Джеффри Форд — автор трилогии: «Физиогномика», «Меморандум», «По ту сторону». Его самые последние романы — «Портрет миссис Шарбрук» и «Девушка в стекле». Фантастические рассказы Форда публиковались в журналах «Fantasy & Science Fiction». «MSS», «The Northwest Review», «Puerto del Sol», на сайте «SCI FICTION» и в антологиях «The Green man», «Leviathan 3», «Trampolin», «The Silver Gryphon», «Polyphony 3», «The Faery Reel», «The Dark» и «Flights». Фантастические рассказы Форда были собраны в сборник, а некоторые из них напечатаны в более ранних изданиях этой антологии и в «Фэнтези: лучшее за 2002 г.». Второй сборник рассказов Джеффри Форда «Империя мороженого» («Empire of ice Cream») и повесть «Космология широкого мира» вышли в 2006 году.

Форд трижды получал Всемирную премию фэнтези (за лучший роман, рассказ и сборник), а также выиграл премию «Небьюла» за лучшую повесть 2003 года.

Форд вместе с женой и двумя сыновьями живет в южном Нью-Джерси и работает профессором словесности и литературы в колледже Брукдейла.

Рассказ «Вечер в „Тропиках“» впервые был опубликован в журнале «Argosy».

Первый бар в моей жизни назывался «Тропики». Он располагался там же, где и теперь, — между бакалейной лавкой и банком на Хигби-Лейн в Вест-Ислипе. Мне было лет пять-шесть, и мои старик брал меня с собой, когда шел туда в воскресенье посмотреть игру «Гигантов». Пока мужчины выпивали в баре, болтали, давали советы Й. А. Титтлу, я катал шары на бильярдном столе или сидел в одной из кабинок в глубине и раскрашивал картинки. Музыкальный автомат, кажется, постоянно играл «Где-то за морем» Бобби Дарина, а я разглядывал фигуры, возникающие из клубов сигарного и сигаретного дыма, так же, как люди разглядывают облака. Я ходил туда не ради яиц вкрутую, которые бармен предлагал мне, сперва заставляя их исчезнуть, а потом вытаскивая из моего уха, и не ради того, чтобы посидеть на коленях у отца, прихлебывая имбирный эль с капелькой шерри, хотя и то и другое мне нравилось. Мигающая неоновая реклама пива зачаровывала, ругательства были сами по себе классной музыкой, но более всего манило меня в «Тропики» тридцатидвухфутовое изображение рая. По всей южной стене, от входной двери до туалетов, тянулся тропический пляж. Там были кокосовые пальмы с плодами и участки светлого песка, спускавшиеся к береговой линии, где плескались ленивые волны безмятежного моря. Небо, синее, как яйцо малиновки, океан с шестью оттенками аквамарина. Вдоль всего пляжа, тут и там, навеки застыли в различных позах островные леди, обнаженные, в одних только юбках из травы и с цветами в волосах. Их гладкая коричневая кожа, их груди, их улыбки были полны вечного очарования. А в центре картины, далеко на горизонте, был изображен океанский лайнер с трубой, из которой валил густой дым. Между кораблем и берегом болталась на волнах небольшая весельная лодка с одним гребцом.

Эта картина меня завораживала, я мог подолгу сидеть и смотреть на нее. Я изучал в ней каждый дюйм, запоминал, как изогнуты пальмовые листья, куда и с какой силой дует ветер, как взлетают волосы женщин, как заворачиваются края их зеленых юбок. Я почти ощущал дуновение и брызги на своем лице. Прохладная чистая вода, тепло островного света убаюкивали и гипнотизировали. Я замечал крошечных крабиков, ракушки, морские звезды, обезьяну, выглянувшую из-за пальмового листа. Однако самым интересным, глубоко в тени бара — там, где рай заканчивался у входа в туалет, была рука, отодвинувшая в сторону широкий лист какого-то растения. Словно ты сам стоял на краю джунглей и шпионил за человеком в лодке.

Время не стояло на месте, жизнь становилась все более трудной, и в конце концов мой отец перестал ходить по воскресеньям в «Тропики». Забота о семье оказалась для него важнее «Гигантов»: до тех пор, пока шесть лет назад не умерла мать, отец работал шесть дней в неделю. Когда я сам начал ходить по барам, то ни разу не бывал там, потому что «Тропики» считались баром моего старика, но воспоминания об этой настенной росписи всегда оставались со мной. В разные минуты моей жизни, когда все шло вверх дном, ее безмятежная красота возвращалась ко мне, и я размышлял — каково оно, жить в раю?

Пару месяцев назад я был в Вест-Ислипе, навещал отца, который до сих пор живет, теперь один, в доме, где я вырос. После ужина мы сидели в гостиной, разговаривали о прежних днях и о том, что изменилось в городе со времени моего последнего визита. Потом отец задремал в своем кресле, а я сидел напротив и размышлял о его жизни. Он казался вполне довольным, но я-то знал о долгих годах тяжкого труда, которые привели его к затворничеству в пустом доме, в местности, где он всем был чужой. Такая перспектива казалась мне удручающей, и, чтобы отвлечься, я решил пройтись по улицам. Было четверть одиннадцатого субботнего вечера, в городе царила тишина. Я дошел до Хигби-Лейн и повернул в сторону Монгока. Проходя мимо «Тропиков», я заметил, что дверь открыта и старая неоновая реклама пива, как прежде, вспыхивает и переливается в окне. Честное слово, музыкальный автомат негромко играл Бобби Дарина. Сквозь окно я видел, что рождественская гирлянда, круглый год обрамлявшая зеркало, горит, как и в детстве. Поддавшись внезапному порыву, я решил зайти и выпить пару стаканчиков в надежде, что за десятилетия, прошедшие с тех пор, как я был здесь в последний раз, никто не замазал картину на стене.

