Терри Доулинг был и остается одним из самых почитаемых и востребованных во всем мире австралийских писателей, творящих в жанрах научной фантастики, фэнтези и ужаса. Он — автор таких книг, как «Риноссеросы» («Rynosseros»), «Синий Тайсон» («Blue Tyson»), «Полуночный пляж» («Twilight Beach»), «Горькая полынь» («Wormwood»), «Человек, потерявший красное» («The Man Who Lost Red»), «Сокровенное знание ночи» («An Intimate Knowledge of the Night»), «Древнее будущее: лучшее из Терри Доулинга» («Antique Futures: The Best of Terry Dowling»), «Дни черной воды» («Blackwater Days»), а также компьютерных приключений «Секта: Таинственное путешествие» («Schizm: Mysterious Journey»), «Таинственное путешествие 2: Хамелеон» («Schizm: Mysterious Journey II: Chameleon») и «Страж: Потомки во времени» («Sentinel: Descendants in Time»). Он также выступил соредактором сборников «Смертельный огонь: Лучшая австралийская научная фантастика» («Mortal Fire: Best Australian SF») и «Эллисон no существу» («The Essential Ellison»).

Рассказы Доулинга появлялись во множестве сборников, включая такие, как «Лучшее за год: научная фантастика» («The Year's Best Science Fiction»), «Лучшее за год: фэнтези» («The Year’s Best Fantasy»), «-Лучшее из нового: рассказы ужаса» («The Best New Horror») и «Лучшее за год: фэнтези и ужасы» («The Years's Best Fantasy and Horror»), а также в антологиях «Спящие в Австралии» («Dreaming Down Under»), «Кентавр» («Centaurus»), «Собирая кости» («Gathering the Bones») и «Тьма» («The Dark»). Он преподаватель искусства общения, музыкант и поэт-песенник, а также последние пятнадцать лет является литературным обозревателем журнала «Австралийский уикенд» («The Weekend Australian»).

Рассказ «Клоунетта» впервые был опубликован в «SCI FICTION»

Мое отношение к «Маклин» я мог бы выразить словами: «любовь-ненависть». Когда гостиница набита битком, когда там проходят конференции или собираются туристические группы, тогда родственникам, друзьям и постоянным клиентам, пользующимся скидками, — вроде меня — предлагают Клоунечту. И выбора у тебя нет.

Не то чтобы это была плохая комната. В «Маклине» есть номера куда темнее и хуже, многие даже с видом на глухую кирпичную стену. Конечно, Клоунетта выходит на задворки, но она расположена на верхнем этаже, в ней достаточно неба и света. Днем. А ночью — что ж, ночью все меняется.

И вот теперь, в восемнадцатый или девятнадцатый раз за шесть лет, отель оказался полон. Мне оставалась Клоунетта — или ничего.

Ну и что, и ничего особенного. Но секунд десять-двадцать мне всегда кажется, что это что-то да значит. Я могу переселиться в «Райт» или в «Вальден»; у них тоже есть бюджетные планы, и мой чек не будет для них лишним. Но, положа руку на сердце, Клоунетта — это нечто особенное. Едва первые секунды проходят, ты видишь это яснее ясного. Ты получаешь небо и солнце — по крайней мере до сумерек. Тебе предстоит открыть последние обновления в обстановке. Предстоит увидеть лицо, Паяца, личную туринскую плащаницу отеля «Маклин» — прямо там, на стене.

Пятновая графика, настоящее искусство. Местечко на стене размером с тарелку; кому-то кажется, что оно портит комнату, для другого — самое важное в ней. Похожее на небрежный набросок лица клоуна, вроде лунного человечка, с кляксами черт. Закрашивай его сколько угодно, Паяц возвращается, мало-помалу проступает сквозь штукатурку, сперва смутной тенью, потом цепочкой размытых фрагментов. А как только они соединяются: алле-гоп! Ку-ку! Бозо на стене!

Известие о том, что гостиница переполнена, я воспринял с умеренным пылом, ожидая одну из обычных острот Гордона: «Боюсь, вам снова придется повидаться с Кудесником, мистер Джи» — или: «А расскажите-ка мне еще разок, мистер Джи, как вам в детстве всегда хотелось сбежать вместе с цирком!» Или, с самодовольной рожей, словно играя главную роль в нашей заезженной пьесе на двоих: «Он так скучал по вам, мистер Джи. Увидишь парнишку, говорит, шли его прямо ко мне».

