которые она принесла? Или я искал у нее прощения, и если да, то за что? И как быть с тем, что случилось во время шторма? Я опустил взгляд на бумагу, лежавшую передо мной на столе. Вскоре эти листы будут держать ее маленькие смуглые руки. Отчаяние и смятение, охватившие меня при этой мысли, в сравнении с теми простыми желаниями, которые я питал ранее, придавали словам, которые я мог бы написать, несвойственное мне лицемерие и скрытый смысл.

В конце концов страх причинить Люси незаслуженные неудобства, равно как и чрезвычайная трудность задачи остаться верным своей любви и быть честным с самим собой побудили меня швырнуть все в печь и написать лишь несколько строчек, не допускавших двойного толкования.

Mi corazon!

Мой друг мисс Дурвард согласилась доставить тебе это письмо. Ты можешь быть с ней откровенна, если захочешь. Я ей полностью доверяю.

Умоляю простить меня за то, что нарушаю спокойствие, в котором, как я надеюсь, ты ныне пребываешь. Но когда я услышал, что тем, кто попечительствует сейчас Идое, требуются денежные средства, то почувствовал себя обязанным приехать в Испанию, чтобы лично убедиться в ее благополучии.

Наверное, ты не знаешь, что после войны, – так скоро, как только смог – я вернулся в Бера. Тамошний священник рассказал мне о том, что ты удалилась в монастырь Сан-Тельмо, как и о том, что ты была беременна. Получив эти известия, я приехал в Сан-Себастьян и провел здесь много месяцев, но не стремился сообщить тебе, что нахожусь здесь, равно как и не искал Идою. Любовь моя, сможешь ли ты простить меня? И правильно ли я поступил, сделал ли то, что должен был сделать? С тех пор мне не дает покоя мысль, что ты могла бы желать узнать, что я, по крайней мере, старался найти тебя. Но твое спокойствие было для меня превыше всего, и, зная о том, какую судьбу ты избрала для себя, я не рискнул пробудить в тебе печали и сомнения, которые, как я надеялся, остались в прошлом. Когда стало известно, что я унаследовал поместье в Англии, я был принужден вернуться туда, но ничто не могло стереть память о тебе из моего сердца.

Любимая, я не настолько эгоистичен и себялюбив, чтобы полагать, будто занимаю в твоем сердце прежнее – и в такой же мере печальное – место. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? Молю тебя и от всего сердца надеюсь на это, поскольку прошу твоего согласия на мою поездку в Санта-Агуеду. Я должен увидеть Идою, должен знать, что с ней все в порядке, поскольку она – все, что осталось у меня после тебя в этом мире. Но если по какой-либо причине ты не хочешь, чтобы я ехал туда, тебе достаточно сказать мне об этом.

Каталина, прошедшие годы не остудили мою любовь к тебе. Все, о чем я прошу, – это знать, что ты счастлива. Ты не можешь завоевать мое сердце, поскольку оно и так безраздельно принадлежит тебе.

Стивен

Я поднял голову и увидел, что солнце стоит в зените и на улице царит настоящее пекло. Изумился я и тому, что результатом моих мучений и усилий стало столь лаконичное послание. И хотя я опустил многое, все-таки, перечитывая свое письмо, чувствовал, что все эти слова сохранились между написанных строк.

Я снова принялся читать то, что написал, когда раздался стук в дверь. Это была Люси. Шляпка сидела у нее на голове слегка набекрень, а лицо разрумянилось и даже загорело от солнца.

– Я вам не помешаю?

– Нет, – отозвался я, вставая из-за стола, – я только что закончил. Как вам понравился Сан-Себастьян?

– Очаровательный городок, хотя я удивлена таким количеством как новых, так и разрушенных домов. Мне казалось, он отстраивался заново.

Я запечатал письмо.

– После того как мы изгнали отсюда французов, город был почти полностью уничтожен. Я писал вам о Бадахосе, так что вы вполне можете представить, что здесь творилось.

Она кивнула и помолчала, думая о чем-то своем. Потом взглянула на меня и сказала:

– Пожалуй, нам пора идти.

Я не двинулся с места, потому что, отвернувшись от письменного стола и направившись к двери, я должен был перейти Рубикон. Столь важным и значительным, во всяком случае, представился мне этот обыденный, в общем-то, шаг.

– Или вы предпочитаете подождать какое-то время? – спросила она.

– Нет. Это всего лишь… вполне естественное волнение.

Она подошла и заглянула мне в глаза.

– Разумеется.

Но оттого, что я выразил свои опасения вслух, они ослабели. Я взял со стола письмо.

– Привратница в монастыре поймет, о ком речь, если вы назовете Каталину сестрой Андони. – Люси взяла у меня письмо. – Сможете ли вы отдать его Каталине в собственные руки? Она говорит по-английски. По крайней мере, раньше говорила. Объясните ей цель своего прихода, остальное она найдет в письме. И еще я написал, что вы мой друг, которому я полностью доверяю.

Она положила письмо в ридикюль и сказала, не поднимая глаз:

– Я понимаю. Благодарю вас.

Мы шли по узеньким улицам, вдоль которых теснились столь высокие дома, что создавалось впечатление, будто мы идем по дну ущелья, и она с интересом оглядывалась по сторонам. А вокруг царила суматоха. Мужчины и женщины несли дрова для печей и еду, а по мостовой степенно вышагивали мулы, нагруженные тяжелыми корзинами с рыбой и зерном. Люси рассматривала высокие окна со ставнями, готовыми в любой момент закрыться в случае жары или бури, вглядывалась в полумрак лавок, торгующих хлебом, гончарными и скобяными изделиями, гравюрами и эстампами, тканями, статуэтками святых, вином.

– Почему-то войну представить легче, когда идешь по улице, а не стоишь в чистом поле, – внезапно заметила она. – Может быть, это оттого, что города – тоже дело рук человеческих. Вы были здесь? Во время осады, я имею в виду?

– Нет, здесь стояла дивизия Грэхема. Мы были в Бера.

– Я никогда не забуду того, что вы написали о Бадахосе. – Она заколебалась. – Или, скорее, того, о чем вы не написали, но что я живо себе представила.

– В самом деле? Или я должен надеяться, что ваше воображение оказалось бессильным?

– Быть гражданским лицом – женщиной, ребенком – в таком месте… Всегда следует помнить, что все мы тоже участвуем в войне, пусть по-своему. Никто не может чувствовать себя в безопасности. И слишком часто нам некуда бежать от нее.

– Понимаю, – отозвался я. – То, что мне довелось повидать…

Но даже ради Люси я бы не рискнул облечь свои воспоминания в слова. Пройдя еще несколько ярдов, мы оказались на широкой площади, где и располагался монастырь Сан-Тельмо. Люси замерла, прижав к груди ридикюль.

Я слишком хорошо знал это место. Камни мостовой будили в моей душе многочисленные воспоминания, так что я даже не подумал о том, какое впечатление должны произвести на нее мрачные высокие стены и тяжелая дверь женского монастыря. Внезапно перед глазами у меня отчетливо встало видение – Люси, сидящая у окна прошлой ночью. Что это было? Мысли о предстоящей миссии не давали ей уснуть? Или шторм повлиял на ее желание помочь мне связаться с Каталиной?

– Вы не должны этого делать, – сказал я. – Я не могу просить вас об этом.

– А вы и не просили, – отрезала она. – Я сама вызвалась. Мои воспоминания о том, что случилось во время шторма, придали ее словам смысл, которого она в них не вкладывала, и, охваченный противоречивыми чувствами, я взял ее под руку, намереваясь развернуться и уйти.

– Нет, я отправлю письмо почтой. У меня нет никакого права…

Она отказалась последовать за мной.

– Да, вы не имеете никаких прав на меня. Но я намерена помочь вам, если вы только дадите мне такую возможность. Стивен, давайте встретимся с вами, – она посмотрела на угол площади, – вон в той кофейне.

Именно там, чего она, естественно, не знала и знать не могла, я впервые встретил Мерседес. Она сжала мою руку.

– Прошу вас, не волнуйтесь, если я несколько задержусь. Я ведь должна буду сделать так, чтобы меня поняли и удовлетворили мою просьбу. Но может пройти еще какое-то время, прежде чем она освободится, чтобы поговорить со мной.

Внезапно я понял, откуда она черпает силу духа и мужество, необходимые для выполнения этой задачи. Но это понимание отнюдь не вызвало во мне удивления: я слишком хорошо знал ее. Или, точнее, я осознал умом те чувства, которые давно уже зрели в моем сердце.

Я молча пожал ей руку. Она ответила мне тем же, но тут же отняла руку, подошла к тяжелой двери и позвонила в колокольчик.

Эхо его робко донеслось из-за высоких стен, и прошло несколько томительных минут, прежде в двери отворилось окошечко. Люси сказала несколько слов, выслушала ответ, заговорила снова. Потом в большой двери открылась узенькая дверца. Я успел заметить зелень, беленные известкой каменные стены и черную сутану. Потом Люси перешагнула порог, и дверь закрылась за ней.

Итак, мне ничего не оставалось, кроме как ждать ее возвращения. Несмотря на все старания сохранять спокойствие, я не мог не думать о том, что происходит сейчас в стенах монастыря, и сердце мое сжималось от страха, порожденного неуверенностью. Я вошел в кофейню. В ней тоже ничего не изменилось. После яркого света снаружи мне показалось, что внутри царит полумрак. Посыпанный песком пол скрипел у меня под ногами. Я заказал бокал бренди, уселся за обшарпанный столик у окна и принялся ждать.

Что подумает Каталина? Навестить ее пришла незнакомая англичанка, на полузабытом языке говорящая о ее прошлом, которое причинило ей такую боль и которое она наверняка предпочла забыть и сохранить в тайне. Не подумает ли она… Господи Иисусе! Даже Каталина вполне может решить, что Люси – моя любовница. Если бы это было правдой, я при всем желании не смог бы нанести ей более тяжкого оскорбления. Но даже при том, что все обстояло совсем не так, Люси слишком легко могла стать жертвой насмешек и презрения.

– Сеньор? – обратилась ко мне девушка, обслуживающая клиентов. Избегая смотреть ей в глаза, я распорядился принести еще бренди.

Правда заключалась в том, что я не мог знать, о чем подумает Каталина. Столько долгих лет мне чудился ее голос, пусть даже она не произносила ни слова, я видел слезы в ее глазах, пусть даже не мог разобрать черт ее лица, но даже и это было лишь сладкими образами, которые я носил в своем сердце. Когда-то я мог представить, что она здесь, рядом со мной, что я слышу ее негромкий глубокий голос, но теперь я ощущал лишь ее незримое присутствие, поскольку милый образ потускнел и стерся от времени.

Я знал, что Люси будет говорить очень осторожно, подбирая слова, вглядываясь в лицо Каталины и ища признаки того, что она ее понимает. Я представил себе ее тоненькую, напряженную фигурку, глядящую на мою любовь, на то, как свет падает на ее лицо, как глаза ее светятся печалью или счастьем. Вот это я мог представить себе вполне отчетливо. Но лица Каталины вообразить не мог, как ни старался. Она явилась ко мне словно бы во сне: я знал, что это она, но не видел ее.

Заплачет ли она или, наоборот, придет в ярость оттого, что я так долго пробыл совсем рядом с ней? Останется ли равнодушной? Нет, Боже милостивый, только не это! Для этого мы слишком сильно любили друг друга. И у нас родился ребенок.

«Быть женщиной – в таком месте… Всегда следует помнить о том, что все мы тоже участвуем в войне, пусть и по-своему. Никто не может чувствовать себя в безопасности. И слишком часто нам некуда бежать от нее». Так сказала Люси. И вдруг сердце мое сжалось от страха, потому что я понял – или решил, что понял, – что она имеет в виду. Каталина искала покоя, убежища от мира и его войн. Но где-то, в Бера или по дороге сюда, в сожженный и разрушенный Сан-Себастьян, не успевший оправиться от ужасов войны, которая прокатилась через него всего несколько недель назад, она, как и многие другие женщины, могла подвергнуться насилию солдат или негодяев, которые всегда идут вслед за армией. Ведь какой-нибудь мужчина мог… О Боже!.. Я своими глазами наблюдал слишком много подобных сцен.

С мыслью о том, что над ней могли надругаться, я с трудом поднялся из-за стола и заковылял к выходу. А потом, когда меня стошнило в сточную канаву, вдруг подумал, что Идоя может быть вовсе не моим ребенком. Быть может, она стала не плодом любви, а семенем насилия, результатом боли, ужаса и позора Каталины. «Если так, – думал я, прижавшись лбом к стене кофейни, – тогда для всех было бы лучше, если бы Идоя умерла».

Наверное, мне нужно было оставить все как есть, потому что, приехав сюда, я подверг опасности чувства, которые поддерживали меня столь долго.

Я не помнил, сколько времени простоял вот так, прижавшись лбом к стене. Кто-то тронул меня за плечо, я резко развернулся и рука моя потянулась к поясу, где когда-то лежал в кобуре пистолет. Деревянный протез угодил в щель между камнями, и культю пронзила такая резкая боль, что я не выдержал и громко вскрикнул.

– Сеньор, вам плохо? – спросила девушка из кофейни.

Я позволил ей увести себя внутрь, напоить кофе и принести стакан воды, поскольку пить бренди у меня более не было желания, даже для того, чтобы притупить боль в ампутированной ноге. Но мысли оставались столь горькими и болезненными, что, увидев, как отворяется дверь монастыря и Люси выходит на улицу, я страстно возжелал, чтобы мы более никогда не возвращались к этой теме.

Когда она подошла ко мне настолько близко, что я смог разобрать выражение ее лица, то увидел, что она улыбается, хотя глаза у нее покраснели и были полны слез.

Я поднялся и подошел к ней.

– Вы видели ее?

– Да, – ответила она, – я виделась с ней. Я вернулась бы быстрее, но она захотела написать вам.

Она порылась в ридикюле, достала альбом, смущенно улыбнулась и наконец нашла письмо.

Оно было сложено, а не запечатано, и спустя мгновение я понял, что письмо написано на страницах, вырванных из альбома Люси.

– У нас не было бумаги, поскольку мы сидели в монастырском саду, а она не… она не захотела отправляться на поиски.

– Как она повела себя? – нетерпеливо принялся расспрашивать я. – Она… она поняла, в чем цель вашего прихода? Я боялся…

– Разумеется, она поняла, – ответила Люси. – А теперь, полагаю, мне лучше уйти, чтобы вы без помехи прочли письмо.

Я ждал известий от Каталины долгие годы, но мысли мои все еще пребывали в беспорядке, и я понял, что не смогу прочитать письмо здесь, в непосредственной близости от монастыря, посреди городского шума, суеты и воспоминаний об огне, пожаре и пролитой крови. По моей просьбе Люси пошла со мной. Мы вышли через портовые ворота, удаляясь от причалов туда, где океанские волны набегают на песчаные пляжи Монте-Ургулла. Мы отошли на некоторое расстояние от городка в направлении Монте-Игуельдо, где в море виднелись две покрытые зеленым мохом скалы, держащие, как две гигантские руки, в пальцах островок Санта-Клара.

Золотистый песок был мелким и сухим, и идти по нему было очень трудно. Пройдя несколько ярдов, я с облегчением уселся на прибрежный валун. Люси прошла чуть дальше и, подобрав юбки, опустилась прямо на песок, после чего взялась за альбом для рисования. Я невольно улыбнулся, осознав, что эти два движения стали для нее единым целым. Потом я опустил взгляд на письмо Каталины.

На обороте она написала одно лишь слово: «Стивену». Я развернул письмо. Мне оставалось только прочесть его. Все равно оно не могло оказаться хуже моих мечтаний, грез и опасений. Разве не этого я желал, разве не об этом мечтал так долго?

Я вновь поднял голову, чтобы убедиться, что Люси устроилась вполне удобно. Глядя на нее, я вдруг подумал, что наклон ее головы, когда она переводила взгляд с предмета, привлекшего ее внимание, на лист бумаги перед собой, столь же знаком и привычен для меня, как ее улыбка, или как ее перепачканные красками тоненькие пальцы, или прикосновение ее руки к моей. Она оставила меня одного, чтобы я наконец прочел письмо Каталины. И еще я понял, что она будет ждать меня так долго, сколько понадобится.

Querido!

Меня переполняет радость оттого, что ты жив. Я едва могу писать. Я так боялась, что тебя убьют под Ватерлоо или еще раньше, а теперь ты здесь!

Ты простишь меня за то, что я пишу по-испански, поскольку давно не практиковалась в английском языке, а я должна быть уверена, что ты поймешь то, что я расскажу тебе об Идое. Вскоре после того как ты оставил меня, я поняла, что беременна. Несмотря на радость, я не знала, что делать. То, что я носила твоего ребенка, никак нельзя было назвать позором или бесчестьем, но отец убил бы меня и моего ребенка, если бы узнал о нем. Господь смилостивился над нами: мой отец умер, не зная, что имя его обесчещено. Ты знаешь, что у нас не было друзей среди соседей. Мне пришлось обратиться к священнику, хотя я заранее знала, что он скажет. Я унаследовала от отца некоторую сумму. Она была недостаточной, чтобы на эти деньги можно было жить, но ее вполне хватало на то, чтобы стать монахиней. Священник устроил так, что до рождения ребенка я жила в доме неподалеку от Санта-Агуеда, а потом удалилась в монастырь Сан-Тельмо.

Она родилась шестнадцатого июня. Я молю Бога о том, чтобы не познать более сильного горя, чем то, которое я испытала, когда ее забрали у меня. Я проводила дни и ночи на коленях, умоляя небо даровать мне силы пережить это несчастье и не находя их. Если то, что мы с тобой совершили, было грехом, то я не могла быть наказана сильнее.

Остальное тебе известно. С тех самых пор я нахожусь здесь. Ты говоришь, что уже приезжал сюда раньше. Не знаю, что бы я сделала, если бы ты пришел ко мне тогда. Но я знаю, что попыталась бы увидеть тебя вопреки уставу нашего ордена. Теперь я вижу, что Господь мудрее нас, потому что если бы три года назад я узнала, что ты здесь, если бы мы встретились, то боюсь, что поддалась бы искушению нарушить свой обет. Но сейчас, став старше, я изведала счастье и силу, которую дарует жизнь в религии. Поэтому, несмотря на всю мою любовь к тебе, я не могу желать, чтобы все было по-иному. Я знаю, что в этой жизни мне была дарована радость, которая оказалась недоступной для многих моих сестер. Я счастлива тем, что храню в своих воспоминаниях подобные радости и горести, и намерена провести остаток дней своих здесь, в стенах монастыря Сан-Тельмо.

Умоляю тебя, поезжай к Идое. Я знаю, что бы ты ни сделал, это будет мудрый поступок. Твоя подруга рассказала мне немного о вашей встрече и о вашей дружбе, и я знаю, что она тебе поможет. Я дала ей письмо к матери Августине, настоятельнице приютного дома Санта-Агуеда, потому что, хотя я и не имею никаких прав на Идою, им известно, что ты ее отец, и я умоляю их позволить тебе сделать для девочки все, что ты сочтешь нужным.

Когда она родилась, мне разрешили дать ей имя. И по моей просьбе ее назвали в честь Девы Марии. Наша Спасительница явилась простым, смиренным людям несколько веков тому у озера высоко в горах, здесь, в стране басков, и приняла имя в честь этого источника – Идоя. Я знала, что если ты когда-нибудь услышишь о нашем ребенке, то поймешь, что это твоя дочь.

Querido, мы достаточно страдали, ты и я. Теперь мы должны принять милость, которую явил нам Господь. Здесь я обрела покой и, судя по тому, что рассказала мне твоя подруга, могу надеяться, что и ты обрел покой в этом мире. Я молюсь за тебя и за нашего ребенка каждый день, и всегда молилась. Теперь я до конца дней своих могу возносить Ему благодарность за то, что Он ответил мне.

Ad majorem Deigloriam. Сестра Андони

Я попытался еще раз прочесть письмо Каталины, но строчки расплывались у меня перед глазами. Прошло много лет с тех пор, как я плакал в последний раз, но сейчас, по прошествии столь долгого времени, я позволил печалям и горестям, прежним и новым, захлестнуть меня…

Я наконец оторвал голову от колен. Эмоции, охватившие меня, оказались настолько сильными, что я с удивлением убедился, что островок Санта-Клара по-прежнему виднеется в заливе, что волны все также накатывают на песок у моих ног и что скалы, как часовые, охраняют берег, на котором мы сидели. Ветер был свежим, но я не чувствовал холода, а лишь подставил ему щеку, как это делают моряки. Я явил свою печаль равнодушным небесам и морскому простору и обнаружил, что она уменьшилась, как будто время, свет и движение волн сгладили острые углы моей тоски, спрятав ее в самый дальний уголок моей души. Она не исчезла, просто замерла, и прикосновение к ней вызывало в моей душе не боль, а лишь воспоминания.

Когда я снова поднял голову, оказалось, что Люси уже не рисует, а смотрит на меня. Я встретился с ней взглядом. Она смущенно отвела глаза в сторону и снова взялась за карандаш, рисуя мула, запряженного в повозку. Я и не заметил, когда появились двое крестьян, которые загрузили в тележку плавник, прибитый к берегу. Спустя несколько мгновений Люси прекратила рисовать, поднялась и подошла ко мне.

– Стивен, дорогой! – Опустившись на песок рядом со мной, она продолжила, быстро и торопливо: – Я могу чем-нибудь помочь вам? Вы хотите, чтобы я вернулась обратно в гостиницу? Или даже в Англию?

Я ничего не ответил. Она заколебалась, но потом сказала, теребя в руках свой альбом:

– Я… Она сказала, что ничего не имеет против… Я подумала, что Идое понравится…

Она нарисовала Каталину.

