Верейский был человек разносторонний, всем интересовался с юношеским пылом: цветочками, техникой, надоями, внутренней и внешней политикой, современным искусством. Лева уже давно перестал сомневаться в том, что Мария влюблена в своего старого мужа по уши, да и не такой уж он был старый, всего на двадцать два года старше нее; и даже у Саши порой закрадывались подозрения… но он гнал их прочь. Как-то вечером, у камина, шел разговор о Левиной этологии; интересно было всем, кроме Саши, которого от звериной науки уже мутило. Хозяин дома расспрашивал Леву, даже спорил с ним, и, судя по тому, как отвечал ему Лева, было понятно, что вопросы и возражения — неглупые и по делу. Потом Верейский с совершенно детской, обезоруживающей (всех, но не Сашу) улыбкой признался, что всю жизнь дико завидует творческим людям, а еще больше ученым — любым ученым, каков бы ни был предмет их исследований.
— Я-то в институте не был способным… Вот и пошел — партийная работа, хозяйственная… Иногда чувствую: жизнь прошла зря… И так хочется что-нибудь…
— А вы, Антон Антонович, покажите гостям вашу последнюю статью, — сказала Маша.
Верейский замахал руками, засмущался — казалось, сейчас, как страус, спрячет голову… Но Лева спросил:
— А что за статья?
За мужа ответила Маша:
— Антон Антонович регулярно публикуется у нас в районной газете «Знамя труда». Под псевдонимом, конечно… Он пишет… такие, знаете, эссе, что ли… не знаю, как их правильно назвать, — может быть, очерки… Нет, не эссе и не очерки, а научные статьи… но и не совсем научные, а… научно-художественные. У него талант.
Лева деловито поинтересовался тематикой этих научно-художественньгх статей. И опять Верейский молчал, а Маша рассказывала. Круг тем, занимавших Антона Антоновича, оказался широк чрезвычайно: он писал о развитии воздухоплавания, о тирольском фольклоре, о гипнозе, о стоматологии, о бабочках, о самоубийстве Есенина, о гляциологии, о пятнах на Солнце, о троцкистско-зиновьевском блоке… Лева диву давался: когда он все это успевает? Даже на Сашу сей перечень произвел некоторое впечатление.
Маша принесла подшитую стопку газет, в которую Лева тотчас погрузился вместе с очками; Саша тоже взял одну газетку и сделал вид, что с интересом читает. На Маше было красное вязаное платье, не длинное и не коротенькое, а самого лучшего женского фасона… Она сегодня днем мыла голову, и волосы ее вились и пушились. Она присела на ручку Левиного кресла, склонилась над ним…
— Правда же, правда, у него талант?!
— Гм, — сказал Лева, — бесспорный…
Автор питал несколько болезненное пристрастие к выражению «давайте перенесемся». Он постоянно предлагал читателям вместе с ним перенестись куда-нибудь: в карстовые пещеры, в гостиницу «Англетер», в Бастилию, на Соловки… В остальном статьи его мало отличались от того, что обычно печатают в газетах районного масштаба.
— А сейчас, — сказала Маша, — Антон Антонович работает над статьей о Пушкине…
— Ах, о Пушкине… — протянул Лева. А Саша только крякнул и засунул руки поглубже в карманы штанов.
— Антон Антонович сделал сенсационное открытие… Он доказывает, что Пушкин вовсе не был потомком Ибрагима Ганнибала!
— Обалдеть, — сказал Саша.
— И вообще, его происхождение… Антон Антонович много работал с документами… Антон Антонович, ну, покажите же!
Этим синим глазам Верейский не мог противиться… Статья называлась:
ФРАНЦУЗ
«Мы привыкли бездумно повторять: „Пушкин — это наше все". Действительно, он — сердце России, солнце каждого русского трудового человека… Но был ли Пушкин русским „по крови", как любят выражаться нынешние ревнители буржуазно-националистической идеи? И так ли важна „кровь", как пытаются внушить нам эти коричневые господа, цинично попирая десятилетиями проверенные принципы святого пролетарского интернационализма?! Некоторые факты дают нам основания утверждать, что ни одного русского, более того — ни одного славянского гена в самом русском из всех русских гениев — не было…
Однако начнем мы с фактов известных; и прежде всего перенесемся на двести с лишним лет назад, во времена французской революции… После свержения монархии во Франции и казни короля из страны были вынуждены бежать сотни и тысячи семей аристократов».
