Лэрд Баррон родился на Аляске, где многие годы выращивал и тренировал упряжных собак. Затем он переехал в Сиэтл, начал писать стихи и фантастическую прозу. Произведения Баррона появлялись в многочисленных изданиях, в том числе в «Melic Review» и «Magazine of Fantasy and Science Fiction». В 2004 году рассказ «Старая Виргиния» был номинирован на Премию Гильдии Ужасов и был включен в семнадцатый выпуск антологии «The Year’s Best Fantasy and error». В настоящее время Лэрд Баррон живет в Олимпии, штат Вашингтон, и работает над романом.

Рассказ «Бульдозер» впервые увидел свет в «SKY FICTION».

1

И он откусывает руку, которой я нажимаю на курок.

Ну и ну! Да это новое измерение боли.

Вселенная вспыхивает белым. Ураган белых парашютов одуванчика, циклон огня. Это сам Колизей, оркестр Германии в полном составе. Это снаряд разрывается в моем черепе и сносит его верхушку.

Если не отключусь — помру.

Я человек-Пинкертон. Это что-нибудь да значит. У меня есть ружье, холодный синий кольт и визитка: там мое имя оттиснуто под недремлющим оком. Да я просто совершенство! Я — меткии стрелок, Юферс Дик. Тогда в Балтиморе я мог бы пригодиться, когда убийцы охотились за честным Эйбом. Я бы содрал с них шкуру, застрелил бы негодяев. Пригласи меня Эйб в театр, он сейчас был бы жив. Может, остался бы в инвалидной коляске, но был бы жив.

Никак не нажать на курок что смогу ли? Я могу выбить свои инициалы на потолке.

Я Пинкертон я Пинкертон чертов Пинкертон.

Так и есть ты жалкий сукин сын ты пережевываешь то что глотаешь словно питон и я продолжу песнопение пока раскрашиваю эти стены.

Белфегор не мой ОтецМать Отец мои на небе Иисус любит меня.

Иисусе Христе.

Когда я иду мои яйца бряцают.

Иду я к окну.

Эк я ползу.

Если доберусь до окна я разобью стекло и непременно выпаду.

Нужно торопиться тени наползают слева направо.

Земля на своей оси наклоняется к черной черной-черной радуге сворачивающейся в гнездо.

Рад что девушка вскочила в последний поезд. Надеюсь она во Фриско с такой кучей денег сколько в жизни своей не видывала в этой дыре.

Она словно крепкое ирландское виски. Она чертовски умна ее ножки для быстрого бега ее глаза такие же голубые как ствол ружья там на полу под красным соусом просто не верится сколько крови может излиться из обрубка просто не верится что дошло до этого я слышу как под Его тяжелыми шагами прогибаются доски пола Он вкусил укусил Он хочет еще мяса.

Возьми же ружье левша Пинкертон возьми и целься как мужественный человек а не как пьяница у которого двоится в глазах.

Аллилуйя.

Кто это там смеется ты жалкий ублюдок я говорил тебе что я меткий стрелок теперь ты знаешь теперь что уже слишком поздно.

Позволь мне только сказать.

Вот и все, господа присяжные заседатели. Я…

2

«Человек-Пинкертон. И мое дело — швах». Инженер, грязный скот в полосатом рабочем комбинезоне, бегло взглянул на меня. Затем сплюнул и откинулся на сиденье. Никогда не слышал ни о ком по имени Рубен Хикс, так он сказал. И больше — ни слова, пока не показалась жалкая окраина Пурдона.

Отвратно, словно гниль в коренном зубе. Здесь мы оказались после многих миль холмов и пастбищ, огороженных колючей проволокой.

Останки разбитых ящиков догнивали в зловонной щелочной грязи у реки. Дождь лил как из ведра, вода копилась в оранжевых лужах по берегам, до краев заполняла колеи. Унылый свет струился из окон. В них, словно мотыльки, трепетали тени. Сквозь свист ветра и дробь дождя стали доноситься неясные крики и звуки фортепьяно.

Вот и еще один дикий и грубый калифорнийский городок золотоискателей, выросший быстро, словно гриб из-под земли; и исчезнет он столь же быстро, едва переведется золото. Три десятилетия пролетели, словно день бабочки-однодневки в масштабах великой и смутной жизни древнего континента, заново открытого белыми.

Вдоль главной улицы выстроились все заведения города. Банк. Гостиница. Бордель. Фуражная. Галантерея. Контора шерифа. Целая гроздь кабаков. Вон, в переулке, свет в баптистском храме. Кладбище Пурдона. Треугольные фронтоны домов, коттеджи, множество лачуг. Долговязые мужчины во фланелевых штанах. Тощие свиньи и куча вопящих детей. Крысы.

Синяя мгла окутывала дикие сосны и согбенные под тяжестью ночи холмы. И правда конец света.

Я стоял на перроне; сквозь крышу надо мной просачивался дождь. Я размышлял о том, что сделка была нечестной. Наплевать, что в одном из загаженных салунов мог быть силач из цирка, лакающий виски и щупающий певичек с лошадиными зубами. На какое-то время я потерял желание заполучить его скальп с гарниром прогоркло-сладкого ружейного дыма. Внезапно я пресытился.

Ничего не поделаешь. Я повесил винтовку через плечо, подхватил сумки и двинулся в путь.

3

В гостинице «На набережной» я записался как Иона Коениг. Гостиница представляла собой монументальное, беспорядочно выстроенное здание в колониальном стиле, украшенное живописью Эндрю Джексона, Улисса С. Гранта и огромным полотном новопомазанного Гровера Кливленда. Я и прежде пользовался настоящим именем, выходя на дело, но впервые это вы шло само собой. Меня посетило предчувствие близкого конца пути.

Конечно, Хикс знал, что я на подходе. Честно говоря, после того как я на протяжении одиннадцати месяцев глотал угольную пыль от Бостона до Сан-Франциско, меня это не очень и волновало. А волновали меня виски, ванна и постель. Причем именно в таком порядке.

Вполне сообразительный клерк понял меня превосходно и поселил на третьем этаже в комнате с мини-баром, огромной постелью и видом на горы. Номер «люкс». Мне набрали воды в ванну и унесли в чистку дорожный костюм. Вскоре без стука вошла привлекательная голубоглазая особа в коротком платье. Они открыла бутылку бурбона, достала два стакана и предложила потереть спину.

Девица назвалась Виолет. Казалось, ее совсем не обескуражило то, что я был абсолютно без одежды, и то, что я едва не снес ей голову. Ухмыльнувшись, я повесил ружье с портупеей на спинку стула. Для беседы с шерифом — следующий день; он и так наступит весьма скоро.

Виолет подошла бочком и без лишних слов разобралась, что к чему. У нее хватило ума не удивляться клейму на моем левом плече, застарелым следам иглы или испещрявшим спину шрамам.

Я был так занят, что совсем забыл спросить Виолет, случалось ли ей спать с моим закадычным другом Рубеном Хиксом. Или Томом Малленом, или Эзрой Слайдом. Потом я отрубился, а когда проснулся, она уже ушла.

Заметил, что пластырь отклеился. Истекающее кровью воспоминание об ошибке.

4

— По делу или так просто, мистер Коениг?

Шериф Мертог был тучным ирландцем приблизительно моих лет, потерявшим большую часть ирландского акцента и все волосы. Грязный столик служил постаментом для его правой ноги; обмотанная бинтами ступня напоминала по цвету гнилой фрукт. Попахивало гангреной.

— Поранился мотыгой, представляете? Скорее помру, чем дам взглянуть доктору Кэмпиону — он захочет отрезать по лодыжку. — Мертог смеялся, рукавом полируя шерифскую звезду.

Я подумал, что недалеко отсюда находится лагерь, битком набитый китайцами из тех, что осели и принялись за разработку месторождений, после того как на запад проложили железную дорогу. Судя по шерифу с раненой ногой, парни были не очень…

Мы сидели в тесной шерифской конторе и пили отвратный кофе, который, судя по вкусу, бурлил на плите не один день.

В конце комнаты помещалась арестантская камера, темная, словно римские катакомбы, и почти такая же пустая. Нынче в ней отсыпался после попойки Леви, подчиненный шерифа.

Я показал Мертогу фотографию Хикса, сделанную во время представления в цирке П. Т. Барнума в Филадельфии. На ней был изображен Хикс, взгромождающий на спину огроменное пианино; ему рукоплескали девушки в трико, выстроившиеся перед слонами.

