ПРОЗА ИВАНА ДАВИДКОВА

О повестях поэта И. Давидкова критики пишут как о незаурядном явлении современной болгарской литературы. «Далекие броды» (1967), «Ломоть хлеба для путника» (1971), «Вечерний разговор с дождем» (1973), «Белый конь у окна» (1974), «Прощай, Акрополь!» (1975) — эти книги предстают циклом произведений, близких по замыслу и художественному исполнению.

И. Давидков (род. в 1926 г.) пришел в литературу как поэт — первая книга его стихов издана в 1949 г., с тех пор он почти ежегодно выпускал поэтические сборники. В этих книгах постепенно формировалась оригинальная художественная манера поэта, сочетающего точные наблюдения житейски–обыденного с романтическими обобщениями, выработавшего свою развернутую философскую поэтическую метафору.

От книги к книге совершенствовал И. Давидков свою оригинальную трактовку современной проблематики в своеобразной, порой импрессионистской, манере. Поэт не стремился к оригинальничанью, однако искал нетрадиционные путл и средства доверительного общения с читателем, особые формы исповедального выражения духовного мира лирического героя, современника преобразований, происходящих в социалистической Болгарии.

В прозе И. Давидков органично продолжил идейно–художественную проблематику своей поэзии и раскрыл новые возможности своего дарования. В повестях писатель попытался многогранно разработать одну из преобладавших в его поэзии тем — прошлое, его роль и значение в жизни человека. Книги «Далекие броды», «Ломоть хлеба для путника» — автобиографические повести–воспоминания о детстве и юношестве. В них определились характерные черты так называемой «лирической прозы» — явления, возникшего в литературе Болгарии шестидесятых годов.

«Лирическая проза» (название, быть может, не слишком удачное, но закрепившееся в обиходе литературной критики) — только одно из проявлений новаторских иоис–ков, отличающих болгарскую литературу последних лет. Многообразные процессы в социальной жизни страны, при-* ступившей к построению развитого социалистического общества, преломились в художественном мышлении работников национальной культуры, в творчестве писателей устойчиво определилась разнообразная историческая проблематика, а также такие темы, как формирование национального характера, человек и окружающая среда, личность и научно–технический прогресс. Закономерно, что болгарская проза 1970‑х годов преимущественно раскрывает нравственно–психологические конфликты, отражающие широкий диапазон социальных проблем.

На этом фоне примечательны новаторские поиски «лириков в прозе», авторов книг, в которых обычно не соблюдаются законы и правила привычного, традиционного повествования. В таких произведениях преобладают форма монолога с характерными особенностями индивидуальной речи персонажей или самого повествователя, свободное сюжетное построение, «открытая», незавершенная композиция, развернутые метафоры, философские, социальные, этические обобщения.

Среди признанных авторов «лирической прозы» (Й. Радичков, Н. Хайтов, Г. Стоев, В. Попов, И. Петров, Д. Вылев и др.) занял свое место и Иван Давидков.

Две первые повести И. Давидкова еще находились в русле распространенных в шестидесятые годы произведений о детстве и юности, он словно стремился вернуться к изначальной естественности чувств, через восприятие ребенка передавал быт и нравы провинции в последние годы монархо–фашизма. В таком ракурсе изображение антифашистского Сопротивления нашло у И. Давидкова оригинальную трактовку.

В недавних книгах — «Вечерний разговор с дождем», «Белый конь у окна», «Прощай, Акрополь!» — автобиографическое, мемуарное начало подчинено иной задаче — художественному осмыслению проблемы Человек и Время. Эти три повести, по существу, представляют собой триптих. Их герои — разные люди, но через все три произведения проходит единый образ рассказчика — человека яркой духовной жизни, чьи философские раздумья, нравственные искания — это раздумья, поиски и опыт самого автора. И возникли повести, на мой взгляд, именно как непосредственный отклик, попытка человека, вступившего в зрелые годы, осмыслить самого себя во времени.

Как и в ранних повестях, писатель возвращается в прошлое, но временные, пространственные координаты теперь смещены. Путешествия в детство, в юность, в зрелые годы — лишь повод для анализа пережитого, для извлечения из него смысла, опыта.

Герой книг — личность творческая, наделенная художническим восприятием окружающего мира, склонная к философским размышлениям, созерцательности, лирическим откровениям. И. Давидков — и сам художник–живописец, увлеченный решением колористических задач, помогающих раскрытию идейно–нравственного содержания своих картин. Не случайно репродукциями с его картин порой иллюстрируются книги писателя. Не случайно в его произведениях акцентирована и тема искусства, запечатлевающего мгновения беспощадно уходящего времени.

В повести «Вечерний разговор с дождем» выражена основная мысль триптиха — лишь в творчестве, силой памяти человек противостоит неумолимому времени.

Родные места, где прошло детство, с которыми связаны самые яркие и сильные впечатления, должны быть затоплены водами водохранилища. Таков закон времени, логика реконструкции хозяйства, преобразования земли. Жители выезжают из села. На железнодорожном полустанке рабочие снимают рельсы с насыпи, среди шпал уже успела вырасти трава забвения. Эта будничная картина сегодняшнего дня становится отправной точкой размышлений повествователя. Вместе с тем происходящее — метафора жизненного пути рассказчика: «Точно так же время срывало рельсы и с моего пути, укладывало шпалы на другие насыпи, колеса стучали по новым мостам. События, над которыми я был не властен, развеяли дым промчавшихся мимо поездов, и только сажа ест мне глаза».

Как не растерять накопленное в пути — весь житейский, нравственный багаж личности? К чему пришел человек, чем он стал, какое место занял в жизни? — эти вопросы волнуют И. Давидкова и его героя. Человек не живет сам по себе, его жизнь бесчисленными нитями связана с прошлым, с настоящим, с будущим, со множеством других человеческих судеб, с народом, со страной, с эпохой. Память — вот что делает его победителем забвения. Герой И. Давидкова исповедуется: «Я прошел сквозь гримасы и краткие радости жизни, постоянно стремясь к прекрасному и возвышенному (скорее менте, чем реальности), как железнодорожная линия устремляется в бесконечную голубую даль, я сохранил в своей памяти образы и события, не дал им кануть в Лету.

Это и есть моя победа над временем. Знаю, что она недолговечна, как недолговечна сама человеческая жизнь, но мысль об этой победе приносит мне умиротворение».

В повести рассказывается о становлении духа, воззрений героя в общении с добрыми и злыми людьми, о формировании характера в различных житейских ситуациях и обстоятельствах социального бытия. Мальчик, затем подросток в деревне, в провинциальном городке, потом молодой человек в столице. Однако сюжет строится не по привычным правилам хронологически последовательного изложения событий — он подчинен прихотливым законам человеческой памяти, законам ассоциативных сцеплений, принимающих порой неожиданно усложненный характер.

При чтении этой повести (как, впрочем, и других) может сложиться впечатление калейдоскопичности сцен, эпизодов, образов. Они словно перебивают друг друга, накладываются один на другой. В этой кажущейся нестройности есть, однако, своя логика. Писатель создает реальные, житейски достоверные картины прошлого, лепит выразительные характеры многих людей, оставивших след в судьбе героя повести. Вот Лесной Царь — лесник, недалекий, грубый и самоуверенный человек, способный не только оскорбить подростка, он готов прицелиться в него из ружья — только ради слепого исполнения буквы закона. Он целился в подростка, который спустя годы, будучи уже летчиком, останется мечтателем, фантазером и, входя в комнату, скажет: «Ботинки у меня чистые, на них только небесная пыль», и с его появлением повеет «ароматом высоких облаков». Летчик погибнет — сгорит со своим самолетом и в памяти рассказчика предстанет романтиком, ступающим по звездам так, «словно это камни Огосты, вокруг которых пенится утренняя вода». Образ летчика лишен конкретных бытовых черт, которыми наделен Лесной Царь. Контрастное сопоставление этих персонажей очевидно: на ботинках летчика — небесная пыль, на босых ногах Лесного Царя — засохшая глина.

Земное бытие людей с его скупыми радостями, горестями, суетой, тусклым и тяжким бытом — это один пласт повествования. На него проецируется другое — мента о возвышенном, о человеке–творце. На подобном сопоставлении построены многие эпизоды, характеры персонажей. Например, судьба крестьянской девушки Магдалены. Первая в жизни героя повести любовная ночь с Магдаленой, проведенная на сеновале: под настплом стоят кони, а сквозь щели в крыше светят звезды Млечного Пути. Влажные поцелуи Магдалены, запах вонючего домашнего мыла, луковой похлебки и — «искрящиеся под ночным звездным небом лошадиные спины». Возникают ассоциации, возвращающие к истории Лесного Царя и летчика. Эта параллель подчеркивает трагическую судьбу несчастной Магдалены, мечты и любовь которой разбиты, осквернены заезжим пошляком курсантом.

Писатель умеет коротко и выразительно обрисовать характеры, жизненную судьбу своих героев. Хитроватый, практичный, хлопотливый дед мальчика — рассказчика повести. Незадачливый искатель счастья Илия Американец, вернувшийся из–за океана в родное село (постигший его паралич как бы символизирует разбитые надежды обрести счастье). Властная и жадная Катерина — квартирная хозяйка. Беспощадный отчим героя. Ласковая и робкая мать. Целая галерея образов людей, с которыми судьба сводила рассказчика. В их обрисовке проявляется дар И. Давидкова–реалиста, владеющего искусством пластической лепки образа.

И. Давидков — мастер зорко подмеченной, поданной крупным планом детали. Форменная фуражка с кокардой на голове босого Лесного Царя, его большие торчащие зубы, прыгающая ложка в руках парализованного отца Магдалены (он не может донести еду до рта, расплескивает ее) — эти и многие другие детали в искусстве И. Давидкова–прозаика интересны не просто сами по себе. Нередко деталь становится эстетическим выражением нравственной оценки образа.

В детали отражается и другой, романтический аспект повествования. Куклы, которые мастерит Илия Американец, улыбаются ребятишкам шаблонной, застывшей улыбкой, они словно смеются над мастером, ставшим игрушкой в руках судьбы. Деталь нередко приобретает особое смысловое наполнение. Вот писатель рассказывает, например, о том, как Спас наклеивает на листы газеты полученные от покупателей хлебные талончики: «Клейстер гу–сто ложился на газетный разворот… Кисточка зализывала и без того гладкую челку фюрера», высыхающий клейстер «…покрывал лицо фюрера смертельной бледностью» — и т. д. В повести конкретизируется эпоха в ее общественно–политических событиях, бросающих отсвет на судьбы героев (расправа полиции над коммунистом, тело советского военного моряка, выброшенное волнами на болгарский берег, и т. д.).

СугЦественной частью биографии героя–рассказчика является его знакомство с Художником. Художник — особый образ. Намеченная штрихами, его жизненная судьба не во всем так конкретно осязаема, как житейские и жизненные судьбы других персонажей. Зато восприятие рассказчиком Художника как необыкновенного человека вынесено на передний план.

Художник — человек «не от мира сего». Он принадлежит к «чудакам», творческую натуру которых не всем дано понять, с ними трудно ужиться. «Мне хочется жить просто — радоваться хлебу потому, что я голодна, а не ради цвета его поджаристой корочки», — пишет в прощальном — письме Художнику ушедшая от него жена. Для рассказчика сближение с Художником — новый этап духовной биографии, вступление в неизведанный мир творчества. Увидев впервые на картинах Художника людей с синими лицами, юноша смущается. Но постепенно он приходит к убеждению, что истинное творчество состоит в раскрытии внутренней красоты мира. Он вспоминает, что лицо матери, раздувавшей огонь в тлеющих угольях очага, подсвечивалось синим светом, вспоминает, что в глазах коня, на котором ездил отчим, отражались облака.

В минуты творческих раздумий Художник отправляется бродить по городу. Он ведет безмолвную беседу с дождем. Он ищет новые средства решения очередной творческой задачи — как поймать кистью полет голубей, выразить скрытую одухотворенную сущность вещей. Ибо искусство не копирование явлений текущего Времени: оно обладает особой силой передачи возвышенно–обобщенного вйдения мира. Художник создает фантастическую, казалось бы, картину: по пастбищу — небу с облаками — ходят кони, у них зеленые, фиолетовые гривы. Этот замысел как бы концентрирует все основные ассоциации повести, связанные с сопоставлением житейски–обыденного и героико–романтического. Волшебные кони на небе–пастбище словно преодолевают земное притяжение и бросают вызов здравому рассудку и правдоподобию, становятся художественным символом дерзания людей, совершающих подвиги даже ценой жизни — как тот безымянный советский моряк или как летчик–романтик, на ботинках которого осела звездная пыль.

В образе Художника И. Давидков утверждает мысль о неостановимом стремлении людей к высоким идеалам, о победе творческого начала в человеке над беспощадным Временем. Творческое беспокойство, одержимость Художника передаются и герою–рассказчику.

Повествование обрывается как бы на полуслове. Его незавершенность вызвала к жизни другое произведение — повесть «Белый конь у окна», в центре которого рассказ о жизни Художника. Во многих отношениях повествование здесь строится так же, как и в повести «Вечерний разговор с дождем». Рассказчик получает известие о смерти Художника и отправляется в город, где в доме престарелых скончался его наставник. Опять путешествие в прошлое, воспроизведение жизни главного героя и окружавших его людей. Особое значение писатель придает персонажам второго плана: в их судьбах отражено время, их жизнь входит в биографию центрального персонажа.

Вот он — мальчик, заботливо опекаемый родителями — учителями провинциальной школы. Рано проявилась природная одаренность ребенка: ему снятся необыкновенные цветные сны. Это пугает отца и мать. А вот он — пейзажист, охваченный страстью уловить игру красок осени. И вот он — живописец жанровых сцен, нашедший новую для себя радость открывателя людей. Некогда человеческое лицо было для него только цветным пятном в общей гармонии красок на полотне, и он различал свои объекты — людей — лишь по цвету их одежд. В зрелые годы лицо человека привлекает все его внимание, он стремится увидеть в человеческом лице жизненный опыт, отсветы пережитого. Он становится художником–психологом. Принимаясь за каждую новую работу, он испытывает радость созидания. Но его волнует безразличие людей к этой утраченной радости. Время бесследно уносит с собой все. Что остается после смерти человека?

Мысль об этом многократно возникает в повести, гармонируя или контрастируя со множеством бытовых ситуаций, жизненных обстоятельств, в которых оказывается и Художник, и люди, его окружающие. Художник (и писатель) не может примириться с тем, что после жизни человека остается только «…трава. И капли росы на траве». Ведь «с виду слабый, беспомощный меж бескрайних пространств вселенной, человек бросает вызов всем стихиям, чтобы защитить свое право на жизнь, на творчество. И дерзость его уже есть победа…».

Такова философская концепция Художника, убежденного в могуществе духа человека–творца, не примиренного с Забвением. Художественным символом неугасающего стремления к творчеству является романтически осмысленный образ белого коня. Белый конь редкостной красоты, силы и грации — в глазах Художника одно из воплощений цветущего дерева или облака.

Высокую мечту о радости творчества И. Давидков стремится показать и в жизни людей, прошедших через память Художника. И в этой повести много колоритных характеров и драматических судеб: Седефина с ее неосознанным стремлением к необычному и красивому, ставшая жертвой пошлой артистической среды; ее мать Томаица, жестоко убитая озлобленным отщепенцем — бывшим белогвардейским офицером Волынским; сломленный бытом, утративший радость творчества настройщик роялей Бисеров…

Примечателен образ Ивана Барбалова, человека из народных глубин. Через множество невзгод он проносит желание жить деятельно, дарить людям добро и радость. В «таинственном» таланте Барбалова с помощью прутика обнаруживать в земной толщи воду и сооружать колодцы И. Давидков видит ту же радость созидания, которая владеет II Художником.

В романтическом образе «водоискателя» Ивана Барбалова, дарящего людям воду (возникает ассоциация с фольклорным образом «живой воды»), в образе белого коня (снова ассоциация с фольклором: конь — добрый покровитель и волшебный помощник людей) развивается идея предыдущей повести, воплощенная в образе фантастических коней на небесном пастбище. Вместе с тем в повести «Белый конь у окна» более отчетливо, чем в «Вечернем разговоре с дождем», звучит мысль об истоках творчества, таящихся в гуще народной жизни, в фольклоре. Эту мысль подчеркивает и введенное в текст стихотворение — о белом коне, о синей птице и о песне:

Перекликается с первой повестью и эпилог о звездном мальчике — сыне Художника, «звездной пылинке» бесконечной вселенной, в которой вечно будет передаваться эстафета творческого дерзания.

В повести «Прощай, Акрополь!» герой — Мартин Калинов — тоже отправляется в путешествие. Поездка в Грецию, к бессмертным творениям античности, имеет и прямой и переносный смысл. Это новое путешествие в память героя, новое осмысление жизни людей, его окружающих.

Мартин Калинов, переводчик художественной литературы, живет в мире образов искусства, им владеет та же радость созидания, что и Художником. Калинов близок Художнику и философским складом ума, и пониманием жизни и искусства, создающего красоту, которая всегда будет нужна людям. Ибо красота может спасти людей от забвения.

Эта повесть тоже построена на сопоставлении конкретных житейских зарисовок, эпизодов прошлого и настоящего, с романтическим осмыслением места и роли искусства в жизни. Рассказ о поездке к стенам древнего Акрополя ведется по законам памяти, опирается на разветвленные (и порою усложненные) ассоциативные связи между прошлым и настоящим. Жизнь самого Мартина раскрывается хронологически последовательно и многозначно. Одно воспоминание наслаивается на другое, перебивается. третьим, и каждый ряд воспоминаний помогает извлечь смысл случившегося, целостно осмыслить тот духовный, нравственный багаж, с которым герой приходит к своему пятидесятилетнему рубежу.

Здесь снова, несколько в ином ракурсе, звучит главная идея триптиха — человеку необходимо осмыслить себя во Времени. Мартин, подобно Художнику, мысленно вновь и вновь процеживает через свою память и «малый» мир людей, с которыми сводила его судьба, и большой мир эпохи. Отсюда и разветвленность воспоминаний, порой уходящих весьма далеко от основного рассказа о поездке к стенам Акрополя. Самостоятельны вставные новеллы о семье Русановых, о семье Эвгениевых, о семье Калиновых, о других персонажах. На материале этих рассказов писатель стремится осмыслить нравственные ценности в человеческих взаимоотношениях, любовь и ненависть, привязанность и злобу людскую.

Особое место занимают воспоминания Мартина о родственнике, погибшем в боях за республиканскую Испанию, о друге отца — коммунисте, политическом эмигранте, участнике антифашистского восстания 1923 года в Болгарии. Или рассказ о киевском художнике Ярославе, который был очевидцем гибели советских солдат на поле боя под Оршей, чудом остался в живых и спустя. многие годы после войны все снова и снова изображает ту страшную оршинскую ночь. В этом писатель видит и гражданский долг, и силу памяти, и призвание искусства — вырвать из бездны забвения героику прошлого.

Ассоциативны раздумья героя повести у древних руин Эллады. Например, современные сопоставления античного мифа об Икаре с гибелью космонавтов, сгоревших при посадке на землю. Этот мотив возвращает нас к образу летчика–романтика («Вечерний разговор с дождем»), кристаллизуется стройная мысль о героико–романтической теме искусства, ее звенья: народное поверье о жаворонке, который поднимается в небесные выси до тех пор, пока не разорвется его сердце, рассказ о коммунисте–эмигранте, умершем от разрыва сердца в самый радостный, «звездный час» своей героической жизни. Героико–романтическая тема искусства в повести «Прощай, Акрополь!» перекликается с этой темой в повести «Белый конь у окна» и находит свое дальнейшее поэтическое развитие. Мартин вспоминает пожар в родном селе: в его детском воображении языки пламени — словно фантастические огненные кони, мечущиеся по небу. Художественная метафора огня испепеляющего и огня, возжигающего творческую энергию, переключает повествование на эпический план. Повести предпослана древняя притча: «Молитесь об огне, ибо он — продолжение вашей поступи по земле». Завершается повесть тоже притчей: «Куда исчезает огонь, когда догорает свеча? Он превращается в бабочку. Если не верите в это перевоплощение, сотйорите иное чудо — ибо должен остаться в мире свет».

Символ огня дополнен образом–обобщением воды. В повести приводится народное поверье о «спящей воде». Уловить момент, когда вода засыпает, — значит пережить луч–шее мгновение жизни. Этот мотив, несомненно, связан и с образом Ивана Барбалова, неутомимого открывателя воды («Белый конь у окна»).

Есть еще одна общая мысль во всех трех повестях — о непрерывности жизни во времени, о бесконечности творческого–деяния человека. Во всех трех повестях рассказывается о жизни главных героев: от детства и юношества («Вечерний разговор с дождем») до зрелых лет («Прощай, Акрополь!») и смерти («Белый конь у окна»). Жизнь одного, данного человека предстает в единой временной цепи событий, связующей прошлое (дед, бабушка), настоящее (родители) и будущее (дети). И сын Художника, и сын Мартина — звенья этой цепи — символизируют непрерывность жизни. Эстафета памяти, факел творческого огня, чаша живой воды будут вечно передаваться из поколения в поколение. Ибо залог победы людей над Временем — их память, утверждающая себя в искусстве, в творческих деяниях человека.

Повесть «Прощай, Акрополь!» органически примыкает к первым двум произведениям и по развитию основной мысли, и по своему художественному строю. Вместе с тем в ней значительно сильнее акцентировано, усилено философское, романтическое осмысление проблемы Человек и Время. Порой грани между конкретно–реальными картинами и обобщенно–романтическими метафорами становятся зыбкими, размываются, временные пласты смещаются, возникают ассоциации столь отдаленные, что чрезмерно усложненный строй повествования заставляет читателя размышлять над прочитанным.

В творческом развитии И. Давидкова три повести, помещенные в предлагаемой читателю книге, — безусловное достижение. Писатель, несомненно, зрелый художник–прозаик, оригинальный мыслитель, ищущий свои пути поэтического выражения сложного духовного мира современника. Высокий гуманистический пафос его прозы близок советским людям. Так проявляется в наше время общность мировосприятия, общность идейных, нравственных устремлений граждан социалистических стран. И тем не менее в прозе И. Давидкова ярко выражены особенности болгарской жизни, национального художественного мышления.

В. Андреев

 

ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР С ДОЖДЕМ

ВЕЧЕРЕН РАЗГОВОР С ДЪЖДА

СОФИЯ, 1973

Перевод Т. КОЛЕВОЙ

Я сижу на скамейке возле сторожки путевого обходчика. В спину дует ветер. Двери и оконные рамы низенького строения, за полстолетия насквозь прокопченного паровозным дымом, грубо выломаны, должно быть киркой: штукатурка отвалилась большими кусками, и снизу виднеются израненные железом кирпичи. Пол, затоптанный пассажирами, тщательно подметен, словно обходчик, последним покинувший сторожку (он уходил, держась за борт телеги, в которой мерно покачивались его пожитки, и все оборачивался назад, пока крыша сторожки не скрылась за деревьями), хотел оставить свое жилище чистым для тех, кто поселится здесь после него. А это будут птицы, маленькие зеленогрудые синички, которые качаются сейчас на сухих ветдах акации, тени холмов (вечером они войдут в открытые окна, лягут на пол и останутся ночевать) и летучие мыши, что висят по углам, как клочья дыма давно ушедшего поезда. По ночам станционный колокол будет глухо гудеть, потревоженный полетом летучих мышей, или вдруг прозвонит ясно и гулко, когда на него наткнется жук–олень.

Вот и сейчас он звонит: в него ударилась какая–то букашка (она лежит на спине у моих ног и шевелит лапками). Я невольно поднимаю глаза — звук этот всегда предварял приближение поезда, — но не слышно стука колес, который становится резким и отчетливым, когда состав идет по мосту, не видно сизой струйки дыма. Только через сжатые поля, через луга, пожелтевшие от летнего зноя, исполосованные блестящими, словно отполированными колеями, оставшимися от телег, запряженных волами, тянется серая, исчезающая вдали лента железнодорожной насыпи. Рельсы сняты. Щебень, почерневший от дождей, пара и смазки, сохранил светлый опаловый цвет лишь там, где прежде лежали шпалы, и насыпь с ее темными и светлыми полосами — длинным и коротким перебивом двух тонов — напоминает мне о ритме поезда: короткий стук колеса на стыке рельсов, потом лязг буфера или скрип двери и снова стук колеса сквозь шипение пара.

На повороте, там, где холмы подступают к насыпи, гуськом идут рабочие, идут, пошатываясь — верно, щебень ползет у них под ногами, — и несут на плечах снятые со шпал рельсы, которые сверкают синими молниями…

Я наблюдаю эту драму старой дороги и думаю о пережитом. Точно так же время срывало рельсы и с моего пути, укладывало шпалы на другие насыпи, колеса стучали по новым мостам. События, над которыми я был не властен, развеяли дым промчавшихся мимо поездов, и только сажа ест мне глаза. Лишенный радостей, я страдал, а сейчас понимаю, что счастье мое было тем полнее, чем больше было бессонных ночей и неудовлетворенных желаний, именно они сохранились в моей памяти, тогда как от многих удовольствий, к которым я приобщился, не осталось и следа. Я жил среди бедных, страдавших людей, которых жизнь не щадила, ел их хлеб, слышал, как по ночам колобродят их сны. Тогда я считал, что в жизни мне выпал самый тяжкий жребий. А теперь понимаю, что именно эти трудные годы — самое большое мое богатство.

Время срывает рельсы, переносит их в другое место, болты скрипят, впиваясь в шпалы, и сердце болит. Ну что ж! Под настилом старого полотна, светлого в том месте, где прежде лежали шпалы, покоится все пережитое; покрытое сажей и пылью, оно хранит в себе тепло солнечных лучей…

Рабочие тянутся гуськом в сторону новой трассы. Рельсы на их плечах покачиваются, щебень шуршит и пересыпается, сталь швыряет синие вспышки молний, обжигая согнутые спины мужчин.

Новый поезд пойдет по молниям, припаянным к земле. А старая насыпь порастет бурьяном и молчанием.

* * *

Неужели безвозвратно ушел последний поезд? И даже рельсов от него не осталось? Я все пытаюсь разглядеть дымок паровоза над желтой, как знойное марево, полосой подсолнечника — там, в тени холмов. Горизонт чист, но я чувствую едкий дым паровоза, он щекочет мне ноздри, к его запаху примешивается аромат далекого утра — тогда пахло цветущей акацией и только что прошумевшим дождем, а я стоял на полустанке с пыльной сумой в руках. В ней был ломоть хлеба и… что еще? Может, надежды?..

Этот поезд — часть меня самого, моей тоски по дальним неведомым городам; перестук колес сливается с шумом дождя, барабанящего по жестяной крыше вагона (крыша гремит, словно по ней идет человек), тень от поезда скользит по речке, скрадывая отражение моста и лошади, горизонт качается в ритме движения.

Странно: время, вместо того чтобы отнять этот поезд, делает меня полновластным хозяином его покрытых гарью, скрипящих вагонов. Я могу в любой час суток вопреки строгому железнодорожному расписанию вызвать на полустанок свой поезд, могу поговорить в машинистом — он выглянет из паровозной будки, и я отмечу про себя, какой острый у него кадык, потом протяну ему грушу, а ощ будет неторопливо тереть ее черной ладонью; я скажу, что явлюсь завтра утром, и он прибудет точно в назначенное время…

Я думаю о людях, с которыми сводила меня судьба на этом полустанке. О тех, кого любил и кото ненавидел. Вспоминаю их лица, жесты, привычки… Все, казалось бы, слилось с сухой дрожью травы, полегшей под ветром, а воспоминания об этих людях не оставляют меня, не дают мне покоя.

Есть что–то беспорядочное в моих встречах и знакомствах. Я бы даже сказал, хаотичное. Люди приходили и уходили. Кем был я среди них? Всего лишь созерцателем, соприкасавшимся с чужими судьбами, не ведавшим о том, что придет время и он расскажет о них? Быть может, в общении с этими людьми заключено что–то такое, что было давно предначертано мне? Я пробовал забыть друзей и знакомых, с которыми меня связывало прошлое, но тут же понимал, что они — неотъемлемая частица меня самого; стоило мне попытаться зачеркнуть месяцы или недели моей жизни, и на этом месте оставалась пустота. Теперь, вспоминая их в минуты радости и горя, я спасаюсь от неумолимого бега времени и в хаотичности своих переживаний, расставаний и встреч открываю строгую стройность — точно такую же, как я обнаружил когда–то в каменной кладке отчего дома (его фундамент был сложен из разных камней, гладких и с острыми краями, — эти камни давно бы распались, если бы их не скреплял известковый раствор и гомон домочадцев). Я неотделим от тех людей, с которыми свела меня жизнь, мы как камни старой кладки, и скрепляют нас горькие и прекрасные годы, роднящие навеки.

Я прошел сквозь гримасы и краткие радости жизни, постоянно стремясь к прекрасному и возвышенному (скорее мечте, чем реальности), как железнодорожная линия устремляется в бесконечную голубую даль; я сохранил в своей памяти образы и события, не дал им кануть в Лету.

Это и есть моя победа над временем. Знаю, что она недолговечна, как недолговечна сама человеческая жизнь, но мысль об этой победе приносит мне умиротворение.

Вечереет. На полустанке пустынно. Тень стрехи висит на стене, будто старая шинель, забытая путевым обходчиком.

* * *

…Кончился учебный год. Я прощался с маленьким городком, затерявшимся в горах, и тесной комнатушкой гончара, наполненной блеском глазури и всхлипами мокрой глины, сминаемой пальцами мастера. Собрав пожитки в большой узел, я прижал коленом жесткие домотканые половики, служившие мне и подстилкой и одеялом, а гончар помог хорошенько стянуть узел веревкой. У меня не было пропуска в запретную зону, а без него не давали на станции билеты (таково было распоряжение полиции), и мне пришлось с тяжеленным узлом на спине отшагать тридцать километров и заявиться к деду посреди ночи, падая от усталости.

Два дня я крутился возле старика, а он, утомленный одиночеством, радовался моему возвращению и на обед и на ужин угощал меня яичницей — ничего другого он готовить не умел. Моя мать вот уже больше года как вышла замуж во второй раз и почти не появлялась у нас — отчим запретил ей бывать. Вечерами дед молча сидел у плиты (он совсем одряхлел после смерти моего отца) и пек картошку на раскаленных углях; оживлялся он лишь тогда, когда картофелины начинали подпрыгивать, сотрясая печку, и, лопаясь, распадались на рассыпчатые кусочки с дымящейся потрескавшейся кожурой. Эта кожура ласкала своим теплом его черную, словно выдолбленную ножом старческую ладонь. Он дул на картофелину, перекатывая ее в горсти, и медленно жевал, задерживая во рту пресную кашицу, словно пытаясь обрести в ее вкусе надежду на облегчение, которую обычно ищут в лекарстве, — старика часто мучили печеночные колики, заставляя корчиться от боли п до крови кусать посиневшие губы.

А мама хозяйничала в новом доме. Громко хлопала дверьми, поливала и мела цементную лестницу, шлепая босыми толстыми ногами, и старалась казаться веселой: пусть люди не думают, что она ошиблась в своем выборе. Но даже в веселых словах, сказанных соседке или мужу (он тяжело взбирался на лошадь, и седло, прогибаясь, скрипело под его грузным, неповоротливым телом), можно было уловить печаль. Мама тосковала по мне и по всему тому, что ушло безвозвратно. (Спустя годы и я пойму, что человек может тосковать даже по паутине в углу комнаты, если она связана с дорогими воспоминаниями.) Во сне, касаясь локтем этого чужого для меня человека, она наверняка слышала скрип платяного шкафа, стоящего в нашем доме, — орехового, с инкрустацией (в виде птичек) на золотистых дверцах. Там висел охотничий патронташ моего отца с несколькими неиспользованными патронами, которые словно ожидали, чтобы он, отогнув длинный металлический язычок, торчащий над шейкой приклада, вложил их в двустволку. Там висели платья моей матери, которые она все еще не забрала, и стояли ее туфли (на одной туфле засохла прилипшая к каблуку травинка). Эти вещи тешили меня обманной надеждой, что настанет день, мама вернется — и снова дом наполнится звоном тарелок и благоуханием хлеба, смешанным с запахом теплого пепла и хмельного кваса, а она подвинет стулья к столу, прищурясь, облизнет ложку (не пересолена ли похлебка?) и громко скажет, не столько приглашая, сколько приказывая:

— А ну, мыть руки и садиться, грешно, чтобы хлеб ждал!..

Дедовы картофелины бухали в печке, рассыпая свой перламутр, и прогоняли мои видения. Запах нафталина и беззаботного детства, которым веяло из старого платяного шкафа, исчезал, и я начинал думать о лете, о том, что оно скоро кончится и в нага дом снова придет забота — об учебниках, тетрадках, обуви и городском жилье, — придет, как туман с берегов Огосты, сквозь который видны лишь кривые стволы тутовника, растущего вдоль ограды.

* * *

Этим летом начали мерить леса по ту сторону Огосты. Как–то утром я повстречал лесника. Он был босиком, в накинутой на плечи вязаной фуфайке и форменной фуражке, сдвинутой к левому уху, но так, что ее кокарда приходилась точно посреди лба, там, где продолжается «мысленная линия носа», как говаривал мой дед, повторяя любимое выражение своего взводного, унтер–офицера Будинского пехотного долка.

Фуражка для лесника была символом данной ему власти; он мог ходи–ть в старохт одежонке, чтобы не трепать форму по кустам и оврагам, но никогда не появлялся на людях без фуражки. Шутники рассказывали, что как–то видели его купающимся в Огосте: одежда брошена на камень возле заводи, ремень, скрученный, лежит сверху (пряжка его напоминает голову полоза), а фуражка красуется на башке голого мужика. И кокарда — точно по-< среди лба! Окунается лесник, но–только до плеч, осторожно загребает воду пригоршнями, трет мясистые руки и не смеет плеснуть сильнее, чтобы нендроком не замочить свой пресловутый головной убор…

В то утро, когда лесник остановил меня на дороге, козырек его фуражки был натерт клещевинным семенем, а кокарда надраена до блеска. Этот парадный глянец делал его смешным. В брюках, потерявших всякую форму, в старой драной фуфайке, босой — у него были большие ступни с потрескавшимися пятками, между пальцами засохла глина, — он был недостоин носить эту венчавшую его голову корону из грубого зеленого сукна.

Достоин или не достоин, но он носил ее с той дисциплинированностью, которая присуща людям недумающим: вместе с «короной» он спокойно и беззлобно принял титул Лесного Царя, хотя и чувствовал в нем скрытую издевку. Под этим прозвищем его знала вся округа.

< Наш разговор был коротким. Лесной Царь предложил мне помочь ему мерить лес. Он сказал, что договорился еще с одним пареньком: они будут орудовать рулеткой, а я вбивать и нумеровать колыипуг и делать насечки на деревьях, предназначенных для порубки. Вот и все.

— Работка — не бёй лежачего! — сказал Лесной Царь и натянул сползшую с плеча фуфайку. — Знай постукивай топориком. Здесь тебе кукушечка прокукует, там, на меже, черешенкой полакомишься… Идешь себе не спеша тенечком, а денежки каплют!

Я сразу же согласился. И не из–за кукушки и лесной прохлады — просто надо было где–то подработать, осень–то была не за горами.

