Попасть в такую стопроцентную, безусловную, неоспоримую задницу я не чаяла. Самое паршивое было в том, что я никак не могла определиться, как же мне вести себя. С одной стороны, Ирка была моей ближайшей подругой со школьной скамьи. Сколько девичьих сладких слёз было пролито нами при непосредственном участии друг друга. Сколько тряпок куплено в складчину на студенческие стипендии. Сколько вечеров просижено с едва початой бутылкой вина и непременным выворачиванием душ.
С другой стороны… Несколько лет мелкого подлого предательства. Банального адюльтера с моим мужем. Улыбок и чмоканий в щёчку на пороге и при всём при том, как выяснилось, визгливых требований «уйти от этой суки» (от меня, то бишь).
Нелепо, глупо, как в сериале для безмозглых куриц-домохозяек. Сюжет был настолько тривиальным и затасканным, что мне даже говорить очумевшему Павлу ничего не хотелось. Сначала появилось много фраз в голове, звенящей и опустевшей от всего происходящего, а потом сознание обработало эти фразы и вынесло вердикт: «Ничего нового тут не скажешь, а произносить бразильские монологи смешно и стыдно».
– На похороны пойдёшь? – почему-то спросила я, хотя меня это не волновало.
– Нет. А ты?
– Пойду…
Помолчали.
– Я, правда, не знал, что она это сделает, – Павел был похож сейчас на пришибленного кролика.
– Не думаю, что она действительно хотела, чтоб всё так закончилось.
Снова молчание.
– Наверно, если бы уксус был разбавлен, её бы спасли.
– Наверно, – я пожала плечами. Почему-то именно в эту секунду мне стало до ужаса жалко непутёвую Ирку. Кто же закатывает истерику любовнику с требованиями уйти от жены и тут же выпивает полбутылки концентрированного уксуса? Ну, уйдёт он от меня (это я уже твёрдо решила), а её-то нет. И какой смысл ЕЙ от всего этого? Дура ты, Ирка…
Во время похорон моросил противный липкий дождик. Он облизывал бледно-розовые кружева и драпировки, в которых, как чернослив во взбитых сливках, покоилась Ирка. Лицо её было каким-то чужим: вытянутым, с неаккуратно наложенными румянами (она бы убила за такой нелепый макияж!) и каким-то беспокойным, точно она лоб наморщила. Она всегда морщила лоб и поджимала тонкие губы, когда чувствовала, что что-то идёт не так.
Я подошла к гробу. Хаос и бардак, царящий внутри меня все эти дни, вдруг прорвался потоком слёз. Было жаль Ирку, которая так глупо ушла. Не ради великой любви даже, какое там, так, ради эффектного па, непоправимых последствий которого она даже не ожидала. Жалко было Павла. В сущности, доброго, бесхребетного и совестливого. Я знала, что теперь он до конца дней своих будет клясть себя за то, что не побежал тогда на кухню за ней следом. Жаль было себя, не потому даже, что осталась теперь совсем одна, а потому, что в сердце накрепко осела копоть – нельзя верить никому. С этой копотью жить не хотелось.
За своей спиной я чувствовала неодобрительные взгляды. Наверно, кто-то из Иркиной родни считал меня косвенной убийцей. Если бы я отпустила Пашку к ней или, на худой конец, развела бы свой проклятый уксус водой… Жаль, жаль. Если бы я знала, я так бы и сделала. Честно. Ни Пашка, ни концентрированный уксус не стоили Иркиной жизни. Только вот… нельзя верить никому.
Моя слезинка упала на переносицу того, что недавно было моей подругой, покатилась в глазной провал и сползла с её ресниц. Точно её собственная. Прости…
Я вернулась домой, когда уже смеркалось. Автоматически свернула забытую Павлом на спинке стула рубашку и положила в комод. Потом вытащила и выбросила в мусорное ведро. Заварила чай. Включила телевизор. «Comedy Club» – пошлость, вульгарщина, мишура и великомосковский снобизм. Переключила. Сильвестр Сталлоне с перепачканным равнодушным лицом крошил в мясо очередных кино-негодяев. Переключила. Какая-то не то мексиканка, не то бразильянка лила глицериновые слёзы, заламывала руки и провозглашала миру: «Я буду бороться за свою любовь, Карлос!». Выключила… Взяла альбом с фотографиями.