— Узнаете? Мне дали фото разыскиваемого во Фриско. Горняк сказал, что, кажется, видел его в городе. Тот горняк оказался очень кстати: я плутал целых три месяца, прочесывая каждое захолустье на протяжении шестиста миль, пока не зацепился с ним языком в салуне «Золотоискатель».

— И кто же им интересуется?

— Сам Человек собственной персоной.

— Барнум? Да неужели?

— Да, ну конечно. — Я принялся сворачивать косяк.

Мертог присвистнул сквозь щербатые зубы.

— Вот черт, да это ж Железный Хикс. Ну да, я видел его. Он приехал в июне. Назвался Малленом, сказал, что из Филли. И выглядит он не совсем так, как на фото. Не очень-то похож. Так что он такого натворил, что довел Пинкертона до белого каления?

Я чиркнул спичкой о стол и раскурил косяк. Табак с примесью гашиша. Да, так-то лучше.

— Полтора года назад кое-какие убийства на Восточном побережье оказались связаны с цирком. Ритуальные убийства пентаграммы, черные свечи, возможно, и каннибализм. Такие вот мерзости. Следствие указало на силача. Полицейские устроили обыск — ничего не нашли. Барнум не стал рисковать, уволил друга, припрятал в лечебницу. «Кедровая роща», может, и не столь хороша, но всяко лучше, чем линчевание. Железный, однако, так не думал. Отплатил боссу тем, что украл безделушки, которые собирал Барнум, и смылся из города.

— Держу пари: он украл что-то воистину ценное, — догадался Мертог.

— Да. Большая часть хлама нашлась у местных наркодилеров, на полках антикваров, ну, сами знаете. Нам удалось вернуть все, кроме подлинника «Dictionnaire Infernal», написанного покойным французом Колином де Планси.

— Что это?

— Книга о демонах и бесах. Заговоры и тому подобное.

— Что за чертовщина. Боже мой. Я не видел Маллена, то есть Хикса, уже несколько недель, но вы можете спросить на ранчо «Медоносная пчела». А еще спросите у Троспера, только имейте в виду, что он ненавидит полицейских. Отсидел срок в тюрьме, я так полагаю. Но мы, конечно же, нашли общий язык.

— Здорово, что я на самом деле не полицейский, верно?

— Что не так с этим парнем? — Мертог разглядывал фотографию, зажав ее грубыми пальцами.

Я принялся рассказывать:

— Хикс родился в Плимуте. Его отец, священник, отправился миссионером сюда, в Калифорнию. Пытался спасти толпу, охваченную золотой лихорадкой. Полагаю, священник люто избивал сына. Ребенок убежал и прибился к цирку. Он оказался чудом природы и прирожденным шоуменом. П. Т. показывал его в каждом городе Соединенных Штатов. Однажды Железный Хикс принялся резать горла старьевщикам и шлюхам. По крайней мере, такова моя теория. Врачи из «Кедровой рощи» считают, что в его случае попахивает патологией — может, чахотка, или сифилис, или что-то другое. Из-за этого заболевания он может слышать голоса и жаждет стать американским Джеком-Потрошителем. Думает, что у Господа на него планы. Кто знает? У него есть кое-какие накопления от сбытого товара — того, что он украл у Барнума, и который был конфискован; поля книг заполнены примечаниями, которые ребята из агентства до сих пор не могут расшифровать. Кто-то познакомил его с милым хобби — демонологией. Может, его собственный, ныне покойный отец. Никак не могу проверить это, потому что Хикс-старший умер в шестьдесят седьмом году, и все его имущество было распродано с аукциона. Как бы то ни было, Хикс-младший с помощью людей Барнума попал в уютную психиатрическую лечебницу. Потом сбежал оттуда, и — ну, я уже вам рассказывал, что было дальше.

— Господи, вот так история!

Мы пили кофе и слушали, как дождь барабанит по крыше. В конце концов Мертог осознал то, что, возможно, промелькнуло в его мозгу, когда он услышал мое имя:

— Вы тот, кто связан с Молли Магюрес?

— Боюсь, что так.

Он ухмыльнулся:

— Да, я так и подумал, что это вы. Грязное дельце, а?

— В нем не было ничего хорошего, шериф. Шестнадцать лет прошло, а легенда все раздувается, словно бычий труп на солнце.

— Ну да. Здесь нет газет; только когда приходит почтовый поезд, мы кое-что получаем. Но я отлично помню: некоторые думали, что ваши Молли на самом деле не были плохими парнями. Возможно, железнодорожникам было на руку убить их.

— И это правда. Также верно то, что порой конокрада вешают за преступление другого негодяя. Все уравновешивается — то так, то эдак, правда? В Шуилкилле каждый получит то, что захочет.

Я затягивался сигаретой и смотрел, как пепел падает мне на колени.

— Шериф, вы когда-нибудь говорили с Хиксом?

— Как-то столкнулся с ним в одном из салунов, когда играли в фараона. Просто поздоровались. Не та обстановка для философской беседы.

— Но то, что он делал или говорил, не казалось странным?

Я предложил шерифу сигарету.

— Безусловно. От него воняло, и он никогда не выигрывал. У него случались припадки — что-то с нервами, как считает доктор Кампион.

Мертог потянулся за сигаретой, с наслаждением затянулся. На лице его появилось благодарное выражение, и он прикрыл глаза.

— Я сам не знаю, никогда не видел, как иена валит изо рта Хикса, — сказал он. — Хотя другие видели.

— И это все?

— Вы хотите спросить, не показался ли мне парень вором или убийцей? Должен сказать, что не больше, чем прочие ошивающиеся здесь ковбои и старатели. Вполне вероятно, любой из них застрелит вас за десятидолларовую бумажку… или же курево. — Мертог стряхнул пепел с пальцев и усмехнулся. — Вы упомянули о том, что ничто не останавливало нашего парня. Так и есть?

— Все говорит об этом.

— Думаете, он сделал это?

— Думаю, он делает это сейчас.

— Но не можете доказать.

— Нет.

— Итак, официально вы здесь находитесь, чтобы вернуть давно пропавшие ценности II. Т. Барнума. Думаю, Хикс очень сроднился с этой книгой за долгое время. Вряд ли захочет вернуть ее без драки.

— Вряд ли.

— Полагаю, Билли Каллинз мог бы снять с него мерки для соснового ящика.

Я вытащил связку мятых банкнот, отсчитал изрядное их количество и бросил на стол. Остальные деньги были спрятаны под половицей в гостинице. Я всегда путешествую с большой суммой денег.

— Вот вклад агентства в фонд вдов и сирот Пурдона.

— Премного благодарен, мистер. В наших краях вдов и сирот немало.

— И все больше и больше с каждым днем, — добавил я.

5

БЕЛЬФЕГОР — ТВОЙ ОТЕЦМАТЬ. Это послание карминного цвета было написано на стене номера в отеле Нью-Орлеана. На незаправленной постели — слепленный из человеческих экскрементов фаллос. На простынях кишели жужжащие мухи.

В Луббоке — остатки сгоревшего послания: «О ОтецМать, да будет кровь (неразборчиво) — ого приятна тебе. Я следую традиции».

В Альбукерке — еще хуже. Хикс не потрудился уничтожить письмо, он разбросал грязные страницы по полу среди червеобразных узоров, утопавших в крови. «Черви, вселяющие страх! Я изменен! Благословен священный символ разложения! Насыть Окровавыйдемон О кровавыеличинки Окровавыекишки Повелительдерьма! Ужаснастрашнаярана! Ягрядуягряду».

И, наконец, в Бейкерсфилде, надпись огромными буквами на стене ночлежки:

ЕШЬЕШЬЕШЬЕШЬЕШЬ!

Под матрасом были найдены отрезанные рука от плеча до запястья и кисть неизвестного человека. Вне всякого сомнения, молодой женщины. Полицейские пришли к выводу, что это останки проститутки: к несчастью, некоторые из этих женщин всегда пропадали без вести. В изящном кулачке зажат медальон с гравировкой: «Моей крошке». Помню, как ржали полицейские, когда прочли это. Еще помню, как позже, тем же вечером, сломал челюсть одному парню, после того как все мы хорошенько выпили. Думаю, это случилось во время спора за покером.

6

Троспер был вовсе не рад видеть меня в баре. Он бы за милю учуял, кто я такой и чем это для него грозит. Его рог округлился, словно яйцо, и он приветствовал меня вот такими словами:

— Послушайте, мистер, я не хочу никакого дерьма от вас. Или заказывайте, или валите отсюда. Или Джейк поможет вам найти выход.

Я не смог сдержать улыбку. Задиры всегда смешили меня.

