Я смотрел передачу о животных по маленькому телевизору, который взял с собой в изгнание. Несколько тысяч несчастных императорских пингвинов сгрудились на бескрайней снежной равнине, заряды ледяной крошки ерошили им перья. Вот упрямые птицы, толстенькие стоики — при взгляде на них мои легкие напасти (потеря работы, развод и пьянство) сразу казались жалобами тепличного, балованного ребенка. Но постойте… возможно, пингвины вовсе не замечали неудобств. Если бы я мог нацелиться на одну-единственную птицу, если бы мог прочесть ее мысли, то, возможно, обнаружил бы, что она думает: «Как здорово, что нас так много тут, друзья, — один за всех и все за одного! Смотрите, как на льду сверкает солнце! Красота! Шикарный денек для того, чтобы собраться вместе! А какой приятный бриз!»

Я живу над баром, и когда мысли перестают помешаться у меня в голове, спускаюсь вниз, а Злой Эд, бармен, цедит мне из крана дармовое пиво. Не думайте, что это щедрость. Позднее он чрезмерно раздувает счет, заявляя, что я ставил пиво людям, которых не помню и которые, как я подозреваю, являются призрачным порождением Эдовой системы учета.

У Злого Эда и у меня по квартирке над баром. Эд — посредник, который представляет «Кволити Ренталс, Инк.» — нашего домовладельца. КР располагается в Ньюарке, где проживаем и мы, — или, по крайней мере, здесь у КР почтовый ящик.

Злой Эд — бывший зэк, и его мускулистые руки покрыты примитивными татуировками, самая странная из них — сердце с инициалами «А.Б.» в середине, окруженное ножами, а над ним — ленточка с единственным словом «белый». Зачем чернокожему татуировка Арийского братства — это выше моего понимания, но я не настолько близко с ним знаком, чтобы спрашивать. Злой Эд верен себе, он не склонен вступать в те пустые разговоры, которые у посетителей сходят за социальное взаимодействие. Я ценю его сдержанность. Определенно, умению молчать и не нарушать чужое личное пространство должны учить еще в детском саду. Не стоит это откладывать до тюрьмы.

Между тем была суббота, и можно было бы ожидать целую толпу, но наш бар — не из тех, куда ходят в субботу вечером. Скорее из тех, куда идешь, потому что побывал там накануне.

Иногда здесь становится шумновато, и на этот случай Злой Эд прибил кобуру под стойкой, недалеко от кассы.

Внутри кобуры помещается вальтер П38, достаточно старый, чтобы быть выдранным из окоченевших пальцев какого-нибудь нациста. Насколько мне известно, никто никогда не пытался ограбить бар. Эдова манера держаться подсказывает, что он вряд ли добровольно и мирно расстанется с деньгами.

Этим вечером в баре (у которого, кстати, нет своего названия — его можно опознать лишь по расположенным одна над другой буквам: «Б-А-Р») было на удивление много завсегдатаев — Леди Крыса, Фредди Когда-то-Звезда, Джордж-Фуфло и Изврат. Пришла сюда и парочка юных готов, довольных своим убожеством, и три рыхлых парня в платьях — полагаю, была ночь борьбы за права трансвеститов — и Деррик Торн, где-то в темном углу поджидавший встречи со мной.

По телевизору, висевшему над стойкой, шел все тот же фильм про пингвинов, и теперь за ними под водой гнался тюлень. Широко открытый рот щетинился острыми зубами, зверь торпедой несся в океанской толще, пуская радужные пузыри, дьявольские глаза его были черны — глаза разгневанного ребенка-призрака из японского ужастика. Я никогда еще не видел тюленей в таком ракурсе. Жуткое дело!

Голос, который вовсе не был моим, словно вытащил мысль у меня из головы:

— Неправильно это, что тюлень ест пингвинов: оба — скользкие, обтекаемые… Должны жить счастливо, как братья, в океанских водах.