Только один посетитель сидел у стойки, такой сморщенный, что казался мешком кожи в парике, ботинках, штанах и длинной шерстяной кофте. Глаза у него были закрыты, но он время от времени кивал бармену, громоздившемуся над ним, — огромной, распухшей туше в тенниске, едва закрывавшей толстое брюхо. Бармен говорил почти шепотом и курил сигарету. Он поднял взгляд, когда я вошел, помахал мне и спросил, чего я хочу. Я заказал виски с содовой. Он поставил передо мной напиток, спросил:

— Что, пришлось много играть в баскетбол? — и ухмыльнулся.

Я давно не образец физического совершенства, так что я рассмеялся, приняв его слова за подшучивание над всеми нами, тремя потрепанными забулдыгами в «Тропиках». Заплатив, я выбрал столик, откуда хорошо видно южную стену, но сел лицом к дальним туалетам, чтобы не поворачиваться невежливо спиной к товарищам по бару.

К моему облегчению, настенная роспись была на месте, почти невредимая. Краски выцвели и потускнели от многолетнего табачного налета, но я вновь обрел свой рай. Кто-то пририсовал одной из дам, танцующих самбу, усы, и этот неблагоразумный поступок заставил мое сердце екнуть. А вообще я просто сидел там и вспоминал, наслаждался ветерком среди пальм, прекрасным океаном, далеким кораблем и бедолагой в лодке, что за эти годы так и не смог добраться до берега. Мне пришло в голову, что городу следует объявить эту картину исторической ценностью или чем-нибудь в этом роде. Мою задумчивость нарушил старик. Он оттолкнул барный стул и поковылял к двери. Я смотрел, как он шел мимо, глаза его остекленели, а поднятая рука тряслась.

— Все нормально, Бобби! — рявкнул он, выходя.

— Бобби, — произнес я себе под нос и посмотрел на бармена, начавшего вытирать стойку бара.

Он тоже взглянул на меня и улыбнулся, но я быстро отвернулся и вновь сосредоточился на картине. Через несколько секунд я опять украдкой взглянул на него, поскольку мне показалось, что я знаю этого парня. Он определенно был кем-то из тех старых дней, но время сильно его изменило. Я вернулся к раю, и там, среди солнца и океанского ветерка, вспомнил…

Бобби Леннин. Он был из тех, кого моя мать называла шпаной. Бобби учился в школе на пару классов старше меня, но на много лет обогнал меня в жизненном опыте. Я уверен, что к шестому классу он уже трахался, напивался и попадал под арест. В старших классах он был крупным парнем, хотя и в неряшливой физической форме, с брюшком. Но все же бицепсы у него были мощные, а жесткий блеск в глазах говорил о том, что Бобби с легкостью и без сожалений может убить. У него были длинные, всегда немытые, висящие нечесаными прядями волосы. Носил Бобби, даже летом, черную кожаную куртку, джинсы, залитую пивом тенниску и толстые черные ботинки со стальными носами, которыми можно было сделать вмятину в дверце машины.

Я видел, как он дрался с другими парнями у моста после уроков — парнями крупнее себя, мускулистыми спортсменами из футбольной команды. Он даже не был хорошим боксером, лупил как попало, наотмашь и беспорядочно. У него могла течь кровь из-под глаза, его могли пнуть в живот, но он оставался таким же свирепым и не останавливался, пока его противник не падал без сознания на землю. Его фирменный удар был — по горлу; однажды Бобби отправил им в больницу футбольного защитника школы. Леннин дрался с кем-нибудь почти ежедневно, иногда мог ударить даже учителя или директора.

Он сколотил шайку из троих неудачников в кожаных куртках, почти таких же мерзких, как он сам, только без мозгов своего вожака. У Леннина были злое чувство юмора и своего рода изворотливый ум, а его дружки оставались бестолковыми кретинами, нуждавшимися в его власти и покровительстве, чтобы значить хоть что-нибудь. Его постоянным спутником был Чо-Чо, которого мальчишкой в Бруклине повесила банда, соперничавшая с бандой его старшего брата. Сестра обнаружила его, прежде чем он умер, и перерезала веревку. С тех пор у него остался шрам, и Чо-Чо прикрывал его цепочкой с распятием. Из-за нехватки кислорода в мозгу он тронулся умом, а его речь — хриплый шепот — обычно не понимал никто, кроме Леннина.

Вторым соучастником был Майк Волчара, больше всего любивший дышать парами растворителя в сарае своего деда. У него действительно было волчье выражение лица, а своими карандашными усиками и заостренными ушами он напоминал мне диснеевского злодея Гарри-Масленку. Ну и Джонни Марс, тощий гибкий паренек с пронзительным раздражающим смехом, от которого, как мне казалось, можно было зажечь спичку, и склонностью к паранойе. Как-то вечером, решив, что учитель проявил к нему неуважение, он перестрелял все окна с одной стороны школы из папашиного ружья двадцать второго калибра.