— Расслабься, приятель. Налей-ка виски на два пальца. Черт, да налей всем.

«Лонгрифл» оказался темным сараем, лишенным даже намека на уют. Обычная кормушка для много работающего и еще больше пьющего люда. Сейчас, в три часа дня, посетителей не было. Только я, Троспер и жилистый ковбой со смурным, угрюмым лицом, который потягивал пиво в дальнем углу. Я решил, что это и был Джейк.

Троспер быстренько разлил виски по стаканам. Закупорил бутылку и поставил передо мной.

Я проглотил спиртное и стукнул стаканом по стойке:

— Уф, думаю, мой левый глаз уже ослеп.

— Давай пей или убирайся отсюда, свинья. Здесь тебе делать нечего.

— Очень признателен. — Я отвесил поклон.

Огонь затеплился у меня в животе, разлился по груди и дошел до лица. Большие дедушкины часы позади бара тикали уж очень громко.

Старина Джейк сдвинул назад шляпу и приосанился, дабы напугать меня самым-пресамым наисвирепейшим взглядом. Резкий профиль ублюдка был словно высечен топором. Вышибала, громила. Через плечо у него было перекинуто так себе ружьишко.

Я сделал еще один изрядный глоток, чтобы успокоить нервы, и вновь звучно дал стаканом по стойке — даже пыль поднялась. Пылинки лениво парили в воздухе, словно крошечные планеты на орбите лучей света, отражавшихся от залитых дождем стекол. Я сказал Тросперу:

— Говорят, ты в дружбе с головорезом по имени Том Маллен.

— Тебе было сказано пить или топать отсюда, — тихо и угрожающе произнес Джейк.

У проклятого ковбоя было самое убогое произношение, которое я когда-либо слышал. Первой его ошибкой было положить костлявую руку на приклад ружья. Второй — произнести вышеупомянутые слова.

Я дважды выстрелил в него. Одна пуля угодила в живот, через пряжку, другая попала рядом с воротом жилета. Джейк упал и стал корчиться среди опилок. Его шляпа слетела. На макушке посреди густой светлой шевелюры красовался замечательно розовый кружок. Вот что бывает, если долго не снимать ковбойскую шляпу.

Тросперу, который тем временем превратился в весьма невзрачную статую, я сказал:

— Не дергайся, иначе пригвозжу твой хрен к полу.

И подошел к Джейку. Ковбой все еще не выбыл из игры: правой рукой он подбирался к ружью. Ногой я надавил на его запястье, так что кости хрустнули. Джейк охнул. Я пару раз треснул каблуком ему в зубы, и это его успокоило.

Я вернулся на место и налил себе еще виски.

— Эй, да в чем дело? Что, раньше ты не видел, как стреляют в людей? Ты что, управляешь богадельней? — Мой взгляд скользнул по закопченному потолку с мозаикой пулевых дыр среди жирных пятен. — А, да они обычно стреляют не друг в друга, а отрываются на твоей собственности. Ну же, Троспер. Расслабься, выпей. Полегчает.

Троспер покрылся потом и стал такого же серого цвета, как и его передник. Руки его тряслись.

— У н-н-него, э-э-э, у него много друзей, мистер.

— А у меня много пуль. Выпей, амиго.

Троспер глотнул своей микстуры, и я продолжил:

— Вот и славно. Так о чем бишь мы? А, ну да. Мистер Маллен. Хотелось бы с ним встретиться. Есть идея?

— Он приходил сюда раз в две недели, когда денежки появлялись. Пил. Играл в карты с ребятами из Бар-Эйч. Часто ходил к девочкам в «Медоносную пчелу».

— Понятно. К какой-то определенной девочке?

— Нет. У него не было предпочтений.

— И когда ты видел его в последний раз?

Троспер задумался.

— Не знаю. Не так давно. Боже, да жив ли Джейк? Он не шевелится.

— Да чтоб тебя! Он жив. Слушай сюда. Говоришь, он уехал?

— Э-э, мистер, не знаю. Сказал же, он приходил, когда деньги были, — это все, что я знаю. — Глаза Тоспера были абсолютно стеклянными. — Ей-богу, не знаю. Может, и переехал… Я за ним не слежу.

— Шериф говорит, что у Хикса случались припадки.

— Ну да, он страдал пляской святого Витта. Знаете, он трясся, словно пьяный, и не открывал глаз. Однажды я видел, как он свалился: принялся дергаться и царапать себе лицо, ужас. А когда это прекратилось, то он просто ухмыльнулся и пошутил над собой.

Я обзавелся именами и описанием наездников из Бар-Эйч, хотя вряд ли придется их расспрашивать. Уходя, я сказал Тросперу:

— Ну ладно, Троспер. Буду поблизости, может, еще и зайду к тебе — глядишь, память твоя прояснится. Держи двадцатку. Это тебя приободрит.

7

Когда я плюхнулся на плюшевый диван в гостиной «Медоносной пчелы», меня охватила эйфория от примерно равных долей виски и адреналина. Недурная дама из числа обитательниц дома стащила с меня грязные сапоги и втерла в ступни масло. Мадам, что назвалась Октавией Плантадженет, похожая на фрегат под пурпурными парусами, предложила мне «гавану» из бархатных недр ящика для сигар. Она и сама отрезала красивым серебряным ножичком кончик сигары и, взглянув на меня, зажала ее толстыми красными губами. Щеки с нарисованными розами румян раздувались, словно кузнечные мехи.

«Медоносная пчела» утопала в дыму кальяна и марихуаны. Смуглый парень, аккомпанируя пианисту, перебирал струны ситары, сливая воедино декаданс Старого Света и излишества Нового, Пол покрывал толстый персидский ковер; никакой фанеры — полированное красное дерево, никакого дешевого стекла — изящный хрусталь. Девушки были одеты в изысканные наряды, гладкие волосы забраны в высокие прически; сверкавшие, словно драгоценные камни, глаза обрамляли искусно накрашенные роскошные ресницы. Губная помада, духи, блестки, очарование — целый клубок опьяняющего единства выдумки и потворства вожделению.

Мадам Октавия вспомнила Хикса:

— Томми Маллен? Несчастный с нервным расстройством. Всегда платил по счету. Никогда не бывал слишком груб, но с причудами, которые терпели только Лидия и Кони. Боже, мы не видели его целую вечность. Думаю, он вернулся на Восток.

Я справился о Виолет, и мне сказали, что она освободится позже. Может, другую девочку? Я ответил, что подожду, и согласился на коньяк — на четыре пальца из бокала самого короля Георга. Бренди был хорош на вкус, я и не замечал его крепости, пока темно-бордовые абажуры не высветили собрание элегантных игроков, бизнесменов и оболтусов с синими воротничками, искажавшихся самым калейдоскопическим образом. Звенящие нотки Брамса отражались в моем мозгу долго после того, как низенький и толстый австрийский музыкант в шелковом жилете удалился выпить в баре.

Молва летела впереди меня. Похоже на то, что каждый, кто мог разобрать газетные статьи, уже читал о моих подвигах в Пенсильвании. Они знали все, что можно было пронюхать о том, как я внедрился в Благотворительную ассоциацию рабочих и своим свидетельством послал на виселицу изрядное количество экстремистов. В зависимости от социальных предпочтений человека в его глазах я являлся или поборником справедливости, или же дрянным, трусливым подлецом. Соответственно, по улыбкам или презрительным усмешкам запросто можно было сказать, кто есть кто. Также отличным началом разговора стало обсуждение того, что я недавно натворил с гуртовщиком в Лонгрифле.

Октавия поощряла господ глазеть на пользующегося дурной славой Пинкертона, чистой воды бульдозера из Старых Штатов. У интеллектуалов в высоких цилиндрах и пальто была дедукция, я же вел свои расследования методом пинка ногой и пули. Если нужно было поймать кого-то и заработать звонкую монету, я, не задумываясь, пробивал головы братьям негодяев и подкупал их матерей. Поговаривали, что я бы не постеснялся применить силу и к самому Папе Римскому. Натяжка невелика, поскольку я никогда не страдал идолопоклонством.

Волнами наплывали представленные: Тейлор Хакетт, очкастый хозяин скотного ранчо Бар-Эйч; Нортон Смит, его отъевшаяся копия в области добычи золота; Нед Кейтс, Боб Танни и Гарри Эдвардс — уважаемые инвесторы горнодобывающей компании «Смит и Рут». Каждый из них сиял улыбкой: слишком уж много зубов показывала мне эта Восточная Триада. Я спросил их, отведали ли они жертвоприношения Хозяину, но никто, казалось, не понял, и я несколько смягчился, хотя их восковые усмешки все еще раздражали меня. Я узнал главное: никто из них никогда не имел дела с Хиксом. Хикс — одиночка, как я и надеялся.