На нашей с Пашкой свадебной фотке у Ирки невозможно зелёные глаза. Лента свидетельницы со стороны невесты. Красная с золотой надписью. Взяла ножницы и отрезала часть фотографии. Там, где был Павел. Усмехнулась. Снова перед глазами замелькали заштампованные кадры из фильмов, где обманутые жёны с ненавистью кромсают фотографии. Глупо. Проверив себя на предмет этой самой ненависти, обнаружила полное отсутствие таковой и отложила альбом и ножницы. Взяла книгу и ушла в другой мир, подальше.
Утром позвонила на работу и взяла неделю за свой счёт. Истеричный обычно Хорёк (наш глубоко не почитаемый начальник) без всяких расспросов дал добро. Видимо, кумушки уже донесли до него мои жизненные перипетии. Косметику накладывать не стала, натянула новое демисезонное пальто, вскарабкалась на каблукастые сапоги и отправилась в парк.
Мокрый асфальт был разрисован разноцветными кленовыми листьями. Если на них не наступать грязными подошвами, осенние узоры ласкали взор. Парк сейчас напоминал бухарский ковёр. Яркий, надрывный, таинственный. Если научиться читать эти узоры (мне рассказывала одна узбечка), можно на таком вот ковре прочесть целые легенды. Красивый старинный этнос про отважных батыров, про хитроумных бедняков и неописуемо нежных луноликих дев. Батыры были преданны и благородны, девы вечно юны и смиренны, а хитроумные бедняки – справедливы и добры. Никому нельзя верить.
Я присела на сырую, никому уже не нужную в серости осени скамью. К моему сапогу прильнул сиротливый лист. Он только что упал с оголяющейся в ожидании первых заморозков липы и, видимо, ещё не понимал, что, кроме как своей маме-липе, он тут вовсе никому не нужен.
– Тётенька, – внезапно выросший, как из-под земли мальчик вполне вписывался в мою версию, что я сейчас нахожусь в какой-то бухарской сказке. Мальчик был смугл, худощав и чумаз. – Дайте три рубля!
– Подожди, сейчас… – мальчик был очень симпатичный, с чёрными глазками-бусинками и открытым детским взглядом. Тыльной стороной руки он тёр по-летнему загорелый нос.
Достав кошелёк, я открыла отделение, где у меня аккуратной пачкой были сложены десятки и пятидесятки. В другом отделении лежала полученная позавчера зарплата. Сказочный пришелец в балоньевой курточке коротким и рассчитанным движением метнулся ко мне, выхватил моё кожаное хранилище «сокровищ сорока разбойников» и был таков.
Догонять стремительного «маленького Мука» было бесполезно. Каблуки злорадствовали. Я растёрла ими наивный липовый лист, льнувший ко мне, и побрела домой. Никому верить нельзя.
Там я нашла Павла. Он скручивал в клубок компьютерные кабели.
– У тебя комп на работе есть, – он точно извинялся. – А мне, ну ты знаешь…
Я знала, вечер без виртуальных игрушек для Павла был потерянным.
– Бери, конечно.
– Ты вот ещё… Ты понимаешь… Я квартиру снял, все деньги ушли…
– Понимаю, Паша, но у меня спёрли сейчас кошелёк.
– Аааа… – мой муж всегда так выражал все свои чувства. – Сегодня полуфинал, понимаешь… А там телека нет. Можно я… Я только на время. Я на машине.
– Да я не смотрю его, забирай.
– Я верну. Вот куплю и верну. Не обижаешься?
– Нет. Мне он не нужен. Можешь не возвращать.
После ухода Павла по всей квартире остались характерные прямоугольники обеспыленных мест. Такие всегда появляются в домах, из которых что-то выносят. В подобных случаях хозяйки обычно краснеют и кидаются срочно протирать мебель и пол влажными тряпками, чтобы замести следы своей неряшливости.