Я лишь подивился тому, что не мог вспомнить лицо своей любимой. Даже в белом облачении, обрамлявшем ее лицо, даже с темной накидкой, скрывавшей ее роскошные черные волосы, я узнал бы ее среди тысячи других! Хотя понадобилось бы много слов, чтобы описать то, что я разглядел в ее портрете за долю секунды. Ее блестящие черные глаза и полные темные губы, которые я целовал, о которых мечтал и плакал. Но вокруг глаз и рта появились морщинки, которых я не помнил. Ее высокие, резко очерченные скулы стали заметнее на щеках, которые больше не были гладкими и пухлыми. Она выглядела старше, как и я, о чем мне говорило зеркало, когда я смотрелся в него, бреясь по утрам, и уже ничем не отличалась от настоящей монахини.

– Я могу сделать копию для Идои, если вы захотите оставить этот рисунок себе, – сказала Люси спустя долгое время, и мне почудился в ее голосе страх, как если бы ее предложение или мой ответ на него имели для нее очень большое значение.

– Нет, – прошептал я, – рисунок очень красив, и пусть он останется у Идои.

Мне показалось, что она испытала облегчение. Спустя мгновение она спросила:

– Итак, теперь все, что нам осталось, это съездить в Бильбао?

– Полагаю, вы правы. – Я поднялся. – Пусть даже я никогда более не увижу Каталину, но, по крайней мере, могу убедиться, что с ее дочерью все в порядке. Вы поедете со мной?

Она взяла меня за руку, встала, улыбнулась, и мы направились в город.

Тео тоже услышал Сесила. Он приподнял голову, прищурившись, огляделся по сторонам, словно никак не мог очнуться ото сна, откатился в сторону, и я села на постели, закрывая руками грудь.

– Что случилось, Сие? Тебе больно?

– Я не могу найти дядю Рея. Я проснулся. В микроавтобусе. У меня болит рука.

– Почему ты не пошел в дом?

Он покачал головой. Глаза на его лице выглядели огромными.

– Там может быть она. Я хотел найти тебя.

Я пошарила рукой вокруг себя, отыскивая топик. Тео сел и натянул брюки. Я почувствовала его запах, на себе и на нем, и ощутила, как по ногам у меня потекла его влага и моя тоже. Потом он подошел к выключателю и щелкнул им, но тот, разумеется, не работал. Тео негромко выругался на каком-то непонятном языке.

– Анна, хочешь, я пойду посмотрю, что там случилось? Судя по тому, как он это сказал, я вполне могла положиться на него. И все было бы в порядке. Пусть кто-нибудь другой занимается такими вещами. Но я не могла оставаться в стороне. Сесил был членом семьи, и я должна знать, что стряслось. И никто не мог сделать это вместо меня. Я присела рядом с ним на корточки.

– Сесил, можешь побыть здесь? Это дом Тео. Тео мой друг. Здесь ты будешь в безопасности.

Тео уже надевал туфли. Сесил снова покачал головой. Его трясло.

– Послушай, – уговаривала его я, – ты должен лежать в постели. – Я бросила взгляд на Тео, и тот кивнул. – Давай ты приляжешь здесь, а мы сходим туда и посмотрим, что случилось. Мы пойдем и разыщем дядю Рея. – Сесил нахмурился. Я протянула ему руку. – Пойдем, сам увидишь. Кровать большая и мягкая. Для тебя вполне хватит места.

После непродолжительных уговоров он позволил уложить себя в постель. Я подоткнула с боков одеяло, а он обнял мой свитер, словно мягкую игрушку. Я пообещала ему вернуться как можно скорее.

Даже снаружи воздух был спертым и душным, в нем ощущался едкий запах сожженной стерни. Мне показалось, что я слышу треск пламени, медлительный и неторопливый, как оно и бывает с таким огнем, как будто он не старается разгореться вовсю.

Когда мы подошли к Холлу, я увидела темно-золотистый луч света, падавший из открытых дверей, дрожавший на каменных ступенях портика и едва достигавший лужайки. Мы пошли к нему по траве, осторожно ступая и не разговаривая друг с другом. Луч фонаря Тео был ярким, острым и серебристым. Когда мы поднялись на первую ступеньку, он скрестился с золотистым лучиком, падавшим из дверей, и я увидела, как Тео положил пальцы на кнопку фонаря, но потом решил не выключать его.

Изнутри послышался шум падения. Золотой лучик рассеялся и погас.

Я вдруг оказалась прижатой к колонне. Я вдыхала резковатый запах старого камня. Затылком чувствовала жаркое дыхание Тео, и сердца наши бились громко и неровно, с перебоями, словно сталкиваясь друг с другом. Я ничего не видела, потому что Тео обхватил меня руками.

Он прошептал:

– Ты как, в порядке?

Я кивнула в ответ, оцарапав щеку о камень. Он оторвался от меня.

– Ш-ш! Оставайся на месте.

Но я не могла. Сердце замедлило свой бешеный ритм, я оттолкнулась от колонны и последовала за Тео. Я оказалась у него за плечом как раз в тот момент, когда он шагнул через порог.

Темные тени и золотистые лучи света перекрещивались на полу и метались по лестнице. На черно-белых мраморных квадратах у ее подножия лежала какая-то неряшливая груда, похожая на кляксу. Рядом валялась сломанная лампа, а по мраморному полу тянулся тоненький ручеек горящего масла. Несколько свечей на каминной полке по-прежнему горели ровным огнем. И тут я поняла, что неряшливая груда и есть Белль.

– Анна, стой здесь. – Тео двинулся вперед, ступая очень осторожно. – Ничего не трогай. – Он наклонился и прижал пальцы к ее шее, пробуя пульс.

Пламя мигнуло и погасло.

Вращающиеся двери с грохотом распахнулись, и в глаза мне ударил луч света.

– Анна? – На пороге стоял Рей. Он был пьян. – Что случилось? Что произошло? Я убирал комнату Сесила. Где Белль?

Тео встал и повернулся на голос. Луч его фонаря скрестился с фонариком Рея.

– Боюсь, она мертва. Мы можем попытаться привести ее в чувство, но… Думаю, у нас ничего не выйдет. Так что нам лучше оставить все как есть и вызвать «скорую помощь».

С глухим щелчком восстановилось электроснабжение. Мне показалось, что сработала вспышка, и окружающее отпечаталось у меня перед глазами. Цвета были яркими, но грязными, и рвота Сесила на полу у двери уже почти высохла. Все увиденное снова и снова проплывало передо мной: мертвые и черные тени, тусклые цвета, желтый, красный и коричневый, неопрятная куча, сначала Рей, а потом Тео, по очереди склоняющиеся над Белль и старающиеся оживить ее на ровных мраморных плитах пола. Мне было нечего делать, но и уйти я не могла, просто стояла и смотрела. Снова и снова я думала об одном и том же: сейчас она поднимется, включит свет, скажет что-нибудь и уйдет. Вот только мы знали, что ничего этого не будет, но они все пытались и пытались что-то сделать, пока их не сменила бригада медиков «скорой помощи». Я никак не могла забыть звук падения. Он преследовал меня, не давая сосредоточиться. Я почти видела, как и что случилось, но никак не могла сложить разрозненную мозаику воедино, чтобы получить полную и целостную картину.

Один из медиков протянул руку и закрыл ей глаза, потом выпрямился и отошел в сторону.

Я заметила, что нос у Белль заострился, а руки и ноги, разбросанные по мраморному полу, выглядели сломанными сухими веточками. Там, где должно было быть ее лицо, остались лишь кости и обвисшая кожа, смятая наподобие бумажного пакета. Глаза у нее были невидящими, слепыми, мертвыми. Кем она была, что она сделала с Сесилом, с Реем, с матерью – все это ушло, и не осталось ничего.

Один из санитаров начал было накрывать ее одеялом, но замер на мгновение, приподняв один край и глядя на нас. Рей шагнул вперед. Он долго стоял и смотрел на нее, но что он хотел при этом увидеть, я так и не поняла. Внезапно он заговорил:

– Однажды она сказала мне: «Мы были детьми. Мы должны были чувствовать себя в безопасности. Вдали от войны. Я еще даже не стала женщиной. Не до конца. Но я не была в безопасности. И мне некуда было идти». Это был единственный раз, когда она сказала что-то о…

Он покачал головой, как если бы это было выше его понимания, отвернулся, и санитар бережно опустил край одеяла, накрывая ее лицо.

К этому времени приехали полицейские в форме. Тео прошел в кабинет, откуда позвонил Пенни и просил ее приехать, чтобы побыть с Сесилом. Только сейчас я поняла, насколько Рей пьян. Разговаривал он ужасно, каким-то мертвым голосом, словно не верил в происходящее. Или как будто все это происходило не с ним, а с кем-то другим. Но ему удалось более-менее связно изложить суть событий, и один из полицейских принялся делать заметки.

– Сесил упал с дерева, большого, того, что растет возле конюшни. Ты видела его, Анна, – сказал Рей. – Я испугался, что он сломал руку. В отделении неотложной помощи нам пришлось подождать – это центральная больница Бери-Сент-Эдмундса, офицер, – а потом рентген тянулся целую вечность, а потом еще они накладывали гипс на его руку. Я думал, что мы можем уехать после этого, но врачи захотели еще раз осмотреть Сесила и сказали, что у него сотрясение мозга. И он был очень расстроен – тем, что попал в больницу. А потом они заявили, что уверены, что с ним все в порядке и что я могу отвезти его домой. При условии, что буду присматривать за ним. На обратном пути он заснул в микроавтобусе, и я не стал его будить. А потом мне пришлось убирать у него в комнате, раз уж я собирался спать вместе с ним. В последнее время… у меня не было для этого времени. Я понимаю, что это выглядит не очень… Во всяком случае, я регулярно заглядывал к нему. Я думал, что он может проснуться, но не ожидал, что он уйдет. Особенно в темноте.

Когда приехали сотрудники похоронного бюро – они были не в униформе, а в простых черных костюмах, но при этом почти невидимы и неслышимы, – я даже не стала смотреть, что они делают. Они вынесли Белль через переднюю дверь к своему фургону. На мраморном полу осталось лишь несколько маслянистых потеков черного цвета. Я про себя подивилась тому, как место может казаться таким пустым и заброшенным, стоит только покинуть его человеку, который перестал быть человеком.

Полиция разрешила Рею уехать вместе с Белль. Мне следовало разозлиться на него, потому что Сесил не падал с дерева, значит, Рей и его заставил солгать. Но я понимала, что говорить что-то нет никакого смысла, кроме того, полицейские начали допрашивать нас.

Отвечая на вопросы, Тео сидел совершенно неподвижно. Когда он разговаривал с полицейскими, лицо его ничего не выражало, но я видела, как дрожит его рука, в которой он держит сигарету. Внезапно я подумала: «А ведь он не любит полицию. Он боится их. Неужели он думает, что они обвинят в случившемся нас?» Или все это пришло к нему из прошлого, от нацистов из Восточной Германии? Или из тех времен, о которых сняты старые фильмы типа «Война в Зазеркалье»? Интересно, он был там?

Но эти полицейские не были грубыми. Они выглядели утомленными, и им явно было скучно. Они нетерпеливо выслушали меня, когда я объясняла, что меня зовут Анна, а не Анни, и что мое второе имя, Джоселин, пишется через «о». Да и вели они себя так, словно не подозревали меня или Тео в совершении чего-либо незаконного. Но в кабинете было полно мужчин в форме, и пахло здесь потом. Перед моими глазами по-прежнему стояла струйка масляного огня, Белль, скорчившаяся на полу, лицо Тео… Еще я думала, когда же нас отпустят и отпустят ли вообще. Мне известно кое-что о том, что может случиться в камере полицейского участка или в зарешеченной задней части фургона. А они спрашивали нас снова и снова о том, где мы провели день, кто и когда нас видел или мог видеть, где был Рей, и когда он повез Сесила в Бери, и слышали ли мы, как вернулся микроавтобус. Их интересовало, не выходили ли ночью Тео или я, и была ли я уверена в том, что знаю, где находился Рей, и какими они вообще были, Рей и Белль, и выпивали ли они, и когда я последний раз была в Холле? А где был Рей? А где были мы? А где находился Рей? Я все время повторяла, что мы с Тео разговаривали в конюшне, а потом к нам пришел Сесил, и они попросили Тео остаться в кабинете, а мне предложили показать им, что и где находится, где стоит микроавтобус, где расположена кухня и спальня Сесила. А потом полицейские заявили, что им нужно подняться наверх.

Внезапно вчерашний вечер раскололся на две части – выставка для попечителей, лицо Тео, когда я спустилась вниз, и ресторан, и машина, с ревом мчащаяся сквозь душную и пахнущую дымом ночь, – все то хорошее, что случилось со мной… Мне показалось, что все это вываляно в грязи и истоптано грубыми башмаками, и я заплакала, потому что очень устала и не могла больше сдерживаться.

Дверь с грохотом распахнулась. В коридор вошла Пенни. Она быстро огляделась и сказала, негромко, но очень отчетливо:

– Добрый вечер, офицеры. Я думаю, с Анны хватит на сегодня. Это было сказано тоном, который не допускал возражений и который вынуждает даже полицейских делать то, что им говорят. Впрочем, они попытались было сделать вид, что это их не касается, что они только делают свое дело, и попробовали возмутиться, когда она заявила, что сама покажет им Холл, а я могу вернуться к Сесилу, потому что он знает меня лучше. Но она лишь обронила:

– Все в порядке, Анна, ты можешь идти, – и я повернулась, спустилась по лестнице, вышла через переднюю дверь, и они не сделали попытки остановить меня.

Утро уже наступило, в тусклом сером свете Тео ждал меня на лужайке. Плечи у него поникли, в руке он держал сигарету. На обратном пути мы почти не разговаривали, и мне казалось, что он где-то далеко-далеко от меня.

Сесил еще спал, но когда я осторожно вошла в комнату, чтобы взглянуть на него, он пошевелился, заскулил, как маленький щенок, и открыл глаза.

– Анна?

– Ш-ш. Все в порядке, – сказала я, опускаясь на кровать, и взяла его ладошку в свои. Она была теплой и мягкой, совсем не горячей. – Я здесь.

Он снова закрыл глаза, но не отпустил мою руку. Глядя на него, меня вдруг тоже неудержимо потянуло в сон. Я забралась под одеяло, обняла Сесила, он прижался ко мне, и я уснула.

Я проснулась, но кошмар не уходил. Он остался со мной, стоял у меня перед глазами – желтый, красный и страшный. Я открыла глаза, чтобы стереть его, но оказалось, что рядом со мной тихонько посапывает Сесил, неловко положив руку в гипсе на грудь, и я сразу же вспомнила все, что случилось накануне.

Я выскользнула из-под одеяла. Юбка у меня помялась, ведь я даже не удосужилась раздеться. Происшедшее казалось странным и жутким, но ведь есть Тео, и он сделает так, что все будет хорошо. Я осторожно повернула ручку двери и выскользнула из спальни, направляясь в ванную. Из гостиной доносился запах кофе и горячего молока – так, как я люблю. На обратном пути я заметила, что в ярком солнечном свете протянулись длинные тени. Полдень уже миновал, время близилось к вечеру. И тут снаружи донесся голос Эвы:

– Ну и что же было дальше?

Она вернулась! Сердце замерло у меня в груди. Я на цыпочках подошла к окну и выглянула наружу. Тео отвечал ей. Я не слышала, что говорила она, но мне показалось, что они сидят на бревне у стены, и, вслушиваясь в его голос, я представила, как он смотрит на меня, как на лице его появляется улыбка и как его пальцы нежно касаются моей щеки. Всякий раз, стоило мне только увидеть, услышать или почувствовать его, мне казалось, что получается новый отпечаток с того крохотного прекрасного образа, который поселился у меня в душе.

Эва поинтересовалась:

– Я ошибаюсь или действительно был уже час ночи?

Я обнаружила, что если высунуться из окна и наклониться вниз, то я смогу их увидеть.

– Да, правильно, – согласился Тео. – После выставки мы пошли поужинать. Ну ты сама знаешь, как бывает после таких мероприятий. И она очень здорово помогла. Я хотел поблагодарить ее.

Я видела, как он подался вперед, взял с земли кофейник и снова наполнил чашки. Потом он обнял ее за плечи, прижал к себе, так, как я только что обнимала Сесила, и добавил:

– Я рад, что ты вернулась.

– Я тоже.

Я затаила дыхание, сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Я не могла понять, чего на самом деле боюсь или на что надеюсь.

Потом она сказала:

– Ты ведь заметил, что она неравнодушна к тебе?

– Заметил.

– Тебе придется вести себя очень осторожно.

– Да, я понимаю.

– Ладно, я надеюсь, все образуется.

Одной рукой она держала чашку с кофе, а другой взъерошила коротко подстриженные волосы у него на затылке. Моя рука прикасалась к нему в этом месте, а теперь и ее. Он положил ладонь ей на бедро. Ее пальцы и его кожа были одного цвета, покрытые бесчисленными морщинками и жесткие, даже грубые. Она спросила:

– А что будет с ней?

– Рей позвонил матери Анны. Она возвращается, летит самолетом. Думаю, она увезет и Сесила. Сегодня вечером приедет Пенни, чтобы забрать их, и они поживут у нее, пока не прилетит мать.

– Слава богу, Пенни молодец. Но, думаю, Анне предстоит еще многое узнать. И, среди прочего, много неприятных вещей.

– Знаю. Но я уверен, что с ней все будет в порядке, – ответил Тео. – Она умная девочка. И храбрая к тому же.

Я почувствовала, как губы мои складываются в улыбку, а в груди становится тепло.

Эва вскочила на ноги и швырнула в него свою чашку с кофе.

– Hijo deputa! Bastardo! Ты спал с ней! Чашка ударила Тео в лоб и упала на траву.

– Да, – сказал он после долгого молчания.

– Как ты мог? Ты… ты… Как ты мог спать с ней? Здесь?

Он вытащил из кармана платок и вытер лицо. Потом поднялся и подошел к ней. Когда он взял ее за плечи, я впервые обратила внимание на то, какой маленькой она выглядит по сравнению с ним.

– Эва… милая… Я знаю, что этого не должно было случиться здесь. Мне очень жаль. Прости меня. Я поступил ужасно.

– Да, и еще как! Но дело не в этом. Тео, как ты мог так поступить с Анной? Как ты мог? Ты прожил со мной столько лет и до сих пор не знаешь, что чувствует после этого девочка в ее возрасте?

– Эва, я знаю, но она не… уже не…

– Ага, получается, только поэтому ты и решил, что тебе все можно? Только потому, что она путалась с мальчишками, только потому, что ты решил, что не сделаешь ей хуже и что она ничего не теряет? Только потому, что тебе не пришлось заставлять ее силой, верно? Так вот что я тебе скажу, Тео Беснио, ты поступил гнусно! Меня тоже никто не принуждал, не так ли? Во всяком случае, после самого первого раза. Тебе не нужно было заставлять девочку, которая готова молиться на землю, по которой ты ступаешь. Но все равно это неправильно.

– Да, я знаю, – прошептал Тео, так что я едва расслышала его. Он снова сидел на бревне, подавшись вперед и уперев локти в колени. Он даже не закурил.

– Она еще не сказала, что любит тебя?

Мне показалось, он кивнул, и что-то внутри меня запело от восторга. Одновременно мне стало страшно.

– Конечно, сказала, да поможет ей Бог, – проговорила Эва. – Mierda! Как ты мог? Ты хотя бы представляешь, каково ей будет, когда вся эта история закончится? И что она может выкинуть? Когда окажется, что ты-то ее не любишь? Он молчал.

– Разве ты не знал, что она несовершеннолетняя? Знал, естественно. В тот день в баре… И даже мысль о том, что ты можешь угодить за решетку, не остановила тебя? Тебе наплевать на то, что ты нарушил закон, лишь бы тебе было хорошо?

– Это не пришло мне в голову.

– Очевидно. – Эва отвернулась и пошла к деревьям. А Тео остался сидеть на месте.

– Анна?

Это проснулся Сесил, и в голосе его звучала паника.

Я вернулась в спальню. Он сидел на кровати, завернувшись в простыню. Лицо у него было розовое и помятое после сна, и он улыбнулся мне.

Я улыбнулась ему в ответ, но не могла удержаться и подошла к окну. Мне даже в голову не пришло бояться того, что они могут увидеть меня.

Эва повернулась и теперь шла обратно. Подойдя к Тео, она протянула ему руку. Он достал из кармана брюк пачку сигарет, встряхнул и дал ей сигарету. Никто из них не проронил ни слова. Он взял еще одну сигарету для себя. Эва опустилась рядом с ним на бревно, Тео зажег спичку, закурил сам и поднес огонь ей.

– Сколько понадобится времени, чтобы доехать до Бильбао? – поинтересовалась Люси, когда мы миновали женщин, которые сидели на берегу и чинили сети.

– Около шестнадцати часов по суше. А морем, даже если шкипером будет баск, от шести часов до суток.

– Тогда поедем по суше, – выпалила она так быстро, что я не мог не улыбнуться. Она в ответ тоже одарила меня улыбкой. – Простите меня.

– Дорога замечательная, – сказал я, пожимая ей руку в знак того, что извинения приняты, – но состояние ее, как и прочих дорог в Испании, оставляет желать лучшего. К несчастью, вы устанете.

– Это не имеет решительно никакого значения, – заявила Люси.

Наше мнимое родство предполагало, что за комнаты в гостинице рассчитаюсь я, но как только, предварительно отобедав на скорую руку, мы заняли свои места в открытой коляске, Люси вытащила кошелек и вернула мне свою долю.

– Это очень щедро с вашей стороны, – пробормотал я, сжимая деньги в кулаке.

– Ничуть, я всего лишь восстанавливаю справедливость, – возразила она, глядя, как укладывают наш багаж. – Общество непременно бы сочло, что с вашей стороны крайне неприлично оплачивать мои счета. – Она рассмеялась. – В кои-то веки правила приличия согласуются со здравым смыслом.