Я повернулся и увидел крупного мужчину с грушевидной фигурой и гладким лицом, полностью безволосого, как пещерная саламандра. Его физиономия была странно расплывчатой — возможно, он пытался возместить этот недостаток определенности при помощи подводки, но нарисованные таким образом брови только подчеркивали отсутствие твердости в чертах его лица. На нем была черная фуфайка с откинутым капюшоном и черные брюки со складками. Судя по очертаниям, под фуфайкой пряталась комковатая студенистая плоть. Бледные руки, по-детски маленькие, словно росли из черных рукавов. Я предположил, что эти его странности специально просчитаны, и он — кто-то вроде художника.

— Давайте познакомимся, — сказал он.

Я не слишком-то привередлив, когда речь идет о собутыльниках, поэтому мы переместились в угловую кабинку и выпили целое море пива, за которое платил он — судя по тому, что мой счет этим вечером не вырос вовсе.

Не вполне ясно, что Деррик Торн успел сообщить о себе. Уходя, я знал, что английский — поразительно! — не его родной язык («Сама мне в рот упал, эта английский»), но если он и рассказал мне о стране, которую звал родиной, то мой мозг это не зафиксировал. Торн жил один, и род его занятий требовал частых разъездов. Видимо, этими фактами Деррик поделился добровольно — точно помню, что не спрашивал. Я впал в то сентиментальное, хмельное состояние, при котором собутыльник — всего лишь повод для монолога. Я рассказал ему, что сижу без работы, разведен и плачу алименты женщине с таким дурным характером, что после ее смерти тысячи демонов ада попросятся в отставку. Я немного преувеличил — из горечи и вызванной алкоголем любви к гиперболам.

Деррик кивал, пока я говорил. В какой-то момент он вытащил носовой платок и промокнул пот со лба, уничтожив одну бровь и смазав другую.

Я то выпадал из реальности, то возвращался обратно — я был в той стадии опьянения, при которой сознание отлучается, лишь время от времени возвращаясь и освещая место действия отдельными вспышками, словно самый медленный из стробоскопов. В одно из мгновений, которое мой разум выбрал, чтобы остаться с Дерриком, тот с торжественным и хитрым лицом наклонился ко мне и сказал:

— В последние времена пингвины вспомнят тех, кто был им другом.

Я вспоминаю эти слова (сейчас), потому что, о чем бы я ни говорил тогда (не помню, о чем именно), они все равно кажутся очень мудрыми.

Было уже очень поздно, когда я обнаружил, что нахожусь дома. Дожидаясь, пока пол перестанет качаться, я включил телевизор. Там шла еще одна передача о животных. Обезьяны ели землю.

Утром, когда я проснулся, по телевизору показывали каких-то людей, которые валялись на кушетках и рассуждали о социальных болезнях с безмятежностью тех, кто ждет от жизни только худшего.

Мне довольно сложно понять, не болен ли я, потому что я много пью, а похмелье по симптомам схоже с простудой. Но тем утром я чихал, а лоб у меня был как раскаленный асфальт. Мысли пытались сожрать одна другую — признак лихорадки, как я давно заметил.

И я подумал о том, чтобы позвонить Виктории и сказать, что сегодня прийти не смогу, но она наверняка обвинит меня в том, что я эгоистичный ублюдок и пьяница, которому дела нет ни до кого, кроме себя. Ненавижу защищаться от обвинений, верных по своей сути, поэтому я сварил кофе, выпил его и, как мог, собрался с силами.

Вечером я опустошил карманы брюк, свалив все на пол, и заново раскладывая их содержимое (ключи от машины, зажигалку, искусно раздутые счета, всевозможные монеты, ручки и так далее) по карманам чистой пары джинсов, я вдруг обнаружил визитку. Дешевая термопечать — вроде той, что можно за гроши заказать в Интернете.

На ней значилось:

Деррик Торн

* сделки * помогающие люди * решающие проблемы *

обоюдные соглашения путем взаимного согласия

дружба и благоприятные возможности гарантированы

— Привет, мистер Сэм Сильверс! — прокричал Деррик, поднимая левую руку так, будто подзывал такси. Голос гулко отзывался под высокими сводами. — Я беспокоился, ты прийти, думал, ты не держишь сделку.

— Отойди от моего сына, — сказал я, приближаясь.

Руку я держал в кармане, пальцы уже сжимали рукоять, а указательный был на курке. Волны темной энергии хлынули вверх по руке, наполняя сердце яростью.