Дома я взял в руки топор — это был колун, которым обычно кололи большие плахи, но он показался мне слишком тяжелым. Тогда я разыскал в подвале небольшой легкий топорик. Посреди лопасти шла черная полоса — видно, в этом месте приварили новое лезо. Попробовал пальцем — обожгло, топорик был острый, как бритва. Я укоротил рукоятку пилой, прошелся острым стеклышком, снимавшим тонкую белую стружку, и стал ждать утра, когда фуражка Лесного Царя поведет меня за собой в благоухающие росными зорями леса на том берегу Огосты.

* * *

Солнце только что поднялось над холмом, а я, глядя па свою длинную тень, тянувшуюся с одного конца поляны до другого, уже спускался к берегу реки. Тут я увидел Лесного Царя п его помощника, ступивших в реку. Их отражения расплывались, а они хватали пригоршнями воду — темную в том месте, куда падала их тень, и золотую, где отражалась заря, — плескали ею себе в лицо и смеялись.

Заметив меня, Лесной Царь вытер ладонью лицо, проснувшееся и освеженное, и подтолкнул паренька: «Пой–, дем–ка!» Они перешли реку вброд, о. ступаясь и теряя равновесие, потому что камни на дне были скользкими, а я решил перебраться посуху — по большим валунам, тянувшимся от одного берега до другого через весь брод. Вода вокруг них пенилась, круто курчавилась, а миновав камни, снова становилась спокойной и прозрачной. Валуны качались, песок под ними скрипел, и я видел, как потревоженные усачи сигают через мою тень — блеснут и растворятся в розовом свете утра.

От реки до леса было рукой подать.

Мы поднимались по тропе, которая вилась среди пористых известняков, пронизанных длинными стеблями папоротника, его светло–зеленые верхушки были закручены наподобие улиток. Впереди шел Лесной Царь, при каждом шаге задники его грубых резиновых сандалий плотно припадали к земле, словно прилипали, и потом звонко шлепали по толстым пяткам. За ним, сдерживая шаг, чтобы не наступить на эти задники, следовал паренек. Я шел последним и мог наблюдать за моими спутниками. Житье–бытье зеленой суконной фуражки с кокардой, приходящейся точно посреди лба, не очень–то меня интересовало.

Куда больше привлекал меня идущий впереди паренек — маленький росточком, в зеленой, залатанной на спине рубашке. Заплата была пришита толстыми черными нитками, и новый лоскут темнел на выгоревшей рубашке, топорщившейся па худых плечах.

Яркая заплата говорила о том, что паренек этот много дней проработал под палящими лучами солнца — на карьере или на прокладке шоссе, — где киркой, подпрыгивающей в руках при каждом ударе, рабочие разбивают старый настил и, подгибая колени от тяжести длинных искривленных вил с частыми зубьями, швыряют гравий под брюхо катка. Там рубахи взмокают от пота, дымятся и тлеют от летнего зноя.

Это и уверило меня в том, что случай свел меня с добрым человеком, рано познавшим сладость хлеба — завернутого в обрывок газеты и облепленного желтыми крошками брынзы, оставшейся от вчерашней трапезы, — человеком, умудренным горькой сладостью этого хлеба. В то утро, когда карман Лесного Царя топорщился от рулетки и еще не обмеренные и не описанные нами леса туманились росой, я не предполагал, что превратности судьбы на долгие годы свяжут меня с этим пареньком, а горе и радость сделают нашу дружбу крепкой и преданной.

* * *

— Начнем отсюда, — сказал Лесной Царь.

Сняв у меня с локтя топорик, он наклонил молоденький ясень толщиной в руку. Зеленая кора побелела в месте сгиба. Когда острие топорика с легким взмахом впилось в ствол, ясень затрещал, сломался и, шелестя реденькими веточками, рухнул к моим ногам. Лесник вытесал из него колышек длиной в две пяди, срезал с одной стороны кору, п я, нажимая на химический карандаш, вывел цифру «1» (молодая древесина исходила соком, и цифра расплылась), потом рука Лесного Царя тем же топориком — обух у него был широкий и гладкий — стукнул пару раз по колышку, и он, заголяя кору, вошел до половины в землю.

Отсюда начинался наш путь. Он должен был пролечь через вырубку над Огостой, подняться до дубрав, темневших у Битовых лугов, обогнуть общинное пастбище, граничащее с бахчой — это уже на самой вершине холма, откуда видно шоссе на Петрохан и железнодорожный мост возле полустанка, — и (когда уже польют первые осенние дожди) привести нас следом за скользящей по траве рулеткой во владения села Калиманицы. Там мы напьемся воды из прозрачного Бекирова ключа, что бьет у огромного ясеня, и увидим в его зеркале среди вымоченных до желтизны корней свои обветренные, загорелые лица и ослепительно белые осенние облака. Облака будут качаться, словно невидимые птицы задевают их крыльями в своем полете, и медленно плыть. Мы сольемся с их отражением, и они попытаются унести нас с собою. Это будет через много–много дней…

А сейчас Лесной Царь пробирался сквозь густой подлесок, зеленые ветки раскрывались и закрывались, как веер, на мгновение затаив трепет листьев, и, шурша среди корней и травы, скребясь о камни, за ним ползла, подскакивая, лента рулетки — конец ее был зажат в руке паренька.

— Эй, малый, как бишь тебя? Позабыл. — Лесной Царь обнажил в хитрой усмешке пожелтевшие от табака зубы. — Уж не наведывалась ли твоя мать к нам в село перед тем, как тебя родить? За скалкой или за чем другим…

— Кто знает, может, и наведывалась… — не ожидая подвоха, ответил паренек. — У меня тетка из вашего села.

— То–то, гляжу, похожи, — лесник кивнул в мою сторону, — никак один и тот же мастер вас делал. У нашего мать домоседка, не больно–то любит путаться, видать, твоя согрешила… — И он захихикал.

Паренек покраснел. Его серые в крапинку глаза налились слезами, подбородок (слева, у самого рта, была родинка) задрожал.

— Я мог бы тебе как надо ответить, — сказал он, — да стыжусь твоих лет… Мой отец, будь он жив, был бы тебе ровесником.

— Ну–ну, не обижайся, — проворчал лесник. — Нельзя уж и пошутить. Подумаешь, разгрозился! Потише!.. И натягивай сильней, не держи рулетку, как безрукий!

Я взглянул на паренька, которого обожгли слова этого грубого человека, и заметил, что он и вправду на меня похож: те же короткие нахмуренные брови — легкая складочка между бровей придавала его лицу выражение печали и сосредоточенности, — те же губы, мягко очерченные ((нижняя чуть оттопырена), а в уголках губ притаилась та же улыбка — она появлялась редко, и тогда круглое бледное лицо оживало и становилось вдруг красивым.

«Улыбнись! — говорили мне друзья, когда я бывал грустным. — Улыбка тебе идет…»

Эти же слова хотел я сказать пареньку — он в это время наклонился и прижал конец рулетки в том месте, к#да я должен был вбить новый колышек, — но промолчал, потому что обида углубила складку между его бровями, и никакие дружеские слова не могли бы ее стереть.

* * *

Закончив работу, мы подолгу мылись в Огосте: теплая вода струилась солнечной рябью по лежащим на дне круглым камешкам и спинам пескарей. Она пощипывала царапины, оставленные на наших лицах сухими ветками и колючками ежевики, и это пощипывание напоминало о дешевом одеколоне с запахом герани, которым в субботние вечера опрыскивал нас парикмахер, распространяя вокруг прохладную свежесть. В такие вечера мы, всю неделю проскитавшись по лесу и отрастив жиденькую щетину, устало опускались в продавленное кресло и смотрели, как бритва, прежде чем заскользить по нашим щекам, пляшет в руках мастера, поворачиваясь то одной, то другой стороной к упругому ремню, который должен придать стали звенящую остроту…

С равнины веял ветерок. Он был теплый, потому что, хотя солнце давно село, камни, дорога и песчаные берега реки отдавали накопленное за день сухое тепло. Мы чувствовали его босыми ногами, но ладони и лица, еще хранившие прохладу потока, подсказыв. али нам, что вечер близок и горыч, тихо шелестя листьями осин (они издали чувствуют его свежее дыхание), уже задул с гор.

Мы расположились по соседству с бахчой, па самой вершине холма; лес здесь был редким, и в него вклинивались длинные полосы лугов, изрытые кротовыми норами. Вокруг нор, хотя трава была скошена, торчали высокие стебли ковыля, где примятого скотом, где распустившего зеленые метелки.

На ночлег мы устраивались в шалаше.

Он был сооружен из длинных, вбитых в землю дубовых жердей, крытых снаружи соломой и арбузной ботвою. Верхушка просвечивала, и, лежа на жесткой земле, можно было видеть, как перед глазами плывут легкие ночные облака — они становились заметны лишь в тот момент, когда пересекали Млечный Путь. К югу, до самого леса, тянулась бахча. Там гибкие стебли оплетали стволы ясеней. Шагая через бахну, я путался ногами в ботве и спотыкался, чувствуя стопой тяжесть темного налитого плода. Сквозь качавшиеся широкие ладони листьев было видно, как лениво ворочается арбуз, серебряный в том месте, где бок его прижимался к земле…

— Подожди, я сам выберу! — сказал Лесной Царь и пошел на бахчу. Он ступал бесшумно, крадучись, словно боясь, что кто–то вот–вот вспорхнет над вырубкой.

Я вернулся к шалашу и подсел к только что зажженному костру. Язычки пламени, вместо того чтобы охватить хворост и шелушащиеся сухие виноградные лозы, расползались по траве, растягивая дымный круг.

Лесной Царь долго блуждал по бахче, выбирая зрелый арбуз. Я смотрел, как он щелкает пальцами по темной корке и прислушивается: одни арбузы отзывались гулко, как пустые жестянки, другие глухо бормотали, будто что–то грузное, булькая, шло ко дну, третьи передразнивали шлепанье босых ног по мокрой дороге.

Он остановил выбор на том, который напомнил ему о Дожде и дороге, проверил, достаточно ли большой у него пятачок — там, где раньше был цвет, — и обшарил глазами пестрый узор, словно силился что–то прочесть. Наконец, подняв над головой арбуз, огромный, как луна, низко висящая над вырубкой, он подошел к костру.

— Режь! — скомандовал он.

Арбуз покатился к моим ногам, а Лесной Царь сел возле костра, в жарком пламени которого горящая лоза становилась пурпурно–перламутровой и прозрачной.

Я взял нож, провел ладонью по лезвию, чтобы очистить его от помидорного семени, оставшегося со вчерашнего дня, и приставил острие к хрупкой арбузной корке (нож был пастушеский, мастерски сработанный деревенским кузнецом); резкий толчок руки — и родился звук, который побежал по корке, оставляя за собой трещину, глубокую и красную изнутри. Еще мгновение — и эта извивающаяся трещина обежала арбуз, и он, расколовшись на две половины, покатился по земле.

— От тебя костер и задушевная беседа, а от меня и моего друга три луны: одна на небе и две на земле! — улыбнувшись, сказал паренек. — Пусть светятся, а мы им порадуемся…

— Ты радуйся, а мне дай нож. Есть хочу! — грубо сказал Лесной Царь, и я, только что любовавшийся его плавной походкой, его пальцами, наполнившими мне душу мелодиями ночной бахчи, взглянул на него неприятно пораженный.

— Значит, мне эти две, — сказал он и сгреб обе половины разрезанного арбуза, — а вы можете поделить вон ту, что висит над вырубкой. Боюсь только, нож затупите, пока будете резать…

Сам он уже пробовал первый кусок. Арбуз, видно, был сладкий и сочный, потому что лесник жадно вырывал большими, торчавшими вперед зубами огромные куски и глотал их, вытягивая шею; по шее пробегал неверный отсвет костра, и отросшая за неделю щетина топорщилась.

— Не все в этом мире сводится к еде. Порой человеку достаточно прикоснуться к чему–нибудь красивому, — возразил было я, но сам смутился от ходульности своих слов.

— А мне недостаточно! — вытирая рот рукавом рубахи, сказал Лесной Царь (рукав порозовел от арбузного сока). — Ты можешь лето прошляться по лесу, сбивая ноги о коряги и раздираясь в кровь о колючки, чтобы осенью все деньги потратить на книжки и другую ерунду, а мне надо купить хлеба ребятишкам, корма поросенку и гвоздей, чтобы сколотить свинарник… Я люблю и бабу ущипнуть, и рюмочку пропустить — вот ради чего я таскаюсь по лесам и оврагам. Ты можешь издали порадоваться пестрой бабьей юбке, а для меня это дело пустое. Мне нужно руками ее измять, нужно, чтобы баба побрыкалась, прикинулась, будто сопротивляется…

— До чего же мы дойдем? — поддержал меня паренек. — До состояния домашней скотины, которая тогда только и рада, когда ей подбросят в ясли немного сенца?..

— Дойдет до того, до чего ваши забитые чепухой черепушки никогда не дойдут! — сказал Лесной Царь и повернул к пареньку лицо, наполовину затененное козырьком, — Ты мне денежки подавай, а не пустые наставления. Я постарше тебя, и эта башка — может, она и кажется тебе дурной — до многого доперла. Жизнь тебя еще пообломает, коли живы будем, встретимся еще где–нибудь на ярмарке — только гора с горой не сходится, — позовешь ты меня в корчму, угостишь пивцом и — дай бог, чтоб набрался ты к тому времени ума–разума, — скажешь: «Прав ты был, дяденька, когда балакали мы с тобой у костра. Кружился я попусту, как летучая мышь вокруг луны. Глупость моя от доброты шла…» А я тебе отвечу: «Держи кулак наготове и время от времени подноси его к чужому носу — пусть уважают, так их разэтак!»

Я смотрел на него (он доедал уже последний кусок арбуза, врезаясь ножом до самой зеленой корки) и всей душой желал, чтобы не нашлось на свете такой корчмы, где бы Лесной Царь мог встретиться с моим другом и сказать ему свои горькие слова.

* * *

Мы сидели допоздна, подбрасывая в костер сухие виноградные лозы, они трещали и осыпали нас искрами. Сначала мы отстранялись, но потом переставали обращать внимание — алые искры, покружившись, падали нам на плечи, но не обжигали, а мгновенно гасли, превращаясь в легкие чешуйки пепла. Бахча, озаряемая пляшущими язы–асами пламени, то приближалась к нам, кудрявясь зеленой ботвой, то отодвигалась к лесу, притаившемуся, полному загадочных движущихся теней.

Мы грели руки над костром. В его свете они становились бледно–коралловыми, почти прозрачными; пристально вглядываясь в ладони, я видел сложное переплетение вен, а за ними угадывал колышущиеся язычки пламени, мне казалось, что я вижу даже очертания углей. Может, это и не так, но тьма летней ночи и обступивший нас лес с его прохладой и сонными шорохами будоражили мое воображение.

Руки Лесного Царя тоже шевелились над костром, выбирая те места, где пламя уже понригасло, ладони лениво поворачивались к ласковому теплу.

Я слышал, что несколько лет назад Лесной Царь стрелял в мальчика из села Малая Кутловица, ловившего рыбу под железнодорожным мостом, и ранил его в бедро. Теперь тот мальчик (ему уже время жениться) ходит на деревянной ноге.

Впервые я видел руки, стрелявшие в человека. Я представил себе, как эта самая ладонь, освещенная сейчас пламенем костра, прилаживает к плечу ружейный приклад старого бельгийского карабина времен первой балканской войны, как прищуривается глаз — в нем, качаясь, отражается мушка — и палец ищет курок.

А руки мальчика в это время шарили вдоль опор моста (я с детства помню, что крестьяне из его села всегда ловили здесь). Мокрый подол рубахи плескался в воде. Усачи проскальзывали между пальцами, а в горсти оставалось ощущение чего–то гладкого и стремительного, отскакивающего, как пружина, — я сам когда–то испытал это чувство.

И вдруг окрик: «Стой!» — и сверкающая кокардой форменная фуражка среди ракитовых кустов на том берегу, и звяканье патрона, скользнувшего в ствол, толкаемого затвором…

Я подбрасывал в огонь хворост. Пламя вспыхивало и отгоняло призрак мальчика, у которого в кармане шевелилось несколько рыбешек. Но когда треск сушняка смолкал, мальчик снова возвращался под каменную арку моста и, судорожно засовывая в штаны мокрую рубашку, искал глазами то место, откуда донесся предупреждающий окрик.

— Я в человека стрелял. На собаку ни разу руки не поднял, а в человека стрелял, — сказал как–то вечером Лесной Царь, словно разгадав мои мысли. — Потому что собака не способна прочитать закон и запомнить. Она может тебя облаять, но брось ей корку, и она хвостом завиляет и будет стеречь твой дом. А человек, черт его подери, упрямо попирает закон. На меня надели погоны и ружье мне дали — я его дома оставил, потому как мы сейчас лес меряем и оно мне ни к чему, — но, коли понадобится, я и родного отца к стенке поставлю, ежели он, конечно, провинится, и заставлю дрожать!.. Закон придумали люди побашковитее нас! И кто его не соблюдает, тому плохо будет!..

Руки над костром молчали, став совсем реальными, — мрак лишил костер его рентгеновой магии, — под ними лежал только пепел и серебряная тишина засыпающего огня. Но мне все чудилось, что указательный палец Лесного Царя (он в это время нервно поправлял сползшую с плеча шерстяную фуфайку) лег на курок бельгийского карабина и прищуренный глаз, в котором отражается колеблемая дыханием мушка, ищет сердце того, кто, засунув в мокрый карман несколько рыбешек, дерзнул попрать непоколебимые устои закона.

А может, он уже целился в чье–то другое сердце?

* * *

Много закатов истлело над холмами. Разгорались новые, но и от них тоже оставалась лишь горсточка небесного пепла. Заплата на рубашке паренька, орудовавшего рулеткой, прохудилась, брови его совсем выгорели.

Я не знал тогда, что пройдут годы, а они будут иметь все тот же цвет высокого летнего солнца… Мой друг станет летчиком, он будет бороздить небо вдоль и поперек, а я — получать от него открытки и письма в конвертах, измятых дальним путешествием; с почтовых марок на меня будут глядеть желтоклювые попугаи и розовые колибри, сидящие в чашечках диковинных цветов.

Он будет приходить ко мне домой, энергичным жестом снимать пальто и засовывать в рукав небесно–голубой шелковый шарф. Мне тогда уже стукнет сорок пять, полосы мои будут отливать серебром и поредеют на макушке. Однажды, сняв фуражку, он подойдет к зеркалу, чтобы причесаться, и, тоже почувствовав, что зубья расчески проходят сквозь волосы, как сквозь легкое облако, скажет:

— А помнишь, друг, какие густые вихры были у нас когда–то! Шапка не налезала… Я не буду разуваться, — добавит он. — Ботинки у меня чистые, на них только небесная пыль.

Он сядет возле меня, облокотится на письменный стол и, отодвинув книги, будет смотреть на висящую на противоположной стене картину: там изображена оранжевая аллея и двое влюбленных, уходящих в бескрайнюю даль.

— Только влюбленные да еще осенние деревья святы, — скажу я, проследив за его взглядом, — только они достойны того ореола, которым наделяет их художник.

— И дети!

Он повернет ко мне усталое лицо, и я вздрогну, потому что узнаю в нем свои черты… Он станет рассказывать, что видел, как по ночному пустынному небу гуляли дети (по нашим представлениям, они должны спать дома, в своих кроватях), им светили звезды, а за руки их вел ветер, и утром на детских сандалиях еще лежала небесная пыль…

Я улыбнусь его фантазии, решив, что он переутомился и легкие облачка, проплывавшие перед свистящим кругом пропеллера, принял за детей. Но когда он наденет фуражку и попрощается, я не пойду провожать его до трамвайной остановки, а сяду писать стихотворение о том, что видят летчики в ночном небе.

В другой раз он придет веселый и еще с порога крикнет:

— Я нес тебе звезду, но смотрю, она прожгла в кармане дырку и исчезла! Ничего, я угощу тебя сигаретой.

Я буду курить и чувствовать аромат высоких облаков, которых не достигал даже полет моей мысли.

О несчастье с его самолетом я узнаю от случайного прохожего и опрометью через весь город брошусь к аэродрому. Когда высокие тополя и дощатые заборы пригорода останутся позади, я увижу над вышками взлетного поля, среди качающихся в воздухе длинных баллонов столб иссиня–черного дыма и охваченные пламенем, раскаленные добела крылья самолета.

Все смешается перед моими глазами, и на сгоревшей траве взлетной площадки вдруг возникнет Лесной Царь. Он будет в старой вязаной фуфайке, босой, с засохшей глиной между пальцами ног. Пламя горящего самолета отразится, переливаясь, в козырьке его фуражки, и на этот раз натертом клещевинным семенем. Он будет стоять растерянный, а завидев меня, бросится навстречу, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу.

— Сгорел парень! — крикнет он. — Никто его не спас…

Дым будет подниматься к небу, к звездам, которые уже зажгутся над лиловыми, почти прозрачными очертаниями гор, а к ним, к этим звездам, будет лететь невидимый для нас летчик — он не успел снять закопченные пламенем очки, не расстегнул куртку, сморщенную и потрескавшуюся, как кора обгоревшего дерева. Мне покажется, что я даже вижу, как он пересекает Млечный Путь… Но нет, это будет лишь дым, гонимый ветром.

Когда я выберусь на шоссе и остановлюсь, поджидая автобус, ко мне подойдет маленький человечек с зонтиком и в пенсне, смешно защепившем его большой нос, и, глядя на меня растерянно, скажет:

— Гражданин, почему вы не вызовете «скорую помощь»? Ваша одежда в копоти, вы обгорели…

— Вы ошибаетесь! — отвечу я. — Моя одежда в порядке, только сердце мое обуглилось.

Я подниму руку, чтобы попрощаться с ним, и увижу, что она оставляет в воздухе след, словно я пишу на бумаге углем или графитом.

Я останусь жить по милости бога, к которому никогда не обращал свои молитвы. Останусь жить для того, чтобы сердце мое тосковало о друге, улетевшем за облака, чтобы пронести воспоминание о нем через всю жизнь — ведь на земле он был так одинок и больше некому о нем помнить.

Ночью во сне я вижу, как он идет по небу, ступая по звездам так, словно это камни Огосты, вокруг которых пенится утренняя вода. Звезды раскачиваются под его ногами — он переходит на другой край неба, теряющийся в бесконечности.

Как–то, было это в субботу, Лесной Царь скрутил рулетку раньше времени, сунул ее в карман, всем видом го–воря: «Надо бы вам еще потрудиться, да… пользуйтесь моей добротой!» — и, вытряхнув из сандалий пригбршшб песка и прелых листьев, зашлепал по тропинке в село.

Я вернулся домой. Деда не было. Видно, он ушел недавно, потому что в печке еще горел огонь, а с мокрых шерстяных носков (дед повесил их сушиться на спинку стула) падали на пол мутные капли.

Я переоделся в чистую рубашку и обул стоявшие в углу сандалии. Ступни едва влезли — ремешки загрубели, а покоробившаяся стелька жестью впивалась в пятки. Я вышел, мне был невыносим спертый воздух комнаты — тяжелый запах сохнущих носков, смешанный с запахом печеного картофеля и луковых очистков. Я привык к свежести лесных полян, где каждая примятая нашими ногами травинка испускает упоительный аромат. Я остановился во дворе, где перед хлевом была разметана солома, в которой рылись куры, не обращая внимания на прыгавших под ногами воробьев.

По улице шел наш сосед Димитр, за спиной у него была огромная труба, повернутая вниз сверкающей воронкой. Сообразив, что завтра воскресенье и деревенская молодежь устраивает вечеринку, я сквозь сумерки раннего летнего вечера побрел к школе.

Там и вправду готовились к танцам. Двое парней, присев на корточки возле стула с широкой фанерной спинкой, разжигали газокалильную лампу — кружевной венчик сначала покраснел, словно был сплетен из цветной проволочки, а потом стал матово–белым.

Один за другим подходили парни.

Музыканты расставили стулья у окон, уселись и принялись настраивать инструменты: чистить мундштуки и чашечки, сцеживать на пол тоненькие струйки воды из труб и спиралей, стучать бронзовыми пуговицами клапанов.

Комната наполнилась нестройными звуками, которые толкались и разбегались в разные стороны, но потом им удалось сговориться, и ритм старого шлягера, напористый и призывный, повел их за собой. Девушки чиркали каблуками по стертому дощатому полу и взмахивали подолами ситцевых юбок. Юбки были у всех одинаковые, синие в цветочек: материю продавали по талонам, а в деревенском магазине на полке лежал только один рулон ситца. Взгляды девичьих глаз, блестевших в водовороте кружащихся пар, озаряли паши лица, и мы, стоя вдоль стен и глядя на танцующих, ловили себя на том, что тоже покачиваемся в ритме танца.

Когда Магдалена пригласила меня танцевать и мы вдвоем закружились на неровном щербатом полу, мне вдруг показалось, что ноги мои заплетаются, словно я иду по бахче — там, на верху холма, где остался лишь пепел нашего костра. Она припала головой к моему плечу и не спускала с меня глаз, словно видела впервые. Магдалена была низенькая, с короткой шеей, на которой подпрыгивало ожерельице из мелких красных бусин. Тело ее покачивалось не в такт, и это меня сбивало. Блузка из грубого домотканого полотна с вотканными в него тонкими серебряными нитями скользила под моей ладонью, и я всем существом чувствовал ласку гладкой девичьей плоти, пронизанной волшебством музыки. Ее волосы, черные, с пепельным отливом (может быть, эту пепельность придавал им свет лампы), касались моего подбородка, я улыбался, и она, награждая меня долгим взглядом, тоже отвечала улыбкой.

Комната была полна табачного дыма. Он клубился вокруг нас, обвивал лампу, стирая ее контуры, и она казалась расплавленной в своем ослепительном блеске.

Мелодии прерывались. Музыканты шевелили губами, на которых отпечатывались круги от чашечек величиной с мелкую монету, и снова принимались играть. Дым ел глаза, мне захотелось вдохнуть свежего воздуха, и я направился к выходу. Магдалена пошла за мной.

Не успели мы шагнуть за порог, на короткую ромбовидную дорожку света, которую постлала у наших ног распахнутая дверь, как следом за нами высыпали веселые молодые голоса. До сих пор эти голоса, окутанные сизым табачным дымом, бились о потолок и закопченные стены комнаты. Вырвавшись на волю, они взметнулись ввысь и вместе с дымом ринулись в ночь; дым, смешавшись с ветром, стал прозрачным, а голоса, перешагнув границу света, слились с мраком, потеряли реальность и заглохли. Магдалена следовала за мной, смущенная провожавшими ее любопытными взглядами. Вот она вышла во тьму, чувствуя разгоряченным лицом ее прохладу, догнала меня на каменных ступенях школы (не оборачиваясь, я шепнул: «Осторожно, не поскользнись») и коснулась пальцами моего локтя. Пальцы дрожали — быть может, от прохладной свежести, которой тянуло с реки. Потом она повернулась ко мне лицом, словно ждала, что вот–вот заиграет музыка и мы закружимся в ее ритме, и я почувствовал под ладонью податливый овал ее груди. Грудь вздрагивала — наверно от прерывистого дыхания — и была мягкой, как тельце воробышка (я пережил это ощущение несколько лет назад). Тогда к нам в комнату влетел воробей, и я гонялся за ним, пока он не ударился о стекло и не свалил с подоконника мамины очки. Я поймал его, и моя горсть наполнилась мягкими перышками, которые пахли летним небом и согретыми солнцем холмами. Этим же ароматом — бог знает, как он сохранился в моей памяти, — снова дохнуло на меня, но теперь к нему примешивался запах липового цвета. Запах становился все сильнее, и я невольно повернул голову, чтобы посмотреть, не цветет ли рядом липа. Но поблизости и за школьной оградой никаких деревьев не было. Я поднял взгляд к небу, чтобы найти цветущие ветви в небесном просторе, но он был наполнен только звездами (необыкновенно большими и чистыми) и еще — тишиной.

Я подчинился ее руке, которая увлекала меня за собой. Вместо того чтобы спуститься по крутой, размытой дождями улочке, которая вела к дому, Магдалена повернула по тропке, вьющейся меж душистых кустов; она то и дело прижималась ко мне и шептала что–то ласковое.

… Потом я лежал на мягком сене, перевернувшись на спину, и смотрел в потолок сарая, куда привела меня Магдалена. Толстые, кривые, грубо отесанные балки скрещивались, и в щели виднелось небо, серое с одного края, — там, наверное, начинался Млечный Путь. Я ни о чем не думал, отдавшись в полную власть тому, что только что пережил. Я боялся спугнуть чары сокровенного, к которому прикоснулся впервые. Магдалена тоже лежала молча, сено под ней примялось, и она, утопая в аромате дикой гвоздики и сухой пыли летних дорог, была еле различима. Только ее голое колено, которое касалось меня с ленивой небрежностью, светилось в ночи — все остальное слилось с темнотой.

— Ты чего, никак задремал?

— Нет.

— Только этого и недостает… Слушай, чего ж ты не сказал, что совсем неопытный? — спросила она, склоняясь надо мной, и в этих словах, которые вместе с ее дыханием касались моего лица (она искала в темноте мои губы), была не ласка, а разочарование. — Зайчонок! Скок–поскок… — Она замолчала, раздумывая. — Много нынче зайцев развелось, много… Днем с огнем не сыщешь настоящего мужчину!

Я слушал ее, смущенный, впервые заметив, что голос у нее гнусавый — она четко произносила только первые слова, а последние глотала, и они булькали у нее в горле.

— Лежишь, и в голову тебе не приходит меня приласкать. Полежали — и прости–прощай! А я потом расхлебывай… Так, да?

Сухие былинки ломались, подмятые ищущим меня телом Магдалены, я чувствовал, как они, сопротивляясь, топорщатся под моей рубашкой.

— Милый… — продолжала она, в голос ее прокрадывалась нежность. — Не слушай меня, неразумную…

До этого момента я не замечал, что волосы ее пахнут душной комнатой, где сохнет белье, выстиранное вонючим домашним мылом.

— Я дам тебе самую большую радость… только немножечко меня полюби…

Поцелуй ее был влажный и липкий. Я отворачивал лицо, противясь объятиям, и запах Магдалены (она, верно, ужинала луковой похлебкой) обволакивал меня, бессильный вызвать внутренний трепет…

Послышался топот. Я вздрогнул и приподнялся на локтях, готовый вскочить. Кто–то скакал к сараю. Мне стало не по себе, и я удивился, что Магдалена даже не пошевельнулась.

— Лошади… Почуяли, что в сарае люди! — усмехнулась она, дивясь моей трусости. — Ты забыл, внизу конюшня…

Топот смешался с тихим ржанием, потом донесся шелест грив, просвистела резко дернутая узда, и мне показалось, что весь сарай заходил ходуном, как лошадиные спины.

Моя первая любовная ночь покачивалась на этих гладких, ускользающих из–под нас лошадиных спинах. Наши робкие прикосновения, наше забытье, свет, идущий от голой коленки Магдалены, ее влажные поцелуи, мое разочарование — все это, тоже зыбкое и ускользающее, пыталось удержаться на лошадиных спинах, искрящихся под ночным звездным небом.

Сам не знаю почему, но всю жизнь, когда я любил других женщин — и уже не с тем юношеским пылом, — мне всегда казалось, что чувства мои держатся на скользких лошадиных спинах. Еще мгновение — и эти чувства, раскачиваемые горячими, буйными телами, не удержатся и падут под безжалостный замах конского копыта…

* * *

Мы встречались чуть ли не каждый вечер.

Возвращаясь из лесу, я заставал Магдалену сидящей на скамейке у дома — приземистой хибары, крытой грубой турецкой черепицей, такой кривой, словно летом она размякала на солнце. Там, куда с крыши стекали дождевые струи, штукатурка от сырости отвалилась, и в кладке виднелись глубокие трещины — казалось, задуй ветер посильнее, и весь этот дом, треща трухлявыми балками, с которых, когда хлопали дверью, сыпалась в лицо едкая пыль, зашатается, а высокая труба с жестяным флюгером, скрипящим при малейшем дуновении ветра, съедет набок.

Но это только казалось, дом крепко стоял на своем фундаменте, веселый флюгер звенел на крыше — его легкомысленная болтовня кружила над улицей, а скрипучая дверь наглухо закрывалась обитателями.

Магдалена подвигалась, уступая мне место рядом с собой, скамья гнулась под тяжестью моего тела, и я ощущал тепло уже погасшего солнца, пропитавшее собой щербатые дубовые доски.

Я приносил с собой терпкий запах прошлогодних дубовых листьев и свежий аромат молодых веток, которые трещат под топором лесорубов, зелеными искрами осыпая их лица; эти запахи, горькие и упоительные, наполняли наши ночи.

Наконец за дверью дома раздавалось постукивание трости, но прежде, чем долететь до моих ушей, оно облетало стены комнаты, и к нему примешивалось шуршание паутины. Это постукивание как бы говорило: «Магдалена, уже поздно, пора домой…» Однако девушка не обращала внимания на полуночное предупреждение.

Я видел эту трость. У нее была ручка из козьего рога — темно–серая, с серебристыми прожилками, — а на другом конце, там, где она касалась земли, было прибито металлическое колечко. По целым дням эта трость долбила землю, стараясь попасть в унисон с поскрипыванием жестяного флюгера, — с ее помощью передвигался парализованный Илия Американец, отец Магдалены. Он был такого же маленького роста, как Магдалена, с широкими, по–бабьи округлыми бедрами и короткими ногами. Такие ноги могут месить глину или тесто в больших чанах, топтать снопы во время обмолота, когда хрустят стебли и зерна со свистом вылетают из нагретых солнцем колосьев.., еще эти ноги способны были носить от дома до скамейки тяжкие страдания человека, уже многие годы прикованного болезнью к постели.

* * *

Илия Американец возвратился из Нового Света за несколько лет до моего рождения.

Обычно человек, уезжавший на заработки в чужие края, возвращается с большим багажом; он выходит на той же станции, откуда когда–то отправился в необъятный мир (здание вокзала того же грязновато–желтого цвета, и ласточкины гнезда под стрехой те же, только тополя возле колонки — ее заржавевший насос все время скрипит — стали раза в три выше); перешагнув через огромные чемоданы, пестрящие наклейками гостиниц, он, этот уже забытый близкими человек, снимает старую широкополую шляпу, расстегивает жесткий, как картон, крахмальный воротничок и, чувствуя, как комок подступает к горлу и слезы набегают на глаза, смотрит на горы — над их вершинами белеет облачко, точь–в–точь такое же, какое он видел когда–то из окон отчего дома.

И тогда, еще сомневаясь, он ли это, и в то же время понимая, что местный пассажир едва ли выгрузит такую гору чемоданов, к нему устремляются встречающие. Слезы, объятия… и начинаются бесконечные рассказы о том, что тетушка еще в 1919 году получила от него открытку с видом Чикаго, которую и хранила до самого смертного часа, что сын старшего брата упал с дерева, сломал ногу и потому не пришел его встречать, а сын сестры — он сейчас служит в гвардейском полку и охраняет царский дворец во Браня — купил участок земли, собираясь построить дом, в этом доме лучшая комната — с широким двойным окном, — разумеется, была бы отведена дорогому гостю, но, увы, на дом не хватило денег…

Он слушает, но не столько рассказы родственников, сколько щебет ласточек и шум тополей, и вытирает слезы (белоснежный платок становится черным — за время долгого путешествия лицо путника покрылось сажей), потом шарит в карманах жилета, раскачивая золотую цепь от часов, опоясывающую чуть ли не половину груди, и дрожащими пальцами кладет в раскрытые ладони ребятишек — в их лицах он все время ищет фамильное сходство — по иностранной монетке, а дети с почтением и страхом целуют ему руку.