Шесть лет я останавливаюсь в «Маклине», а для Гордона — и, судя по его словам, для Паяца тоже — я все еще «парнишка»!

Только сегодня не было ничего подобного. Может, портье думал о другом. Или у него случилось что-то плохое. Он просто одарил меня чуть теплой улыбкой номер 101 из Списка Гостеприимства и протянул магнитный ключ нового образца.

— С вашего последнего визита кое-что изменилось, мистер Джексон, — сказал он.

Ну надо же, опять мистер Джексон! А я-то подумал, что у Гордона это выскользнуло случайно, когда он так обратился ко мне в первый раз. Просто задумался, разбираясь с кучей новых гостей.

Сбитый с толку его церемонностью, я замешкался с ответом на пару секунд.

— Только не говори, что он исчез!

— Нет, сэр. Я имел в виду ключ. Стену еще раз покрасили, но вы же знаете, как оно бывает.

Сэр? Мистер Джексон — а теперь еще и сэр!

— Без него все было бы не так, Гордон.

Я сказал это просто так, для поддержания беседы, пытаясь разобраться, что же тут творится. Оговорки Гордона омрачили тот факт, что мне досталась Клоунетта и что я наконец-то осуществлю свой план на этот визит под кодовым названием «Встреча с Паяцем». Возможно, за здешним персоналом стали следить. Например, появились новые владельцы, суровые педанты, грозит сокращение штата, установлено видеонаблюдение. Я такого вдоволь насмотрелся в других местах: мало ли трехзвездочных заведений пытаются заполучить четвертую звезду? Силой воли я заставил себя не искать глазами скрытые камеры.

— Ну, полагаю, придется мне повидаться с Кудесником! — Я сделал последнюю попытку восстановить старые мосты между Гордоном Маером и Бобом Джексоном, и улыбка портье чуток оживилась. Хотя, конечно, лучше бы он подмигнул.

Ладно, спросим об этом попозже. А пока я потянулся к сумке.

— Позвольте, я позову кого-нибудь помочь вам с…

— Гордон, сколько лет я приезжаю сюда?

— Много, мистер Джексон.

— Тогда тебе известен расклад. Эта конторка твоя. Эта сумка моя. Махнемся?

Лицо Гордона дрогнуло, взгляд стал почти осмысленным. Ну вот, так гораздо лучше. Назови меня мистер Джи! Всего разок! Назови меня парнишкой!

— Нет, мистер Джексон.

Проклятье! Еще попытка.

— Все еще дрыхнешь на посту?

— Иногда.

— Так как тогда насчет того, чтобы все-таки поменяться берлогами? Не желаешь занять Клоунетту?

— Больше никогда, мистер Джексон! — Теперь Гордон действительно ухмылялся, словно вопреки самому себе портье наконец-то осмелился вернуть старый заведенный порядок общения Джексон — Маер.

— Тогда я пошел.

Пусть невидимые гремлины, для которых время только деньги, добавят в свои реестры сострадание и чувство юмора, и тогда мы еще сможем спасти «Маклин», мирную трехзвездную гавань в холодном и суетном мире.

Прихватив сумку, я направился к лифтам, поднялся на пятый этаж и прошел по длинному, тускло освещенному коридору в заднюю часть гостиницы, к номеру 516.

Обращаться с новомодным магнитным замком я научился в других отелях. Я сунул внутрь карточку и толкнул знакомую старую дверь.

Вот оно.

Впечатление от 516-го накатывало на меня двумя волнами. Первая волна — «порыв потустороннего», как это я называю, — глубокая неосознанная тревога, укол смутного страха, который я неизменно ощущаю, когда в первый раз открываю дверь в Клоунетту. Даже не сам Паяц, а это чувство, пронзающее мозг, рассекающее душу, рождает во мне желание повернуться и убежать. Во время каждого визита я испытываю его, только когда впервые распахиваю створки.

А вторая — лицо.

За древней двуспальной кроватью, слева от вечно зашторенного тройного окна, оно цветет на несущей стене, отчего-то все время сочащейся влагой, выбивающейся из сердцевины старого здания, в полутора метрах над полом — на единственной стене, не заклеенной обоями. Никогда не заклеивавшейся.

Паяц. Семь пятен; в них можно вообразить размытый образ лунного человечка, но так же легко принять их за сероватые кляксы на фоне последнего слоя краски.

