Грег Ван Экхаут продал свой первый рассказ в издательство в 1996 году. С тех пор было опубликовано несколько его рассказов, очень разных по стилю, но всегда глубоко гуманистических. Рассказы Экхаута выходили в таких периодических изданиях, как «Magazin of Fantasy and Science Fiction», «Asimov’s Science Fiction», «Flytrap», «Lady Churchill Rosebud Wristlet», а также в антологиях «Starlight 3», «So Long Been Dreaming» и «New Skies». Писатель живет в Темпе, штат Аризона, ведет интернет-журнал о своей жизни и работает над двумя романами для юношества. Серия коротких рассказов «Сказки города швов» была опубликована в четвертом томе «Polyphony», ежегодного сборника фантастики.
Дозор влюбленных
Чтобы потрахаться, подростки забираются в руины старого зоопарка, расположенного в холмах над городом. Они сами себя сажают в клетки, выкидывают окурки, раздавленные пивные банки и сверхтонкие презервативы, а потом, глядя на мерцающие внизу городские огни, шепотом наполняют душные туманные ночи.
Они не одни.
Над площадкой для пикников, в склоне холма, находится что-то вроде пещеры. Некогда это был медвежий грот, но шли десятилетия, и пещера становилась все глубже и глубже. Теперь она простирается намного дальше вниз. Перед входом в пещеру висит надпись, гласящая: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Само собой, немудрено прийти в замешательство. И задержаться в этом самом месте.
Слушая вздохи и стоны живых и молодых, мертвецы загораются желанием. Они сбрасывают бренную форму, деловые костюмы и тонкие клубные одежды. Они обнажаются до серебристо-лунной плоти и, словно в последний раз, падают в траву.
Подобно всем улочкам влюбленных и современным руинам, старый зоопарк обрастает историями. Одна из них гласит, что, когда три поколения назад зоопарк закрыли, большую часть животных продали в цирки, другие зоопарки и частные коллекции.
Но нескольким зверям удалось сбежать. Говорят, в холмах водятся леопарды, грифы и лесные антилопы. Порой в ночи, когда зоопарк находится на пике страсти, в призрачном согласии завывают гиены.
Или так только говорят.
Но мертвецы мудры, они знают, что подобные истории — лишь городские легенды. Они знают, что кричат вовсе не потомки удравших животных.
Нет, то кричат живые, бессознательно призывая мертвых оставить все, но не оставлять надежды.
Китайский квартал
Когда я работал на оптовика, поставлявшего водопроводное оборудование в Китайский квартал, самым лучшем временем за весь день был ленч. Я проходил мимо окна, в котором висели привязанные за шеи табачного цвета утки, и чувствовал призывные ароматы топленого жира и имбиря. Но я шел дальше, подобно мужчине, который без всякого интереса минует ряды уличных проституток, зная, что дома его ждет желанная возлюбленная. Моей целью было «Кафе Золотой Короны» госпожи Цзы. Единственное место в городе, где можно было отведать чашку супа, кипящего на медленном огне тысячу лет.
На самом деле тысяча лет — это некоторое преувеличение. Простительная маркетинговая выдумка. Тысячелетний суп готовится всего лишь восемь веков. Он начал свое существование на закате дней Чингисхана. Великий монгольский военачальник был недоволен своим подчиненным, неким Лу Ченг Хуаном, незаслуженно забытым историей (хотя госпожа Цзы однажды предположила, что это как-то связано с наложницей, канарейкой и кистью). Желая наказать Лу Ченг Хуана, Чингисхан отрубил ему голову и сварил ее в золотом котле. Череп хан оставил себе, а жене провинившегося позволил забрать котел, воду и плавающую на поверхности серую пену, не подозревая о том, что Лу Ченг Хуан был колдуном. Жена привезла это все в родную деревню, добавила соли, лука-порея, чеснока и лука и сделала суп на бульоне головы любимого мужа. Каждый день она подливала в котел немного воды, досыпала овощей и приправ, и таким образом суп не заканчивался бесконечно.
Спустя столетия потомки Лу приехали на берега Америки и привезли с собой суп, неся неусыпную вахту у огня на палубе двухмачтового брига «Прометей».
Я понятия не имел, насколько правдива эта история, но суп был очень вкусным и благодаря ему я не простужался. К тому же госпожа Дзы — настоящее имя ее было Мишель брала всего лишь три доллара за чашку.