— Я уж говорила Антону Антоновичу: мне кажется, что слово «пролетарский» тут лишнее… Просто — интернационализма… да, Антон Антонович? Лева, Саша, скажите же ему!
Но Лева как воды в рот набрал. А Саша спросил растерянно:
— Неужели и он был евреем?
«Революционный вихрь в мгновение ока смёл монархические декорации со сцены истории, обнажив их жалкий и трагичный фасад; многие обладатели пышных титулов, вконец отчаявшись, навсегда покидали пределы родного отечества, искренне надеясь начать жизнь заново в чужих краях. Особенно много оказалось французских беженцев-аристократов в России. Быть может, им казалось, что в северных снегах этой огромной страны монархия также незыблема и тверда, как гранит берегов пышной невской столицы, основанной Петром? Кто знает?…
Граф Эжен-Шарль-Амори де Монфор, получивший образование в аристократическом иезуитском коллеже под Парижем, неплохо рисующий, музицирующий, имеющий весьма твердые познания в литературе и грамматике, разбирающийся в исторических хрониках и геральдике предков, вовремя покинул Францию, отказавшись от сана иезуитского священника, к которому его готовили. Он уехал морем в далекую Россию и по рекомендации своего старого знакомого, графа Ксавье де Местра, поступил наставником к детям Сергея Львовича Пушкина, известного московского бонвивана, остроумца и дамского угодника. Рекомендованный аристократ-учитель, снискав благосклонность Сергея Львовича, стал домашним воспитателем старшего его сына — Александра — кудрявого, задумчивого мальчика с примесью африканской крови в жилах…
Пушкин был прозван в Лицее „Французом" — за великолепное знание языка и литературы страны, в которой он никогда не бывал, но на чьем наречии составлял великолепные стихотворные шарады и письма. Это несомненная заслуга Монфора, который учил воспитанника языку Вольтера и Дидро… Так ли все было? Большинство людей считают, что так. Однако обнаруженная совсем недавно во Франции частная переписка графа де Монфора проливает совершенно новый свет на эту историю…»
— Так он был сын этого Монфора! — Это Саша не вслух сказал, конечно, а прошептал Леве в самое ухо. — Француз! Помнишь, что нам Шульц говорил?! А Чарский про иезуитов?!
Лева недовольно отстранился и потер ухо ладонью.
«Мадам,
ваш покорный слуга счастлив сообщить вам, что исполнил свою миссию успешно (за что мы должны благодарить нашего общего знакомого): ребенка приняли в семью. Глава семейства первоначально отнесся к этому без восторга, но усилия нашего общего знакомого, под значительным влиянием коего глава семейства находится, возымели действие; а бесконечно любезная супруга главы семейства приняла и полюбила мальчика почти как родного сына, ведь после трагической потери ее собственного лигаденца он станет ей единственным утешением… Поистине само Небо позаботилось о нас: навряд ли нам удалось бы так быстро отыскать в России семью, где появление на свет ребенка с примесью африканской крови не вызвало бы удивления окружающих…
1 фруктидора 1799 г.»
«Мадам,
рад сообщить вам, что все идет как планировалось: ваш покорный слуга (благодаря опять же влиянию нашего общего знакомого) принят к ребенку воспитателем и будет теперь находиться при нем неотлучно… 5 вандемьера 1807 г.»
«Мадам, к моему глубокому сожалению, я никак не могу согласиться с вашим намерением открыть ребенку истину о его происхождении: в нынешних политических обстоятпельствах это повлечет за собой поистине катастрофические последствия, несмотря на то, что вы не являетесь более супругой Его Императорского Величества. Умоляю вас повременить с этим,
2 брюмера 1812 г.»
Общий знакомый — вполне вероятно, тот самый Ксавье де Местр, действительно имевший большое влияние на Сергея Львовича Пушкина. Но кто же была таинственная адресатка?! Письма графа Амори были найдены случайно в архиве одной из боковых ветвей семьи де Монфоров; к сожалению, установить путь, каким они попали туда, за давностью лет не представляется возможным. Но слова, сказанные в письме 1812 года, могут иметь одно-единственное значение… Настоящей матерью Пушкина была Жозефина де Бонапарт!»