Лицо пытались прикрывать картинами, зеркалами, прочими декоративными финтифлюшками, но на свете есть поистине странные штуки. Сырость, пестующая пенициллиновые поля, здесь ни при чем. Дело не в том, что придвинутая к стене мебель покрывалась плесенью изнутри и снаружи и ее приходилось убирать. Пятно сухое сухое на ощупь, без всякого гнилостного запаха.

Паяц двигался.

Поместите что-нибудь перед ним: картину или буфет, — и в течение недели, чаще всего ночью, наш субчик выглянет сверху или сбоку. Еще пара дней — и он совсем выползет из укрытия. Уберите заграждение, и постепенно, днями ли, ночами, лицо вернется на прежнее место — как будто всегда было там. Вот что меня удивляло больше всего.

Специалисты говорили о микроклимате, о воздушной конвекции в пространстве между пятном и тем, что его заслоняет, о перераспределении влаги, о проблемах в ядре дома и тому подобном. Больше нигде в здании сырость не выступала. Никаких объяснений тому, что лицо двигалось.

Пусть этот номер сдается со скидкой, предложили спецы, а то и бесплатно. Только не превращайте его в кладовку. Пусть будет открыт, пусть проветривается. Посчитаем потери: минус одна комната из почти шестидесяти — это не так уж плохо.

Вот почему «Маклин» отказался от поисков каких-либо разумных научных объяснений.

Стояло быстротечное бабье лето дурной славы: месяц или два сенсационных статеек в бульварной прессе, даже гостевая колон ка в «Таинственных домах» Росса Хаслана. Но диковинки привлекают любопытных, и дирекция это быстро сообразила. Владельцы гостиницы сделали заявление для печати, сообщив, что новейшая влагоизоляционная технология устранила проблему. Когда же звонили журналисты или осведомлялись прибывшие лично охотники за сенсациями, им говорили, что лицо исчезло.

Но оно осталось тут во всей своей сумрачной, туманной, блеклой красе. И вот что странно — управляющие сочли цветовую гамму пятна выигрышной. Стену выкрасили желтовато-коричневым, что отлично контрастировало с тремя стенами, оклеенными банальными обоями с тусклым бело-желтым узором. Кляксы на таком фоне казались менее насыщенными, менее зловещими. Я сам был свидетелем оливкового, красноватого и даже убийственного шоколадного оттенков. Но темные цвета лишь подчеркивали дефект — очередная шуточка окраски, освещения, туринского эффекта номера 516, словно Паяц твердо намеревался обезопасить свое место в этом мире.

Мои мысли явно где-то витали, поскольку стук в дверь испугал меня до судорог.

Я поспешил открыть, но сперва глянул в глазок, узнать, кто там. Никого не обнаружив, я предположил, что это горничная оставила на пороге свежие полотенца или вазу с фруктами — что-то, не требующее передачи из рук в руки.

Но, когда я распахнул дверь, на полу ничего не лежало. И никого не было. На первый взгляд никого, поскольку, когда я повернул голову в сторону лифтов, в коридоре, в нескольких шагах от двери, увидел Гордона.

— Черт! — воскликнул я. Потом увидел, что он протягивает мне бутылку вина, и тут же выпустил на лицо свою самую ослепительную улыбку.

— Видите ли… э… мистер Джи, — пробубнил Гордон. — Насчет давешнего. Простите… Я просто хотел передать вам это. И приветствовать вас.

— Гордон, что происходит? Проверка персонала? Ты был так официален.

— Точно. — Он украдкой окинул взглядом коридор. Портье все еще нервничал.

— Ты рискуешь работой?

— Может быть. Не знаю. Что-то тут творится, мистер Джи. Нам не говорят. Просто нужно быть осторожными. Я… я хотел, чтобы вы знали.

— Ну что ж, спасибо, Гордон. А то я встревожился. Надеюсь, у тебя все будет в порядке.

Спасибо. Спасибо, мистер Джи. Если что-нибудь понадобится, просто позвоните.

— Так я и сделаю. Спасибо тебе.

Он улыбнулся, кивнул, затем развернулся и зашагал к лифтам.

Я запер дверь и продолжил распаковывать свои шмотки. Теперь происшествие у стойки беспокоило меня меньше, хотя что-то все равно было не так. Но что? Что?

И тут я понял.

Гордон не хотел оказаться на одной линии с открытой дверью. Он боялся Паяца!