Однажды я сидел в ресторане и наслаждался ленчем, и тут в заведение зашел мужчина в костюме цвета слоновой кости. Голова его была белой и лысой, словно яичная скорлупа, а когда он говорил, каждый слог оказывался необычайно искаженным. Думаю, он был из Бельгии.
— Дщерь Лу Ченг Хуана, — проговорил он. — Я раздражен вашей грубостью. Я хотел, чтобы все было по-хорошему. Предложил богатства — драгоценности и антиквариат, движимость и недвижимость, существенные доли доходных предприятий, — но вы приняли мое великодушие за слабость. Если вы не поделитесь супом по-хорошему, придется взять его силой.
Мишель Цзы сидела за столиком в углу и просматривала бухгалтерию.
— Потерялся. — Таков был ответ бельгийцу.
— Мальчики, — позвал тот, и тут же в ресторан вошли двое мужчин и стали у него за спиной. Их лица были широки, а рты — настолько огромны, что губы заворачивались к уродливым ушам. Длиннопалые руки свисали аж до коленей кривых ног.
Я почему-то сразу понял, что это — не настоящие люди, а обезьяны, выращенные и измененные таким образом, чтобы походить на людей. Они злобно косились на Мишель Цзы, раскачиваясь на странных кривых ногах.
Мишель Цзы едва ли удостоила их взгляда.
— Братья, — позвала она.
Из кухни вышли пятеро мужчин. Они встали плечом к плечу, словно стена.
— Чтобы получить мой суп, — бросила Мишель, — сперва придется победить моих братьев. А это труднее, чем вы можете предположить. Первый брат — словно камень. Ранить его нельзя. В правой руке Второго брата сосредоточена сила десяти человек. Третий брат неутомим, ему не нужны ни пища, ни вода, ни сон, ни воздух. Четвертый брат обгонит лошадь, сокола, летящую стрелу. Ну а Пятый брат, хоть и ходит среди нас, уже мертв и ничто не может ему навредить. Шестой брат видит на расстоянии ста миль, как подрагивают усики мотылька. Седьмой брат слышит, как скрипит и трещит растущая трава. — Мишель записала что-то в лежащей перед ней таблице. — Посмотрим, как ваши обезьяны справятся с ними.
Белый человек улыбнулся так, словно Мишель Цзы сказала забавную глупость. Но затем его лицо дрогнуло.
— Постойте-ка. Семеро братьев? Но я насчитал только пятерых.
— Да. Шестой и Седьмой братья вынесли суп через заднюю дверь, пока я представляла вам первых пятерых.
И Мишель Цзы вычеркнула что-то из таблицы.
— Тогда вы проиграли, — заключил белый человек. — Потому что в переулке остались другие мои обезьяны.
Да, — согласилась Мишель. — И о них позаботился Восьмой брат, наделенный даром ядовитого прикосновения.
— О-о-о, — прикрыв глаза, простонал белый человек. — О-о-о…
Повисла тишина. Одна из обезьян почесала зад и понюхала пальцы.
— Ну что ж, — заключил белый человек. — В другой раз.
— В другой раз, — согласилась Мишель.
И белый человек удалился с достоинством, которое ему удалось наскрести после такой неудачи. За его спиной разочарованно и смущенно ухали обезьяны.
Братья стояли и ухмылялись, пока Мишель не приказала им заняться работой. С видимым недовольством они вернулись на кухню.
Я наклонил чашку, чтобы доесть суп до последней капли.
— Здорово все вышло, — сказал я Цзы.
Она тяжко, глубоко вздохнула:
— Не так чтобы очень. Мы жили здесь на протяжении трех поколений, но теперь с этим городом покончено. Придется переносить ресторан.
Я подавился бульоном.
— Переносить? Но… Почему? Ваши братья…
— Бельгиец придет опять. А он делает обезьян быстрее, чем я — братьев. Поэтому мы переезжаем.
Она встала и щелчком сменила вывеску «открыто» на «закрыто».
— Но… Куда же вы поедете? — спросил я, заранее зная, что ответ придется мне не по душе.
— Далеко. За океан, а может, и за два. А теперь, извините меня, сэр. Вы были хорошим клиентом, но мне надо сделать кое-какие распоряжения.
Вот и все. На следующий день «Кафе Золотой Короны» госпожи Цзы уже не существовало. А через неделю на том месте открылась пышечная.