— Эк загибает! Так Пушкин был сыном Наполеона!!! Это — круто… Когда мы будем писать роман про Ленина — он у нас тоже будет сын Наполеона или кого-нибудь в этом роде! Бисмарка, может?!
— Всенепременно… — с задумчивым видом отозвался Большой. — Слушай, а в этом что-то есть… Личность Наполеона всю жизнь занимала Пушкина; об этом целые тома написаны… Никому из исторических персонажей он не уделял столько внимания… Отношение его к Наполеону было чрезвычайно сложным… тут можно привести полсотни цитат, доказывающих, что он знал или хотя бы догадывался о том, кто его отец… Что касается писем — эмигрант-роялист вряд ли бы стал датировать письма по новому календарю, но это не суть важно… Черт, погоди! Что мы несем?! При чем тут Наполеон?!
— А что?
— Надеюсь, даже тебе известно, что Наполеон не был негром!
— Но Жозефина-то была креолкой…
— О, мой эрудированный друг… — вздохнул Большой. — Довожу до твоего сведения, что креолка — это совсем не то же самое, что мулатка. Креолами в те времена называли людей, родившихся в колониях, вот и все.
— А-а… — Мелкий был сильно разочарован. — Так от какого же негра Пушкин родился?!
— Хотя…я читал, что у Жозефины была незаконнорожденная сестра — мулатка… там, на островах, нравы были весьма свободные, ее отец к неграм хорошо относился… И ее горячо любимая старушка-няня была негритянкой.
— Арина Родионовна?!!
— Что ты ко мне пристаешь? Ты слушай дальше…
«… .Очевидно, новорожденный сын Жозефины де Бонапарт был при посредстве некоего доверенного лица вывезен в Россию морем, через Англию, и там передан в руки графа де Монфора, который вполне мог быть знакомым с Жозефиной в то время, когда она еще носила фамилию Богарнэ… Почему именно в Россию? Сложно ответить на этот вопрос, не поняв, почему вообще Жозефина приняла столь ужасное решение — отдать своего сына в чужие руки, тогда как известно, что именно ее неспособность к деторождению послужила причиной того, что Бонапарт расторгнул брак с нею. А этот вопрос влечет за собою следующий: кто был отцом ребенка? Пока что мы можем достоверно утверждать одно: он был — в большей или меньшей степени — темнокожим…
Вновь перенесемся в Париж, в год 1798-й, год зачатия Пушкина. 19 мая Наполеон Бонапарт со своей армией отплыл в Египет, где пробудет почти два года. Обольстительная Жозефина остается в Париже одна. Она, без сомнения, искренне привязана к своему победоносному супругу; но сердце прекрасной креолки чересчур любвеобильно… Наиболее широкую огласку получил ее роман с гусарским офицером, красавцем по имени Ипполит Шарль; Наполеон знал об этом и очень ревновал. Но из этого вовсе не следует, что у красивой креолки не было других любовников; ей приписывают их сотни, как Клеопатре… Она увлекается то одним, то другим; каждый новый мужчина кажется ей ангелом, она пускается в любовные приключения стремительно, без оглядки. Позже она признается, что не умела любить в разлуке, на расстоянии…
Жозефина выросла на Мартинике, в окружении негров и мулатов; нет ничего удивительного в том, что одним из счастливцев (или несчастных?), удостоившихся ее интимной благосклонности, оказался человек африканского происхождения. Так кто же он был? Это мы постараемся выяснить дальше… А пока — представим себе, что же происходило в Париже, когда обнаружилось ужасное следствие неосторожной любви… И поможет нам в этом не кто иной, как Александр Сергеевич Пушкин! Перенесемся же в лето 1827 года, в село Михайловское, где средь русских берез поэт начал свою повесть о судьбе чернокожего юноши…
„…Чувствительные дамы ахали от ужаса; мужчины бились об заклад, кого родит графиня: белого или черно ребенка. Эпиграммы сыпались насчет ее мужа, который один во всем Париже ничего не знал и не подозревал. Роковая минута приближалась. Состояние графини было ужасно. Ибрагим каждый день был у нее. Он видел, как силы душевные и телесные постепенно в ней исчезали. Ее слезы, ее ужас возобновлялись поминутно. Наконец, она почувствовала первые муки…"
Не свидетельствуют ли эти строки о том, что Александру Сергеевичу были известны обстоятельства, при которых он появился на свет? Быть может, Надежда Осиповна, когда приемный сын ее стал взрослым, сочла возможным открыть ему тайну? Или не выдержал Сергей Львович? Или же граф де Монфор, который, как известно, впоследствии, живя уже в Одессе, изредка переписывался со своим бывшим воспитанником и подопечным, решил рассказать ему правду? Этого мы, возможно, никогда не узнаем…
„…Каждый стон ее раздирал ему душу; каждый промежуток молчания обливал его ужасом… вдруг он услышал слабый крик ребенка, не имея сил удержать своего восторга, бросился в комнату графини — черный младенец лежал на постели в ее ногах. «…» Новорожденного положили в крытую корзину и вынесли из дому по потаенной лестнице".
