— Слишком сложно, — сказал Саша. Это он сказал в ответ на Левины длинные рассуждения. Лева ему пытался втолковать, что простых решений не бывает («Это тебе не „Матрица“, Пушкин, это — жизнь!»); если даже Саша (что крайне маловероятно) сможет найти последнюю страницу рукописи и не попасться, и скажет ему о миссии, которую он (по субъективному, эмоциональному мнению гуманитария Пушкина) должен исполнить, и он поверит Саше, и засучит рукава, и возьмется за дело, и ухитрится получить власть — далеко не факт, что из всего этого получится что-нибудь хорошее; и уж подавно не факт, что он вернет Саше его недостроенный дом и подарит нефтяную вышку или что-нибудь в подобном духе, а не посадит, наоборот, в тюрьму, чтоб не болтал лишнего: всем известно, как пришедшие к власти расправляются с помощничками и союзничками.
— А человек мыслящий есть существо сложное… Это вы, буржуазия, все стремитесь свести к простым вещам: товар — деньги…
Лева сидел, заложив ногу на ногу, и покачивал носком новенького ботинка. Костюм на Леве был хороший — не от Диора, конечно, и даже не от Зайцева, — но дорогой. Уж Саша-то в таких вещах знал толк. Пахло от Левы первоклассным парфюмом. Очки на Леве были — не с рынка, фирменные. Все, что окружало Леву — дом в семь комнат, кресла кожаные, ковры, вазы со свежими цветами, сад, обустроенный по всем правилам ландшафтного дизайна, — теперь Леве принадлежало. В шуринах у Левы кого только не было, даже батюшка, можно сказать, собственный. Даже лицо и фигура Левы стали какие-то другие, уверенные. А Саша был одет в чужие старые джинсы и куртку, и не было у него ничегошеньки, и не предвиделось в обозримом будущем. Так кто из них теперь — буржуазия?
Людмила, постучавшись легонько, вошла — взять какой-то журнал. Саша окинул ее с ног до головы уничтожающим взглядом. Но… Эта сухощавая, холодная дамочка в кожаных туфлях, в английском костюмчике, с клипсами жемчужными… Нет, она не уничтожилась под взглядом Саши. Это Саша уничтожился… Он вдруг представил себе — точней, ему само представилось, помимо его воли, — как Лева с Людмилою на своей еще нестарой «ауди» (тачка Людмилиного мужа покойного) подъезжают к какому-нибудь из модных московских ресторанов — «Гранд-Опера», к примеру, «Шоколад», или «Вертинский», или там к «Рэдиссон-Славянской» они подъезжают, чтобы в суши-бар заглянуть, — и никто не смеется, не гонит их, а принимают как самых приличных и нормальных людей… А вот Лева стоит за кафедрою в каком-нибудь американском университете и говорит: «Возьмем хомяка», и небрежно так пачки баксов складывает в «дипломат» крокодильей кожи… Саша заморгал, протер глаза. Он не понимал, отчего ему вдруг такое привиделось. Домишко Людмилы был хорош для Кистеневки, не более того, и «ауди» была хоть и не старая, но и новой ее тоже не назовешь. И все-таки… У Левы дом, хорошая машина (у Левы, который даже прав отродясь не имел!), сад в сорок соток, а Саша люмпен. Что по этому поводу думает гомеостатическая система? Оно, конечно, нехорошо, что у нас ученые нищенствуют; но Лева свое благополучие не ученостью приобрел, а какой-то никому, кроме Людмилы, непонятной мужской соблазнительностью… Нет, как-то все это неправильно. Не очень правильно. Разве для равновесия и порядка нежелательно, чтобы Лева немножко поделился с Сашею?
— Саня, ты дурак. Неужели ты веришь, что этот тип, кто б он ни был, сможет одним махом устроить в этой стране райскую жизнь?
Никак невозможно было добиться от Левы, чтоб он хоть что-нибудь назвал «нашим» — рукопись, страну ли… А вот про дом и машину он говорил «наше», хотя это все было не его, а его жены. Хотя, конечно, муж и жена — одна сатана…
— Короче, я ухожу. Завтра ухожу.
— Эх, Пушкин, Пушкин… Ну, найдешь ты десятую страницу… Ну, прочитаем мы ее…
— Мы? — у Саши даже сердце забилось по-другому.
— Н-ну… Я, конечно, с удовольствием помогу, чем сумею… Ты приезжай, мы тебе всегда рады…
— Хорошо, — безжизненным голосом отозвался Саша, — спасибо за приглашение.
Лева сглотнул, кадык его дернулся. На лбу выступила испарина. Он так вертел очки за дужку — сейчас отломится…
— Саня, я… Саша… А если этот мужик с тобой и разговаривать не захочет? Если он тебя пошлет?