Едва ли я мог его за это винить. Некоторые люди тупо отказываются вселяться в 516-й. С таинственным «порывом потустороннего», с захватывающим внимание немым вопросом «Что ты видишь на этой картинке?» — словно проходишь тест Роршаха, номер буквально выгоняет пятерых гостей из десяти. Гордон сам привел мне эту статистику в мой третий приезд. Когда пятна складываются в лицо, сказал он, половина из впервые прибывших постояльцев не желают въезжать в эту комнату. Я просто не думал, что и Гордон может быть одним из тех, кто находит, что загадочное пятно на стене — это чересчур.

Так кто упрекнет его, да и всех остальных, если уж на то пошло? Днем Паяц забавен. Как только твои глаза различают в кляксах лицо, оно становится похожим на те вырезанные из картона силуэты полицейских в полный рост, которые, в устрашение ворам, постоянно пялятся на тебя в магазинах. Но ночью — что с готовностью признали бы беженцы из 516-го, — особенно когда выключен свет, становится жутковато. Ты знаешь, что лицо там, косится на тебя из мрака, выпучив кляксы глаз, ухмыляясь потеками губ.

Оставшиеся пятеро из десятка, очевидно, справлялись с ужасом, и я был из их числа — или, по крайней мере, находился на границе. Мы выдерживали гнет Паяца, будучи либо слишком пьяными, либо слишком флегматичными, либо слишком довольными низкой ценой номера. Я, наверное, отвечал двум последним пунктам, если прибавить к ним еще и любопытство. А с учетом моих планов на этот визит, я явно находился ближе к журналистам, чем согласился бы признать.

Паяц меня завораживал. Да, внизу, у стойки, я колебался секунд десять-двадцать, но это из-за предвкушения того непонятного, жуткого чувства, которое ждет меня, когда я впервые распахну дверь. Из-за… из-за чего-то. Чего-то, что длится считаные мгновения, иначе никакие скидки не заставили бы меня раз за разом вселяться в Клоунетту. Воистину, это любовь-ненависть, да или нет, смесь «Что тут происходит?» и «И теперь ты меня не получишь!», коктейль из бравады и решимости.

Я улыбнулся собственному пылу и напряжению. Этот день, кажется, был таким же, как и все другие дни, когда я вселялся в 516-й и ощущал «порыв потустороннего», но разговор с Гордоном — части первая и вторая! — выбил меня из колеи.

Я сверил часы с электронным будильником, стоящим на тумбочке у кровати. Три сорок пять, ясно и солнечно. Паяц в своей дневной фазе, его пятна так же заурядны и бесформенны, как любые из бесчисленных пятен на бесчисленных стенах в номерах второсортных отелей по всей стране, по всему миру.

Я улыбнулся невольной игре слов, перефразировке строки из знаменитого кинофильма:

Из всех захудалых кабаков во всем мире почему ты забрел именно в этот?

Сейчас пятно ничем не напоминало лицо, не больше чем любое другое скопление клякс в любом другом месте. День слишком безоблачен, слишком ярок.

И, если быть честным, черты Паяца после заката определенно не становятся более отчетливыми. Не на самом деле. Это скорее связано с рассеянным светом, с тем, как сумерки меняют взгляд наблюдателя.

Оставив позади порыв потустороннего, я готов был разобраться со всем. Бросив сумку на тумбочку, я решил, что пора и поздороваться.

— Вечерком, мистер Паяц, — сказал я, проводя рукой по серым пятнам, как делал всегда, — мы попробуем отправиться в веселый поход вместе. Посмотрим, удастся ли нам немного сдвинуть тебя!

Вот. Намерения обнародованы. Цель предстоящей встречи определена, все впереди. Я присел на край постели, изучая темнеющие на желтоватом фоне пятна. Я остановился тут всего на одну ночь, но, кажется, этот визит станет тем самым!

Я хотел, чтобы Паяц пошевелился, хотел быть человеком, который заставит его двигаться, — и увидеть то, о чем говорили Гордон и прочие служащие отеля.

— Мы еще в самом начале наших отношений, мистер Эм, — сказал я и отправился в бар — выпить.

Когда в полшестого я вернулся, солнце переместилось на другую часть неба, и Паяц вместе с остальной комнатой погрузился в тень. Никакого лица. Ничего похожего на лицо — пока.

Но я слишком хорошо знал, как поторопить Бозо, знал из личного опыта, что нужно задернуть занавески и включить обе прикроватные лампы.