После того как содержимое бокала исчезало и вновь появлялось, словно надоедливый родственник, зачастивший к рогу изобилия, менее привилегированный класс явил себя в лице Филмора Каванота, журналиста некоей провинциальной газетенки, которая недавно загнулась и послала его без гроша на выселки мироздания; Далтона Беомонта, главного заместителя и нелюбимого кузена шерифа Мертога; морщинистого олдермена Джона Брауна; Майкла Пирса, некогда популярного французского поэта, нынче погрязшего в неизвестности и призывавшего скорую смерть: он жаловался на жуткий кашель и сгустки крови на своем вышитом платке. И так далее, и так далее, и так далее. Я перестал следить за происходящим и сфокусировал внимание на том, чтобы пить, не проливая.

Впрочем, никакой беседы и не было. Скорее это напоминало шум потревоженного улья. Я пробирался по потокам и притокам великой реки коллективного общения:

— …дайте бедняге Джейку дневного света. Дьявол заплатит, помяните мое слово!

— Ленгстон ушел сеять познание в Чайнатаун. Чертовски жаль…

— Сначала Холмс, сейчас Стивенсон. Несчастный, несчастный…

— Древний порядок Хибернии получит тебя и твоих проклятых Молли Магюрес, это факт. Если вы спросите меня, то мнение мое такое: надо вешать и вешать ублюдков янки…

— Валлийский невнятен, словно тиканье, дурман. У них все еще есть дикари. Хуже красной чумы…

— Даю два года, Нед. Ну хорошо. Три года. Железная дорога быстренько пожрет свою долю, и я получу пай с многообещающей надбавкой. Друг мой, Калифорния взвешена и измерена. Мы будем управлять независимыми разработками золотоносного песка. У совместителей нет никаких шансов…

— …Барнум, чтоб его! Кто-нибудь, скажите же ему…

— Ненавижу цирк. До чего смердит! И дебильных клоунов тоже ненавижу…

— Нет. Ленгстон умер…

— Переспал с ней по приколу.

— Маллен? Хикс? Не знаю, да и плевать. Давно уж, давно…

— Черт, да что говоришь? Последнее, что я слышал, — он бьет в гонг в Сорокамильном лагере…

— …Профессор хандрит? Я думал, он приплыл…

— Моя дорогая, любимая женщина-дитя. Как сказал лорд Бодлер:

— Мне не хватило. Проклятая слюна на моем лице, проклятый онанист…

— …камни, чтобы убить человека…

— Эх, я мог бы проделать это в самом деле отменно…

— «Et creuser dans le coin…»

— Слушай, да посмотри на него. Да он просто чертовски…

— Ну итак, я говорю, смотри сюда, сука, я отрежу тебе…

— «Une niche, D’azur et d’or tout…»

— …соси или умрешь! Да! Вот это да, мужики!

— …не важно. Мертог не должен лезть…

— Видел я твоего Хикса. Да ничего особенного. — Чахоточный Пирс выпустил облако едкого дыма и смотрел, как оно клубится в воздухе. — Да ты помешан на цирке. И у него такой рот.

Моя голова покачивалась из стороны в сторону. Я сказал:

— Всегда держал его за сильного и молчаливого типа. Ха-ха.

— Нет. — Пирс нетерпеливо махнул рукой. — У него такой рот. И слюни текут, как это говорят? Просто идиот. Долбаный идиот.

— Где? — прохрипел я.

— Где? А я почем знаю? Спроси долбаного Профессора. Может, он знает где. Профессор все знает.

— Ах вот где вы, дорогой, — пропела мадам Октавия, словно я только что материализовался.

К моим ребрам прижалась огроменная грудь. От запаха ее духов слезы наворачивались на глаза. Мадам заворковала:

— Ангажемент подходит к концу, малыш. Ну просто западня для сыщика! Ох, настоящее действие разворачивается в Чайна-тауне. Ох, ты мой похотливый малыш!..

Красный свет. Бледные лица. От теней расходятся трещины.

Из непослушных пальцев выпал бокал. Хорошо еще, что рядом была Октавия с благоуханной холстиной; она промокнула пролитое.

Где же Виолет? Трахается с банкиром? С земледельцем? Всю ночь напролет…

— Простите, мистер Коениг. — Незнакомый голос, нечеткий силуэт.

— Эй, Фрэнки, он просто поджидает одну мою девочку…

— По приказу шерифа, мисс Октавия. Пойдемте, сэр. Нас послали, чтобы проводить вас в контору. Леви, да он пьян в стельку, возьми его за другую руку. И ты, Далтон. Вот и ладненько. Взяли!

Посланники шерифа схватили меня за конечности; показалось, что меня вознесли крылья ангела.

— Кавалерия, — изрек я.

Отдельные возгласы одобрения. Похабная мелодия регтайма. Голодные рты застыли в оскале.

Расплывшийся свет ламп. Красный. Черный.

8

— Как вы называете его?

— Чемош. Баал-Пеор. Бельфегор. Не важно, моабиты есть прах. Им все равно, как их именуют.

— Мы — истинно от Моаба.

Бельфегор говорит на многих языках во многих странах.

— Путешественник по миру, а?

— Правильно, Пинки.

— Этот твой друг говорит с тобой посредством экскрементов?

— О да.

— Интересно. Кажется, слегка безвкусно.

Искажение порождает искажение, Пинки, — говорит Хикс.

Взгляд его карих глаз тяжел, словно обожженная земля. Глаза монстра. Однажды он поднял над головой камень весом четыреста футов и держал его на ладони на потеху почтеннейшей публике. Пусть даже с цепями, но он может дотянуться до меня через стол и раздавить горло. Отложения кальция в суставах пальцев, локти раздуты. Под мягкими волосами, рядом с бровью — подозрительный бугор. На допросе Хикс разговорчивый и покорный.

— Что может быть безумней, чем поклоняться изображению человека, распятого на кресте? Ничего. Это даже не смешно. А я хочу позабавиться.

Я не отрываю взгляда от его мокрого рта. Губы движутся — да, определенно они что-то произносят. Или же они слегка позевывают, словно плененный мною силач — жертва паралича или столбняка. Слюна выступает каплями, свисает вязкими нитями. Я давлюсь плотоядным зловонием, исходящим от раны. Его зубы темные, словно кремень, по краям — сколы. Тоскливо. Я спрашиваю:

— Кто ты?

— Отверстия закрываются. Отверстия открываются. Я Открывающий. Те, Которые Ждут, живут посредством меня. Ну а ты?

— Я атеист. — Это наполовину правда и достаточно приближено к правительственной работе.

— Вот и хорошо, Пинки. Это твой путь. А это — Тьютл. — Он показывает на чопорного адвоката в отличном костюме. — П. Т. нанимает только лучших. Прощай, приятель.

Через три недели Хиксу удалось выбраться из лечебницы «Кедровая роща», и я не был удивлен, прочитав оставленное им послание: ЗАКРОЙТЕ ОТВЕРСТИЕ, И ОТКРОЕТСЯ ДРУГОЕ.

Странный, странный мир. Именно Тьютл нынче оплачивает мою охотничью экспедицию на запад Америки.

9

Заместитель шерифа Леви назвал это арестом во имя защиты. Они бросили меня на койку в тюремной камере. Мертог так приказал, дабы уберечь меня от линчевания дружками Джейка. Оплакивая покойника, они уже вздернули одного на рассвете. Мертогу не было жаль, что похоронили «косоглазую змею вроде этого маленького сукиного сына». Шериф обещал поговорить с Троспером о подробностях нашей беседы. К завтраку все прояснится.

Я сник и потонул.

Все смешалось в клейком коллаже.

Хикс шатается по барам, и его ухмылка столь же чудовищна, как железнодорожный туннель.

Пшенично-белокурая головка Виолет склоняется к моему паху, но я настолько накачался виски, что могу только покрываться испариной и наблюдать за громадной тенью таракана, ползущего по керосиновой лампе; за столом портит воздух и храпит шериф.

Джейк пачкает штаны и беззвучно кричит, пока мой ботинок, молот богов, надвигается на него.

Линкольн машет людям, столпившимся на балконах. Взгляд его скользнул по мне. Мне двадцать два года, и я словно на колесах. Через три минуты я совершу первое убийство. Прежний грубый промах.