Я до полусмерти боялся Леннина и его шайки, но мне везло, потому что я ему нравился. Он заметил меня, когда был младше и играл в футбол в детской лиге, еще до того, как покатился под горку и стал правонарушителем. Бобби играл жестко и был хорошим полузащитником, но даже тогда многие считали его костью в горле. Главной бедой было то, что он не подчинялся указаниям и посылал всех тренеров. В те времена слова «пошел ты на хер» еще что-то значили, и это не добавляло Леннину расположения со стороны старших.

Однажды в седьмом классе Бобби швырнул камень в проезжавшую по Хигби машину и разбил боковое стекло. Копы схватили его, началась разборка на обочине. В это время мимо случайно проезжал мой отец, увидел, что происходит, и остановился. Он знал Бобби, потому что судил матчи детской футбольной лиги. Копы сказали, что собираются завести на Леннина дело, но отец каким-то образом убедил их отпустить его. Он заплатил водителю за стекло и отвез Бобби домой.

По неизвестной причине, может, потому, что парень никогда не знал своего отца, но этот случай потряс Леннина. И хотя Бобби не смог последовать совету, полученному от моего старикана, и продолжал пакостить, все же он решил присматривать за мной, словно расплачиваясь за проявленную к нему доброту. Впервые я узнал об этом вот как: я ехал на велосипеде через школьный двор на баскетбольную площадку. Чтобы попасть туда, нужно было проехать мимо шпаны, швырявшей мячик в высокую кирпичную стену спортзала. Я всегда испытывал облегчение, если не заставал их, но в тот день они были там.

Майк Волчара с красными глазами, рыча, как лесной тезка, рванул вперед и схватил мой велосипед за руль. Я ничего не сказал — слишком испугался. Джои Миссула и Вонючка Стайнмюллер, прихлебатели в шайке, неторопливо приближались, чтобы тоже помучить меня. И тут откуда-то появился Леннин с бутылкой пива в руке и рявкнул:

— Отпустите его!

Они попятились. Бобби сказал:

— Иди сюда, Форд.

Он спросил, не хочу ли я пива. Я отказался, и тогда Леннин предложил потусоваться с ними, если мне хочется.

Мне не хотелось выглядеть ни испуганным, ни невежливым, поэтому я немного посидел на камне, глядя, как они стучат мячиком о стенку. Джонни Марс объяснял мне, что если кончить в шприц, ширнуться этим, а потом трахнуть жену, то ребенок родится гением. Когда я в конце концов поехал дальше, Леннин велел передать привет моему отцу, а когда я уже отъехал довольно далеко, крикнул вслед:

— Хорошего, блядь, лета!

Благодаря покровительству Леннина мы с братом могли ходить через школьный двор после наступления темноты, хотя любому другому там могли бы пересчитать все ребра. Как-то вечером мы наткнулись на Бобби с серебристым пистолетом, засунутым за ремень, и его шайку около леса, там, где Минерва-стрит выходит к школьному двору. Он сказал нам, что купил его у парня из Брайгуотерс, чтобы повыделываться, и они собираются устроить дуэль.

— За мою честь, — сказал Леннин, допил пиво, разбил бутылку о бетонный колодец канализации и рыгнул.

Когда на Минерва-стрит выехала, дважды мигнув фарами, машина, он сказал, что нам лучше идти домой. Мы уже заворачивали к дому, когда услышали вдалеке выстрел.

Иногда Леннин появлялся и выручал меня из трудных ситуаций, как тогда, когда я впутался в дрянную историю с наркотиками на одной вечеринке, — тогда он возник из темноты, врезал мне по затылку и велел убираться домой. До меня доходили слухи о нем. Он со своей шайкой то и дело попадал в неприятности с копами — поножовщина, поездки забавы ра ди в чужих машинах, заведенных с помощью оборванных проводов, взлом и вторжение в частные дома. Я знал, что каждый из них отсидел какой-то срок в тюрьме для несовершеннолетних в Централ-Ислипе еще до моего выпуска. В конце концов я закончил школу, уехал из дома, поступил в колледж и потерял след Леннина.

А теперь я сидел в «Тропиках», только что вынырнув из райских видений и из прошлого, — и вот он, Бобби. Стоит у моего столика с бутылкой выдержанного виски, ведерком со льдом и стаканом и выглядит так, будто кто-то отвел его на бензозаправку и всунул в рот воздушный шланг.

— Что, не узнаешь? — спросил он.

— Я подумал, что это ты, — улыбнулся я, — Бобби Леннин. — И протянул ему руку.

Он поставил бутылку и ведерко на столик, а потом пожал мою руку. В его пожатии не осталось и следа прежней силы. Он сел напротив и сначала наполнил мой стакан, а уж потом свой.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Зашел посмотреть на картину, — ответил я.

Он улыбнулся и задумчиво покивал, словно все понимал.

— К старику своему приехал?

— Да, на одну ночь.

— Я встретил его пару недель назад в бакалейной лавке, — произнес Бобби. — Сказал «привет», но он только кивнул и улыбнулся. Не думаю, что он меня помнит.

— Кто знает, — отозвался я. — Он и со мной сейчас нередко такое проделывает.