Мы намеревались остановиться на ночь в гостинице в Мотрико, известной мне по прежним временам. Некоторое время дорога от Сан-Себастьяна тянулась по ущельям и холмистым равнинам, густо поросшим лесом, которые можно было считать отличительной чертой данной местности. Пока мы по ней ехали, я принялся знакомить Люси с историей страны басков, а потом перешел к рассказам о Веллингтоне и о том, как его армия двигалась маршем по этим местам. Но, невзирая на искренний интерес, который Люси проявила к данной теме, привычная роль гида отчего-то давалась мне нелегко. С того момента, как я прочел письмо Каталины, изменилось слишком многое, и мои мысли и чувства все еще пребывали в некотором беспорядке. Единственное, в чем я был уверен, когда мы с Люси отправились в Бильбао, так это в том, что Каталина навсегда попрощалась со мной. Я знал это так же точно, как если бы она испустила последний вздох у меня на руках.

Тем не менее я испытывал благодарность к Люси за расспросы о дорогах и воинских соединениях, поскольку они заставляли меня держать себя в руках, не позволяя чувству вины и неуверенности захлестнуть разум. Впрочем, своими ответами она давала понять, что не всегда в точности понимает, что я имею в виду, и это было для нее очень нехарактерно. Но я пребывал в столь расстроенных чувствах, что не мог решить, что тому виной – мои объяснения или ее восприятие.

Мы остановились в Зарауце, чтобы переменить лошадей, и поскольку полдень уже миновал, а мы не хотели преодолевать наиболее трудный участок дороги в сумерках, то не стали задерживаться дольше, чем было необходимо, чтобы впрячь в повозку свежую пару лошадей.

Мы двинулись дальше по дороге из Зарауца, огибавшей каждую скалу, и я мысленно порадовался тому, что не стал медлить. Люси во все глаза смотрела на аспидно-черные скалы и утесы из сланца, выглядевшие в лучах полуденного солнца редутами какой-нибудь фортеции, построенной гигантом. Затем солнце скрылось за тучами, хотя дождя не было, и громоздящиеся в небе облака настолько походили на горы внизу, за вершины которых цеплялись, что казалось, будто они отражаются в воде. При этом и реальные и надежные скалы, и их эфемерные образы, готовые развеяться при первом же порыве ветра подобно тому, как отражение в воде покрывается рябью, если рыба нечаянно плеснет хвостом, на мгновение сливались воедино.

Я снова взглянул на Люси. Она внимательно и с восторгом оглядывалась по сторонам. Она даже не достала свой альбом. Хотя двигались мы достаточно медленно, но дорога, изрезанная глубокими колеями, после недавнего дождя стала скользкой, что не давало Люси возможности взяться за карандаш, даже если бы она и пожелала сделать это. Но все-таки я склонен был полагать, что она целиком отдалась созерцанию окружающей природы, и более ей не требовалось никакого занятия. Я готов был поклясться, что она начисто забыла о моем существовании.

Вот только я никак не мог выбросить из головы мысли о ней, для меня это представлялось решительно невозможным. Я вспоминал, как держал ее в своих объятиях на корабле, и с тех самых пор – впрочем, намного раньше, признался я самому себе – к чувству дружбы, которая связывала нас, примешивалось еще и некое желание, удовлетворить которое я не мог, во всяком случае с ней. Следует отметить, что и мне самому оно внушало определенное беспокойство. Как уже часто бывало раньше, я следил за поворотом ее головы, любовался изгибом ее губ, чувствовал прикосновение ее хрупкого плеча, ощущал жар ее тела, когда она, сидя рядом со мной в сером дорожном платье простого покроя, касалась меня бедром в такт движению повозки. И в который раз, как уже бывало раньше, я безуспешно пытался занять свой разум посторонними вещами, но письмо Каталины оставалось единственным предметом, достойным моего внимания.

Я счастлива тем, что храню в своих воспоминаниях подобные радости и горести, и намерена провести остаток дней своих здесь, в стенах монастыря Сан-Тельмо. Эти слова всплыли в памяти и прошли сквозь мое сердце подобно горному потоку, вобравшему в себя весенние ручьи.

Внезапно я испытал потрясение, по силе равное тому, которое вызывало во мне движение по столь ухабистой дороге, и с удивлением осознал, что более не чувствую себя связанным любовью к Каталине. Она даровала мне свободу.

Мы разговаривали мало. Люси казалась слишком поглощенной созерцанием окружающей нас красоты, чтобы поддерживать оживленную беседу, а я помнил эту дорогу еще по прежним временам. И пусть живописная местность не уставала поражать меня своим величием, все-таки восторг, который она всегда во мне вызывала, никак нельзя было сравнить с тем восхищением, которое я испытывал сейчас. Глядя на Люси, я как будто видел ее глазами и позолоченные лучами заходящего солнца отвесные скалы, и суровую жесткую зелень деревьев, вцепившихся корнями в их разломы и трещины, и белую пену волн, разбивающихся о подножие утесов далеко внизу. Видел все это словно в первый раз. Что до Люси, то окружающая природа настолько привлекла ее внимание, что в ее глазах я видел отражение каждого облачка в небе, каждого ручейка и каждого мокрого камешка на его берегу.

Дорога обогнула очередной утес, сосны и каштаны скрыли от нас морскую даль. Внезапная прохлада, поджидавшая нас в тени деревьев, заставила Люси очнуться. Она медленно повернулась ко мне и задумчиво улыбнулась, словно приходя в себя после взрыва страсти.

– О Стивен, большое вам спасибо, – прошептала она, поднесла мою руку к губам и поцеловала.

Я пребывал в некоем восторженном оцепенении, пока мы не миновали наконец последний поворот, и дорога пошла вниз по склону холма к Мотрико.

Гостиница, в которой мы намеревались остановиться, осталась такой же, какой я ее помнил, – не слишком большой и роскошной, зато чистой и с цветочными корзинами на подоконниках. Как мне показалось, хозяйка, провожая нас в наши комнаты, ничуть не заинтересовалась ни нашим мнимым родством, ни другими взаимоотношениями, которые могли нас связывать. Комнаты наши располагались напротив друг друга, а двери их выходили прямо в маленький внутренний дворик. Ощущая желанное прикосновение холодной воды, я с удовольствием смыл с себя дорожную пыль, наблюдая за голубями, ворковавшими на голубятне, и присоединился к Люси в пустом обеденном зале, где мы заказали отличное вино, сыр и домашнюю ветчину. Люси ела с большим аппетитом, чем я ожидал от нее, хотя по-прежнему явно пребывала мыслями где-то далеко. Беспорядок и суматоха, воцарившиеся в моей голове и чувствах, отразились на моем аппетите, так что под конец я даже испугался, что Люси может поинтересоваться, почему это я, против обыкновения, ем так мало. Стакан вина, однако, несколько успокоил меня, и я с радостью согласился на ее предложение совершить небольшую прогулку.

Хотя небо разъяснилось и его пронзительная лазурь еще не сменилась чернотой ночи, в долине уже сгущались сумерки, и вершины гор у нас над головой сверкали в последних лучах заходящего солнца. Город раскинулся у подножия скал на берегу небольшой природной бухточки, причем спуск к заливу оказался настолько крутым, что добрая половина мощенных камнем улиц представляла собой обыкновенные лестницы, вырубленные в скальном грунте, тогда как остальные были ничуть не менее опасны и требовали исключительной осторожности при ходьбе. В этот поздний час мы встретили лишь нескольких обитателей, вышедших из дому по своим делам, будь то рубка дров или необходимость покормить кур. Мы вышли через портовые ворота и двинулись вдоль берега, удаляясь от городка в сторону материка, и над обрывом к востоку от нас взошла полная луна.

Песчаный пляж впереди выглядел очень заманчиво. Наступила высшая точка отлива, так что большую часть пути мы проделали рука об руку по песку, еще совсем недавно пребывавшему под водой, с такой же легкостью, как если бы прогуливались по городскому бульвару. И, оглянувшись, с удивлением обнаружили, что городок остался далеко позади, мы очутились на берегу в совершенном одиночестве, и вокруг нас вздымались залитые лунным сиянием угольно-черные и серебристые скалы.

Мы двинулись вперед и остановились только тогда, когда идти дальше не было никакой возможности. Впереди утес выступал в море, и у подножия его о камни с грохотом разбивались волны. Здесь мы решили передохнуть и присели на большой валун, зарывшийся в песок. Последние несколько ярдов ходьбы по песку дались мне с трудом, нога у меня разболелась, мысли путались, посему я не удивился, уловив по тону Люси, когда она заговорила, что и она устала и слегка задыхается.

– А мы, оказывается, далеко зашли.

– Вы не слишком устали? – поинтересовался я, прислонив тросточку к валуну.

– Нет, ничуть. Я впервые отправилась в столь дальнее путешествие, да еще и так срочно – по крайней мере, ранее со мной такого не случалось, – так что теперь, когда мы добрались до промежуточного пункта назначения, у меня появилось чувство… – Она умолкла и взмахнула рукой, не находя слов, чтобы выразить свои ощущения и переживания. Когда она повернулась ко мне, я заметил, как пульсирует у нее на горле сиреневая жилка. – Вы чувствуете это, Стивен?

– Что именно мне полагается чувствовать? – только и сумел выдавить я. Я испугался, что если мой ответ окажется более пространным, то не сумею сдержаться и выдам себя.

Валун был не слишком велик. Я ощущал тепло ее руки рядом с собой, и подол ее платья касался моей ноги.

– Я полагаю… что теперь прошлое осталось позади, и все наши мысли и чувства должны быть направлены на то, что ожидает впереди.

Я не мог ничего ответить ей, и Люси решила, что ошиблась относительно причины моего молчания.

– О Стивен, прошу вас извинить меня. Это была непростительная ошибка с моей стороны. Я не имела никакого права полагать, что… что отныне ваше прошлое… – Она снова умолкла, прижав ладони к пылающим щекам. – Простите, я слишком поспешила и сделала неправильные выводы.

– Вовсе нет…

– Думаю, окружающее великолепие сыграло со мною злую шутку. Умоляю вас забыть мои слова и простить меня.

– Мне не за что прощать вас, – с трудом выдавил я, и если в моих словах не было ничего необычного, то тон моего голоса произвел на нее неизгладимое впечатление. Внезапно я почувствовал, что для меня очень важно, чтобы она узнала правду, во всяком случае, в том ее виде, в каком она открылась мне. Я должен заставить ее понять, и понять сейчас, иначе между нами никогда не будет былого доверия. Я повернулся к ней и взял ее руки в свои. – Еще сегодня утром, может быть, даже вчера вечером, я осознал, что прошлое… осталось в прошлом. И…

Я не мог более выговорить ни слова. Она сжимала мои руки так же крепко, как и я ее, но не шевелилась и молчала.

Чувствуя, как настоящее готово открыться и поглотить меня, я вдруг ощутил пожатие ее пальцев, которое и заставило меня продолжать:

– Моя любовь к Каталине осталась в прошлом. Я всегда буду любить ее в своих воспоминаниях, но они – всего лишь отражение былых чувств, и ничего более.

У Люси дрожали руки, но она не сводила с меня глаз.

– Бросьте камешек в воду, – сказал я, – и оно исчезнет. Мне показалось, что она кивнула. Я во все глаза смотрел на нее. Как мог я не понимать, да еще так долго, что давно люблю ее? Ведь я действительно любил ее, и оттого, что я признался в этом самому себе, у меня закружилась голова. Мое тело знало об этом раньше, чем разум подтвердил мои чувства; и теперь я едва сдерживался, чтобы не заключить ее в объятия.

Но ей не следует это знать. Я не должен ничего говорить ей, потому что если я расскажу ей обо всем, то тем самым возложу на ее плечи слишком тяжелую ношу, особенно учитывая нашу вынужденную близость во время путешествия. При условии, что я буду молчать, может быть, мне удастся сохранить ее дружбу. Поэтому я разжал руки, отпуская ее. После с некоторым трудом поднялся с валуна и сказал:

– Пожалуй, нам пора возвращаться, не то луна зайдет за тучи.

Она вскочила на ноги и сделала несколько быстрых шагов, но не обратно по пляжу, в сторону городка, а вниз, туда, где море с шорохом облизывало песок. Остановившись там, она устремила взор вдаль, к горизонту.

Она казалась мне тонким силуэтом на серебристом фоне, стройным, напряженным и черным.

Спустя долгое время я увидел, что она возвращается. Я не мог прочесть выражение ее лица, потому что за ее спиной простиралась сверкающая серебром гладь моря, но почему-то знал, что она не улыбается. На мгновение Люси остановилась, потом потянулась ко мне. Дыхание у нее перехватило, она обняла меня руками за шею и поцеловала.

Осуществление желаний, которые я только что осознал, оказалось настолько полным, что последовала долгая пауза, и ни мое сердце, ни ум не могли обрести голос, чтобы возразить или запротестовать. И только когда она высвободилась из моих объятий, разум смог воспротивиться прикосновению ее губ к моим, ощущению ее пальцев, жаркому теплу ее груди и тела. К тому времени, когда она заговорила, я сумел взять себя в руки.

– Теперь я уже должна умолять вас простить меня, – произнесла она.

– Нет! – Более я ничего не мог добавить.

– По крайней мере, я знаю вас слишком хорошо, чтобы опасаться, что вы сочтете меня тем, кем непременно сочли бы другие.

– Вы оказали мне великую честь, – сказал я. – Но я боюсь, что это мои… в общем, тени в моем прошлом, которые… вызвали у вас чувство жалости.

– Стивен! – негодующе воскликнула она, и только песок помешал мне услышать, как она топнула ногой. – Стивен, я люблю вас.

Теперь уже не тени, а уверенность и радость овладели мной, огромные и неодолимые, как мир, окружающий нас. Я не мог более сдерживаться и прошептал:

– Я люблю вас.

Взгляд ее был столь же открытым и уверенным, как всегда, и это развеяло остатки моих сомнений. Меня охватила такая радость, ощущение такого чуда, что я мог бы удержаться от того, чтобы вновь не обнять ее, не более, чем воспрепятствовать восходу солнца.

Нас заставило прийти в себя только море, подобравшееся к самым нашим ногам. Люси засмеялась, глядя на волну прилива.

– Нас не отрежет от суши? Боюсь, что придется карабкаться на скалы.

Я по-прежнему держал ее за талию, а она обнимала меня за шею, и я ощутил дрожь, пробежавшую по ее телу, когда она представила себе последствия прилива. Мы начали подниматься на берег, чтобы избежать опасности промокнуть, и я попытался вспомнить, как же мы попали сюда. Но, увы, в тот момент я был настолько погружен в свои невеселые мысли, что не обратил внимания, имелись ли на скалах отметки уровня прилива и вообще, доходила ли до них вода.

– Я уверен, что если мы не станем более задерживаться и отправимся назад, то на песке окажемся в полной безопасности, – только и смог пробормотать я.

– С учетом того, что уже давно стемнело, нам следует поспешить в безопасное место, – поддержала она меня, и теперь уже настала моя очередь рассмеяться над явным сожалением, с которым она отозвалась об этой необходимой предосторожности. Она тоже расхохоталась, и наш общий восторг опять-таки нашел свое выражение в поцелуях. Она была со мной почти одного роста и, несмотря на ее изящество, я чувствовал скрытую в ней силу, а также и нетерпение, обуревавшее и меня самого.

Охватившая нас восторженная радость не успела обрести своего воплощения, когда прилив таки вынудил нас разомкнуть объятия, но я понял, что вмешательство сил природы отнюдь не умаляет испытываемого мною счастья. Люси обратила мое внимание на то, как прибрежные скалы нависают над бухтой, словно стремясь соединиться с морем, и я понял, что моя любовь к ней не зависит ни от близости, ни от обстоятельств, ни от счастливой фазы луны. Когда мы направились по берегу в обратную сторону, мне показалось вполне естественным обсуждать с ней геологические особенности образования скал, о которых она знала значительно больше меня. Это было столь же естественным, как и то, что я обнимал ее за талию, а она прижималась ко мне, как будто мы шли так в тысячный, а не в самый первый раз. Вполне естественным казалось мне и то, что я выражаю свою радость поцелуями.

Впрочем, несмотря на то что я буквально пребывал на седьмом небе от счастья, я вовремя расслышал вдалеке лай собаки и то, что какой-то мужчина свистом подозвал ее к себе. Я отпустил талию Люси. Она очень удивилась, даже когда поняла, что заставило меня так поступить, но с готовностью и смиренно взяла меня под руку. Невзирая на правила хорошего тона и приличия, я не смог удержаться, чтобы не прижать ее к себе, так, чтобы ощущать каждое движение ее тела при ходьбе.

– Не обращайте внимания, – сказала она, переплетя свои пальцы с моими. – В гостинице, когда мы туда вернемся, будет намного удобнее. И у нас впереди целая ночь.

– Что?

Последовала долгая пауза, а потом она пробормотала:

– Вы, наверное, думаете, что мне не следовало так говорить. Я не стал делать вид, будто не понял, что она имеет в виду.

– Да, наверное, не следовало. Хотя мне неприятна одна только мысль о том, что мы не должны говорить чего-либо друг другу. Несколько поцелуев на пляже, в темноте, это… в общем, вы ведь мне не поверите, если я скажу, что лишь уступил вам, верно? Но о том, о чем вы только что заговорили, нельзя даже и думать.

– Почему же нет?

– Потому что… Неужели я должен объяснять?

– Вы сами только что сказали, что мы должны доверять друг другу. И еще вы знаете, что меня невозможно шокировать.

Я ничего не ответил, потому что как и что мог я ей объяснить? Она отнюдь не была невежественной в отношении мира и созданий, его населявших; я видел, что ее невинность более фундаментальной природы, поскольку она говорила о ней лишь как о пренебрежении принятыми в обществе нормами и правилами поведения. Она не имела понятия о действительном характере того, что предлагала. В такой момент молодые люди признают не потерю невинности, а лишь утверждают свою мужскую сущность и мужское начало. Но я видел на примере Каталины, сестер, жен, любовниц моих друзей, Мерседес и каждой новой девушки, которых она брала под свое крыло, что для женщины утрата невинности не проходит бесследно. И не имеет значения, добровольно или по принуждению она с ней рассталась, с благословления Церкви или же без оного, в мирное время или среди ужасов войны.

Укрепившись таким образом в своем убеждении, я вынужден был признать, что моя оборона готова рухнуть под напором моего же желания. Я лишь крепче прижал ее к себе, и она с такой готовностью откликнулась на это, что будь я на десять лет моложе, то немедленно увлек бы ее на песок и искал бы удовлетворения наших желаний на этом же месте. Я осознал, что нам обоим повезло, ведь я был достаточно опытен, чтобы понимать, что пламя страсти трудно поддерживать на песке и камнях, на холодном ветру, в предвкушении наступления соленой воды. И эта мысль заставила меня рассмеяться.

Она взглянула на меня прищуренными глазами, а потом не удержалась и прыснула.

– Нет, я понимаю. Вы совершенно правы. Нам будет намного лучше в уютной и удобной кровати в гостинице.

– Нет! – заявил я, отстраняясь, поскольку ее близость оказывала разрушительное действие на мою решимость. – Я не стану этого делать. Вы не можете просить меня об этом.

– Я могу просить вас об этом, равно как и вы можете отказать мне в моей просьбе, – возразила она и протянула мне руку. – Любимый, не будем ссориться из-за этого.

– Ссориться? Ни за что на свете! – воскликнул я, обеими руками сжимая ее ладошку.

Она улыбнулась, и меня охватило нестерпимое желание покрыть поцелуями ее черные ресницы, пухлые алые губы, ощутить на кончиках пальцев прикосновение ее белых зуб и языка. Но я удержал ее на расстоянии вытянутой руки и обрел некоторое утешение в том, что поцеловал ей руку и ограничился лишь словами, правда, после долгой паузы:

– Хотя должен признаться, что все равно буду любить вас, даже если мы начнем ссориться сегодня и до самого Страшного суда.

Она рассмеялась и увлекла меня за собой.

– Хорошо. Тогда мне нечего бояться, что вы меня разлюбите, если я признаюсь, что не вижу причины, по которой – пока мы в Испании – мы не можем жить, как муж и жена.

Я не ожидал от нее повторной атаки, и мои защитные порядки пребывали в некотором расстройстве. В течение какого-то времени я не мог подобрать более убедительного ответа, чем простое и решительное «нет».

Она тем временем продолжала:

– Будь мы в Англии, ваша щепетильность относительно моей репутации, да и вашей собственной, еще была бы понятна. Помимо всего прочего, у меня нет намерения обидеть вас. Я всего лишь хочу, чтобы мне предоставили право распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению. Кроме того, пока мы здесь, кто узнает об этом?

Мы приблизились к гавани. Луна уже висела над самым краем дальнего хребта, и, когда мы ступили на дорожку, ведущую к гостинице, вокруг нас опустилась ночь.

– Любимая, вы понятия не имеете о том, что предлагаете, – сказал я. – Если бы я мог надеяться, что вы выйдете за меня замуж…

Внезапно мне представилось, как она стоит в холле поместья в Керси и оглядывается по сторонам, и я ощутил в своем сердце такую сильную и неистовую любовь, что не смог более продолжать. Впрочем, в моем смятенном состоянии и эта странная беседа, которую мы вели, казалась не более реальной и вещественной, чем то видение: оба были болезненно яркими, но при этом не более реальными, чем мечты. И только споткнувшись о камни мостовой, я убедился, что все еще пребываю в этом мире.

Она негромко рассмеялась, и мне почудилось в ее смехе смущение.

