Пятнадцатого октября Саша и Лева поругались. Вот как это произошло:
— Короче, Белкин, я так больше не могу, — сказал Саша.
Синяки на его лице совсем сошли, ссадины зажили (остался один шрам на подбородке, но он послужит впоследствии украшением), четыре шва на голове зарастали понемножку. Он уж не хромал и вообще чувствовал себя отлично, если не считать проблемы с зубами. Эта проблема была не только эстетического характера, но и практического: все время больно, гадко, есть неудобно, говорить трудно. Саша шепелявил, как старый дед, и старался не разговаривать ни с кем, кроме Левы.
— Что ты от меня хочешь?! — Лева снял и протер очки, снова надел.
— Едем в Ненарадово.
— Зачем?
— Бабла срубить (фафла сфуфить), — терпеливо отвечал Саша. — Здесь надо по-настоящему на работу устраиваться. А тогда все вылезет наружу. Они скажут, ладно, паспорта у вас сперли, так поезжайте в свой Новосибирск и привезите хоть трудовые книжки… Или сами захотят какой-нибудь запрос сделать — и что тогда? А мутетеле не спросят трудовых книжек. Мы просто срубим бабла, съездим к Мельнику, купим паспорта и тогда можем вернуться, если тебе здесь нравится. И мне нужны зубы. Ты-то купил себе новые очочки…
— Я не виноват, что у них окулист есть, а стоматолога нет.
— Я и не говорю, что ты виноват. Но я так больше — не могу. Черт, у меня все во рту болит! У меня может быть гангрена… А мы сидим тут как… как… прихлебатели какие-то.
— Нахлебники, ты хочешь сказать?
— Ты, Белкин, свинья, — сказал Саша. Он исчерпал все иные аргументы. — Ты — сутенер.
— Что?!
— Ты спишь с этой старой вешалкой и всем доволен… А мне что делать? А если гангрена?
Лева опять снял очки. Лицо его покраснело, глаза превратились в две узенькие щелочки. Того, о чем говорил Саша, у Левы с Людмилой не было. Она-то явно хотела, но Лева не хотел. Однако Лева рассердился, что Саша назвал Людмилу (в ее доме, между прочим) старой вешалкой — ей было всего сорок лет, как и самому Леве, а себя он старым вешалом признавать не собирался.
Лева внезапно вскочил и, не говоря ни слова, стремительно вышел из комнаты, где они сидели. Саша недоуменно смотрел ему вслед. Через две минуты Лева вернулся, он держал в руках большой потертый бумажник.
— Не нужно ехать в Ненарадово, — сказал он, — подождем еще пару недель и поедем прямо в Горюхино. Надеюсь, Мельник за это время очухается…
Саша поглядел на конверт с брезгливым недовольством.
— Что это?
— Деньги. Хватит и на паспорта, и на твои зубы…
— Ты… ты взял у своей дуры деньги! Ну, ты…
— Она сама мне их насильно всучила, — смущенно сказал Лева.
Это была чистая правда. Людмила, которую любовь сделала чуткой, отлично видела, как гости тяготятся неопределенностью своего положения и вынужденным нахлебничеством; свой разговор с Левою она построила с такой кошачьей ловкостью и змеиной тонкостью, что он просто вынужден был принять (взаймы, разумеется) ее подношение; отказать было равносильно тому, чтобы в открытую сказать Людмиле: «Ты мне ничуточки не нравишься и никогда не понравишься», — а как после этого продолжать жить в ее доме? И получилась нелепейшая ситуация: деньги-то Лева принял, но тратить их не смел, и он не смел уехать куда-то так скоро, почти сразу после получения денег — это выглядело бы просто ужасно… И теперь еще Саша считал Леву сутенером… Все это было так глупо и нехорошо — просто не знаешь, куда деваться.
— Подождем, ладно? — повторил Лева.
Он все надеялся, что в его двусмысленных отношениях с Людмилой каким-то неведомым образом наступит перемена к лучшему, хотя не мог сказать, в чем это лучшее могло бы заключаться. Но Саша, не понимавший и не желавший понимать Левиного душевного смятенья, сказал опять какую-то грубость про Людмилу… И тогда Лева бросил бумажник на стол.
— Бери свою долю, — сказал он холодно, — и езжай куда хочешь.
Саша, усмехаясь, взял деньги; от ненависти к Леве у него дыхание перехватывало; ему было так больно, как не было со дня разлуки с Машей Верейской; у него было такое чувство, словно он падает в пропасть. Они с Левой смотрели один на другого почти с отчаянием. Лева тоже падал куда-то. Они оба летели каждый в свою пропасть и не могли уцепиться друг за друга, а кроме друг друга, у них никого больше не было.
На следующий день они прощались спокойно, с учтивостью почти дуэльной, никак не показывая своей душевной муки.
— Если Мельник еще не в себе — ты там не задержи… вайся, возвращайся сразу…
— Само собой. А если он в себе — я тебе позвоню (в Твери они обзавелись очередными палеными телефонами), и ты приедешь. Сфотографироваться не забудь. _
— Александр Сергеич, пора, — сказала вошедшая Людмила. — Руслан уже завелся.
Брат Людмилы должен был на своей машине отвезти Сашу в райцентр. Людмила, кажется, была рада, что Саша на неделю уезжает («по делам», — туманно объяснил ей Лева). Без Саши ей легче будет сломить Левине сопротивление. Вполне вероятно, она была бы рада, если б Саша уехал не на неделю, а насовсем.
Лева был уверен, что Саша сразу поедет к Мельнику. На самом деле Саша хотел сперва поехать в Новгород за зубами, а уж потом к Мельнику. Но Саша не собирался докладываться Леве, куда и зачем он едет.
Саша первым подал Леве руку.
— Ну, пока, — сказал он.
— Ну, счастливо, — сказал Лева.
Как будто черная кошка и не пробегала меж ними. Сторонний наблюдатель не заметил бы этой кошки, не заметил бы даже тени от нее, но она была тут как тут. Тень тени, лунная тварь, она была вездесуща.