Так кто же он? Мы могли бы бесконечно строить предположения — чернокожих мужчин в Париже было немало, — если бы нам на помощь вновь не пришли документы… И опять мы переносимся во Францию, в год 1803-й… На границе Франции около Юрских Альп, там, где в ущельях между снежными горами река Дубе огибает тысячеметровый холм, смотрит в сторону Монблана унылый французский пограничный форт Жу…»
— На сем и закончить, — сказал Большой, — ведь по последней фразе любой мало-мальски образованный человек догадается, о каком негре идет речь.
Однако Мелкий молчал с выражением полнейшего недоумения на лице. Большой понял, что разница между образованным человеком и мало-мальски образованным человеком значительно больше, чем принято думать.
— Ладно, — сказал он, — придется растолковать…
«Средь узников тюремного форта был один, к которому — специальным распоряжением Первого Консула — не полагалось допускать никого; узник этот был подобен Железной Маске; один лишь Байль, комендант замка Жу-Понтарлье, мог входить к нему и разговаривать с ним… Существует легенда о том, что за годы своего заключения таинственный узник не произнес со своим тюремщиком ни единого слова; но это — поэтическое преувеличение. Узник, конечно же, разговаривал с Байлем: жаловался на нездоровье, холод, осыпал проклятьями Бонапарта, который самой черной подлостью и обманом расправился со своим бывшим генералом… И вот через толщу лет до нас дошли ранее неизвестные дневники коменданта крепости!
«12 вентоза 11 года.
Сегодня он опять жаловался на кашель и желудочные боли; однако, когда я хотел настоять на там, чтобы ему была оказана врачебная помощь, он со своей обычной желчной усмешкою отвечал, что помощи от белых докторов ему не нужно и что лишь его земляки, владеющие тайнами древнего врачевания, сумели б ему помочь — в том случае, если б он желал продлить дни своей жизни… но он хочет одного — умереть. И действительно, для чего ему жить? То дело, коему он посвятил свою жизнь (не мне судить о том, преступное ли оно), — загублено; остров Гаити под властью сумасшедшего безумца Дессалина не продержится долго… Старший сын его утонул при загадочных обстоятельствах, младший пал, простреленный семнадцатью пулями в бою при Артибоните…
26 вентоза 11 года.
У него отнимается левая рука; по-моему, он долго не протянет. Рассудок также начал изменять ему; он говорит вещи чудовищные в своей несуразности… Так, когда я, тронутый зрелищем его физических и душевных страданий, высказал сожаление по поводу гибели его сыновей, он вдруг оживился и сказал, что у него есть еще один сын и этот сын, вероятно, жив и здоров… Далее он заявил, что будто бы состоял в связи с супругой Первого Консула, и от этой связи летом 7 года был рожден ребенок, которого тайно отправили в Россию, где он был усыновлен дворянской семьею… Несчастный безумец! Если б даже какой-то его отпрыск, рожденный от белой женщины, и был вывезен в Россию — страну снегов имедведей, где люди никогда в глаза не видали негра, -ребенка этого в лучшем случае ждала бы участь раба, каким был его отецЯ, конечно же, не стану докладывать об этих его словах.
13 жерминаля 11 года.