Бобби засмеялся и спросил о моих брате и сестрах. Я рассказал, что мама скончалась, а он сообщил, что и его мать умерла довольно давно. Он закурил и взял с другого столика пепельницу.

— Чем занимаешься? — поинтересовался он.

Я сказал, что преподаю в колледже и пишу книги. Потом поинтересовался, видится ли он по-прежнему с Чо-Чо и другими парнями. Бобби выдохнул дым и покачал головой.

— Нет, — произнес он с несколько печальным видом.

Мы немного посидели молча. Я не знал, о чем говорить.

— Так ты писатель? — спросил он. — И что пишешь?

— Рассказы и романы… ну, знаешь, — беллетристику, — ответил я.

Его глаза слегка оживились, и он плеснул нам обоим еще виски.

— У меня есть для тебя история, — заявил Леннин. — Ты спрашивал про Чо-Чо и остальную шайку? У меня есть для тебя охренительная история.

— Давай послушаем, — сказал я.

— Все это случилось давным-давно, после того, как ты уехал из города, но до того, как Хови продал свою пиццерию. Примерно в то время, когда Фила, сына парикмахера, убили, — начал он.

— Да, помню, мама мне рассказывала.

— Короче, никто из нас — ни я, ни Чо-Чо, ни Волчара, ни Марсианин — даже школу не закончил. Мы все болтались по округе и занимались старым дерьмом, только увязали все глубже. Мы квасили, и наркотиками баловались, и начали воровать уже серьезнее — например, раз вломились в бакалейную лавку и украли сигарет на пару сотен долларов, — или угоняли машину, а потом продавали ее на запчасти в гараж родственника Марса. Иногда попадались и отсиживали небольшой срок, месяц-другой.

Мы не были профессиональными ворами, так что время от времени находили настоящую работу, но, конечно, от работы нас тошнило. Как-то вечером я сидел здесь, пил пиво, и тут входит этот парень, я его помнил еще по школе. Твой брат, наверное, его вспомнил бы. Короче, заговорил он с барменом. Помнишь старину Райана?

— Да, — ответил я. — Он продал мне мою первую выпивку — безалкогольный коктейль «Ширли Темпл».

Леннин рассмеялся и продолжил:

— В общем, этот парень вернулся в город, закончил колледж с дипломом инженера, получил кучерявую работу у Груммана, женился и купил себе большой дом у залива. Я все это слышал и думал: «Черт, я бы тоже так мог». Но этого никак не могло произойти. По правде говоря, я смотрел на эту картину и думал, что похож на того парня в лодке. Навсегда застрявшем вдали от нормальной жизни. Другими словами, я начал понимать, что преступная жизнь очень скоро мне опротивеет.

Нет, я не спьяну жалуюсь, но нужно смотреть правде в лицо — ни мне, ни моей шайке особой помощи в жизни не досталось: дома-развалюхи, родители-алкаши, проблемы с мозгами… Мы с самого начала были в паршивом положении. Нам проще было запугивать людей, чтобы они нас уважали, чем ждать, когда же они сами до этого додумаются. Казалось, будто все остальные стремились к свету, а мы все сидели в темноте и подбирали крошки. Я хотел попасть на этот пляж, если можно так выразиться. Я хотел дом, и жену, и ребенка, и долгих спокойных вечеров перед теликом, и отпусков. Что касается остальных парней — не думаю, что они это понимали. Блин, если бы Господь им позволил, они бы до сих пор дубасили старшеклассников и отбирали их карманные деньги.

Поскольку стало ясно, что нормальным путем мне ничего не добиться, я решил, что нам требуется хороший грабеж, одно крупное дело, чтобы раздобыть достаточно денег для жизни в настоящем мире. После этого можно будет бросить шайку и двинуться дальше. И вот я проводил много времени, обдумывая, какую аферу можно провернуть, но все впустую. Мы провели столько лет, сшибая пяти-и десятицентовики, что просто невозможно было выкинуть это из головы. И вот как-то вечером сидели мы за столиком прямо здесь, выпивали, и Волчара, косматый, блин, обкуренный — в глазах одни белки остались, — кое о чем упомянул. И я подумал, что лодчонка-то на несколько футов придвинулась к берегу.

Тот старик только что переехал в Волчарин дом. Где это было-то — там, за Минервой, на Элис-роуд? Не важно. Короче, старик, слепой, в инвалидной коляске, переехал туда. Помнишь Вилли Харта, пацана из старших классов с пластмассовой рукой? Ну и вот, Мария, его младшая сестра, которую, кстати, Волчара время от времени трахал в дедовом сарае, когда не нюхал растворитель, пошла к старикану работать. Убиралась в доме, возила его на прогулку в инвалидной коляске и все такое.

Мария рассказала Волчаре, что старый пердун просто суперчокнутый и, хотя знает английский и говорит на нем, сам с собой разговаривает на каком-то другом языке. Ей кажется, что на испанском. Мария, если ты ее помнишь, большим умом не отличалась, так что старый хрен мог разговаривать и на долбаном китайском. В общем, она сказала, что он вроде на голову слабоват, потому что играет в шахматы сам с собой. Она его раз спросила, выигрывает он или проигрывает, а он ответил: «Всегда проигрываю. Всегда проигрываю».