Приезд Илии Американца был куда скромнее. Его поезд подошел к станции ненастным утром. Мимо окон, замутненных дождевыми каплями, растворившими в себе густую сажу, проплывали росшие вдоль железнодорожного полотна цветущие персиковые деревья и висящее на веревках белье, которое, если не вглядываться хорошенько, тоже можно было принять за цветущую алычу или абрикосы.

На перроне не было ни души, только дежурный, поблескивая медными пуговицами куртки, подошел к шипящему паровозу и передал машинисту завернутый в газету пакет.

Из зала ожидания вышли двое: мужчина и женщина. Укрывшись пальто, они бегом, спасаясь от дождя, пересекли перрон и поднялись в тот же вагон, из которого вышел приезжий, даже не заметив его. Машинист и кондуктор тоже не обратили на приезжего никакого внимания и пошли завтракать в буфет. До конечной станции оставалось несколько остановок, и им незачем было спешить. Они устроились за столиком возле окна. Скатерть, бог знает с каких пор не стиранная, с красными кругами от рюмок, была усыпана крошками. Они смахнули крошки и склонились над дымящимися тарелками, пар обдавал щеки приятным теплом.

Дверь буфета открылась. Задержавшись на пороге, потому что чемоданы не хотели пролезать в дверной проем, в буфет вошел единственный прибывший этим поездом пассажир — по одежде было видно, что он нездешний. Он направился к столику возле печки, перекинул через спинку стула черный пиджак (его подкладка была в темносерую и серебристую полоску), положил на сиденье шляпу (с широких, по–мексикански загнутых полей стекала вода) и заказал кружку пива. Он ждал, чтобы пена осела, и, не сделав еще ни глотка, вдыхал горьковатый пивной дух, смешанный с едва уловимым запахом шпал и паровозного дыма. Буфетчик, пятидесятилетний мужчина, полжизни проторчавший на этом вокзале и проводивший глазами тысячи поездов, силился вспомнить, кто же этот низкорослый плечистый человек с редкими каштановыми волосами и глазами цвета пива, одетый в полосатые брюки, какие носит только директор гимназии. Он заглядывал в самые дальние закоулки памяти, где хранились образы бесчисленных пассажиров, но все было тщетно. Илия Американец, хорошо зная натуру людей, долго проживших на маленьких станциях, и желая удовлетворить любопытство человека, принесшего ему кружку пива, сказал:

— Не старайтесь, милейший, вам меня все равно не узнать. Я уехал отсюда давно, еще мальчуганом, а теперь вот… сами видите… — И он указал на поредевшие волосы. — Послал телеграмму, чтоб встретили, но никто не пришел. Может, не дошла, а может, и получать некому…

А дождь все лил и лил. Слышался монотонный шум воды, плещущей на каменные плиты перрона, смешанный со свистом пара, струей ударявшего в паровозные колеса.

Машинист и кондуктор доели завтрак, положили ложки на жирные края тарелок и пошли к составу, щурясь от холодного прикосновения дождя.

После полудня, едва кончился дождь, Илия Американец нанял на маленькой привокзальной площади фаэтон и, втиснувшись между двумя стоящими на сиденье чемоданами, пустился в путь. Глаза его — перед ними, все время покачиваясь, маячила сплющенная кепка возчика — наполнились мокрой зеленью озимей, врезающихся в серые склоны холмов. Он услышал голос сойки — сначала голос раздавался откуда–то из–за поворота, где виднелась железная дорога, потом отозвался с другой стороны, снизу, от речного брода, где лежали круглые, как яйца, валуны. Копыта лошади, стуча по каменистой дороге, пытались прогнать сойку, но ее голосистая песня, такая же пестроперая, как сама птичка, носилась в небе, отголосками наполняла долину, и путник улыбался, потому что это была его первая встреча с родиной после долгой разлуки…

Глядя на нищий горный край, он думал: что же так властно тянуло его сюда в годы странствий? Не этот ли шелест старых дуплистых ив, склоненных к реке, слышал он в долгие бессонные ночи? Или то был сухой шорох травы на могиле матери, в самом конце кладбища, где начинаются виноградники? Раньше, в пору его детства, там была известковая печь, и кресты заметало белой пылью, клубившейся над проезжающими телегами.

Покачиваясь в фаэтоне — колеса разрезали зеркальные поверхности луж, — он думал и о том, что приобретает человек за годы дальних странствий. Деньги, имущество, почет?.. Деньги утекают сквозь пальцы, имущество и почет тоже ускользают из рук, и остается лишь воспоминание о пережитом — самое большое богатство в человеческой жизни. И еще остается непреодолимое желание возвратиться туда, где ты впервые увидел солнце в окно отчего дома (вот оно озарило стену, и твоя тень легла на портрет девушки с длинными косами — неужели покойная мать была такой молодой!). Разум старается подавить это желание. Ведь человек может быть счастлив всюду, были б только крыша над головой да кусок хлеба! Но бессонница, принесшая вдруг из–за океана запах теплого, только что испеченного деревенского хлеба и шуршание гусиного пера, сметающего пепел и угольки с румяной корочки, делает твою постель жесткой, а кусок хлеба после таких ночей горьким, и зеркальные витрины магазинов в чужих городах отражают написанную на твоем лице молчаливую муку.

И вот ты отправляешься в путь. У ног твоих стоят чемоданы, а пароходный дым заволакивает блеск и сутолоку покидаемого города. Город поворачивается, чтобы ты мог рассмотреть его со всех сторон и навсегда запомнить, потому как ты никогда уже больше сюда не вернешься. Куда увозит тебя пароход? К новой бедности? К радостям? Или, может быть, к страданиям, которые вопреки твоей воле будут тянуть тебя на улицы этого покинутого тобой города, и ты будешь искать ненадежную защиту у воспоминаний? Все равно! Там, в необъятной дали, родимое небо, звездам которого ты будешь улыбаться. Там старое кладбище, а в конце его, где начинаются виноградники, известковая печь, белая пыль которой запорошит когда–нибудь — дай бог, чтобы помедлил этот горький час, — и твое уставшее сердце.

* * *

Больше месяца в селе только и было разговоров, что об Американце. Одни говорили, что он привез кучу денег и теперь откроет в городе мануфактурную лавку. Попивая кофе в тенечке, будет до конца жизни торговать сатином и ситцем, как известный всем Буко Эшкинази, который всегда прикладывает к купленному ситцу несколько булавочек с цветными фарфоровыми головками. Женщины особенно радовались этим булавкам и в праздник прикалывали их к головным платкам. Другие уверяли, что Американец прожил все состояние и вернулся в село, боясь подохнуть с голоду где–нибудь под американским мостом или в зале ожидания какого–нибудь американского вокзала.

Он никому не рассказывал о своей жизни. Даже Савестии, двадцатипятилетней девушке, согласившейся выйти за него, уже перешагнувшего за сорок (то ли она боялась остаться в девках, то ли соблазнилась слухами о его богатстве), он ничего не говорил. Но по вечерам Американец задергивал занавеску на окне, выходящем на улицу, и заводил граммофон, прибывший по почте из далекого штата Огайо (граммофон этот был старой рухлядью, диск, оклеенный черным бархатом, скрипел, а огромная, как у тубы, труба качалась). Растроганный мелодией старого фокстрота, он брал жену за талию и учил ее танцевать, а сам что–то напевал — что, Савестия, ритмично подталкиваемая его руками, никак не могла разобрать.

В этой мелодии шелестели пыльной листвой деревья, росшие на улицах далекого города, называемого Кливлендом. Там он работал на фабрике игрушек. По утрам ездил на работу, окруженный дымом собственной сигареты и грохотом вагона. Целый день перед его глазами вываливались из черной формы розовые целлулоидные скорлупки, они скрипели и прогибались в его руках, когда он резинкой прикреплял к гладкому тельцу куклы руки и ноги или приклеивал к головке длинные шелковистые кудри. Спать он возвращался в барак для эмигрантов, на берег реки Святого — Лаврентия (в эту реку выходили городские стоки, и она невероятно воняла, особенно в летние вечера). Всю ночь ему снились куклы, они появлялись на цыпочках, как балерины. А утром на него снова давил низкий потолок фабрики, к которому поднимался ядовитый запах ацетона.

Он привез с собой такую куклу в пестрой широкой юбочке, бархатном лифе и белой блузке, ручки у нее были розовые и пухлые, как у всех кукол мира. Она сидела на его желтом чемодане, прислоненная к стене, словно принцесса на золотом троне, и, как полагается царской особе, снисходительно улыбалась бедному дому и всем в него входящим и выходящим; сначала Американец не замечал этой застывшей улыбки, но потом она стала его раздражать, ему казалось, что кукла беззвучно смеется над ним — кукольным мастером, ставшим игрушкой в руках судьбы. В такие минуты ему хотелось повернуть куклу лицом к стене, чтобы не видеть этой улыбки, но он тут же упрекал себя в несправедливости: чем виновата эта целлулоидная скорлупка, вибрирующая от одного только звука его голоса? И в порыве нежности он гладил волосы Савестии, грубые, как конская грива, вглядывался в ее лицо, круглое, как у куклы, но покрытое бледными пятнами, словно на нем остались следы белой глины, которой Савестия мыла голову, пытаясь смягчить волосы.

— Родишь мне такую куклу? А? — спрашивал он.

Жена молча бросала на него покорный взгляд (женщины знают силу такого взгляда), ластилась к мужу с кошачьей нежностью, а в зрачках ее крутилась граммофонная пластинка, разматывая бесконечную нить, как бы свитую гигантским пауком.

И девочка родилась. Она была совсем крохотной, похожей на сидящую у стены куклу; но в отличие от куклы на се голове, гладкой и блестящей, как гусиное яйцо — такие яйца мама держала в корзинке под окном, — не было ни волоска.

Родители по целым ночам не смыкали глаз. Ребенок был неспокойный, заходился плачем, личико его синело, а свистящие хрипы напоминали звуки, доносившиеся с перрона в тот дождливый день, когда Американец пил пиво в станционном буфете. Савестия, прижав девочку к груди, принималась ее укачивать. Она задевала плечом веревки, тянувшиеся через всю комнату, и белые пеленки тоже начинали раскачиваться; наконец ребенок успокаивался, и мать спешила прилечь хотя бы на полчасика — она знала, что скоро ее снова разбудит плач дочери и ей придется расстегивать сорочку, еще липкую от невысохших капель молока, и чувствовать голыми ступнями холод земляного пола.

Когда Магдалене (так назвали младенца) исполнился год, Американец решил сделать дочке подарок. Он отлил из парафина маленькую птичку — руки его еще не забыли тонкостей ремесла — и приделал к ней пружинку от бельевой прищепки. Стоило теперь дотронуться до крылатого создания, и оно, дрожа крылышками, готово было взлететь. Дочка засмеялась, загугукала и протянула ручонки, но не сумела удержать игрушку, и птичка упала на пол. Она не разбилась — внизу был постлан мягкий, бархатистый детский смех, — а только беспомощно обратила к потолку бусинки своих глаз.

С этого дня у Американца снова родилось желание делать игрушки, и дом наполнился запахом парафина — мастер начал творить чудеса.

Илия Американец продавал своих птичек во время деревенских праздников. Когда он появлялся на свадьбах и гулянках, за ним гурьбой бежала детвора — восхищенная свита отнюдь не стремилась приобрести пестрокрылый товар, ее привлекал сам диковинный мастер.

Он шествовал впереди ребячей толпы, украсив шляпу птичками. Это была та самая старая широкополая шляпа, омытая еще дождями далекого штата Огайо. Она крепко прижимала мастера к земле, потому что стоило его шедеврам сговориться и разом взмахнуть крыльями, как он оторвался бы от земли, поднялся над улицей и в мгновение ока исчез бы в небе. Но птички из парафина были не способны па такой заговор, ведь мастер нужен был не только своей дочурке (каждый вечер он высыпал к ее ножкам, обутым в вязаные тапочки, горсть звенящих монет, которые, описывая круги, катились по полу, а девочка, смеясь, догоняла их), он нужен был всем нам.

Через мое детство прошел человек, над шляпой которого порхало множество птиц. Тогда я не нашел времени его поблагодарить. Да и сам он едва ли сознавал свою роль.

* * *

Не поблагодарил я его и позднее, когда гимназистом приезжал на летние каникулы и по вечерам сидел с ним на скамейке. Я стеснялся сказать, что его бледные опухшие руки (с них давно сошла краска и улетучился запах парафина) доставили мне когда–то так много радости.

Человек часто стесняется сделать доброе признание, ему кажется, что оно прозвучит неискренне. Куда легче он находит злые слова, не боясь огорчить даже самого близкого друга.

И еще одно заставляло меня быть сдержанным. Мне казалось, ему известно о том, что произошло между мной и Магдаленой в ту ночь, когда внизу, под нами, топтались лошади (девушки любят делиться секретами с матерями, а те в свою очередь не таятся от мужей), и он в душе испытывает ко мне неприязнь. Я понимал, что обидел этого доброго человека, у которого на свете не было ничего, кроме любви и доверия к дочери.

А Магдалена не любила отца. Ее раздражали его потуги что–то сказать — он растягивал слова, и они, прежде чем добраться до желтых яичных крошек, застрявших на его губах во время завтрака, долго булькали в горле; раздражала отцовская постель — сетка растянулась под тяжестью тучного тела, матрац слежался, и кровать походила ца большое корыто; раздражало и то, что он ничего не мог удержать в руках: ложка в них прыгала и суп расплескивался. Однажды, когда жир тонкой струйкой потек по его уже затвердевшей на груди рубашке, она не сдержалась. «Тебе надо повязывать слюнявчик, как малому дитяте!» — крикнула она.

Старик перебил все стаканы. Стоило ему взять тарелку, и она тотчас оказывалась на полу; ударившись ребром, она откатывалась в сторону, а падая плашмя, разлеталась вдребезги.

Савестия тоже стала раздражительной. Вернувшись с поля (он слышал, как к стене дома прислоняют мотыгу и железное острие скребется о каменную ступеньку), она, хлопнув дверью, проходила мимо кровати, в изголовье которой всегда стояла трость, с треском распахивала окно и злобно шипела: «Воняет, как в хлеву! Хоть бы до окна дотащился и проветрил. Полеживает…»

Он страдал, а у нее не было сил разделить эти страдания, она не могла смириться с жестокостью жизни. Сердце у нее еще было молодое. По ночам, когда она засыпала и лунный свет, перемещаясь в окне, угасал на трости Американца, ей снились грешные сны; она вскрикивала, объятая сладостной дрожью, просыпалась и, все еще храпя трепет улетевшего мгновения, смотрела па мужа. Его лицо, утопавшее в подушке, обрамленное ее белизной, было явственно различимо в полумраке; Савестия видела, что оно, бледное и безмолвное, как лицо покойника, обращено к небесам, а на веках — может быть, ей это только мерещилось — блестят слезы.

Когда кончалась молотьба и солома на гумне серела от первых дождей, Савестия принималась мести двор. Там, где росла полынь, после взмахов метлы еще долго висел в воздухе горький аромат, и Савестия вносила его с собой в дом. Садились за стол, Магдалена разламывала каравай из свежей муки и по запаху полыни и бабьего лета, которым пах хлеб, понимала, что мать готовится в дорогу.

Это был торжественный ритуал, повторявшийся из года в год, и он подсказывал Магдалене, что близится тот день, когда ее мать, разбуженная стуком в окно и тихим покашливанием, вскочив с постели, будет рыться в старом буковом сундуке, вынимая новую одежду, примятую лежащими сверху тяжелыми одеялами; из сундука вылетит моль и, искрой блеснув в ореоле свечи, исчезнет. Гость, потревоживший дом своим стуком (это монастырский послушник, давнишний приятель Савестии), темным силуэтом возникнет в проеме распахнутой двери. Он снимет широкополую шляпу, скажет «с добрым утром», и в слабом свете зари волосы его засияют, словно окруженные нимбом, а борода, пушистая и прозрачная на щеках и темная там, где касается груди, раздвоится в поклоне.

Самой большой радостью для Савестии было ее паломничество в Лопушанский монастырь в дни его праздников. Не знаю, что влекло ее к белым стенам монастыря, но она уходила за скрипом телег и перезвоном бубенцов на сбруе гнедых лошадей, запряженных в легкие фаэтоны, мягко плывущие на рессорах. Может, то была горячая вера, и, ступая пыльными сандалиями на тень послушника, Савестия спешила по проселочным дорогам, чтобы упасть на колени перед иконой со святым распятием, сзади густо оплетенной паутиной, и молить всевышнего смилостивиться над ее хворым мужем? Не знаю… А может, как всех грешных жителей этого края, ее привлекала праздничная кутерьма: веселый гомон толпы, блеяние баранов, покорно ждущих, когда над ними сверкнет нож и их витые потрескавшиеся рога ударятся о землю, подмяв зеленую траву; приготовленья поваров, выстроивших вдоль монастырских стен огромные луженые котлы; бульканье похлебки, наполнявшей окрестности благоуханьем чебреца и шипением накипи (накипь будет скапливаться у стенок котлов, похожая на ноздреватую пену, которую река обычно прибивает к прибрежным тростникам, в бульоне будут барахтаться большие, лоснящиеся жиром куски баранины, а из кипящего навара выщелкиваться в воздух длинные изогнутые стручки горького перца…).

Монастырский праздник походил на шумную ярмарку. Приезжали на телегах крестьяне из таких далеких деревень, как Прогорелец и Цибыр. Мужики, одетые во все новое, распрягали волов — животы и бока животных были густо припудрены пылью дальней дороги — и клали на ярмо охапку сена или связку кукурузных стеблей. Длинные рога поблескивали под лучами заходящего солнца, а желтые тупые зубы медленно сминали шуршащие кукурузные стебли.

То и дело слышались голоса матерей: они окликали ребятишек, которые, увлеченные пестрой толпой и криками продавцов, устремлялись туда, где над головами людей покачивались связки воздушных шаров (сквозь них видны были горы, желтые и розовые) и паяцы (их продавали дальше, возле самых монастырских ворот) подпрыгивали на веревочках, привязанных к двум сосновым дощечкам; у паяцев были длинные хвосты и хитрые глаза, нарисованные сильно наслюненным химическим карандашом.

Как только тень монастырской ограды удлинялась и волы начинали подрагивать боками, пытаясь прогнать вечерний холод, гости устраивались на ночлег. Поверх соломы, покрывавшей дно телег, — солома торчала у боковин, а в середине была примята теми, кто ехал сюда от самого берега Дуная, — бабы расстилали пестрые домотканые половики, и их фиолетово–красное сияние, разметанное ловкими женскими руками, оживляло монастырские поляны; сияние пыталось задержать наступление вечера и делало более мягким пронизанный пурпуром сумрак; но длилось это недолго, сумерки сгущались, стекая с каменистых уступов гор, церковных куполов и вершины старого кипариса (он почернел, словно из него выжали последние капли зелени), пропитывали мраком яркие пятна половиков, гасили их, и теперь на телегах светились лишь белобрысые детские головенки, маленькие шалуны все еще не могли угомониться и щекотали друг дружку босыми холодными пятками — одеяла над ними подпрыгивали и сбивались, — но потом, успокоившись, они переворачивались на спину и глядели в прояснившееся небо, где, словно упав с проплывавшего мимо облака, светилась первая звездочка.

Тогда Савестия со своим спутником — его борода, тоже пропитанная сумраком и растрепанная ветром, приятно щекотала ее лицо — отправлялись на монастырский двор искать себе приюта.

Однажды, когда я был еще маленьким, мама привезла меня в Лопушню на праздник, чтобы приписать к Лопушанскому монастырю.

Я часто болел. По ночам надсадно кашлял, вертелся в постели, и взмокшая от пота рубашка задиралась к самому подбородку. Соседка сказала маме, что я непременно выздоровею, если меня припишут к Лопушанскому монастырю. Это будет стоить не так уж дорого: надо дать несколько левов игумену, когда он меня благословит, а потом, если бог даст здоровья, я вырасту и женюсь, — в день святого Ивана, моего заступника, подарить монастырю барана. Если же от благословения я не поправлюсь, добавила соседка, тогда уж придется летом греться на солнце, обвязав голую грудь шерстяной черной шалью.

Мама решила сначала попробовать с солнцем.

Отправляясь на виноградник, она брала меня с собой. Сняв мою рубашонку, она вешала ее на кол, увитый светло–зелеными кудрявыми усиками — они выросли уже после того, как мой дед два дня назад опрыскал виноградник, — расстилала свою безрукавку на земле, и я ложился, сначала чувствуя под собой твердые комки глины, а потом мягкое, разливающееся по телу тепло солнца, греющего сквозь кудрявую листву виноградных лоз; листья загорались в его лучах, и мне казалось, что они того и гляди почернеют и свернутся.

Так я пролежал много дней. Мамина мотыга сначала позвякивала в крайнем ряду, потом мелькала рядом — при каждом ударе в стороны отлетали мелкие, облепленные глиной камешки, — и, наконец, звук ее затихал где–то на другом конце виноградника. Когда созрела росшая на меже черешня (на стволе засохли следы грязи: видно, в прошлом году кто–то лазил на нее во время дождя), сквозь ее листву на меня стали падать оброненные дроздами косточки. Черная шерстяная шаль, которой была замотана моя грудь, порыжела на солнце, стала рваться, а кашель не проходил.

Тогда мама решила отвезти меня в Лопушанский монастырь: может, исцеление придет оттуда.

Я упомянул обо всем этом потому, что в монастыре я впервые увидел Савестию с послушником. Как–то вечером я лежал в телеге неподалеку от монастырской ограды; в небе, исчерченном полетом летучих мышей, качался, задевая верхушки старых деревьев, колокольный звон, зовущий к вечерне. Они прошли мимо нашей телеги — под ручку, весело разговаривая. Одна из буйволиц резко повернула морду в их сторону, недоуздок натянулся, ярмо заскребло по траве, и острый рог чуть не задел Савестию. Савестия была маленького роста, в белой косынке, отделанной по краю бисерной бахромой — бисеринки покачивались, обрамляя ее лицо, густо усыпанное веснушками. Особенно много веснушек скопилось вокруг носа и глаз, и они были того же цвета, что и зрачки.

— Бесстыжая! — сказала мама, глядя на Савестию. — Хоть бы уезжала туда, где нет людей!..

Я не понимал, отчего мама так сердится на Савестию, — она была нашей соседкой, часто заходила поболтать или за бастурмой, которую отчим давал с большой неохотой, отрезая кусок пожирней или пожилистей. «Илия любит печеную на углях бастурму», — говорила Савестия, берясь за ручку двери. «И с фасолью неплохо, только надо побольше положить мяты… а еще вкуснее, если сам навялишь бастурмы», — как бы между прочим добавляла мама и, шлепая старыми калошами, провожала гостью до ворот.

Крестьяне разожгли костер позади пашей телеги. Я, закутавшись в полстину, слушал, как он разгорается. Сначала запахло травой — это появились первые язычки пламени, затем послышался треск — на угли бросили ветви с сухими листьями, и по ним стали бегать огоньки. Потом я уловил протяжный писк — это положили в огонь сырое полено. Я представлял себе, как в том месте, где древесину рассек топор, вздуваясь пузырями, кудрявится густая пела. Перекрывая треск костра, послышался голос мамы:

— Мы приехали исцеления искать… шутка ли, гонять буйволов в такую даль, а эта…

— Не кори бабу, — вмешался мужской голос, до странности похожий на писк сырого полена. — Что же ей, все время крутиться возле своего паралитика, смотреть, как он трясется, и стирать его вонючие портки? Кому он нужен?

— Не нужен, значит! Небось, когда он здоровым был и денежки у него водились — те, что он из Америки привез, — когда он холил ее и лелеял, тогда все хорошо было? — обрезала его мама.

— Тогда хорошо! Деньги делают человека веселым и сильным, — помешивая в костре, сказал мужик с писклявым голосом. — Но что поделаешь, случилось несчастье! Вот ты, молодая баба, — он, видно, повернулся лицом к маме, — что бы ты стала делать, окажись у тебя дома такая животина? Он ведь только ест и спит, не может даже ширинку застегнуть… Я уж не говорю про другое… Да будь он золотой, ты б все равно за ворота глядела… Недаром цыгане говорят: «Распряги кобылку — к полю поскачет, лиши бабу мужика — по любви заплачет».

— Плетка по ней плачет! Плетка! — упорствовала мама. — Вон моя сестра, в двадцать лет вышла за Мирчо, учителя — может, вы его знали? Хороший был парень, а хворый, все кашлял. Доктора ему велели сплевывать в бутылочку, плоскую такую, видно специально для того приспособленную. Он носил ее в кармане и закручивал алюминиевой крышечкой. — Мама на секунду замолкла, наверно, ее обожгла мысль, что я тоже кашляю, но потом продолжала: — Помню, апрель, яблони цветут, а мы его хороним… Осталась моя сестра вдовой, женщина — красавица, какие только мужики к ней не сватались, один, помощник податного, в ногах валялся, только бы она за него пошла. А она — нет и нет! «У меня, говорит, ребенок, не хочу, чтобы он из милости в чужом доме жил…» Так и осталась одна. По сию пору…

— Ну и что с того? Думаешь, когда святой Петр пойдет ворота отпирать, он ее в рай пустит? Нет! Подмигнет старик и скажет: «Ступай–ка ты, молодка, в пекло, пусть тебя дьяволы в смоле варят, потому как была ты глупее, чем следует…»

— Зачем же оскорблять! — возмутилась мама.

— Ладно, ладно, знаю я, чего вы все стоите! — снова запищал он голосом полена. — Баба, она не может с чужим мужиком не спутаться. Десятью веревками свяжи, она все равно их порвет и наставит рога. Да думаешь, те, что нарисованы на иконах, лучше? Просто они хитрее были и все в тайне держали… А этому бородатому, — он, наверно, имел в виду послушника, — повезло. Пусть и он, бедняга, бабу пощупает.

Костер угасал. Не слышно было ни звука, только над слипавшимися веками время от времени проплывал дымок — а может, то был дух догорающего костра — и таял в августовском небе.

* * *

Магдалена мечтала записаться в школу домоводства, где уже учились некоторые ее подруги. Теперь они приезжали в село по субботам — чистенькие, аккуратные, в белых накрахмаленных воротничках, которые позволяли шеям гордо держать девичьи головки. Береты кокетливо сидели на каштановых кудрях, а высокие каблуки подчеркивали неуклюжесть походки. Девушки осторожно ступали по земле и морщились, глядя на грязь, пачкавшую их лаковые туфельки, — они привыкли к гладким и чистым, как стекло, городским тротуарам. По воскресеньям они сидели дома, избегая общаться даже с самыми близкими когда–то подругами, которые теперь казались им глупыми. О чем с ними говорить? О том, как выращивать кукурузу, перешивать старые платья? Или, может быть, об учителе, который сватался к портнихе Филонке, но та отказала, сказав, что дождется подходящей партии, даже если придется ждать до шестидесяти. С Магдаленой поболтать у них тоже не было времени. Встречая ее на улице, они останавливались лишь на минуту, чтобы пообещать в следующий раз дать какой–нибудь полезный совет (например, как испечь кекс или сделать плойки горячими щипцами). Потом они отходили, гордо подняв головы с высокими прическами, густо утыканными шпильками, и оборачивались лишь для того, чтобы посмотреть, как Магдалена, обиженная, спешит домой и ее старенькая юбчонка качается над икрами — такими толстыми в грубых шерстяных чулках!

Накрахмаленный воротничок так никогда и не коснулся короткой шеи Магдалены. Она так и осталась жить дома, слушать надрывный кашель отца, стирать его залатанную одежду, брезгливо отворачиваясь от вонючего корыта, стряпать обеды; в полдень, усадив старика на скамью перед домом, она бежала в огород, чтобы разрыхлить землю на грядах с помидорами и набить колючками кротовые норы — кроты грызли корни перца. Вечером, когда она возвращалась, в доме было пусто — мать еще не вернулась из монастыря, а отец, как всегда, сидел на скамейке, постукивал тростью и не догадывался, что давно пора домой. Она хватала его под руку и тащила к воротам, а он заплетался ногами и чуть не падал; протащив отца через двор, она вталкивала его на порог и захлопывала за собой дверь.

Наступала долгая ночь. Старик время от времени стонал в измятой постели и смотрел в потолок, где ему была знакома каждая трещинка, каждая соломинка, попавшая в штукатурку, каждая паутинка, и ждал утра.

А Магдалена поскрипывала кроватью в другой комнате. «Не спит… Видно, обо мне тревожится», — думал Американец, прислушиваясь (болезнь особенно обострила его слух). Он слышал, как дочь надевает туфли и, шлепая задниками, выходит на улицу. Ее подолгу не было, потом она возвращалась и, заперев входную дверь на щеколду, начинала раздеваться. Он различал каждый звук: вот девушка снимает блузку, вот расстегивает молнию на юбке, и грубая ткань с легким шуршаньем соскальзывает с бедер… Накопец, подпрыгнув, Магдалена всей тяжестью падала на кровать — ей было радостно, — железная сетка звенела еще мгновение, а затем все стихало…

* * *

В это время в нашем селе появился курсант военного училища, родственник Филонки. Он приехал потому, что его родное село затопил, разлившись, Дунай, и теперь в доме свободно плавали сомы, огромные, как кросна.

Курсант ходил по улицам, стройный, подтянутый, плавно покачивая плечами. Форма сидела на нем ладно, чистая, отутюженная, хорошо пригнанная, а сапоги скрипели. Вокруг гостя распространялся запах гуталина и дубленой кожи. Филонка по целым дням держала его при себе в мастерской и, распутывая забившиеся в челнок нитки, рассказывала деревенские истории, которые его совсем не интересовали. Она заставляла братца вытаскивать наметку из платьев и юбок, лежавших на лавке под окном, чистить и смазывать старую швейную машину, всю покрытую пушистыми серыми ворсинками.

Как–то в мастерскую пришла Магдалена, она принесла завернутый в газету кусок ситца. Филонка познакомила ее со своим гостем. Курсант, щелкнув каблуками, поклонился и пожал девушке руку. Он чувствовал себя неловко оттого, что куртка его облеплена нитками.

Когда Магдалена ушла (в окно было видно, как она энергично шагает и ее высокая грудь колышется под блузкой) гость сказал: «Люблю маленьких, пухленьких женщин…» — и многозначительно потер подбородок.

В тот же вечер он встретился с Магдаленой. Они допоздна гуляли по темным улицам. Он держал девушку под руку и понимал, что нравится ей, — сначала она вроде бы противилась и обиженно вырывала руку (он знал, что все женщины с этого начинают), а потом подчинилась. Когда он обнял ее, она затихла, прислушиваясь, как скрипит его ремень. Курсант повел ее за околицу — там они могли остаться одни и предаться ласкам. Над их головами шумели кроны старых орехов, заслоняя собою небо, и было слышно, как темные листья сцеживают на землю крупные капли иссякшего дождя.

Но Магдалена сказала:

— Здесь мокро, пошли обратно… Если не хочешь спать, можно зайти ко мне… Дома никого нет.

А я в тот вечер сидел на пороге шалаша и смотрел в костер. Ветер раздувал огонь в угасающей лозе, ее стебли серели, как куриные кости, и на мое лицо садились серебристые хлопья пепла. Я думал о Магдалене, и мне казалось, что тепло костра и свет звезд — в августе они теплые и прозрачные — таят в себе ласку ее тела. Лесной Царь готовился ко сну. Уже лежа, он плечом разравнивал солому, устилавшую пол шалаша, и его ступни, перед тем как спрятаться под рваное одеяло, радовались последнему теплу засыпающего костра. Я смотрел на тропу, она обрывалась в двух шагах — лишь на столько хватало света костра. Дальше был сплошной мрак и песня сверчков — нескончаемый скрежет железа о железо. Я думал о субботе, когда я наконец сяду на скамейку перед домом Магдалены и, услыхав, как она подкрадывается, сделаю вид, что ничего не вижу и не слышу, а Магдалена закроет мне глаза ладонями и скажет: «Угадай, кто!»

Я не знал, что в этот самый час, когда Лесной Царь отходил ко сну (он надвинул на глаза фуражку, в ее козырьке всегда отражалось небо), незнакомый мне мужчина вешает фуражку на один из оловянных шаров, украшающих спинку кровати в доме Магдалены. Вот он расстегнул солдатский ремень и, не разуваясь (в незнакомом доме всякое может случиться), шаря в темноте руками и приседая, чтобы приглушить скрип сапог, направляется к разобранной постели, где Магдалена, сидя, стягивает блузку — белесое пятно у стены вытягивается и перемещается, — и до мужчины доносится легкий запах пота и плоти…

* * *

Через неделю вагон третьего класса, хлопая на каждом повороте незакрытой дверью в туалет, увозил курсанта все дальше и дальше от села.

Состав проносился мимо переездов, у которых, запрудив дорогу, ждали телеги — волы жмурились от яркого света проносящихся окон, — и останавливался на маленьких станциях. В вагон садились новобранцы с бритыми головами — у каждого в руке был деревянный сундучок — и крестьяне, везущие гусей с перепончатыми оранжевыми лапами; гуси наполнили вагон запахом тины и мокрых перьев.

Курсант поднял воротник, закрыл лицо отворотом шинели и попробовал было заснуть, но гусь все время копошился у него в ногах и гоготал, а когда он, укачиваемый поездом, погрузился наконец в дремоту, сидящий напротив пассажир зашелся мучительным кашлем. Курсант отогнул отворот шинели и огляделся — он увидел, что это кашляет во сне крестьянин, уже старый человек, со шрамом на лбу.

Такой же надсадный кашель он услыхал в тот вечер, когда Магдалена пригласила его к себе. Этот кашель донесся из соседней комнаты, затем раздался скрип (какой–то человек пытался встать с кровати) и стук палки.

— Кто–то идет!

— Отец. Он больной.

— Он может войти!

— Нет, он парализован…

Шаги приближались так медленно, словно больной с неимоверным трудом отрывал ноги от пола. Он услыхал, что в комнате Магдалены посторонний человек, понял, что случилось, и теперь в его постукивании было что–то жалобно–молящее и предостерегающее…

Дверь туалета хлопала, купе наполнялось едким дымом и сажей (состав пролетал через тоннель, и стук колес становился нестерпимым), гуси, загнанные под скамейку, тревожно топотали оранжевыми лапами…

В ту ночь парализованный попытался открыть дверь. Ручка–дернулась, и петли скрипнули. Курсант метнулся с постели, схватил было фуражку, но выронил ее — козырек громко щелкнул об пол.

— Подожди! — сказала Магдалена и медленно слезла с кровати.

Железная сетка скрипела, в темноте белели голые плечи.

Магдалена подошла к двери и резко рванула ее на себя.

Человек, стоявший по ту сторону, сделал несколько неверных шагов и чуть не упал.

— Входи, входи! — сказала, поджав губы, Магдалена. — Подслушиваешь? Следишь? Что я вам? Долго еще будете измываться? Все у меня отняли, растоптали! — Она перешла на крик. — Шляйтесь по своим монастырям, делайте что хотите, только меня оставьте в покое!..

Старик шевелился в темноте, опираясь о косяк двери.

Магдалена прошла мимо него в другую комнату и через минуту вернулась, прикрывая ладонью мерцающее прозрачное пламя свечи.