— Ну, это уже его проблемы.
Саша погладил Лже-Черномырдина, сидевшего у него на коленях, потрепал черные уши — Лже-Черномырдин заворчал, довольный…
— Лева… Пошли со мной, а? Я один не могу…
— Я не могу теперь ее бросить, — сказал Лева, — она не может без меня жить… И такая большая популяция хомяка — это же… Не уезжай, останься, живи с нами. Ведь здесь есть все, что ты любишь: церковь, боулинг…
— Нет, спасибо, — сказал Саша. В душе его был смертный холод. — Я найду десятую страницу, найду этого типа. Я его заставлю меня выслушать.
— Чтоб он тебе вышку подарил?
— У меня сын есть. Тебе этого не понять. Не хочу, чтоб он тоже как заяц бегал… Чтобы всякие козлы могли его убивать ни за что ни про что… Хочу, чтоб ему после меня осталось что-то…
— У меня тоже теперь дочь, — ответил Лева.
Дочь была у Людмилы, она училась в Питере, в университете, на первом курсе. Саша с Левой ее видели только раз — на свадьбе. Обыкновенная девчонка, худенькая, волосы русые.
— Она не твоя.
— Так ведь и твой сын — не твой, — сказал Лева. О, как Лева стал жесток — неужто все это сделали с Левою дом о семи комнатах и кожаные кресла?
— Не будем об этом.
Саша покидал Кистеневку не таким беззащитным зайцем, каким прибыл сюда: у него были отличные документы, у него были деньги, много денег, что одолжил ему Лева, у него были в кармане ключи от трех свободных квартир — в Москве, Новгороде и Питере; у него были телефоны и адреса разных полезных людей — хирурга пластического, адвоката, кой-каких ментов разумных и порядочных и кой-чем кой-кому из кистеневцев обязанных; наконец, он мог в любую минуту в Кистеневку вернуться. Но ему было холодно, ой как холодно!
Зачем он уходил? Он и сам хорошенько не понимал этого. Немножко из-за Сашки, немножко из-за вышки… Не только из-за Кати, не столько из-за Маши… Даже не из-за гомеопатической системы… Просто… Здесь он остаться не мог. Никому он не был нужен. Никогда б он не стал в Кистеневке своим; он был — другой; здесь он был — лишний человек. Быть нищим приживалом у Левы и Левиной благоверной… Лева, конечно, спас его тогда, на проселочной дороге, не убежал, а рискуя собой, заорал тоненько: «Милиция»; Лева и теперь… о, если б Лева не такой лощеный стал, если б не так сильно сверкали его новые ботинки!
Саша старался бодриться:
— Сиди тут со своей старой квакшей… Ах, Белкин, какие девки кругом… Я еще не решил, к которой первым делом пойду: к Катьке или к Машке… или… может быть… есть еще одна…
— Ты, главное, веди себя тихо. Не спеши. И чуть что — сразу приезжай. Или дай знать, наши за тобой приедут.
Они с Левой так уговорились: если Саша найдет десятую страницу — он не будет горячку пороть, а сперва приедет в Кистеневку, и они вместе прочтут имя и — исходя из того, чье это будет имя, — соберут об этом типе полнейшую информацию и подумают, как к нему лучше подобраться, и стоит ли к нему подбираться вообще, или, может, лучше будет оставить гомеопатическую систему в покое.
— Да, я так и сделаю, — сказал Саша. — Не волнуйся. Лева глаз на Сашу не подымал; он все размахивал дурацкими своими, новенькими, дорогими очками — и вдруг сдавил их в ладони так, что хрустнули стекла и кровь во все стороны брызнула.
«Он же дурак… О девках думает! Если его не возьмут в ближайшем райцентре — его возьмут в Подольске, его возьмут в Остафьеве…» Но все равно Лева не мог… И разве тогда, в первых числах августа, Саша, ведомый собственной глупостью и алчностью, не против воли втянул Леву в эту мерзкую историю, разве не разрушил Левину мирную жизнь?
На прощанье Саша все-таки спросил, не смог себя пересилить, не удержался:
— Думаешь, здесь ты в покое отсидишься? Думаешь, за тобой не придут?
Лева сказал жене и батюшке, что рукопись уничтожена, но это была неправда. Рукопись они положили в специальный вакуумный контейнер и зарыли — ночью, при полной луне, — на опушке леса близ деревни.
— Не знаю, — сказал Лева.
С утра над Кистеневкой кружил вертолет. Бока его и брюхо были камуфляжные. Опознавательных знаков и номеров на нем не было видно. Может быть, он просто заблудился.