– О, должно быть, вы помните, что я сказала вам в Эксе… относительно возможности замужества. Вы должны сделать некоторую скидку на… скажем так, мои расстроенные в тот момент нервы. До сих пор не пойму, как я сумела удержаться и не убить за эти месяцы своего зятя и мою дражайшую Хетти. – Она умолкла, но потом продолжила, хотя в голосе ее ощущалось некоторое напряжение: – Вот уже некоторое время, как я поняла… что замужество совсем не обязательно должно быть таким, как у них. Я видела, что брак заключается обеими сторонами, вступившими в него, а вовсе не принятыми в обществе нормами, которые определяют, каким должен быть подобный союз. Если мужчина и женщина решают, что им лучше провести жизнь вместе, нежели порознь, и если им предоставляется по собственному усмотрению выбирать, на каких условиях они могут жить друг с другом… Я готова согласиться, что такой брак может доставить счастьем обоим.

Я прошел еще несколько ярдов, прежде чем сообразил, что Люси имеет в виду. Но как только до меня дошел смысл сказанного ею, я, не теряя ни секунды, схватил ее за руку и попросил стать моей женой.

Она остановилась, обернулась ко мне и долгое время стояла молча. Мною начал овладевать страх. Я так сильно любил ее и понимал, что она необходима мне для счастья и что, если она откажет мне, я потеряю всякую надежду когда-либо обрести покой и умиротворение. Ни новые города и старые друзья, ни бесконечные путешествия, ни работа, ни вино, ни женщины, ни ребенок… никто и ничто не укрепит меня настолько, чтобы противостоять темной бездне, которая разверзнется предо мной в случае ее отказа. Я не мог поверить ни в ад, ни в рай, на вере в которые меня воспитали, я не знал, что меня ждет в будущем, но я был твердо убежден, что даже полное забвение окажется предпочтительнее, чем продолжать жить дальше, если она отвергнет мою руку.

– Стивен? – Она, нахмурившись, пристально смотрела на меня.

Я не мог больше сдерживаться.

– Если… если вы собираетесь отвергнуть меня, умоляю вас, скажите мне об этом немедленно. Это… ничего не изменит в нашем совместном путешествии. Я надеюсь, что нас связывает слишком давняя дружба, чтобы она пострадала от этого. Но прошу вас, если вы приняли решение, скажите мне об этом.

– Я хочу, чтобы вы меня поняли. – Ее слова ничуть меня не успокоили, хотя она и продолжала держать меня за руки, и в этом ее жесте я попытался обрести надежду. Спустя несколько мгновений она вымолвила: – Мои колебания вызваны… о Боже, у меня нет слов! – Она всплеснула от отчаяния руками. – Женщинам не разрешается рисовать человека таким, каким его создала природа… – Даже несмотря на свой страх, я не мог не рассмеяться над ее выбором слов. Она поняла, в чем заключается причина моего внезапного веселья, и продолжила: – И соответственно, у меня нет слов, чтобы выразить свое отношение к таким вопросам в браке.

– Вы страшитесь того, что влечет за собой замужество? – сказал я нетвердым голосом.

Она снова схватила меня за руку и стиснула ее.

– Дорогой Стивен! Не страшусь, это не совсем подходящий эпитет. Дело в том, что… Словом, я бы предпочла узнать, что значит быть женой, прежде чем дать согласие стать ею, пусть даже вашей, любимый мой. И тогда мы будем равны в своем желании обрести счастье в браке.

– Я понимаю вас, – ответил я.

Я действительно понимал ее, но при этом понимал и то, что для того, чтобы завоевать ее, ту, за кого я готов был отдать жизнь, мне придется обесчестить ее. А если я не только обесчещу ее, но и вызову отвращение или страх, то, вероятнее всего, потеряю ее навсегда.

Возвращаясь по улице к гостинице, мы никого не встретили. Очевидно, мы пробыли на пляже намного дольше, чем я полагал, и на обратном пути мы заметили лишь несколько окон, в которых еще горел свет. В гостинице женщина за стойкой бара сонно приветствовала нас кивком головы, но, проходя по двору, более мы никого не увидели.

Мы все еще не вошли в комнаты, когда она негромко поинтересовалась:

– Итак?

Я попытался взять себя в руки. Мысль о том, что она предлагала, в буквальном смысле ошеломила меня, но теперь, в самый решительный момент, меня охватил не страх за нее. Я боялся, что она испытает отвращение, увидев мое изуродованное тело и прикоснувшись к нему.

«Все мое рыцарское поведение, – внезапно подумал я, – все мои сомнения и угрызения совести… Неужели все сводится к тому, что я не лягу в постель с женщиной, которую люблю потому что боюсь напугать ее?» Помимо воли в памяти моей всплыли слова, сказанные миссис Барклай. Даже мысль о моих увечьях оказалась для нее невыносимой.

– Любимая моя, подумайте, – негромко произнес я, потому что, хотя мы и говорили по-английски, не мог отделаться от ощущения, что нас могут подслушать. – Подумайте и простите меня, потому что я буду откровенен. Я… я никогда не смогу простить себе, если причиню вам боль или страдание. Первый раз… в первый раз это бывает нелегко.

– Да, я знаю, – ответила она. – Хетти говорила мне… – Она отвернулась и свободной рукой распахнула дверь в свою комнату. – Ах, Стивен, я не устраиваю никакого испытания. Если вы действительно не хотите… если это сделает вас несчастным…

– О чем вы говорите? – воскликнул я. – Как я могу быть несчастным, если у меня есть вы?

Она шагнула через порог комнаты, увлекая меня за собой.

– Так вы не отказываетесь?

Я позволил ей увлечь себя внутрь.

– Нет. Вот только… Помните, мы с вами много говорили о том, что война делает…

Люси повернулась, чтобы взглянуть на меня, и свет от фонаря во дворе упал на ее лицо. Она улыбнулась и сказала:

– Я люблю вас. И ничто в вас не изменит этого.

– Ох, любовь моя! – сказал я и привлек ее к себе. – Если вы хотите этого, у меня нет сил отказать вам. И желания тоже нет, – продолжал я между поцелуями. – Вы – это все, о чем я мог только мечтать.

Несмотря на легкость в общении и дружбу, которая в последние дни установилась между нами, я, тем не менее, не был свободен от некоторой неловкости в отношении ее и себя. Но мои опасения оказались напрасными. Когда наше растущее желание уже невозможно было удовлетворить одними только поцелуями, я опустился рядом с ней на край постели и положил руку на шнуровку ее платья на спине.

– Можно?

Она кивнула, и я поцеловал ее в шею, на которую опускались пряди роскошных волос, выбившиеся, по обыкновению, из ее прически. Осторожно развязав шнуровку на ее платье, я развел концы его в стороны, обнажив ее плечи. Моя страсть является прямым продолжением моей любви, подумал я, и поэтому не боялся, что потеряю голову и забуду о том, что и ей должно быть приятно.

Она встала, сбросила с себя платье, стянула нижнюю юбку и повернулась, чтобы положить их на стул. В ее движениях не было кокетства, она вела себя так же естественно, как если бы находилась в комнате одна. Когда я потянулся к ней, она подняла руки и вытащила заколки из волос, и они блестящей волной упали ей на плечи, закрыв мои руки. Они струились по спине, и от них пахло солью, морским воздухом и теплом ее тела. Руки мои принялись расстегивать ее корсет. Мне показалось, что она испуганно вздрогнула, но потом лишь негромко рассмеялась и, в свою очередь, потянулась к пуговицам на моем сюртуке, так что какое-то время мы были заняты раздеванием друг друга.

С помощью Мерседес я давно научился преодолевать практические трудности и неудобства, вызванные моим увечьем. Но сейчас вдруг на меня нахлынули прежние страхи, ранее подавляемые радостью.

– Что случилось, Стивен? – спросила Люси, лежа на подушках в одной сорочке, и приподнялась на локте. Мне пришлось сесть, чтобы снять башмаки. – Что вас беспокоит?

– Только…

Нет, я не мог этого выговорить. Чтобы скрыть смущение, я снял один башмак и швырнул его через комнату. Люси опустила взгляд вниз.

– Это ваша нога? Я кивнул.

Она положила руку на мое бедро, нежно и ласково, как мать кладет руку ребенку на голову.

– Прилягте рядом со мной, Стивен.

Я медленно снял второй башмак, потом брюки и подштанники, отстегнул ремни деревянного протеза и стянул носок, прикрывавший культю. В ее лице ничего не изменилось. И когда я снял рубашку, она не вздрогнула и не покраснела, пусть даже по иной причине, а всего лишь подвинулась, освобождая для меня место рядом с собой на кровати. Я скользнул под одеяло, стараясь не коснуться ее своей изувеченной ногой.

– Любовь моя, вам не нужно скрывать от меня свою рану, – проговорила она.

– Она ужасна.

– Но ведь я должна узнать вас всего, – сказала она и встала на колени на кровати. Сорочка ее смялась и сползла с одного плеча. Затем она откинула покрывало и взглянула на мое увечье.

Несколько долгих минут она не шевелилась, и, несмотря на то что лицо ее являлось мне по ночам и я видел ее каждый день, сейчас я не мог понять, о чем она думает. Быть может, ни о чем особенном: взгляд ее был внимателен и беспристрастен, как всегда бывало, когда она рассматривала чье-либо лицо, или скалу, или поле боя.

Потом она протянула руку и коснулась моих шрамов, всех, одного за другим. Она провела пальцем по швам, сделанным хирургом, по мозолям и рубцам моей зажившей плоти, которые раньше были налитыми кровью, а теперь побледнели до почти серебристого оттенка. Она прикасалась к ним осторожно и бережно, но с той же уверенностью, какая светилась в ее взгляде. Затем она положила руки на мою обезображенную культю, толстую, темную и уродливую, но которая с помощью кожаных ремней и деревянного протеза делала возможным мое существование. Она сидела молча, держа обеими руками обрубок моей ноги, впитывая вид и образ моих ран.

Она подняла голову, и я увидел, что глаза ее полны слез.

– Я не причинила вам боль?

– Нет, о нет, конечно же, нет, – только и смог выдавить я. – Еще никто… я не думал, что такое возможно.

Она улыбнулась, и сквозь слезы в ее глазах отражавшееся в них пламя свечей показалось мне особенно ярким. Я протянул к ней руки.

– Любимая, разрешите мне поцеловать вас. Она опустилась на подушки рядом со мной.

Я полагал, что моя страсть рождена только моей любовью, так что я не смогу зайти далее того, чего она желала. Но, обнимая ее, я вдруг ощутил, что любовь захлестнула меня с головой. Батист ее сорочки был тонким на ощупь и невесомым, как паутинка, и никак не мог считаться серьезным препятствием – с равным успехом она могла бы быть такой же обнаженной, как и я. Не в силах более сдерживаться, я привлек ее к себе.

Мой порыв испугал ее, и я отстранился.

– Простите меня, – прошептал я, но мерцание свечей, упавшее на ее лицо в то мгновение, когда я отодвинулся от нее, показало, что в выражении его нет ни отвращения, ни страха, ни презрения. Складочки вокруг ее губ и прищуренных внимательных глаз разгладились, и она улыбнулась.

Страсть требовала, чтобы я овладел ею в то же самое мгновение. Я мечтал и желал только одного – обладать ею целиком. Но то, что я узнал о нежности от Каталины, заставило меня сдержаться, и на помощь пришли полученные от Катрийн знания о том, как доставить женщине удовольствие. Если только я смогу показать Люси, какое удовольствие ожидает ее, если я смогу сдерживать и контролировать свое желание, то каким же огромным станет мой восторг, когда я подведу ее к такому же пику наслаждения!

Я принялся покрывать нежными и осторожными поцелуями ее губы, шею, плечи, мягкую округлость рук, тонкие запястья. Я бережно расцеловал испачканные краской ладошки, а она в ответ прикоснулась к моим губам и запустила пальцы мне в волосы. Очень медленно и осторожно я расстегнул ее сорочку и отвел в стороны прикрывающую ее тело ткань.

У нее была небольшая грудь. Когда я мимолетно коснулся ее, словно случайно, она испуганно вздохнула и ее полуприкрытые глаза широко распахнулись. Она неуверенно улыбнулась.

– Вы хотите, чтобы я прекратил? – хриплым голосом спросил я.

Ответом мне было лишь едва заметное движение головы, и я очень медленно вновь обхватил руками ее упругую грудь. Она снова прикрыла глаза, дыхание ее замедлилось, но, когда я наклонился, чтобы поцеловать сосок, она тихонько вздохнула и обняла меня одной рукой за шею, так что моя голова очутилась на сгибе ее локтя.

У нее была бархатистая, нежная кожа и роскошное тело, к которому мне было невыносимо сладостно прижиматься щекой и губами. Грудь ее под моими руками напряглась, соски стали твердыми, и она превратилась в натянутую, дрожащую от возбуждения струну. В ответ она провела руками по моему телу, изучая и исследуя его, дотрагиваясь до каждой впадинки и выпуклости, каждой косточки, ласково гладя меня по плечам, по лицу и рукам.

Она имела некоторое представление о том, что я намерен сделать, но не ожидала, что сначала я прикоснусь к ней руками, как меня научило общение с Мерседес и Катрийн. Моя рука двигалась очень медленно, скользнула по ее животу, опустилась ниже и замерла. А когда я наконец начал поглаживать ее там, она вздрогнула, слегка пошевелилась, озадаченная, но довольная, принимая мою ласку, в то время как я старался открыть для нее новую, неизведанную страну, как раньше знакомил с землями, в которых мы уже побывали.

Моя желание обладать Люси стало почти нестерпимым, тем не менее я страшился причинить ей боль. Но без этого я не мог взять ее. По крайней мере, я мог хотя бы постараться сделать это как можно безболезненнее, поскольку уже знал как. И только когда я почувствовал, что она раскрывается под моими пальцами, когда ощутил, что дыхание ее стало быстрым и прерывистым, а подняв голову, увидел на ее лице мечтательное и отстраненное выражение, с которым она отдавалась удовольствию, только тогда я вошел в нее.

Она не вскрикнула, но голова ее яростно метнулась по подушке из стороны в сторону. Я вышел из нее.

– Не останавливайтесь, – прошептала она и подняла голову, чтобы поцеловать меня.

– Но я не могу заставить себя причинить вам боль.

– Все прошло или почти прошло. И я хочу продолжения.

– Любимая, вы уверены?

Она кивнула, но я ощутил, что нетерпение и восхищение оставили ее. Ее тело снова стало напряженным и холодным, и когда я снова приблизился к ней, то безошибочно понял, что она с содроганием ожидает новой боли.

Все было уже позади, или почти прошло, как она выразилась. Но я не мог заставить себя вновь обладать ею, пока она оставалась в таком напряженном и несчастном состоянии, ожидая нового приступа боли. Я бережно поцеловал ее и отстранился.

Между ног у нее появилась кровь.

«Так мало крови, – мельком подумал я, – в результате столь большой перемены. Но она не должна лежать, испачкавшись в ней. Раны следует заживлять».

Я наклонился над ней и принялся осторожно и бережно убирать следы крови поцелуями. Вкус ее показался мне сладким и сладостным. Она испуганно вздохнула, но вскоре я ощутил, что она успокоилась и расслабилась. Кожа ее потеплела, дыхание участилось, она пошевелилась и раскрылась под моими поцелуями.

Скорее, чем я мог ожидать, ее тело, казалось, поняло, что от него требуется, а потом ее охватила дрожь сладостного предвкушения, столь сильная, что я поспешно стер кровь с губ и вернулся к ней.

На этот раз она радостно приняла меня, наградив поцелуями за мою нежность, и ее растущая страсть только усиливала мою собственную. Когда наконец я полностью овладел ею, то позволил своей безумной радости захлестнуть себя и перед тем, как раствориться в океане блаженства, еще успел мельком подивиться тому, что мы с ней все-таки сумели обрести счастье.

Приветственные крики и грохот музыки неумолчно звучат у меня в ушах. Они неизменны и постоянны, как жаркое марево и черная пыль, сквозь которую мы движемся. Я спотыкаюсь, пытаясь пробраться между неподвижными человеческими телами и металлическим ограждением.

Кавалерия. С юго-запада. Они идут на рысях, врассыпную, с саблями наголо и рубят всех подряд, будь то мужчина, женщина или ребенок, оказавшийся в пределах досягаемости. Под копыта лошадей валится какой-то юноша, девушка с криком опускается на землю, я пытаюсь ухватить лошадь под уздцы, но всадник смотрит на меня пустыми глазами. Он не видит меня. Я отлетаю в сторону как пушинка, сбитый с ног огромным мужчиной, который ищет хоть какое-нибудь оружие, и тоже падаю на землю.

Я ничего не вижу, кроме жгучей и ослепительной темноты, и ничего не чувствую, кроме ударов.

Я с трудом приподнимаюсь и встаю на колени посреди груды щебенки, кирпичей и железных прутьев. Неподалеку на камнях, прижав руки к груди, неподвижно лежит какая-то женщина, и сквозь пальцы у нее сочится кровь. Лицо ее повернуто в другую сторону, но я уверен, что это Каталина, это должна быть она. Я не могу прикоснуться к ней. И ничем не могу ей помочь.

Потом она встает, и я вижу наконец ее лицо.

Это Люси, она невредима и улыбается.

– Стивен? – Она протягивает ко мне запачканную краской руку. – Разве вы не знаете? Ребенок нашелся.

 

III

Звуки просыпающегося к жизни гостиничного дворика разбудили меня рано утром. За окнами негромко шелестел дождь. Приподнявшись на локте, я увидел, что Люси еще спит. Она лежала на боку рядом со мной, уткнувшись носом в подушку. Ее ночная сорочка измялась, а темные волосы рассыпались по постели. Я долго смотрел, как она спит, ощущая тепло ее тела, слыша ровный ритм медленного дыхания, и в груди у меня теснилось неведомое ранее чувство спокойного умиротворения и радости. Ее волосы пахли дымом и немножко солью, напоминая о нашем путешествии на корабле. Свет за окном стал ярче, и дождь прекратился.

Она пошевелилась, потом замерла, словно ей вдруг стало больно от неловкого движения, и по лицу ее скользнула тень замешательства.

Я снова опустился на постель, чтобы прижать к себе и утешить свою любовь.

Она вновь пошевелилась, когда я обнял ее, как будто пыталась понять, что же она чувствует. Боль? Отвращение? Страх?

О Боже! Что же я наделал? Какое безумие овладело мною? Потому что ничем иным, кроме как безумием, это не было и быть не могло: разве можно назвать любовью то, что я причинил ей такую боль?

Она почувствовала, что я отпрянул, и, полусонная, попробовала сесть на постели, прикрыв грудь ночной сорочкой и глядя на меня непонимающими глазами. Если бы я не боялся еще больше оттолкнуть ее от себя, то не удержался бы и привлек ее в свои объятия, поцелуями рассеяв ее сомнения. Но я решился лишь на то, чтобы тоже сесть на кровати. Мы взглянули друг на друга.

Наконец я отважился произнести:

– Прошлой ночью… боюсь, что я причинил вам боль.

– Всего только на мгновение, – ответила она, но в глазах ее по-прежнему читалось сомнение, а в движениях ощущалась некоторая опаска и отстраненность. Внезапно она сказала: – Но сейчас, при дневном свете, вы явно сожалеете об этом.

– Только потому, что люблю вас, – ответил я дрожащим голосом. – Я нанес вам непоправимый вред.

– Дело… Дело только в этом? – Она более ничего не добавила, а потом вообще отвернулась, съежившись и прижавшись к изголовью кровати, и продолжила негромким голосом: – Теперь, когда я уже не… Я боюсь, что между нами все изменилось.

В лучах солнца, просачивающихся сквозь ставни, она показалась мне такой маленькой и беззащитной, что я вдруг понял, что протягиваю ей руку ладонью вверх. Что я при этом имел в виду, то ли ободрял, то ли умолял ее, я не знал и сам.

– Люси, изменилось все и в то же время ничего. Я люблю вас и более чем когда-либо хочу, чтобы вы стали моей женой. – Она по-прежнему молча смотрела на меня. – Но только от вас зависит, как мы будем теперь относиться друг к другу. Если вы предпочтете не… – Меня охватил страх, и голос мой прервался.

И тут она рассмеялась. Это было настолько неожиданно, что я вздрогнул.

– Ох, милый мой Стивен, какой же вы дурачок! Вы показали мне доселе неизведанный и незнакомый мир, а теперь боитесь, что я сожалею об этом!

Итак, слова более не были нужны. Мы отпраздновали нашу помолвку, вновь соединившись друг с другом, и на этот раз спутником нашим была не боль, а одна только радость. Вокруг нас медленно просыпались городок и гостиница.

Поездка в Бильбао оказалась долгой, и дожди, налетавшие с Атлантики, еще не один раз вынуждали нас останавливаться, чтобы поднять верх коляски, но мы не скучали. Свернув на запад, дорога поднималась все выше и выше в горы, цепляясь за скалы и прижимаясь к их склонам, и великолепие местности, по которой мы ехали, заставило Люси вновь взяться за карандаш. Я наблюдал, как она вбирает в себя окружающую красоту: одинокую древнюю часовню, застывшую на скале, далеко уходящей в море; солнечные лучи, дождем падающие на землю между стволами высоких и стройных корабельных сосен; реку, пробившуюся через ущелье только затем, чтобы раскинуться на зеленом просторе и величаво нести свои воды в залив. Присутствие возницы на облучке делало невозможным для нас обмениваться иными знаками внимания, кроме улыбок, но ее присутствие рядом – разговаривала она или рисовала – служило для меня источником такой радости, что у меня и мысли не возникло нарушить правила приличия. И даже нетерпеливое ожидание ночи не отравило мне эти благословенные часы.

Мы ненадолго остановились в Гернике, чтобы пообедать, и прибыли в Бильбао в тот же вечер, но слишком поздно, чтобы заниматься чем-либо еще, кроме поисков гостиницы, уютной и уединенной, которая, по моим представлениям, вполне бы нас устроила. Мы попросили возницу подыскать нам подходящее пристанище. Он свистнул лошадям, те быстрее побежали вниз по склону последнего холма, и мы въехали через ворота на извилистые улочки старого города.