— Гляди, гляди хорошенько! — обернулась она к отцу. Пламя освещало его снизу, очерчивая измятый ворот рубашки, мясистый, словно отекший, подбородок и надбровные дуги, все остальное сливалось с темнотой. — Вот кровать… измятая, а вот и я… еще молодая… дайте же мне пожить! — Язычок пламени съеживался от ее дыхания и отбрасывал неверный свет ей на плечи. — Ну что, все видел, все узнал? Хочешь на него црсмотреть?

Гость, забившись в угол, бледный и перепуганный, поднял руку, заслоняя лицо. Свет свечи скользнул по его сапогам и остановился на выпуклом, как лесной орех, золотом перстне с монограммой.

Старик молча стоял в дверном проеме, словно смертельная обида и тьма августовской ночи намертво пригвоздили его к порогу.

Курсант рывком сдернул ремень со стула — стул с грохотом опрокинулся, — и он выбежал на улицу.

Поезд стоял. В паровоз накачивали воду. Пенясь, она текла по черному тулову и дымилась, прикасаясь к раскаленным цилиндрам и трубам. Над огромными чинарами занимался рассвет. Под скамьей, разбуженные утром, гоготали гуси.

Взглянув на вокзальные часы, курсант подумал, что до места осталось каких–то тридцать минут. Там его ждут однокашники. Он вспомнил, что они договорились, вернувшись из отпуска, рассказать о всех своих любовных приключениях, и представил, как они будут изощряться в выдумках.

Только он один будет молчать. Он не станет рассказывать им о девичьей трагедии.

Через много лет я снова приеду в село. Мне навстречу попадутся грузовики, везущие старые, закопченные балки, те самые балки, которые в годы моей юности слушали, как ночью, будя уснувших домочадцев, на черепичную крышу падают спелые яблоки, как по двору идет припоздавший человек и его шаги, обшарив дорожку, затихают на каменных ступенях. На балках будут сидеть люди, мои односельчане, такие же старые и молчаливые, как останки их домов. Они так долго прожили вместе, что почти сроднились — люди и вещи часто отдают друг другу частицу самих себя. Теперь люди поселятся в новых кварталах на окраине ближайшего городка, и за их окнами, куда ни глянь, будет выситься, тревожа сердце, огромная дамба нового водохранилища.

Село смолкнет, припадет к земле, чтобы проститься с корнями деревьев, над которыми скоро занесут топор. Воспоминания о веснах, наполненных буйным цветением персиковых садов и шумом крыльев прилетевших аистов, будут бродить вокруг разрушенных домов — от них остались лишь ступени каменных лестниц, одиноко торчащие над развалинами, ведущие не в теплые сени, а в пустоту серого неба.

Таким будет этот уголок земли, где я когда–то, растопырив ручонки, сделал первые шаги и, ухватившись за спинку кровати, повернув к окну наполненные слезами и страхом глаза, увидал, как ко мне тянет руки цветущее дерево… и смеется так громко, что стекла звенят…

Я пойду по опустевшему селу, и те немногие из моих односельчан, чьи дома еще не разрушены, меня не узнают — я не был здесь уже много лет — и на мое приветствие ответят лишь коротким кивком. Я буду идти и удивляться, как много всего хранит моя память: вот я чувствую запах белых лилий, цветших в нашем саду четверть века назад, слышу, как мама гремит чистой посудой и вилка, выскользнув из ее мокрых рук, со звоном падает на пол… Где этот пол? Передо мной лишь большие камни, служившие когда–то фундаментом отчего дома, из щели торчит соломенная шляпа с полями — возможно, я носил ее в детстве. На камне, приподнявшись на передних лапках, сидит серая ящерица, я мог бы решить, что она тоже высечена из камня, но ящерица дышит, ее беленькая грудка легонько колышется.

И тогда я увижу, что по крутой улочке, со сторопы мельницы, идут люди. Длинные, как палаши, листья дикого ореха, этого полновластного хозяина запустелых мест, будут мешать мне разглядеть их лица, но я замечу, что на людях черные одежды. А когда они начнут подниматься в гору и листья ореха отстранятся, чтобы пропустить их на шоссе, я пойму, что это похоронная процессия, и сниму шапку. Во главе процессии, единственная одетая во все белое, будет идти девочка с цветущим саженцем — цветы на нем уже увяли, и свежими кажутся лишь привязанные к веткам серебряные ленты. Девочка замедляет шаги, а саженец в ее руках, трясущихся от плача, вспыхивает и разгорается…

Я увижу головы волов с длинными рогами (на рога будут повязаны шелковые платки, точно так, как их повязывают в свадебный день), а за телегой с гробом — женщину (страдание согнуло ее плечи, а черный платок почти закрыл лицо). Вглядевшись, я узнаю Магдалену. Мы встретимся взглядами, и мои глаза затуманятся слезами. Шелковые платки будут развеваться над рогами волов и, преломляясь в моих слезах, вытягиваться и сливаться с облаками. Рядом с Магдаленой будет идти ее муж, паровозный машинист, огромный в своей черной форменной шинели, и, кусая губы от горя, смотреть на зеленый саженец, который то появляется, то снова исчезает за головами волов. Он вспомнит, как, бывало, по вечерам, когда он возвращался из рейсов, его маленькая дочурка вот так же, как это деревце, которое будет теперь расти на ее могиле, пряталась за спинку кровати, чтобы потом неожиданно броситься к нему навстречу и, улыбаясь, раскрыв ручки для объятия, прижаться лицом к его черной шинели, ощущая щекой холодное прикосновение латунных пуговиц.

У меня больно защемит сердце, когда я взгляну на Магдалену, такую любимую и такую ненавистную мне когда–то женщину, принесшую мне в юности столько радости и горя. Мне будет больно за незнакомого мне человека, чьи большие ладони так смяли фуражку, что козырек ее треснул.

И я еще раз пойму, что пережитое не уходит безвозвратно, что наступает час, когда оно снова тревожит нас и встает с мучительной реальностью, такое же живое, как эта серая ящерица, что смотрит сейчас на меня с развалин отчего дома. Вот ее озарило солнце, и она стала золотой.

Такой я и запомню ее на всю жизнь. Это произойдет через много лет…

А тогда я сидел на скамье, прислонясь к стене дома, и надо мной весело звенел жестяной флюгер. Магдалена все не шла. Из ее комнаты до меня доносился голос какого–то мужчины. Я напрягал слух, чтобы услышать, о чем они говорят, но смех Магдалены мешал мне, и я терял нить их разговора. Я чувствовал себя брошенным, обиженным, мне хотелось яростно барабанить в дверь. Но что–то — может быть, желание сначала ее увидеть, а потом уже уйти, презрительно поджав губы, — заставляло меня сидеть и напряженно вслушиваться в сладкие шорохи за стеной, к которым в моем воображении примешивался топот лошадиных копыт — там, в сарае, в стороне от дома.

* * *

Незадолго до начала учебного года дед отправлялся в город искать мне жилье. Сначала он наносил визит своим старым дружкам — фельдфебелю, с которым во время первой мировой брал Чеган (когда у деда бывало веселое настроение, он напевал: «Чеган, Чеган, ты помнишь наше грозное ура?..»), и барышнику, у которого несколько лет назад купил белолобую буйволицу. Дом барышника, старый, с облупившейся серой штукатуркой, стоял возле городского кладбища. Дед маленькими глотками пил поднесенную хозяином алычовую водку, пахнущую бочкой и ржавыми обручами, и смотрел в окно на покривившиеся, заросшие пестрым лишайником бедняцкие памятники…

На этот раз разговор с фельдфебелем кончился быстро. Свободной комнаты у него не было, и он предложил поставить для меня кровать в так называемой гостиной — рядом с буфетом, где на кружевной дорожке стояла гильза от снаряда, а в нее были воткнуты сухие стебли кукушкиных слезок. В гостиной, как говорил фельдфебель, я смогу читать и делать уроки, но, если придут гости, должен буду перебраться в кухню. И тут же добавлял, что идет на все это только ради деда, что, не будь они однополчанами, ни о чем таком не могло быть и речи.

Дед не согласился.

А дом барышника ему не нравился: он «весь пропах плесенью, и когда начинались дожди, подвал заливало и в воде плавали старые корзины, куриные перья и дохлые мыши, а поднимаясь по лестнице, можно было удариться головой о висящие у притолоки хомуты, особенно если ты был высокого роста… Да и вид на кладбище деду не нравился.

И тогда он пошел к моей старой хозяйке, Катерине, с которой они вечно ругались из–за цены, и снова принялся торговаться.

Катерина встретила его на пороге своей пекарни, уперев руки в бока. Это была пятидесятилетняя женщина, высокая, с длинным бледным лицом — большие зеленые глаза еще больше подчеркивали его бледность, — тонкой, как у девушки, талией и крутыми широкими бедрами; бедра формой напоминали стоящую у плиты пекарскую лопату. Пропахшая дымом и кукурузной мукой, подпоясанная затвердевшим от теста передником, Катерина победоносно подступила к деду и, усмехаясь, сказала:

— Ну что, дедка? Весь город исходил и все равно вернулся? Никак и в этом году придется потрясти твой замусоленный кошелек! Хотя, сколько его ни тряси, все равно одна мелочь сыплется… Да где ты найдешь для парня квартиру удобнее? Комнатка маленькая, но зато уютная. Цена, что ни говори, доступная, и хлеб под носом — можно в одних шлепанцах спуститься и взять каравай. А главное: живи на всем готовеньком, как в гостинице…

Дед и без нее знал все преимущества пекарского дома. Больше всего его устраивало, что зимой — а зимы в городе были морозные и снежные — я не буду мерзнуть, потому что в пекарне круглые сутки не угасала печь. Она так согревала комнаты (их было шесть, и они находились на втором этаже, куда вела деревянная лестница), что даже в самые морозные дни января можно было в одной майке сидеть у окна и смотреть, как крутит метель, — вот она утихла, и сквозь ветки заснеженных тополей видно, как посиневшие от холода цыгане, нахлобучив кепки на самые брови, толкают засевшие в канаве дровни; лошаденка тянет изо всех сил, скользит и падает на брюхо, морда ее исчезает в густом облаке пара и уже через минуту покрывается белым инеем…

Дед все это знал. Но его выводила из себя алчность хозяйки, которая, кроме платы за наем, требовала, чтобы старик привез еще два кубометра дров: она бралась нам готовить, а варить и жарить не станешь на сальной свече! Нужно, чтобы под горшком с фасолью горело полено.

Старик беззвучно пошевелил губами (я знал, что в такие минуты он злится и посылает по матушке), но согласился и на другое утро привез в город полную телегу дубовых бревешек — совсем сырых, синих в том месте, где металл касался древесины. Это была его месть жадной Катерине. «Пусть дымят, пусть коптят ее поганую душонку!» — смеялся старик в усы, придерживая одной рукой багаж, лежавший на дровах и накрепко прикрученный веревкой.

На самом верху, бренча железной сеткой, торчала моя кровать, зажатая двумя узлами — с бельем и старыми половиками, выгоревшими от постоянных моих переездов с одной квартиры на другую. Ее подпирал старый деревянный сундучок с ободранными углами, где на месте стыков виден был засохший столярный клей. В этом сундучке были мои учебники и тетрадки.

Дед остановил телегу перед пекарней. Катерина сняла передник и с такой силой его встряхнула, словно собиралась разорвать на несколько лоскутов. Старик, весь погрузившись в мучное облако, почти задохнувшись в нем, принялся чихать, и через минуту я увидел, как его губы опять беззвучно шевелятся, а глаза, сузившись, смотрят на хозяйку с ненавистью и презрением. Катерина схватила сундучок, поставила его на плечо — он был тяжелый, и плечо ее наклонилось, — и серые от пыли ступени заскрипели под ее ногами. Она стала не спеша подниматься наверх, а за ней, чуть не ощупью, карабкался дед, укрепив на голове кровать, — кровать подпрыгивала при каждом его шаге, а ножки оставляли на стенах глубокие кривые царапины. Старик поднял голову, чтобы посмотреть, скоро ли кончится лестница, но в ту же минуту зажмурился и начал чихать — это Катерина, взметнув юбкой и заголив ляжки, синеватые и пористые, как сырое тесто, обдала его мучной пылью, от которой здесь всегда щипало глаза.

Когда и другие квартиранты — общим числом одиннадцать — привезли свой багаж и возчики, дымя цигарками, скрученными из контрабандного табака, жесткого, как листья бука, начали сбрасывать у ограды дрова (они наполнили треском весь двор, особенно звонко подпрыгивали тонкие бревешки из акации), на пороге появился муж Катерины. Он снял с головы клетчатую кепку и несколько раз хлопнул ею по коленкам, чтобы стряхнуть мучную пыль и паутину. Возчики приостановили работу, приняв этот жест за «здрасти», ответили хозяину «доброе здоровьице» и снова взялись за дрова. Хозяин не спешил надеть кепку. Его длинная, как огурец, голова, поросшая редкими рыжими волосенками, свалявшимися возле ушей и морщинистой шеи, блестела от пота. С трудом цедя слова сквозь щербатые зубы, мигая воспаленными от дыма веками, которые, если пе считать рыжеватых бачков, были единственным цветным пятном на его землистом лице с дряблой кожей, он сказал:

— Ну и хитрецы! Вам бы только сплавить эти паршивые дровишки — сырые и суковатые. Вам плевать, как я потом их колоть буду… плевать, что ваша ребятня будет есть недоваренную фасоль и по ночам так палить, что стекла звенят…

— Спас! — раздался зычный, перекрывающий стук голос Катерины.

Она стояла в дверях пекарни, сложив на груди измазанные тестом руки, смотрела на мужа, качала головой и выговаривала ему. Возчики, увлеченные работой, ее не слышали, но муж, обряженный в костюм из грубого домотканого сукна, такого жесткого, словно он был скроен из жести, чувствовал, как слова свистят рядом с его ухом, и поднял руку, чтобы защититься.

— Я ж тебе говорила, чтобы ты не околачивался тут! Марш в погреб! Я, что ли, буду таскать мешки и расправляться с крысами! Смотри, дождешься, пошлю спать в погреб, чтобы уши отгрызли!

Муж покорно пошел к погребу — большая кепка в черную и коричневую клетку покачивалась у него на макушке.

* * *

После обеда, наколов целую гору поленьев (руки его онемели от беспрерывно подскакивающего топора, силящегося расколоть кривые, словно отлитые из чугуна чурки), он приходил в пекарню и усаживался возле стола. Пристроившись спиной к печке, откуда тянуло приятным теплом угасающего огня, он разворачивал на столе старую газету (столешница была сколочена из сосновых досок с янтарными прожилками, обегающими круглые сучки, и вся затерта корками бесчисленных хлебных караваев) и, засучив рукава, принимался наклеивать хлебные талончики.

Газета шелестела и размокала под жесткой кисточкой с клейстером. Клейстер густо ложился на газетный разворот: на покрытые снегом немецкие танки, проходящие по разоренным русским селам, где среди мертвых развалин торчали лишь печные трубы и журавли заброшенных колодцев. Кисточка зализывала и без того гладкую челку фюрера, снятого в своей ставке, — его энергично воздетая рука указывала путь к Волге и Кавказу, упираясь в самый заголовок газеты, а под маленькими квадратными усиками, похожими на хлебный талончик, пряталась самонадеянная усмешка. Шуршащий кончик кисточки стирал эту усмешку, и клейстер, затвердевший от теплого дыхания печи, покрывал лицо фюрера смертельной бледностью, а голову — сединой, словно он уже пережил нечто страшное и неизбежное…

Хозяин сосредоточенно наклеивал талончики, старательно пригоняя их друг к другу, словно наклеивал марки на письмо, которое во что бы то ни стало должно дойти до адресата.

Когда по утрам, отправляясь в гимназию, я спускался по лестнице с сумкой под мышкой и видел его склоненным над зелеными купончиками, мне казалось, что этот забитый человек, которого все мы считали малость тронутым, занят очень важным делом: он заклеивал желтые страницы газеты с ее военными сводками, пропитанными дымом пожарищ, и серыми фотографиями и посылал их в небытие. Среди фотографий я помню две: на одной были изображены измученные, голодные русские ребятишки (стоя босиком на снегу, они протягивали к проезжающей моторизованной части свои котелки, наполненные степным ветром и страхом), а на другой — немецкие офицеры, чисто выбритые, откормленные, в ладно сидящих новых мундирах (офицеры стояли на переднем плане, а за их спинами советские колхозники с широкими спутанными бородами, положив на землю ушанки, черные, как вороньи гнезда на соседних голых березах, копали себе могилы; они молча отбрасывали лопатами землю, словно рыли котлован для новой избы).

Хозяин сосредоточенно наклеивал хлебные талоны. Он посылал письмо в небытие.

Все обиды и унижения он вымещал на тараканах.

Тараканы вовсю хозяйничали в его доме. Днем они прятались в щелях дощатого пола или, притворившись сухой луковой шелухой, смирно сидели под нашими кроватями, где на разостланных газетах вяли и осыпались забытые нами гроздья винограда, привезенного родителями еще в базарный день, и валялись сморщенные виноградины — одни похожие на сухие комочки земли, другие покрытые влажным зеленым пухом плесени.

Пока было светло, тараканы сидели по темным укромным местам или прятались между страницами учебников и тетрадок, а ночью, когда смолкали шаги и лишь из пекарни доносился стук лопаты, сажающей хлеб в горящую печь, — лопата подрагивала в руках Катерины, помогая сырым караваям съехать на раскаленный под и улечься бок о бок со своими уже румянящимися собратьями, — они пускались в свой ночной поход. Они завладевали комнатами и коридорами, поднимались по лестнице и стенам, облепляли электрические провода, раскачивая их своим стремительным бегом, копошились в пустых мешках, сшитых из грубой оберточной бумаги, которые Катерина сваливала у входа в коридор, шуршали так монотонно и настырно, что я просыпался.

«На рассвете придет хозяин и начнется ваша трагедия», — думал я и осторожно переворачивался на другой бок, чтобы ненароком не раздавить какого–нибудь забравшегося в кровать наглеца.

И вот к пяти часам утра, когда в темном доме начинало попахивать дымом и снизу доносилось приятное потрескивание огня (эти звуки заставляли меня реально ощущать тепло далекого пламени), на лестнице раздавался скрип сонных шагов, гулко звякала ручка пустого ведра, хрустели мешки в руках хозяина и по коридору разносился полный злорадства голос:

— Как бы вы, милые, ни драпали, метла все равно вас догонит!

Она действительно их догоняла, корябая по полу; я слышал бренчание жестяного совка и понимал, что, вытряхнув тараканов из мешка в ведро, хозяин теперь сметает тех, кто попытался укрыться в щелях закопченного дома, пропитавшегося запахом квашни.

Печь пылала. Хозяин заглядывал в покрытое сажей отверстие, чтобы убедиться, все ли поленья занялись, и ворошил длинным железным прутом те, что дымились. Когда наконец весь печной купол начинал качаться от карабкающихся по нему бликов, он расчищал лопатой небольшую площадку в центре. Став неожиданно уверенным и властным, он приступал к делу.

Взяв из ведра, покрытого крышкой от кастрюли, пригоршню тараканов, он утрясал их в кулаке, словно ему приятно было чувствовать их щекочущее копошение, и, резко размахнувшись, швырял их на маленькую арену, расчищенную среди головней, покрытых коротким синим пламенем. Коричневые захватчики старого дома на мгновение замирали, словно соображая, что бы им предпринять, но раскаленный под не давал им времени на размышление, и они сначала сбивались в кучу, а потом, приплясывая — кирпич немилосердно жег, — направлялись по огражденной углями дорожке к выходу, туда, где за рыжими бачками хозяина было, как им казалось, спасение. Но он, приняв на ладонь только одного из обезумевших танцоров, беспощадно возвращал остальных к пылающему огню. Они выделывали еще несколько коленец, уменьшались в размере и, лопнув, исчезали.

Раскрыв ладонь, хозяин смотрел на испуганную тварь, выпускал ее осторожно на стол и говорил:

— А тебе суждено было остаться в живых. Проваливай…

Сейчас, пока не рассвело и Катерина еще спала, он был полновластным хозяином своего дома, мог быть жестоким и мстительным, но мог и великодушно прощать.

Вскоре на лестнице раздавалось покашливание: это спускалась Катерина, на ходу сонными пальцами пытаясь застегнуть блузку, пожелтевшую от муки и пота. Пальцы ее не слушались, и пуговица в том месте, где высокая грудь натягивала выношенный ситец, то и дело выскальзывала из рваной петли. Это покашливание заставляло хозяина отойти в угол и покорно ждать, когда жена отрывистым голосом отдаст распоряжение; оно означало, что начался длинный, трудный день.

Когда умер мой дед, два дня лил тяжелый, оглушительный дождь. Два дня старика не могли похоронить. Черепица на крыше скрипела и прогибалась под напором струй толщиной с канаты. Подвал залило. Вода бурлила, в ней крутились старые метлы и насест с примятой соломой, плавали рваные кепки с прибившейся ржавой пеной. За окном нельзя было различить ни домов, ни улиц. Люди словно ослепли и обо всем, что творится вокруг, догадывались по звукам, которые носились над, казалось, потонувшим миром. Сквозь серую завесу дождя до нас долетало мычание испуганной скотины, треск вывороченных с корнем деревьев, клокотание воды, превратившей улицы в реки.

Как только дождь стал стихать, со стороны долины послышались голоса и позвякивание козьих колокольцев, залаяли собаки. Вот метнулся свет фонаря и, качаясь, стал приближаться к дому.

— Держи козленка, а то унесет! — крикнул кто–то, и по донесшемуся с улицы скрипу я понял, что отворяют Ваши ворота.

Двор наполнился блеянием и мутным пятном овечьих спин — пятно стало уменьшаться и совсем исчезло, когда стадо загнали в хлев.

Это крестьяне, жившие в нижнем конце села, у реки, искали прибежища в домах, стоящих на холме. Их пугала быстро прибывающая вода.

На другой день после похорон я возвращался в город.

Я шел по грязной раскисшей дороге, блестевшей среди мокрых полей. Ноги чуть не по колено увязали в липкой глине. Казалось, что вся земля, до самой сердцевины, размякла и ждет великана, который размял бы ее в своих могучих руках и очистил от бедности и страданий, как гончары очищают кусок глины от камешков, корней и травинок, прежде чем придать ему форму, превратить в поющий сосуд.

Когда я поднялся на вершину холма и глянул на поречье Огосты, у меня закружилась голова, а от шума, идущего от реки, чуть не подкосились ноги. Я увидел стену мутно–бурой, красноватой воды, вода пенилась на гребне и была выше нашего дома. Угрожающе накатывая волной, она сметала все на своем пути. В ней бултыхались огромные стволы вывороченных деревьев, показывая то корни, то покореженные ветви, стремительно скользя, неслись доски. Я увидел в реке воловью упряжку. Волы пытались выкарабкаться на берег, но огромная волна настигла их на середине бывшего брода и подняла телегу. Испуганные животные задрали головы, их красивые витые рога разрезали воду лишь короткий миг, пока ярмо не развернулось и не вытолкнуло дышло, — они закружились в водовороте и исчезли навсегда.

Тревожно зазвонил колокол нашей церкви. Над дорогой висели сорванные телефонные провода, Но, видно, кто–то все же сумел предупредить села о близящемся наводнении. Отозвался колокол в Горовцах. Минуту спустя уже слышался звон с колокольни в Малой Кутловице — в этом звоне было больше любопытства, чем тревоги. Забили два колокола за Веренишским перевалом. Сельские колокола искали друг друга и с трудом находили; глухо грохочущая река подхватывала их голоса, крутила вместе с вывороченными деревьями и топила в своих водовертях, но они выныривали, стряхивали грязную воду и снова устремлялись в небо, чтобы придать жуткую торжественность всему происходящему…

А по другую сторону холма под бугорком белесой землицы лежал мой дед. Я прожил с ним долгие годы и потому надеялся, что память моя навсегда сохранит каждую морщинку его лица, каждую складочку его одежды. Сейчас я понял, что память моя хранит только улыбку старика…

Она появлялась на его почти всегда задумчивом, бледном лице, как луч, внезапно прокравшийся из–за облака, и заставляла реденькие усы шевелиться и топорщиться. Глаза его при этом слегка щурились, кожа собиралась в морщинки, которые расходились к широким татарским скулам, а сквозь щелки век лился нежный, золотистый свет его взгляда. Этот свет — а может быть, то был просто отблеск окна — падал на лежащие на коленях большие кисти рук. Вены и сухожилия становились еще выпуклей, и я пытался по цвету пальцев, по их трещинам и ссадинам угадать цвет земли тех низин и склонов, где дед мой пахал и сеял. Этот цвет, в котором был оттенок глины, отавы и жнивья, его руки носили всю жизнь, и сколько бы он ни старался — я видел, как дед тер их песком, — он никак не мог его смыть. Дед участвовал в трех войнах. Ему приходилось переползать через стоявшие коробом, замерзшие шинели убитых товарищей при Булаире и Чаталдже. Он лежал тяжелораненый у Дойрана, и озеро, отражавшее горящий город, смешивало красные отблески с его красной кровью… Но к цвету его рук не пристал медный блеск патронов и гаубичных гильз. В них была одна только могучая власть земли.

Он был грешным человеком. Радовался вину, позволял своей руке закатить пощечину подлецу, любил крепкое словцо. Охоч он был и до чужих баб, по ночам, в глухой час, шлялся под чужими воротами, бросал бобовые зерна в окно той, что, наспех накинув одежонку (случалось, то была рубаха мужа, уехавшего на мельницу), бежала с ним под предательский лай собак, чтобы подарить ему свою любовь где–нибудь за околицей под старым орехом или здесь же у плетня, который скрипел от их жарких ласк.

Это был грешный человек, но в делах его было что–то возвышенное. Он не отрекся ни от чего земного: безропотно прошел через страдания и не шалел от радости, ибо знал, что все в жизни мимолетно.

Мой дед лежал теперь под белесым бугорком земли по ту сторону холма. Ничего не слышал, ни о чем не тревожился. А над ним, скользя в мокром воздухе, носился звон колоколов всего поречья. Река тщетно пыталась его заглушить. Одолев ее, он торжествовал в непогожем небе.

И мне казалось, это был не сигнал бедствия, а литургия по душе старого человека, о котором вскоре забудет даже полынь на его могиле.

* * *

Я спустился с холма, миновал каракачанские выселки и уже у переезда обнаружил, что вся железнодорожная ветка затоплена. Виден был только шлагбаум, шатавшийся под напором воды. Железнодорожный состав, по колеса в воде, поскрипывая, ретировался к станции, за окнами не было видно ни души, паровоз свистел, тонкая струйка пара перышком покачивалась среди тополей, а колеса, вертясь, взбивали пену.

Я вспомнил, как однажды по дороге в город дед остановил телегу у переезда. Буйволы наклонили морды к земле и принялись щипать чахлую травку, росшую на склоне насыпи, — от их дыхания в стороны разлетался пух от одуванчиков. Дед поднялся к переезду, подмигнул мне (я не понял, чего это он) и повернулся к домам, стоявшим у самого полотна, — их было пять, все приземистые, одноэтажные, с неогороженными дворами; за домами на поляне высились сложенные в стога срубленные дубовые ветки, предназначавшиеся на корм скоту; в стороне под навесом помахивал хвостом старый коняга, светло–серый, словно присыпанный пеплом.

Дед оперся о деревянный шлагбаум, откашлялся и крикнул:

— Иван, эй, Иван! Где ты?

Скрипнула дверь первого дома — того, что стоял ближе всех к переезду, показалась баба в мокром переднике (с рук ее стекала мыльная пена) и сказала:

— Ивана надобно? Нет его. Уехал на кузню в Малую Кутловицу…

Тут же отворилось окно соседнего дома. Из него выглянул мальчишка с таким количеством веснушек, что мне подумалось: дунь ему в лицо, и они разлетятся, как пух одуванчиков, который кружит сейчас вокруг морд буйволов.

— Дядя Иван лежит, — сказал мальчик. — Он ногу вывихнул. Иди, у нас нет собаки…

Из погреба третьего дома вышла высокая костлявая старуха, она держала в руках котел с крашеной шерстью. Котел, только что снятый с огня, дымился, шерсть была красная, и пар тоже красный.

— Какого тебе Ивана — большого или маленького?

— Обоих! — крикнул дед.

— Поехали за песком на реку…

Перед четвертым домом играли двое мальчуганов — видно, близнецы. Краснощекие, курносые, они были так похожи друг на друга, что отличить их можно было только по лямке на штанах. У одного она была желтая и тянулась от левого бока к правому плечу, а у другого красная и болталась незастегнутой. Услыхав голос деда, они выжидающе обернулись в нашу сторону.

— Банка и Иванчо, кто из вас знает, где ваш дядя Иван?

— Ушел в солдаты! — ответили близнецы в один голос.

Из пятого дома никто не вышел. Но я был уверен, что и в этом, последнем доме Иванова хутора, приютившегося в балке возле самой железнодорожной насыпи, был свой Иван.

— Передайте всем Иванам привет от меня и моего внука! — крикнул дед. — В другой раз, как буду посвободнее, непременно заверну, чтобы выкурить по цигарке.

Он повернул ко мне улыбающееся лицо — дед был доволен, что его шутка удалась, — натянул недоуздок и, с трудом оторвав от травы широкие влажные морды буйволов, степенно зашагал по пыльной дороге…

Сейчас Иванов хутор был затоплен. Вода плескалась под самыми стрехами: лизнет край крыши — и черепичные чешуйки соскальзывают в ее муть, оголяя решетник, увешанный связками желтой кукурузы. На стоге из сруб–ленных дубовых веток, верхушка которого едва показывалась из воды, стоял медно–красный петух, он хлопал крыльями — крылья вспыхивали при каждом взмахе — и кукарекал протяжно и хрипло.

Успел ли вернуться из кузпи Иван и где застало его наводнение? Из какого окна выглядывает сейчас мальчик с веснушками? Получили ли близнецы письмо от своего дяди Ивана или он еще пишет его, слюня огрызок химического карандаша где–нибудь в далекой казарме? А может быть, их лямки — желтая и красная — запутались где–нибудь среди веток прибрежных ракит?

Никто не мог мне ответить. Обезумевший петух все кукарекал, не замечая, что вода уже раскачивает стог и вот–вот его унесет.

* * *

Дом моего отчика, куда я переселился после смерти деда, стоял возле школы. Двор его был с трех сторон окружен дорогами, и казалось, у него есть вторая ограда — из непрерывного скрипа и стука тележных колес. Дом был двухэтажный. Первый этаж служил подсобным помещением. Там на стенах висели уздечки и потрескавшиеся почерневшие хомуты, связки железных обручей от рассохшихся бочек, старая одежда, серпы. На деревянных помостах лежали бочки; на их покатых боках акцизные мелом выводили свои многочисленные подсчеты. Под бочками стояли миски, доверху наполненные вином — из кранов капало, — и в них плавали винные мушки.

Второй этаж всеми окнами глядел на горы — их хребты, синие, величественные, до половины заслоняли восточную часть неба; они тянулись на юг вдоль горизонта и, достигнув запада, снижались, тонули в легкой дымке, чтобы, коснувшись вод Дуная, совсем исчезнуть. На этом этаже помещались три комнаты и коридор, расширявшийся в глубине, там, где стоял очаг. Над очагом поднимался дымоход, похожий на старинный пчелиный улей. Пол в коридоре был из кирпичей — они подверглись такому сильному обжигу, что приобрели фиолетовый оттенок. На каждом кирпиче, истертом ногами живших здесь многочисленных домочадцев, виднелась надпись «Брусарци» — клеймо фабрики.

Мое первое воспоминание об этом доме связано с канарейкой.

Когда я впервые попал сюда и мама повела меня в комнату, где я должен был оставить свои вещички — несколько рубашек и стопку книг, — я увидел в углу коридора, возле дымохода, птичью клетку, сплетенную из тонкой проволоки, В ней прыгала маленькая желтая птичка, она то раскачивалась на железной петельке, заменявшей ей качели, то подпрыгивала, ударяясь крылышками о стены своей тюрьмы, и пела пискливую песенку.

Я уже видел клетки с канарейками в городских парикмахерских. Раньше, когда я слушал, как они поют, беспечно прыгая над головами мужчин, сидящих с намыленными физиономиями, мне казалось, что это легкомысленные птахи, которые, прожив много лет рядом с болтливыми коллегами Фигаро, наслушавшись их анекдотов, переняли и их веселый нрав.

Эта канарейка была совсем другой. В ее песне, в резких взмахах крылышек, от которых раскачивалась клетка, я слышал отчаяние и обреченность. Клетка с канарейкой висела в самом углу, откуда были видны лишь темный полукруг очага, покрытый холодным пеплом, и дверной проем в конце коридора, наполовину заслоненный плитняковой крышей соседнего хлева. Я решил, что, если клетку перевесить к окну, птичка оживится.

После полудня, когда мама была занята хозяйством, я снял проволочный домик с гвоздя и перенес его в комнату, где были сложены мои вещички. Но случилось непредвиденное: когда я, приколотив гвоздь возле окна, спрыгнул со стула и взялся за клетку, канарейка вдруг выскользнула в узкую щель — видно, я нечаянно рукавом приоткрыл дверцу клетки, — неумело вспорхнула, как это делают неоперившиеся воробьи, когда впервые покинут гнездо, и, ударившись о косяк двери, вылетела в коридор. Я бросился ее ловить. Светлым зайчиком — словно кто–то поиграл карманным зеркальцем — она мелькнула в темном углу, там, где раньше висела ее клетка, и устремилась к дымоходу. Я замахнулся шапкой, воздушная струя сбила канарейку, и она упала на пол. В ту же секунду откуда–то выскочила кошка, и из лап ее полетели желтые перья.

Что теперь будет?

Вернулась со двора мама, поняла, что я натворил, и, побледнев, сказала:

— Повесь клетку на место, и ни слова. Когда он вернется, нам несдобровать. Он всех нас убьет из–за этой канарейки… Хотя, кто знает, может, она сама открыла клетку и вылетела. Кто видел?..

* * *

Он въехал во двор верхом на коне, пнул ногой створки ворот, и они, тягуче скрипя, широко перед ним растворились. Тяжело спустившись с седла, поразмял ноги, затекшие от долгой езды, подал маме уздечку и наклонился, застегивая ремешки сандалий.

Мама отвела коня в стойло, привязала к большому кольцу, ввинченному в толстую балку, и подбросила в ясли люцерну. Конь сначала уткнулся длинной мордой в серые стебли (они взметались, когда он фыркал), а потом, постукивая копытом, чтобы отогнать докучливую муху, повернул голову и долгим ржаньем проводил маму до самого дома. Но мама не спешила войти. Она заглянула в сарай, где был куриный насест, взяла оттуда два яйца и попыталась прогнать с телеги петуха — он провел на ней всю ночь и сильно нагадил, на боковине виднелись потеки, похожие на засохшую известку. Петух подождал, пока мама отойдет, и снова взлетел на телегу.

Когда тот, который должен был нас убить из–за канарейки, направился к дому, мама пошла следом. Я смотрел из коридора, как он приближается, очерченный рамкой дверного проема. Это был высокий (мама едва доходила ему до плеча), осанистый человек с крупной квадратной головой и коротко стриженными волосами — только на затылке у него был длинный каштановый чуб, точь–в–точь как у казаков. Глаза у него были водянистые, а уши (большие, оголенные стрижкой, с глубокими извилинами) торчали и казались подвешенными к обеим сторонам отекшего, поросшего щетиной лица, отчего подбородок был словно припудрен рыжим порошком.