Около месяца ушло на то, чтобы отыскать другое место для ленча, и в конце концов я остановился на закусочной «Техасское барбекю» на Милтон, 400. Их фишкой было то, что основание ямы барбекю состояло из камней, привезенных из Техаса и Мексики. Это были фрагменты пирамиды ацтеков, обагренные кровью более чем тысячи человеческих жертв.
Ребрышки там чудо как хороши, но мне больше нравится двойной бутерброд со свининой.
Район гавани
Я шел вдоль рядов с аквариумами и плющил нос о миниатюрные подводные миры. Сундуки с сокровищами изрыгали пузырьки. Скелеты пиратов сжимали корабельные штурвалы. Рыбешки щипали водоросли у розовых скал.
«Пожалуйста, не прикасайтесь к стеклу», — гласила надпись на табличке, и я отодвинулся.
Приближался день рождения моего ребенка. Я решил подарить ему муравьиную ферму, но передумал и остановился на рыбках. Если вылезут муравьи, то расползутся по всему дому. Ну а если выскочит рыбка, то ее можно опустить обратно. Конечно, все говорило за рыбок, только вопрос: каких? В голове засело то, что золотая рыбка умрет, стоит только ей оказаться дома. Они таким образом запрограммированы, и крошечный чип внутри рыбьего живота как-то распознает момент перенесения через порог дома, и — цап — не пора ли на небо?
В магазине было темно, жарко и влажно. Все вокруг жужжало и булькало. Было тяжело дышать, и я ослабил узел галстука. Рыбок так много, все такие причудливые: пятноухие ангелы, тетра-фон-рио, рыбки-бабочки, рыбки-клоуны, синебокие волшебные губаны. В самом конце магазина я остановился перед аквариумом на десять галлонов, в котором стоял изящный фарфоровый замок. Рыбки там были какие-то не такие. Длиной примерно с мой большой палец и покрыты не чешуей, а скорее сияющей кожей изумрудного цвета — от середины туловища и до хвоста, венчавшегося горизонтальным плавником, как у дельфина. А передние части их тел были человеческими: смуглые, с длинными, изящными ручками, круглыми грудками с точечками сосков и струящимися черными волосами.
Глаза их сияли, словно крошечные бриллианты.
— Послушайте, что это? — крикнул я в сторону кассы.
Владелец магазина — высокий хиппи с расплывшейся татуировкой флота Соединенных Штатов на руке медленно дрейфовал в мою сторону.
— Русалки, — ответил он. — Большая редкость.
Некоторое время я наблюдал, как они плавают. Одна вынырнула на поверхность, изогнулась дугой и потянулась. Другая подплыла к ней и принялась расчесывать ее волосы. Я почувствовал судорогу между ног.
— Почем?
— Сорок за штуку. — Он постарался скрыть звучащую в голосе надежду. — И продаются только все вместе.
В аквариуме плавали шесть русалок.
— Понятно. Тогда я возьму пару тех сиамских бойцовых рыб, что в начале магазина.
— Если их больше одной, они поубивают друг друга. Поэтому и называются бойцовые рыбки.
Я достал бумажник.
— Ну а как насчет трех золотых рыбок?
Вышло так, что ребенок остался доволен подарком. Я купил симпатичный маленький аквариум, пластмассовые растения, и пока мы все это устанавливали, умерла всего лишь одна золотая рыбка. Приятно было смотреть, как малыш учится заботе о живых существах: проверяет, не зацвела ли вода, кормит рыбок, сколько надо — не больше и не меньше. Я любил заходить в его комнату, когда сын был в гостях или у матери. Тогда я садился на его кровать и смотрел, как рыбки плавают туда-сюда. Я мог часами смотреть на них, и это было здорово, куда лучше телевизора.
Затем я подумал, что было бы неплохо купить ребенку еще рыбок, и отправился в магазин. Остановился у аквариума с русалками и заметил, что они выглядят не так хорошо. Зеленые хвосты по цвету напоминали подвявший салат-латук, а волосы свалялись и повылезли. Глаза стали красными. И одной русалки не хватало: их осталось всего пять.
На аквариуме висела написанная от руки табличка: «Скидка 50 %. Информация на кассе. Пожалуйста, не прикасайтесь к стеклу».
В аквариуме я увидел отражение хозяина магазина и обернулся. Спросил:
— Что с ними?