По приказу министра я вынужден был разыграть с несчастным сцену расстрела… Сердце мое при этом обливалось кровью. Но он держался почти хладнокровно.
15 жерминаля 11 года.
Разум его помутился окончательно; меня это почти радует, ибо безумие дает ему силы более спокойно переносить свои страдания… Он любит, встав на койку, смотреть в окно и любоваться клочком неба и пролетающими птицами. Сегодня, когда я был у него в камере, на ветке за окном долго сидел ворон — нахохленный, черный как уголь, жалкий и грозный одновременно… Я заметил с улыбкою, пытаясь его развеселить, что он напоминает мне эту птицу, на что он отвечая словами:,Я не ворон, я — вороненок; а ворон-то еще летает…"
17 жерминаля 11 года.
Ночью бедняга умер. На лице его было выражение счастья, словно онувидел в свои предсмертные минуты нечто такое, что давало ему надежду…»
Так оборвалась жизнь Туссена Лувертюра, борца за свободу и равенство, победоносного генерала наполеоновской армии, первого консула черных людей, провозвестника отмены расизма, предательски заточенного в крепость своим недавним союзником… Что же видел он перед смертью, что дало ему надежду? Очевидно, эта была уверенность в грядущем торжестве принципов пролетарского интернационализма».
— К-колоссально, — сказал Саша. — А… а вот эти все документы, — проговорил Лева, — как же вы их отыскали, Антон Антонович?
Маша, раскрасневшаяся, сияющая, сказала с торжествующей улыбкой:
— Когда мы с Антоном Антоновичем были во Франции…
— Это все Машенька, — сказал Верейский, — это ее заслуга… Она дни и ночи проводила в библиотеках, в архивах…
— А почему широкая общественность ничего не знает об этих открытиях?!
— Опубликуем статью — и узнает, — сказала Маша. — Мы с Антоном Антоновичем, конечно, готовы к тому, что наши открытия будут подвергать сомнению… На нас ополчатся все: национал-патриоты, славянофилы, пушкиноведы…
— Вот я порой и сомневаюсь, — сказал Верейский, — надо ли это публиковать.
— …но мы не отступим. Да, Антон Антонович?! Народ должен знать правду!
— Да, Машенька. Вы абсолютно правы. Я не должен поддаваться слабости. Рано или поздно правда дойдет до народа.
«…Что касается тайной любовной связи Туссена Лувертюра и Жозефины Бонапарт — она лишь на первый взгляд кажется невероятной. Да, в 1798 году Туссен Лувертюр руководил на Гаити национально-освободительной борьбой, и нет сведений о том, что он приезжал в это время во Францию. Но мы должны помнить, что в ту пору он был еще признанным и обласканным соратником Наполеона в борьбе против колониального господства англичан. Он, конечно же, мог тайно приезжать в Париж для политических и военных консультаций с другими генералами. Дальнейшее нетрудно представить: Жозефина, падкая на славу, встречается со знаменитым полководцем, которого ее супруг называл соратником и другом… Добавим сюда пылкий темперамент обоих…
Что они говорили друг другу при расставании? Об этом мы можем только догадываться. Но вновь великий поэт дает нам путеводную нить…
„Вспомни все, что ты вытерпела, — все оскорбления самолюбия, все мучения боязни; вспомни ужасное рождение нашего сына. Подумай: должен ли я подвергать тебя долее тем же волнениям и опасностям? Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственной судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного названия человека?"
Что можно добавить к этому? Судьба Александра Пушкина, сына Туссена Лувертюра, доказала всему миру, что гений черного человека ничем не отличается от гения белого; что совершенно необязательно иметь в себе и каплю русской крови, чтобы стать олицетворением России; что единственный принцип, на котором может зиждиться мировой порядок, есть принцип пролетарского интернационализма.
Сейчас, в сложнейшей международной обстановке, когда фашистские недобитки повсюду поднимают головы, — сейчас особенно важно, чтобы честные трудящиеся люди во всем мире, независимо от цвета кожи, сплотились и дали отпор международному терроризму — явлению, которое, как и фашизм, геноцид, расовая и религиозная нетерпимость, не имеет национальности. Так пусть же великий Пушкин, сын великого Туссена Лувертюра, станет для нас знаменем в этой борьбе!»