СЫН ПРОТИВ ОТЦА

Нет. Это был не Хинчинбрук! Начинался страшный пожар, охвативший всю Индию в конце 1946 года, — безумие, спровоцированное колонизаторами, сплошная цепь преступлений, совершенных людьми, доведенными общим безумием до последней границы человеческого.

Кровавые события 16 августа 1946 года в Калькутте распространились на сельские округа Бенгалии и на провинцию Бихар. Индусы уничтожали мусульман, мусульмане — индусов. Сосед восставал против соседа, приятель против приятеля. Во имя чего?.. Чего не разделили бедняки, которым в одинаковой степени не хватало пищи и которых одинаково угнетали и собственные помещикн-заминдары, и колонизаторы-англичане?

Нищета, голод, нечеловеческая усталость довели людей до отчаяния, но не нашлось достаточного количества умных и храбрых, которые сумели бы направить народный гнев по нужному руслу. Люди погибали в стычках, начинавшихся иной раз по самому незначительному поводу, и никогда не удавалось найти зачинщиков, так как каждый обвинял другого.

Нет, это не Хинчинбрук вызвал индусско-мусульманскую резню. Даже его неисчерпаемых способностей творить зло не хватило бы на это. Таких, как он, в Индии были сотни и тысячи, и лишь в своей массе они, послушные винтики, составляли ту машину угнетения и уничтожения, которой руководили холеные руки лордов, находящихся за тысячи миль отсюда.

А Майкл Хинчинбрук на рассвете второго дня Калипуджи доживал свои последние минуты.

Укушенный змеей, он взбесился от злобы. Если бы ядовитые зубы эфы вонзились ему в руку, в ногу, он отсек бы их, не колеблясь. Но укус пришелся в шею, возле уха.

Хинчинбрук мог закричать, упасть к ногам Сатиапала, моля о спасении, однако не сделал этого. Даже погибая, этот человек не хотел признать себя побежденным. Он еще надеялся на свою счастливую звезду: от укуса ядовитой змеи умирают не все.

Специальным зажимом из числа инструментов вора-взломщика Хинчинбрук поймал кончик ключа в щели замка, открыл дверь и выбрался из кабинета. Безоружный, он не решался искать Бертона и помчался по знакомой дороге напрямик к берлоге в джунглях, где провел немало дней в последние месяцы.

При свете карманного фонарика Хинчинбрук заглянул в зеркальце.

Ранка под ухом похожа на царапину, сделанную иглой. Даже не верилось, что это укус. Но кожа вокруг ранки уже посинела и покрылась красными пятнышками; налилось лицо, запухали глаза.

— Проклятье! — прохрипел Хинчинбрук.

Он был один в джунглях. Вой волком, бейся головой о стволы деревьев — никто не откликнется, никто не поможет.

А уже нельзя ни сидеть, ни лежать. Невыносимо болит шея. Вдоль позвоночника мечется раскаленная игла, ритмично впиваясь в затылок. Не хватает воздуха, в ушах стоит звон, словно от чрезмерно большой дозы хинина.

Надо двигаться, — куда угодно, как угодно, лишь бы избавиться от немилосердной боли.

Хинчинбрук шел долго, неимоверно долго, — сначала через джунгли, потом по шоссе, — терял сознание, падал, но поднимался снова. Уже ничего не болело, лишь конвульсивно дергались мышцы, да все тело стало непослушным, чужим.

На рассвете, вблизи какого-то селения, он упал и не смог подняться. До него, полуглухого и почти слепого, долетели крики и стоны, гул пожара, запах гари.

Радуйтесь, святые отцы-иезуиты! Даже умирая, Майкл Хинчинбрук думал только о том, что не выполнил задания и не наказал предателя-помощника.

Он не дожил лишь нескольких минут, чтобы увидеть обезумевшую толпу, двигавшуюся по дороге к имению Сатиапала.

***

Пылал пожар. Метались по дороге кровавые блики. В канаве у шоссе, оскалив зубы, беззвучно хохотал мертвый Майкл Хинчинбрук.