— Как-то я потерялся. А теперь нашелся. Мне помогла Сестра М, Солдатская Подруга, да, сэр, дасээр.

— Я бросил иглу и пристрастился к бутылке, как ребенок к материнской груди.

— У меня никогда не было жены, и никогда я в ней не нуждался. Жизнь моя проходит в скитаниях, и женат я на своем ружье.

Мужчина в костюме снимает цилиндр и сует голову в пасть заскучавшего льва. Челюсти смыкаются.

— Скольких ты убил, Джонах? — Виолет поглаживает мой раскаленный лоб.

— Сегодня?

— Нет, глупый. Я имею в виду, всего. Общее количество.

— Больше двадцати. И с каждым днем — все больше и больше.

Солнце пожирает звезды. Луна пожирает солнце. Черная дыра пожирает Землю.

Хикс подмигивает окровавленным глазом, идиотская ящерица томно и слюняво целует шерифа — поцелуй, словно слизняк, оставляет влажный след. Когда уносится завеса пепла, и я снова могу видеть, твари уже нет — если она была, конечно.

Дверь скрипнула от ветра. Открылась. Закрылась.

На моей потной груди вздыхает Виолет; она спит, вновь обретя невинность.

Из трещины в потолке капает вода.

10

Я вот что сделал: неделю отсиживался в гостиничном номере, лечась тем, чем ушибся, и до бесчувственности развлекаясь с Виолет.

Я узнал, что отец ее был шахтером; его разорвало на части. Матери не было, и не было родни, готовой позаботиться о ней. Зато у Виолет были прекрасные зубы и отменная задница. Славное пополнение для заведения мадам Октавии. Ей было восемнадцать, и она пользовалась огромным успехом у джентльменов, эта мисс Виолет. Свои сбережения она прятала в чулок и собиралась вскочить в почтовый поезд, доехать до Сан-Франциско и стать танцовщицей в одном из дансингов. Да она могла бы поехать прямо в Чикаго, познакомиться там с Маленьким Египтянином, который был зеницей ока города. Да.

Наконец она спросила, был ли я женат раньше, — сразу понятно, что я не был женат сейчас, — и я ответил, что нет. Почему? Мне повезло, так я считал.

— Просто здорово, Джонах, что здесь у тебя есть такое занятное чтиво.

Виолет лежала на животе, болтала ногами и просматривала латинское издание «Pseudomonarchia Daemonum». Волосы растрепаны, на коже цвета слоновой кости блестели капельки пота. Я небрежно развалился голым, опершись о спинку кровати, курил, чистил и смазывал свой винчестер модели тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Лучшее из когда-либо принадлежавшего мне оружия, достаточно мощное, чтобы сразить бизона, оно отлично подходило и для человека. Я вряд ли буду использовать его на Хиксе. Я предполагал взять его врукопашную.

За окном все серое и сумрачное. Улицы превратились в болото. Я посматривал на слоняющихся людей: некоторые бросали в лужи доски, чтобы устроить настил для повозок. Порой раздавались выстрелы.

За десять долларов и автограф заместитель шерифа Леви составил список смертей и исчезновений в Пурдоне и его окрестностях за последние четыре месяца и передал мне в руки у дверей моего номера. На двух страницах. В основном не было ничего интересного: обычные перестрелки и поножовщины, ссоры в баре, целый воз несчастных случаев. Я отметил имена трех пропавших старателей. Они разрабатывали дальние месторождения, расположенные за много миль негостеприимной земли. После каждого из парней остались запасы еды, оборудование и личные вещи — но тем не менее никаких денег. Никаких наличных. Никакого золотого песка.

Виолет затаила дыхание, когда дошла до отталкивающих и весьма выразительных иллюстраций.

— Боже! Да это… жуть какая. Ты что, веришь в демонов и во все такое, Джонах? — В ее голосе сквозили любопытство и подозрение.

— Нет. Но другие верят.

— Томми Маллен — он, да? — Ее глаза расширились.

Я представил себе Хикса — мрачного развратника, слоняющегося по гостиной «Медоносной Пчелы», пока девочки бросают жребий, кому суждено идти с ним.

— Думаю, что да. — Я потрепал замершую Виолет по волосам. — Иди ко мне, моя хорошая. Тебе не из-за чего волноваться. — Чтобы умерить бившую ее дрожь, я добавил: — Он со всех ног улепетывает куда подальше. А я здесь впустую теряю время.

Чудные губки Виолет прижались к моему рту; ее язык был требовательным и вместе с тем податливым. Я схватился за столбик кровати:

— Прости, время я трачу совсем не впустую!

Три старателя. Ясно как белый день — уединенные обособленные хижины. Черная фигура идет от двери, оставив ее за собой открытой. В тополиных ветвях каркают вороны, слышится гортанное кудахтанье потока.

Я задремал. В дверь постучался посыльный отеля и сообщил, что в фойе меня дожидается китаец. Он привез мне приглашение от Ленгстона Батлера. Профессор Батлер, к вашим услугам. Написанная красивым почерком записка гласила: «Приезжайте в Сорокамильный Лагерь, и я расскажу Вам, как заманить в ловушку Железного Человека. Искренне Ваш, Л. Батлер».

Я поспешно оделся. Виолет охнула и хотела было встать, но я крепко поцеловал ее в губы и велел отдохнуть сегодня. Поддавшись внезапному порыву, оставил деньги на туалетном столике. Много денег. Эта гора денег однозначно говорила: «Коль ты умна, то сядешь в следующий же поезд до Сан-Франциско, ну а потом — в Город Ветра».

Я надеялся, что Мертог успокоил растревоженный мною осиный рой.

Я был в своем лучшем костюме, и мне точно не хотелось, чтобы его продырявили.

11

Сорокамильный Лагерь находился вовсе не за сорок миль от Пурдона, что можно было понять из названия. Тряска в фургоне Хунг Чана заняла меньше трех часов, если верить моему карманному хронометру. За время пути Хунг ни разу не заговорил со мной. Фургон был забит мукой, сахаром, всякой всячиной, и я бы ничуть не удивился, если бы там оказался и ящик с динамитом.

Мы ехали по каньону реки Андерсон. В лощине около нескольких землечерпалок стояли лачуги. На огне готовилась пища, языки пламени напоминали бабочек-данаид. За железными котелками приглядывали серокожие женщины. Попадались дети, а собак не было. Мужчины, достаточно взрослые для того, чтобы держать в руках кирку, лопату или сито, группами и поодиночке бесстрастно вгрызались в землю, брели в холодной воде, ворочали камни среди скалистых уступов над лагерем.

Никто не ответил на мой дружеский кивок. Никто даже не поглядел на меня, разве что двое мужчин с винтовками через плечо, которые наблюдали за происходящим из жиденькой тополиной рощи. Хунг провел меня через лагерь к сооружению, составленному из трех или четырех хижин. Он отвел рукой толстую занавеску, и я оказался в сумрачном сыром помещении, остро пропахшем мускусом и опиумом.

— Ну наконец-то и Коениг.

Батлер лежал на груде медвежьих шкур рядом с огнем, разведенным в очаге. Даже толстые одеяла навахо, укрывавшие тело профессора, не могли скрыть, до чего он истощен. Уродливый череп напоминал большой кусок антрацита, достаточно плотного, чтобы под его тяжестью искривилась шея. Ссохшаяся темная плоть, словно сыромятная кожа, приросла к костям; Батлер казался на целую вечность старше своего зычного голоса. Короче, он был бы бесподобным антропоидом для того, чтобы показывать его как экспонат в музее диковинок Барнума.

Старая беззубая карга со злыми косыми глазами, ухаживавшая за Батлером, спросила:

— Мама умерла?

Старуха осторожно приложила к губам Батлера длинную тонкую трубку и подождала, пока он затянется. В мою сторону она бросила очередной злобный взгляд и ничего мне не предложила.

Наконец Батлер произнес:

— Из вас бы вышел замечательный тамплиер.

— За исключением того пустякового факта, что я считаю христианство кучей дерьма. Ну, да я мог бы крошить сарацинов просто так, шутки ради да из выгоды.

— Вы опоздали на несколько веков. Этакий современный крестоносец. К тому же образованный, смею предположить?

— Гарвард, да будет вам известно. — Чтобы усугубить иронию, я произнес «Гах-вахд».

— Недешевый университет. Однако, Пинкертон, тсссс, тсссс. Папа, несомненно, был пристыжен и безутешен.

— Папа Коениг был раздосадован. Один из самых блестящих адвокатов Нью-Йорка… Он назвал меня неблагодарным бунтарем и отрекся от меня. Эй, да я обнаружил, что человека легче пристрелить, чем перевоспитать!