Я видел отчима и раньше, но никогда к нему не приглядывался. На этот раз я смотрел на него не отрываясь — так смотришь на траву в том месте, где случайно выронил перочинный ножик. Раньше она казалась просто зеленым пятном, по которому равнодушно скользил твой взгляд, но теперь, раздвигая ее руками, ты замечаешь, что между острыми, тонкими стеблями лежат камешки, цветут мелкие, как бисер, голубенькие цветочки, торчат почерневшие колючки боярышника, валяется прошлогодняя листва диких яблонь, по которой ползают мураши, замечаешь, что это целый незнакомый мир, мимо которого равнодушно проходят люди.

Мне предстояло познакомиться с хозяином этого дома, — дома, над очагом которого висела пустая клетка.

Он вошел в коридор, его крупная фигура на минуту заслонила свет, падающий из открытой двери, потом свет снова прорвался, обдав его сзади лучами, и я, смущенный, двинулся ему навстречу, чтобы поздороваться.

— Поцелуй руку… — шепнула мама.

Наклонившись, чтобы выполнить ее просьбу, я почувствовал запах лошадиного пота и поводьев и увидел, что указательный палец протянутой мне руки намного короче остальных — на нем не было верхней фаланги.

Отчим не взглянул на меня и ничего не сказал. Он с безразличным, усталым видом принялся пить воду из котла, висящего на деревянном крючке возле очага.

Вот он выпрямился (на бороде его, стекая на грудь, блестели крупные капли) и, верно, озадаченный царящей в доме тишиной, поднял лицо к клетке. Его водянистые глаза стали стальными, розовые мешки под веками зашевелились. Но прежде чем он открыл рот и спросил, где канарейка, из соседней комнаты вышел Персифон, младший сын его брата. Этот мальчик — круглолицый, с редкими пепельными волосенками и белесыми бровями и ресницами — пришел со мной повидаться и показать купленную на ярмарке губную гармошку. Он стоял и улыбался своему дяде, ожидая, когда тот потреплет его по щеке и скажет: «Персифон, Персифон, не считай в окне ворон», а он ответит: «Я смотрел на ветку, дайте мне конфетку».

Эти стишки про мальчика со злополучным именем сочинила учительница, и все ученики знали их наизусть.

Но на этот раз дядя не произнес шутливых слов, а оглядел племянника с ног до головы. Мальчонка растерялся и так побледнел, что брови слились с белой кожей лица.

— Что ты сделал с канарейкой? — спросил в ярости отчим и притянул Персифона за рубаху. Рубаха вылезла из штанов, оголив выпуклый, как фасолина, пупок. — Это твоих рук дело?

Персифон пошевелил губами, видно, хотел сказать «это не я!», но оглушительная затрещина чуть не сбила его с ног, он перевернулся волчком и остановился лицом к стене.

— Ты знаешь, откуда я ее привез, шалопут? Аж из Ксанти, из армии! Знаешь, как я бегал с клеткой по вокзалу в Софии, когда началась бомбежка? А?

Мальчуган ничего не знал. Он молча уткнулся лбом в стену, затылок и шея его горели от затрещины, а нестриженые волосы, слипшиеся около ушей, вздрагивали, когда он всхлипывал.

— Это я, я выпустил канарейку… Я хотел повесить клетку к окну! — крикнул я отчиму, ожидая, что вот–вот прозвенит пощечина.

Но он не пошевелился.

— А тебя пе спрашивают, и потому молчи! — бросил он и, взяв Персифона за шиворот, понес его к выходу — босые ноги мальчишки волочились по вытертым кирпичам…

Я смотрел, как отчим пересек двор, вывел коня и, привязав его к телеге, начал расчесывать спутанную гриву. «Действительно он считает виновным Персифона или эта затрещина должна послужить предупреждением мне, впервые в это утро переступившему порог его дома?» — думал я.

* * *

В одной из комнат, светлой и просторной, застланной цветными половиками (в нее входили разувшись), висела большая фотография в засиженной мухами ясеневой рамке. Мне кажется, она висела на этом месте с момента постройки дома, потому что пространство между рамкой и стеной было затянуто густой сетью черной паутины. С фотографии на обитателей дома глядел дородный мужчина. Он гордо, по–генеральски восседал на лошади и был одет в пастушью бурку и постолы — широкие тесемки, переплетающие онучи, доходили до самых его колен.

Это был прадед моего отчима — самый видный отпрыск старинного рода, переселившегося в эти места из северо–западной провинции. Мама говорила, что когда–то у него было более сорока гектаров пахотной земли и огромная семья. По утрам с гомоном батраки и цыгане под скрип телег отправлялись обрабатывать его поля, раскинувшиеся по берегам Огосты. А в полдень сам хозяин пускался в объезд своих владений, чтобы проверить, сколько вскопано земли, сколько снопов поставлено на жниве. Белый конь бежал, подрагивая стройной шеей, колосья щекотали ему брюхо. Высокая пшеница ходила волнами, стараясь затянуть его в свои омуты, и конь, весь мокрый от росы, испуганно ржал, боясь утонуть.

Цыгане первые замечали кудрявую, словно облепленную кукурузными хлопьями, папаху хозяина и принимались копать с таким усердием, что сухая земля дымилась под их мотыгами. Подъехав, хозяин натягивал поводья, приставлял ладонь к бровям и, приподнявшись на стременах, оглядывал батраков, которые стояли, опершись на мотыги, и ждали его брани. Но он молчал и только хмурил брови (что означало: «Поживей, поживей поворачивайтесь!.. Вот придет время платить, тогда посмотрите…») и, оборотившись к ближайшему цыгану, говорил: «Эй, Русто, дай кырчагу водицы глотнуть!» Брал в руки нагретый солнцем облитой глазурью глиняный кувшин, заткнутый кукурузной кочерыжкой, отливал немного и пил не из носика, а из широкого горла — противная теплая вода булькала и заливала ему грудь…

Таким я представлял себе этого деревенского богатея, глядя, как мой отчим, его обедневший правнук, прилаживает седло к спине лошади, готовясь в объезд своих земель. А их было около трех гектаров — мелкие участки каменистой почвы, оставшиеся от богатых владений после многочисленных переделов. На межах его полей лежали острые, как лемехи, граничные камни — символы незыблемой собственности. Когда надо было вскопать кукурузные поля, он всегда нанимал батрака–цыгана, хотя мы с мамой могли и сами управиться.

В полдень хозяин этой скудной земли появлялся со стороны лугов. Он подъезжал к нам, поскрипывая седлом, останавливал коня и, приставив ладонь к глазам, как это делал его прадед, смотрел, хорошо ли все вскопано. Взглянув на межу, он говорил: «Этот мошенник, Тошо Качов, опять передвинул камни. — И, повернувшись к цыгану, добавлял: — Эй, Манго, дай–ка кувшип!» Отлив из кувшина прямо на гриву коня — конь ржал, чувствуя приятный холодок, — отчим приподнимался на стременах и пил крупными глотками из горлышка (мама при этом морщилась: как он может пить эту цыганскую воду?). Наконец, вытерев ладонью обветренные губы, он с видом господина, который может быть великодушным даже к цыгану (не побрезговал и выпил из его кувшина!), ударял голыми пятками в бока усталой лошади и исчезал в лугах — высокая густая трава долго покачивалась за крупом лошади.

В душе моего отчима все еще жило сознание всадника в постолах, чья выцветшая фотография висела в рамке на стене. Он унаследовал его черты: крупный череп, водянистые глаза, большие оттопыренные уши. В мире произошло множество перемен, но на его жизни они не отразились. Обеднев, он продолжал с размахом вести хозяйство, торговал лошадьми, у которых была плавная поступь и грациозно изогнутая шея, водил их к кузнецу, и тот раскаленным железом выжигал тавро — большую букву «Л», первую букву его имени, дабы все знали, что лошадь принадлежит ему, и если кто паче чаяния задумает ее украсть, то пусть прежде крепко поразмыслит.

Этот след от раскаленного железа, после того как рана заживала, еще долго шелушился. Рыжая шерсть тщетно старалась его прикрыть — из–под нее просвечивала раскорякой предостерегающая буква «Л».

* * *

Да, отчим гордился своим конем. Была у него и трехлетняя дочь. Она родилась в благовещение, и потому назвали ее Благовесткой. Девочка очень походила на отца — его черты, огрубевшие с годами, воплотились в детском личике с нежной миловидностью. Только руки у Благовестки были как у покойной матери — кисти узенькие, прозрачные, усеянные мелкими веснушками.

Девочка росла ленивой и избалованной. Отец ей во всем потакал — он считал, что таким образом защищает ее от возможной тирании мачехи, а новую жену приучает к покорности. Благовестка до полудня валялась в постели, потом выходила во двор, босая и нечесаная, и, потягиваясь, жмурилась на солнышке; намочив ладошку под умывальником, проводила ею по еще сонному личику и, освеженная прикосновением воды, садилась завтракать. Мама ставила перед ней вареные яйца. «Сырые…» — морщилась Благовестка и отталкивала руку мачехи. Мама снова опускала яйца в кастрюльку, и они, лопнув, выпускали белок, который тотчас затвердевал в Кипящей воде и становился похожим на кукурузные зерна. «Не хочу яиц! — бросала капризным тоном девочка. — Завари чай!» Лицо мамы вспыхивало от гнева (она была самолюбива и не терпела, чтобы ею помыкали), но тем не менее она шла в соседнюю комнату, засовывала руку в мешочек с шуршащим прошлогодним липовым цветом и, скованная ледяным, испытующим взглядом отчима, которого она в эту минуту ненавидела, ставила на плиту чайник.

Потом она выносила из дому мокрый детский тюфяк и клала его на ограду сохнуть — Благовестка мочилась во сне.

К вечеру тюфяк высыхал, мама вносила его в дом, чувствуя плечом тепло угасшего солнечного дня, и принималась готовить ужин. Она ошпаривала в медном котле зарезанного петуха (его дымящиеся грубые лапы угрожающе торчали кверху), ощипывала его (петушиные перья пахли насестом и трещали, когда их выдирали из крыльев и гузки) и палила над огнем. Желтая кожа корчилась, серела, с нее капали крупные капли, от которых раскаленные угли шипели и гасли.

Когда ужин был готов, мы садились за стол.

В тот раз мама разделывала петуха на большом эмалированном блюде — жилистое темное мясо заставляло ее то и дело браться за нож. Отчиму она положила белое мясо, жесткое и волокнистое, и обе ноги (кожа на них полопалась и стала пористой от варки). Сверху она водрузила петушиную голову с зубчатым, как пила, обмякшим гребешком и наполовину отпиленным черным, словно чугунным, клювом. Себе оставила когтистые лапы, шею, топорщившуюся комлями сгоревших перышек, и ребра. Для Благовестки отломила крылья, но, решив, что этого мало, взяла немного белого мяса из миски отчима и, капая на стол желтым жиром, переложила в миску падчерицы. Мне досталась спина, сверху покрытая пупырчатой кожей, а снизу! У ребер, облепленная двумя кусочками легких, похожими на губку, которой в школе стирают мел с доски.

Никто из нас не притронулся к еде, пока не начал хозяин. Вот он взял петушиную голову, и мягкий, мясистый гребень зашевелился у него в пальцах, мы тоже склонились над мисками, но его строгий взгляд заставил нас положить вилки.

— Разве ж так варят! — нахмурив брови, сказал отчим. — Совсем безвкусно, мясо все выварилось в кипятке. Тебе что, в голову не приходит положить побольше горького перца, заправить чебрецом и петрушкой?»

— Я чебрец положила, — ответила мама, — а перец побоялась… из–за ребенка.

— Положила! Знаю я, как ты положила. А о ребенке нечего тревожиться, она с детства к перцу привыкла. Чего отведал при родной матери, то потом всю жизнь вкусно. Что же я теперь, по–твоему, должен к бурде привыкать?

И он вдруг схватил свою миску и швырнул ее в угол. Мясо разлетелось в разные стороны. Кошка была тут как тут, но грохот летящих следом железных щипцов заставил ее броситься к окну и вцепиться когтями в подоконник.

Мама, растерянная и оскорбленная, вышла из–за стола. Я тоже встал.

А отчим остался сидеть как ни в чем не бывало. Он взял крыло из миски дочери, посыпал его молотым красным перцем и начал обгладывать. Второе крыло он протянул Благовестке и сказал: «Съешь, доченька, кусочек…» Потом он вытер жирные пальцы коркой хлеба и отправился спать.

На другой день, в полдень, мама, как обычно, вынесла мокрый тюфяк, повесила его на каменную ограду и принялась латать — тюфяк прогнил, и она пришивала к нему лоскуты от старого передника.

* * *

Как–то вечером к нам явился гость.

— Моя жена из вашего села, я переплетчик, — представился он отчиму и подвинул стул к очагу. — В Софии падают бомбы, воют сирены. Кто знает, цел ли мой дом! А я вот в провинции пью красное вино и прогуливаю свой ревматизм… Мне не над чем ломать голову. Другие это делают и за меня и за вас. Хлеба нет, зато мужества хоть отбавляй. Громкие слова говорим, а дела хромают — видать, башмаки жмут…

Да, ему они и вправду жали, потому что гость наклонился, расслабил шнурки, и из его старых ботинок, пропахших потом и ваксой, показались слоновьи ноги, одинаковой толщины от колен до голени. К тому же у переплетчика был насморк, он все время хлюпал красным опухшим носом и вытирал его носовым платком.

Пламя очага плясало под дном сковородки, в которой мама жарила тонко нарезанные ломтики козьей бастурмы, сухие кусочки мяса шипели и выгибались, и к песне очага примешивалась птичья песенка — пронзительный свист прыгал над нашими головами и то плавно затихал, то рвался на самой высокой ноте.

В углу пела новая канарейка. Я слушал ее и улыбался, вспоминая тот вечер, когда отчим привез ее из города. Он повесил клетку пад очагом, но канарейка была как немая. Мы налили ей воды, насыпали проса, но она ни к чему не притронулась. Тогда я заявил, что берусь вернуть ей хорошее настроение. Я был уверен, что отчим купил ее у какого–нибудь парикмахера (кто другой в городе продаст канарейку?), и поэтому, наклонившись над умывальником, хорошенько намылил лицо; слыша шипенье оседающей пены, я притащил стул и в таком виде уселся под самой клеткой. Канарейка скосила один глаз, потом другой, покрутила головкой, чтобы лучше меня рассмотреть, и принялась вдруг так прыгать и петь, что все рассмеялись.

— Из парикмахерской! — воскликнул я. — Как увидит намыленную рожу, так начинает!

— У Мустафы–брадобрея купил, — подтвердил отчим и уселся, чтобы послушать развеселившуюся птаху.

Он и сейчас сидел за столом, лицом к клетке, наливая вино в стаканы и следил глазами за прыгающим желтым бликом.

— Может, то и баловство, но люблю послушать птичью песню, радует она меня… — сказал он.

— Что другое остается человеку? — ответил переплетчик, отодвигаясь от жарко горящего очага. Стул заскрипел под его дородным телом, — Как я в детстве мечтал об электрическом фонарике, обыкновенном плоском жестяном фонарике с батарейкой! Отец все обещал купить мне его на ярмарке и все откладывал: у нас была большая семья и ему было не до фонариков. Теперь, на старости лет, я часто покупаю те игрушки, которые когда–то казались мне драгоценными сокровищами. Куплю фонарик, возьму его в руки и вижу, что это простая холодная жесть… И все же я радуюсь, выбирая его у лоточника, отвинчивая увеличительное стекло, вставляя лампочку — пусть минуту, две… но радуюсь. Тоже скажешь: ребячество!

В облике нашего гостя не было ничего ребячьего. Это был пятидесятилетний грузный мужчина. Костюм его, с широкими острыми лацканами, был сшит из английского сукна, купленного еще до войны, мелкие пуговки на сером жилете были так густо посажены, что казались ниточкой бус. Его лоб был исчерчен морщинами и тянулся благодаря лысине до самого затылка. Когда переплетчик говорил, все они приходили в движение и собирались стопкой, как книжные листы, которые он переплетал.

* * *

У него была небольшая мастерская в Софии, рядом с Палатой правосудия. По утрам, когда он шел в мастерскую, крутя на пальце цепочку с ключами, ему навстречу, зажав под мышкой папки, спешили блюстители справедливости в сопровождении своих клиентов — старых крестьян в потертых бараньих шапках и городских дам в манто с большими пряжками на широких поясах; над дамами витал запах духов. Адвокаты дружески ему кивали, направляясь к железным дверям тог-о здания, в которое входят преступность и ложь, а выходит одна лишь чистейшая правда, воскрешенная красноречием этих неутомимых радетелей.

Переплетчик садился за рабочий стол, включал электрическую плитку, чтобы разогреть клей, вдевал нитку в иглу, кривую, как рыбья кость, счищал с корешков старый клей, укладывал их стопкой друг на дружку и принимался за работу.

Дверь его мастерской, куда можно было попасть лишь через крытую галерею, по обе стороны которой размещались адвокатские конторы, как бы делила мир на две половины. С одной стороны — молчание книг, их мудрая жизнь, скрытая за переплетами, с другой — будничные человеческие страсти. Город был: искалечен бомбами, но люди этого словно не замечали. Они судились из–за земли и нанесенных оскорблений, боролись за ордена и почести. Дантисты спиливали их изъеденные временем зубы и ставили коронки и мосты, которые серели во рту, словно были из жести. Те, что сумели отсудить себе землю или получить сатисфакцию, недолго торжествовали: приходил новый истец — какой–нибудь инсульт или инфаркт, — и прикованный к кровати человек, который успел обзавестись еще одним участком земли, еле шевеля побелевшими губами, умолял близких (те уже прикидывали в уме, как поделить имущество покойного), чтобы его обрядили в черный с синими полосками костюм, а на грудь привинтили орден, полученный за взятие Тутракана…

Адвокаты спешили в свои конторы, крестьяне, поплевывая на корявые, потрескавшиеся пальцы — они всю жизнь лопатили навоз и доили овец, — отсчитывали банкноты, пропахшие мышиным пометом и нищетой, а переплетчик переплетал книги. Он смотрел, как переплетный нож, эта звенящая остротой гильотина, плавно опускается на страницы, словно приводится в исполнение приговор, и тонкие обрезки, жалкие и ничтожные, как большинство человеческих деяний, топорщатся на полу, чтобы спустя какой–то час их затоптали его ботинки.

* * *

В молодости ему был чужд пессимизм.

Он верил в свои силы, верил, что сможет бороться со злом и победит его.

Однажды он оказался свидетелем того, как на трамвайной остановке какой–то мужчина бил женщину. Недолго думая, он соскочил с трамвая и подбежал к обидчику. Блузка на женщине висела клочьями, из–под нее виднелась зеленая комбинация, обшитая по краю рваным кружевом.

— Что вам угодно? — спросил мужчина, красный от злости.

— Не смейте бить женщину!

— И ты получишь по морде!

— Попробуйте…

Тот попробовал, и переплетчик отлетел в сторону, чуть не угодив на трамвайные рельсы.

Тогда вмешалась женщина.

— Шли бы своей дорогой, — сказала она. — Это наши семейные дела, что вы–то суетесь?..

Переплетчик поплелся домой, почесывая помятые бока. А супружеская чета продолжала ругаться и таскать друг друга за волосы. На противоположной стороне тротуара останавливались прохожие. Так и не поняв, что происходит, заходили в зеленную лавку, покупали там пучок редиски или связку свежего чеснока и, помахивая базарными кошелками, шли себе домой.

В другой раз он получил урок посерьезнее.

Тогда он служил разъездным торговым агентом в фирме, продающей швейные машины «Зингер». Ездил по селам Искырского ущелья, Петроханского и Брезнишского края, предлагая свой дорогой товар. Он ходил по дворам, где его облаивали собаки, питался в деревенских харчевнях. Там за столиками, расстелив газеты, сидели крестьяне, чистили вареные яйца (яичная скорлупа валялась на полу и хрустела под ногами) и тонкими ломтиками резали янтарно–желтый шпиг. Он смотрел на них и думал: «Неужели здесь кто–нибудь нуждается в швейных машинах такой известной марки?» Одежду из грубой домотканой шерсти, которую носили местные крестьяне, можно было шить лишь на руках, и то с помощью шила.

Приближались выборы. В небольшом селе под Петроханом наш коммивояжер узнал, что вечером в здании школы состоится собрание, на котором выступит какой–то приехавший из Софии политический деятель. Он побродил по улицам и, так как деваться было некуда, решил пойти послушать. Когда он входил, стоявшие у дверей крестьяне проводили его долгим взглядом — верно, приняли его за охрану.

Оратор вытер лицо грубым деревенским платком (он был опытным и знал, что это произведет нужное впечатление) и начал речь. Он заговорил о том, как беден этот горный край и как он начнет процветать, если его милость выберут в народные представители.

— Братья горцы, Демократический сговор рассчитывает на вас, ибо, как говорится в поговорке, только горы рождают истинных мужей…

— И картошку еще родят наши горы, только ее поедает колорадский жук, — заметил кто–то.

— Поедает, говорите? Мы с ним быстро расправимся! У нас для этого есть средства! — жестко сказал представитель Демократического сговора. — Вы его потом днем с огнем не сыщете…

«Сейчас он пообещает построить мост или провести в эту глушь железную дорогу», — подумал, улыбаясь, коммивояжер. Но он ошибся. Оратор стал клеймить своих идейных противников. Он так распалился, что пришлось расстегнуть воротничок. Вытирая потную шею (деревенский платок нещадно царапал кожу), подавшись всем корпусом вперед, он рассекал пространство вытянутой вперед рукой. Голос его гремел:

— Господа крестьяне, вы сами могли убедиться, что сделали те, за которых вы несколько лет тому назад так опрометчиво отдали голоса! Они обещали молочные реки и кисельные берега, а добравшись до власти, разжирели и обо всем позабыли… Они разъезжали в колясках!

— И вы не станете ходить пешком! — отозвался голос того же крестьянина, чью картошку съел колорадский жук, — И у вас под задницей будут поскрипывать рессоры…

В зале засмеялись, но оратор сделал вид, будто не слышит, и продолжал:

— Их обуял разврат! Они стали сажать за государственную трапезу свояков… Народ голодал, а они ели жареных барашков!

— И вы не станете есть их сырыми! — не стерпев, гаркнул коммивояжер с заднего ряда.

Оратор прервал речь, поднял ногу, словно хотел попрать труп врага, и зловеще произнес:

— Господа, в этом зале находятся наши идейные противники — противники всего самого вожделенного, к чему стремится наш многострадальный и героический народ. Мы не должны оставаться равнодушными, господа!.. Мне сообщили, что сюда проник агент–провокатор, он стремится подорвать веру в наши благородные идеи…

Потом, при проверке, оказалось, что именно на неизвестное лицо, сидевшее в заднем ряду, и была возложена задача подорвать веру в благородные идеи представителя от Демократического сговора. Растерянный коммивояжер напрасно старался объяснить, что он действительно агент, но всего–навсего фирмы по продаже швейных машин, — местные эксперты доказали, что его документы подложпые.

Он всю ночь просидел в деревенской каталажке в подвале общинной управы, и только на другой день сторож вытолкал его взашей. Всю дорогу до самой Софии он чувствовал, как на спине его горят саднящие следы побоев, будто то была кровавая строчка гигантской швейной машины марки «Зингер».

— Еду я домой, — продолжал рассказывать гость, — спина горит от побоев, и думаю: «Всегда найдутся дураки, готовые таскать каштаны из огня. Эх, Борис, Борис, и чего ты лезешь не в свое дело?..» И вот пришел я как–то утром в мастерскую отца, поставил стул рядом с его рабочим местом, помешал кисточкой столярный клей и сказал: «Хорошему ремеслу обучил ты меня, отец, зачем же я скитаюсь по чужим селам и дразню дворовых собак?» Разодрал я по листам старую книгу — сухой клей трещал, словно что–то ломалось в душе, — взял кривую иглу и принялся за работу… Так и по сей день…

— Дай еще бастурмы, — сказал отчим маме.

Она жестом показала, что бастурма кончилась.

Тогда он приставил лестницу к лазу в потолке. Ни самого лаза, ни чердака не было видно — керосиновая лампа в углу у очага еле–еле светила, — и мне показалось, что хозяин дома устремил лестницу во что–то незримое и полез прямо в ночное небо. Походив по небу (шаги его слышались совсем явственно), он стал спускаться с чердака, перекладины лестницы прогибались под его тяжестью, а огромный кусок бастурмы скрипел сушеными ребрами у него под мышкой.

— Так вот и работаю уже много лет, — отпив глоток вина, сказал гость. — Сшиваю страницы книг, иногда успеваю кое–что прочитать. «Облекаю в кожаные одежды мудрость былых времен», — как сказал один адвокат. А вечером сяду в пивном баре, закажу кружку пива, женские юбки мелькают между столиками, сверкают декольте при свете лампы, и глаза мои радуются… Ораторы произносят свои речи в селах, ругают тех, кто раньше их добрался до лакомого куска… потом придут другие и начнут клеймить этих. Вертится наш безумный мир… и чего ради вся эта кутерьма?.. Глядишь — инфаркт, и понесли тебя вперед ржавыми подковками прямо к вырытой яме… Многим людям — куда умнее меня! — не удалось переделать мир, так неужто же я разберусь, в чем загвоздка?

— И все же должен кто–то навести порядок! — не согласился отчим.

— Как же! Держи карман шире! У меня в руках золотое ремесло! Возьмись я одни только евангелия святого синода переплетать, и то жизни не хватит… Ты, может, со мной не согласен, но я это так понимаю… так и живу. Вы себе деритесь, ломайте ребра… Простите, я не о вас говорю, — обратился он к сидящим за столом. — А я по вечерам, возвращаясь из пивного бара, буду читать ваши некрологи.

— И наши будут когда–нибудь читать, ежели их, конечно, напечатают, — попытался возразить отчим. Он сказал это неуверенным тоном, боясь, что по его словам гость поймет, что имеет дело с неграмотным человеком.

— Пусть читают. Они будут знать, что мы получили от жизни то, что смогли, и просто, по–человечески наслаждались земными радостями…

Керосин в лампе кончился. Фитиль коптил.

Вино в стаканах густело — в нем оседал мрак поздней ночи. Переплетчик пил глотками этот мрак, словно хотел ощутить на языке запах неба и дующего с гор ночного ветра.

Единственным светлым пятнышком была канарейка. Она спала, вцепившись тоненькими коготками в холодные прутья своей тюрьмы…

* * *

Я уезжал с переплетчиком в Софию, чтобы продолжить там свое образование.

Решено было ехать ночным поездом — мы надеялись, что в нем поменьше народа. Когда отчим остановил лошадь у полустанка и снял с телеги фонарь, чтобы проводить нас в зал ожидания, мы увидели в его тусклом свете целую груду корзин, узлов и оплетенных бутылей. Видно, крестьяне окрестных сел тоже сочли ночной поезд самым удобным. Теперь, слыша в темноте скрип телеги, они недоумевали, как же мы все поместимся.

Остановка была короткой. В свете фонаря клубился паровозный пар, а рядом, в темноте, скрипели корзины — пассажиры толкались и напирали, — кто–то кричал: «Эй, подождите, упал кошелек!» И когда поезд, пыхтя, наконец тронулся, я обнаружил, что у меня на куртке не осталось ни одной пуговицы. Я попытался разглядеть в окно удаляющуюся телегу, но ничего не было видно. Только тусклое пятно фонаря — мне казалось, что я слышу покашливание отчима и ленивый свист уздечки, — все еще светилось в мокром поле, но и оно вскоре исчезло.

Начался монотонный перестук колес.

У переплетчика нестерпимо ныли опухшие ноги, и ему хотелось расслабить шнурки ботинок, но купе были переполнены. Тогда он попросил какую–то женщину подвинуться и взять на руки ребенка, который спал на скамье, положив голову ей на колени, но она, взглянув на его пиджак из английского сукна и малиновый галстук, заколотый булавкой с зеленым камешком, сказала:

— Ты, милок, вагон перепутал. В первом классе надо ездить, там бархатные диваны, можно разуться и лечь. Нечего было скупиться и лезть в один вагон с бедняками… Я за это место заплатила и глаза выцарапаю тому, кто попробует его занять!

— Ну и ведьма! Упаси господи, — сказал переплетчик, закрыл дверь купе, откуда шел запах мокрых постолов и нестираной шерсти, и оперся об оконную раму.

Поезд остановился на станции. В просвете между липами желтело здание вокзала. Стоянка затягивалась, никто не садился. Со стороны паровоза доносились при–глушенные голоса. Послышалась команда: «Никому не слезать! Оцепить вагоны с другой стороны!» Щебенка скрипела под энергичными шагами. Стоящие у окна пассажиры зашевелились, и их спины закрыли окно. Я не видел, что происходит, но понимал, что состав оцеплен — солдатами или жандармами.

В тамбуре послышался стук кованых сапог. Дверь в коридор отворилась, и, ощупывая светом фонарика полумрак, забитый кепками, платками, детскими шапочками с ушками и грубыми воротниками из пожелтевшей овчины, в вагон вошел худощавый подпоручик от жандармерии, подпоясанный светлым ремнем. Лицо у него было мальчишеское, но надвинутый на самые брови козырек придавал ему строгий вид. За ним шли двое солдат с автоматами.

— Спокойно, господа! — сказал подпоручик, стараясь, чтобы в голосе его звучал металл. — Всем оставаться на местах и приготовить документы!

Мутное пятно фонарика ползало по мятым удостоверениям личности, пересчитывало пуговицы на пиджаках, поднималось к лицам пассажиров, задерживалось то на скулах, то на бровях и заставляло жмуриться глаза, не привыкшие к яркому свету. Но вот снаружи раздался топот, он приближался. Люди отстранились от окна, и я увидел, что по перрону бежит какой–то человек без шапки, низенький (а может быть, так только казалось, потому что он пригнулся). Когда ему оставался всего лишь шаг, чтобы вырваться из света вокзальной лампы и ускользнуть от лучей карманных фонариков, которые кружили вокруг него, как осы, грянул выстрел. Бежавший вскинул руки, словно хотел ухватиться за что–то невидимое в воздухе, но оно оказалось непрочным и не смогло выдержать тяжести его падающего тела. Спина его задымилась в том месте, куда попала пуля. Мужчина упал ничком, подол пальто, задравшегося при падении, закрыл ему голову — мне показалось, что спина его начала пылать, но то был край оранжевого свитера.

Услыхав стрельбу, поручик и солдаты выскочили из вагона.

— Верно, это тот, что бежал из Врачанской тюрьмы, — сказал стоявший рядом мужчина в пальто с большим бараньим воротником. — Коммунист. Весь округ подняли на ноги.

Состав медленно тронулся. Убитый все еще лежал на покрытом щебенкой перроне. Фонарики острыми лучами пригвоздили его раскинутые руки, и он казался распятым…

Я вспомнил о молодом человеке, который когда–то спрыгнул с трамвая, чтобы защитить незнакомую женщину. Сейчас он, постаревший, ушедший в себя, стоял рядом со мной, и по обострившимся скулам было видно, что его мучит нестерпимая боль.

Когда свет станции остался позади и он увидел свое лицо, всеми морщинами отразившееся в черном зеркале ночи, проносящейся за окнами вагона, я услыхал, как он тихо, чтобы никто не услышал, произнес:

— Подлецы!

Может быть, из мрака на него глянули глаза того, кто верил, что сможет уничтожить зло? Не знаю. Я видел только, что стоящий рядом со мной лысый человек пытается ответить на чей–то неумолимый вопрос. Пытается — и не может найти нужных слов…

* * *

В Софию мы приехали на рассвете.

Перешли мост с поржавевшими железными перилами. Под мостом был глубокий ров, заросший кустами акации. Он походил на канал, только на дне его были уложены рельсы, такие же ржавые, как перила моста. Ржавчина покрывала даже обычно блестящую поверхность, к которой прикасаются колеса, и я решил, что это, наверное, какая–нибудь узкоколейка, где поезда ходят редко.

Мы двинулись по улице, которая сначала шла вдоль рва, а потом отклонялась вправо. Миновали деревья с отсеченной кроной — рядом упала бомба. В воронке, затянутой ряской, плавала кастрюля, на ручке ее сидела лупоглазая жаба. Наконец мы остановились у трехэтажного дома. Перед парадной дверью, образуя арку, переплетались кусты мелких вьющихся роз. Бутоны еще не все распустились, и те из них, которым удалось прорвать жесткую корочку из омертвелых лепестков, прихваченных заморозками, раскрыли всю свою нежность, озаренную желтым сиянием тычинок.

Переплетчик прошел вперед, остановился у двери, выкрашенной в коричневый цвет с бежевыми разводами, имитирующими древесину, и принялся шарить сначала по карманам пиджака, а потом и жилета — искал ключи. Но парадная оказалась незапертой, и мы стали подниматься по лестнице. Он останавливался на каждой площадке, пока мы не добрались до третьего этажа.

Моя комната была совсем маленькой. Мы втащили кровать — старую скрипучую развалюху с высокими синими спинками (мне предстояло утонуть в ней, подобно рельсам на дне глубокого рва), стол и стул. Ни на что другое места не хватило. Я засунул чемодан под кровать, повесил пиджак на спинку стула — вешалки в комнате не было — и распахнул окно, чтобы впустить немного свежего воздуха. Меня обдало запахом влажной листвы — молодой тополь касался верхушкой моего окна. Сквозь почти голые ветки я увидел крышу соседнего дома — низенького, вросшего в землю. Краска на стенах облупилась от зимних морозов. За этим домиком тянулся целый ряд точно таких же. В них ютилась беднота. Это видно было по сохнущему на веревках залатанному серому белью (его уже никаким мылом нельзя было отстирать), по драной обуви, которая стояла у порогов. Дальше, за домами, виднелись луга, побуревшие от осенних дождей; они еще зеленели в болотистых местах, и эта веселая зелень резко выделялась среди глухих меланхолических красок осени. На лугах, так же как у нас по берегам Огосты, темнели островерхие, утрамбованные дождем копны сена, а на горизонте, за копнами, повторяя их очертания, поднимались горы, у подножия желто–золотистые от листопада, а у вершин окутанные туманом. Сквозь туман проглядывала пестрота осенних красок. Краски эти порой становились яркими, порой совсем угасали: ветер то разгонял туман, и воздух становился прозрачным, то собирал его в густые клубы.

