— Покажите мне… Покажите мне вот эту трость.

Приказчик был молодой, с фатовскими усиками.

С утра ему не сиделось дома. Ему теперь почти никогда дома не сиделось.

Почему-то он был уверен, что у Никольса и Плинке его встретит — черный. Он сказал бы черному, что хочет знать. Тогда, шесть лет назад, он об этом знать не хотел. Он не хотел видеть, как и когда умрет, и не видел. Но теперь хотел. Он ослаб страшно.

Вчера кошка чуть не съела чижика. Чижик дрожал от ужаса — крошечный, встрепанный комочек перьев… Он прогнал зверя, выговорил прислуге.

— Господь с вами, Александр Сергеич, у нас никаких кошек отродясь не было». Может, и не было. Тогда отчего чижик так дрожал?

Приказчик смотрел на него странно. Он понял, что опять у него задергалась щека. С этим тиком он не мог совладать. Он чувствовал себя очень скверно: глаза жгло, точно песку в них насыпали, рука болела, проснулся ревматизм. Он все равно купил самую тяжелую трость по привычке упражнять мускулы. Когда он выходил из магазина, то увидел, как подъезжают жена с Александриной. Они, видно, приехали выбрать свадебный подарок для Катрин. Жена ему улыбнулась. Улыбка ее всегда была такая растерянная, беспомощная — как могли другие этого не видеть?! От жалости — к ней ли, к себе? — у него сдавило горло. Может, все еще обойдется… Он ужасно хотел, чтоб обошлось. Не хотел умирать. Он знал: многие говорили, будто он искал смерти в этот год. Они ошибались. Не смерти он искал, но — прекращения страданий. Он был нездоров физически, устал, изнервничался; иногда посреди улицы его охватывала такая ватная слабость, что вот-вот, кажется, сядет прямо на мостовой и расплачется. Это нервы разгулялись.

Стыдно сказать — ему хотелось быть похожим на ту тварь, на кавалергарда. Даже не из-за молодости и белокурой красы — из-за тупого душевного здоровья, из-за непробиваемого сердца… Поначалу хотелось, теперь-то уже ничего такого не хотелось. Теперь уж он хотел только, чтоб его хоть несколько месяцев не мучили, дали передохнуть.

Дома постоянно чужие люди; не дом — двор проходной!

Все, что пишешь, кажется дрянью.

Война бы — все веселей…

Honneur oblige…

Отдохнуть, подлечиться, больше ничего. У него было много начатой работы — чудной, вдумчивой, уютной работы (Петр, Пугачев, «Слово»), но, чтоб как следует заниматься ею, необходима была хоть чуточка покою, ясная голова, ощущение физической свежести… Он молил о передышке, и Александрина, которая одна сейчас понимала его, думала, что с этой гадкою свадьбой передышка наступила; но он видел ясно, что будет только хуже и хуже. На днях Александрина спросила его, почему он то и дело глядится в зеркало. Он, вздрогнув, ответил, что любуется собственным уродством. Александрина засмеялась, глядела ласково… Александрине он казался хорош.

(Пока пришел домой — забыл.) Александрину почему-то не было жалко.