— И теперь вы пришли, чтобы пристрелить бедного Рубена Хикса.

— Рубен Хикс — вор, убийца и каннибал. Было бы весьма благоразумно прикончить его, если получится.

— Каннибал — это тот, кто питается представителями собственного вида.

— Что, разве Рубен не считается представителем человечества? — уточнил я.

— Это зависит от вашего определения человека, мистер Коениг, — с улыбкой проговорил Батлер. От улыбки его лицо перекосилось и стало еще более отвратительным. — Если он ходит на двух ногах и носит пиджак с галстуком, значит, он человек? Или если знает, как сказать «пожалуйста» и «спасибо»?

— Сдается мне, что наш разговор зашел не туда. В городе о вас много говорят. А в публичном доме вы просто легенда.

— Герой-пейзанин, так?

— Скорее, разжалованный дворянин. Не могу понять, что вы здесь делаете. Чтобы опуститься, могли бы найти место и получше.

— Я приехал в Пурдон давным-давно. Приплыл из Лондона, где весьма успешно подвизался в антропологии, когда меня исключили из медицинского университета. Уж очень я брезглив.

Занимался физикой и астрономией, но примитивная культура всегда была моей страстью. Ритуалы, первобытная энергия.

— Здесь примитивной культуры в избытке.

— Несомненно.

— Мама умерла? — опять пробормотала карга, размахивая трубкой.

Батлер вновь затянулся. Его бесцветные глаза стали ярче, и, когда он заговорил, его слова звучали более взвешенно.

— Я следил за вашими успехами. Вы умны, изобретательны, упорны. Боюсь, Рубен проглотит вас живьем, но если кто-то и может прекратить его злодеяния, то это вы.

— Свинец обычно отрезвляет людей. Странно слышать рассуждения о зле из уст столь порочного оккультиста, как вы. Думаю, вы непосредственно заинтересованы в этом преследовании. Должно быть, он задел ваше самолюбие или что-то в этом роде.

— Поскольку я знаю, что он собирается использовать меня для жертвоприношения крови, то я чрезвычайно заинтересован.

— А вы когда-нибудь думали о том, чтобы уехать отсюда?

— Невозможно.

— Почему невозможно?

— Гравитация, мистер Коениг. — Батлер затянулся еще раз и произнес: — К тому же я — беспечный хозяин. Хотите тоже покурить?

— Благодарю, нет.

— Завязавший наркоман. Какая редкость!

— Соглашусь на выпивку. Откуда вы знаете Хикса? — спросил я.

— Нас познакомили в семьдесят восьмом году. Тогда я был в Филадельфии и с коллегами из университета пошел в цирк. После шоу я случайно встретил несколько циркачей, и среди них был Рубен. Мы зашли в крошечное кафе — декадентский уголок беспутного Парижа. Мы с Рубеном разговорились и обнаружили между собой немало общего. Я был поражен широтой его кругозора и, должен признаться, весьма скандальным характером многих его приключений. За провинциальной внешностью оказалась крайне развитая личность. Я был заинтригован. И поражен.

— А я думал, что Хикс — дамский угодник.

— Рубен — человек широких взглядов. Мы пошли ко мне домой… После… после того как мы претворили в жизнь тягу друг к другу, он сказал, что хочет показать мне то, что изменит мою жизнь. Нечто поразительное.

— Продолжайте.

— Мы ели грибы. Какого-то неведомого вида: Рубен своровал их у Барнума, а П. Т. приобрел их у того чудаковатого парня, который занимался импортом из Африки. Меня посетила галлюцинация, в которой Рубен заставил открыться окно в стене спальни, и это был космический портал. Весьма пугающее ощущение! В каких-то дюймах от моего носа сияли миллионы звезд и вся колоссальная галактика в форме колокола, наполненная космической пылью и взрывающимися газами. Увидел бы это Коперник — с ума бы сошел. То был фокус, сценическая магия. Из разряда того, чему он мог научиться у своих соратников-циркачей. Он спросил, что я видел, и я рассказал. Его лицо… что-то было не то. Слишком суровое, слишком холодное. На долю секунды мне показалось, что он надел искусно сделанную маску, и я ужаснулся. А его рот… Почти тотчас это выражение лица растаяло, и Рубен вновь стал самим собой. Но я-то его уже видел. И, к сожалению, тяга к Рубену после этого только усилилась. Позже, когда он вновь показал мне трюк с порталом, на этот раз уже без всяких галлюциногенов, я понял, что он не просто циркач. Он — сверхчеловек, он развился в высшего представителя вида. Не слишком полный анализ, но, по крайней мере, частично верный.

Я припомнил словно прорезиненную ухмылку Хикса и сказал:

— Точно говорю, он сумасшедший.

— Рубен страдает уникальной разновидностью микоза. Может, вы видели у него на руках и ногах опухоли, их особенно много вдоль позвоночника. Это подтачивает его организм, как гриб портит дерево. Поразительно, но именно благодаря этому паразитическому воздействию он наделен многими ужасающими способностями. Эволюция посредством медленного угасания.

— Ужасающие способности? Если бы он мне показал дыру в стене с выходом на лунную поверхность, может, я бы и счел его факиром, или младшим братом Иисуса Христа, или еще кем-то в этом роде. Но он ничего такого мне не показывал. И не улетел же он из «Кедровой рощи»?

— Можете глумиться, коль охота. Невежество — благословение глупцов.

— Чем же закончился ваш страстный роман? — спросил я.

— Мы стали очень близки. Он поведал мне о многих жутких делах, о невыразимых поступках. В конце концов я решился приехать сюда, чтобы посетить логовище его детства, открыть источник его энергии, ключ к его сверхъестественным способностям. Столь просто я купился.

По мере того как Батлер погружался в раздумья, его голос становился все глуше.

Искажение порождает искажение.

— Звучит весьма романтично, — проговорил я. — Что ж вам было нужно? Золото? Нет, золото распланировано или стало достоянием компаний. Быть может, изучение практик местных жителей?

— Я жаждал знания, мистер Коениг. Рубен говорил о том, как открыть тайны разума и крови, как отыскать истину, которая прячется за жалкими предрассудками человечества. Чтобы ходить по земле, словно бог. Его склад ума хоть и любопытен, но далек от научного. В принципе, можно было бы определить его как жертву обстоятельств во всей этой драме. Однако я, по-видимому, наделен незаурядным интеллектом, годным не только для того, чтобы обзавестись наложницей-дикаркой. Мой потенциал казался мне громадным.

— Ну да, а теперь что с вами, Профессор? — спросил я. — Понимают ли те люди, кто вы?

— Детектив, а вы как думаете, кто я?

— Поклоняющийся сатане наркоман.

— Неверно. Я естествоиспытатель. Я мог бы вновь припомнить наивный страх перед Богом и сатаной, перед сверхъестественными явлениями. Ну а что касается этого желтого народа, так им нет дела до того, кто я такой. Я хорошо плачу за свое содержание и скромные удовольствия.

— Не очень-то преисполнено культуры ваше жилье для человека, познавшего великие тайны сущего.

— Смотрите на воздаяние за высокомерие. Я мог бы поступить так же, как сделал Рубен, — полностью погрязнуть в лоне отвратительных таинств и превратиться в новоявленного и совершенного свирепого дикаря. Смалодушничал — я вкусил ихора богов и спасовал, сбежав в эту лачугу и к моим наркотикам. Мои воспоминания. Мудрость истребляет слабых.

Батлер содрогнулся и произнес монотонную фразу, после которой старуха заторопилась выделить ему очередную дозу наркотика. Когда он оправился, то достал из-под подушки книгу в кожаном переплете. Dictionnaire Infernal.

— Подарок нашего общего знакомого. Пожалуйста, возьмите. Эти «запретные» книги чрезвычайно смехотворны.

Я внимательно рассмотрел книгу. На титульном листе красовалась подпись де Планше.

— Что, Рубен проделал весь этот путь, для того чтобы вручить вам подарок и в качестве бонуса кокнуть нескольких злополучных старателей?

— Рубен вернулся домой, потому что должен был так сделать, — это неотъемлемая часть его метаморфозы. Вы заметили кажущееся вырождение его способностей, но оно едва ли является признаком упадка — скорее предвестником качественного изменения. Окукливание. В эти места он вернулся для того, чтобы беседовать со своим благодетелем, отдаваться наслаждениям ужасных и чувственных шальных выходок. Таков договор между ними. Все просители заключают такой договор. В том числе и я, до своего отступничества.