Но больше всего ей понравились шахматные фигуры. Она говорила, они такие красивые — золотые чудища. Мужик не любил, когда ему мешали во время игры, но она все равно его спросила, из настоящего ли они золота. И он сказал: «Да, чистое золото. Эти шахматы очень редкие и стоят сотни тысяч долларов. Очень старинные — аж шестнадцатого века». Больше всего в рассказе Марии мне понравилось, что держал он эти шахматы в своем комоде, без замка.

Так что у нас был слепой мужик в инвалидной коляске с золотом на сотни тысяч долларов и без замка. Ясное дело, я придумал план, как это золото спереть. Велел Волчаре узнать у Марии, во сколько она после обеда везет мужика — его звали мистер Десниа — на прогулку, чтобы мы могли на него взглянуть. Я подумывал, чтоб провернуть дело, пока их нет дома, но в том районе, да днем, нас обязательно бы кто-нибудь увидел. Пару дней спустя мы медленно проехали мимо них, когда Мария толкала его коляску по улице.

Он сидел, согнувшись в своей коляске, и выглядел тощим и изможденным. С лысой башкой, как лущеный арахисовый орех, и руки слегка тряслись. В темных очках — ясно, чтоб прятать свои херовые глаза, и в черной, плотной одежде, как у священника, только без белого воротничка. Мы проехали мимо, и я сказал: «Вот чувак с нашим золотом».

«Вот этот слепой чувак в инвалидном кресле? — спросил Марс. — Господи, да можно считать, что он нам уже все отдал».

И мы решили не тянуть, а провернуть дело следующей ночью.

У копов имелись наши отпечатки пальцев, так что мы украли из бакалейной лавки резиновые перчатки — знаешь, такие, в которых можно взять десятицентовик. Пообещали Марии, что возьмем ее в долю, если она будет держать язык за зубами и оставит открытой заднюю дверь, когда пойдет вечером домой. Она согласилась, думаю, потому, что была влюблена в Волчару, — сам понимаешь, о чем она все время думала. Я предупредил пацанов — что бы они ни делали, пусть не называют друг друга по именам. План был такой — войти, обрезать телефонный провод, засунуть старику в рот кляп и забрать золото. Легко и просто, и никто не пострадает.

Настала великая ночь, и начало вечера мы провели здесь, в «Тропиках», подогревали храбрость стаканчиками виски. Ближе к полночи мы сели в Марсов «понтиак». Припарковались на соседней улице, прошмыгнули через двор и перелезли через десятифутовый забор на задний двор Десниа. Мы все были немного навеселе и через забор лезли с трудом. Я не стал брать фонарик, потому что решил — чувак все равно слепой, так что мы просто зажжем свет, но зато взял наволочку для золота и ломик, вдруг Мария забудет про замок?

Мария оставила заднюю дверь незапертой, как договаривались. Первым, как всегда, пошел Чо-Чо. Потом и мы по одному вошли в кухню. Свет в ней не горел, и в доме было очень тихо. Все, что я помню, — как тикали стенные часы, отсчитывая секунды. В соседней комнате — в гостиной — свет горел. Я выглянул из-за угла и увидел, что Десниа сидит в инвалидной коляске, в темных очках, ноги и нижняя половина туловища укрыты одеялом. Если бы он мог видеть, то смотрел бы прямо на меня, и это немного действовало на нервы. Слева от него стоял комод.

— Пошли, — шепнул я.

Стоило мне открыть рот, как он тут же спросил:

— Кто там? Мария?

Чо-Чо зашел ему за спину с куском скотча. Раз — и заклеил рот. Марс посоветовал:

— Расслабься, и тебе ничего не будет.

Волчара стоял с растерянным видом, будто у него только что прошел кайф. Я присел на корточки. Открыл два ящика, прежде чем нашел доску и фигуры. Мне показалось очень странным, что пердун не держит их в коробке, или мешке, или в чем-нибудь таком, — все просто лежало в ящике. Какая-то секунда потребовалась, чтобы вытащить их и смахнуть в наволочку. С доской я заморачиваться не стал.

И я как раз хотел сказать остальным: «Давайте выбираться отсюда», как Десниа сорвал скотч. Чо-Чо попытался нагнуться и помешать ему, но старик резко поднял вверх кулак, врезал Чо-Чо в челюсть, и тот полетел в угол, сшиб лампу и упал на спину.

Другой рукой старик метнул что-то в Волчару — оно полетело так быстро, что я толком и не разглядел. В долю секунды Майк схватился за голову — из нее торчал острый кусок металла, а кровь заливала ему лицо. Он свалился, как тонна дерьма. Мы с Марсом были в шоке и не двинулись с места, и тут Десниа сдернул с себя одеяло и вытащил огромный гребаный меч. Я не дурю тебя — меч был все равно как в кино. А потом он вскочил с коляски. Тут Джонни решил, что пора вмешаться. Но слишком поздно: старый чувак сжался в комок, прыгнул, взмахнул мечом и отхватил кусок от Марсовой ноги — представить невозможно. В смысле — кровь хлестанула вокруг, а из бедра свисал хрящ. Марс бухнулся на пол и завыл, как баньши.

А Десниа не остановился. Он, продолжая удар, как долбаный танцор, повернулся прямо ко мне и снова взмахнул мечом. Повезло, что у меня в руках был ломик, и я поднял его перед собой в последний миг. Это отразило удар, но все же лезвие задело мне грудь слева. Не знаю, как это вышло, просто само собой, но я махнул ломом и попал ему по щиколоткам. Он упал, а я поднял глаза и увидел, как Чо-Чо вылезает в открытое окно. Я бросил лом, вцепился в мешок, бегом пересек комнату и нырнул головой вперед вслед за ним.