Я равнодушно оглядела опустошённую квартиру, квадратики чистоты на пыльном паркете, столе, тумбочке и улеглась с книгой и преданной мне кружкой чая на кровать. Пашка всегда был человеком великодушным, кровать и кружку он оставил мне. Книги – тоже.
Любка, моя младшая сестра, заявилась без звонка. Никак не ожидала увидеть родную кровинушку после четырехгодичного отсутствия. Нет, Любка вовсе не жила в другом городе и не была ни геологом, ни знаменитым путешественником. Просто у неё было очень много дел. Выйдя третий раз замуж, она так закрутилась, что совсем забыла поставить в известность меня о месте своего нового жительства. Сотовый её регулярно извещал, что хозяйка находится «вне зоны». По изредка долетающим от когда-то общих знакомых слухам, её видели то там, то сям. Значит, жива, здорова. И на том спасибо, как говорится. Я перестала донимать сестрицын мобильник своими навязчивыми требованиями вернуть мне сестру. На том и порешили. И вот на тебе! Любка… На моём пороге… Не только жива, здорова, но и вполне упитана.
– Говнюк! Вот говнюк!!! – доносилось то из одного, то из другого угла моего жилища. Это Любка инспектировала дом на предмет выноса Павлом вещей. – А ковёр-то ты за каким лядом ему отдала?! А подсвечники бронзовые?!!! Ну, ты ду-у-у-ура!!!
Я смиренно молчала. Дура и есть. Да.
– Что ж, за встречу! – провозгласила Любка и подняла фужер с мартини. Полусухой мартини был её излюбленным напитком. – И всё же ты дура, сестрёнка! – Спустя часа два Любка была чуть-чуть пьяненькой, раскованной и разговорчивой. – Вот и все они такие. Хорошо, что я тогда отказала тебе в прописке Пашки на нашу жилплощадь. Сейчас бы ещё и полквартиры оттяпал. Разве я не права была, а?! – Любка хлопнула меня по плечу и рассмеялась. Потом внезапно стала серьёзной. Посидела секунд двадцать, и черты её ухоженного лица вдруг поползли, как блинное тесто по сковороде, губы растянулись в скорбную тетиву. Она заплакала. – Вот и мой так… Такой же… Разводимся. Думаешь, он мне квартиру оставил?! Я четыре года, как лошадь, на него пахала: стирала, готовила и что за это получила?! Вот! – сестра сунула мне под нос холёный кукиш с наращенными ногтями.
– Жаль… – что сказать ещё я не знала, поскольку с её третьим мужем никогда не была знакома. Жаль ли, что они расходятся, нет ли – не понятно.
– Да ладно! – Любка как-то моментально успокоилась, махнула рукой в перстенёчках и сунула в рот кусок сыра Ломбер, который, как и мартини, принесла с собой. – Туда ему и дорога! Ублюдок. Квартиру только жалко. Хорошая. Двушка, в центре… На две однокомнатные не потянула, правда. Гостинки предлагают. Вот я чего и говорю… Я свою долю в нашей с тобой квартире продам. Доплачу к гостинке и однокомнатную куплю. Ты мою комнату освободи от мебели, пусть покупатели видят, что она достаточно просторная, ладно?
– Хорошо, освобожу.
Квартира, в которой мы жили с Павлом, действительно, перешла к нам с Любкой по наследству от родителей. Так что часть принадлежала ей по закону. Пользуясь этим самым законом, Любка в своё время и отказалась прописать на нашу жилплощадь моего мужа. Против закона не попрёшь, владелица половины квартиры своего согласия на прописку нового члена семьи не дала, так Пашка и жил тут, на птичьих правах. Что и выносил частенько в пылу наших с ним потасовок на авансцену, приживалу, мол, сделали из меня. А я что, я ничего, я бы прописала.