— На самом-то деле, нельзя разбивать их стайку, — потупившись, ответил он. — Но, знаете ли, арендная плата растет, прибыль не очень… Я продал одну. Думал, они переживут.
Я склонился к аквариуму. На самом деле русалочьи глаза не были красными. Их вообще не было. Остались пустые глазницы, от которых по воде тянулся кровавый след.
— Уж очень они печалятся, — объяснил хозяин магазина.
Я выпрямился и достал бумажник:
— Мне, пожалуйста, четыре неоновых рыбки и три тигровых.
Он пошел вылавливать моих рыбок, а я замешкался у русалок. Когда я не смог дольше выносить это зрелище, легонько стукнул по стеклу. Они заметались, раскрыв рты в немом крике.
Площадь колледжа
Перво-наперво, это вовсе не фетиш. Это — предпочтение.
Оно бывает почти у всех. У одного предпочтением могут быть краснокожие или поэтессы в узких свитерах и маленьких круглых очочках; другой любит девушек, похожих на его учительницу из третьего класса, которая столь очаровательно поправляла на плечах бретельки лифчика… Что касается меня — мне нравятся опасные девушки. Femme fatales. Экзотические шпионки из дальних стран. Девочки с кинжалами, которые носятся верхом на своих «харлеях». Мне нравится, когда меня преследуют опасные женщины, и я не возражаю, чтобы они на меня набросились или даже слегка поколотили. Коль скоро я в конце концов спасусь.
Я этим не горжусь, но и не стыжусь тоже. Просто знаю, что это меня заводит.
Я разглядываю их — они через дорогу от меня.
Та, что с рыжими волосами, метет дорожку перед своим кафе. Глаза ее зелены, точно сигнал светофора, зовущий «вперед!». Она останавливается, кладет руку на талию и выгибается, платье туго обтягивает ладную фигурку. Перехватывает мой взгляд. Губы трогает легкая полуулыбка, и девушка вновь принимается за уборку.
Через дверь — другое кафе, и здесь женщина с черными как смоль локонами, ниспадающими на плечи, поливает гортензии в терракотовых горшках. Она наклоняется вперед, и вода тонкими струйками льется из лейки.
Они не очень-то похожи, эти две очаровательные ведьмы, но я уверен: они сестры. Причем не из тех, что помешивают суп в одном котле и кормят одних и тех же кошек. Они — из тех сестер, что хоть и вышли из одной утробы, но если бы их мать не пила успокоительные сборы, непременно задушили бы друг дружку пуповинами.
Метла замерла. Струйка перестала литься из лейки. Сестрицы-ведьмы наклоняют головы, вопросительно глядят на меня и входят каждая в свое кафе.
Я выбираю заведение рыжеволосой: оно находится по левую руку от того места, где я стою, а читаю я слева направо. Войдя внутрь, я, к великому разочарованию, обнаруживаю, насколько здесь неказисто. Вокруг шатких столиков стоят случайные, не подходящие друг к другу складные стулья. На стенах висят дешевые постеры из никудышного магазина. Я отодвигаю стул (железные ножки неприятно скрипят по желтому линолеуму) и сажусь.
Вблизи рыжеволосая не так хороша. Тощие руки испещрены узловатыми голубыми венами. А некогда дивные зеленые глаза — конечно же, контактные линзы — глядят из слишком глубоких глазниц.
Неважно. Достаточно и чудных ароматов. Теплые, маслянистые запахи с нотками ванили порхают над насыщенным и густым ароматом черного кофе. Живот урчит, рот наполняется слюной, поджилки трясутся…
«Не вкушай пищи ведьм», — проносится в мозгу настоятельный и весомый голос, вроде голоса Ахава или шотландского проповедника. «Не вкушай пищи ведьм».
— Круассан и большой кофе, — прошу я.
Рыжеволосая кладет на пластиковую тарелку золотистый, свежайший круассан, наливает в бумажный стаканчик расплавленной ночи. Ставит это все на мой столик. Возвращаясь за кассу, она пытается покачивать бедрами.
Я впиваюсь зубами в круассан.
Под хрустящей корочкой — мягкие слои теста; тепло круассана скользит на языке и разливается по груди и животу. Сам того не замечая, я издаю тихий стон удовольствия, и рыжая ведьма улыбается; улыбка смягчает лицо и возвращает румянец на щеки. Оживляются зеленые глаза…
Она заполучила меня. Я осознаю это и судорожно пытаюсь вздохнуть. Заманила. Поймала. И нет надежд на спасение. Почему, ну почему я не послушался Ахава?