Приятель, я еще на ноги не успел встать, как Десниа высунул свою лысую башку из окна, чтобы прыгнуть за нами следом. Мы побежали на задний двор, в тот угол, где стоял освещенный сарай, но ведь там еще был этот чертов десятифутовый забор! Первой моей мыслью было перепрыгнуть через него, но я эту мысль откинул, потому что старик был уже на улице. Он бы просто разрубил нам задницы. Мы прижались спинами к забору и приготовились отбиваться.

Десниа медленно подошел к нам, прижав меч к боку. В свете лампы над сараем я увидел, что он потерял очки, и уж не знаю, как у него получалось так махать мечом, потому что глаза у него были не просто слепые — их вообще не было. Никаких глаз, просто две сморщенные сраные дыры в голове.

Когда Десниа оставалось до нас три фута, Чо-Чо поднял распятие, висевшее у него на шее, как в фильмах о вампирах, — чтобы защититься. Старик почти беззвучно рассмеялся. Потом медленно поднял меч, приставил его к шее Чо-Чо, чуть шевельнул запястьем и слегка уколол его, так что пошла кровь. После этого Десниа уронил меч и повернул прочь. Он сделал два шага, и тут его ноги подкосились. Он упал, как мешок репы. Я издали слышал, как все еще орал как сумасшедший, Джонни, а над всем этим шумом — вой полицейской сирены. Чо-Чо и я, опираясь на стенку сарая, перелезли через забор и смылись оттуда вместе с золотом.

Звучит дико, да? Старик, блин, в один миг превратился в гребаного Зорро! Клянусь, это правда. Марсианин этой же ночью умер, на коврике в гостиной у старика. Лезвие перерезало артерию, и он истек кровью раньше, чем приехала «скорая». Более того, самого старика тоже нашли мертвым — сердечный приступ. Но прикинь — Волчара смылся. Пока мы торчали на заднем дворе, подпирая забор, он пришел в себя, выдернул металлическую хрень из головы и смылся, не дожидаясь копов.

Мы оставили Марсову машину там, где она стояла, и грабеж списали на него. Мария держала рот на замке. Мы все на время залегли на дно. Я спрятал шахматные фигуры под оторванную половицу в мамашиной спальне. Одно хорошо — я был уверен, что больше никто не знает, что они были у Десниа и мы их украли. Я подумал, что если мы немного подождем, то я смогу их толкнуть, и все будет класс. И все-таки меня здорово напугало случившееся — смерть Джонни и как это произошло. Я чувствовал — что-то здесь не так.

Месяца через два после грабежа в три утра мне позвонил Чо-Чо. Он сказал, что знает — не должен он звонить, но просто не может больше это терпеть. Пацан видел сны, пугавшие его так, что он не мог спать. Я спросил, что ему такое снится, а он только ответил: «Просто дьявольское дерьмо». Через месяц мне кто-то сказал, что Чо-Чо завершил дело, начатое в Бруклине, когда он был пацаном. Да, парень повесился на чердаке в доме своей матери.

Еще и года не прошло, как с Марией и Волчарой тоже было покончено. Я слышал, что Майк все время отсиживался в дедовом сарае. Мария к нему то и дело наведывалась, и они начали глотать таблетки, кваалюд и дарвон, и квасить между понюшками растворителя, и все это сожрало остатки их мозгов, расплавило их, как кислотой, в швейцарский сыр за одну ночь. Мне, конечно, надо было сильнее опечалиться потерей всех друзей, но я только до смерти испугался и решил начать новую жизнь. Забыть про пьянки и наркотики, аккуратно ходить на свою хреновую работенку в мастерских. Я даже не пошел на похороны Чо-Чо.

Когда закончился год, я подождал еще шесть месяцев и лишь тогда начал подыскивать покупателя. Понятно, что это должен был быть кто-нибудь классом повыше, имеющий дело с антиквариатом, но готовый закрыть глаза и не спрашивать, где ты раздобыл то, что толкаешь. Я кое-что разузнал об этих делах и поговорил с парой барыг. В конце концов мне дали телефон одного парня из Нью-Йорка и зеленый свет на звонок к нему. Никаких личных контактов, пока он не проверит тебя и твой товар.

Я вытащил шахматы из-под половицы и впервые как следует рассмотрел их. Самые большие фигуры были высотой около четырех дюймов, а самые маленькие — думаю, пешки, я не особо разбираюсь в шахматах, — три дюйма. Они казались сделанными из чистого золота. Половина фигур изображала чудищ, все до одного разные, и в деталях — глаза, чешуя, когти и другая фигня. Вторая половина — даже не знаю, что такое, но в одной из фигур я узнал Христа. Самые маленькие выглядели как ангелочки. Я в них ни черта не понял.

Наконец наступил день, когда я должен был позвонить тому парню. Я так и сделал, из платной будки позади парикмахерской Фила. Дергался, сам понимаешь, ужасно, беспокоился, сколько за них получу, и все еще боялся всей той гадости, которая с нами приключилась. Ну, я позвонил, чувак снял трубку, говорит: «Никаких имен. Опиши свой товар». И я сказал: «Золотые шахматы шестнадцатого века». И только начал описывать фигуры, как в трубке замолчали. И все на этом. Сначала я подумал — связь плохая или нужно бросить еще монету. Перезвонил, но трубку никто не снял.