Результат последовал незамедлительно, что было странно и в некотором роде даже обнадеживающе. Озаривший комнату электрический свет сразу выпятил основные черты лица Паяца: сперва глаза и лоб, затем, мало-помалу, ухмылку, которая всегда удивляла меня своей немыслимой шириной; да и сам образ поражал своей завершенностью, а ведь он никуда не девался, он находился на стене все это время. Оставалось дождаться лишь последнего пятна. И вот наконец медленно проявились нос и щеки, слепленные друг с другом, — иного слова я просто не мог подобрать. Мозг наблюдателя должен был проделать большую работу, чтобы опознать эти смутные черты, размытые кляксы, лишь намекающие на «носастость» и «щекастость».

И снова я улыбнулся мысли о том, как хорошо мы умеем мучить самих себя.

В мои прошлые визиты сюда я выключал лампы и уходил убивать время в кино или ресторан, возвращался запоздно и сразу валился спать. Сейчас я все еще размышлял, чем заполнить сегодняшний вечер, но сперва — дело.

Я отодвинул от стены телевизор, отсоединил питание и антенну и по ковру перетащил ящик так, что он оказался перед пятном. Во время моей последней остановки в 516-м я выяснил, что сам по себе черный корпус «Акай» недостаточно велик, чтобы прикрыть Паяца. Но если на него водрузить большую прямоугольную картину, красующуюся над кроватью, то я своего добьюсь.

В отличие от многих современных отелей и мотелей, в «Маклине» картины не привинчивают к стенам. Копия «Подсолнухов» Ван Гога висела на гвозде, так что работа заняла довольно мало времени. Я поставил телевизор на пол и пристроил на корпус репродукцию в рамочке, прислонив ее к стене. Картина целиком заслонила Паяца.

Операция «Веселый поход» началась. С одной стороны я понимал, что в отпущенное мне время ничего не выйдет. Едва ли я мог ожидать результата так скоро. Но с другой стороны, меня обуревало странное ощущение, что произойти может все что угодно. По крайней мере я попытался перевести мои отношения с Бозо на новый уровень.

Я вытащил из портфеля отчеты для завтрашнего совещания по организации сбыта, крикнул моему спрятанному сожителю: «Лазарь, выйди вон!» — и отправился к Сафрону. Сегодня никакого кино. За ужином еще раз перечитаю предложения Дайне и Варнока, выпью пару бокалов и вернусь пораньше.

Пересекая вестибюль, пожелал Гордону спокойной ночи. Он расплылся в улыбке и помахал мне со словами:

— Приятного вечера, мистер Джексон!

Я улыбнулся в ответ. Сценка сыграна на отлично. Мы теперь коллеги-конспираторы. Возможно, у нас еще когда-нибудь будет возможность посмеяться над этим за рюмашкой.

Придя в гостиницу около десяти, я с облегчением увидел, что за стойкой сидит Кармен. Она всегда обращалась ко мне «мистер Джексон», так что ее пожелание приятного вечера вновь вернуло мир на круги своя. Я даже удивился, когда понял, насколько мне это было нужно.

Номер, конечно же, остался точно таким же, как когда я его покинул, и я почему-то вдруг задался вопросом, что творится с другими гостями в других комнатах. Я вдоволь наслушался страшных гостиничных историй, да и Гордон поведал мне кое-что о «Маклине»: о постояльцах, разрисовывающих стены своим дерьмом, прыгающих в заполненные до краев ванны, развлекающих самих себя эротическими играми в подвешивание за крайнюю плоть на люстрах. Так что Боб Джексон, передвинувший несколько предметов мебели, по большому счету — всего лишь крупица в масштабах Вселенной, в великом плане бытия.

Поскольку телевизор выполнял не свои прямые функции, иного выбора, кроме как лечь в постель, у меня не было. Заснул я далеко не сразу; впрочем, это и к лучшему. Я продолжал думать о Паяце, ухмыляющемся там, в темноте. Прошло уже — сколько? — около семи часов. Возможно, что и больше. За одну ночь вряд ли можно чего-то ожидать. Но что если там есть какой-то след?

Я щелкнул выключателем. У краев картины ничего явственно не виднелось, но чтобы сказать наверняка, было слишком темно.

Пришлось потянуться и включить люстру. Пусто. Паяц все еще прятался.

Мысль оставить свет показалась мне соблазнительной, но совещание было назначено ровно на девять тридцать. Будем считать это простой репетицией «Веселого похода», запланированного мной первоначально. Что ж, попытаюсь снова, когда приеду в город больше чем на одну ночь.

Решив это, я почувствовал себя лучше, вырубил свет и действительно задремал на пару часиков.

Но только на пару.