Торн снял руку с плеча Дэнни и укоризненно погрозил мне пальцем:

— Ты злишься, потому что дитя алиментов все еще здесь, и ты думаешь: «У нас сделка, но она расторгнуть, потому что ребенок здесь, перед моими глазами». Не будь беспокойным, мистер Сильверс. Я, Деррик Торн, всегда держу слово — до того, как ты знал меня.

— Что ты хочешь? — спросил я.

— Я думал о пингвинах и нашем соглашательном разговоре, — ответил он. — Мы любим пингвинов. Но они, должно быть, сделать что-то плохое, пингвины, раз оказаться в тюрьме. — На этот раз он поднял правую руку и махнул ею в сторону пингвиньего вольера.

— Дэнни, — сказал я, — иди сюда.

Дэнни поднял глаза, но не мог сфокусировать взгляд. Ни проблеска узнавания. Его опоили?

— Я думать, — продолжал Деррик, — правительство не любит пингвинов, и я спрашивать себя, почему так, ведь пингвины хорошие птицы, и врагами у них только тюлени, которые едят их голодные, что печально, но все же закон природы. Так почему, спросить я себя, правительство ненавидит пингвинов?

— Дэнни, — сказал я, — иди ко мне.

Глаза Дэнни расширились, и он сделал неуверенный шаг вперед, но потом снова остановился, а Деррик продолжал:

— А потом я подумать о канарейках, маленьких желтых птичках, и как в угольных шахтах они умирают, и все говорят: «Ах, канарейка умерла, мы должны отсюда бежать», а начальство говорит: «Канарейка плохая. Она умирает, и никто не будет работать. Прекратите смотреть на канарейку», но люди смотрят на канарейку и говорят: «Я ухожу!», и бегут, и дела идти плохо.

Дэнни снова сделал шаг. Он выставил руки вперед и пошел ко мне, и я тоже пошел к нему навстречу. Мои пальцы выпустили рукоять пистолета, я поднял Дэнни на руки и прижал его к себе. Он уткнулся мне в шею и тихонько застонал, как спящий ребенок, недовольный тем, что его потревожили.

— Все хорошо, — сказал я.

— Пингвины, — продолжал Деррик, поглощенный своим гневным монологом, — это птички вроде канареек. Они умирают, люди говорят: «Это из-за глобального потепления! Из-за фабрик, машин и горящего угля пингвины умирают!» А правительство говорит: «Не обращайте внимания на этих глупых пингвинов! Не смотрите на них! От них все беды!» И правительство помещает пингвинов в тюрьмы, понимаешь?

— Деррик, я не знаю, кто ты такой и что ты такое, — наконец я смог признаться в этом самому себе, — но я забираю своего сына и ухожу. И если ты попытаешься меня преследовать, я убью тебя.

Деррик запротестовал:

— Но мы заключать сделку! Мы увидеть пингвинов свободными, и тогда я спасать тебя от алиментов.

— Нет, — ответил я. — Мы не заключали сделку.

Я ожидал определенной реакции, но мои слова, похоже, его подкосили. Он уронил руки и уставился в пол.

Я повернулся и пошел к выходу из Дома рептилий. Дойдя до двери, я оглянулся. Он исчез.

Изувеченное тело охранника больше не лежало у двери. С сыном на руках я покинул здание и прошел мимо статуи улыбающегося гиппопотама за ворота. Открыл дверцу машины, опустил Дэнни на сиденье и пристегнул ремнем. Вытащил скребок из бардачка и счистил лед с ветрового стекла. Я заметил, что с неба льется холодный свет, но открытие, что сейчас не ночь, а полдень, меня вовсе не поразило.

Дэнни проснулся, когда я забрался в водительское кресло. Один из шнурков на его ботинках был развязан, и я его завязал. Что-то было не так с этими ботинками и с его зимним пальто, на котором, как я заметил, пуговицы были застегнуты неправильно. Я застегнул его заново. По какой-то странной причине образ Гарри Поттера, знаменитого мальчика-волшебника, вспыхнул в мозгу.

— Папа, с кем ты там говорил? — спросил Дэнни, все еще одурманенный.

Виктория была рассержена. Она устала дозваниваться мне на мобильный, и когда я сказал ей, что просто отключил его, она воскликнула:

— Если наша договоренность остается в силе, я должна иметь возможность с тобой связаться. Дороги сегодня опасны. Я беспокоилась.