Сквозь темноту аллеи Люси всматривалась в огни на большой площади.

– Это и есть собор?

– Да. Это значит, что мы с вами находимся совсем рядом с Санта-Агуеда.

Спустя мгновение она сказала:

– Я думаю, нам предстоит сделать очень много дел, если мы собираемся найти вашу дочь.

– Вы правы, это моя первейшая обязанность, – согласился я.

Не успел я вымолвить эти слова, как мне самому они показались холодными и бездушными, хотя и вполне соответствовали моим чувствам. Чтобы отвлечься, я поднял голову и с радостью увидел впереди храм Святого Антония, возвышавшийся, подобно часовому, возле въезда на мост, который вел в новую, современную часть города, и гостиницу под названием «Эль-Моро», которая и была целью нашей поездки.

Наши комнаты располагались рядом. Люси пригласила меня к себе и после того, как мы утолили любовный жар, легко и быстро, словно ребенок, уснула в моих объятиях. Она свернулась клубочком, прижавшись ко мне обнаженной спиной, и волосы ее разметались по подушкам, щекоча мое лицо. А я заснуть не мог, ведь завтра мне предстояло встретиться с Идоей.

Все эти годы я знал, что стал отцом ребенка, точно так же как знал, что когда-то и у меня была мать: их отсутствие в моей жизни служило для меня главным, хотя и достаточно абстрактным, свидетельством их существования. Мне казалось, что ребенок Каталины был последним, что связывало меня с моей любовью, с Испанией, с моим бурным прошлым, и именно поэтому Идоя занимала сейчас столь важное место в моей душе. Мой долг как отца состоял в том, чтобы обеспечить ей достойный уход и заботу, точно так же как я обязан был заботиться о своем поместье и земельных владениях Керси. И благодаря Люси я понял, что, находясь вдали от Идои, я не смогу выполнить свои обязанности перед ней, равно как не смогу навсегда оставить свое поместье. А потом, когда я прочел письмо Каталины, исполненное страстной тоски, порожденной великой любовью, то ощутил, что некоторая частичка этой тоски и любви поселилась в моем сердце. Теперь мысли мои занимала Идоя, как раньше Каталина, когда я принял решение отправиться в Испанию. Я лежал без сна, чувствуя, как дыхание Люси щекочет мою руку, и не мог более лгать самому себе в том, что я и страшился, и надеялся, что любовь Каталины спасет меня от долгих и холодных одиноких ночей в Керси и позволит мне остаться в Испании. Может статься, именно в этом и заключалась истинная причина моего решения отправиться в Испанию, и не исключено, что Люси поняла это раньше меня. Но тем не менее любовь, которую, как теперь мне было известно, она ко мне питала, не помешала ей поехать в Испанию вместе со мной. Что это было? Неужели она бескорыстно стремилась помочь мне обрести счастье, а вместе со мной – и Идое? А может, она подозревала или даже, в отличие от меня, твердо знала, что, только вернувшись к Каталине, я мог отдать последний долг своей старой любви, чтобы она упокоилась с миром, а на ее месте могла взрасти новая?

Уверенность, что именно так все и было, снизошла вдруг на меня, открылась с той очевидной внезапностью, с какой мужчина, выглядывающий из окна, подставляет лицо солнечному свету. Похоже, этот самый свет изменил все во мне и вне меня, и отныне я знал, что причина этого сейчас сладко спит в моих объятиях.

Люси пошевелилась, как если бы мои мысли проникли в ее сон, и я прижал ее к себе, с радостной болью сознавая, что она принадлежит мне, и еще более страшась потерять ее. Мне страстно хотелось увезти ее с собой в Керси, как никогда не хотелось возвращаться туда одному, но все равно эти дни тайного сладостного наслаждения в Испании действовали на меня, как хорошее вино. Я мечтал о том, чтобы Люси забеременела, мечтал о том, чтобы ощутить и почувствовать, как наша любовь растет и развивается в ней… Но одновременно я бы всегда помнил, что где-то вдали от меня живет и мой первый ребенок.

Заснул я очень нескоро. Но когда сон все-таки пришел, мне показалось, что я стал обладателем чудодейственного талисмана. Люси ровно дышала в моих объятиях, и никакие кошмары не потревожили покой, который я обрел в ее присутствии.

Утром меня разбудил шум, какой бывает только в гостинице, когда она просыпается ото сна: лязг бидонов с молоком, крики чаек и уличных торговцев, грохот колес и цокот копыт, выкрики кучера дилижанса и лай собак. Царившая вокруг суматоха живо напомнила мне «Лярк-ан-сьель», и я мысленно изумился тому, какие разительные перемены произошли за столь краткое время в моей жизни и жизни Люси.

Она по-прежнему лежала с закрытыми глазами, но я чувствовал, что она проснулась. Потянувшись с кошачьей грацией и непринужденностью, она повернулась ко мне, и я поцеловал ее в нос.

– Доброе утро, любовь моя.

Она ответила на мой поцелуй, а потом, закинув руки за голову, потянулась снова. Я немного отодвинулся от ее теплого и желанного тела и лег на спину, потому что не хотел, чтобы она уступила моей страсти, не имея на то желания.

Но она все поняла и прижалась ко мне, а потом еще и забросила на меня ногу. Нежность внутренней поверхности ее бедра, скользнувшей по моей коже, оказалась выше того, что я мог вынести, и я уже готов был приступить к удовлетворению ее желания, но тут она поразила меня, улегшись сверху.

Я несколько опешил, поскольку до сих пор она, главным образом, лишь принимала мои знаки внимания, скажем так, и не пробовала навязывать мне свою игру. Несколько мгновений мы лежали неподвижно. Она прижималась ко мне грудью, обхватив меня ногами, предлагая мне мягкие изгибы и выпуклости своего тела, которыми мне в таком положении наслаждаться было значительно легче. Меня охватило такое возбуждение, что она незамедлительно ощутила его и негромко рассмеялась.

И вдруг она умолкла. Я мгновенно приказал своим рукам замереть, но на лице у нее появилось лишь задумчивое, хотя и напряженное выражение. Потом она пошевелилась, сводя меня с ума своим шелковистым телом, и, прежде чем я смог угадать ее желание, уже стояла надо мной на коленях. Она выглядела несколько удивленной собственной смелостью, но радостно отдалась моим рукам, и вскоре наше обоюдное желание стало настолько сильным, что потребовало немедленного удовлетворения. Я бережно и осторожно показал ей, что мы должны сделать. Нежно, с некоторой опаской и волнением, подобно красивой кошечке, вступающей сквозь открытые ворота на новую, неизведанную территорию, она воспользовалась моими намеками и овладела мной. Тело Люси быстро распознало ее желания и движения, и мне оставалось только лежать и смотреть на нее, любуясь и радуясь тому, как она возносит нас обоих на вершину наслаждения. Я с обожанием всматривался в ее раскрасневшееся лицо, гладил рассыпавшиеся по плечам волосы, выгнутую спину, пока она наконец не закричала в экстазе.

Когда мы проснулись снова, день за окном был уже в самом разгаре. Я поцеловал ее в лоб, коснулся губами ее еще сонных глаз, а потом сел на кровати и пристегнул протез. Набросив минимум одежды, необходимый для того, чтобы добраться до своей комнаты, я вознамерился уйти и оставить ее одну. До некоторой степени я был знаком с подноготной женского существования. Этому способствовало то, что я делил кров с Мерседес и другими девушками, и они вскоре совершенно перестали стесняться меня в своих женских делах, от которых другие мужчины бежали бы, как черт от ладана. Но у Люси не было даже братьев. То, что произошло между нами – я вспомнил выражение ее лица, массу ее спутанных волос, и у меня задрожали руки, которыми я застегивал пуговицы, – не давало мне права ставить ее в неловкое положение.

– Нам уже пора выходить? – воскликнула Люси, садясь на кровати. – Я постараюсь одеться как можно быстрее.

– Я всего лишь собираюсь заказать завтрак, после чего оставлю вас, чтобы вы могли заняться своим туалетом, – ответил я. – Но можете не одеваться, если у вас нет такого желания.

Люси подняла голову от подушки.

– Вы не хотите, чтобы я пошла с вами в детский приют? Я замер, взявшись за дверную ручку.

– Я не смею просить вас об этом.

– Но если я по-прежнему хочу и собираюсь пойти вместе с вами?

– Мы будем говорить по-испански. Боюсь, вам будет скучно.

– Мне не может наскучить дело, которое напрямую касается вас и Идои. Но если вы не хотите, чтобы я пошла с вами, тогда я отправлюсь на прогулку и возьму с собой альбом.

Она откинула простыни, которыми мы укрывались, и решительно опустила босые ноги на пол. Когда она выпрямилась, падавший из окна солнечный свет высветил в мельчайших подробностях ее прелестную наготу. В теле ее не было ни капельки лишнего жира, лишь одни округлые и упругие мышцы и тонкие косточки. Жилка у нее на шее напряглась, когда она заметила выражение моего лица.

– Я опять сказала что-то не так?

– Должен признаться, улицы здесь шумные, население смешанное – в конце концов, это порт плюс мануфактурный город, – так что для вашего же блага я бы не советовал выходить без особой надобности и без сопровождения. Боюсь, вы можете оказаться в неприятной ситуации.

– Вы хотите сказать, что я вообще не должна высовывать носа на улицу? Мы же все-таки не магометане.

– Действительно, – согласился я, улыбаясь, но она не улыбнулась в ответ.

– Тогда позвольте мне пойти с вами.

Я посмотрел на нее, она, в свою очередь, взглянула на меня прищуренными глазами и не отвела взгляда. Опустить глаза первым – значит, капитулировать, и тогда я пропал, потому что я никак не мог позволить ей пойти со мной, равно как не мог объяснить почему.

– Стивен?

Я покачал головой.

– Тогда я отправляюсь рисовать, – повторила она и направилась мимо меня к стулу, на котором в беспорядке валялась ее одежда.

Мне хотелось взять ее за руки, прижать к себе, дать понять, что я ни за что на свете не позволю никому причинить ей боль. Мне хотелось вложить хотя бы немного здравого смысла в ее голову. Я шагнул к ней, но она отпрянула, выставив перед собой руки в знак того, чтобы я не подходил ближе.

Что я делаю? И что уже наделал? Я попятился назад и споткнулся. Я знал, что не должен находиться рядом с ней, боясь того, что может случиться потом.

Дрожащими руками она накинула на себя ночную сорочку. И только после этого заговорила снова:

– Почему вы не позволяете мне пойти с вами?

Голос ее звучал совершенно спокойно, как будто она отказывалась признать, что я только что оскорбил ее, пусть даже только в мыслях, а не действием.

– Как я объяснил, мы будем говорить по-испански, – повторил я, но слова мои показались неубедительными даже мне самому.

– Дело не в этом. Эта мысль только что пришла вам в голову. Нет, вы просто не хотите, чтобы монахини, воспитательницы вашего ребенка, видели вас в обществе леди, которую можно принять за вашу любовницу. Вы боитесь, они не поверят в то, что я ваша сестра.

Я не мог согласиться с ней, но и упрекнуть ее тоже не мог. Мне ничего не оставалось, как только молча стоять у двери.

– Так я и знала! – воскликнула она. – Вы не можете просто любить меня. Я не могу просто быть вашей любимой, как и вы – моим любимым мужчиной. Вы должны называть меня именно так, чтобы это было понятно всему миру. Если я не жена, значит, я – любовница, порочная, бесчестная и обесчещенная женщина, которую не следует показывать никому, чтобы не оскорбить. – Она схватила со стула корсет и принялась яростно затягивать его, как если бы это он стал причиной ее гнева. – В общем, так, Стивен. Я не намерена скрываться, пусть даже только до нашей свадьбы.

Я попытался привести свои мысли и чувства в порядок.

– Разумеется, нет, у меня и в мыслях такого не было, – сказал я, возвращаясь в комнату. – Я всего лишь подумал, что поскольку для того, чтобы навести справки о благополучии Идои, требуется некоторая деликатность, то будет лучше, если я приду в приютный дом с объяснениями, которые не потребуют ненужных расспросов.

Она надела через голову нижнюю юбку и, повернувшись лицом ко мне, принялась затягивать пояс.

– Итак, мое присутствие служит для вас источником осложнений, не так ли? То есть именно обществу позволено решать, кто я такая и кем я должна быть? О, неужели нельзя просто увидеть и принять то, что есть, не превращаясь при этом в судью?

Хотя мы предпочитаем не говорить об этом вслух, поскольку это никого не касается, кроме нас, ревнители нравственности все равно проделывают свои грязные расчеты относительно времени и места и клеймят меня – меня, заметьте, а не вас – как падшую женщину, которая недостойна дышать тем же воздухом, недостойна того, чтобы на нее смотрели или слушали. А вы… вы позволяете все это! Вы играете в их игры. Вы готовы прятать и скрывать меня, меня, чью грудь вы целовали, в чьих объятиях вы стонали от наслаждения. Вы стыдитесь нашей любви. И вы позволяете им управлять собою!

Гнев, который до сего момента мне удавалось сдерживать, внезапно прорвался наружу. Вероятно, в этом повинны и сладкие воспоминания, которыми она предпочла воспользоваться. У меня свело зубы, зачесались руки, и где-то глубоко в душе поднялась волна злобы на ее глупость и непонимание. На ее тонкие руки, которые она безосновательно полагает неуязвимыми, на едва заметную выпуклость ее мягкого живота, который она ни за что не назовет нежным. Она должна знать свои слабости.

Я схватил ее за руку и рывком развернул к себе, так что она вскрикнула от боли. Я с силой сжал ее руки.

– Ну, и чего же вы от меня хотите? – Я встряхнул ее. – Я не могу изменить этот мир, как бы вам ни хотелось, чтобы я сделал это. Я не могу! Я люблю вас, я сделаю для вас все, что захотите, но ведь мы живем не в пустыне. Вы хотите, чтобы монахини заявили, что не считают меня отцом, способным позаботиться о собственной дочери? Вы хотите, чтобы вами пренебрегали, чтобы вас презирали?

– По крайней мере, мы останемся честны!

– Но чего же вы от меня хотите? – воскликнул я. Пальцы мои с силой впились в ее руку, и я не сделал попытки сдержаться, хотя она и пыталась вырваться. – Честно потерять Идою? Честно выставить вас на посмешище всему миру? Видеть, как другие мужчины думают, что могут беззастенчиво разглядывать вас, наблюдать за вами, прикасаться к вам? Говорю вам, вы не можете требовать этого от меня! Вы не можете поехать со мной в Испанию, путешествовать в моем обществе, делить со мной ложе, доставить мне неземную и невыразимую радость… а потом предать цель и смысл нашего путешествия, отказаться от моей любви и заботы. Повторяю вам, я не могу этого сделать. Я не такой. Если вам нужна моя любовь, если вы хотите, чтобы я помог Идое, вы не можете отвергнуть мою заботу о вас обеих.

– Если ваша забота означает, что я должна скрываться ото всех, тогда мне не нужна ваша любовь, – заявила она и высвободилась из моих внезапно ослабевших объятий.

Она стояла, не глядя на меня, растирая руки, а я вдруг ощутил, как откуда-то из глубины моей души поднимается леденящий страх. Я видел у нее на руках красные пятна, оставшиеся от моих пальцев. Совсем скоро они превратятся в синяки, и оставил их я!

Наконец я спросил:

– Чего же вы хотите? Что вы хотите, чтобы я сделал? – Она подняла на меня глаза, на лице ее застыло хмурое и мрачное выражение. – Я не могу перестать любить вас или перестать заботиться о вас. Что до всего остального, то вы можете повелевать мною. Вы можете приказать мне уйти или остаться, как пожелаете.

Она сделала маленький шажок ко мне, по-прежнему растирая руки. Ее пальцы бледными полосками выделялись на фоне синяков, которые мой гнев отпечатал на ее коже. Я вспомнил кровь, пропитавшую шерсть Нелл, и понял, что мой гнев – точнее, жестокость, если уж быть честным с самим собой, – порождена моим собственным страхом. Вместе с воспоминаниями пришел стыд. Я причинил боль своей любимой только потому, что она отказалась принять мою защиту, тогда как я стремился лишь уберечь ее от зла и несправедливости мира.

При этой мысли последние остатки моего гнева растворились без следа, и у меня вдруг закружилась голова от ужаса – я понял, что натворил. Я робко протянул к ней руку, и она не оттолкнула меня.

Похоже, Люси уловила мое смятение, хотя я не произнес ни слова, и во взгляде, который она бросила на меня, сквозила неуверенность. Кроме того, я заметил в ее глазах еще одно выражение, на которое гнев и непонимание не дали мне возможности обратить внимание раньше: она тоже была напугана. Наконец она медленно сказала:

– Ступайте и найдите Идою. Возьмите с собой мой рисунок. Я дождусь вашего возвращения.

Целое мгновение я смотрел ей в глаза.

– Вы останетесь? Пока я не вернусь?

– Да. Даю вам слово.

Я склонился над ее рукой, поцеловал ее пальчики, взял рисунок, вставленный теперь в картонную рамочку, и вышел из комнаты.

Я не стал завтракать. Зайдя к себе, я переоделся, разворошил постель, чтобы она выглядела так, как будто я провел в ней ночь, и, прихрамывая, отправился в путь по оживленным улицам. Мне предстояла изрядная прогулка: я должен был пересечь мост в обратном направлении и вернуться в старый город. А тут еще от страха, что я потерял Люси навсегда, ноги налились свинцом, каждый шаг давался мне с величайшим трудом, и перед глазами у меня все расплывалось. Поначалу толпа на улицах казалась мне лишь помехой для быстрейшего продвижения вперед, но по мере того как физические усилия понемногу успокаивали кипящий во мне фонтан смешанных чувств, я вновь начал различать отдельные предметы и лица. Я видел малиновые, ярко-красные и желтые овощи, сложенные на ручной тележке, черные сутаны двух священников, сплетничавших у бледно-золотистой стены кафедрального собора, белые искорки голубей, порхавших в утреннем свете вокруг колокольни. Меня больно кольнуло запоздалое раскаяние, ведь я научился замечать подобные вещи глазами Люси, и мысль эта погребальным звоном отозвалась в моей голове. Я научился подмечать рябь красной ленты, нашитой на юбку цыганки, красно-черные кирпичные и деревянные домики с деревянными аркадами входов, мулов со склоненными головами, тени в запавших щеках бродяги-нищего. Люси научила меня замечать эти вещи, и даже если сегодня я виделся с ней в последний раз, то все равно благодаря ей я навсегда стал другим.

Приютный дом Санта-Агуеда оказался большим старинным зданием, сложенным из серого камня, с высокими стенами, из-за которых не доносился шум детских голосов. Было трудно представить, что за ними жил и дышал ребенок Каталины. Я вручил привратнице свою визитную карточку и поинтересовался, могу ли поговорить с монахиней, которой было адресовано письмо Каталины, матерью Августиной. Не тратя времени даром, меня провели по выложенному красной плиткой коридору в небольшой кабинет, где за большим письменным столом восседала высокая, одетая в черное монахиня. На столе перед ней лежала раскрытая и тоже очень внушительная книга, похожая на гроссбух. На стене за ее спиной висело средних размеров распятие, а в углу стояла небольшая скамеечка для молитвы.

Я поклонился, представился и вручил монахине письмо Каталины. Мой испанский значительно улучшился вследствие того, что в последнее время мне пришлось изрядно попрактиковаться, так что я довольно бойко сумел описать, как тяготы войны и долг офицера Британской империи разлучили меня с дочерью еще до того, как я узнал о ее существовании. Тем не менее я посчитал делом чести убедиться в ее благополучии, хотя теперь, когда я оказался здесь – я снова поклонился матери Августине, – у меня нет сомнений, что с ней все в порядке. И разумеется, я хотел бы обсудить вопрос о том, как и чем могу оказать помощь приютному дому.

– Я готова поговорить с вами об этом. И разумеется, мы надеемся, вы сочтете, что вашей дочери обеспечен надлежащий уход, – ответила настоятельница. – Если хотите, я распоряжусь, чтобы ее привели сюда, и вы увидите ее своими глазами.

Я никак не предполагал, что столь обыденное и обычное предложение выбьет меня из колеи.

– Да. Я полагаю, что должен увидеться с ней, если это возможно.

– Разумеется, – сказала она и потянулась к маленькому колокольчику, стоящему на письменном столе.

Пока мы ждали, когда кто-нибудь придет на зов, я вполуха слушал ее пространный рассказ о системе организации пожертвований и патронажа, благодаря которой и стало возможным существование приютного дома. При этом я не без некоторого внутреннего трепета ожидал, что вот через несколько минут ребенок Каталины – и мой ребенок тоже – предстанет передо мной, переступив порог и войдя в эту комнату. В то же время какая-то часть моей души и сердца разрывалась от тоски и страха, предчувствуя, что я навсегда потерял Люси.

Мать Августина разглагольствовала о критериях отбора и приема, о том, какое образование получают девочки в соответствии с христианской – под которой она имела в виду, конечно же, католическую – религией и каким навыкам ведения домашнего хозяйства их обучают.

– У нас здесь сейчас примерно две сотни девочек, но мы могли бы принять еще половину, если бы только это было возможно, – говорила она, глядя в лежащий на столе гроссбух. – Давайте посмотрим. Идоя Маура родилась двадцать третьего июня.

Я так удивился, что открыто заявил:

– По моим сведениям, она родилась шестнадцатого июня.