В час сорок семь меня что-то разбудило — то ли звук, то ли движение, я не понял.

Ощущение присутствия Паяца было сильным, как никогда. Дело, несомненно, в воображении, но такого со мной еще не случалось.

На этот раз я не стал включать свет, а остался лежать в темноте и думать. Мысль о Гордоне опять не давала мне покоя. Какой-то он был… сам не свой, напряженный, что ли. И дело не в «мистере Джексоне» и не в «сэре». Это легко объясняется проверкой персонала или жалобой какого-нибудь влиятельного клиента на чрезмерную фамильярность служащих.

Дело в том, как он себя вел, когда передал мне вино. Подарок — и визит — должны были все уладить; очевидно, именно в этом и состояло намерение портье. Но ведь не уладили. Наоборот, я чувствовал неловкость, которая бывает, когда кто-то слишком много благодарит тебя, или без конца извиняется, или постоянно спрашивает, не может ли он что-нибудь для тебя сделать. Гиперреакция. Переигрывание.

Вот оно! Несколько слов там, в коридоре; Гордон произнес «мистер Джи» трижды? Четырежды? Словно с избытком покрывая свою прошлую официальность. Словно он вдруг вспомнил, что поступать надо именно так.

И еще что-то — может быть, жестикуляция, мимика? Не говоря уже о тревоге, об озабоченности… взгляд! У него был странный взгляд. Как там болтают на тренингах по подготовке торговых работников? Настоящий дружеский взгляд идет вниз, по треугольнику — глаза — улыбка. Формальный деловой взгляд движется вверх, от глаз к точке на лбу собеседника.

Сейчас трудно сказать наверняка, но, кажется, именно так и было. Гордон, может, и впрямь обеспокоен, но отчего-то он выглядел еще и отрешенным. Не огорченным, нет. Все произошло слишком быстро.

И тут меня осенило. Гордон стоял в стороне от двери, он не хотел заглядывать в номер, не хотел увидеть Паяца. Что он сказал, когда я предложил ему поменяться берлогами и занять 516-й? «Больше никогда, мистер Джексон!» Ага! Больше никогда! Неужели он провел ночь в этой комнате? Мог ли 516-й сделать что-то с его памятью, с его взглядом на мир? С его личностью?

Нелепо, смехотворно, но в предрассветные часы самые безумные вещи обретают смысл. И навязчивые послеполуночные мысли всегда обладают своей вздорной логикой. Это встревожило меня. Сильный страх может породить — как это там называется по-научному? — поведенческую отключку, или посттравматическое состояние аффекта, — так человек справляется с тяжелым кризисом. Я что-то такое читал. Возможно, ситуация в книге походила на мою нынешнюю.

В темноте я улыбнулся самому себе. Я ведь сам терзаю себя посредством 516-го и Паяца.

И все же в час пятьдесят три, когда в окно дышит новорожденная ночь, это имело смысл. Провоцировать Паяца больше не казалось мне хорошей идеей.

Я полуспал, я не отдавал себе отчета, мысли мои путались, но все же я сообразил, что пора и честь знать. Я включил лампу, соскочил с кровати, подошел к картине, приподнял ее, чтобы поставить на пол… Но не успел — потому что уронил ее от изумления.

Паяца там не было!

Я стоял, тупо уставившись на то место, где он находился, где он должен был находиться, просто обязан! Затем я стряхнул оцепенение, шатаясь, пересек комнату, зажег верхний свет и снова бросился к стене.

Ни следа. Ни намека.

Он исчез!

Это невозможно. Только не так. Прошло слишком мало времени.

Было два ноль девять, но я сделал единственно разумную вещь: забрался под душ, включив напоследок ледяную воду, и совершенно проснулся. Затем заварил кофе, крепкий, черный, и присел на край кровати. Я отхлебывал маленькие глотки и заново изучал комнату. Я пытался избавиться от мыслей о том, что в этот час почти имеет смысл и может обрести его окончательно, если ты неосторожен.

— Поделом тебе, Джексон, — сказал я, просто чтобы услышать живой голос. — Теперь либо смывайся отсюда и ищи другой отель, либо не будь ребенком!

Я поставил чашку на столик, подошел к телевизору и отодвинул его от стены.

Ничего. Ни мазка, ни черточки. Непорочная каштановая поверхность.

Немыслимо.

Может, дело во мне? В обмане зрения? Но после десяти минут разглядывания стенки с различных точек я снова бухнулся на кровать, пялясь в пустоту.