И какое-то время я ничего из этого не помнил. Зачем мне помнить о том, чего никогда не было? Если бы мой сын действительно пропал, Виктория и Злой Эд точно бы освежили мне память.

Я стал пить больше и иногда отключался уже в полдень, а потом снова надирался вечером. Злой Эд говорил мне о том, что вино пьет вино, и слова эти были мне знакомы.

Однажды я проснулся и обнаружил, что телевизор включен, и в этом не было ничего необычного, но на этот раз мультяшные пингвины били чечетку, и это наполнило меня невероятным ужасом. Я запутался в простынях и свалился с кровати. Не в состоянии найти пульт, я пополз к телевизору и хлопнул по кнопке выключения — чтобы спастись… от чего?

Я подумал, далеко не в первый раз: «Может, мне стоит перестать пить?»

Опубликованное в газете фото человека по имени Кельвин Остер принесло очередное дежавю. Он работал охранником в Мемориальном зоопарке Хиллари в Вест-Оранже и, как оказалось, стал жертвой нападения гангстеров. Вот объяснение: я, без сомнения, видел его в зоопарке и — что за удивительная сорока, наша память — сохранил его образ, не подозревая об этом. Однако это не имело отношения к моей уверенности, что никакая городская банда его не убивала.

Затем, где-то между Днем благодарения и Рождеством, я проснулся в больничной палате с забинтованной рукой и под капельницей. В голове была полная мешанина: плохая погода, какие-то преступные типы, решившие меня ограбить, я сам, пытающийся это предотвратить.

— Как я? — спросил я крупную, свирепого вида медсестру в зеленом хирургическом костюме.

— Смотря что ты хочешь узнать, — ответила она. — Порез на руке — ерунда. Но у тебя хронический алкоголизм. Ты бился в припадке, словно лишился ума, а у нас тут санитар есть, звать Джошуа, здоровенный парень — шесть футов десять дюймов роста. Он не хотел прыгать вокруг тебя. Сказал, что в тебе демоны, и их нужно изгнать.

— А ты что думаешь? — спросил я.

— Я думаю, что мне надо научиться работать на компьютере и не задерживаться в сиделках — среди крови и боли. Каждый алкоголик — просто еще одна грустная история, а когда он трезвеет, уже и не такая грустная. Тут парень один приходил, о тебе спрашивал. Я видела его на встречах, которые у них тут по вторникам и четвергам. Он сказал, что еще вернется. Надеюсь, ты не должен ему денег.

— Это почему?

— Просто не хочу становиться ему поперек дороги. У него дурной глаз.

Как я и ожидал, ко мне пришел Злой Эд. Мы спустились на лифте на второй этаж, где один тип рассказывал свою историю — как пьянство разрушило его жизнь, но он прошел все двенадцать шагов «Анонимных алкоголиков», стал трезвенником и теперь — президент банка.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Злой Эд.

— Не знаю, — ответил я.

— Ну, могло быть и хуже, — ответил он. И сказал, что еще придет.

Когда меня выписали из больницы, я стал приезжать вместе с Эдом на собрания АА. За рулем был я. Злой Эд сказал, что не хочет брать свою машину — ее могут украсть, а на мой дрянной «эскорт» никто не позарится, что было совершеннейшей правдой, хоть и не щадило моих чувств.

Мы побывали на множестве встреч АА, обойдя всю округу — от церковных подвалов до клубов на первых этажах. Иногда мы попадали в районы с дурной славой, и на встречах АА это было заметно: алкаши отсыпались на дрянных кушетках, старые пропойцы пытались стянуть мелочь из кружки для чаевых. Однажды между двумя членами АА разгорелась настоящая война на тему о том, кто из основателей движения был мудрее — Доктор Боб или Билл У. Иногда я оказывался единственным белым в комнате, что меня особенно не беспокоило, хотя и наводило на мысли, что я единственный белый на планете. Есть разные степени отчуждения, и моя еще не самая крайняя.

Мне хотелось выпить, но я не пил. Злой Эд не всегда мог присутствовать на встречах, и я начал ходить один. Я ходил туда каждый день, иногда даже два или три раза. Например, в клуб под названием «Группа „К действию!“» можно было добраться пешком, и я бывал там очень часто.