– Это день, в который состоялись роды, да. Мы записываем эту дату тоже, если она нам известна. Но здесь, в Санта-Агуеде, мы отсчитываем начало жизни своих воспитанниц с того момента, как они попали к нам. Многие из них – подкидыши, а что касается остальных… В общем, мы полагаем, что каждый ребенок – это нечто вроде чистого листа, и уповаем на то, что Господь в неизреченной милости своей начертает на нем веру и послушание. Они покидают нас в возрасте двенадцати лет, и можете быть уверены, что девочки попадают в хорошие, респектабельные семейства или же становятся послушницами в других домах нашего ордена. Ваша дочь научится всему, что ей следует знать для подобной жизни. У некоторых из них, разумеется, есть некоторое приданое, так что они остаются с нами до тех пор, пока не выйдут замуж или пока не решат посвятить себя служению Богу.

С таким же успехом она могла бы объяснять мне оборот поголовья скота на крупной и хорошо управляемой животноводческой ферме, но тем не менее речь шла, помимо всего прочего, о судьбе моей дочери. В ушах у меня внезапно зазвучал голос миссис Барклай, так похожий на голос Люси и в то же время столь разительно от него отличающийся: «Я хочу, чтобы он был в безопасности, но при этом свободно изучал окружающий мир. Вот чего я хочу для него в первую очередь».

На мгновение я лишился дара речи, настолько ошеломляющим стало для меня открытие, что я мог собственными руками уничтожить право назвать Люси своей, но необходимость соответствовать сугубо деловой обстановке и тону матери Августины несколько отрезвила меня.

– В самом деле, – сказал я. – Я хотел бы обсудить с вами возможность оказания помощи именно таким образом. Приданое, конечно… А пока…

Она поднялась из-за стола.

– А пока вам, быть может, захочется осмотреть наш приютный дом? Тогда, надеюсь, вы сможете получить более ясное представление о том, для каких целей используются пожертвования. – Дверь открылась, и на пороге появилась молоденькая послушница. – О, вы нам не понадобитесь, сестра, – сказала мать Августина. – Благодарю вас. – Она обернулась ко мне. – Я не задержу вас. Уверена, у вас и так много дел.

Я испытал некоторое облегчение при мысли, что Идоя не войдет сейчас в комнату. Но при этом понял и то, что будет неправильно, если мать Августина попытается отговорить меня уйти, не повидавшись с ней. Если она, взявшая на себя роль матери по отношению к моей дочери, не понимала, насколько важно, чтобы Идоя узнала о существовании родных матери и отца, о том, что они заботятся о ней, то я сам должен возложить на себя эту обязанность.

– Я все-таки хотел бы увидеться с дочерью.

– Разумеется. – Она бросила взгляд на большие часы, висевшие на стене напротив письменного стола. – Наши воспитанницы сейчас обедают. Прошу вас следовать за мной, майор Фэрхерст.

Меня не особенно интересовали обитатели приютного дома, если не считать Идои, и та часть моего мозга, которая не была занята размышлениями о ней, все еще пребывала в страхе и оцепенении из-за Люси. Но у меня не было желания показаться нелюбезным, и даже если такая экскурсия негативно скажется на моих чувствах, я, по крайней мере, получу некоторое представление об условиях, в которых воспитывается моя дочь. Мы проходили мимо детских комнат, спален и классных комнат для шитья. Все в них сверкало, нигде не было ни пылинки, а кровати, столы и стулья были расставлены строго по линейке, так что и самому строгому армейскому сержанту не к чему было бы придраться. Даже цветы и свечи, стоявшие перед бесчисленными образами святых, казалось, прошли самый строгий отбор, прежде чем были допущены к выполнению обетов своих дарителей. Здесь был установлен строгий распорядок и, как я понял из таблицы, прикрепленной к стене, каждая минута была расписана. В той части часовни, которая была доступна моему взору, царила простая и спартанская обстановка, но пламя свечей отражалось в позолоте, украшавшей придел.

– Ваша дочь, естественно, воспитывается как истинная дочь церкви, и в следующем году ей предстоит первое причастие. Насколько я понимаю, вы не исповедуете нашу веру, – обронила мать Августина, преклонив колена перед невидимым алтарем и осенив себя крестным знамением.

– Нет.

– Господь милосерден, и на него мы уповаем.

У меня слегка кружилась голова в насыщенном запахом благовоний и ладана воздухе, но я не чувствовал особой благодарности к этому католическому Господу, по крайней мере, такому, каким его описывала Каталина. «Хотя мне и следовало бы питать это чувство хотя бы ради нее», – подумал я. Я должен был быть благодарен ему за все, что утешало ее в горе, вообразить которое я был не в силах.

В таком душевном расстройстве я последовал за матерью Августиной в трапезную. Здесь за казавшимися бесконечными рядами столов и лавок в молчании и тишине вкушали пищу сто восемьдесят одетых в серое девочек, в то время как монахиня, стоявшая на кафедре, что-то читала им из небольшой ветхой книги. Перед каждой стояла миска с тушеным мясом и рисом, чашка разбавленного водой вина и ложка. По левую сторону лежал кусочек серого хлеба. Закончив есть, девочки опускали ложку в пустую миску и складывали руки на коленях, прикрытых фартуком, подобно солдатам, стоящим по команде «вольно». «Кто же из них, – подумал я, глядя на вереницу темноволосых головок с белыми накидками, – ребенок Каталины?»

Но тут читавшая проповедь монахиня закрыла книгу, перекрестилась, и все одновременно встали со своих мест, не важно, успели они доесть или нет. Прозвучала благодарственная молитва, после чего, по-прежнему молча, девочки покинули трапезную и вышли во дворик.

– Перед занятиями, которые начинаются после обеда, у них есть полчаса свободного времени на игры, – пояснила мать Августина. – Я распоряжусь, чтобы привели вашу дочь.

– Может быть, нам стоит выйти во двор и поискать ее там? – предложил я.

– Конечно, если таково ваше желание, – ответила она. – Вы увидите, что мы не поощряем бестолковой беготни, варварского поведения или тесной дружбы, но физические упражнения и свежий воздух полезны всем живым существам.

Мы вышли на игровую площадку. Она была огорожена высокими серыми стенами, и повсюду прыгали, бегали, играли в скакалочку и перешептывались девочки. Они выглядели в достаточной мере живыми и здоровыми, некоторые останавливались и провожали нас взглядом широко распахнутых глаз. Мать Августина сделала знак монахине, которая стояла, спрятав руки в рукава, и наблюдала за детьми.

– Матушка, не будете ли вы любезны показать нам, которая из воспитанниц Идоя Маура? Я хотела бы поговорить с ней. Монахиня неторопливо и безошибочно двинулась сквозь это вавилонское столпотворение к маленькой фигурке в сером, которая стояла в углу двора, глядя на своих подружек. Завидев приближающуюся наставницу, девочка быстро сунула что-то в кармашек платья и встала как солдатик, по стойке «смирно». Потом, когда монахиня повернулась к ней спиной, девочка последовала за ней.

Сердце подсказывало мне, что ребенку Каталины должно быть сейчас шесть лет, но до этого момента я не представлял, как она выглядит. У нее были черные материнские глаза, волнистые черные волосы, убранные под белую накидку, прямые брови, загибающиеся на концах вниз, и я с удивлением понял, что это мои брови, те самые, которые я вижу каждый день в зеркале по утрам. В конце концов, она была и моим ребенком. Ее мягкие полные красные губки были плотно сжаты, как будто не привыкли раздвигаться в улыбке, и своими маленькими ручками она крепко стискивала подол платья. Я непроизвольно протянул к ней руку, но она лишь крепче вцепилась в ткань своего одеяния.

– Поздоровайся с нашим гостем, Идоя, сделай ему реверанс, – сказала мать Августина, – а потом и мне. – И с некоторой заминкой Идоя поступила так, как ей велели. – А теперь ты можешь пойти с нами, потому что наш гость хочет побеседовать с тобой.

В молчании мы проделали обратный путь через трапезную, вверх по лестнице, а затем по коридору, пока не вошли в кабинет матери Августины. Она жестом показала, что я могу присесть, потом опустилась в кресло сама, а Идоя, сложив руки, осталась стоять между нами.

– А теперь, Идоя, я должна сообщить тебе, что это твой отец, который приехал сюда из Англии, чтобы повидаться с тобой и убедиться, что ты растешь хорошей девочкой.

– Из… из Англии? – переспросила Идоя. В ее испанском явственно слышался баскский акцент, но я понимал ее без труда.

– Да, из Англии, – ответил я. – Меня зовут Стивен Фэрхерст, я англичанин. – Я протянул ей руку. – Encantado de conocerle.

Идоя бросила короткий взгляд на мать Августину, которая кивнула в ответ. Моя дочь робко и с некоторой неохотой вложила свою ладошку в мою руку.

– Encantada, Senor.

– Что же, – сказала мать Августина. – Хотите узнать что-либо еще? Если нет, вероятно, вашей дочери лучше вернуться к своим обязанностям. Приютный дом всегда с радостью готов принять любую помощь, которая требуется для нашей богоугодной деятельности, особенно в нынешних стесненных обстоятельствах. Что касается будущего вашей дочери, то я могу порекомендовать вам нотариуса, обладающего большим опытом в решении подобных вопросов.

Она снова встала, и на фоне ее черной сутаны Идоя показалась мне совсем маленькой.

Я постарался собраться с мыслями и взять себя в руки.

– Вы не могли бы указать место, где я мог бы остаться наедине со своей дочерью? Мне хотелось бы получше узнать ее, но при этом я не хочу причинять вам лишних неудобств. Я уверен, что вы очень заняты.

– Дела подобного заведения, естественно, требуют моего неусыпного внимания, – с важностью ответствовала мать Августина. – Если вы хотите провести некоторое время в обществе Идои, полагаю, молельня Святой Катерины из Сиены в настоящий момент не занята.

Вот так и получилось, что дочь Каталины, моя дочь, и я оказались сидящими по разные стороны маленького стола в пустой комнате. Окно располагалось чересчур высоко, чтобы через него можно было что-либо увидеть, сверху со стены на нас взирал распятый на кресте Христос, а в углу, как объяснила мне Идоя, стояла статуя Святой Катерины, демонстрирующая свои благочестивые стигматы. Я поинтересовался, знакома ли ей эта статуя, поскольку не мог придумать ничего лучшего, чтобы завязать разговор.

– Счастлива ли ты? – продолжал я свои расспросы. – Хорошо ли относятся к тебе монахини? – Она кивнула, по-прежнему держа руки на коленях. – Боюсь, ты испытала настоящий шок, когда тебя так неожиданно познакомили с отцом.

Она смущенно хихикнула – я решил, что это от растерянности, – и прижала руки ко рту, как если бы не знала, что ответить. Я предпринял новую попытку.

– Ты знаешь… Монахини рассказывали тебе что-нибудь о матери?

– Только то, что она тоже посвятила себя служению церкви, сеньор.

Из кармана сюртука я извлек рисунок Люси, на котором была изображена Каталина и который мы прикрепили к картону, чтобы он не измялся.

– Это твоя мать. Рисунок был сделан только вчера. Ее зовут Каталина Маура, но церковное ее имя – сестра Андони.

– Когда я теряю свой грифель, то молюсь Святому Антонию.

Она взяла рисунок и долго смотрела на него, не шелохнувшись. Я заметил, что она унаследовала от матери небольшой прямой нос, высокие скулы и круглые щеки. Они очень походили друг на друга – мать и дочь, одна совсем маленькая, другая постарше. Мне казалось, что Идоя держит в руках волшебное зеркало, в котором время разделилось, так что прошлое оказалось наложенным на будущее, а будущее наложилось на прошлое, и теперь они смешались, и я уже не мог разобрать, где и что изображено.

Спустя долгое время она подняла глаза и протянула мне рисунок.

– Ты можешь оставить его себе, если хочешь, – предложил я. – Он был сделан специально для тебя.

– Пожалуйста, возьмите его, – сказала она. Для своих лет у нее был низкий голос. – Мне не позволят оставить его, потому что моя мать была проституткой, а я незаконнорожденная.

Я почувствовал, как во мне разгорается гнев. Каталина ни в коей мере не заслуживала столь оскорбительного прозвища, а этот маленький ребенок не мог нести на себе подобное проклятие с самого детства. Кто мог сказать ей такие слова: другие девочки, проявившие невинную детскую жестокость, или же те, чьей обязанностью было любить ее и заботиться о ней? Может быть, именно поэтому она держала губы плотно сжатыми, а руки – сложенными на коленях? Дикая ярость охватила меня, но Идоя казалась такой маленькой и неподвижной в этой комнате, предназначенной для бесед со взрослыми, что я ни за что на свете не мог позволить ей ощутить глубину моего гнева.

– А что лежит у тебя в кармане? – спросил я после того, как несколько справился со своими чувствами.

Она взглянула на меня так, как всегда смотрел Титус, когда боялся, что я отберу у него любимую палочку.

– Я никому не скажу, – пообещал я.

Медленно, не сводя с меня глаз, она опустила руку в кармашек платья и вынула маленькую куклу, сшитую из лоскутков. На голове у нее красовался кусочек черной шерсти, а лицо, несколько размазанное, было нарисовано чернилами.

– Как ее зовут? – спросил я.

– Я называю ее Эстефания.

Я не мог выговорить ни слова. Потом, когда на лице у нее отразился испуг, я с трудом выдавил:

– Тебе разрешают играть с ней?

– До тех пор, пока мне не исполнится семь лет. Потом я буду уже взрослой.

– И когда это случится? – поинтересовался я, хотя и знал дату, которую она должна была назвать.

– В канун праздника Святого Иоанна, – ответила она. – На мой день рождения устраивают фейерверк.

– Тебе очень повезло. Но что же тогда будет с Эстефанией?

– Ее отдадут детям бедняков, – сказала Идоя – Она будет им нужнее, чем мне. – Она умолкла, но потом продолжила: – Я хочу оставить ее себе. Иначе она останется одна в корзине для детей бедняков. И потеряется.

– А ты не хочешь, чтобы она потерялась?

Она отрицательно покачала головой, как будто слова были излишними, и мне показалось, что в ее взгляде впервые промелькнул лучик надежды. Она смотрела на меня, и глаза ее были настолько похожи на глаза Каталины, что я вдруг почувствовал нестерпимое желание подхватить ее на руки и прижать к себе. Но мы все еще оставались чужими друг для друга, потому я ограничился лишь тем, что сказал:

– Но ведь ты не потерялась. И ты не одна. Ты живешь здесь всю свою жизнь.

– Да, – согласилась она. – Но когда я должна буду отсюда уйти, куда я пойду?

Это был вопрос, на который у меня не было ответа.

– Я уверен, что мать Августина устроит все лучшим образом, – пробормотал я.

– Да, – прошептала Идоя.

– А сейчас мне пора идти, – сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. – Я должен побеспокоиться о твоем будущем, отдать необходимые распоряжения. О тебе позаботятся. Ты разрешишь мне прийти к тебе еще раз, перед тем как я вернусь в Англию?

Она кивнула, пряча куклу в карман.

– А зачем вам нужно возвращаться в Англию?

– Потому что там мой дом. У меня есть поместье и фермы, и я должен присматривать за ними.

Она снова кивнула.

– До свидания, сеньор.

– Я снова приду завтра. Или на следующий день, в крайнем случае. Не позже. – Она не сводила с меня глаз. – Я даю тебе слово. А теперь нам пора возвращаться к матери Августине.

Я протянул ей руку, и она вложила в нее свою ладошку. Она была маленькой и теплой, кончики пальцев у нее слегка загрубели от работы, но кожа еще оставалась нежной и мягкой. На меня внезапно нахлынули воспоминания о том, что такими же были и руки Каталины, мягкими и нежными.

Я открыл дверь. В коридоре нас поджидала молодая монахиня. Идоя выпустила мою руку.

– Я не хочу мешать матери Августине, – сказал я. – Я уверен, она очень занята. Не будете ли вы так добры передать ей, что в следующие день или два я непременно зайду снова, чтобы повидаться с дочерью?

Теперь, когда я знал, что из-за собственной глупости – жестокости – лишился своей любви, у меня не было иного выхода.

– Конечно, сеньор, – ответила монахиня. – Пойдем, Идоя. Меня внезапно охватила такая слабость, что ноги задрожали.

Я стоял и смотрел, как Идоя удаляется по коридору, шагая впереди своей сопровождающей, становясь меньше с каждым шагом, пока наконец темные двойные двери не закрылись за ней.

Все пошло прахом, уж это-то я понимала. Я знала об этом с того самого момента, как увидела Тео и Эву из окна. Я не строила никаких особенных планов, не мечтала ни о чем, просто жила в своей любви к нему. Но теперь я больше не могла оставаться здесь дальше.

Пенни предложила составить мне компанию, когда я вернулась в Холл за вещами.

– У тебя наверняка есть чемодан или что-нибудь в этом роде. Мы возьмем машину. Кроме того, мне необходимо забрать вещи Сесила. Судя по тому, что мне рассказывала Сюзанна, их немного, но ему, бедняжке, не помешает иметь несколько знакомых предметов.

Я уселась рядом с ней на переднее сиденье и подумала о том, как хорошо, что есть кто-то, кто хоть немного поможет мне в том, что я должна была сделать.

Она остановила машину у задней двери Холла.

– Рей ничего не имеет против того, что мы забираем малыша? – спросила я и тут же сообразила, что с того самого момента, как проснулась, я ни разу даже не вспомнила о Рее. Моя голова отказывалась нормально работать, потому что была забита мыслями о Тео.

– Нет. Он знает… он понимает, что так лучше всего. В настоящий момент он просто не в состоянии позаботиться о мальчике. Или… Впрочем, поживем – увидим. Да и твоя мать скоро будет здесь.

– Как вы думаете, Сесил будет скучать по нему? И по жизни здесь?

– Вероятно. – Она выбралась из машины. – Дети частенько ведут себя так, особенно если они не знали ничего другого.

Задняя дверь была незаперта.

– Я разговаривала с Реем, пока ты спала, – сказала Пенни. – У него нервное расстройство, и он многого не помнит. Похоже, у нее случился сердечный приступ. Вероятно, она почувствовала себя плохо и решила сойти вниз, чтобы позвать на помощь. Или, быть может, что-то напугало ее, ведь электричество было отключено. Что-то в темноте. Как бы то ни было, она упала.

Темные и золотистые тени, неподвижные и танцующие в темноте, скользящие вверх и вниз по лестнице. «Что-то случилось…» – сказал Сесил.

– Я не… просто… подняться наверх… – Я не знала, чего боюсь.

Но она ограничилась лишь тем, что сказала:

– Нет, разумеется, нет, – причем совершенно спокойно. – Я пойду с тобой.

Я вспомнила, что она занимала должность магистрата. Неудивительно, что полицейские поступили так, как она им приказала, хотя, окажись на ее месте мать или Тео, они ни за что не стали бы вести себя так. Мне пришло в голову, что я совсем ее не знаю; она выглядела обычной милой женщиной. Странно, но, выступая чуть ли не в роли судьи, она все-таки оставалась на моей стороне.

– Боюсь, я и представить себе не могла… что может случиться что-нибудь в этом роде, – продолжала она. – Рей вел себя вполне пристойно по отношению к Сюзанне, да и школа управлялась совсем неплохо. И хотя он, такое впечатление, не обращал особого внимания на Сесила, не думаю, что он когда-либо дурно обходился с ним. Во всяком случае я не заметила ничего такого, о чем следовало бы сообщить властям.

На мгновение у меня перед глазами возникло раскрасневшееся, полное злобы лицо Белль. И Рей, глядящий на нас через стекло.

– Я не хочу видеть Рея. Хотя и должна, наверное. Но не хочу. Просто… словом, я не могу объяснить.

– Не беспокойся. Я буду рядом.

Я открыла дверь в коридор, и внезапно мне стало ясно, что Белль мертва. Моя бабушка была мертва. Мать моей матери. Меня как будто ударили под ложечку. Вчера она еще была жива. Но потом что-то в темноте испугало ее, заставило упасть на черно-белые мраморные квадраты пола. Эта картина стояла у меня перед глазами. Человек упал и разбился, как и все остальное.

Когда мы вошли в комнату Сесила, я обратила внимание, что Рей немного прибрал в ней.

Пенни обвела взглядом рисунки на стенах, потом открыла комод и начала складывать вещи Сесила в пластиковый пакет. С кровати исчезли простыни, а новые Рей постелить не удосужился. Хотя, наверное, и собирался это сделать.

– Я понятия не имела, что здесь такой беспорядок, – говорила тем временем Пенни. – Тут всегда было мрачновато, но пока школа еще работала, и Сюзанна тоже, по крайней мере, здесь было чисто и опрятно. Рей вечно повторял, что собирается перестроить заднюю часть дома, так что в ремонте не было смысла. А теперь вот это.

Я кивнула, не сводя глаз с рисунков Сесила, мертво глядящих на меня со стен. На них были изображены мертвая лошадь, снег, запятнанный кровью, сгоревшие тела в воздухе. Я вспомнила, как однажды он рассказал, что ему приснилась башня, и о собственном кровавом кошмаре. Я вспомнила, что и Стивен Фэрхерст писал мисс Дурвард об осаде, описывая лед и снег. Может быть, Стивену снились кошмары, которые оживали потом в рисунках Сесила? Его сны – его кошмары – его сны солдата… Неужели сама атмосфера была настолько насыщена ими, что их впитали дерево и камень?

На мгновение мне показалось, что меня одновременно охватили озноб и лихорадка, и у меня перехватило горло.

Потом Пенни со стуком закрыла последнюю дверцу, задвинула последний ящик и распахнула занавески, чтобы в комнату проник свет. Ее рука на секунду замерла над оконной задвижкой, словно она намеревалась открыть и окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух и проветрить ее. Но ведь мы уезжали.