Из кустов выполз худой, запаршивевший шакал. Его тусклые глазки блудливо оглядывались по сторонам, изъеденные язвами уши стригли воздух. И без того пугливому страшно: в джунглях творилось что-то непривычное. Но голод взял верх над страхом, и животное направилось к трупу.

Послышался рокот, меж деревьев блеснул свет, из-за поворота дороги на большой скорости выскочила грузовая автомашина. Шакал мгновенно юркнул в кусты.

Взвизгнули тормоза. Из машины выскочил Чарли Бертон. Он склонился над трупом, отшатнулся и, схватившись рукой за голову, прошептал:

— Хинчинбрук… — а вслед за тем во все легкие: — Господин профессор! Смотрите — Хинчинбрук!

Сатиапал вылез из кабины, несколько секунд молча смотрел на мертвого шпиона, а потом махнул рукой:

— Поехали, Чарли. У нас нет времени.

— Сейчас. Я проверю, нет ли… — Бертон наклонился снова, чтобы ощупать карманы Хинчинбрука.

— Оставьте! — брезгливо поморщился Сатиапал. — До этого ли сейчас? Разве вы не видите, что творится в селении?

Он прислушался, затем бросился к машине, выключил свет и потянул Бертона в кусты.

Это было сделано вовремя. Спустя минуту к автомашине подбежал огромный детина с залитым кровью лицом. Он остановился, заглянул в кабину, зло грохнул чем-то тяжелым по ветровому стеклу, свистнул и помчался дальше.

Следом пробежало еще двое. А потом со стороны пылающего селения послышался какой-то неясный шум: грохот, топот, басистое гудение возбужденной, разгоряченной толпы.

С факелами в руках, хотя уже рассвело, с кольями, топорами, мотыгами по дороге бежали люди. Залитые своей и чужой кровью, с безумными глазами, они спешили крошить и уничтожать, кричали друг другу:

— Скорее! Скорее!.. Спешите на "прасад" к Сатиапалу!

— Го-го-го!.. Принимай, раджа, гостей!

— Хо-хо-хо!.. Не слишком ли маленьким будет для нас "пуджа бари"?

Им было весело!

Сатиапал стоял в кустах, зажав мертвой хваткой руку Бертона, сухими гневными глазами смотрел на пробегавших мимо и беззвучно шептал:

— Поздно… поздно…

Он вдруг спохватился:

— Чарли, надо немедленно бежать в имение! Надо предупредить всех: ни единого выстрела. Бросить все, пусть уничтожают, разрушают. Убежать в джунгли, да, убежать!

Он вынул из кармана крошечную бутылочку, плеснул из нее жидкость сначала на Бертона, затем на себя:

— Теперь нам не страшны змеи. Бежим. Быстрее!

Но как бежать в джунглях! Цепкие ветви сплелись в сплошные сети, корни заплели землю, стволы оскалились острыми сучками. А на дорогу не выйдешь: по ней плетутся отставшие от толпы.

— Скорее, Чарли, скорее!.. — Сатиапал вдруг поморщился и остановился. — Проклятый корень! Нога подвернулась, теперь не смогу идти быстро.

Сжав зубы, напряжением воли превозмогая нестерпимую боль, старик прошел еще несколько сот ярдов и сел.

— Чарли, я вывихнул ногу, идите сами. Спасите рани Марию и Майю.

— Ну, что вы, профессор! Я не могу вас оставить!

— Идите! — крикнул Сатиапал. — Эх, почему вы так поздно рассказали мне о случившемся в Навабгандже?!

Профессор скрипнул зубами и наклонился, развязывая шнурок.

"Почему так поздно?! — Чарли выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил в широкую спину. — Потому!.. Потому!".

Сатиапал покачнулся. Схватился рукой за грудь. Выкрикнул с отчаянием и болью:

— Чарли!.. Мой дорогой!.. Что ты наделал?!.. Ты ведь мой сын!