А если на меня находило беспокойство, я мог спуститься вниз и поговорить со Злым Эдом. Он всегда был готов поболтать на тему алкоголизма.

— Пьянство влечет за собой последствия, — говорил он. — Например, когда ты пьян, ты можешь набить татуировку. А на следующее утро она, черт возьми, все еще здесь. Я — трезвенник уже девять лет. Люди мне говорят: «Ты должен свести ее или набить что-то другое», но я отвечаю, что она напоминает о последствиях пьянства, а все, что напоминает мне о том, почему я не должен пить, — это хорошо.

Однажды я увидел объявление на двери печатного салона: им требовались сотрудники. Я пошел туда, поговорил с менеджером и получил работу, пусть и не должность арт-директора, которую я занимал в «Би-Си Графике», но мне платили зарплату, и каждое утро я должен был вставать по будильнику.

За пару дней до Рождества «спонсор» Злого Эда устроил большую праздничную встречу, мы пошли на нее и слушали, как тот попал в АА и как случилось, что он не пьет уже тридцать два года. Это был маленький человечек с кожей цвета китайской туши, с белыми волосами, в костюме-тройке. После встречи мы со Злым Эдом пошли на вечеринку, которую кто-то устроил в честь его «спонсора». Я чувствовал себя, как всегда, неловко и отчужденно, поэтому нашел себе укромное место на кушетке, в стороне от общего веселья.

Работал телевизор, и по нему шел старый фильм под названием «Харви» с Джимми Стюартом в главной роли. Его героем был приятный алкоголик, подружившийся с гигантским кроликом, которого только он и мог видеть. Я смотрел фильм с куда большим интересом и трепетом, чем он того заслуживал. Это была безобидная, не слишком занимательная история, но я настолько попал под ее чары, что подпрыгнул, когда «спонсор» Злого Эда присел рядом.

— Все еще немного дерганый! — сказал он, стиснув мой загривок, и рассмеялся. После чего подался вперед и уставился в телевизор. — И не удивительно, что дерганый. Ты смотришь фильм о пивном бесе. О невидимом кролике — в фильме его называют озорным духом. Это они верно ухватили! Но «озорной» недостаточно сильное слово! Пивной бес может вызвать море неприятностей. Это сущности, которые преследуют алкоголика, они могут причинить больше вреда, чем бешеная собака. Я видел, как они разрушали человека. Они могут сдвигать пространство и время. Могут свернуть реальность в крендель. Пьяница нередко обзаводится одним-двумя пивными бесами. Бывало, когда какой-нибудь запивший бедолага попадал в больницу, я приходил навестить его и брал с собой старую Салли Ла Бон. Она молилась и варила зелья, и однажды — можешь мне не верить — я увидел похожее на собаку существо, которое, воя, показалось изо рта бедного парня и вылетело сквозь потолок. Сейчас не слишком-то одобряют изгнание бесов. И мне кажется, что сама программа может освободить человека от его бесов, но я видел случаи, когда праведная магия Салли творила много добра.

Хорошенькая девушка подошла и обняла моего собеседника. Такие женщины обладают властью над умами старцев, и он забыл о моем существовании. Они встали и пошли танцевать, а я досмотрел кино. Вопреки тому, что закончился фильм хорошо, я ощутил глубокое беспокойство.

Канун Рождества прошел скверно. Я принес Дэнни подарки, которые ему точно хотелось получить, и сын в самом деле был взволнован и рад, но мне показалось, что Виктория ведет себя странно. И когда пришла ее подруга Джули со своим мужем, я выяснил почему. Они привели с собой одного парня с работы Виктории — с широкой улыбкой и черными как смоль волосами. Знаете, такого типа, который словно говорит: «Я красив и знаю об этом».