– Тебе нужна помощь, чтобы сложить вещи? – спросила она. Если бы мне не нужно было подниматься наверх, если бы там не было Рея, я бы, конечно, сказала «нет». Мне не хотелось, чтобы кто-то собирал вещи вместо меня, но я представила, что опять придется идти по коридору и подниматься по лестнице, и сказала «да». Потом мы вышли из комнаты Сесила. Пенни оставила пакеты с его вещами у задней двери, а мы прошли через кухню и пошли дальше.

Вращающаяся дверь открывалась тяжело, как будто створки ее с обратной стороны подпирало все, что случилось в этом доме. Но, впрочем, я все-таки вошла в нее, и ничего плохого не произошло.

Коридор оказался чистым и пустым, под ногами уходили в бесконечность черно-белые квадраты.

– Он прибрал, – заметила я и почувствовала, что к горлу подступил комок, а на глаза навернулись слезы.

– Да, – сказала Пенни. Она обняла меня одной рукой за плечи и на мгновение прижала к себе. – Бедная моя Анна! Но уже завтра прилетает твоя мама.

– Будем надеяться, – пробормотала я, потому что не могла взять в толк, что от этого изменится.

Но потом я вдруг подумала о том, каково пришлось ей, ведь тогда матери было столько же, сколько мне сейчас, и она уходила из дома. Не из Холла, конечно – тогда они здесь еще не жили, – но я все равно не могла представить ее в другом месте. Моя мать, тащившая за собой чемодан по той же подъездной дорожке, по которой шла я, уходившая из дома навсегда, совсем одна, с ребенком под сердцем. А сейчас она возвращалась обратно, чтобы найти меня.

Внезапно я вспомнила случай, когда потерялась, будучи совсем еще маленькой, тот самый раз, о котором рассказывала Тео. В конце концов мать отправилась на поиски. Она нашла меня плачущей и сидящей в луже разлитого молока и осколков. Мать рассердилась, потому что молоко стоило дорого, но отнесла меня наверх, хотя я была ненамного меньше ее, промыла мои ссадины и приготовила нам обеим какао без молока, зато очень сладкое, с сахаром.

Мрамор под ногами казался твердым, холодным и вечным. На том месте, где умерла Белль, плиты были точно такими же, как и везде. Здесь было полно призраков прошлого, того, что случилось когда-то со Стивеном и всеми остальными, призраков и отголосков, которые висели в воздухе или оседали подобно пылинкам, танцующим в луче солнца. «То, что произошло прошлой ночью, – это всего лишь изображение, картина», – подумала я. Я видела ее своим внутренним взором, но она жила сама по себе, вне моего восприятия.

На моей кровати по-прежнему лежали одеяла, которые я откинула в сторону, когда проснулась так рано в то чудесное утро. Помнится, я взяла с собой письмо Стивена, в котором он рассказывал о Каталине, и прочла его в лесу, а сверху на меня падали солнечные лучи, запутавшиеся в лучах и ветвях деревьев. А потом я увидела Тео, как он сидит на бревне у кирпичной стены конюшни и курит.

– Я могу чем-нибудь помочь? – донесся от двери голос Пенни. Я все еще стояла и смотрела на кровать, вспоминая все, что случилось. – С тобой все в порядке? – спросила она.

Интересно, она знает о моих отношениях с Тео? Но она ничего не сказала мне, а я не могла придумать, как спросить об этом, чтобы не выдать себя и не расплакаться. Я знала, что, начав плакать, уже не смогу остановиться.

– Со мной все нормально.

Еще мгновение она смотрела на меня, потом кивнула и отвернулась. Я услышала ее шаги, когда она поднималась наверх, тяжелые и быстрые. Должно быть, она решила повидаться с Реем.

Я забрала шампунь и все остальное из ванной, потом вытащила сумки из-под шкафа и принялась складывать в них грязную одежду. Чистых вещей у меня совсем не осталось. Я нашла открытки, которые прислали Таня и Холли. Я так и не ответила на них. Собственно, что я могла написать им? У меня было такое чувство, что я никогда не смогу объяснить им, что и как произошло на самом деле. Они были слишком далеко от меня, как будто жили в другом измерении. А от матери я не получила даже открытки, не говоря уже о письме. Она тоже была от меня слишком далеко. Если от нее и придет что-нибудь, то меня уже здесь не будет. Мать доберется сюда раньше своего письма. Интересно, случалось ли когда-нибудь нечто подобное со Стивеном и Люси?

Я убрала простыни со своей кровати и аккуратно сложила их. Потом сняла фотографии, которые приклеила несколько дней назад: Пола Ньюмена, полярного медведя и Джона Карри. Выдвинув ящик комода, я наткнулась на письма Стивена. Самое последнее лежало сверху.

Поначалу он писал медленно и неуверенно, словно у него онемела рука, словно он раздумывал, что и как доверить бумаге.

Мне представляется, впрочем, что я легко смогу объяснить свои поступки и действия, которые намерен предпринять, если продолжу повествование с того самого момента, на котором я его прервал… Дом был пуст.

Я развернулся и зашагал прочь. Она обрела убежище, нашла свое место в мире, покинув его. И хотя меня снедало желание увидеть ее лицо и услышать ее голос, которых я был лишен так долго, а не просто знать, что она живет и дышит за этими высокими стенами, было бы жестоко и эгоистично с моей стороны искать подтверждение этому исключительно ради собственного спокойствия. Я понимал, что своим поступком могу легко разрушить ее душевный покой и умиротворение. Даже самые невинные расспросы о дальнейшей судьбе ее ребенка могли подвергнуть опасности то, что я искренне полагал ее безмятежным и спокойным существованием.

Девочку назвали Идоей…

…И, покинув на борту корабля Сан-Себастьян, я более не рассчитывал возвратиться сюда, кроме как в своих мечтах.

Здесь красовалась чернильная клякса, маленькое пятнышко. Оно появилось в том месте на бумаге, где перо Стивена замерло на мгновение, пока он обдумывал что-то, но этого мгновения хватило, чтобы капелька чернил упала на бумагу и навсегда отметила ее. Складка бумаги, на которую она попала, тоже потемнела от времени, как если бы письмо часто складывали, а потом разворачивали, читали и снова перечитывали. Может быть, это был Стивен, может быть, Люси, но все эти перипетии стали видны даже на фотокопии.

Должно быть, именно Люси сохранила письма, и в таком виде они попали ко мне.

Или, быть может, она вернула их ему после того, как они перестали переписываться, как уже чуть было не случилось раньше? Так что с таким же успехом их мог сохранить и Стивен, потому что это было все, что у него осталось. Внезапно мне отчаянно захотелось, чтобы письмо сказало мне и показало, что у них все закончилось благополучно.

Наконец я сел в почтовый дилижанс до Бери-Сент-Эдмундса, где меня встретил кучер моего кузена и привез в Керси-Холл…

Я ни в коем случае не должен причинять беспокойства Каталине… Нет сомнений, что я смогу навести достаточно подробные справки о благосостоянии моей дочери без того, чтобы…

И далее письмо обрывается, предложение осталось незаконченным, последнее слово смазано, как если бы Стивена что-то отвлекло, он встал из-за стола, оставив лист бумаги недописанным и пустым, ожидающим чего-то. Прочла ли Люси это письмо? Адреса на нем не было, как ни вертела я его перед зеркалом. Как же оно к ней попало? И о чем она думала, читая, как он любит Каталину? Может быть, она тоже любила Стивена и надеялась… Думала ли она о том, что будущее может измениться – ее будущее и будущее Стивена, которое стало прошлым для Керси?

Прошедшая ночь тоже уже стала прошлым для Керси, как, впрочем, и для меня. И она тоже отпечаталась в камне. Это похоже на то, как открывается затвор фотоаппарата, и это мгновение – игра света и тени, черного и белого – попадает через линзу объектива на серебро, навечно гравируя пленку. Интересно, сохранится ли здесь моя тень? Я почти уверена, что образ Стивена до сих пор незримо присутствует здесь. Он живет где-то в полумраке, в золотистых тенях, в ярком свете, в бледном и прозрачном ничто, заполняющем промежутки между временами.

В комнату вошла Пенни и обнаружила меня сидящей на кровати.

– Все улажено. Ты готова? Я поговорила с Реем, так что мы можем ехать.

Я сложила все письма Стивена и сунула их в сумочку.

– Наверное, да.

На верхней площадке лестницы стоял Рей. Лицо у него осунулось и посерело, на подбородке отросла щетина, и от него разило перегаром.

– Анна…

Против своей воли я остановилась. Спиной я ощущала теплое, дружеское присутствие Пенни.

– Мне очень жаль. Я знал, какая она, что она собой представляет, но надеялся, что смогу позаботиться о нем… А потом она… И я… Но я никогда не думал, что…

– Все нормально, – сказала я.

– Нэнси все объяснит. Я надеюсь. Я попросил ее позаботиться о Сесиле.

Я словно оцепенела. Я ни на что не реагировала, просто стояла и смотрела на него. Он молчал, и тогда наконец я пробормотала:

– Ну что же, хорошо. До свидания, Рей! – И зашагала вниз. Пенни последовала за мной.

Потом мы вышли через заднюю дверь и уложили в машину мои сумки и вещи Сесила. Я мельком подумала: «А заметит ли дом мое отсутствие?»

Пенни открыла дверцу со стороны водителя.

– Ты все забрала?

– Да, – ответила я и села рядом с ней. – Ну вот и все, правда? Все… все кончено. Финиш. А для Сесила все только начинается.

– С ним все будет в порядке, – сказала Пенни, заводя мотор. – Мы позаботимся о нем. Дело даже не в том, что это наша работа. У тебя хватает своих проблем. – Мы выехали на подъездную дорожку. – Ты только посмотри на этих ласточек на телеграфных проводах. Должно быть, они тоже мечтают улететь отсюда.

Когда мы вернулись в конюшню, Сесил играл снаружи, осторожно швыряя камешки в старый цветочный горшок и считая попадания.

Эва сидела на бревне, курила и читала газету. Завидев нас, она поднялась на ноги и спросила:

– Вы нашли все, что нужно?

– Думаю, да. – Пенни помахала Сесилу: – Пойдем, Сие, поищем Сюзанну.

Он бросил камешек на землю и подбежал к нам. Потом он сунул ладошку в мою руку.

– Пойдем, Анна.

Итак, я уезжала. Сейчас. Это был конец. Пенни увозила меня отсюда, увозила от Тео, от всего остального. Еще одна машина, набитая сумками и чемоданами, еще одно новое место, в котором я буду жить, потому что это все, что мне осталось после того, как жизнь других людей дала трещину и они тоже вынуждены уезжать. Никто не пытается проявить черствость, никто не хочет намеренно сделать мне больно. Всего лишь «Пойдем, Анна», потому что в противном случае я останусь позади, одна. У меня был выбор: или уехать с ними, или остаться ни с кем и ни с чем. Или уехать с ними, или потеряться.

– Анна, это твой фотоаппарат Ф-2 лежит на большом столе наверху? – внезапно спросила Эва.

– Вообще-то это ваш, – ответила я.

– Нет, он твой, – медленно сказала она, глядя на меня. – Мы отдали его тебе. Если его там нет, значит, он в фотолаборатории. Смотри, не забудь его.

Пенни сказала:

– Может быть, вы будете настолько любезны, что просто отправите его почтой, как и все остальное, если найдете что-нибудь? Мне действительно нужно быть дома к шести.

Эва положила руку Пенни на плечо.

– Отпусти ее, пусть она сходит сама.

Я подошла к двери и взбежала наверх. Фотоаппарат лежал на столе, но Тео нигде не было видно. Потом я вспомнила, что, поднимаясь по лестнице, слышала, как работает вентилятор в фотолаборатории. Хотя, может быть, он просто забыл его выключить.

Я постучала в закрытую дверь фотолаборатории.

– Одну минутку, пожалуйста, – послышался голос Тео. И спустя мгновение: – Хорошо, входите. Можно.

Я вошла.

– Анна! – воскликнул он, словно невероятно удивился моему приходу.

В красном свете лампы я не могла рассмотреть выражение его лица.

– Я пришла попрощаться.

А потом я просто бросилась в его объятия, потому что мне оставалось или сделать это, или расплакаться посреди фотолаборатории.

Тео прижал меня к себе и поцеловал в лоб.

– Ох, милая моя Анна… – прошептал он.

– Когда я снова увижу вас?

– Не знаю, – растерянно ответил он. – В галерее, может быть…

И тут я поняла, что дело не только в Эве, но и в нем тоже. От понимания этого мне стало ужасно больно. Тело мое словно разваливалось на части, и я не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть. Но он обнимал меня так же, как и всегда, когда я думала, что все будет в порядке. Вот только теперь я знала, что это не так. Он не принадлежал мне: я больше никогда не услышу его голос, не почувствую тепло его тела, и никогда мне больше не будет казаться, что он знает все-все на свете и может объяснить это так, чтобы я поняла. Без него я пропала.

– Не надо плакать, – сказал он, бережно взял у меня из рук фотоаппарат и положил его на рабочий стол. – Тебе станет только хуже.

– А что я могу поделать, если так сильно люблю вас? Я ведь больше никогда не увижу вас. Во всяком случае не так, как мы с вами виделись раньше. Я знаю, что вы меня не любите. Вы меня даже не хотите. Или хотите, но недостаточно.

Меня снова охватило пронзительное ощущение утраты. Жалость к самой себе оказалась настолько острой, что я покачнулась и едва устояла на ногах. Тео прижал меня к себе и принялся гладить по голове.

Боль утихла, и я с трудом выпрямилась. Он смотрел на меня сверху вниз, и глаза его были полны грусти.

– Похоже, я всегда плачу у вас на груди, – пробормотала я, пытаясь улыбнуться.

Он понял и тоже улыбнулся, криво, как и я. И вдруг, как если бы эта улыбка смяла все его защитные барьеры, он наклонился ко мне, я подняла к нему лицо, наши губы встретились, и я еще успела подумать, что слезы могут быть сладкими на вкус.

Прошло много времени, прежде чем он отпустил меня, а потом поцеловал в мокрые и холодные веки.

– Анна, я буду очень скучать по тебе, – прошептал он, и голос его прозвучал хрипло и надтреснуто. – Я не хотел, чтобы все так получилось. Я знал, что это неправильно… что этого не должно было случиться. Я не хотел… но ты была такой милой и красивой… и ты стала мне небезразлична. Ты стала… – Он оборвал себя на полуслове.

У меня перехватило дыхание. Руки его жгли мне спину. Целую вечность мы стояли обнявшись, у меня кружилась голова, перед глазами все плыло, и я знала, что мы можем заняться любовью прямо здесь, на полу фотолаборатории. И он не сможет – и не захочет – остановиться и удержаться, сейчас или потом, когда нам захочется, потому что то, что он едва не сказал, было правдой. Он испытывал ко мне нечто похожее на любовь, пусть совсем немного, но мне этого было достаточно. Если я останусь здесь, Тео не сможет сдержаться. И он по-прежнему мог принадлежать мне, хотя и не полностью.

Конечно, этого было мало, но я уже давно усвоила, что не стоит желать слишком многого.

Он гладил меня по щеке, и в глазах его было смешанное выражение любви, счастья и жалости. Руки у него дрожали.

– В чем дело, милочка?

Так он называл Эву.

Что-то внутри меня зашипело и заискрилось.

Но эта искра стала вдруг ярким, кроваво-красным пламенем, которое безжалостно высветило мне все, что он знал. Это было похоже на ленту фильма, прокручиваемую в обратном направлении: люди смеются, люди умирают, взгляд солдата, сошедшего с ума на войне. Гигантская статуя рушится с пьедестала, осколки разбитой вдребезги жизни политического эмигранта, мешки с зерном, выгружаемые из самолета, миндаль и абрикосы в саду в Севилье.

Теперь я видела все это его глазами. Отныне я всегда буду видеть эти образы, но от этого они не станут моими. Это была жизнь Тео и Эвы. Это было то, из чего они были сделаны, что сделало их такими, изувечило их и соединило вместе. Они переходили из одного кадра в другой, а я не могла присоединиться к ним. Каким бы мечтам я ни предавалась, как бы мы ни скрывали наши отношения, в них нет места для меня. Я была лишь бледным промежутком, ничем, втиснутым в тонкую полоску между их жизнями. А этого мне было недостаточно. Теперь я это понимала.

Я отчаянно обняла его и поцеловала долгим поцелуем. Потом отстранилась.

– Прощайте, Тео. Не думаю, что мы когда-нибудь увидимся. – Я взяла со стола фотоаппарат и направилась к двери. – Спасибо вам за… за все.

– Анна…

Мне показалось, что он протянул ко мне руку, но я постаралась не заметить его жеста. Вместо этого я пыталась думать о Стивене, который повернулся спиной к Каталине и ушел от нее, потому что больше ничего не мог сделать для них обоих.

Я отворила дверь фотолаборатории и вышла наружу, а она медленно закрылась за моей спиной.

Я возвращался в «Эль-Моро» по улицам, людей на которых стало значительно меньше. И было очень хорошо, что улицы опустели, поскольку мысли мои пребывали в беспорядке, а в душе царил хаос. Меня ждала Люси, верная своему слову. Вне всякого сомнения, она все еще оставалась в гостинице, но при этом отдалилась от меня настолько, как если бы уже находилась на борту корабля, плывущего в Англию. Позади осталась Идоя, ребенок Каталины, и мой ребенок тоже. Она осталась где-то внутри большого серого здания, за высокими каменными стенами. Еще одна белая накидка и платьишко среди сотен ей подобных. Она не голодала, не мерзла от холода, ее не запирали в чулане с крысами, но при этом она была столь же одинока и потеряна для любви, как и сам я, плоть от плоти моей, зачатая в любви и рожденная в печали.

Я постучал в дверь комнаты Люси, получил разрешение и вошел, едва не споткнувшись о стоявшие у входа саквояжи, сложенные и перевязанные веревками. Она сидела у окна и рисовала.

Она подняла голову и встала.

– Вы видели ее? С ней все в порядке? Она счастлива?

– С ней все в порядке. Что касается счастья… Заведение содержится очень хорошо. Она сказала, что счастлива.

– Но вы не уверены в этом?

«Идоя всего лишь ограничилась кивком», – подумал я, сложив руки на коленях. Я покачал головой.

– Откуда мне знать? Что я вообще знаю о маленьких девочках? А мои собственные воспоминания… Мне не с чем сравнить свои впечатления о ее жизни.

Она подошла ко мне.

– Я не подумала об этом. Вы никогда не рассказывали о тех временах.

– Нечего рассказывать.

Но не успели эти слова сорваться у меня с языка, как я понял, что это неправда. Действительно, я никогда не заговаривал об этом, поскольку у меня не было желания вновь возвращаться в те далекие годы и рассказывать о них, да почти никто и никогда не спрашивал меня об этом. Но при виде Идои память о тех годах ожила во мне под более поздними воспоминаниями о любви, горести и предательстве. Эта память не была чужой для меня, поскольку жила в моей душе, но тяжесть ее была столь велика, что она скрывалась в самых потаенных уголках моего сердца. И эта память стала частью меня, настолько неотъемлемой, что я даже не мог назвать ее воспоминаниями. Это были хорошо знакомые мне ощущения, с которыми я жил каждый день.

– Мне бы не хотелось ворошить прошлое.

Люси по-прежнему не сводила с меня глаз, но я знал, что она покидает меня. Мне даже не стоило удивляться, поскольку давным-давно я усвоил, что не следует ждать от жизни слишком многого. Мне была уготована такая судьба, и я оказался глупцом, что на протяжении последних нескольких дней и часов осмелился мечтать о том, что Люси войдет в мою жизнь и станет ее частью.

Она с преувеличенным вниманием рассматривала карандаш, крутя его в пальцах. Наконец с трудом выговорила:

– Теперь я понимаю… Я поняла, что…

Она умолкла, подошла к окну и выглянула наружу, хотя я мог бы поклясться, что при этом она смотрела внутрь себя, а не на улицу.

Потом она повернулась к окну спиной, глубоко и печально вздохнула и облокотилась о подоконник. Падавший из окна свет окружил ее фигуру ярким ореолом.

– Стивен, я была несправедлива к вам. Я должна быть благодарна за вашу заботу, пусть даже я не нуждаюсь в ней и пусть даже она вызывает во мне недовольство и досаду. – Она коротко и неуверенно рассмеялась. – Я ведь не слепая и вижу, как часто вам приходилось сдерживать себя, тогда как большинство мужчин на вашем месте настояли бы на том, чтобы помочь мне.

Саквояжи ее были упакованы и стояли возле двери, она была одета в дорожное платье, ее шляпка и перчатки лежали на столе, ожидая, пока она возьмет их. Я должен был найти такие слова, чтобы она поняла, прежде чем уйдет от меня навсегда. Если мне удастся задержать ее хотя бы еще на мгновение, заставить понять мои чувства… И если после этого она предпочтет уйти, я не стану ее задерживать.

Я медленно сказал, тщательно подбирая слова, все еще надеясь на чудо:

– Думаю, я научился принимать ваше мнение, когда речь идет только о вашем благополучии. Но сегодня утром… я боялся лишь того, что… Любовь моя, я не в силах изменить этот мир, не в силах заставить его думать по-иному. Это все равно что надеяться, будто один-единственный солдат сумеет убедить противника отступить с занимаемых позиций, чтобы облегчить ему победу. Как бы я хотел, чтобы это было не так! Как бы я хотел, чтобы мы с вами обладали свободой, которой вы так жаждете! Как бы я хотел покарать всех сплетников! Но…

Я умолк, потому что как я мог объяснить ей, что пожертвовал бы всем, даже ее свободой – и даже долгожданной честностью, к которой она так стремилась, – если бы при этом опасности не подверглись те, кто мне дорог, как стал мне дорог ребенок Каталины?