А потом началось полное дерьмо. Сны, как рассказывал Чо-Чо, и я снова стал бухать, да так, как никогда раньше. Работу потерял, а сверх всего мать заболела раком. Я пошел вразнос, и потребовалось время, года два примерно, чтобы собраться с силами и снова подступиться к чертову золоту. Думаю, чистое везение, что я встретился с парнем, который знал другого парня, доминиканца из Хэмптонса, скупавшего краденый товар. Мы с ним встретились как-то зимой после обеда, на парковке у Джонс-Бич. Решив, что это только предварительный сговор, я взял с собой всего три фигуры.

Ветер в тот день дул, как последняя сука. Даже на парковке была песчаная буря. Когда я подъехал, тот чувак уже ждал там в сверкающем черном «кадиллаке». Мы вышли из машин. Он был невысокий, темнокожий, в солнечных очках и плаще. Мы пожали друг другу руки, и он захотел посмотреть, что у меня есть. Я вытащил две фигуры и протянул ему. Он бросил на них единственный взгляд, сказал: «Изиазо» и сделал такое лицо, словно я держал в руках кусок говна. Чувак больше ни слова не сказал, повернулся, сел в машину и уехал.

Вот так оно и происходило, когда я пытался их толкнуть. Делал попытку, проваливался и попадал в дрянное положение.

Потом я уже просто хотел скинуть их и получить хоть что-то. Даже тот чувак, Боус, что покупал золотые зубы на Канал-стрит в городе, и то к ним не притронулся. Он назвал их La Ventaja del Demonio и грозился вызвать копов, если я не уйду из его лавки. И только когда моя мать скончалась, я решил выяснить, в чем же тут дело.

Представь меня, Бобби Леннина, последнего ученика в классе и короля наказаний, в библиотеке. Не думаю, что я вообще хоть раз бывал в этом гребаном месте. Но начал я оттуда, и знаешь что? Оказалось, что я вовсе не такой тупой, каким кажусь. Рыться в книжках — и вправду настоящее удовольствие. Только это и может прогнать тоску после пьянки. Тут еще старина Райан пожалел меня и взял на работу барменом сюда, в «Тропики». Я с трудом держался, чтобы не напиваться вдрызг, пока он не уйдет вечером домой, лишь бы не потерять эту работу.

Да, и торчал в библиотеке, заказывал книги по межбиблиотечному абонементу, все дела, и потихоньку раскапывал историю этих шахмат. Потом появился Интернет, я и его освоил и, хотя прошло много лет, все выяснил. Эти шахматы известны как «Удача демона». Ученые говорят, типа это скорее легенда, мол, вряд ли они существуют на самом деле. Предполагается, что их сделал в Италии золотых дел мастер, Дарио Форессо, в тысяча пятьсот тридцать третьем году по поручению странного парня по имени Изиазо. Насколько известно, у этого придурка даже фамилии не было.

Вот, и был этот Изиазо родом из Эспаньолы, теперь Доминиканская Республика. В тысяча пятьсот третьем году Папа — думаю, это был Юлий Третий — объявил Санто-Доминго официальным городом христианства. Для европейских исследователей, отправлявшихся в Южную и Северную Америку, это была стартовая площадка. Изиазо родился в тот год, когда Папа отдал городу честь двумя пальцами. Отец нашего мальчика был испанцем, атташе короны, следил там, как используют деньги для экспедиций. Ну, знаешь, по сути — бухгалтер. Но мать его была местная, и — тут начинаются страшилки — говорили, что она происходила из старинного рода колдунов. И отлично знала островную магию. Изиазо, считавшийся гениальным ребенком, перенял умения у обоих родителей. Когда ему перевалило за двадцать, папаша отправил его в Рим, заканчивать образование. Представь: он поступает в университет и учится там вместе с великими философами и теологами своего времени. Именно в те годы он стал рассуждать о битве между добром и злом шахматными терминами — тьма против света и все такое, с тем преимуществом, что можно ходить и вперед, и назад. Частью этого была стратегия и математика наряду с верой, но, по правде говоря, я так и не понял, к чему он клонил.

Каким-то образом Изиазо очень быстро получил и деньги, и власть. Поднялся на самый верх. Никто не понимал, как он добыл свое богатство, а те, кто переходил ему дорогу, умирали странной и жуткой смертью. Короче, ему хватило средств, чтобы заказать Форессо эти шахматы. А Форессо тебе не бестолочь — ученик самого Бенвенуто Челлини, величайшего ювелира из всех когда-либо живших. Как написано в одной книге — «многие считали, что Форессо был ровней своему учителю».

Ну, ты слушаешь? — продолжал Бобби. — После Юлия пришел Папа Павел Третий. Он был большим покровителем искусств. Одно время на него работал Микеланджело. Вот он слышит про невероятные шахматы, созданные Форессо, идет к чуваку в мастерскую и все выясняет. А потом дает понять своим прислужникам, что хочет эти шахматы. Посылает кого-то к Изиазо, и ему говорят, что Папа хочет у него эти шахматы купить. А у Изиазо другие планы. Он знает, что Ватикан собирается открыть в Санто-Доминго университет, и говорит, что желает их обменять на проезд домой и профессорскую должность в университете. Из книжек я понял так, что ему было трудно получить работу, поскольку он был полукровкой.