Его звали Гюнтер, и, когда он вошел, Дэнни посмотрел на него, ухмыльнулся и воскликнул: «Привет, Гюн!», а мое настроение испортилось. Я решил не оставаться на ужин, Виктория проводила меня до двери и сказала, что я должен разобраться со своим эгоизмом и для разнообразия подумать о сыне, а Гюнтер вышел к нам и спросил, может ли он чем-то помочь. С первого же удара мне удалось сломать ему нос, но битву я не выиграл. Придя в себя, я обнаружил, что лежу в снегу перед домом, в паре ярдов от своей машины, стоявшей на подъездной дорожке. Дверь со стороны водителя была приоткрыта с явным намеком. Я встал, собрал себя по кусочкам — крупные кости сломаны не были — и уехал.

— Что с тобой стряслось? — полюбопытствовал Злой Эд.

— Рождественский ужин с бывшей, — ответил я.

— Похоже, индейка пыталась сделать из тебя фарш, — заметил он.

Целую неделю я взвинчивал себя, думал о том, как несправедливо со мной обошлись, купался в жалости к собственной персоне — и наконец все-таки выпил. Это была хорошо освещенная закусочная с лицензией на алкоголь, вблизи от печатного салона. Она не походила на кабак, набитый оцепенелыми пропойцами. В ней было светло и чисто, можно даже сказать — в ней царил дух здоровья.

Однажды вечером я выпил там пару кружек пива, прежде чем идти домой. Казалось, что это ерунда.

Но напиваешься ты именно с первой кружки, даже если проходит несколько дней, прежде чем она ударит по мозгам.

Так что некоторое время спустя я валялся в своей комнате пьяный, в одном белье. Я не ходил на работу уже неделю или вроде того. На второй день шеф перестал оставлять сообщения на моем автоответчике. И я догадался, что снова стал безработным.

Телевизор, как и обычно, работал, серьезный голос бормотал новости ирако-суданским тоном, а по разоренной серой равнине грязные телелюди брели бесцельно, словно цифровые зомби. Я не присматривался к картинке, но голос гудел и гудел — непрерывный монолог безумного родственника. Потом голос потеплел — пришел черед хороших новостей, и я поднял взгляд. Передавали жизнерадостные сюжеты о том, как какие-то молокососы помогают бездомным или старики лет восьмидесяти забираются на гору… Человеческие увлечения как противоположность скуке и смерти.

Корреспондентка стояла перед входом в зоопарк в Вест-Оранже (я узнал зубчатые башни и маленькие флаги на них). Я ткнул в кнопку на пульте, увеличив громкость как раз вовремя, чтобы услышать:

— …Возвращаются домой. Совершенно верно, эти пингвины, крайне редкие, уже на пути в Новую Зеландию, где их вернут в естественную среду обитания. Численность новозеландских хохлатых пингвинов уменьшилась на…

Я уставился на занявший весь экран крупный план одного из этих вымирающих пингвинов — он вертел головой из стороны в сторону и сверкал знакомыми желтыми бровями. Я потянулся к пульту и, нажав на кнопку, выключил телевизор.

Почему от этого пингвина исходила такая угроза? В общем-то, обычно пингвины не вызывают отвращения и ужаса. Я схожу с ума?

Я редко задаю себе этот вопрос. Обычно я всегда знаю, что с моим умом. Ну хорошо, за те годы, что он у меня есть, я не всегда использовал его правильно, не всегда менял масло после каждых пяти тысяч миль пробега, за последние десять лет не решил ни одного кроссворда и не прочел ни одного глубокомысленного романа, но была ли в нем какая-то коренная неисправность?

Да, у меня определенно сдвиг на пингвинах. Но я могу с этим что-то сделать. Трудно ли избегать пингвинов? И в любом случае, зоопарк отсылает их назад, так что я смогу даже сходить в зоопарк с Дэнни… сходить снова, вот что.

Я начал впадать в панику. Сердце задрожало, как маленькая птичка в снежную бурю.

Вдруг раздался громкий стук. Я взглянул на дверь, но звук доносился сзади, из кухни. Я встал с кровати. Из ног словно вынули кости, но усилием воли я все же заставил себя идти. Дошел до входа на кухню и прислонился к косяку. Звук шел из холодильника — тяжелые глухие удары. Холодильник раскачивался из стороны в сторону. Полдюжины тараканов бросились из-под него врассыпную по грязному линолеуму.

