— Что-то твои хваленые агенты не очень спешат.
— Поспешишь — людей насмешишь… Они вот-вот возьмут их. Поступила оперативная информация…
— Иногда промедление смерти подобно. В Париже-то те уже шалят… Все эти зомби на улицах… Дело Туссена Лувертюра живет и побеждает, а?
— Это не те. Те, да не те.
— Ты уверен? Всегда все начинается с Франции. Любая зараза, любая ересь.
— Вот именно. Чем быстрей она погибнет — тем лучше.
— Ты хочешь сказать, что…
Второй лукаво поглядел на первого. Первый захохотал:
— Аи, молодца, молодца! Провел ты меня… Парижа только жаль…
— Не существует никакого Парижа. Это выдумка, город-сон…
Они посмеялись. Они были здоровые люди со здоровым чувством юмора.
— Я вот все думаю, — сказал второй, — что нам делать с Пушкиным?
— Со Спортсменом?
— С тем, кто в восемьсот тридцатом написал эту штуковину. Надо ли о нем заботиться?
— А как мы можем о нем позаботиться? Он давно уж сам о себе позаботился.
— Да, но он до сих пор живет в этих… как их… — В сердцах и умах народа?
— Во-во. Должны ли мы изъять его оттуда?
— Изъять-то нетрудно. Изъять из школьной программы, юбилеев не устраивать — и через пятьдесят лет о нем никто не будет помнить, кроме высоколобых… но они никому не опасны. На худой конец можно пустить тяжелую артиллерию: например, доказать, что он был… ну, допустим, сионистом и предателем… да тут много и стараться не надо, про масонство его и так все знают… или — любовником Дантеса… Или — Геккерна? Подскажи, я-то в этом не разбираюсь…
— Да хоть Пестеля с Рылеевым — все одно… Какая мать после этого осмелится ребенку своему прочитать «У лукоморья дуб зеленый»?!…Слушай, а может, он детей своих продавал на органы?!
Первый на секунду задумался, потом решительно покрутил головой:
— Тогда не пересаживали органы… Ладно, хорош стебаться… Добить-то его нетрудно: но — стоит ли? Он ведь немало написал полезного: сказки эти… я вас любил, любовь еще быть может… Кавказ опять же, Польша,…
— Я полагаю, теперь, когда мы достоверно знаем, что он написал это, — мы вправе считать его врагом России. Да за ним и других гадостей водилось предостаточно. Редко кто столько крови попил из руководства…
— Да, фрондер неисправимый; сомнения, издевки, насмешки над самым святым; ни политкорректности, ни веры христианской в нем не было…
— Можно подумать, у тебя она есть…
— Да какая, блин, разница?! Лучше Сережки Уварова по сей день никто формулы для Руси не придумал, а уж он-то не верил даже в черта. Не тот адвокат хорош, кто в невиновность своего клиента верит, а тот, кто присяжных сумеет обработать, чтоб верили… А какое безграничное у него было презрение к народу! «Поденщик, раб, чернь, бешенство, тупой, бессмысленный, презренный…» Заметь: ни один — ни до, ни после — не смел о народе этак-то в открытую! Народ — это ж корова священная, о нем только с придыханием можно, с извинениями: уж ты, народ-батюшка, прости меня, урода убогого, что я тут бумажонку мараю, пока ты в поте лица своего у станочка гаечку откручиваешь… А этот — наотмашь, хлесть! Молчи, говорит, быдло ты бессмысленное, и не вякай!
— Аристократ, — сказал второй, пожимая плечами. В его тоне послышалось что-то похожее на зависть.
— Какой только ереси не нес… Однако ж всем, даже дуракам, без особого труда удавалось его постричь, побрить, в гробик уложить и тому же народу скормить.
— Только всякий раз под разными соусами…
— Суть-то одна. Всегда одна и та же. Что было в моде — под то и стригли, и стрижем, и, дай-то Бог, стричь будем… Ладно, пускай все идет по-старому. Он нам еще пригодится. Зачем сжигать трупец, который можно пустить на органы?… Ты давай, давай, накрути хвоста своим агентам, надоела уже эта канитель…
— Будет сделано.
— Слушай, а мы не переборщили с этими черными? Было указание позаботиться только о тех, кто родом из Чада и Камеруна, а эти бритые болваны мочат всех подряд, даже китайцев и латиносов…
— Болваны не различают… Черт, кто бы мог подумать, что какой-то вшивый Камерун — я не говорю о футболе! — может погубить великую империю…
— Ну, строго говоря, ее погубит не ниггер. Я полагаю, ее погубит наш гражданин. Те только способствуют этому.
— Зачем они это делают, а?!
— Из мести, надо полагать… Слушай, а вот еще те двое, что пишут… Мы позаботимся о них?
— После. Пусть до конца допишут.