* * *

— В соседней комнате живет художник. Чудаковатый малость, но вполне приличный человек. Люди эвакуируются, а он сидит в городе. Весь дом провонял его красками, — сказал переплетчик. Ноздри его мясистого красного носа расширились. Он попытался уловить неприятный запах, но лицо его осталось безразличным, и я понял, что насморк мешает ему почувствовать терпкий дух скипидара и сохнущих полотен. — Я пустил его только на год, но он вселился, и баста. А ведь я мог бы взять к себе двух, а то и трех таких, как ты, из провинции, — комната просторная, хоть катайся на лошади, большие деньги нынче платят за такиехкомнаты. Глядишь, квартиранты получали б посылки из деревни и на столе всегда были бы сливовая и бастурма — в провинции еще всего вдосталь. Я ему говорю: «И чего ты копишь эти картины? Поехал бы и продал. Тут у нас вряд ли кто–нибудь соблазнится красными деревьями и желтыми женщинами, да еще с зонтиками… А вот в провинции народ поглупее, кто знает, может, и купят!» А он смеется: «Ты об этом, дядюшка Борис, не беспокойся! Лучше подумай о крыше над головой. Потому что придет время, явится комиссия и скажет: «Просим в месячный срок освободить помещение, здесь будет открыт музей такого–то художника». (Его, значит!) «Вобьют в стены гвозди — не морщись, говорит, так оно и будет! — и повесят мои картины, а на самом видном месте — это полотно, с зонтиками… Рядом с раковиной — твоя жена всегда сердится, когда видит в ней следы краски, — прикрепят надпись: «Здесь художник мыл свои кисти!» Может, тебя еще директором назначат, ты ведь у нас человек со связями. Будешь делиться с посетителями воспоминаниями обо мне и без труда зарабатывать на хлеб. Только очень тебя прошу, не выдумывай разных там историй насчет женщин и спиртного! Рассказывай так, как было…» Смотрит он мне в глаза и смеется. Надо мной ли шутит? Над собой ли? Слушаю и никак не могу понять…

Сообщение о том, что я буду жить рядом с таким человеком, меня смутило. Еще в гимназии я знал одного художника. Он обычно рисовал скалы и сосны над горными потоками. Стены в коридорах и классах гимназии были увешаны этими горными пейзажами, которые отличались друг от друга только тем, что одни были в синих тонах, а в других преобладали фиолетовые. Этот художник преподавал нам рисование. Он был самоуверенным человеком и считал, что мы никогда не овладеем рисунком, если не запомним с абсолютной точностью его сентенции об искусстве. Расхаживая по классу, он диктовал нам медленно и внятно, а мы записывали (класс наполнялся энергичным скрипом перьев), стараясь не пропустить пи единого слова. Потом он нас экзаменовал, высмеивал и ставил двойки: никто не мог с точностью запомнить и повторить его мудрые мысли. Нас просто в дрожь кидало, когда мы вспоминали, что завтра урок по рисованию.

И вот случай снова свел меня с художником — наверное, таким же чокнутым, как наш бывший учитель. Я его еще не видел, но был уверен, что знакомство будет не из приятных. Если судить по рассказам переплетчика, это тоже был самоуверенный, самовлюбленный человек, свысока глядящий на простых смертных, хотя в его шутке о музее я улавливал иронию и боль.

* * *

Мы встретились на следующий же день в коридоре. Он выходил из узкой, как кладовка, ванной комнаты. Его худое, только что выбритое лицо с ямочками на щеках порозовело от холодной воды. Он шел, слегка покачиваясь, словно пол был скользкий. Я подумал, что, судя по походке, художник родился и вырос где–то на побережье и с детства привык к качающимся баркасам. Но по рукам, белым и гладким, сразу было видно, что он давно не касался не только весел, но и других грубых орудий труда, которыми простые люди зарабатывают себе на хлеб.

Он посмотрел на меня, дружески улыбнулся (улыбка собрала морщинки в углах его губ) и сказал:

— А, это вы — новый квартирант дядюшки Бориса? Очень приятно!

Когда он повернулся спиной, я заметил, что подтяжки под его темно–рыжим пиджаком (такой цвет бывает осенью у диких грушевых деревьев) врезаются в плечи. Он немного сутулился. В посадке его корпуса было что–то сосредоточенное, словно он наклонился к невидимому собеседнику и прислушивается к его словам.

Когда по утрам я собирался выйти на улицу, он всегда просил меня купить хлеба и помидоров, при этом долго рылся в ящиках, разыскивая талончики на хлеб. Помню, как я впервые переступил порог его комнаты. Когда я принес ему хлеб, он положил его в угол на подрамники, подвинул стул к мольберту, постелил на него кусок холста и поставил тарелку с помидорами — они горели таким ярко–оранжевым цветом, что казались нарисованными… Оп ел помидоры и стряхивал с пальцев желтый сок, ел с охотой, не прибегая к ножу, жмурясь от удовольствия, так едят землекопы или рыбаки, сидящие на досках причала, покрытых липкой рыбьей чешуей, чешуя коробится и серебрится на солнце.

— Так я ел на дунайских пристанях, и хлеб там отдавал рыбой. Ел прямо в лодке, падая от усталости. Я был мальчишкой, и все мне доставляло истинное удовольствие, которое исчезает с годами, — сказал художник, приглашая меня за трапезу.

Хлеба и помидоров хватило бы нам обоим, но, глядя на многочисленные полотна, с которых смотрели на нас десятки глаз, я подумал, что, если художник вздумает пригласить всех этих людей и они возьмут хотя бы по ломтику, мне придется опять бежать в лавку. Но художник их не приглашал, и они занялись своим делом: сновали по берегу среди лодок, носили на плечах рыболовные снасти, в которых трепыхались отблески холмов и прибрежных ракит.

— Как видишь, я никогда не бываю один, — сказал художник, проследив за моим взглядом. — Даже ночью мне есть с кем поговорить.

А бессонница посещала его часто. Я слышал, как по ночам в его комнате скрипят половицы. Со временем я привык к этому скрипу и стал различать, когда художник собирается работать (на другой день он все равно соскоблит краску и начнет все сначала, потому что краски, положенные при электрическом свете, будут его раздражать), а когда, поглощенный своими мыслями, просто ходит из из угла в угол… Однажды, возвращаясь домой поздно, я увидел, как в темном окне, освещенном лишь светом уличного фонаря, движется его седая голова, похожая на облако, гонимое ветром (волосы свободно спускаются до плеч, отливая старым серебром).

* * *

Его мольберт стоял посреди комнаты — деревянная тренога напоминала мне вышку из лесин, которую ставят у нас в горах, отмечая высоту над уровнем моря.

Он любил, перед тем как начать работу, выстроить вдоль стен подрамники с уже натянутым и загрунтованным холстом и, засунув руки в карманы, прохаживаться среди них, стараясь сосредоточиться.

Белое полотно будило в нем воспоминания о деревенском зимнем утре: окна затянуты инеем, в серединке стекла мутное пятнышко — растопленный дыханием глазок. Со стрехи свисает длинная сосулька и звенит, перекликаясь с песенкой невидимой синички. Он спускается со ступенек родного дома (снег начал подтаивать, и ступеньки скользкие), проходит, наклонив голову, под ветками айвы, которые пригнулись от тяжести мокрого снега, и направляется в сторону холмов. Белый снег слепит глаза, и художник ищет какой–нибудь веселый цвет — сине–зеленую грудку синички или разгорающуюся при полете лимонно–желтую шейку пчелоеда, — но его окружают лишь высокие сугробы и влажные коричневые ветки, очерченные кромкой снега.

Вот слышится голос сойки, такой резкий и тревожный, что воздух колеблется и с веток на тропу сыплется снег. Сойка сидит на кизиловом кусте. Куст от ее крика вздрагивает, и из–под снега появляется кисть красных, мелких, как бусины, ягод. Освободившись от тяжести снега, куст выпрямляется и становится похож на коралловый отросток.

Рядом, за кустом, трепещет сойка. Это не птица, а дрожащий веер — он то закроется и притворится голым сучком, то с резким взмахом снова раскроется и засияет в воздухе всеми цветами радуги.

Я вспоминаю, какие мы устраивали в детстве силки, чтобы поймать эту хитрую пичужку.

Мы вбивали в снег колышек где–нибудь рядом с кустом, у которого были длинные упругие ветки. В колышке была просверлена дырка, через которую петлей просовывали конопляную веревку. Обоими концами мы привязывали веревку к ветке и, оттянув петлю, вставляли в нее клин, на который клали приманку — чаще всего кусочек кукурузного початка. Петлю натягивали на клин так, чтобы, когда он выпадет из дырки, ветка дернула веревку.

Установив наш силок, мы прятались за кустами, поджидая жертву.

Вот сойка, привлеченная кукурузными зернышками, покружила над нашим силком, отлетела в сторонку, подождала, а потом, сделав плавный круг, села на колышек. Склонила головку, пытаясь склюнуть зернышко, но не достала. Тогда она, трепеща крылышками, повисела в воздухе и опустилась на клин. Удар клювом по приманке, клин выпал, сойка, потеряв опору, попыталась взлететь, но поздно — упругая ветка дернула веревку и та петлей затянула птичьи лапки.

На белом снегу валяются оранжевые зерна, пойманная птичка трепыхается и пищит, а мы со всех ног бросаемся к силку.

Нас радовал успех нашей мальчишеской хитрости.

А художнику нужна была яркая игра крыльев на белом снегу — на не тронутой еще белизне полотна.

Сойка трепыхалась у него в груди, пыталась клюнуть его (клюв ее был тяжелым и острым), но художник не чувствовал этого. Он брал в руки палитру, и на полотне появлялись первые цветовые мазки.

В порывистом взмахе его кисти была стремительность птичьего полета.

* * *

Жена от него ушла. Ему тогда было сорок.

Он любил ее и думал, что всю жизнь будет страдать, но годы шли, и образ ее стирался. Если бы не портреты, нарисованные когда–то в часы вдохновения, если бы не ее вещи — бусы и шпильки, — все время попадавшиеся под руку, он мог бы подолгу о ней не вспоминать.

Он упрекал себя в бесчувственности, особенно когда одиночество запирало его в четырех стенах, курил, бесцельно шагал по комнате, окутанный сигаретным дымом, который закручивал и растягивал свои спирали, думал о безвозвратно ушедших счастливых минутах жизни. Теперь ему недоставало того, что когда–то раздражало. Больше того, он испытывал в нем острую нужду. Вспоминал, например, как подчас становилась она невыносима из–за своих причуд. Мария собирала почтовые марки. Она неутомимо разыскивала их, роясь в старых альбомах с открытками. Эти выцветшие открытки с видами горных и морских курортов были отправлены очень давно. На них были марки с зелеными львами, стоявшими на задних лапах, и портретами государственных деятелей и полководцев в тесных мундирах. Часто, закончив свои изыскания в пыльных соседских архивах, она прибегала к нему, неся в длинных щипчиках маленькие кусочки бумаги с зубцами по краям, она держала их так осторожно, будто это была бог знает какая ценность, и, наклонившись над только что начатым полотном, говорила:

— Знаешь, что я нашла? Сантим!.. Тебе известно, что это такое?

— Нет, — отвечал с досадой художник, — не известно…

— Посмотри, половина марки коричневая, а половина зеленая…

— Плохая печать… У нас всегда так — ничего не можем сделать как следует.

— Плохая печать? Да это же редкость, мой милый! Курьез!

— Если и есть курьез на земле, так это ты! — подняв глаза от палитры, усмехался художник. — Всю жизнь радуешься мелочам…

— И тебе я радуюсь. Может быть, это тоже курьезно? — говорила она ласково и касалась его плеча длинными гибкими пальцами.

«Такие пальцы бывают только на иконах…» — думал художник.

Она садилась рядом, стройная, окутанная вечерними сумерками; ее синее платье, цвет которого становился в полумраке еще интенсивнее, придавало ей бледность, руки, лежащие на коленях, удлинялись, тихие, опаловые, и он, глядя на нее, думал: «Ведь она не что иное, как сама вечерняя отрада, ниспосланная быстротечным временем, чтобы я мог, прикоснувшись, слиться с ней и потом навсегда отдать вечности».

Через несколько лет от ее «курьезов» ничего не останется. Они рассеются среди обычных вещей, потому что нет уже тех глаз, которые озаряли их живым блеском, превращали в сокровища; марки станут серыми, измятыми, государственные деятели и полководцы зябко съежатся в своих потрепанных мундирах.

Художник надеялся, что его иллюзии будут жить дольше. Верил, что кисти и краски спасут его от серых будней, от одиночества, которое подчас заставляло его поворачивать мольберт полотном к стене, чтобы не видеть всю эту бессмыслицу, которой он подчинил свою жизнь. Но кризис проходил. Художник соскабливал ножом все, что было нарисовано, и поверх коричневых борозд засохшей краски клал новые мазки. Возникали складки синего платья, вытягивались на коленях нежные бледные руки, какие могут сохраниться лишь в памяти, а вдаль уходили деревья, унося с собой в тишину бесконечности то, что было навсегда потеряно.

Это было время, когда еще не начались бомбежки и рельсы столичного вокзала, где толпились встречающие с букетами цветов, еще не врезались в небо, сорванные со шпал, похожие на вздыбленную лошадь.

Характер у него был трудный. Выше всего он ставил свое искусство. Случалось, назовет гостей, а сам поднимется из–за стола и удалится в соседнюю комнату к своим недоконченным полотнам. Жена всячески старалась занять гостей: рассказывала веселые истории, гадала на кофейной гуще, но гости обиженно вставали, гасили в пепельнице сигареты… и в этот момент он возвращался, беспечно брал салфетку, вытирал пальцы (на салфетке оставались следы краски) и весело говорил жене: «Мария, почему вы скучаете?» Взяв бутылку, он решительно наливал вино в рюмки, а она невольно вздрагивала: сейчас плеснет на скатерть. Но он плавным движением прерывал тоненькую струйку зарчина и, поставив бутылку, провозглашал тост. Хрусталь звенел, гости чокались, а ему казалось, что от этого звона вино становится гуще и пьяней.

— Все это время меня мучил фиолетовый цвет, — говорил он скорее себе, чем гостям. — Три дня искал… и вот он наконец поет на полотне!

Он опять чокался, чтобы в хрустальном звоне уловить тот цвет, который, подсыхая, пел на его полотне.

Или в воскресный день встанет вдруг ни свет ни заря и сядет за мольберт. Пишет, соскабливает краски, ходит по комнате, шаркая домашними туфлями… А она, всю неделю ждавшая этого воскресенья, чтобы поехать на прогулку в горы, понимает, что он не в настроении, что у него не ладится с картиной.

Она с тоской смотрела на улицу — в этот день все люди спешили за город, — смотрела на горы: вот солнце, разорвав облако, осветило склоны. Его желтое пятно перемещается вместе с плывущим облаком, становится то матовым, то ослепительно сияющим, а исчезнув, оставляет на склоне между черными деревьями яркий осколок. Это цветущий куст кизила.

К полудню его шаги затихали, и она, тихонько открыв дверь, вносила поднос с кофе. Муж стоял посреди комнаты с кистью в вытянутой руке и был похож на фехтовальщика, готового нанести удар рапирой. Едва коснувшись полотна, он отступал и снова примеривался к тому месту, куда кисть нанесет следующий удар…

Вечером, окончив работу, он взял Марию за руку и подвел к шкафу.

— Хочу, чтобы ты сегодня была очень красивая! — сказал он, — Надень свое лучшее платье.

— Которое? Фиалковое или пестрое? — спросила она, снимая платья с вешалок.

— Здесь сумерки и аромат фиалок… — пропел он слова из старого шлягера.

Выйдя из дому, они пошли по тополиной аллее, которая тянулась вдоль трамвайной линии. Тени деревьев превратили ее в гигантскую лестницу с бесконечными светлыми и темными ступенями. Смеясь и стараясь, как дети, ступать только по светлым полосам, они направились в старую корчму, окруженную высокими акациями, — там, в темной листве, спали горлицы, время от времени вскрикивая во сне.

В корчме играл цыганский оркестр.

В высоких пивных кружках шипела пена, оседая жидким янтарем, и по Запотевшим граням ползли капли. Художник и Мария танцевали между столиками. Полы его расстегнутого пиджака задевали за столики, сбивали края скатертей. Он чувствовал, как тело Марии, пронизанное ритмом музыки, живет в его руках, а ладоням казалось, что оно ускользает навсегда.

— У меня цыганские серьги, — сказала Мария, подняв на него большие черные глаза, наполненные тишиной. — И в крови моей наверняка пылает огонь костров… Но ты меня приручил, мой милый, и я бреду за тобой, как собака за кочевой кибиткой.

Звук скрипок прервался на высокой ноте, словно проржал конь, и они вернулись к своему столику.

* * *

Он знал: если и стоит благодарить за что–нибудь природу, так это за то, что она наделила его способностью радоваться краскам, воспринимать их тончайшие оттенки. Это была радость, к которой далеко не все могли приобщиться. Его чудачества отталкивали Марию и в то же время еще больше привязывали, потому что он открывал ей тайны красоты и они, наполняя душу, становились и ее тайнами.

Он любил вечерами бродить с ней по осенним улицам, мокрым, пахнущим прелой листвой, с туманно светящимися фонарями. Ветки деревьев тянулись в мглистое небо, тонкие и грациозные, а кусты, аккуратно подстриженные садовником, были похожи на женщин с пышными прическами.

— Легкомыслие, — говорил художник и сворачивал в узкую улочку, где перед домами темнели груды каменного угля, припасенного хозяевами к зиме.

Здесь деревья были совсем другие: с потрескавшейся корой, старые и кряжистые. Казалось, они не хотели тянуться вверх, чтобы не заслонить собой низкие покосившиеся домишки добруджанских беженцев, где на тонких пестрых занавесках отражались тени женщин и крупные, словно нарисованные тушью, листья бегоний. У этих деревьев постоянно отсекали нижние ветви, и на их месте оставались обрубки — круглые и узловатые, как кулаки. Весенний сок напирал, вверх тянулись новые ветви, но пила или топор снова превращали их в обрубки.

— Почти мексиканский пейзаж! — говорил художник, разглядывая деревья со всех сторон. — Дерево, оно, как человек, мыслит и страдает.

Они подолгу бродили по темным улицам, и она чувствовала, что окрестный мрак полон жизни.

Художник поехал писать море и взял с собой жену. Как–то шли они берегом. Им навстречу, с севера, плыла туча. Она плыла очень низко, но они, увлеченные разговором, не заметили, что близится гроза. Стали спускаться к заливу. Земля здесь была кирпично–коричневая, засаженная виноградными лозами. Лозы состарились, горячий ветер сорвал с них листья, только кое–где виднелись засохшие гроздья винограда. Лозы тянулись до самой желтой полоски прибрежного пляжа. Волны лизали берег, и мокрый песок постоянно менял свой цвет.

Туча выросла, устремилась ввысь; в середине ее взбаламутилась черная мгла, а рваный край, коснувшись солнца, стал прозрачным. Из–за горизонта выплыла другая туча, запахло водорослями, и вдали, там, где у пристани светились окнами маленькие домики, похожие на спичечные коробки, хлынул дождь. Это было отчетливо видно: солнце позолотило струи, и они на минуту повисли в небе, словно не хотели касаться пыльной земли. Но вот туча закрыла солнце, и серый стремительный дождь сначала погасил сияние далекого городка, а потом надвинулся на море, рождая бесчисленные оттенки синего и зеленого. Лозы растеклись по коричневому склону, черно–синие гроздья винограда превратились в чернильные пятна и растворились в общей мути, Художник стоял, не в силах оторвать глаз от этого водоворота красок. Эта удивительная метаморфоза природы наполнила его необыкновенным счастьем.

Дождь двигался по шоссе, сокращая расстояния и белый цвет превращая в серый. Еще мгновение — и им в лицо хлынул ливень.

Тогда на побережье еще никто не говорил о десанте, высаженном с советской подводной лодки. Ленточки бескозырки того моряка, который будет потом лежать мертвым на берегу, еще трепетали в воздухе. В них был шелест свежего ветра. Далек был тот час, когда волны с шумом обрушатся на бескозырку и нанесут на нее песок вместе с маленькими копошащимися крабами.

Возвратившись как–то вечером из очередной поездки, художник нашел квартиру пустой. Ставя к стене полотна, он заметил, что двёрь в спальню широко распахнута и там на кровати валяются две деревянные вешалки. Исчез коричневый кожаный чемодан, который обычно стоял под окном. Дверь платяного шкафа была приоткрыта, и в полумраке он увидел только свои костюмы. Не было Марииных платьев, не было ее кружевных блузок с пышными рукавами и широкополых шляп, которые она так любила. Он решил, что их дом обобран, и заглянул в другую комнату, где стояли полотна. Там все было на месте. Картины по–прежнему висели на стенах или стояли прислоненные к мольберту.

Он вернулся в спальню. Взгляд его скользнул по зеркалу. Он увидел свое лицо, серое, с глубокими морщинами, и понял, что очень устал. Хотел было опять заглянуть в шкаф, но заметил на столе письмо. Развернул его и стал читать:

«Милый (это был почерк Марии), я знаю, что письмо мое тебя удивит и даже, быть может, расстроит, но я хочу, чтобы ты меня понял и простил. Я ухожу с болью в сердце и сознанием, что не могу поступить иначе. Мы прожили вместе много лет. Я делила с тобой все твои радости и огорчения, была нужна тебе, потому что помогала осознать радость и служила опорой в минуты сомнений. Имела ли я свою собственную жизнь? Нет. Все во мне было подчинено тебе. Ты всегда занимал меня тем, что тебе предстояло сотворить, иногда раздражая своими прихотями (прости за откровенность). Я должна была восхищаться всем, что ты создал, потому что это придавало тебе уверенность, ведь были минуты, когда я видела тебя отчаявшимся и разочарованным. Ты был равнодушен к моим радостям, никогда не спрашивал, страдаю ли я оттого, что моя мечта — танцевать на сцене — не осуществилась.

У тебя никогда не было времени для нас двоих, ты весь принадлежал искусству. А мне так хотелось попутешествовать, как путешествуют все люди, хотелось иметь ребенка, который плакал бы, когда у него прорезаются зубки, болел, а мы сидели бы по ночам у его кроватки. Вся жизнь для тебя была в красках и кистях. (Корыстен ли ты? Нет, ты никогда не торговал своей душой.) Они — твоя страсть, твое безумие… Я знаю, что такие, как ты, болезненно самолюбивы. И беспомощны. Возле них всегда должен быть человек, наделенный огромным терпением и силой, человек, который угождал бы их капризам и всегда был их тенью. Я же человек слабый. Мне хочется жить просто — радоваться хлебу потому, что я голодна, а не ради цвета его поджаристой корочки, знать, что дождь идет для того, чтобы взошли картофель и горох, а не для того, чтобы восхищать тех, кто смотрит, как он золотится в лучах солнца. Возможно, я покажусь тебе легкомысленной и прозаичной, но я пишу эти строчки с глубокой искренностью.

Я хочу от жизни немногого, и дай бог, чтобы она была щедрой и не лишила меня этого немногого.

Я буду думать о тебе и гордиться всем, что ты успеешь создать, потому что в нем — мне хочется в это верить — будет и частичка воспоминаний обо мне.

Прости меня за малодушие.

Мария».

Он сложил мелко исписанный листок бумаги, бесцельно сделал несколько шагов по комнате, чувствуя, как они отдаются у него в ушах, закашлялся, и эхо, хлестнув по голове, оглушило его.

Все вроде бы стояло на своих местах, но дом казался пустым. Зачем ему эти полотна, которые он с такой осторожностью вез и оберегал от цыганских мешков, наполненных острыми веретенами и сверлами? Для того, чтобы они пылились в углу? Или для музея?..

Он взял одну из картин — краски еще не совсем просохли, — солнце, поднявшееся над песчаными откосами и сиявшее за густой паутиной деревьев, похожих на пинии, налилось светом лампы и заструило лучи по веткам, повернул ее оборотной стороной и со всей силой ударил о согнутое колено. Холст затрещал, сорвался с гвоздей, и полотно скорчилось. Он размахнулся — подрамник ударился о стену, раскололся и отскочил в угол.

Это был первый в его жизни нервный срыв.

* * *

Воспоминание о ночной охоте…

Он уже спал, когда в дверь постучали. Перед ним на пороге стоял старый знакомый, с которым он не виделся много лет.

— Живо одевайся, — сказал ночной гость и протянул руку, чтобы поздороваться. Парусиновая куртка зашуршала, будто под нее была засунута газета. Из–за спины торчала охотничья двустволка. — Жена ждет в машине. Давай собирайся, быстро!

Художник взглянул на часы. Тускло светившиеся фосфорные стрелки показывали два.

— Да ты что, рехнулся? В такое–то время!

— Самое подходящее для охоты на нервных зайцев. Им сейчас не спится, и они, как мы, выходят на дорогу, чтобы подумать над своими житейскими проблемами… Я им посвечу фарами, чтобы они лучше смогли рассмотреть то, к чему рано или поздно их приведут заячьи умишки… Давай, давай, не копайся. Немного развеешься…

Машина — старый разбитый шарабан — взбиралась в гору. Свет скользил по придорожной канаве, поросшей примятой снегом сухой травой, путался в кустах — тени их кружили по мокрой земле, и оттуда вылетали позолоченные светом птицы; стремительно взмыв вверх, они оставались в небе, словно увязали в густом мраке ночи.

Когда проезжали через спящие села, свет фар выхватывал из темноты то поваленные дощатые заборы и телефонные столбы, то приставленные к каменным оградам потемневшие рамы, на которых летом сушат низки табачных листьев.

Наконец выехали на широкое мглистое плато. Художник попытался рукавом протереть стекло — сумрак его утомлял, но снаружи все было неясно и серо, словно он смотрел через запотевшие очки.

— Здесь давай помедленней, — сказал шоферу охотник.

Он опустил переднее стекло и высунул ружье. В машину ворвался влажный холодный воздух. Художник поднял воротник.

Тогда сидящая рядом с художником женщина — жена его знакомого (она была в надвинутой до бровей лисьей шапке, рыжей и как бы прихваленной сверху инеем) — зажгла лампу, похожую на небольшие прожекторы, которые обычно стоят на высоких подставках в ателье фотографов, и направила ее свет на обочину дороги. Кабель зашевелился у ног художника. Через минуту машина вплотную приблизилась к кусту. Он был так ясно виден — со всеми трещинками на коре и лишайником, — словно его рассматривали в лупу. Потом у придорожной канавы вырос татарник, высотой с человеческий рост. Художник отчетливо увидел его колючки — они светились — и удивился, что выцветшие, полусгнившие от влаги цветы сохранили фиолетовый оттенок.

Фонарь все рыскал по плато, перемещал комья земли (это двигались тени) и зажигал огоньки на заросших травой полях. Машина замедляла ход, а охотник, оперев ружье о дверцу, шевелил занемевшей рукой и говорил: «Давай дальше, это осколок стекла!» — или «Знаю я эти гнилые пни, светятся, как фосфорные!» Мотор прибавлял обороты.

Показалось новое село, с восточной стороны огражденное высокими тополями, а зайцы, страдающие бессонницей, все еще не появились.

Но вот возле куста ежевики что–то шевельнулось. Может быть, пучок сухой травы? Луч фонаря осветил его, покачал, потом потянул вверх, словно стремясь вырвать из земли. Пучок удлинился, и над ним загорелись два оранжевых огонька.

Первый заяц попался в световой капкан.

— Стоп! — сказал охотник и прижал приклад к плечу.

Заяц на секунду замер, стоя на задних лапах, потом пригнулся к земле (огоньки угасли) и пустился было наутек. Но мрак, вставший стеной на границе света, его пугал. Он приблизился к этой стене, ударился в нее, отскочил и бросился в другую сторону. Но там тоже была стена из мрака и ужаса. Заяц отскочил от нее, как пружина, и замер среди влажных комьев земли, снова распалив оранжевые тревожные огоньки своих глаз. Наконец он кинулся прямо на машину, чтобы спустя минуту резко повернуть и заметаться в стенах мрака.

Охотник не спешил стрелять, решив, что предсмертный заячий танец забавляет художника (человеку редко выпадает видеть такое!). Он осторожно переводил дыхание, стараясь не сбить мушку, и выжидал.

От выстрела машину слегка тряхнуло. Звук был глухой, без эха, он упал в канаву и увяз в темной мгле. Заяц подпрыгнул, словно хотел посмотреть, кто это в него стрелял, и грохнулся о землю.

Тогда раздался плач ребенка. Ночь старалась его приглушить, запеленать тенью кустов и татарника, но он вырывался — мокрый, измазанный грязью — и растекался по плато.

— Что ты сделал? Там люди! — придя в себя, крикнул художник и почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот…

Потом он увидел спину своего знакомого, который шел по вспаханной земле тяжелой, уверенной походкой. Свет фонаря держал его в своем капкане, но он не искал спасения во мраке, который тоже вставал вокруг непроницаемой стеной. Куртка его шуршала — она была сшита на более крупного человека. Вот он приблизился к дороге, таща за собой огромную тень, которая цеплялась за кусты и растягивалась, как резина. Тушка зайца качалась у него в руках (заяц был совсем маленький. Может быть, поэтому он плакал, как ребенок?), брюшко подстреленного беглеца дымилось под светом фонаря* серебро шкурки плавилось в лиловых отблесках и текло по грязным коленям охотника.

— Мне нехорошо… — сказал художник.

Машина буксовала, низкие кусты скреблись о крылья. Качаясь из стороны в сторону, она пыталась выскочить на шоссе. Свет фар, ощупывая путь, поднимался к перевалу.

* * *

В соседнем доме жила старая супружеская чета.

Окно их маленькой комнаты в первом этаже смотрело на наш дом, и художник, выходя на балкон, чтобы немного отдохнуть и выкурить сигарету, сам того не желай, подолгу разглядывал эту комнату. Быть может, его привлекал солнечный свет, падавший на пол и зажигавший ковер огненно–красным пламенем. В окно виднелся край занавески, старой и выцветшей, — теперь уже трудно было определить, какого она раньше была цвета: фисташкового или розового, — но хозяева никогда ее не задергивали, даже поздно вечером, ложась спать. Может быть, от рассеянности, а может, просто считали, что вряд ли найдется человек, который станет интересоваться их жизнью. Но такой человек нашелся. Это был художник. Сознавая всю неделикатность своего поступка, движимый скорее привычкой ко всему приглядываться, чем любопытством, он, отдыхая, смотрел в чужое окно.

Вот они садятся обедать. Старик склонился над дымящейся тарелкой — его крупная бритая голова своим овалом повторяет ее желтый край. Зачерпнув суп, он неторопливо подносит ложку ко рту и ждет, словно пересчитывает фасолины, потом дует, и тоненькая шелуха, лопнувшая при варке, кудрявится (художник хорошо это представляет). Пар поднимается над головой, расплываясь, касается бледного лица жены, туманит ей очки (одно стекло и без того матовое — жене сделали недавно операцию, и глаз еще не зажил). Вторая ложка — снова облачко пара, которое вместе с мыслями обедающих плывет над столом и исчезает у потолка.

По вечерам, пока жена убирала со стола, муж начинал раздеваться. Он делал это медленно, как бы машинально: повесив пиджак на спинку стула, разглаживал ладонью складки возле ворота, потом аккуратно клал на него галстук, а сверху — брюки. Оставшись в одном нижнем белье и сразу превратившись в маленького смешного человечка, он садился за стол и принимался разбирать свою флейту. Сначала плюшевой тряпочкой вытирал плоское, как монетка, колечко, которое при игре рождает тон, потом касался пальцами клапанов, и они мягко хлопали, издавая звук, похожий на стук крупных дождевых капель; ястребиным пером с оранжевым кончиком и серебристо–голубой маковкой прочищал отверстия инструмента. Перо, вспыхнув, сжималось и гасло, проникая в темное поющее нутро через маленькие, с ноготок, дырочки под клапанами, и оставляло там свое серебро — дар, который поможет родиться песне…

И песня рождалась. Ее первые звуки были похожи на полет ласточки. Потом они становились сильнее и увереннее — в них уже звучало оставленное пером звенящее серебро, — и, осмелев, вылетали наружу, где их встречала дождливая ночь. Недолго задержавшись под стрехой, словно боясь пересечь качающуюся завесу падающих с крыши капель, песня вбирала шум дождя и исчезала.

Хозяйка вытирала руки (мыло все равно не могло смыть с них запах чебреца и лука) и начинала готовиться ко сну. Она вынимала искусственную нижнюю челюсть, споласкивала ее под умывальником и опускала в стакан с водой — челюсть шла на дно, оставляя мелкие пузырьки. Потом медленно раздевалась. Взяв за подол ситцевое платье, она, вывернув наизнанку, тянула его вверх — ткань сопротивлялась, трещала под мышками, цеплялась за дряблую грудь и не хотела поддаваться, но руки оказывались сильнее и стаскивали платье.

Когда он потом вспоминал об этом жалком старческом «стриптизе», ему всегда становилось не по себе. Куда девалась нежная округлость плеч этой женщины? Познала ли она притягательную силу и горечь измены? Или, покорная привычке (забыв о боли и разочаровании), всегда возвращалась все в ту же постель, все к тем же ласкам — к тому, кто, может быть, уже давным–давно наскучил?

А флейта все еще звенела. Художник видел, как старик шагает по комнате, прыгающие клапаны сверкают при свете лампы и голова покачивается в такт. Но звуки становились слабее, и слышался лишь шум дождя.

Жена уже легла. На одеяле покоились ее ладони, слишком большие для худых костлявых рук.

По утрам они выходили из дому, чтобы совершить свою обычную прогулку по аллее, тянувшейся вдоль трамвайной линии. Они шли, взявшись под руку, плотно прижавшись друг к другу. На них были длинные балахонистые пальто, сшитые из одного куска материи, с петлями, изодранными большими пластмассовыми пуговицами; на плечах и отворотах ткань пропиталась запахом смога и порыжела от старости, прежний мягкий цвет, даже со следами портновского мела, сохранился лишь под воротником — его можно было видеть, когда флейтист поднимал воротник во время дождя.

Они шли по аллее, и тополя, уже голые па макушках, осыпали их листьями. Художник смотрел на них сквозь сырую метель листопада, и ему казалось, что по аллее идет один человек, надевший непомерно широкое старомодное пальто. В его памяти старческие черты сливались и выплывало одно лицо — оно тоже было в очках.

Когда он смотрел, как старики идут по аллее, его охватывало странное спокойствие: казалось, он слышит, как на каменных плитах под его окном звучат шаги его постаревших друзей — вот их руки, дрожащие после трудного подъема на третий этаж, тянутся к звонку, и он тотчас узнает, кто пришел, даже знает, что скажет гость, появившись в светлом дверном проеме…

Он боялся, что скоро настанет тот неумолимый час, который оборвет эти утренние прогулки, и впервые он увидит, что по аллее идет один человек — необыкновенно худой в своем старомодном пальто — и несет кошелку, в которой покачиваются острые серебристые перья лука–порея, боялся, что, заглянув в окно маленькой комнаты, он увидит только бритую голову флейтиста, склонившуюся над тарелкой холодного супа (застывший жир, вобрав красный молотый перец, оранжевой кромкой очерчивает край тарелки), или скользящую по стене тень старухи, убирающей посуду со стола. Тогда металлические клапаны флейты уже не будут отражать свет лампы, они погаснут в вечном полумраке.

Ему была необходима эта тихая доброта двух старых людей. Она вселяла в него уверенность, и он просил листопад не лишать его видения, возникавшего по утрам сквозь бледный витраж тополиных веток: двое людей, слитых дождем воедино, удалялись, поглощенные своим разговором, начатым бог знает когда.

Художник (возможно, несколько докучливый в своих рассуждениях о красоте и о том, что мир может быть воссоздан лишь после того, как он пройдет через горнило сердца и от него шлаком отпадет все отвратительное) все же постепенно приобщал всех окружающих к своему, как выражался переплетчик, «тихому безумию».

Помню, как он взялся за меня. Я приехал в Софию из далекого горного села, где рос на раздолье — среди полей и лесов. Мой трезвый душевный склад заставлял меня воспринимать вещи такими, какими они существуют в реальности. Река в моем сознании могла быть прозрачной или мутной, с берегами, размытыми водой или поросшими ракитами. Деревья росли такими, как их создала природа: кора у них была или гладкая, или шершавая, в ней могли быть трещины — ожоги молний — или дупла (ударишь по стенке такого дупла и услышишь жужжание диких пчел). Но я пытался писать стихи (переплетчик сказал об этом художнику), и он задался целью открыть передо мной другую, внутреннюю красоту мира.