Дверь холодильника распахнулась, выпустив облако седого тумана, который поплыл в мою сторону и пропитал меня так, что волосы прилипли ко лбу. Я закрыл глаза, а когда открыл, он был здесь. На нем был смокинг, а брови теперь кольцами окружали глаза. Нал пурпурными губами были нарисованы маленькие пурпурные усики. Эти украшения все еще мешали разглядеть его как следует. Он был своего рода маниакальным пятном, плодом моего сознания, отказывающимся обретать четкие контуры.

— Деррик Торн, — сказал я.

Он зааплодировал руками в белых перчатках.

— Да. Я уже думал, что ты забыть меня, но теперь я вернуться, потому что ты меня вспомнить, ты вспомнить меня и выполнять сделку!

Я вспомнил его. Хотя вспомнил — не совсем верно. Это как войти в комнату, в которой находится нечто, о чем ты полностью забыл, но сейчас оно здесь. Ты тотчас узнаешь эту вещь. Узнавание — вот правильное слово.

Я узнал пятна крови на его белой рубашке и перчатках.

— Что ты натворил? — спросил я.

— У нас сделка, ты помнишь? Ты сказал: «Забудь о сделке. Я забираю сына, на которого плачу алименты, и ухожу, и никаких больше сделок». — Он печально покачал головой, разглядывая пол. — Это правило. Все в твоих руках. Никаких сделок? Отлично, никаких сделок, и я ухожу.

— А сейчас? Почему сейчас ты здесь?

— Ха, ха! Я всегда где-то рядом, но ты меня не видишь, поэтому ты должен выпить, и вот — ха! ха! — я здесь, ясный как божий день!

— Ты пришел, потому что я начал пить?

Я разговаривал со сверхъестественным созданием, с пивным бесом. А может — сам с собой, со своей галлюцинацией. Какая разница?

Деррик покачал головой:

— Нет, я пришел, потому что ты хитрость показать. Ты сказать: «Никаких сделок», но ты умный, ты нашел пути! Да, пути! Пингвины при апокалипсисе, они радоваться и петь твое имя: «Сильверс! Сильверс! Сильверс!» Они скажут: «Мы всегда будем держать для тебя благодарность и любовь!»

— Я не понимаю, — сказал я.

— Ты шутить всю дорогу, вижу. Хорошо! Но пингвины… ты дал им свободу! Ты вынул их из тюрьмы и двигать домой! Ура!

Я начал припоминать. «Никаких сделок», — сказал я, и это существо, этот пивной бес отпустил Дэнни. И теперь он думает, что это я освободил пингвинов, и…

— И я держать сделки! — выкрикнул Деррик. — Мы иметь договор! Исполнено! Сделка сделано! Я видеть тебя в Рождество с бывшими женами твоего гнева. Признавать, я шпионить на стене. Я видеть твои настоящие желания и подчиняться им! Никаких проблем тебе, ты уверен быть в этом.

— Что ты сделал с Дэнни?! — заорал я и нанес удар.

Может, я ожидал, что рука пройдет сквозь него. Не знаю, чего я ожидал, но руки нашли его шею, плоть была холодной и без костей, я сжимал изо всех сил, и шея была как надувная штуковина, нет, как паста в тюбике, шея сплющивалась под моими пальцами, а голова раздувалась — казалось, она сейчас прыгнет на меня, как детская игрушка, его круглая, гладкая голова была уже с баскетбольный мяч и становилась все больше, язык — ярко-голубой! — вывалился наружу, зубы во рту были как у акулы, и из этого рта доносился высокий, резкий вопль — совершенно уверен, смех.

Голова Деррика взорвалась с таким грохотом, что, казалось, мои барабанные перепонки лопнули из солидарности. Я упал на спину и смотрел, как безголовый Деррик бегал кругами, издавая звуки «ха, ха, ха», хлопая руками, как хлопает крыльями большая водоплавающая птица, неторопливо собираясь взлететь, а потом ткнулся спиной в стену, соскользнул по ней вниз и сел, вытянув ноги вперед. Короткая судорога сотрясла его тело, и наконец он полностью замер, а над ним остался ярко-красный мазок, как жирный восклицательный знак, оканчивавшийся вместо точки — телом.