— А, даже сын?! — Бертона охватила бешеная злоба. — Хватит дурачить!.. Хватит!.. Хватит!.. Хватит!..

Он стрелял, пока не вылетела последняя гильза, заглянул в ствол, плюнул и бросил пистолет в кусты. Подошел к убитому, вынул из его кармана потрепанный бумажник м пачку денег. Сел невдалеке и закурил. Вот теперь действительно все. Это последняя жертва на его пути. Исчезни из памяти все, что было до сих пор! Отныне Чарльз Бертон, будущий профессор и член многих академий мира, станет честным человеком.

Даже тут, рядом с трупом убитого, Чарли не сдержал желания хоть краешком глаза взглянуть на сокровища, владельцем которых стал. Он медленно, с наслаждением раскрыл бумажник Сатиапала.

Но что это!.. Где же черный конвертик с кусками фотопленки?.. Все, что угодно, — чековая книжка, письма, фотографии, а конвертика нет… Может быть, он выпал?.. А может быть, в кармане?

Еще и еще ощупывал Чарли Бертон того, кто действительно был его отцом, и едва не кричал в отчаянии: старик снова обманул его!

Погоди, а не вынула ли этот конвертик Майя?!.. Да, да, только она!.. Это ведь ей хотелось принести своему мужу приданое, достойное дочери раджи!

Ну, так трепещи же! Чарли Бертон найдет тебя всюду, и в конце концов получит свое!

Он еще раз взглянул на Сатиапала и быстро пошел вдоль шоссе.

Катилась беда к имению Сатиапала — многоглазая, многорукая, грозная. Был в ней и справедливый гнев против всех богачей, и фанатическое бешенство одурманенных; стремление к справедливости, и черная слепая злоба.

Началось все с незначительного. Передох в Навабгандже скот, питавшийся "силосом" Сатиапала. Запечалились, заволновались бедняки. А потом вспомнили, что раджа поручился своим имуществом за каждое животное и решили получить свое. Взяли посохи в руки — не близкий ведь путь — и двинулись торной дорогой — и мусульмане, и индусы. Надеялись мирно поговорить с раджой, да еще и угоститься "прасадом" в честь Калипуджи.

По дороге начали разбирать, кто же виноват в гибели скота? И доразбирались до того, что схватились за посохи. Мусульман было больше, и они одержали верх над индусами. Те побежали за подмогой в ближайшее селение. С помощью местных мусульман смяли и подмогу.

И пошло: от селения к селению!.. Уже и навабганджцев в толпе осталась десятая, а может быть, и сотая доля; уже не знали, собственно, чего надо от Сатиапала, но поток нельзя было остановить.

…Катилась беда по дороге через джунгли, грозила новейшим лабораториям, чудесным препаратам, богатой библиотеке, хорошим машинам — всему тому, что вскоре стало бы таким нужным индийскому народу, — а в имении об этом и не знали. Телефонная связь прервалась еще с вечера, — такое случалось часто. Сатиапал с Бертоном выехали тайком и ничем не обмолвились о событиях в Навабгандже. Пылали далекие пожарища, но разве не горят в сухую пору года селения в Индии?

Спало имение. Спала Майя в своей небольшой уютной комнате, и ей даже не снился черный пакетик с фотокопиями формул Сатиапала, — тот пакетик, который, сам не зная почему, профессор перед отъездом вынул из бумажника и спрятал в уголке книжного шкафа.

Майе снилось море, — синее, веселое море. Она не видела его никогда и только мечтала о нем, а сейчас стоит на высокой скале, дышит полной грудью, и у нее так легко-легко на сердце.

Море шумит, шумит… Странно: говорили, что оно грохочет, ударяя валами о берег, а в самом деле — гудит монотонно, успокаивающе.

Белые чайки носятся над морем, купаются в лучах утреннего солнца… Майя провожает взглядом птиц и вдруг вспоминает: ей надо что-то сделать… куда-то поехать… А, к Андрею!.. Только нет, вот он идет, такой хороший, милый!.. Смешной: он думает, что Майя спит — трясет ее за плечи, да еще и говорит: "Вставай!", "Вставай!".