– Ладненько, сестрёнка, не пропадай! – Любка почмокала напомаженными губами в воздухе, прижавшись щекой к моей щеке. Точь-в-точь, как делала Ирка. – Постарайся из дома особо не выходить, покупатели будут комнату смотреть. Ну, я побежала. Пока!
Мебель из второй комнаты я перетащила в свою. Перенесла из кухни электрический чайник и многочисленные травки и листочки, которые я заваривала вместе с терпким чаем. Перевесила из коммунальной теперь кухни свой старенький, но такой уютный абажур, который ещё мама обшивала тяжёлыми золотыми кистями, отодранными от износившейся бархатной скатерти. Вот, теперь, вроде, всё моё на месте.
Комнату купила семья: муж, постоянно уставший инженер лет сорока, его жена Зоя, женщина без возраста в вечном халате и бигуди на коротких с химической завивкой волосах, и двое их детей. Мальчику было восемь. Девочке четыре.
С момента их вселения я совсем перестала бывать на кухне. Там царила Зоя. От этой женщины веяло чем-то таким… невероятно постоянным. Казалось, могут сменяться эры и эпохи, государственный строй и климат, а Зоя всегда останется всё той же Зоей: в своём фланелевом халате, в оранжевых бигуди, грохочущая кастрюлями на кухне. Иногда они ругались с мужем. Дети на это зрелище не допускались, их родители вытуривали на кухню. Они сидели там терпеливые и смирные. А больше ничто и никогда не нарушало вялотекущий быт этой нормальной семьи.
Однажды мне позвонил Павел. Как всегда, немного заикаясь и смущаясь, попросил развод.
– Зачем тебе? – я ужасно не любила бегать по всяким чиновничьим кабинетам, писать заявления и вообще что-либо просить. Почему-то в государственных учреждениях всегда появляется чувство, что ты ПРОСИШЬ, даже если это ЧТО-ТО принадлежит тебе по закону.
– Женюсь, – коротко ответил Пашка.
– А-а-а, понятно. Хорошо… Поздравляю.
– По крайней мере, она не потребует от меня жить в прихожей на коврике!
– То есть?
– Она меня сразу пропишет, а не будет делать из меня…
– Хорошо, Паша, я всё оформлю, – я повесила трубку. Меня, меня, меня… Почему Пашка разозлился? Никому нельзя верить.
В этот вечер Зоя ругалась со своим инженером. Дети уже часа полтора торчали на кухне. Кажется, тоже ссорились. Оттуда слышались рёв девочки и душераздирающий лязг, похоже, сын моих соседей лупил чем-то железным по днищам кастрюль. За стенкой орали родители и их телевизор.
Я пыталась читать, натянув на голову одеяло и вооружившись фонариком. Ничуть ни бывало. Гром и молнии, производимые соседями, не оставляли мне ни единого шанса. Я встала и отправилась на кухню, чтобы угомонить хотя бы разбушевавшихся детей.
Не успела я отпереть свою дверь (пришлось на скорую руку приколотить к ней защёлку, когда из моей комнаты стали пропадать разные мелочи), как с треском распахнулась дверь соседней комнаты. Оттуда вылетела разъярённая Зоя. Бигуди воинственно торчали на её голове, а некоторые повисли на полураскрутившихся, пожжённых химической завивкой прядях.
– Ааааа, – ласково пропела она – На ловца и зверь бежит. Что, сука, хорошо устроилась?!
Я опешила.
– Зоя Владиславовна…
– Я тридцать шесть лет как Зоя Владиславовна!!! – ласковый голос за секунду преобразовался в неистовый вой. По крайней мере, я узнала, что ей тридцать шесть. – Своего мужика выставила, дак, на чужого влезть хочешь?!
– Спятила?! – из комнаты высунулась подвыпившая физиономия инженера – Да ничо такого не было! Совсем рехнулась, дура!
Почему-то мне стало смешно. Кажется, меня пытаются записать в разлучницы. Я повернулась и сделала шаг в свою комнату. Зоя рванулась следом. Схватилась за дверную ручку, дёрнула. Защёлка, плод моих титанических усилий, со звоном разлетающихся в разные стороны гвоздей, выскочила из дверной стружечной плиты, как пробка из шампанского. С Новым Годом!