От модуляций голоса Батлера мурашки пошли по коже. Я сказал:

— Я не понял, Профессор. Если вы не общаетесь с демонами и всем этим вздором, то чему, черт возьми, вы поклоняетесь?

— Молюсь, мой мальчик. Не думаю, что мы одиноки во Вселенной. Определенные абсурдные примеры криптогенетики весьма достойно выполняют функцию божества. Те ученые изобрели причудливые названия и нарисовали еще более причудливые картинки, которые не убавили сущностную истинность этих организмов, а лишь затмили ее.

Фигура Батлера в пульсирующем свете очага вдруг показалась мне свернувшейся, готовой к броску гремучей змеей. Не ожидая ответа на свой вопрос, я спросил:

— А что именно вы делали, чтобы приобрести эти… знания?

— Я установил общение с исконным разумом, гигантским сплетением, пустившим корни под этими холмами и долинами. Неведомой микофлорой, которая, может, имеет, а может — и нет, земное происхождение. Чтобы войти с ней в контакт, есть определенные ритуалы. Разнообразие осмоса, столь же древнего, как то, из чего появился человек. Нет, старше! Жуть, скажу я вам.

— Боже, да у вас помрачение рассудка от наркоты. — За гримасой я скрыл волнение. — Наверняка теперь вы мне расскажете, что из-под этого холма выскочил Оберон, дабы окропить вас всем этим волшебно-магическим дерьмом.

— Вы — детектив. Не вините меня, если в результате вашего маленького расследования явится нечто, выходящее за рамки вашего мировоззрения.

— Хватит. Расскажите это Чарли Дарвину, когда встретитесь с ним в аду. Если хотите, чтобы я убрал Хикса, сверните сказки у бивачного костра и намекните, где его искать.

— С конца весны Рубен приходил редко. В последний раз — три дня назад. Обещал вскоре взять меня с собой, чтобы я еще раз мог увидеть ОтцаМать. Ясно, что я не хочу предпринимать это паломничество. Я бы лучше умер спокойной и тихой смертью — сгорел бы в огне, вскипел в масле, был бы посажен в муравейник. Лучше уж так.

— Знает ли он, что я в Пурдоне?

— Конечно. Хотя он думал, что вы приедете несколькими неделями раньше. Помнится, он упоминал о некоем непреднамеренном ущербе, причиненном вам по случаю. Он уверен, что я никогда не осмелюсь предать его интересы. Честно говоря, я сомневаюсь, что он рассматривает вас как реальную угрозу — только не здесь, не в его владениях. Заблуждение — неотъемлемая часть его состояния.

— Где он непосредственно сейчас?

— Оправляется от болезни. Насыщается. Может, где-то поблизости. Диапазон его широк и непредсказуем. Может внезапно заявиться завтра. Может — и через полгода. Время для него значит все меньше и меньше. Время — это кольцо, а в Доме Бельфегора это кольцо сокращается, словно мышца.

— В доме?

Уголки губ Батлера дрогнули. Он произнес:

— Ячейка черных медовых сот. Отец Рубена наткнулся на нее во время миссионерской деятельности. И не понял, что это такое. Эта камера существовала до раскола континентов, до ледникового периода. Построившие ее люди давно превратились в прах. Могу объяснить, где это. Но настоятельно рекомендую вам ждать неизбежного здесь. Так будет безопасней.

— Ничего страшного, — решил я.

— Да нет, мистер Коениг. Страшного гораздо больше, чем вы можете себе представить.

— В любом случае, просветите меня.

Казалось, Батлер ничего иного и не ожидал. С радостью садиста он нарисовал мне карту.

12

Пещера была недалеко от лагеря.

После беседы с Батлером и перешедшей к ним суммы американской валюты многострадальный Хунг Чан вместе с младшим братом Ха согласились проводить меня до этого места.

Полчаса мы пробирались через кусты и ручьи, потом поднялись на крутой склон, заросший кустарником и заваленный обломками скал. В отвесной известняковой скале — вертикальная расщелина, словно узкая рана, высотой в человеческий рост. С помощью яростной жестикуляции и англо-китайского языка братья Чан объяснили, что будут ждать меня поблизости, на берегу реки. И удалились, сердито переговариваясь между собой.

Я присел, прислонившись к скалам, и зря прождал некоторое время: ничего, совсем ничего. Больше не в силах искать повода к промедлению, я осторожно приблизился к расщелине, держа винтовку наготове на случай, если в засаде притаился Хикс. Я сразу же заметил странные символы, нацарапанные на редких валунах. Некоторые знаки стерлись от времени, остались самые глубокие. Их смысл был тайной для меня, хотя я не сомневался в их языческом происхождении. На нижних ветвях окрестных деревьев висели маленькие скелеты птиц и белок. Они белели повсюду, словно сломанные зубы.

Судя по моему хронометру и тусклому солнечному свету, пробивавшемуся сквозь облака, в запасе у меня было около двух часов светлого времени. Надо подобраться поближе, осмотреть это место и поспешить назад, в лагерь золотодобытчиков, чтобы поспеть к ужину. Я никоим образом не был намерен бродить по этой лесной глуши в темноте, рискуя сломать ногу или еще что похуже; в глубине души я был городским мальчиком. Я перебегал от валуна к валуну, останавливаясь, чтобы оглядеться и убедиться в том, что не появились желающие меня подстрелить. Когда я добрался до вершины, с меня градом лил пот, а нервы были натянуты, словно скрипичные струны.

От расщелины распространялось зловоние протухшего мяса, разлагающихся внутренностей; бойня, кишащая опарышами. От мерзкой вони щипало глаза, разъедало горло. Из позаимствованного на ранчо «Медоносная пчела» носового платка я соорудил нечто вроде маски и прикрыл нос и рот.

Ребенок? Затаив дыхание, я прислушивался до тех пор, пока биение моего пульса не заполонило всю Вселенную. Нет никакого ребенка. Просто завывание ветра, врывавшегося в расщелину.

Я подождал, пока успокоюсь, и прошел сквозь проход, держа револьвер.

13

как красиво.

Я

14

вглядываюсь в темнеющее сквозь сосны небо.

Горят опаленные солью щеки. Здесь я лежу на галечной речной отмели. Смертельной хваткой сжимаю тяжелый револьвер. Рядом маячат непроницаемые лица братьев Чан. Они такие бледные, словно мука. Их губы беззвучно шевелятся. Их руки держат меня. Они тащат меня.

Я продолжаю глядеть в небо и наслаждаюсь вибрацией языка в процессе гудения: тра-ля-ля-ля.

Братья отпустили мои руки, медленно отошли, словно неживые, по сломанным веткам. Их глаза — дыры. Их рты. Я раскачиваюсь, припадаю к земле. Мой револьвер. Щелк. Щелк. Пусто. Но мой нож, мой Джим Боуи, как будто специально непонятно как оказался в руке. С-саа! Братья Чан — фантомы, удирают вприпрыжку. Лани. Миражи. Мой нож. Подрагивает в стволе дерева.

Почему я так счастлив. Почему должен скрываться среди листьев и грязи.

Дождь барабанит по крыше.

15

Время — кольцо. Время — как мышца. Оно сжимается.

16

коллоидная радуга

17

колонна лиц

18

кочующие споры

19

личинки

20

сияет мой восторг в море солнц

21

галактический параллакс

22

Я ел листья. Или, по крайней мере, рот мой оказался набит листьями. Между мерцающими ветвями струился солнечный свет. Меня вырвало листьями. Я заметил рядом ручей, уткнулся в него и сопел не хуже борова.

Все казалось маленьким и очень ярким. От моей грязной одежды шел пар. Испачканная блевотиной рубашка прилипла к животу, словно вторая кожа. Я опустился на колени на влажную хвою и стал разглядывать свои грязные руки. Они блестели, словно металлические бляшки на гробе.

Из паучьего кокона среди зеленых веток послышался ликующий хохот Батлера:

— Теперь ты достойно приправлен для него. То, что надо, Пинкертон. Приготовлен с подливкой. Пережеван и переварен. И если останешься жить, через двадцать лет станешь еще одними ходячими Челюстями.

И Профессор растворился в зелени.

Я старательно смыл грязь и кровь с рук. Ледяной водой умыл лицо, поусердствовал над слипшимся колтуном усов и волос, а затем макнул в воду и голову. От этого в ушах зазвенело.

Я помнил, как преступил порог.

Внутри пещера оказалась больше, чем я предполагал, и она была влажной.