Что же делать? Можно позвонить Ронде, или Брюсу, или Кэти через полконтинента, поделиться тревогой с друзьями. Или лучше позвонить вниз, Кармен, позвать ее сюда, пусть станет свидетелем.

Но я этого не сделал. Не смог. Пока.

Что если Паяц снова появится как раз перед ее приходом? Так ведь обычно и бывает, правильно?

Эта убежденность — абсурдная, смехотворная, дикая в столь поздний — или ранний? — час и остановила меня. Не то чтобы я вправду верил, что такое произойдет или может произойти, но сама мысль казалась настолько ощутимой, что полностью завладела мной.

Я не мог ее перебороть. Что если Кармен поднимется, а пятна возникнут в тот миг, когда она постучит в дверь?

Это вернуло меня к рассуждениям о том, что Гордон провел ночь в 516-м и Паяц изменил его. Допустим, перенастроил разум, взгляд на вещи. Точно! Паяц все еще тут, он колдует, и эта особая магия Бозо не дает мне увидеть его!

Я ухмыльнулся, рассмеялся (слава богу, этой способности меня еще не лишили), пуская вслед растущему страху не менее внушительную беспристрастность. Нужно действовать, нельзя сидеть сложа руки.

— Умно , мистер Эм, — обратился я к голой стене. — Что ж, этот раунд за тобой, только хитрость малыша Джексона может спасти положение. Еще не вечер!

«Не вечер? Уже ночь!» — немедленно поправил я себя. Факт, бесспорно, но сейчас эта мысль явно не к месту.

Я схватил трубку стоящего у кровати телефона и нажал кнопку вызова персонала.

Кармен ответила через десять секунд:

— Портье слушает.

— Кармен, это Боб Джексон из пятьсот шестнадцатого.

— Мы с вами не разговариваем.

Я окаменел.

— Что? Что ты сказала?

— Я сказала: «Да, мистер Джексон?» Чем я могу вам помочь?

— Нет, что ты сказала до этого?

— Я сказала: «Да, мистер Джексон?» Что-то случилось?

Естественно, крошка. Я спятил!

Но зачем нарываться? Он перенастраивает твой разум.

— Э… послушай, я знаю, уже поздно, но мне что-то не уснуть. У вас там не найдется какого-нибудь снотворного?

— Конечно, мистер Джексон. Мне нельзя отходить от стойки…

— Ничего. Все в порядке. Я сейчас спущусь. Спасибо. Кармен.

Я ощупью опустил трубку на рычаг, ощупью натянул одежду.

Что она сказала? Тогда, в первый раз? Странно, действительно странно.

А теперь передо мной открывается перспектива на самом деле покинуть комнату. Все может измениться. Наверняка изменится, я твердо знаю. Так это и происходит. Я спущусь, возьму таблетки, а когда вернусь, Паяц вернется на стену и будет смеяться надо мной, завершив свой собственный Веселый поход. Неплохой фокус, а, мистер Джи? Один — ноль в пользу Паяца.

Я должен принять вызов, сходить вниз, закрепиться в обычном, будничном мире.

Я схватил магнитный ключ, вышел в коридор. Дождался щелчка закрывшейся за моей спиной двери и направился к лифтам.

И тут же столкнулся со следующей шуткой Паяца!

Коридор казался невероятно длинным, растянувшимся в бесконечность.

Настраивает твой разум! То, как ты видишь вещи.

Логика моих ночных рассуждений уцепилась за это. Ничего удивительного, ничего странного, твердил я себе, опьяненный жуткими мыслями. Всего лишь очередной обман зрения.

Окружающая обстановка к тому располагала. Гостиничные коридоры по природе своей существуют в безвременье. День ли, ночь ли, тут всегда горит свет. Ковровые дорожки скрадывают звуки. Шорох выползает из-под ног при каждом шаге и затихает к началу следующего шага. Ты идешь мимо комнат, но тебя словно нет! Ты и не существовал вовсе! А двери! Слепые, одинаковые, одна за другой, и лишь их пустые глазки незряче следят за тобой, как глаза людей на портретах.

Вот и еще один ключевой фактор.

Ни в номерах отелей, ни в коридорах никогда не висят портреты. Только пейзажи, абстракции, репродукции импрессионистов. Никто не хочет, чтобы в номерах или в этих длинных коридорах на него пялились чужие глаза. Это объясняет, отчего пятеро из десяти бегут из 516-го, отчего Паяц так действует на них. Ну конечно! Эффект портрета!