Люблю май. Листья ещё такие молодые, ароматные, не испорченные городским смогом и пылью. Смолой пахнет. Особенно ночами… И уже тепло. Я сидела за трубой, на крыше своего дома. Когда становилось возможным по температурным соображениям, я частенько теперь забиралась сюда. Обхватишь колени руками, лицо к небу поднимешь и, кажется, попадаешь в другой мир. Крыша – очень хорошее место. Хотя бы потому. Что сюда не забираются уважающие себя обыватели. Они сидят вечерами дома, на своих семейных кухнях и пьют сладкий чай. Иногда даже с пирогами. Или смотрят телевизор.
А у меня нет телевизора. И пироги я печь не люблю. Ленюсь. А чай люблю только горький, терпкий, с ароматом пряных трав. Да и себя я не уважаю… Так что мне здесь самое место.
Мне было хорошо. Ужасно не хотелось возвращаться домой. Зоя находилась в состоянии войны со всем миром, а, главное, со мной. Дети орали, словно павианы в брачный период. Инженер пил и, видимо, в пику жене начал оказывать мне недвусмысленные «знаки внимания» в российском стиле: то в коридоре прижмёт, то на кухне в лицо перегаром дыхнёт… А тут, на крыше, было только небо, синий ночной воздух и аромат смолы.
Неожиданно я почувствовала на себе чей-то холодный взгляд. Повернула голову влево, увидела два светящихся зелёных глаза. Цепкие, гипнотизирующие и невероятно знакомые.
– Ирка? – это вырвалось у меня помимо воли. Помимо сознания и разума. С ума что ли схожу?
Темнота зашевелилась и превратилась в обычную чёрную кошку, худую и довольно облезлую. Да, Иркины глаза базировались именно на морде этого мифического животного.
– Привет, – просто сказала Кошка. Точно говорящие кошки были само собой разумеющимся событием, повседневным явлением, так сказать.
– Привет, – ответила я и почему-то успокоилась. – Ты как тут?
– Да вот так… – мне даже показалось, что Кошка наморщила лоб, совсем как моя бывшая подруга. – Ты ж знаешь, наверно, с самоубийцами у нас там круто.
– Ну, да… – я кивнула, словно всегда была жительницей инфернального ТАМ, о котором сказала Кошка-Ирка.
– Так-то ничего, – священный зверь Древнего Египта уселся рядом со мной и тоже поднял худую мордочку к небу. – Зимой, вот, только плохо. В подвале такое общество, что… сама понимаешь. К теплотрассе просто не пробиться. А так ничего, ничего… Возле ресторана сахи стоят, еды полно. Только надо смотреть, чтоб собак не было. Вчера одного нашего задрали, сволочи. А так ничего, ничего… Ты-то как?
– Да тоже нормально, – впадать в долгие рассказы о своём житье-бытье мне не хотелось. Может ли волновать кошку то, что какой-то алкаш-инженер лапает меня в когда-то моей собственной квартире за задницу? Или то, что уполномочившие меня пойти к шефу с общими требованиями коллектива коллеги вдруг сами же начали нашушукивать начальству про меня какие-то небылицы, когда начались репрессии. Вследствие чего я и вылетела с работы. Это же всё людское… Не кошачье. Никому нельзя верить.
– Как Павел? – зелёные глаза Ирки печально сверкнули. То ли и впрямь любила?
– Вроде, неплохо. Женился недавно…
– Скотина! – Кошка зло фыркнула. – Ты прости меня, ладно?
– Да зря ты мне ничего про вас тогда не рассказала, Ир. Если вам оно важно было… я бы…
– Того-то я и боялась, что ты бы, – огрызнулась Ирка. – Не живая ты какая-то. За своё же стоять не умеешь. А в жизни надо зубами своё держать, когтями… Сколько я тебе говорила? Ты бы мне его отдала, а я бы всю жизнь потом себя виноватой чувствовала, точно у ребёнка игрушку последнюю украла.