Буду приходить сюда всю оставшуюся жизнь! Буду есть только то, что она мне приготовит!
И вот моя тарелка пуста, на ней не осталось ни крошки, и кофе выпит до дна. И вновь рыжая ведьма слишком бледна, худа. А когда улыбается — очень сильно обнажаются десны. Итак, я кладу на стол шесть долларов и выбегаю. Скорее! Вдогонку несутся ее ругательства.
На улице я перевожу дыхание и закуриваю. Сердце отбойным молотком стучит в груди, и это чувство нравится мне больше всего: легкая, пьянящая эйфория, приходящая вслед за удачным побегом.
Не это ли чувство посетило Гарри Гудини, когда он сбросил смирительную рубашку и наручники и голым припустил по льду еще не до конца замерзшей реки?
Что за чувство! Так держать, Гарри.
Но я хочу большего…
И вскоре ловлю себя на том, что приближаюсь к двери соседнего кафе.
Мягкие стулья и подушки навевают мысль о долгих дождливых вечерах с чашечкой кофе и отличной книгой. На теплое дерево пола из окон льется медовый свет.
Черноволосая ждет меня.
— Присаживайтесь. Скажите мне, чего желаете?
Я сажусь на стул возле кассы, ближайший к ней:
— Мне, пожалуйста, круассан и большой кофе.
— Со сливками и сахаром?
Как чудно складываются ее губы, когда она произносит слово «сливки»!
Не доверяя голосу, я беззвучно киваю.
Она приносит тарелку — на ее ободке распускаются маленькие зеленые листочки, а на ночном небе чашки сияют звезды. Затем садится напротив меня. Когда я впиваюсь зубами в круассан, девушка кладет ногу на ногу и вздыхает.
Жую. Под жесткой, подгоревшей коркой нечто, по текстуре напоминающее опилки. Я отхлебываю кофе — рот наполняется затхлой водой с чем-то горьким.
Пока я ем и пью, губы ведьмы приоткрываются, грудь порывисто вздымается… Я ерзаю на стуле, в паху нарастает напряжение…
Омерзительный вкус еды — ничто по сравнению с тем, как дивно черноволосая склоняет голову, как открывается взгляду изящный изгиб длинной шеи. Какое-то мгновение я даже лелею мысль ее соблазнить.
Но нельзя соблазнить ведьму. Только не в ее собственном кафе. Только не тогда, когда ешь ее пищу. Вскоре я пойму, что влюблен в нее, в локоны полуночного цвета, в глаза, голубые, словно лед. И даже если я окажусь ее пленным возлюбленным, домашним животным, рабом, — я не стану возражать, потому что она очаровала меня…
Но что такое любовь? Следствие игры феромонов и обещание длинных приятных вечеров.
К этому ли я стремлюсь? К длинным приятным вечерам? К любви посредством химии?
В конце концов, это не так. Я отодвигаю тарелку и чашку, оставляю шесть долларов на столике и выбегаю, заткнув уши, чтобы не слышать ее странных, злых, шипящих слов.
Я ужасно доволен. Доволен тем, что смылся. Дважды за день. Я — словно молодой, сильный, быстроногий олень, и я все еще поздравляю себя с победой, когда замечаю, что ноги несут меня к третьей двери — раньше я ее не видел, — как раз посередине между двумя кафе. Я вхожу в эту дверь.
Там рыжеволосая ведьма с улыбкой перемалывает кофейные зерна. Черноволосая мерными движениями ткани полирует столик.
Я побывал в заведениях двух ведьм, я отведал еды двух ведьм, я дважды навлек на себя их гнев. Сегодня я узнал, что могу противостоять колдовству и в страсти, и в гурманстве.
Но страсть и гурманство?
Это уже слишком.
Я закрываю дверь за собой.
Черноволосая наводит лоск. Рыжеволосая мелет кофе. Но их руки опускаются, ведьмы подходят ко мне. Добираются до меня.