Я вернулся в спальню. У меня не было никакого плана, но мне он и не понадобился, потому что зазвонил телефон. Я поднял трубку. Это был Дэнни, спрашивавший, по-прежнему ли я собираюсь взять его в субботу на каток, и я сказал — конечно. Он хотел узнать, не смогу ли я забрать и Джун по дороге — она жила рядом, и ее родители разрешили.

— Конечно, — сказал я.

Дэнни попрощался, я положил трубку, встал и снова пошел на кухню. Деррик, похоже, исчез, не оставив ничего, кроме огромной лужи крови. Когда я присмотрелся, то нашел тонкую шкурку, похожую на лопнувший шарик. Еще я смог разглядеть галстук-бабочку и крошечные блестящие ботинки. Я отнес это сдувшееся старье к мусоропроводу, находившемуся под раковиной, и бросил туда. Мусоропровод икнул и запыхтел, словно захихикал.

Я подошел к холодильнику и открыл дверцу. Там было пусто, если не считать шести банок пива и головы Гюнтера. Я вылил все шесть банок в раковину, вернулся и снова рассмотрел голову Гюнтера.

Я не был этому рад. Я хочу сказать, что я еще не полный засранец и понимаю, что мои проблемы с Гюнтером — не его вина. И я бы объяснил это глупому бесу, если бы тот нашел время меня спросить.

Должен сказать, что даже после смерти Гюнтеру удавалось поддерживать свой в высшей степени благородный и высокомерный вид. На его лице не было гримасы ужаса — он казался почти безмятежным. Думаю, он так и не понял, что пострадал. Я положил его голову в два пластиковых пакета, один в другой, и отнес в машину.

Они так и не нашли тело Гюнтера. Его голову они не нашли тоже.

Я знаю, что причастен к гибели Гюнтера, но было бы сложно объяснить полиции степень этой причастности, и я не собираюсь и пытаться. Вы — мой «спонсор», я вам доверяю. Это уже пятый шаг из двенадцати, и я понимаю, что дальше мне не продвинуться.

Но знаю одно: я завязал с выпивкой и каждый день хожу на встречи, а в выходные — дважды в день. Я знаю, что справлюсь. И знаю, что не хочу снова встретиться с Дерриком Торном, совершенно точно, не хочу. О, я не думаю, что он мертв. На самом деле я уверен, что его уход был лишь одной из его шуток.

Помните ту встречу в больнице, на которую вы меня взяли на прошлой неделе? Там был парень в больничной одежде, сидевший в другом конце комнаты. Он всю встречу не сводил с меня глаз, а когда она окончилась, направился прямо ко мне. Он плохо выглядел, левая сторона лица у него была в глубоких царапинах, и еще у него было что-то серьезное с ногой — он двигал ею вверх-вниз, налево-направо, как сломанная заводная игрушка. Но самым плохим было то, что когда он подошел ко мне — а он подошел так близко, что его лицо оказалось в шести дюймах от моего, — я увидел в его глазах смерть, чистой воды сумасшествие на дне тусклых, окаймленных красным зрачков. А может, еще хуже был его вялый голос, не знаю. Может, все это вместе, тяжесть загубленньрс дней, влажная вонь дыхания. Нет, самым худшим было то, что он сказал:

— Я знаю вас. У нас есть общий друг. Он говорит: «Не будь чужаком». Он говорит, что, может, еще придет тебя повидать, и вы тогда выпьете пару кружек и пару раз посидите вместе.

Он поплелся прочь — еще один жалкий, разрушенный пьянством отщепенец. Но мне пришлось сесть обратно в кресло и переждать головокружение — не думаю, что он ошибся и принял меня за другого.

Если я решу выпить, он уже будет ждать. Я войду в какой-нибудь бар. Сяду у стойки. Брошу взгляд на экран телевизора и увижу, как целая уйма пингвинов один за другим скатываются на животе вниз по ледяному склону, а позади меня раздастся голос.

— О, счастливые пингвины! — выкрикнет он.

Пивных бесов притягивает алкоголь, та тьма, что расцветает в душе пьяницы после первой рюмки, но АА и эти шаги, думаю, помогут удержаться от выпивки.

Может, я самонадеян, но меня и вправду не слишком волнует моя трезвость. Зато меня, кажется, все еще волнует глобальное потепление, и я все еще думаю, что же мы скажем пингвинам, когда придут последние времена.