– Скажешь тоже, игрушку… Пашка разве игрушка?
– Да все мы игрушки, – философски заметила Кошка. – В свою песочницу никого пускать нельзя. Держать надо, бороться!
– Не хочу я бороться, – отмахнулась я. – За что бороться? За квадратные метры? Дак, на них что-то особого счастья я не чувствую. Даже вот если бы у меня не моя нора была, а… янтарная комната, допустим. Один фиг. За любовь? Тоже, знаешь ли… если любви нет, бороться бесполезно. А, если есть – чего и бороться за неё? Много вон ты выиграла от своей борьбы? Счастье тоже так – или оно есть, или нет. Бороться не имеет смысла, только силы растратишь, да в шуме и мышиной возне всю жизнь проносишься.
– Ох и дура ты, подруга, – Кошка укоризненно покачала головой. – Дурой жила, живёшь и помрёшь дурой. Всё всем раздала, а сама вот тут сидишь.
– Сижу, ага. И, знаешь, Ирка, мне тут хорошо. Так хорошо, как не будет нигде и ни с кем, из кого или чего я отдала. Я тут свободна… от всего.
– Нашла чему радоваться!
Мы долго сидели молча. Вдыхали запах майского ультрамарина и бесконечности. Неожиданно Ирка поднялась на лапы и потянулась всем кошачьим телом.
– Женился, значит, говоришь Пашка?
– Женился.
– А когда?
– Да к Новому Году, вроде…
– Дрянь! Полгода не прошло, как я…
– Да ладно тебе, Ир.
– Это тебе ладно, а мне не ладно! – Иркина шерсть встала дыбом, глаза превратились в две светящиеся изумрудным страшным светом щёлки.
– Даже сейчас успокоиться не можешь…
– Я теперь из-за него никогда успокоиться не смогу! – прошипела Кошка. – Успокоиться… хм… упокоиться…
– Ириш, да при чём тут он? Ты же сама…
– Ну, хватит!
Иркина злоба начинала меня раздражать. Даже теперь, будучи по ТУ сторону, она всё цеплялась за что-то временное. Бесилась. Пыталась вскочить в уходящий поезд. Жаждала мести. А ведь ей дано куда больше… она свободна. Кошка не скована никакими человеческими условностями, но может при этом, как и мы, ощущать эти майские запахи. Кошке никто не лжёт. Кошки не умеют плести интриг. Кошка засыпает там, где ей нравится а, проснувшись, идёт, куда вздумается. А главное, все крыши мира принадлежат кошкам…
– Хочешь, я дам тебе своё тело на недельку? – моё предложение прозвучало дико, но почему-то я даже не сомневалась, что это в нашей власти.
Ирка посмотрела на меня с долей ужаса. Но всё же основной огонь в этих знакомых зелёных глазах был зажжён надеждой.
– Ты это серьёзно?! И ты бы…
– Почему нет? Тебе же хочется доделать что-то в образе человечьем.
– Очень…
Я выгнула спину и с наслаждением потянулась. Кошачье тело было мне впору. Оно было гибким и ловким, только и прыгать с крыши на крышу. А кошачье обоняние улавливало такие тончайшие нюансы ароматов, что в том неуютном человеческом теле мне и не снились. А кошачье зрение? А это чувство пружин в мягких невесомых лапах?! А это удивительное Знание, что весь мир принадлежит тебе?!! Что ты свободен в нём…
Через неделю, как и было условленно, я снова явилась на эту крышу. Ирка нетерпеливо ходила взад-вперёд, она ждала меня. Морщила, как она привыкла, когда-то МОЙ лоб… Видимо, неделя в моей шкуре наделала ей много бед.
Я хищно подглядывала за ней из-за трубы ещё минут сорок. А потом мягкими, пружинистыми прыжками понеслась прочь, восторженно упиваясь лёгкостью движений и ароматами ночи. Скоро лето.
Никому нельзя верить. Никому нельзя верить, Ира! Никому!!!