Старые знаменитости
Возможно, он — бывший чемпион-тяжеловес. Нынче у него свой, задымленный сигарами, итальянский ресторанчик в центре города, но старик все еще тренирует юных боксеров и летом возит мальчишек в учебный лагерь. Или он — актер-ковбой, что изображает техасский акцент в рекламе для «Форда». Он может быть старожилом программы новостей, ведущим ежегодного телемарафона, посвященного лейкемии, или воскресных утренних радиоспектаклей. В каждом городе есть такой персонаж — старинная местная знаменитость, человек, который так отменно представляет здешний люд, что избранным политикам и не снилось за ним угнаться. Кем бы он ни был, вы не найдете другого такого рассказчика; он развлекает людей столько, сколько они себя помнят. Не важно, если даже о нем ходят кое-какие слухи: скверные истории с распутством, изъятие прав за вождение в нетрезвом виде, что-нибудь еще… Все это случилось так давно, что в конечном счете даже идет ему в плюс, поскольку делает более человечным, а значит — более достойным любви.
У нас, по крайней мере для моего поколения, таким человеком был Зеленый Гром.
На параде в честь Дня поселенца великим маршалом был Зеленый Гром.
Детей в больнице навещал Зеленый Гром.
На карнавале Королеву нарциссов избирал Зеленый Гром.
Помните рекламу? Парень выбрасывает из окна машины мусор, оставшийся от фаст-фуда, подходит ребенок, смотрит на этот мусор, затем — на мусорный бак через улицу, и голос за кадром вопрошает: «Что бы сделал Зеленый Гром?» До сих пор, когда я вижу на улице мусор, вспоминаю эту рекламу.
Однажды в моей химчистке побывал плащ Зеленого Грома. Он сам привез плащ, расплатился наличными, а когда я попросил автограф, одарил меня великолепной улыбкой и достал фото 8x10. Подписал: «Сиднею, моему герою химчистки. Спасибо! Зеленый Гром». Пририсовал маленькую молнию. И все.
Его герой химчистки? Он впервые зашел в мою химчистку, и я даже еще не успел заняться его плащом. Он вовсе не обязан был это делать, но вот такой он был человек.
И послушайте, я вовсе не оправдываю ту фразу, сказанную им репортерам. Она была чертовски некрасива. Думаю, он просто пытался казаться смешным; так в нашем городке было принято шутить, когда мы росли с Зеленым Громом. В конце концов, разве не он помог многим людям независимо от того, кем они были? Ему было наплевать, черные они, или белые, или даже желтые с малиновым. Если требовалась помощь, Зеленый Гром был тут как тут.
С другой стороны, я понимаю, почему люди так расстроились. Моя жена — она кореянка. В медовый месяц мы ехали через всю страну на машине и натерпелись от таких взглядов…
Я продолжаю говорить всем, что Зеленый Гром — нечто несравнимо большее, чем неосторожные слова, вылетевшие при минутном помрачении рассудка. Ведь долгие годы нельзя было даже представить наш город без него.
Говорят, между ним и репортером произошла какая-то история. Давным-давно они были друзьями, но случилась размолвка. Что-то связанное с часами, что-то тривиальное.
Как бы то ни было…
Так просто говорят.
В тот день, когда он побывал у меня, я подметал тротуар перед химчисткой. Услышал гул, грохот, такой звук, словно небеса разверзлись, — для тех, кто рос тогда и там, где я, это был звук надежды. Я взглянул на небо, откуда пришел Зеленый Гром. Не вспышка зеленого через утреннюю голубизну — нет. Просто пожилой мужчина, медленно идущий по улице.
Он даже не надел свой плащ.
Кое-кто расстраивается, увидев его фотографию на стене. Некоторые постоянные клиенты перестали приходить ко мне, потому что я не снимаю фотографию.
Черт, порой мне и самому хочется ее снять.
Как же поступить правильно?
Не знаю.
Не знаю, что сделал бы Зеленый Гром.
Луна-парк
Когда неожиданно объявился новый продавец воздушных шариков, стало ясно: что-то будет. Все время, что существовал наш луна-парк, в нем работал Апельсиновый Джон: сильными, похожими на канаты руками он делал из воздушных шариков зверюшек. У него всегда был отсутствующий взгляд, словно Джои ожидал появления чего-то на горизонте. И однажды это что-то появилось. Новый продавец шариков.