Мне довольно долго вдалбливали, что существуют такие бездарные художники, которые за цветистой мазней скрывают свою бесталанность и беспомощность. Однажды наш учитель рисования принес в класс репродукцию с картины какого–то художника. Это был мужской портрет. Целый час он с восхищением говорил о том, как нарисованы морщины (словно настоящие!), с каким мастерством художник выписал каждый волосок… «И среди писателей есть такие, — со своей стороны предупреждала нас учительница литературы, — пишут о том, как камни смеются, как ветер надевает рубашку из серых туч, и тому подобное… Я пятьдесят восемь лет прожила на земле и ни разу не слыхала, чтобы камни смеялись. А вот как смеются над подобными писаками, слыхала!..»

С такой «теоретической» подготовкой я пришел к художнику.

Картины, которые он мне показывал, восставали против всех учительских премудростей.

На одном полотне я увидел деревенских женщин: они стояли в лесу, среди деревьев, похожих на павлиньи перья. Лица женщин были синими и руки тоже.

— Как тебе нравится? — спросил он.

Я был смущен и чувствовал, что за моей спиной, невидимый, стоит учитель рисования (я мог пересчитать каждый волосок в его бровях), хитро усмехается и ждет моего ответа.

— Люди не бывают синими… — пробурчал я.

— Почему же не бывают? А если в них отразилась тишина безоблачного неба, дорогой? Нет, они могут быть синими! И даже золотыми, если долго думали о солнце…

Я вспомнил слова переплетчика, что его квартирант немного чудаковат, и украдкой взглянул в лицо художника. Оно, не будучи синим, излучало ту же тишину, которая была в картине с женщинами.

— Один мой друг, — продолжал художник, — нарисовал лошадей, скакавших по небу. Ты, наверное, видел таких лошадей на иконах: бывают красные, желтые, даже зеленые… Кто–то его спросил: «Мастер, я все понимаю, одно только не ясно, что едят твои кони на небе? Боюсь, что скоро от них останутся кожа да кости…» А тот ему ответил: «Для лошадей, которые могут скакать по небу, лучший корм — облака, мой друг…»

Разум мой противился всем этим фантазиям. Но где–то в глубине души, которая тоже противилась, мне вдруг начинало казаться, что к тихому сумраку, который впитался в синие лица крестьянок, примешивается дым очага: быть может, мама, склонившись над лучиной, дует сейчас на мелкие угольки, и дым, клубясь, делает ее лицо синим. Но конь моего отчима все еще ходил по земле, и стремена его покачивались, когда всадник тяжело спускался с седла; холодало, и отчим, зажав в руке клок сена, растирал взмыленные бока лошади… тогда я видел, что в глазах ее, обращенных к небу, все же отражаются облака…

* * *

Я чувствовал, что разговоры с художником вселяют в меня беспокойство.

Теперь я ходил и всматривался во все, что меня окружало, стараясь вникнуть в скрытую суть. В самых простых вещах я обнаруживал свой одухотворенный мир, мимо которого с таким невниманием и пренебрежением проходят люди. И это необыкновенное проникновение в мир обыденного обогащало меня нежданной красотой.

Возможно, сам того не желая, художник сделал меня другим, не таким, каким я был еще вчера. Он словно снял шоры с моего сознания. «Не видела, чтобы камень смеялся!» — слышал я строгий голос учительницы литературы и в тот же миг замечал, что камень смеется, смеется, повернувшись к солнцу, хотя с другой стороны на него налипла влажная земля со следами дождевых червей. Из–под камня там, где земля плотная и холодная, выглядывает худосочный цветочек, он силится расправить помятые желтые лепестки, а над ним, вся сотканная из звона, уже кружит пчелка, закручивая в спираль тоненькую проволочку воздуха.

Я поднимался рано и, ополоснув лицо, исцарапанное позеленевшей от старости латунной бритвой — семейной реликвией, блестевшей лишь там, где ее постоянно касались пальцами, — бежал к трамвайной остановке. Если бы меня кто–нибудь спросил, куда я спешу, я не мог бы ответить. Я никуда не спешил. Магазин, где продавались холст и краски и куда посылал меня художник, открывался гораздо позднее, а других срочных дел в центре города у меня не было. Но такова была привычка юношеских лет. Она была связана с деревней. В памяти моей всегда звучал топот взмыленной лошади, гиканье, от которого телега тарахтит торопливей и громче… Колеса прыгают по ухабам, узда, мокрая от пены и пота, впивается в губы лошади, огромная спина отчима подпрыгивает на передке, его шея, словно высеченная топором из корявого обрубка дуба, багровеет. «Злится!» — думаю я, сидя сзади, и жду, что телега вот–вот перевернется. Его грубая, неровная выгоревшая одежда облеплена колючками репейника и похожа на вытертую каракулевую шубу…

Моя душа тоже была облеплена колючками репейника. Я уже не раз пытался выдрать эти колючки, но они цепко впились и причиняли мне боль. Я уже смирился, понимая, что они останутся во мне на всю жизнь.

Спеши! Зачем? Просто спеши, чтобы не упустить неповторимые минуты, которыми одарила и наказала нас жизнь, — спеши, пока не пришло время печально улыбаться и грустить о том, что они минули безвозвратно…

За темными стволами тополей мелькают светлые, запотевшие от человеческого дыхания окна набитых трамваев. Колеса скрежещут на поворотах, им вторит шипя–щая зеленая молния дуги, рассыпая искры по серой заиндевевшей крыше вагона. Провода качаются, с них падают крупные мутные капли…

По утрам весь город читал газеты. Казалось, война была далеко, но линотипные строчки делали ее совсем близкой, и большие шапки заголовков темнели, словно покрытые гарью. Я видел, как люди шли по аллее, не замечая дождя, сосредоточенно уткнувшись в развернутые шуршащие газетные страницы; спотыкаясь и ступая в лужи, они отходили в сторону, топали мокрыми ботинками, протирали подкладкой пальто запотевшие очки и молча шли к трамвайной остановке.

Многих раздражает трамвайная давка, мне же она всегда нравится. Я стою среди леса поднятых рук, держащихся за качающиеся кожаные поручни. Руки еще вялые от сна. Толчок — и вверх поднимаются новые руки, а воздух наполняется тиканьем часов, похожим на пчелиное жужжание (какой–нибудь рассеянный человек вполне может подумать, что в вагон залетела пчела, и даже поискать ее глазами). Я улыбаюсь, мне приятно слышать шелест газетных страниц, пахнущих деревьями и дождем (для меня это запах осеннего утра) с легкой примесью тревоги и ожидания. Рядом с газетными страницами я вижу незнакомые лица, и мне доставляет особый интерес читать те «новости», которые отпечатала на них минувшая ночь. Вот стоит девушка в пальто с пушистым воротничком, словно сотканным из пуха одуванчиков. Он касается ее щек, приподнимает развившиеся каштановые пряди и делает еще таинственней и притягательней сиреневую тень вокруг век. Я вижу, что в ее глазах отразилась рука, поднятая для прощального привета, слышу шуршание плаща — вот в зеркале прихожей мелькнул пестрый шарф, замок щелкнул, пряжка пояса, который болтается за спиной спешащего мужчины, ударилась о косяк двери, и шаги, мягко подпрыгивая, стали спускаться по ступеням… «Не зажигай свог на лестнице, у нас любопытные соседи!» — хочет сказать девушка и плотнее кутается в халатик, еще хранящий в складках тишину мужской нежности и такой же сиреневый, как тени вокруг век…

Утром весь город тем и занимается, что читает газеты. Люди ищут в хаосе новостей надежду, а находят тревогу… Я ступаю на тротуар — здесь, у трамвайной остановки, он весь усыпан раздавленными сигаретными окурками.

Дует ветер. Газеты развеваются над плечами прохожих, словно хотят сделать их крылатыми. Но люди сопротивляются порывам ветра и, накрепко пригвожденные к земле мыслями о чем–то срочном и неотложном, продолжают свой путь.

* * *

Как–то я пошел на базар, чтобы купить саженцы для одного моего родственника. Аромат базара я уловил прежде, чем улица вывела меня на площадь, где в беспорядке стояли лотки, крытые провисшим брезентом или листами фанеры, покоробившимися от влаги и продырявленными осколками зенитных снарядов. Этот аромат приносили порывы ветра, и даже с закрытыми глазами я мог безошибочно сказать, что с правой стороны, у стены мануфактурного магазина, сидят крестьянки с огромными корзинами цветов. У них черные руки и черные лица, пахнущие свежей землей и корнями, и этот черный цвет, до боли сжимающий мне сердце, смешивается с запахом, струящимся от цветов. Дальше идут лотки каракачан. Запах цветов слабеет, доносится лишь аромат хризантем, и почему–то я вспоминаю далекую зиму моего детства. Когда я болел, мама натирала мне спину скипидаром, царапая кожу потрескавшимися ладонями. В его терпком запахе я слышал запах инея, и мне становилось холодно.

А сейчас я словно вступил на луг с высокой шелковистой травой, словно утонул в запахе каракачанских рун. Здесь и звон колокольцев, позеленевших от горных ливней, и дух мокрых глинистых перелогов, изрытых следами овечьих копытец, и господствующий над всем этим запах грабовых лесов, прозрачных в лучах восходящего солнца, и песня далекой птицы — не песня, а эхо, которое ударяется о скалы, такое же прозрачное и сияющее, как сам лес.

Каракачанка прядет, сидя прямо на тротуаре. Красная безрукавка, до черноты загорелые руки. Почему все руки, которые я любил, осенью были черного цвета? Тянется, покачиваясь, нить, а в ней и порхание птицы, и медные колокольцы — перезвон становится громче и чаще, словно стадо гонит вниз по склону сам вечер… Я иду, медленно, сосредоточась, боясь задеть эту нить и прервать голос моих далеких гор.

Вот как много может дать человеку осенний базар. Будничный базар, приютившийся среди развалин познавшего бомбежку города.

* * *

У художника был хороший знакомый — певец. Они были знакомы давно. Художник много раз слушал его в опере, встречал у общих знакомых за чашкой кофе. Высокий, стройный, с бледными кистями рук (темный костюм подчеркивал их белизну), певец всегда старался казаться утонченным. Он ухаживал за женой художника. Взяв Марию за локоть, он подводил ее к окну или к раскрытой балконной двери, что–то показывал и, наклонившись, прищурившись, говорил медленно, нараспев, словно исполнял речитатив; потом отстранялся с легким поклоном и, подняв глаза к потолку, снова говорил, наслаждаясь собственным голосом. Он подбрасывал слова в воздух, как жонглер свои пластмассовые шарики, и смотрел на их легкое бесплотное кружение; чудилось, протяни он сейчас руку, и они упадут на раскрытую ладонь.

Художника это не раздражало, а лишь казалось забавным, хотя в манерах певца, в его узком бледном лице с острыми скулами, на которых болезненно розовел румянец, было что–то от паяца. Он продолжал находиться в роли н после того, как шпага и пурпурный плащ уже повисли на вешалке в узкой артистической уборной, грим был снят и только под глазами остались легкие тени. Он жестикулировал в гостях и в кафе, забывая, что он не на сцене, а шагая по улице энергичными шагами, украдкой поглядывал, не останавливаются ли восхищенные прохожие.

Однажды осенью художник встретил певца на узкой, поросшей дурманом улочке старинного рыбацкого городка. Там возле деревянных домов сидели мужчины и перебирали сети — пробковые поплавки шуршали по каменному настилу. Певца трудно было узнать. На нем была какая–то клетчатая рубаха, старый бежевый пиджак и давно не глаженные брюки. Художник решил, что обознался, и прошел мимо. Но сиплый, простуженный голос заставил его обернуться. Да, это был певец. Лицо его осунулось, под глазами лежали черные тени — как бывает после затяжной бессонницы. Художник подумал, что, верно, с ним случилось несчастье, хотел было расспросить, но постеснялся. Они молча пошли рядом.

— Нервы не выдерживают, — сказал певец. — Да и голос стал сдавать. Посоветовали поискать тихое местечко подальше от столичной суеты. Вот и нашел… Серая вода, мокрые сети и крик чаек над крышей. Два месяца шатаюсь по этим улицам. Говорят, морской воздух помогает… Ночью слушаю, как в сетях свистит ветер — этот город весь опутан рыбацкими сетями, — и мелодии осени мне кажутся тягучими и тоскливыми. Лежу в постели, прислушиваюсь, а сам думаю о сцене, на которую, быть может, никогда уже не вернусь…

На горизонте показались рыбачьи парусники, из–за туч выглянуло солнце, паруса вспыхнули над заливом и снова погасли.

— Морской воздух непременно поможет… Но не забывай, что уже поздняя осень и становится сыро. Я каждое утро вижу, как мои холсты провисают и морщатся от влаги, — сказал художник, глядя на певца с сочувствием и в то же время стараясь, чтобы он этого не заметил. — А что касается голоса… каждый человек переживает кризисы. Я читал где–то об одном певце, не помню, кажется, итальянце… У него все прошло… Нужна только воля…

Завыла пароходная сирена. Это, как всегда в четыре часа, к пристани причаливал пароходик. На борту не было видно ни души, но певец, наверно по привычке, пошел его встречать, ботинки громко стуйали по мокрым блестящим камням набережной.

* * *

На следующий день, к вечеру (певец уже должен был вернуться со своей обычной прогулки к пристани), художник пошел навестить приятеля.

Других знакомых в городке не было, а ему хотелось немного развеяться.

Старый деревянный дом, где жил певец, утопал в зарослях инжира — корни, выкрошив штукатурку, впились в фундамент. Художник раздвинул мохнатые листья, чувствуя резкий запах зреющих плодов, и сквозь ветки увидел пристань. Волны двигались пепельно–серой массой, но песок их подсекал, и они с гулом обрушивались на берег, белые и фосфоресцирующие. У причала покачивался пароходик, волны ударялись о его левый борт и раскачивали желтый спасательный круг. Он напоминал венок, который вешают на шею победителя. Но берег был пуст, победитель не явился, и ему оставалось только венчать осеннюю меланхолию.

Художник поднялся по деревянной лестнице. Истертые дубовые ступени скрипели, тягучий отзвук наполнил дом. Это были не только его шаги, лестница хранила в своих щелях шаги тех, кто давно ушел и никогда не вернется, — она их поминала. «В каждом доме этого городка, — думал художник, — есть деревянная лестница. Какой музыкой наполнили бы они этот осенний вечер, если бы в один и тот же час по их ступеням поднялись все те, кто здесь некогда жил? И привели с собой воспоминания: о серебристой скумбрии, лежащей на краю причала, о плавном развороте парусов под вечерними облаками и о растаявшем вдали прощальном взмахе рук, которые еще недавно обнимали девичьи плечи, белевшие на темном фоне пляжа…»

Голос лестницы позвал певца, и он вышел навстречу гостю. Он стоял на пороге, очерченный легким контуром теплого света: в глубине его комнаты горела свеча…

Гость оглядел комнату, она была почти пустой: на кровати красное покрывало, обшитое по краю старым желтым кружевом; несколько стульев — их ножки, чтобы не шатались, были стянуты проволокой — и стол. На скатерти отпечатались донышки ваз и тарелок, стоял цветочный горшок с кактусом, обернутый гофрированной фольгой. Художник удивился, что единственным растением в комнате его приятеля был этот колючий уродец, и чуть было не улыбнулся снисходительно — «что значит желание казаться оригинальным!» — но тут же заметил, что вдоль стен — под окном, возле дверей и у кровати — всюду стояли такие же цветочные горшки. У некоторых кактусов сочные мясистые листья были срезаны и лишь в середине торчало несколько сморщенных желтых побегов. В большинстве горшков земля высохла и потрескалась.

— Что за экзотика? — спросил художник, указывая на стоящий на столе кактус. — Вот уж не думал, что у тебя такое странное увлечение. Я слыхал, что люди собирают старинные монеты, игрушки, почтовые марки, даже драгоценности, но впервые вижу коллекцию колючек!

— Нет, ты пришел в гости не к коллекционеру, а к палачу, — пытаясь острить, сказал певец. — Эти скромные растения, к которым ты отнесся с таким пренебрежением, доживают свои последние дни. Если ты явишься через неделю, здесь будут стоять одни пустые горшки… Это растение призвано спасти мой голос. Каждый раз, когда я, как палач, ножом отрезаю кусок толстого листа и чувствую на языке горьковатую мякоть, я говорю: «Сейчас вы, милые, противные кактусы, спасаете арию Онегина. А вам, пустые горшки с засохшей землей, когда–нибудь низко поклонится сам Фигаро…» — Певец закашлялся, вытащил носовой платок и отвернулся к окну…

Слышно было, как по крыше царапают жесткие крылья разбуженных чаек.

* * *

В этот вечер художник пошел на рыбный базар. От встречи с певцом у него на душе остался тяжелый осадок, и он решил немного отвлечься.

Хотя высокие деревья и дома с широкими стрехами, обглоданными ветром, заслоняли море, его соленое дыхание все равно чувствовалось. Издали, словно из глубины угасающего дня, долетал равномерный шум прибоя, и ноздри раздражал резкий запах водорослей и остывающей воды.

Лодки еще не вернулись, а может быть, и вовсе не выходили сегодня в море, и рыбный базар был пуст. На серых прилавках белели пятна высохшей соли, темнели водоросли, причесанные стекавшей с них водой, — своими прядями они прикрывали щели старых досок. Только небольшая рыбка — морская ласточка — порадовала глаз художника. Кто–то привязал ее за хвост к ржавому гвоздю, вбитому в перекладину лотка. Поймана она была, видно, давно, потому что уже успела завялиться на солнце. Голова у рыбки была большая, с выпуклыми, словно стеклянными глазами, а крылья–плавники раскрыты веером. Перепонки переливались всеми цветами моря — от густой синевы до зеленого перламутра.

Художнику было грустно, он надеялся, что рыбный базар взбодрит ему душу веселым гомоном и пестротой красок. Но его окружали лишь пустые, серые ряды прилавков. Морская ласточка тщетно пыталась взлететь навстречу прибою — ее крылья–плавники были опалены горячим солнцем.

А там, где волны, пересыпая камешки и осколки раковин, оборкой стлались на песок, лежал убитый советский моряк. Его вынес на берег прибой. Мокрая одежда плотно облепила могучий торс. Бескозырка, наполненная песком, лежала рядом — ее можно было видеть, когда волны, пенясь, поворачивали обратно к заливу. Тогда же на белой пене резко выделялся профиль погибшего, чтобы через миг снова слиться с мраком.

О моряке заговорят завтра. А сейчас о нем знали только ветер и волны.

Ночью художник решил пройтись по заснувшему городу. Свет в витринах был погашен. Улицы казались очень узкими, потому что вдоль оград улеглись плотные зубчатые тени домов, оставив в середине лишь узенькую тропинку света — коснись этих острых теней, и руке станет больно. Он долго брел во тьме и наконец вышел на маленькую площадь — не больше танцевальной площадки морского казино. На столбе висел фонарь с железным абажуром, похожим на детскую соломенную шляпу. Когда он проходил мимо, свет вдруг заметался и стал синим — вокруг лампочки кружились ночные бабочки. Он не обратил внимания на дома, обступавшие площадь, — они были такими же, как все дома в этом рыбацком городке: низенькие, с деревянными балкончиками и лестницами, источенными жучком.

Он подошел к освещенной витрине магазина, вернее, это была маленькая мастерская армянина — часовых дел мастера. Там были выставлены самые разнообразные часы. Больше всего было карманных луковиц с серебряными крышками. Их стрелки, заржавев, лежали, зацепившись друг за друга, словно у них закружилась голова от бесконечного вращения по исцарапанному циферблату. Здесь были и дамские часики величиной с ноготок, висевшие на позеленевших цепочках. Сонно прислонившись к стенке, стояли будильники на коротких латунных ножках. Над ними висели отполированные светом фонаря большие стенные часы с черными Деревянными дверцами и опустившимися до полу чугунными гирями в виде остроконечных шишек.

Художник приблизил лицо к витрине, надеясь услыхать их тиканье — стрекот и жужжание пружинок и колесиков в угнетающей душу тишине спящего города. Но понял, что все часы стоят.

Ну хоть бы одна стрелка двигалась, поблескивая в свете уличного фонаря!

Нет, все было мертво за пыльным стеклом витрины.

Художнику вдруг показалось, что он оглох, и, чтобы избавиться от этого неприятного чувства, он постучал пальцами по стеклу. Стенные часы проснулись и медленно качнули маятником. Скрипнули дверцы, и, пугливо озираясь, выглянула кунушка. Она прокуковала, и черные дверцы захлопнулись.

Голос кукушки не сумел разбудить остальные часы. Маятник едва–едва покачивался, и художник, уходя, решил, что в витрине снова воцарилась тишина. Но когда он спустился по улочке, ведущей к морю, и сквозь ветви лип увидел серую полоску прибрежного песка, его снова настиг голос деревянной кукушки. Этот голос звучал так ясно, словно птица сидела в ветвях липы и глядела на него желтыми бусинами глаз.

А тот, что лежал мертвым на песке, не слышал, как куковала кукушка. Если бы она могла его разбудить… Что вспомнилось бы тогда этому моряку? Шаги ребенка, идущего по лесной тропке? Скрип колодезного журавля и плеск воды, льющейся из ведра на ноги старой матери, такой же спокойной и тихой, как осенний вечер, опустившийся над Днестром или над Припятью?

Пена набегала на лицо, смывала с него мрак, но мрак возвращался и снова покрывал его молчанием и печалью.

Художник вернулся в столицу, и первый, кто к нему явился, был тяжелый сердечный приступ. Мольберт покачнулся, вытянулся, пробил потолок и вонзился в небо.

Внизу, йод ним, крутились колеса «скорой помощи», звук становился то резким и шуршащим, когда они попадали в выбоины, наполненные дождевой водой, и вода обдавала крылья, то легким и свистящим, когда они выезжали на маленькие, устланные мокрыми листьями переулки и машину слегка заносило на поворотах. Художник лежал на спине, неудобно подогнув ноги, чтобы не пачкать белую простыню. Брезентовые носилки качались взад–вперед и скрипели — казалось, их выцветшая ткань с трудом выдерживала тяжесть его обмякшего тела.

Впервые он видел рассвет в окошечко «скорой помощи». Тополя, голые, почерневшие от осенних дождей, бежали мимо (рамка отсекала им макушки), останавливались, с любопытством склоняясь над носилками (шофер ясдал на перекрестках) и вдруг отшатывались (машина трогалась). Сквозь рокот мотора слышно было монотонное поскрипывание дворников, и художник представлял, как в мокром полукруге покачиваются отражения домов с их балконами, увешанными серым бельем, впитавшим сырость ночи. Вот впереди мелькнул: кинотеатр, а рядом длинная, прикрытая зонтами очередь в булочную — пестрота ее приглушена хмурым утром. В окне пекарни видно, как тени пекарей склоняются к печи, но жаркое дыхание огня их заставляет тотчас отпрянуть. Первый зонт, высоко поднятый над темной очередью, отражая пцамя, горит огненно–красным факелом и делает еще выше и стройней фигуру держащей его женщины — этой молчаливой жрицы, пришедшей поклониться серому кукурузному хлебу.

В первый раз художник покинул дом, не взглянув на часы, не позавтракав, как обычно, наспех, роняя крошки вчерашней булки на клеенку, выцветшую в том месте, куда он по утрам ставит горячий чайник.

Он видел в окошечке, наполовину запотевшем от его дыхания, силуэты людей, стоящих у тротуара. «Что случилось? — спрашивали они не столько из сострадания, сколько из любопытства. — Катастрофа? Или убийство?..»

Этот немой вопрос задерживался на лицах лишь до тех пор, пока тревожный свет сигнала «скорой помощи» не стекал с них вместе с каплями дождя.

* * *

Ему пришлось долго пролежать в больнице.

— Не так–то легко починить сердце. Уж больно сложная машинка… — говорил переплетчик, когда речь заходила о художнике. — Стучит, скрипит, как мой «Лонжин», — у него были старые карманные часы марки «Лонжин», принадлежавшие когда–то его деду, — и не знаешь, когда пружина лопнет…

Пружина еще не лопнула, но художник чувствовал себя прескверно.

В воскресный день больничные коридоры заполнялись посетителями. Они вносили с собой терпкий запах хризантем, говорили весело и возбужденно, стараясь приободрить тех, у кого в ногах, на спинках кроватей, висели кардиограммы, а в головах, на тумбочках, темнели яблочные очистки, лежали сто раз читанные и перечитанные письма, стояли пузырьки с лекарствами — все пытались поверить в их чудодейственную силу.

К художнику никто не приходил. Невнимание друзей он пытался объяснить тем, что они не знают о его болезни, считая, что как бы ни был занят человек, он всегда может выкроить свободную минуту.

Переплетчик ни разу его не навестил, когда–то, после неудачной операции, он дал зарок не переступать больничного порога и не иметь дела с врачами. А художник его ждал и смотрел в глубину коридора, откуда начиналось шествие с хризантемами; их запах напоминал (может быть, такая мысль приходит только в больнице) о пустынном месте, где растет высокая печальная трава и тишину кипарисов нарушают лишь голоса птиц.

Я тоже так и не собрался его навестить. У меня был тот возраст, когда чужая боль кажется выдуманной и ты стараешься незаметно проскользнуть мимо, уверенный, что уж тебя–то она никогда не посетит. Нельзя сказать, чтобы страдания близкого человека, который метался между отчаянием и надеждой, меня не трогали, но я не знал, как выразить свое сочувствие.

Я боялся, что больной обнаружит неискренность в моих словах.

В комнате художника произошла неуловимая перемена. Вечером, когда я зажигал лампу и глядел на картины, я видел, что они живут своей особой жизнью. Не было того, кто их сотворил! («Неужели он действительно больше не вернется?» — думал я, и сердце мое сжималось.) На обращенных к солнцу ладонях жнецов лежало воспоминание о мастере. В сетях гулял ветер, и я улавливал е его покачивании плавную походку художника… Он отдал полотнам все, что имел, и теперь в поздние ночные часы они в его честь зажигали все свои краски, стараясь рассеять тьму его мыслей. И глаза всех нарисованных им женщин (женщины шли по бесконечному берегу, стройные и высокие) глядели вдаль, искали взглядом своего создателя, потому что знали, что в этот час спасти его может только их любовь…

Он вернулся из больницы утром, молча кивнул, заперся в своей комнате и два дня не появлялся. Мы ходили по коридору на цыпочках, прислушиваясь к своим осторожным шагам, эти шаги выдавали нашу вину. Сердечный приступ прошел, теперь мастер боролся с душевной горечью, причиненной безразличием тех, кого он любил.

Переплетчик входил в его комнату, стараясь не скрипнуть дверью, и на стуле возле кровати оставлял хлеб и тарелку с едой, от которой шел легкий пар. Вечером он убирал их нетронутыми.

— Плохо дело, — говорил он мне озабоченно. — Лежит одетый, даже ботинки не снимает. Никак, бедняга, не оклемается.

Как–то дождливым вечером художник надел старые галоши и вышел на улицу. Он не признавал зонта (стук капель по натянутой материи мешал ему думать) и предпочитал шуршание дождя, падающего на плечи, на широкие отвороты плаща, на выгоревший бархатный берет.

Город в этот вечер был неузнаваем. Асфальт улиц сверкал, вымытый дождем, отражение домов с зажженными окнами — синими, оранжевыми и фиолетовыми от цветных занавесок — качалось в черной глубине мокрого асфальта, и по нему, пузырясь, плясал дождь. Деревья протягивали ветви к лужам, смывали черноту и становились тонкими, как паутина.

Возле больницы была площадь, где художник любил подолгу простаивать во время дождя. В этот вечер на площади было многолюдно, и он, стоя под карнизом крыши (дождь усилился, и в сумраке небесных потоков дома были едва различимы), смотрел, как по асфальту идут люди с зонтами. Это шествие зонтов заставляло его забыть свое горе. Прищурив глаза, он смотрел, как прохожие ступают по лужам и цвет зонтов, окрасив на миг их отражения, растворяется в воде, чтоб вновь вспыхнуть при свете фонаря и исчезнуть во мраке.

Это был долгий вечерний разговор с дождем, и художник вернулся поздно. Он тяжело дышал, поднимаясь по лестнице.

Наутро я увидал под вешалкой большую, пахнущую дождем лужу, она натекла с плаща, и понял, что мастер снова будет рисовать. Вскоре я услыхал, как за стеной острый металл царапает пол — художник устанавливал мольберт, — потом раздалось легкое потрескивание, будто кто–то щелкал пальцами по барабану, — он проверял, хорошо ли натянут холст, — а когда разнесся запах скипидара и красок, я готов был заплакать.

* * *

Он пытался поймать кистью полет голубей — их тени наполняли комнату, метались в четырех стенах. Склоиив–пшсь над палитрой, он чувствовал, что мазки, которые мягко кладет на полотно его ослабевшая рука, повторяют кружение теней.

Игра птичьих крыл его волновала, и он поднимал глаза к крыше, над которой вилась голубиная стая.

Одни голуби — те, которые взлетели выше других, — сложив крылья, кувыркались в воздухе и падали к земле, как подстреленные. Другие — они были кирпично–красные и летали ниже — устремляли ввысь головокружительные спирали, а самые нижние — серебристо–белые, с хохолками и торчащими вверх крыльями — отдавались на волю ветра и были похожи на бумажных.

Полет голубей — он следил за ним не раз — начинался на рассвете и всегда менял краски. Когда было пасмурно, кирпичный цвет мерк, а белый разгорался на темном фоне туч, словно птицы излучали сияние. В ясные дни происходило обратное: белый цвет сливался с бледной синевой неба, и торжествовал кирпично–красный. Он разрисовывал небо, как кусок битой черепицы в руке малыша разрисовывает серый тротуар.

Этот полет можно было выразить только музыкой. Кисть была здесь бессильна.

Тени голубей отражались и на моем лице, я даже чувствовал, как они щекочут мне лоб и щеки, но исчезающие в высоте спирали птичьего полета не увлекали мою мысль.

Мой взгляд устремится к небу позднее, когда погибнет мой друг и дым от сгоревшего самолета коснется облаков, такой же, как они, прозрачный и легкий… Тогда я начну мучиться над белым листом бумаги. Слова все время будут разбегаться и прятаться по темным углам комнаты, а образ летчика ускользать. Только кокарда на его летной фуражке, вырезанная из звездной фольги, будет сиять… Бледный, словно сошедший со старой выцветшей фотографии, встанет передо мной советский моряк. Его синяя блуза, пропитанная солью и песком, будет трещать и разлезаться. Он наклонится, поднимет бескозырку, с которой будет стекать густая зеленая вода, а по рукам его, там, где вытатуирован якорь, поползут маленькие крабы… Зарядит бесконечный дождь, а я буду корпеть над белым листом бумаги, не в состоянии найти нужные слова.,.

И знать, что наступил и мой вечерний разговор с дождем.

Дом наполнится шагами и голосами людей, пришедших из далекой Земли воспоминаний.

Я буду испытывать мучительную радость творчества, которую разбудил в моей душе — осчастливив меня неодновременно наказав — этот странный человек с палитрой.

А дождь будет заглядывать в окно и разговаривать со мной, облокотись о подоконник.

* * *

Художник взял новый подрамник и установил его на мольберт. Он долго молча стоял у белого полотна. Глаза его блуждали по чистой поверхности. Вот он взял кисть и нанес первый мазок — изумрудно–зеленый, потом другой — серебристый, и потом розовая дуга, изогнувшись, обвела мазки.

Художник нарисовал облако и погрузил его в небесную синеву.

Я знал, что на это пастбище он выгонит своих лошадей — с зелеными или фиолетовыми гривами. Они будут пастись в безбрежном просторе и, шагая по облакам, смотреть вниз своими большими, тихими, как небо, глазами, будут искать среди густых деревьев то окно, за которым виден старый мольберт, и прислушиваться к ритму человеческого сердца, уставшего от одиночества и треволнений. Они заржут, когда наступит его последний час. И будут хлестать небо зелеными и фиолетовыми молниями своих грив.

Сейчас художник об этом не думал. Глаза его улыбались, а облака на его полотне шелестели, как трава под копытами лошадей.

* * *

Магдалена мечтала записаться в школу домоводства, где уже учились некоторые ее подруги. Теперь они приезжали в село по субботам — чистенькие, аккуратные, в белых накрахмаленных воротничках, которые позволяли шеям гордо держать девичьи головки. Береты кокетливо сидели на каштановых кудрях, а высокие каблуки подчеркивали неуклюжесть походки. Девушки осторожно ступали по земле и морщились, глядя на грязь, пачкавшую их лаковые туфельки, — они привыкли к гладким и чистым, как стекло, городским тротуарам. По воскресеньям они сидели дома, избегая общаться даже с самыми близкими когда–то подругами, которые теперь казались им глупыми. О чем с ними говорить? О том, как выращивать кукурузу, перешивать старые платья? Или, может быть, об учителе, который сватался к портнихе Филонке, но та отказала, сказав, что дождется подходящей партии, даже если придется ждать до шестидесяти. С Магдаленой поболтать у них тоже не было времени. Встречая ее на улице, они останавливались лишь на минуту, чтобы пообещать в следующий раз дать какой–нибудь полезный совет (например, как испечь кекс или сделать плойки горячими щипцами). Потом они отходили, гордо подняв головы с высокими прическами, густо утыканными шпильками, и оборачивались лишь для того, чтобы посмотреть, как Магдалена, обиженная, спешит домой и ее старенькая юбчонка качается над икрами — такими толстыми в грубых шерстяных чулках!

Накрахмаленный воротничок так никогда и не коснулся короткой шеи Магдалены. Она так и осталась жить дома, слушать надрывный кашель отца, стирать его залатанную одежду, брезгливо отворачиваясь от вонючего корыта, стряпать обеды; в полдень, усадив старика на скамью перед домом, она бежала в огород, чтобы разрыхлить землю на грядах с помидорами и набить колючками кротовые норы — кроты грызли корни перца. Вечером, когда она возвращалась, в доме было пусто — мать еще не вернулась из монастыря, а отец, как всегда, сидел на скамейке, постукивал тростью и не догадывался, что давно пора домой. Она хватала его под руку и тащила к воротам, а он заплетался ногами и чуть не падал; протащив отца через двор, она вталкивала его на порог и захлопывала за собой дверь.

Наступала долгая ночь. Старик время от времени стонал в измятой постели и смотрел в потолок, где ему была знакома каждая трещинка, каждая соломинка, попавшая в штукатурку, каждая паутинка, и ждал утра.

А Магдалена поскрипывала кроватью в другой комнате. «Не спит… Видно, обо мне тревожится», — думал Американец, прислушиваясь (болезнь особенно обострила его слух). Он слышал, как дочь надевает туфли и, шлепая задниками, выходит на улицу. Ее подолгу не было, потом она возвращалась и, заперев входную дверь на щеколду, начинала раздеваться. Он различал каждый звук: вот девушка снимает блузку, вот расстегивает молнию на юбке, и грубая ткань с легким шуршаньем соскальзывает с бедер… Накопец, подпрыгнув, Магдалена всей тяжестью падала на кровать — ей было радостно, — железная сетка звенела еще мгновение, а затем все стихало…

* * *

В это время в нашем селе появился курсант военного училища, родственник Филонки. Он приехал потому, что его родное село затопил, разлившись, Дунай, и теперь в доме свободно плавали сомы, огромные, как кросна.

