На гнилых стропилах в заросшем поле Жестяная кровля шуршит под ветром — Может, починить? А под этой крышей — Дровяная печь, крашеный прилавок, А в углу над кружкой сидит рассказчик: «Вот он и пошел»… «И ему та ведьма»… Пусть себе бычки нынче дешевеют: Здесь любому фермеру по карману Табачок, конфетки, покой, беседа. Я едва познал этот зуд — и слушал, Как Ньют Купер, важно дымя, клянется, Что-де упокойник однажды ночью У него сожрал битюга в конюшне. Вот Эд Такстон хвалится старым банджо — За него он дьяволу продал душу, а звучит-то как! Даже зубы сводит. А Сид Сигер шепчет: одна девица Поутру купалась в меду душистом И средь бела дня улетала в небо. Я тогда не знал, что за каждой сказкой, Для меня сиявшей небесным светом, Прячутся свои горести и раны — Целый мир мучений и страшных шрамов. Я был городской, и в волшебной лавке Я мечтал о том, что считал запретным: Как заставить всех, позабыв о правде, Мой ловить мотив — сладостный, но лживый? Чем они берут? Где им варят зелье? Как бы я хотел чаровать, морочить, Увлекать, манить — но уже не помню Эти вечера в желтом свете лампы, Эти вечера — ледяное пиво, Лимонад, тянучки и запах пота — Я их не украл? Или это Фолкнер? У него ведь тоже — над стойкой ястреб И ножами дощатый пол изрезан. Сам не без греха — я уже не знаю. Лакрица? Полынь? Да. А вот ветчинный Окорок — свисал с балки? Нет, не помню. Кто же мне сказал — без хорошей байки Ты, мол, не мужик? Джонатан Уайтфилд? Или его брат Эйби — тот, который Осенью попал под комбайн? А Ховис Говорил: «Ты знаешь, на мне однажды Загорелись брюки — от чистой злости». Все это теперь — черепки, обрывки И немой вопрос: может, мне удастся Раскопать под листьями и полынью И порог, и стены, крыльцо и крышу. Чтобы от шагов заскрипели доски, Чтобы по ступеням спустился Хортон — Голос его — сорго, глаза — орехи, — Нужен тот юнец, городской парнишка, Не мужик еще — но готовый к байкам. Пусть берет себе дьявольское банджо И душистый мед… Улетаю в небо.