Есть ли такие, как Апельсиновый Джон, там, где живете вы? Вы знаете, о чем я. Подобные люди занимаются чем-то одним в одном месте: например, Парень с Ножом или мистер Рагз и мистер Рагз-младший. Да, они делают что-то одно, и их невозможно представить себе за другим занятием, например дома, с семьей, или в банке. И их постоянные места нельзя представить без них — так же как без памятников, изгаженных голубями, или старинных зданий с колоннами и каменными львами у входа.
Таким человеком был и стоявший рядом с Военным фонтаном Апельсиновый Джон — громадный, в оранжевом костюме и с копной огненных волос. Он делал замечательного стегозавра в тот момент, когда появился новый продавец воздушных шариков. То был тощий юноша в черной футболке, радужной жилетке и джинсах, испачканных всевозможными красками, которые только можно отыскать в магазине. С его пояса сотнями языков свешивались ненадутые шарики. Он остановился в дюжине ярдов от Апельсинового Джона.
— Разноцветный Джек, — представился парень, приподнимая воображаемую шляпу.
— Апельсиновый Джон, — прищурившись, кивнул Апельсиновый Джон.
И тут началось.
Поскольку вызов бросил Разноцветный, то и начал он. Он поднес к губам коричневый шарик и стал дуть. Шар рос, словно виноградная лоза, извивался сам собою. Парень зажал отверстие, схватил и другой конец, быстро и ловко крутанул несколько раз и завязал узлы. В результате получился странный слон с причудливой бугристой головой и короткими, толстыми ногами. Не жуткий, но и совсем не доброжелательный с виду. Потом парень вытащил из-за пояса белый шар, и, прежде чем мы поняли, в чем дело, слон обзавелся огромными изогнутыми бивнями. Мамонт. Отменный.
Быстро растущая толпа одобрительно гудела во все рты, набитые хот-догами и солеными крендельками. Парень вручил зверя малышу, который унесся с трубным ревом мамонта.
Теперь была очередь Апельсинового Джона. Он воздел глаза к небу, словно искал вдохновения в облаках. Полез в нагрудный карман и достал красный и желтый шары. Поднес их к губам и стал дуть. Взгляд его был отстраненным, словно у нырнувшего в размышления курильщика. Надув шары до нужной величины, Апельсиновый Джон небрежно схватил их и свернул в красного ястреба с желтыми глазами и когтями. Он поднял его вверх и подбросил. Ветер подхватил ястреба, он пролетел над фонтаном, поднялся над деревьями и пропал из виду.
Разноцветный разразился беззвучными аплодисментами и принялся за работу. Один за другим он надувал и засовывал себе под мышку оранжевые и черные шарики, пока их не накопилась огромная связка. Не меньше дюжины. Затем послышался писк трущейся резины, и перед ним в траве замер тигр в натуральную величину.
Парень схватил его за загривок и встряхнул. Тигр двинулся вперед, перебирая гибкими в суставах ногами. Он оскалился, обнажив длиннющие клыки и язык.
Отличная зверюга из шариков.
Апельсиновый Джон сложил ладони, словно в молитве, и низко поклонился Разноцветному. Достал из кармана множество черных шариков и, надувая их, совсем запыхался. Он тяжело дышал, лицо его побагровело. Трясущимися руками Джон сделал паука и выпустил против тигра Разноцветного. Паук обхватил тигра своими лапами, сжал и уничтожил в несколько коротких хлопков. Потом медленно вернулся к хозяину, лег у его ног и сдулся.
Глаза Разноцветного расширились, и челюсть отвисла: губы изобразили букву «о». Но выражение изумления не было искренним. Он дразнил Апельсинового Джона.
Он достал из-за своего пояса все зеленые шарики, какие только были, и когда он словно стал искать еще, Апельсиновый Джон преподнес ему целую гость своих. Но Разноцветный лишь ухмыльнулся и принялся доставать зеленые шары прямо из воздуха. Он набрал их столько, что хватило бы на год работы. Но работа заняла всего несколько минут. На лбу Разноцветного выступил пот, а губы беззвучно шевелились, будто он читал что-то на память, пока его руки безостановочно мелькали.
Дракон Разноцветного встал на толстые задние лапы, поблескивая черными когтями. Красные глаза, казалось, светились изнутри, а из огромной пасти вырывалось длинное пламя спутанных завихрений красных и желтых шаров.