Почти v самого лифта я заметил номер 502 с двумя глазками: один на обычном уровне и один пониже, для гостей в инвалидных колясках, или для детей, или для низкорослых.

Мой здравый рассудок понимал это, но ночные кошмары оказались сильнее.

За тобой следит нечто согбенное, сложенное гармошкой.

Я хохотнул — хохотнула моя борющаяся, рациональная часть личности. Потом прыснул еще раз, представив третий глазок на уровне пола. Для змеи, например. Или для Рэндиона, Человека-гусеницы из того старого фильма Тода Браунинга!

Безумие. Психоз. Но как с этим справиться? Как все развернуть и привести в норму?

Но я уже пошел мимо, и никто меня не тронул. Нажал кнопку лифта и услышал скрежет одной, а то и обеих кабинок, взбирающихся по темным горловинам старого здания.

Наконец лифт известил о своем прибытии тихим звяканьем, которое мгновенно поглотили ковры. Дверь скользнула в сторону. Я шагнул в роскошную, обитую бархатом кабинку и спустился в вестибюль, показавшийся мне после тусклого бесконечного коридора ослепительной пустыней.

— Мистер Джексон. — За стойкой стояла Кармен. — Жаль, что вам не спится. Это должно помочь.

Она протянула мне облатку.

— Спасибо, Кармен. Я, наверное, просто перенапрягся. Завтра важное совещание.

Что она сказала тогда? Что?

— Когда вас разбудить? На всякий случай.

— О, хорошо, что напомнила. В семь, ладно?

— В семь. Доброй ночи, мистер Джексон.

— Доброй ночи, Кармен. Спасибо.

Возвращаться оказалось проще — подняться на лифте в ночь, ступить в тихий вестибюль пятого этажа, пройти по вновь ставшему обычным коридору. Все как будто восстановилось.

Но, слава богу, не полностью. Когда я сунул карточку в замок и толкнул дверь, я не ощутил порыва потустороннего.

Но Паяц был на стене!

Ну естественно, был, где ему еще быть, он торчал там все это время.

Больше никаких игр. Никаких фокусов. Я снова повесил репродукцию Ван Гога над кроватью, передвинул телевизор на место, подсоединил кабели.

— Раунд за тобой, мистер Эм.

Я чувствовал себя усталым, разбитым и все же отчего-то взбудораженным. «Побочный ущерб, — сказал я себе. — Резкое пробуждение. Дурман. Обман зрения».

Вероятно, я не нуждался в снотворном, но, улегшись в постель, все-таки надорвал фольгу и проглотил пилюлю. Через минуту я спал.

Снова очнулся я в три семнадцать. Меня разбудил Паяц.

Он корчил злобные рожи, он мерцал, он веселился у себя на стене! Светился? Сверкал?!

Не знал, что я могу быть ночником, а, мистер Джи?

Я вскочил, пошатнулся — тело было словно налито свинцом, мысли туманились, но я решительно бросился к стене.

Неверный ход! Нельзя было так делать, но понял я это слишком поздно! Почему я сперва не включил свет? Почему не держался подальше от стены?

Мной овладела паника, и мое заторможенное, испуганное состояние помогло ей. Я покачнулся и рухнул на стену, раскинув руки, пытаясь остановиться.

Но стены там не было.

Теперь, конечно, все по-другому. Не только потому, что я никогда еще не смотрел на мир под таким углом — из стены. Скорее потому, что нас тут, в этой ловушке, так много, мы все толпимся, толкаемся, мы отчаянно жаждем снова выглянуть наружу. И потому, что я знаю, что следующий слишком любопытный гость опять загонит меня во тьму, и что все постояльцы Клоунетты отбыли иными — как и я или некая искаженная версия меня, — и что где-то в мире новехонький Боб Джексон прощается с новехоньким Гордоном и прочими частицами этого мрачного места, ухитрившимися протиснуться в свет.

Я по ту сторону отвращения и паники, гнева и неверия. Оно перенастраивает твой разум. Здесь есть только оцепенение и безысходность и агония ожидания. Я чувствую, как они толпятся позади, бормочут, пытаются потрогать, ухватиться.

По крайней мере теперь я знаю, что это было за чувство, когда я впервые открывал дверь в 516-й, — все, что осталось от крика оттуда, где крики больше не слышны.

Горничная или гость, горничная или гость — вот и все, что имеет сейчас значение, ибо придет день, когда «Маклин» снова заполнится, и этот немой крик будет моим.