Изиазо удивляется, когда папский посредник ему заявляет: «Круто, значит, по рукам!» Он ведь не знал, что Ватикан уже давно к нему приглядывается как к смутьяну и все равно хочет его выслать из Рима. По дороге домой корабль на денек бросает якорь на маленьком необитаемом острове. Изиазо спрашивают, не хочет ли он сойти на берег и увидеть настоящий рай на земле. Парень он любознательный, так что говорит «да». Они с одним матросом плывут на остров на весельной лодке, исследуют его, но в один прекрасный миг Изиазо оглядывается и вдруг понимает, что рядом никого. Он добирается до берега и видит матроса, плывущего в лодке назад, на корабль.

На корабле поднимают якорь, и он уходит, оставляя Изиазо на острове. Так все было задумано. Из Рима его хотели изгнать, но слишком боялись его пресловутой магии, чтобы взять и выставить его под зад коленом. Поэтому они просто забрали шахматы и избавились от него, и легенда утверждает, что он проклял шахматы. Легенда еще говорит, что, если играть в эти шахматы на стороне демона, ты никогда не проиграешь. Можно играть с долбаным Гарри Каспаровым и не проиграть. Но в то же время владелец будет обречен, проклят, жизнь его будет испоганена, а самого его будут по-всякому чернить и поносить. И их нельзя ни продать, ни выбросить. Поверь, я пытался, но тогда на меня обрушивался дерьмовый шквал несчастий и снов. Единственный способ избавиться от них — если их у тебя украдут и при этом прольется кровь. Умри, владея ими, и никогда не увидишь рая.

Ну, — произнес Леннин, — и что ты об этом думаешь? Клянусь могилой матери, что это чистая правда. — Он взял бутылку и снова наполнил наши стаканы. — А главная дрянь в том, что я сам себе выкопал яму. Приятель, я мог бы закончить школу и колледж, Богом клянусь.

— Так ты веришь в проклятие? — спросил я.

— Устанешь слушать, сколько раз я пытался избавиться от этих шахмат, — ответил он.

— Однако ты не похож на проклятого, — заметил я.

— Нет, есть проклятые — и проклятые. Взгляни на меня. Я развалина. Печенка никуда не годится. За последний год я пять раз лежал в больнице. Сказали, если не перестану пить, скоро помру.

— А как насчет наркологического центра, где тебе могут помочь? — спросил я.

— Пробовал, — ответил он. — Я просто не могу бросить. Это часть моего проклятия. Я здесь каждый день наливаюсь спиртным, не важно каким, и смотрю на картину — изгнанный, как Изиазо. Это, конечно, бессмыслица, но могу поклясться, что там, на картине, его рука — в нижнем углу, около сортира. Все мои попытки найти отношения с людьми провалились, все планы устроить жизнь лопнули. Я медленно убиваю себя. Видишь, — сказал он, задрал рубашку и показал мне обвисшую грудь, — шрам — вот он, прямо над сердцем, а сердце отравлено.

— Не знаю, что и сказать, — признался я. — Ты всегда был добр ко мне, когда я был ребенком.

— Спасибо, — произнес Бобби. — Может быть, если я смогу от них избавиться, то хоть одно дело ляжет на весы в мою пользу. Он поднялся и зашел за стойку, а когда вышел, держал в руках шахматную доску с расставленными на ней золотыми фигурами. Леннин поставил доску на стол между нами.

— Парень, они великолепны, — сказал я.

— Слушай, тебе пора идти домой, — велел он, как когда-то много лет назад. — Позавчера ко мне заходили двое крутых с виду ребят, я показал им шахматы, сказал, сколько они стоят и что я всегда храню их за стойкой. Время за полночь, и есть шанс, что парни здесь появятся. Я знаю, что старик показывал их Марии и говорил о них с той же целью, что и я выставлял их в последнее время напоказ. Может, если те уроды придут, ко мне вернутся силы, как в свое время к Десниа, и у нас будет нехилая заварушка.

Я встал, немного пошатываясь после бутылки виски, которую мы прикончили.

— А другого способа нет? — спросил я.

Он помотал головой.

Я обернулся и в последний раз посмотрел на картину, потому что знал сюда я никогда больше не вернусь. Бобби тоже взглянул на нее.

— Знаешь, — сказал он, — бьюсь об заклад, ты всегда думал, будто тот парень в лодке хочет добраться до острова так?

— Да.

— По правде, он все эти годы пытается оттуда убежать. Эти женщины кажутся тебе женщинами, а сосчитай-ка — их ровно столько, сколько шахматных фигур.

— Надеюсь, у него получится, — сказал я и пожал Бобби руку.

Выйдя из «Тропиков», я шагнул на тротуар и немного постоял, приходя в себя. Ночь была холодная, и я сообразил, что до осени осталась всего неделя. Я поднял воротник и зашагал домой. Я пытался вспомнить тепло, исходившее от нарисованного видения рая, но безуспешно. Вместо этого я мог думать только о моем старике, сидящем в своем кресле и улыбающемся, словно Будда, в то время как мир, который он когда-то знал, медленно распадается на части. Я повернул на Хигби и уже почти дошел до дома, когда откуда-то издалека послышался выстрел.