Суини-нож подметает пол: локон седой, пенные брызги щетины, истлевших зубов одинокие корни торчат. Он мурлычет баллады: «Зеленые рукава», «Ярмарка в Скарборо». Вороная грива волос скручена, взмылена, пустыней потрескались губы, глаза бессонница обвела чернотой, но взор его ясен. На карнизах поют соловьи, из лавки внизу поднимается луковый дух, едкий и злой, стук ножа, лишившего жизни морковь, вихрь гороховой шелухи, благородный звон эля. Волна орегано. На четвереньках, с усердием птицы, клюющей зерно, он подберет каждый волос, обрезок кутикулы, пятнышко плоти. В стеклянную чашу вернется пиявка. Он так увлечен скрупулезной работой, достойной хирурга, что почти забывает о главном источнике хаоса. Человек, серолицый, обескровленный, мукой придавленный к креслу. Пальцы когтями вцепились в обивку, даже теперь, после смерти. Повсюду — кровь, его кровь. Суини-бритва вздыхает, и вздох — как легкий дымок из пекарни. Ветошь он погружает в чашу с водой, орошая мелкими брызгами хрящ. Так миссис Ловетт готовит начинку, плоть запекая в пирог. Волосы, зубы, другие обрезки. Мелочь любая достойна почтенья. Лезвие бритвы срезает плоть, обнажая желто-бурые кости, кривые от старости и небрежения телом, открывая мускулы торса, тугие и черные, нервов белесую слизь, вытекающие из желудка широкие реки кишок; два призрачных легких лежат, как любовники на ложе познанья (или смертном одре). Что есть человек, гадает цирюльник булатный, — каждый раз, когда режет, — но желтоватая кожа, как ложь, лишь прикрывает золотом фальши всю грубую мерзость простой анатомии, а правда хрустит на зубах масляной корочкой пирогов миссис Ловетт. Зато очень просто мясо нарезать, сбросить вниз, взять метлу и вымести сор. Работа закончена, остро заточенный Суини, как сорока, подбирает остатки — на суп. Кончен день, и жестокость осталась жестокостью. Кончен день, и курится дымок очага. Люди — монстры до самых костей. Снова поет соловей в зелени лавра.