В скале журчала вода. Пружинили заплесневелые корни секвой.

Гигантские статуи инкрустированы янтарем.

Вход в пещеру — светлый пласт; он вращался до тех пор, пока не превратился в неясное пятно на потолке.

Ноги мои теряют соприкосновение с землей, словно я невесом.

Уплываю от света, движусь к сырой бездне, пурпурному теплу.

Тьма расцветает, безбрежная и душистая.

Тарабарщина, и затем…

Я шел обратно в Сорокамильный Лагерь; мои мысли были приятно бессвязными.

23

Работа замерла, когда я оказался среди них. Все молчали. Никто не попытался остановить меня, когда я опрокинул в себя чайник и принялся жадно, словно зверь, пожирать вареный рис, хватая его горстями. Никто не шевельнулся даже тогда, когда я поднял ржавую лопату и направился в хижину Батлера, дабы засвидетельствовать свое почтение. И даже тогда, когда я вышел, перевел дух, метнулся к ящикам со взрывчаткой и достал несколько динамитных шашек со шнурами.

Я улыбнулся им во весь рот и не смог придумать ни слова.

Они стояли полумесяцем, неподвижные, словно изваяния. Я побрел прочь, в холмы.

24

Взрыв порадовал.

Пыль взметнулась вверх, похожая на облако; оно вскоре рассеялось само собой. Я думал о больших кольях и огромных гнездах, полных злобных шершней. И даже не боялся. В самом деле.

Какие-то открываются, другие закрываются.

25

Я стучался в дверь минут десять, и наконец девушка по имени Эвелин вышла и обнаружила меня на крыльце борделя. Я сидел, сгорбившись, на ступенях, и бормотал всякий вздор. Забрезжил рассвет, и звезды были столь прекрасны.

Я спросил Виолет. Эвелин сказала, что она покинула ранчо «Медоносная пчела», а куда ушла — неизвестно.

Октавия поглядела на меня — состояние жуткое — и принялась раздавать приказания. С помощью нескольких девушек она втащила меня в комнату и окунула в горячую ванну. Я не возражал. Кто-то сунул мне в руку откупоренную бутылку виски. Кто-то, должно быть, бросил взгляд на мое заштопанное плечо и решил попользоваться морфием из чудо-сумки доктора Кэмпиона. Они отправили меня на Луну, и действительность растворилась в медовой бархатистости. Я кубарем вылетел из вагона, колеса размолотили меня…

— Вы скоро возвращаетесь домой? — Октавия выжимала из губки воду на мои плечи. — Обратно, в Старые Штаты? — Пахла она чудесно. Все благоухало ароматом роз и лаванды. Чудесно.

Я не знал, что был за день. На панелях из тика сгустились тени. Все выглядело так, словно явилось из забористых пятидесятых. Видать, занятно было жить тогда, когда Запад все еще оставался диким. Губы у меня распухли. Я возвращался с неба нелегко… Я сказал:

— Мм… А вы?

Мне пришло в голову, что у меня опять случилась ломка, причем похуже тех, когда я впервые пристрастился к наркотикам. Каждый раз, открывая глаза, я окунался в дарвинистский фантом. Этакая фуга, в которой цепочка рода человеческого начиналась от первых непонятных земноводных, выползавших на берег, сменялась несметным количеством согбенных сапиенсов; они сутуло слонялись по хаотично меняющемуся ландшафту, а затем превращалась в ужасных граждан в платьях и пальто, кишащих среди стекла и камня земных мегаполисов. У меня кружилась голова.

— В любой день.

В ушах все еще звенело. Может, так будет всегда.

Постепенное исчезновение — вершина холма, обезглавленная в раскате грома и столбе пыли. Раздробленные валуны со свистом проносятся мимо меня — чудо, которое совершил не я. Был ли это я, словно Самсон перед армией филистимлян? С каждой каплей ароматного воска это казалось все более нереальным. Глаза мои увлажнились, и я отвернулся, чтобы Октавия не заметила этого.

— Сегодня появился Томми Маллен. Вы ведь все еще ищете его, не так ли?

— Вы его видели?

— Нет. Каванот в разговоре с Далтоном Беомонтом упомянул, что видел Томми на улице. Тот махнул ему и свернул в переулок. И оттуда не вышел. Быть может, он боится, что вы доберетесь до него.

— Может быть.

Октавия продолжала:

— Глинна слышала, что говорят, будто Ленгстон Батлер преставился. Умер во сне. Вероятно, желтые ребята справили обряд. Говорят, преподобный Фаллет отправился в Сорокамильный Лагерь, чтобы позаботиться о Профессоре по христианскому обычаю. — Она помолчала, массируя мне шею сильными пальцами. — Ужасно печально. Профессор был порядочным человеком. Знаете, он был хирургом три или четыре года. Помогал молодежи разбираться с детьми. Был нежным, словно отец. Но тут появился Кампион, и Профессор убрался восвояси. Позор.

В моей улыбке не было веселья.

— Его деятельность не ограничивалась незаконными абортами. Батлер и с детьми расправлялся, да? С теми, которые рождались здесь, на ранчо.

Октавия не ответила.

Все те дети шлюх, сброшенные в черную как смоль шахту, крошечные вопли, затихающие в подземных глубинах. Я глухо засмеялся:

— Несчастные случаи. Не видел здесь приютов для сирот.

— Кстати, как вы собираетесь оплачивать ваш счет? — В мгновение ока она стала холодна как лед. Вероятно, заглянула в мой пустой бумажник.

— За предоставленные услуги? Хороший вопрос, леди.

— Вы все отдали Виолет? — Недоверие Октавии отдавало презрением. — Чистое безумие, мистер. Почему?

Комната была словно в тумане.

— Я подумал, что туда, куда я отправляюсь, мне деньги не понадобятся. Я поступил импульсивно, Октавия. Нельзя забрать ставку, коль она уже на столе. Куда я направляюсь? Если повезет — в гроб и в землю. Если нет — это уж слишком безрадостно.

Я пытался услышать тиканье менявшихся клеток, которое укажет на мой переход в разряд сверхчеловека… Проклятие, бутылка пуста! Я уронил ее в пенистую воду и смотрел, как она мерцала между синяками на бедрах.

— Должно быть, вы отдали ей кучу денег. Вы что, любите ее?

Я нахмурился:

— Вот и еще один отличный вопрос. Нет, полагаю, что не люблю. Просто она слишком хороша, чтобы быть ровней вам, вот и все. Не хочу видеть ее разложение.

Октавия удалилась, даже не поцеловав меня на прощание.

26

Ну, хоть вещи мои были выстираны, выглажены и аккуратно разложены.

Я оделся с тщательностью человека, готовящегося к похоронам. Почистил пистолет, по привычке проверил барабан — так просто по весу оружия в руке определить, сколько в нем пуль.

Шлюхи побрили меня, и если не считать ушибы и синяки под глазами, то выглядел я весьма представительно. Но стоял на ногах нетвердо. Не желая идти через гостиную, где надрывалось пианино и звуки вечернего дебоша достигли апогея, я вышел через черный ход.

Опять шел дождь. Должно быть, на следующей неделе пойдет и снег. Мимо темных окон магазинов тянулись пустые, заляпанные грязью дощатые тротуары. Я брел вперед, так легко смущенный темнотой и завыванием ветра.

Гостиница ожидала меня, совершенно безлюдная и темная, точно склеп.

Подобно человеку, идущему на эшафот, я преодолел три пролета скрипящих ступеней до моего номера, с четвертой или пятой попытки повернул ключ в замке. Переступая порог, заранее знал, что меня ждет.

В комнате смердело, словно на скотобойне. Я зажег лампу на туалетном столике, и ее дрожащий огонек выхватил дверь ванной комнаты, усеянную шипами и скобами. В этих каракулях читалось: БЕЛЬФЕГОРБЕЛЬФЕГОРБЕЛЬФЕГОР.

Задрожало зеркало. Оформилось в башню скопление теней в углу. Над моим левым плечом раздался шепот Хикса.

— Привет еще раз, Пинки.

— Привет и тебе.

Я развернулся и выстрелил, и где-то между желтой вспышкой и новой дырой в потолке Он схватил меня за запястье. Револьвер полетел на пол. Я покачнулся; указательный палец был сломан, а локоть вывихнут, но я все еще не чувствовал боли.

Хикс улыбнулся почти доброжелательно. И сказал.

— Говорил я тебе, Пинки: закрой одну дыру, другая откроется.

Его лицо расщепилось на части по морщинам. Жуткий цветок, припадающий к моему свету, моему теплу.