Апельсиновый Джон не терял времени на изучение противника. Он со страшной скоростью надувал, скручивал и делал узлы. Дракон, покачиваясь, подбирался все ближе. Он возвышался над головами зрителей, а очертания зверя Апельсинового Джона были едва различимы. Пока кипела работа, мы слышали, как он вскрикивает то ли от огорчения, то ли от боли. Впервые мы обратили внимание на то, что пальцы его искривлены, а суставы — утолщены. У Апельсинового Джона был артрит.
Дракон разинул пасть и исторг резиновое пламя, а Апельсиновый Джон отскочил от собственного творения — огромного кошачьего тела с головой хищной птицы и изящно сложенными за спиной крыльями. Грифон.
Мы сошлись во мнении, что выбор великолепен.
Звери бросились друг на друга, и на протяжении нескольких следующих минут над луна-парком развернулась битва. Вспышки ярких цветов. Писк резины, складывающийся в крики. Хлопки ран.
Когда дракон Разноцветного сел на землю, у него осталась лишь половина пасти. Одно из крыльев, напоминающих крылья летучей мыши, безвольно висело, едва держась на спине.
Но, по крайней мере, его можно было узнать.
Чего нельзя было сказать о грифоне Апельсинового Джона. На нас дождем упали клочки резины.
Состязание закончилось. Апельсиновый Джон держался прямо и с достоинством, но нам казалось, что он наполовину мертв. Наверное, давным-давно на этом самом месте он так же унизил пожилого, усталого предшественника. Быть может, это обычный ход вещей.
Разноцветный преподнес дракона маленькой девочке, но та отказалась от подарка. По ее лицу струились слезы, она спрятала руки и отвернулась от молодого продавца шаров. Мы все посмотрели друг на друга и поняли, как правильно поступить.
— Можно жирафа, Апельсиновый Джон? — попросил кто-то.
— А мне большого динозавра с гребнем на хребте, — подал голос следующий.
Разноцветный, ничего не понимая, воззрился на нас.
— Но… Я ведь победил Апельсинового Джона! Теперь я ваш продавец шаров!
Мы ответили, что этого никогда не будет. Луна-парк принадлежит Апельсиновому Джону. Само это место — Апельсиновый Джон.
Разноцветный раскипятился не на шутку: сказал, что на самом деле никогда не хотел был продавцом шаров у нас; сказал, что шары Апельсинового Джона пропахли сигаретным дымом (и это было правдой), и что никогда нам не видать хорошего продавца шаров, и пошли-ка мы все!.. Но все напрасно. Он ушел, причитая и сыпя проклятиями, ушел туда, куда отправляются продавцы шаров без парков.
Апельсиновый Джон не поблагодарил нас. Этого было и не надо. Он просто стал делать прекрасного длинношеего жирафа с длинными тонкими ногами, и именно это нам от него и было надо.
Завязывать шары. Быть здесь. Всегда быть здесь.
Те, кто живут и работают поблизости от парка Карнавала, никогда не хотели чемпиона.
Все, что нам нужно, — просто хороший продавец шаров.
Раздевание
Моя рука тянется к двери туалета. Он говорит:
— Слышали ли вы когда-нибудь об очке?
Смотрители туалетов раздражают меня. Я самостоятельно хожу в туалет с тех пор, как мне стукнуло три года, и в помощи не нуждаюсь.
— Очко есть в каждом городе, — продолжает он. — Причем никогда не находится в одном и том же месте. Я имею в виду и разные города, и разные эпохи.
Сидит он на маленьком стульчике, бутылочки с одеколоном у зеркала отражают свет. От ярких отблесков больно глазам.
— Говорят, очко соорудил тот же человек, что соорудил все города. Туалеты соединяют все места. Или, скажем по-другому, каждая дверь, каждая-прекаждая, соединена с одним и тем же очком. Вы открываете дверь — может статься, она ведет туда, куда вы и не подозреваете. Или ведет вовсюда одновременно. Или же все проникает сквозь эту дверь, словно мощная приливная волна, и все места за всеми дверьми сталкиваются друг с другом, перемешиваются и сводят друг друга на нет, вот и конец всему. — Он переставляет флаконы одеколона, словно это шахматные фигуры. — Или же вообще ничего не случится. Никогда не знаешь.
Я все еще смотрю на него, но, кажется, он уже забыл обо мне. На серебряном подносе он раскладывает ментоловые конфетки, освежающие дыхание.
Я опять поворачиваюсь к кабинке туалета. Рука замешкалась по пути к двери: я нервно заигрываю с природой божественного.