— Вставай!.. Вставай!.. — слышит Майя, просыпаясь. — Беда!

Это мать. Она молча показала рукой за окно, и Майя сразу поняла: всему конец. Слышен не грохот моря, а крик толпы; не волны бьются о берег, а грохочут камни об железные ворота.

— Отец уехал. Я приказала охранникам не стрелять. Одевайся быстрее — надо немедленно покинуть имение.

— Хорошо, мамочка…

Майя вскочила с кровати. Где сари?.. Нет его, пропало… Ну, так пусть будет чели, — красное чели невесты. Ты принесло счастье, тебя надо сохранить.

Мысль переметнулась к Андрею: где ты, милый?.. Как хорошо, что ты уехал отсюда вовремя!.. Ты обязательно попробовал бы остановить людей, утративших рассудок… И остановил бы!

Постой, а разве она, жена Андрея, не достойна своего мужа?..

Разве можно отдать на попрание слепой ненависти высшее достижение человеческого разума?!

Майя остановилась на миг, взглянула в зеркало, победно улыбнулась и выбежала из комнаты.

— Куда ты, Майя? — вскрикнула мать.

— Я сейчас.

Девушка бежала, сколько хватало сил. Ей казалось: дорога каждая секунда.

И в самом деле — дорога! Длинный путь к имению Сатиапала несколько охладил воинственный пыл толпы. Один — ослаб, другой — одумался. Но на пути встала преграда — высокие стены, железные ворота. Так прочь преграду! Открывайте, или будет хуже.

На гребне стены появился человек. Будь это вооруженный стражник, Сатиапал, Бертон, Лаптев или вообще кто-нибудь из мужчин, на него бы закричали, загикали, его бы засыпали* камнями и пулями.

Но толпа увидела стройную прекрасную девушку. В красном чели невесты, залитая лучами утреннего солнца, она была подобна цветку, пробившему кирпич и цемент и поднявшемуся над каменной стеной высоко в небо.

Замолкали крики, опустились руки, замахнувшиеся камнями. Тишина, удивительная тишина окутала толпу.

— Люди!.. — Майя подошла к самому краю стены. — Индийцы!.. Чего вы хотите?.. Мой отец задолжал вам? Он отдаст все. Я открою вам все кладовые, все шкафы. Берите, что хотите… Не трогайте только лабораторий. Можно восстановить все: дома, машины, одежду и мебель, — но человеческой мысли не восстановишь. Клянусь вам, что раджа Сатиапал не сделал никому из вас ничего плохого и стремился принести только хорошее. Клянусь всем, что есть самого святого в мире!.. Смотрите: на мне красное чели. Я еще не знаю даже объятий моего мужа, но клянусь моей любовью и моей жизнью, что я говорю правду!.. И если никто из вас никогда не любил, убейте меня!.. Я сейчас сойду и открою ворота. Заходите как друзья. Будьте гостями.

В ее голосе звучало столько страсти, столько чистой веры в справедливость, что сотни людей опустили головы, обмякли и уже готовы были снова стать действительно людьми. Еще одна секунда… Еще один миг…

Но среди сотен нашелся такой, ледяное сердце которого не взволновало ничто — ни красота юной невесты, ни искренность ее душевного порыва.

Мулла Ибрагим, — он же мистер Кроссман, он же Поль Куртье и владелец еще десятка фамилий, — медленно поднял ружье и старательно прицелился.

И Майя поняла: это конец, Прощай, солнце, прощайте, дорогие мечты, прощай любимый, будь счастлив всегда!

Щелкнул выстрел. Пошатнулась, упала девушка. Кто-то завизжал: "Вперед, во имя аллаха!".

И загрохотало, зашумело, забурлило…

Кровавое пламя, черный дым… Потускнел белый свет, затянутый траурным покрывалом.