Люси пристально смотрела на меня. Казалось, она вслушивается в мои слова, пытаясь одновременно проникнуть и в мои мысли. Глядя на нее, я чувствовал себя так, словно к горлу моему приставили нож. Наконец она сказала:

– Полагаю… хотя я и вправе совершать поступки, которые вызовут всеобщее неодобрение, но не могу руководствоваться только своими соображениями, когда на карту поставлено счастье других людей. Ваше, Идои…

По моему телу пробежала дрожь. Я спросил:

– Можете ли вы простить меня за то, что я посмел подумать так о вас? За то, что оскорбил вас… причинил вам боль… желая защитить вас?

Она улыбнулась.

– Я как-то уже говорила вам, что рыцарское поведение в данном случае неуместно. И я по-прежнему так думаю. Но когда оно идет рука об руку со здравым смыслом и любовью к другим, как я могу не принять его? Это достойные уважения понятия. И как я могу хотя бы не попытаться найти среди них место и для себя?

– Так вы прощаете меня? – прошептал я, но выражение ее лица, еще до того, как она заговорила, внушило мне такую надежду, что я оторвался от двери и пересек комнату, остановившись перед ней.

И вдруг она улыбнулась. Ее улыбка своим светом озарила нас обоих. И она коротко ответила:

– Да.

Я испытал невероятное облегчение, шагнул к ней, и страсть моя шла за мною по пятам. Возможность снова обнять ее, после тех страхов, которые я пережил, представлялась мне неслыханным счастьем, но я не осмеливался. Я чувствовал, что прощение далось Люси нелегко. Она приняла очень важное для себя решение, и я боялся своей настойчивостью заставить ее пожалеть об этом. Однако я был к ней несправедлив. Если уж Люси делала что-то, то делала от всего сердца, и я с радостным изумлением осознал, что и она, оказывается, была не свободна от страхов и сомнений, о которых я до настоящего времени не подозревал. Но настолько сильным было наше обоюдное желание утвердить то, что мы только что подвергли нешуточной опасности, что мы удовлетворили его самым быстрым способом. И даже если кому-нибудь из нас и пришло в голову, что платье Люси при этом безнадежно помнется, ни у кого не хватило духу это сказать. Вскоре я забылся коротким, но глубоким и освежающим сном, чего со мной не случалось уже очень давно.

Мы поужинали в гостинице и, когда наступил час вечернего променада, отправились осмотреть Бильбао. На улицы, такое впечатление, вышел весь город, приветствуя соседей, демонстрируя новые наряды, совещаясь с друзьями и сватая дочерей. Улочки старого города под высоким арочным мостом произвели на Люси неизгладимое впечатление, и мне приходилось останавливаться снова и снова, прислонившись к стене, и смотреть, как она доставала альбом и торопливо делала в нем несколько штрихов. Под ее умелыми руками на бумаге оживали очертания стрельчатых готических окон, испещренные морщинами ладони старика, кованая филигранная решетка балкона, платок, повязанный на темноволосой голове девушки. Закончив рисовать, она поднимала голову, отрываясь от бумаги, и, смеясь, возвращалась ко мне. Вот так мы бродили по городу, и наши впечатления нашли отражение и обрели вторую жизнь в альбоме Люси, одно за другим, страница за страницей, и время между ними исчезало, переставая существовать с легким шорохом переворачиваемых листов бумаги. Мы дошли до конца улицы Калле-дель-Перро. – Вот это и есть приютный дом Санта-Агуеда, – сказал я. Люси обвела взглядом высокие серые стены, в которых высоко над землей были прорублены крохотные окошки-бойницы.

– Ты снова собираешься навестить ее?

– Да. Неужели я забыл сказать тебе об этом?

– Мы говорили о других вещах, – с чопорным видом заявила она, но глаза ее смеялись.

– Действительно. Неужели мы просто обречены на подобные разногласия?

– Да, – ответила она. – Мое нетерпение и твоя забота – это как вода и масло. И поэтому очень кстати, что мы с тобой соединяемся так часто. – Видя, что я несколько ошарашен подобным публичным заявлением, она звонко рассмеялась, а потом поинтересовалась: – И как ты намереваешься поступить с Идоей?

Мы шли по улице в тени стен приютного дома, и передо мной вновь возник образ дочери, стоящей в одиночестве, может быть, за этой самой стеной. А потом внезапно, безо всякой видимой причины, я вдруг вспомнил о мальчишке, на которого наткнулись Титус и Нелл, как он прижался спиной к изгороди, когда бежать ему было некуда. И вдруг издалека всплыли воспоминания о моем собственном детстве: дверь, запертая за мною на замок; лицо Пирса, когда он проваливался в беспамятство; мой беспомощный плач, когда я узнал о прибытии почты. Воспоминания эти были смутными и беглыми, подобно рисункам в альбоме Люси, тем не менее они следовали одно за другим в строгом порядке, складываясь в логический вывод: Идоя не должна оставаться в приюте Санта-Агуеда. Я вдруг понял, что по-настоящему отыщу ее только тогда, когда она обретет крышу над головой, заботу и любовь, а не просто христианскую благотворительность.

Люси остановилась в пятне желтого света от уличного фонаря.

– Стивен?

– Прошу прощения. Я раздумывал над тем, как мне следует поступить. Помимо выделения ей содержания и приданого, я имею в виду.

– Идое? Если у тебя появились подобные мысли, ты, насколько я понимаю, не намерен оставлять ее там, где она пребывает сейчас.

– Нет, не намерен, – согласился я и добавил: – Она не захотела взять портрет матери. Она долго смотрела на него, но потом сказала, что ей не разрешат его оставить, поэтому вернула рисунок мне.

– Ох, бедный ребенок! – воскликнула Люси. – Быть может, ты подыщешь приличную женщину в городе, заботам которой ее можно будет поручить?

– Нет! – взорвался я. – Только не это! Ни за что!

Она выглядела озадаченной и даже испуганной. Но потом довольно спокойно сказала:

– Прости меня. Думаю, что понимаю тебя.

Больше она не произнесла ни слова, но я почувствовал, как в ее молчании уходит моя душевная боль, а вместе с ней и мои воспоминания.

При свете фонаря я увидел, как она вздохнула, отчего грудь ее поднялась, и медленно сказала:

– А ты не хотел бы… Ты не думал о том, чтобы взять ее с собою в Керси?

– Но ведь она будет не только со мной. Она будет с нами, поэтому это решение я не могу принять в одиночку.

Люси долго молчала. И хотя она, прищурившись, смотрела куда-то вдаль, мне казалось, что думает она отнюдь не о пейзаже, простирающемся перед нами. Наконец она спросила:

– Какая она, Идоя?

– Смуглая и темноволосая, – ответил я. – И невысокая, как… как ее мать. Очень спокойная, как мне показалось. Но, вероятно, в данных обстоятельствах было бы трудно ожидать от нее чего-то другого. – Я вспомнил Эстефанию. – У нее есть кукла, тряпичная. Идоя сказала, что, когда ей исполнится семь, она должна будет отдать ее детям бедняков.

– Бедняжка! – воскликнула Люси. – Мы не можем оставить ее там, одну!

– Ты имеешь в виду, что…

– Да, мы должны спасти ее, дать ей кров и дом, в котором у нее не отнимут то, что она любит.

Я улыбаюсь, чтобы скрыть облегчение.

– Любовь моя, ты уверена?

– Да, – твердо ответила она, но продолжила уже не столь уверенно: – Стивен, твоя любовь придает мне сил и дарит такое счастье, что мне нелегко признавать, что когда-то она предназначалась другой женщине.

– Я понимаю тебя, – медленно сказал я. – И мне бы хотелось, чтобы ты забыла об этом.

– Ты так долго жил с этой любовью в сердце. А теперь ее воплощение мы будем видеть перед собой каждый день.

Перед моим взором возник образ Идои, рассматривающей портрет своей матери, и я не мог отрицать очевидного. Люси вдруг улыбнулась.

– Но и тебе иногда будет нелегко жить со мной во плоти.

– Напротив… – Я чувствовал себя обязанным запротестовать.

– Даже твое рыцарское поведение, Стивен, не помешает искать во мне добродетели, обладать которыми полагается супруге. – Прежде чем я успел возразить, она продолжила: – И Идоя – не идеальный образ, а маленькая девочка, и я надеюсь, что она будет столь же непослушной, как и остальные дети. То есть доставит тебе не меньше хлопот, чем любой другой ребенок на ее месте, как только она окажется там, где ее подлинная натура сможет обрести свое выражение.

Эти слова заставили меня улыбнуться, и я взял ее под руку.

– Ну что же, тогда, быть может, ты пойдешь со мной завтра в приют? – спросил я и добавил: – В качестве моей сестры, нареченной или кого угодно, по твоему выбору. Мы найдем Идою вместе, а потом отвезем ее домой, в Керси.

Я проплакала почти всю дорогу до дома Пенни. Слезы ручьем текли у меня по лицу, и вскоре я перестала скрывать их, хотя мне и удалось не хлюпать носом слишком громко. Я села на заднее сиденье, чтобы побыть с Сесилом, как я объяснила Пенни, и она не стала возражать. Сесил прижался ко мне, и мне приходилось все время отворачиваться, чтобы слезы не капали на него. Но чувствовать его у себя под боком было приятно, несмотря на гипс, все еще украшавший его руку. У меня появилось чувство, что есть кто-то – маленький, теплый и настоящий, – кто не даст мне раствориться в небытии. Мы ехали по тем же улочкам и дорогам, по которым я ездила с Тео. Над головой у нас пронзительно кричали стрижи, в воздухе чувствовалась прохлада, чего давно уже не случалось, и горьковатый дым сожженной соломы.

Сюзанна ждала нас, стоя в дверях дома Пенни, и не успела машина остановиться, как Сесил выскочил наружу и побежал к ней. Внезапно на меня навалилась невероятная усталость. Казалось, все тело у меня болит и ноет.

Мы оставили Сесила с Сюзанной. Он смеялся и с гордостью демонстрировал ей свой гипс. «А я и не знала, что он умеет смеяться», – подумала я, чувствуя, что на глаза снова наворачиваются слезы. Пенни проводила меня наверх, в свободную комнату.

– Криспин приедет немного погодя. Почему бы тебе не принять душ и не прилечь? Прошлой ночью тебе пришлось поспать совсем мало, к тому же ты пережила ужасный стресс.

Я кивнула и отстраненно подумала: «Интересно, знает она обо мне и Тео?» Но я слишком устала, чтобы ломать голову над тем, имеет ли это какое-то значение, и, когда она показала мне, где находится ванная, и спустилась вниз, я задернула занавески, разделась и залезла под одеяло. Оно было лоскутным, вроде тех, что используют на континенте, и оно окутало меня, как облако. Из бесконечной скорби я мгновенно провалилась в глубокий сон, и мне снился Тео.

Когда я проснулась, было уже поздно. Я определила это по тому, что сквозь занавески не пробивались лучики света. Я откинула одеяло, и ко мне сразу же вернулась боль, которая лежала, свернувшись, как змея, в моей груди. Она показалась мне привычной, как если бы уже нашла подходящее место для себя. «Вот так оно теперь и будет, – сказала я себе. – Всегда».

Послышался негромкий стук в дверь – как раз такой, который не разбудил бы меня, если бы я еще спала. Вошла Сюзанна, держа в руках мою аккуратно сложенную стопочкой одежду, а за ней Сесил с подносом в своих полутора руках – из-за гипса. На подносе стояли чайник и чашка, и он умудрился пролить совсем немного на тарелочку с печеньем.

– Мама передает, что на ужин к нам приехал Криспин, – заметила Сюзанна. – И если ты, когда будешь готова, захочешь сойти вниз, чтобы присоединиться к нам, то это будет замечательно. Мы ужинаем в девять. И еще мама выстирала твою одежду, правда, высохла не вся.

Когда они ушли, я отправилась в ванную, быстренько приняла душ и вымыла голову, а вернувшись назад, торопливо выпила чай. На тумбочке у кровати лежали глянцевые журналы и книги, на туалетном столике в китайской вазочке обнаружились ватные палочки. Чай был горячим, он обжег мне внутренности и заставил окончательно проснуться. Я уловила цветочный аромат нагретого солнцем подоконника, ощутила тяжеловесную бархатистость полотенец, обнимавших мое обнаженное тело, хрустящую чистоту выстиранной и выглаженной одежды. Когда я распахнула дверь своей спальни, снизу донесся слабый голос диктора – по радио передавали последние известия. Среди прочих промелькнуло сообщение и о том, что часы Биг-Бена вновь пошли после кратковременной остановки. «Интересно, что нужно было сделать, чтобы запустить часы такого размера?» – мимоходом подумала я.

Криспин сидел в патио, в котором синий вечер смешивался с желтым светом, падавшим из окна гостиной. Он увидел, что я неуверенно остановилась у двери, и одним гибким движением поднялся со стула.

– Анна, дорогая моя! Как я рад вас видеть! Надеюсь, вы хорошо отдохнули. Приношу вам свои соболезнования. Очень жаль, что с вашей бабушкой случилось несчастье. – Он подошел ближе и взял меня за руки, а потом расцеловал в обе щеки. – Пенни заканчивает последние приготовления к ужину, Сюзанна ей помогает, так что спускайтесь на террасу и позвольте предложить вам что-нибудь выпить.

«На этот раз вино нравится мне по-настоящему», – решила я, пока мы неторопливо потягивали его, разговаривая о погоде и галерее. Но я чувствовала, что Криспин всячески избегает упоминания Тео. Вдруг он потянулся за портфелем, который стоял рядом с его стулом.

– Я подумал, что, быть может, вы захотите взять это с собой, – сказал он. – Я нашел это на распродаже в Ипсвиче. Она не является частью архива Керси, и я хотел бы подарить ее вам.

Это была шкатулка, похожая на те, в которых лежат на витринах шикарные ожерелья, только эта была старой и потертой.

– Откройте ее, – попросил он.

Защелка открылась с трудом. Я откинула крышку, и внутри оказалась фотография Холла. Я поняла, что снимок очень старый, потому что Холл выглядел новым и чистым, но фотография отнюдь не была потускневшей и выцветшей, как можно было ожидать. Во-первых, это было стекло, а не бумага, и каждая дымовая труба, и лист, и стебелек травы были видны четко, словно вырезанные гравировальной иглой. Во-вторых, чтобы разглядеть все детали, стекло приходилось наклонять, и тогда по нему начинали гулять световые блики, особенно заметные на фоне черного бархата. Стало видно заходящее солнце, лучи которого отражались от окон и пробивались сквозь листву. Входная дверь была приоткрыта, внутри царила манящая прохлада, и в полутьме неясно виднелась женская фигура. У нее были темные волосы и длинное платье со светлой юбкой.

– Тот, кто создал это произведение, наверняка был мастером своего дела. Изготовление дагерротипов всегда было очень сложным и трудоемким процессом. – Криспин подался вперед и коснулся моей руки. – Взгляните на карточку.

В шелковом кармашке под крышкой притаилась небольшая карточка, отпечатанная на плотной бумаге кремового цвета. Почерк был мне незнаком: буквы были толстенькими, летящими и крупнее тех, что выходили из-под руки Стивена.

Идоя Джоселин, урожденная Идоя Маура, Керси, 1841 год. Я в недоумении уставилась на карточку, пытаясь сообразить, что же именно держу в руках. Он улыбнулся мне.

– Честно говоря, это Тео посоветовал отдать шкатулку вам. Он сказал, что ваше второе имя – Джоселин.

– Так оно и есть, – пробормотала я, и в ушах у меня зашумело. – А Идоя упоминается в письмах Стивена. Должно быть, она моя… Я никогда особенно не интересовалась своими родственниками. Но Тео, наверное…

Внезапно я поняла, что не могу говорить и дышать, меня душили слезы. Я закрыла крышку шкатулки и почувствовала, как Криспин ласково и бережно взял ее у меня. Перед глазами у меня потемнело. Спустя некоторое время он вложил мне в руки носовой платок. Он был большим, от него пахло утюгом, лавандой и пчелиным воском. И вкупе с заботой, проявленной обо мне Пенни, он помог мне так, как я и подумать не могла. Здесь, рядом со мной, были люди, которые знали о нас, видели нас, но не осуждали. Они не пытались вмешаться и что-то изменить. Они были просто друзьями.

– Я не была уверена, что вы знаете все, – сказала я.

– Достаточно было взглянуть на лицо Тео, чтобы понять, что он чувствует, – ответил Криспин. – Хотя какое-то время я даже не подозревал, что все зашло так далеко. Для каждого из вас. Но никто из нас ничего не мог сделать.

Я молча кивнула.

– Тео попросил меня передать вам снимки, – сказал он, вновь потянулся за своим портфелем и вынул оттуда большой плоский конверт для фотографий.

Внутри лежали две полоски моих негативов и отпечатки, которые я сделала сама. На них были запечатлены Холл, портик с тенями за стеклом, лицо Сесила, фигура святого в ратуше Гилдхолл.

Руки Тео, сжимающие чашку с кофе.

Когда я увидела этот снимок, в груди у меня снова стало жарко, а к горлу подступил комок. Я подняла крышку шкатулки.

Криспин внимательно разглядывал кончики пальцев. Наконец он сказал, не поднимая глаз:

– Анна… Тео и Эва уезжают из Керси. Он просил меня сказать вам об этом. Они переезжают в Париж. Он улетает сегодня вечером, чтобы подыскать квартиру, а Эва упаковывает вещи и через пару дней последует за ним. Они надеются вернуться в Мадрид, как только политическая ситуация в стране станет благоприятной. – Должно быть, я шмыгнула носом и всхлипнула, потому что он добавил: – Ох, дорогая Анна, мне очень жаль.

– Когда они решили уехать? – хриплым голосом спросила я.

– Думаю, эта идея витала в воздухе с тех самых пор, как умер Франко, но, разумеется, никто не мог знать, что и как будет дальше. А они… они не из тех людей, кто подолгу задерживается на одном месте. Кроме того, Эва хочет вернуться домой, уж это-то мне известно. У нее там по-прежнему живет семья.

– Тео не может вернуться домой. И у него не осталось родственников.

– Вы правы. Но, я полагаю, ее семья – все же лучше, чем ничего.

Я подумала о Тео, о том, как он постоянно ищет лучшей доли, вечно в движении, вечно в переездах. Я подумала о том, что сейчас он уезжает из Керси, и его вновь затягивает безумный мир с самолетами, пишущими машинками, кафе и номерами в отелях. Тот самый мир, который я знала только по фотографиям, пленкам, отрезкам времени, сверкающим в темноте. Я не могла последовать за ним туда. Мне предстоит отыскать… свой собственный мир. В котором меня ждет лучшая судьба.

Последним в конверте лежал свернутый пополам лист бумаги, так обычно хранятся отдельные снимки.

Это была женщина-доброволец, фотографию которой мы с ним напечатали в самый первый день, когда он продемонстрировал мне, что солнечный свет может быть черным, а тени – серебристыми. «Не важно, кто она такая, главное – кем она была, – сказал тогда Тео. Но позже добавил: – По крайней мере, это я сделать мог».

На обороте мелким аккуратным почерком он написал: «Анне от Тео, на память о великом счастье».

Я долго смотрела на снимок, казалось, слыша его голос, и в душе негромким эхом звучала моя грусть, как бормотание вентилятора в фотолаборатории.

Позади меня появился Сесил. Он взял меня за руку.

– Пенни говорит, пора ужинать. А потом я хочу, чтобы ты уложила меня в постель. Пожалуйста, Анна!

За деревьями что-то движется, но теперь я уже не вздрагиваю в испуге и рука моя не тянется к пистолету. Воздух чист и свеж, солнечный свет падает на молодые листья, и я вижу, что им еще предстоит выгореть и потемнеть. Они раскрылись только наполовину, поэтому каждая прожилка и острые краешки кажутся выгравированными в солнечном свете. Сейчас весна, и солнце еще недостаточно жаркое, чтобы из смолистых стволов сосен начала выделяться смола и воздух наполнился ее ароматом. Даже с тросточкой я беззвучно шагаю по мягкой земле. Кажется, будто меня нет.

За деревьями на лужайке, поросшей свежей травой, я вижу бегущего ребенка. Солнечные зайчики скачут по камням и стеклу, разбиваясь брызгами вокруг него, а он присел на корточки, играя с цветками примулы, сосновыми шишками и разноцветными камешками. Это не один из моих сыновей, но мне кажется, что его лицо мне знакомо, хотя имени его я не помню. По-моему, он почти не повзрослел, хотя я не видел его вот уже несколько лет. Неужели это его я заметил когда-то среди ветвей на дубе, прячущегося по углам в моем доме, убегающего от моих собак? Неужели это он, тот самый найденыш, который потерялся давным-давно?

Теперь я вижу, что он нашелся, потому что он подпрыгивает, смеется и бежит, протянув руки, туда, где по тропинке от конюшни приближаются две женщины. Солнечный свет слепит мне глаза, но по характерному повороту головы я узнаю в старшей женщине Люси. Ее молодая спутница идет впереди, показывая дорогу, и только спустя некоторое время я замечаю, что это не Идоя, хотя она очень похожа на мою дочь, с золотистой кожей и черными волосами. У меня возникает такое чувство, будто я наблюдаю за собственной женой и дочерью, отражающимися в стекле. Я вижу двух женщин, приходящихся друг другу близкими родственницами, не подозревающих о том, что я подсматриваю за ними. Они вполне довольны и счастливы в своем времени и на своем месте, но каким-то образом присутствуют и в моем. Старшая женщина ловит мальчугана за руку и ласково ерошит ему волосы.

Я по-прежнему смотрю на них, оставаясь невидимым. Молодая женщина наклоняется, обнимает малыша, распущенные волосы водопадом обрушиваются ей на плечи, накрывая обоих. Потом она берет его за руку. Какое-то мгновение она стоит, глядя на дом, хотя что она пытается там разглядеть, я не понимаю.

Затем они одновременно поворачиваются и уходят по тропинке, которая ведет в деревню.