Курсант ходил по улицам, стройный, подтянутый, плавно покачивая плечами. Форма сидела на нем ладно, чистая, отутюженная, хорошо пригнанная, а сапоги скрипели. Вокруг гостя распространялся запах гуталина и дубленой кожи. Филонка по целым дням держала его при себе в мастерской и, распутывая забившиеся в челнок нитки, рассказывала деревенские истории, которые его совсем не интересовали. Она заставляла братца вытаскивать наметку из платьев и юбок, лежавших на лавке под окном, чистить и смазывать старую швейную машину, всю покрытую пушистыми серыми ворсинками.

Как–то в мастерскую пришла Магдалена, она принесла завернутый в газету кусок ситца. Филонка познакомила ее со своим гостем. Курсант, щелкнув каблуками, поклонился и пожал девушке руку. Он чувствовал себя неловко оттого, что куртка его облеплена нитками.

Когда Магдалена ушла (в окно было видно, как она энергично шагает и ее высокая грудь колышется под блузкой) гость сказал: «Люблю маленьких, пухленьких женщин…» — и многозначительно потер подбородок.

В тот же вечер он встретился с Магдаленой. Они допоздна гуляли по темным улицам. Он держал девушку под руку и понимал, что нравится ей, — сначала она вроде бы противилась и обиженно вырывала руку (он знал, что все женщины с этого начинают), а потом подчинилась. Когда он обнял ее, она затихла, прислушиваясь, как скрипит его ремень. Курсант повел ее за околицу — там они могли остаться одни и предаться ласкам. Над их головами шумели кроны старых орехов, заслоняя собою небо, и было слышно, как темные листья сцеживают на землю крупные капли иссякшего дождя.

Но Магдалена сказала:

— Здесь мокро, пошли обратно… Если не хочешь спать, можно зайти ко мне… Дома никого нет.

А я в тот вечер сидел на пороге шалаша и смотрел в костер. Ветер раздувал огонь в угасающей лозе, ее стебли серели, как куриные кости, и на мое лицо садились серебристые хлопья пепла. Я думал о Магдалене, и мне казалось, что тепло костра и свет звезд — в августе они теплые и прозрачные — таят в себе ласку ее тела. Лесной Царь готовился ко сну. Уже лежа, он плечом разравнивал солому, устилавшую пол шалаша, и его ступни, перед тем как спрятаться под рваное одеяло, радовались последнему теплу засыпающего костра. Я смотрел на тропу, она обрывалась в двух шагах — лишь на столько хватало света костра. Дальше был сплошной мрак и песня сверчков — нескончаемый скрежет железа о железо. Я думал о субботе, когда я наконец сяду на скамейку перед домом Магдалены и, услыхав, как она подкрадывается, сделаю вид, что ничего не вижу и не слышу, а Магдалена закроет мне глаза ладонями и скажет: «Угадай, кто!»

Я не знал, что в этот самый час, когда Лесной Царь отходил ко сну (он надвинул на глаза фуражку, в ее козырьке всегда отражалось небо), незнакомый мне мужчина вешает фуражку на один из оловянных шаров, украшающих спинку кровати в доме Магдалены. Вот он расстегнул солдатский ремень и, не разуваясь (в незнакомом доме всякое может случиться), шаря в темноте руками и приседая, чтобы приглушить скрип сапог, направляется к разобранной постели, где Магдалена, сидя, стягивает блузку — белесое пятно у стены вытягивается и перемещается, — и до мужчины доносится легкий запах пота и плоти…

* * *

Через неделю вагон третьего класса, хлопая на каждом повороте незакрытой дверью в туалет, увозил курсанта все дальше и дальше от села.

Состав проносился мимо переездов, у которых, запрудив дорогу, ждали телеги — волы жмурились от яркого света проносящихся окон, — и останавливался на маленьких станциях. В вагон садились новобранцы с бритыми головами — у каждого в руке был деревянный сундучок — и крестьяне, везущие гусей с перепончатыми оранжевыми лапами; гуси наполнили вагон запахом тины и мокрых перьев.

Курсант поднял воротник, закрыл лицо отворотом шинели и попробовал было заснуть, но гусь все время копошился у него в ногах и гоготал, а когда он, укачиваемый поездом, погрузился наконец в дремоту, сидящий напротив пассажир зашелся мучительным кашлем. Курсант отогнул отворот шинели и огляделся — он увидел, что это кашляет во сне крестьянин, уже старый человек, со шрамом на лбу.

Такой же надсадный кашель он услыхал в тот вечер, когда Магдалена пригласила его к себе. Этот кашель донесся из соседней комнаты, затем раздался скрип (какой–то человек пытался встать с кровати) и стук палки.

— Кто–то идет!

— Отец. Он больной.

— Он может войти!

— Нет, он парализован…

Шаги приближались так медленно, словно больной с неимоверным трудом отрывал ноги от пола. Он услыхал, что в комнате Магдалены посторонний человек, понял, что случилось, и теперь в его постукивании было что–то жалобно–молящее и предостерегающее…

Дверь туалета хлопала, купе наполнялось едким дымом и сажей (состав пролетал через тоннель, и стук колес становился нестерпимым), гуси, загнанные под скамейку, тревожно топотали оранжевыми лапами…

В ту ночь парализованный попытался открыть дверь. Ручка–дернулась, и петли скрипнули. Курсант метнулся с постели, схватил было фуражку, но выронил ее — козырек громко щелкнул об пол.

— Подожди! — сказала Магдалена и медленно слезла с кровати.

Железная сетка скрипела, в темноте белели голые плечи.

Магдалена подошла к двери и резко рванула ее на себя.

Человек, стоявший по ту сторону, сделал несколько неверных шагов и чуть не упал.

— Входи, входи! — сказала, поджав губы, Магдалена. — Подслушиваешь? Следишь? Что я вам? Долго еще будете измываться? Все у меня отняли, растоптали! — Она перешла на крик. — Шляйтесь по своим монастырям, делайте что хотите, только меня оставьте в покое!..

Старик шевелился в темноте, опираясь о косяк двери.

Магдалена прошла мимо него в другую комнату и через минуту вернулась, прикрывая ладонью мерцающее прозрачное пламя свечи.

— Гляди, гляди хорошенько! — обернулась она к отцу. Пламя освещало его снизу, очерчивая измятый ворот рубашки, мясистый, словно отекший, подбородок и надбровные дуги, все остальное сливалось с темнотой. — Вот кровать… измятая, а вот и я… еще молодая… дайте же мне пожить! — Язычок пламени съеживался от ее дыхания и отбрасывал неверный свет ей на плечи. — Ну что, все видел, все узнал? Хочешь на него црсмотреть?

Гость, забившись в угол, бледный и перепуганный, поднял руку, заслоняя лицо. Свет свечи скользнул по его сапогам и остановился на выпуклом, как лесной орех, золотом перстне с монограммой.

Старик молча стоял в дверном проеме, словно смертельная обида и тьма августовской ночи намертво пригвоздили его к порогу.

Курсант рывком сдернул ремень со стула — стул с грохотом опрокинулся, — и он выбежал на улицу.

Поезд стоял. В паровоз накачивали воду. Пенясь, она текла по черному тулову и дымилась, прикасаясь к раскаленным цилиндрам и трубам. Над огромными чинарами занимался рассвет. Под скамьей, разбуженные утром, гоготали гуси.

Взглянув на вокзальные часы, курсант подумал, что до места осталось каких–то тридцать минут. Там его ждут однокашники. Он вспомнил, что они договорились, вернувшись из отпуска, рассказать о всех своих любовных приключениях, и представил, как они будут изощряться в выдумках.

Только он один будет молчать. Он не станет рассказывать им о девичьей трагедии.

Через много лет я снова приеду в село. Мне навстречу попадутся грузовики, везущие старые, закопченные балки, те самые балки, которые в годы моей юности слушали, как ночью, будя уснувших домочадцев, на черепичную крышу падают спелые яблоки, как по двору идет припоздавший человек и его шаги, обшарив дорожку, затихают на каменных ступенях. На балках будут сидеть люди, мои односельчане, такие же старые и молчаливые, как останки их домов. Они так долго прожили вместе, что почти сроднились — люди и вещи часто отдают друг другу частицу самих себя. Теперь люди поселятся в новых кварталах на окраине ближайшего городка, и за их окнами, куда ни глянь, будет выситься, тревожа сердце, огромная дамба нового водохранилища.

Село смолкнет, припадет к земле, чтобы проститься с корнями деревьев, над которыми скоро занесут топор. Воспоминания о веснах, наполненных буйным цветением персиковых садов и шумом крыльев прилетевших аистов, будут бродить вокруг разрушенных домов — от них остались лишь ступени каменных лестниц, одиноко торчащие над развалинами, ведущие не в теплые сени, а в пустоту серого неба.

Таким будет этот уголок земли, где я когда–то, растопырив ручонки, сделал первые шаги и, ухватившись за спинку кровати, повернув к окну наполненные слезами и страхом глаза, увидал, как ко мне тянет руки цветущее дерево… и смеется так громко, что стекла звенят…

Я пойду по опустевшему селу, и те немногие из моих односельчан, чьи дома еще не разрушены, меня не узнают — я не был здесь уже много лет — и на мое приветствие ответят лишь коротким кивком. Я буду идти и удивляться, как много всего хранит моя память: вот я чувствую запах белых лилий, цветших в нашем саду четверть века назад, слышу, как мама гремит чистой посудой и вилка, выскользнув из ее мокрых рук, со звоном падает на пол… Где этот пол? Передо мной лишь большие камни, служившие когда–то фундаментом отчего дома, из щели торчит соломенная шляпа с полями — возможно, я носил ее в детстве. На камне, приподнявшись на передних лапках, сидит серая ящерица, я мог бы решить, что она тоже высечена из камня, но ящерица дышит, ее беленькая грудка легонько колышется.

И тогда я увижу, что по крутой улочке, со стороны мельницы, идут люди. Длинные, как палаши, листья дикого ореха, этого полновластного хозяина запустелых мест, будут мешать мне разглядеть их лица, но я замечу, что на людях черные одежды. А когда они начнут подниматься в гору и листья ореха отстранятся, чтобы пропустить их на шоссе, я пойму, что это похоронная процессия, и сниму шапку. Во главе процессии, единственная одетая во все белое, будет идти девочка с цветущим саженцем — цветы на нем уже увяли, и свежими кажутся лишь привязанные к веткам серебряные ленты. Девочка замедляет шаги, а саженец в ее руках, трясущихся от плача, вспыхивает и разгорается…

Я увижу головы волов с длинными рогами (на рога будут повязаны шелковые платки, точно так, как их повязывают в свадебный день), а за телегой с гробом — женщину (страдание согнуло ее плечи, а черный платок почти закрыл лицо). Вглядевшись, я узнаю Магдалену. Мы встретимся взглядами, и мои глаза затуманятся слезами. Шелковые платки будут развеваться над рогами волов и, преломляясь в моих слезах, вытягиваться и сливаться с облаками. Рядом с Магдаленой будет идти ее муж, паровозный машинист, огромный в своей черной форменной шинели, и, кусая губы от горя, смотреть на зеленый саженец, который то появляется, то снова исчезает за головами волов. Он вспомнит, как, бывало, по вечерам, когда он возвращался из рейсов, его маленькая дочурка вот так же, как это деревце, которое будет теперь расти на ее могиле, пряталась за спинку кровати, чтобы потом неожиданно броситься к нему навстречу и, улыбаясь, раскрыв ручки для объятия, прижаться лицом к его черной шинели, ощущая щекой холодное прикосновение латунных пуговиц.

У меня больно защемит сердце, когда я взгляну на Магдалену, такую любимую и такую ненавистную мне когда–то женщину, принесшую мне в юности столько радости и горя. Мне будет больно за незнакомого мне человека, чьи большие ладони так смяли фуражку, что козырек ее треснул.

И я еще раз пойму, что пережитое не уходит безвозвратно, что наступает час, когда оно снова тревожит нас и встает с мучительной реальностью, такое же живое, как эта серая ящерица, что смотрит сейчас на меня с развалин отчего дома. Вот ее озарило солнце, и она стала золотой.

Такой я и запомню ее на всю жизнь. Это произойдет через много лет…

А тогда я сидел на скамье, прислонясь к стене дома, и надо мной весело звенел жестяной флюгер. Магдалена все не шла. Из ее комнаты до меня доносился голос какого–то мужчины. Я напрягал слух, чтобы услышать, о чем они говорят, но смех Магдалены мешал мне, и я терял нить их разговора. Я чувствовал себя брошенным, обиженным, мне хотелось яростно барабанить в дверь. Но что–то — может быть, желание сначала ее увидеть, а потом уже уйти, презрительно поджав губы, — заставляло меня сидеть и напряженно вслушиваться в сладкие шорохи за стеной, к которым в моем воображении примешивался топот лошадиных копыт — там, в сарае, в стороне от дома.

* * *

Незадолго до начала учебного года дед отправлялся в город искать мне жилье. Сначала он наносил визит своим старым дружкам — фельдфебелю, с которым во время первой мировой брал Чеган (когда у деда бывало веселое настроение, он напевал: «Чеган, Чеган, ты помнишь наше грозное ура?..»), и барышнику, у которого несколько лет назад купил белолобую буйволицу. Дом барышника, старый, с облупившейся серой штукатуркой, стоял возле городского кладбища. Дед маленькими глотками пил поднесенную хозяином алычовую водку, пахнущую бочкой и ржавыми обручами, и смотрел в окно на покривившиеся, заросшие пестрым лишайником бедняцкие памятники…

На этот раз разговор с фельдфебелем кончился быстро. Свободной комнаты у него не было, и он предложил поставить для меня кровать в так называемой гостиной — рядом с буфетом, где на кружевной дорожке стояла гильза от снаряда, а в нее были воткнуты сухие стебли кукушкиных слезок. В гостиной, как говорил фельдфебель, я смогу читать и делать уроки, но, если придут гости, должен буду перебраться в кухню. И тут же добавлял, что идет на все это только ради деда, что, не будь они однополчанами, ни о чем таком не могло быть и речи.

Дед не согласился.

А дом барышника ему не нравился: он «весь пропах плесенью, и когда начинались дожди, подвал заливало и в воде плавали старые корзины, куриные перья и дохлые мыши, а поднимаясь по лестнице, можно было удариться головой о висящие у притолоки хомуты, особенно если ты был высокого роста… Да и вид на кладбище деду не нравился.

И тогда он пошел к моей старой хозяйке, Катерине, с которой они вечно ругались из–за цены, и снова принялся торговаться.

Катерина встретила его на пороге своей пекарни, уперев руки в бока. Это была пятидесятилетняя женщина, высокая, с длинным бледным лицом — большие зеленые глаза еще больше подчеркивали его бледность, — тонкой, как у девушки, талией и крутыми широкими бедрами; бедра формой напоминали стоящую у плиты пекарскую лопату. Пропахшая дымом и кукурузной мукой, подпоясанная затвердевшим от теста передником, Катерина победоносно подступила к деду и, усмехаясь, сказала:

— Ну что, дедка? Весь город исходил и все равно вернулся? Никак и в этом году придется потрясти твой замусоленный кошелек! Хотя, сколько его ни тряси, все равно одна мелочь сыплется… Да где ты найдешь для парня квартиру удобнее? Комнатка маленькая, но зато уютная. Цена, что ни говори, доступная, и хлеб под носом — можно в одних шлепанцах спуститься и взять каравай. А главное: живи на всем готовеньком, как в гостинице…

Дед и без нее знал все преимущества пекарского дома. Больше всего его устраивало, что зимой — а зимы в городе были морозные и снежные — я не буду мерзнуть, потому что в пекарне круглые сутки не угасала печь. Она так согревала комнаты (их было шесть, и они находились на втором этаже, куда вела деревянная лестница), что даже в самые морозные дни января можно было в одной майке сидеть у окна и смотреть, как крутит метель, — вот она утихла, и сквозь ветки заснеженных тополей видно, как посиневшие от холода цыгане, нахлобучив кепки на самые брови, толкают засевшие в канаве дровни; лошаденка тянет изо всех сил, скользит и падает на брюхо, морда ее исчезает в густом облаке пара и уже через минуту покрывается белым инеем…

Дед все это знал. Но его выводила из себя алчность хозяйки, которая, кроме платы за наем, требовала, чтобы старик привез еще два кубометра дров: она бралась нам готовить, а варить и жарить не станешь на сальной свече! Нужно, чтобы под горшком с фасолью горело полено.

Старик беззвучно пошевелил губами (я знал, что в такие минуты он злится и посылает по матушке), но согласился и на другое утро привез в город полную телегу дубовых бревешек — совсем сырых, синих в том месте, где металл касался древесины. Это была его месть жадной Катерине. «Пусть дымят, пусть коптят ее поганую душонку!» — смеялся старик в усы, придерживая одной рукой багаж, лежавший на дровах и накрепко прикрученный веревкой.

На самом верху, бренча железной сеткой, торчала моя кровать, зажатая двумя узлами — с бельем и старыми половиками, выгоревшими от постоянных моих переездов с одной квартиры на другую. Ее подпирал старый деревянный сундучок с ободранными углами, где на месте стыков виден был засохший столярный клей. В этом сундучке были мои учебники и тетрадки.

Дед остановил телегу перед пекарней. Катерина сняла передник и с такой силой его встряхнула, словно собиралась разорвать на несколько лоскутов. Старик, весь погрузившись в мучное облако, почти задохнувшись в нем, принялся чихать, и через минуту я увидел, как его губы опять беззвучно шевелятся, а глаза, сузившись, смотрят на хозяйку с ненавистью и презрением. Катерина схватила сундучок, поставила его на плечо — он был тяжелый, и плечо ее наклонилось, — и серые от пыли ступени заскрипели под ее ногами. Она стала не спеша подниматься наверх, а за ней, чуть не ощупью, карабкался дед, укрепив на голове кровать, — кровать подпрыгивала при каждом его шаге, а ножки оставляли на стенах глубокие кривые царапины. Старик поднял голову, чтобы посмотреть, скоро ли кончится лестница, но в ту же минуту зажмурился и начал чихать — это Катерина, взметнув юбкой и заголив ляжки, синеватые и пористые, как сырое тесто, обдала его мучной пылью, от которой здесь всегда щипало глаза.

Когда и другие квартиранты — общим числом одиннадцать — привезли свой багаж и возчики, дымя цигарками, скрученными из контрабандного табака, жесткого, как листья бука, начали сбрасывать у ограды дрова (они наполнили треском весь двор, особенно звонко подпрыгивали тонкие бревешки из акации), на пороге появился муж Катерины. Он снял с головы клетчатую кепку и несколько раз хлопнул ею по коленкам, чтобы стряхнуть мучную пыль и паутину. Возчики приостановили работу, приняв этот жест за «здрасти», ответили хозяину «доброе здоровьице» и снова взялись за дрова. Хозяин не спешил надеть кепку. Его длинная, как огурец, голова, поросшая редкими рыжими волосенками, свалявшимися возле ушей и морщинистой шеи, блестела от пота. С трудом цедя слова сквозь щербатые зубы, мигая воспаленными от дыма веками, которые, если пе считать рыжеватых бачков, были единственным цветным пятном на его землистом лице с дряблой кожей, он сказал:

— Ну и хитрецы! Вам бы только сплавить эти паршивые дровишки — сырые и суковатые. Вам плевать, как я потом их колоть буду… плевать, что ваша ребятня будет есть недоваренную фасоль и по ночам так палить, что стекла звенят…

— Спас! — раздался зычный, перекрывающий стук голос Катерины.

Она стояла в дверях пекарни, сложив на груди измазанные тестом руки, смотрела на мужа, качала головой и выговаривала ему. Возчики, увлеченные работой, ее не слышали, но муж, обряженный в костюм из грубого домотканого сукна, такого жесткого, словно он был скроен из жести, чувствовал, как слова свистят рядом с его ухом, и поднял руку, чтобы защититься.

— Я ж тебе говорила, чтобы ты не околачивался тут! Марш в погреб! Я, что ли, буду таскать мешки и расправляться с крысами! Смотри, дождешься, пошлю спать в погреб, чтобы уши отгрызли!

Муж покорно пошел к погребу — большая кепка в черную и коричневую клетку покачивалась у него на макушке.

* * *

После обеда, наколов целую гору поленьев (руки его онемели от беспрерывно подскакивающего топора, силящегося расколоть кривые, словно отлитые из чугуна чурки), он приходил в пекарню и усаживался возле стола. Пристроившись спиной к печке, откуда тянуло приятным теплом угасающего огня, он разворачивал на столе старую газету (столешница была сколочена из сосновых досок с янтарными прожилками, обегающими круглые сучки, и вся затерта корками бесчисленных хлебных караваев) и, засучив рукава, принимался наклеивать хлебные талончики.

Газета шелестела и размокала под жесткой кисточкой с клейстером. Клейстер густо ложился на газетный разворот: на покрытые снегом немецкие танки, проходящие по разоренным русским селам, где среди мертвых развалин торчали лишь печные трубы и журавли заброшенных колодцев. Кисточка зализывала и без того гладкую челку фюрера, снятого в своей ставке, — его энергично воздетая рука указывала путь к Волге и Кавказу, упираясь в самый заголовок газеты, а под маленькими квадратными усиками, похожими на хлебный талончик, пряталась самонадеянная усмешка. Шуршащий кончик кисточки стирал эту усмешку, и клейстер, затвердевший от теплого дыхания печи, покрывал лицо фюрера смертельной бледностью, а голову — сединой, словно он уже пережил нечто страшное и неизбежное…

Хозяин сосредоточенно наклеивал талончики, старательно пригоняя их друг к другу, словно наклеивал марки на письмо, которое во что бы то ни стало должно дойти до адресата.

Когда по утрам, отправляясь в гимназию, я спускался по лестнице с сумкой под мышкой и видел его склоненным пад зелеными купончиками, мне казалось, что этот забитый человек, которого все мы считали малость тронутым, занят очень важным делом: он заклеивал желтые страницы газеты с ее военными сводками, пропитанными дымом пожарищ, и серыми фотографиями и посылал их в небытие. Среди фотографий я помню две: на одной были изображены измученные, голодные русские ребятишки (стоя босиком на снегу, они протягивали к проезжающей моторизованной части свои котелки, наполненные степным ветром и страхом), а на другой — немецкие офицеры, чисто выбритые, откормленные, в ладно сидящих новых мундирах (офицеры стояли на переднем плане, а за их спинами советские колхозники с широкими спутанными бородами, положив на землю ушанки, черные, как вороньи гнезда на соседних голых березах, копали себе могилы; они молча отбрасывали лопатами землю, словно рыли котлован для новой избы).

Хозяин сосредоточенно наклеивал хлебные талоны. Он посылал письмо в небытие.

Все обиды и унижения он вымещал на тараканах.

Тараканы вовсю хозяйничали в его доме. Днем они прятались в щелях дощатого пола или, притворившись сухой луковой шелухой, смирно сидели под нашими кроватями, где на разостланных газетах вяли и осыпались забытые нами гроздья винограда, привезенного родителями еще в базарный день, и валялись сморщенные виноградины — одни похожие на сухие комочки земли, другие покрытые влажным зеленым пухом плесени.

Пока было светло, тараканы сидели по темным укромным местам или прятались между страницами учебников и тетрадок, а ночью, когда смолкали шаги и лишь из пекарни доносился стук лопаты, сажающей хлеб в горящую печь, — лопата подрагивала в руках Катерины, помогая сырым караваям съехать на раскаленный под и улечься бок о бок со своими уже румянящимися собратьями, — они пускались в своп ночной поход. Они завладевали комнатами и коридорами, поднимались по лестнице и стенам, облепляли электрические провода, раскачивая их своим стремительным бегом, копошились в пустых мешках, сши–тых из грубой оберточной бумаги, которые Катерина сваливала у входа в коридор, шуршали так монотонно и настырно, что я просыпался.

«На рассвете придет хозяин и начнется ваша трагедия», — думал я и осторожно переворачивался на другой бок, чтобы ненароком не раздавить какого–нибудь забравшегося в кровать наглеца.

И вот к пяти часам утра, когда в темном доме начинало попахивать дымом и снизу доносилось приятное потрескивание огня (эти звуки заставляли меня реально ощущать тепло далекого пламени), на лестнице раздавался скрип сонных шагов, гулко звякала ручка пустого ведра, хрустели мешки в руках хозяина и по коридору разносился полный злорадства голос:

— Как бы вы, милые, ни драпали, метла все равно вас догонит!

Она действительно их догоняла, корябая по полу; я слышал бренчание жестяного совка и понимал, что, вытряхнув тараканов из мешка в ведро, хозяин теперь сметает тех, кто попытался укрыться в щелях закопченного дома, пропитавшегося запахом квашни.

Печь пылала. Хозяин заглядывал в покрытое сажей отверстие, чтобы убедиться, все ли поленья занялись, и ворошил длинным железным прутом те, что дымились. Когда наконец весь печной купол начинал качаться от карабкающихся по нему бликов, он расчищал лопатой небольшую площадку в центре. Став неожиданно уверенным и властным, он приступал к делу.

Взяв из ведра, покрытого крышкой от кастрюли, пригоршню тараканов, он утрясал их в кулаке, словно ему приятно было чувствовать их щекочущее копошение, и, резко размахнувшись, швырял их на маленькую арену, расчищенную среди головней, покрытых коротким синим пламенем. Коричневые захватчики старого дома на мгновение замирали, словно соображая, что бы им предпринять, но раскаленный под не давал им времени на размышление, и они сначала сбивались в кучу, а потом, приплясывая — кирпич немилосердно жег, — направлялись по огражденной углями дорожке к выходу, туда, где за рыжими бачками хозяина было, как им казалось, спасение. Но он, приняв на ладонь только одного из обезумевших танцоров, беспощадно возвращал остальных к пылающему огню. Они выделывали еще несколько коленец, уменьшались в размере и, лопнув, исчезали.

Раскрыв ладонь, хозяин смотрел на испуганную тварь, выпускал ее осторожно на стол и говорил:

— А тебе суждено было остаться в живых. Проваливай…

Сейчас, пока не рассвело и Катерина еще спала, он был полновластным хозяином своего дома, мог быть жестоким и мстительным, но мог и великодушно прощать.

Вскоре на лестнице раздавалось покашливание: это спускалась Катерина, на ходу сонными пальцами пытаясь застегнуть блузку, пожелтевшую от муки и пота. Пальцы ее не слушались, и пуговица в том месте, где высокая грудь натягивала выношенный ситец, то и дело выскальзывала из рваной петли. Это покашливание заставляло хозяина отойти в угол и покорно ждать, когда жена отрывистым голосом отдаст распоряжение; оно означало, что начался длинный, трудный день.

Когда умер мой дед, два дня лил тяжелый, оглушительный дождь. Два дня старика не могли похоронить. Черепица на крыше скрипела и прогибалась под напором струй толщиной с канаты. Подвал залило. Вода бурлила, в ней крутились старые метлы и насест с примятой соломой, плавали рваные кепки с прибившейся ржавой пеной. За окном нельзя было различить ни домов, ни улиц. Люди словно ослепли и обо всем, что творится вокруг, догадывались по звукам, которые носились над, казалось, потонувшим миром. Сквозь серую завесу дождя до нас долетало мычание испуганной скотины, треск вывороченных с корнем деревьев, клокотание воды, превратившей улицы в реки.

Как только дождь стал стихать, со стороны долины послышались голоса и позвякивание козьих колокольцев, залаяли собаки. Вот метнулся свет фонаря и, качаясь, стал приближаться к дому.

— Держи козленка, а то унесет! — крикнул кто–то, и по донесшемуся с улицы скрипу я понял, что отворяют Ваши ворота.

Двор наполнился блеянием и мутным пятном овечьих спин — пятно стало уменьшаться и совсем исчезло, когда стадо загнали в хлев.

Это крестьяне, жившие в нижнем конце села, у реки, искали прибежища в домах, стоящих на холме. Их пугала быстро прибывающая вода.

На другой день после похорон я возвращался в город.

Я шел по грязной раскисшей дороге, блестевшей среди мокрых полей. Ноги чуть не по колено увязали в липкой глине. Казалось, что вся земля, до самой сердцевины, размякла и ждет великана, который размял бы ее в своих могучих руках и очистил от бедности и страданий, как гончары очищают кусок глины от камешков, корней и травинок, прежде чем придать ему форму, превратить в поющий сосуд.

Когда я поднялся на вершину холма и глянул на поречье Огосты, у меня закружилась голова, а от шума, идущего от реки, чуть не подкосились ноги. Я увидел стену мутно–бурой, красноватой воды, вода пенилась на гребне и была выше нашего дома. Угрожающе накатывая волной, она сметала все на своем пути. В ней бултыхались огромные стволы вывороченных деревьев, показывая то корни, то покореженные ветви, стремительно скользя, неслись доски. Я увидел в реке воловью упряжку. Волы пытались выкарабкаться на берег, но огромная волна настигла их на середине бывшего брода и подняла телегу. Испуганные животные задрали головы, их красивые витые рога разрезали воду лишь короткий миг, пока ярмо не развернулось и не вытолкнуло дышло, — они закружились в водовороте и исчезли навсегда.

Тревожно зазвонил колокол нашей церкви. Над дорогой висели сорванные телефонные провода, Но, видно, кто–то все же сумел предупредить села о близящемся наводнении. Отозвался колокол в Горовцах. Минуту спустя уже слышался звон с колокольни в Малой Кутловице — в этом звоне было больше любопытства, чем тревоги. Забили два колокола за Веренишским перевалом. Сельские колокола искали друг друга и с трудом находили; глухо грохочущая река подхватывала их голоса, крутила вместе с вывороченными деревьями и топила в своих водовертях, но они выныривали, стряхивали грязную воду и снова устремлялись в небо, чтобы придать жуткую торжественность всему происходящему…

А по другую сторону холма под бугорком белесой землицы лежал мой дед. Я прожил с ним долгие годы и потому надеялся, что память моя навсегда сохранит каждую морщинку его лица, каждую складочку его одежды. Сейчас я понял, что память моя хранит только улыбку старика…

Она появлялась на его почти всегда задумчивом, бледном лице, как луч, внезапно прокравшийся из–за облака, и заставляла реденькие усы шевелиться и топорщиться. Глаза его при этом слегка щурились, кожа собиралась в морщинки, которые расходились к широким татарским скулам, а сквозь щелки век лился нежный, золотистый свет его взгляда. Этот свет — а может быть, то был просто отблеск окна — падал на лежащие на коленях большие кисти рук. Вены и сухожилия становились еще выпуклей, и я пытался по цвету пальцев, по их трещинам и ссадинам угадать цвет земли тех низин и склонов, где дед мой пахал и сеял. Этот цвет, в котором был оттенок глины, отавы и жнивья, его руки носили всю жизнь, и сколько бы он ни старался — я видел, как дед тер их песком, — он никак не мог его смыть. Дед участвовал в трех войнах. Ему приходилось переползать через стоявшие коробом, замерзшие шинели убитых товарищей при Булаире и Чаталдже. Он лежал тяжелораненый у Дойрана, и озеро, отражавшее горящий город, смешивало красные отблески с его красной кровью… Но к цвету его рук не пристал медный блеск патронов и гаубичных гильз. В них была одна только могучая власть земли.

Он был грешным человеком. Радовался вину, позволял своей руке закатить пощечину подлецу, любил крепкое словцо. Охоч он был и до чужих баб, по ночам, в глухой час, шлялся под чужими воротами, бросал бобовые зерна в окно той, что, наспех накинув одежонку (случалось, то была рубаха мужа, уехавшего на мельницу), бежала с ним под предательский лай собак, чтобы подарить ему свою любовь где–нибудь за околицей под старым орехом или здесь же у плетня, который скрипел от их жарких ласк.

Это был грешный человек, но в делах его было что–то возвышенное. Он не отрекся ни от чего земного: безропотно прошел через страдания и не шалел от радости, ибо знал, что все в жизни мимолетно.

Мой дед лежал теперь под белесым бугорком земли по ту сторону холма. Ничего не слышал, ни о чем не тревожился. А над ним, скользя в мокром воздухе, носился звон колоколов всего поречья. Река тщетно пыталась его заглушить. Одолев ее, он торжествовал в непогожем небе.

И мне казалось, это был не сигнал бедствия, а литургия по душе старого человека, о котором вскоре забудет даже полынь на его могиле.

* * *

Я спустился с холма, миновал каракачанские выселки и уже у переезда обнаружил, что вся железнодорожная ветка затоплена. Виден был только шлагбаум, шатавшийся под напором воды. Железнодорожный состав, по колеса в воде, поскрипывая, ретировался к станции, за окнами не было видно ни души, паровоз свистел, тонкая струйка пара перышком покачивалась среди тополей, а колеса, вертясь, взбивали пену.

Я вспомнил, как однажды по дороге в город дед остановил телегу у переезда. Буйволы наклонили морды к земле и принялись щипать чахлую травку, росшую на склоне насыпи, — от их дыхания в стороны разлетался пух от одуванчиков. Дед поднялся к переезду, подмигнул мне ,(я не понял, чего это он) и повернулся к домам, стоявшим у самого полотна, — их было пять, все приземистые, одноэтажные, с неогороженными дворами; за домами на поляне высились сложенные в стога срубленные дубовые ветки, предназначавшиеся на корм скоту; в стороне под навесом помахивал хвостом старый коняга, светло–серый, словно присыпанный пеплом.

Дед оперся о деревянный шлагбаум, откашлялся и крикнул:

— Иван, эй, Иван! Где ты?

Скрипнула дверь первого дома — того, что стоял ближе всех к переезду, показалась баба в мокром переднике (с рук ее стекала мыльная пена) и сказала:

— Ивана надобно? Нет его. Уехал на кузню в Малую Кутловицу…

Тут же отворилось окно соседнего дома. Из него выглянул мальчишка с таким количеством веснушек, что мне подумалось: дунь ему в лицо, и они разлетятся, как пух одуванчиков, который кружит сейчас вокруг морд буйволов.

— Дядя Иван лежит, — сказал мальчик. — Он ногу вывихнул. Иди, у нас нет собаки…

Из погреба третьего дома вышла высокая костлявая старуха, она держала в руках котел с крашеной шерстью. Котел, только что снятый с огня, дымился, шерсть была красная, и пар тоже красный.

— Какого тебе Ивана — большого или маленького?

— Обоих! — крикнул дед.

— Поехали за песком на реку…

Перед четвертым домом играли двое мальчуганов — видно, близнецы. Краснощекие, курносые, они были так похожи друг на друга, что отличить их можно было только по лямке на штанах. У одного она была желтая и тянулась от левого бока к правому плечу, а у другого красная и болталась незастегнутой. Услыхав голос деда, они выжидающе обернулись в нашу сторону.

— Банка и Иванчо, кто из вас знает, где ваш дядя Иван?

— Ушел в солдаты! — ответили близнецы в один голос.

Из пятого дома никто не вышел. Но я был уверен, что и в этом, последнем доме Иванова хутора, приютившегося в балке возле самой железнодорожной насыпи, был свой Иван.

— Передайте всем Иванам привет от меня и моего внука! — крикнул дед. — В другой раз, как буду посвободнее, непременно заверну, чтобы выкурить по цигарке.

Он повернул ко мне улыбающееся лицо — дед был доволен, что его шутка удалась, — натянул недоуздок и, с трудом оторвав от травы широкие влажные морды буйволов, степенно зашагал по пыльной дороге…

Сейчас Иванов хутор был затоплен. Вода плескалась под самыми стрехами: лизнет край крыши — и черепичные чешуйки соскальзывают в ее муть, оголяя решетник, увешанный связками желтой кукурузы. На стоге из сруб–ленных дубовых веток, верхушка которого едва показывалась из воды, стоял медно–красный петух, он хлопал крыльями — крылья вспыхивали при каждом взмахе — и кукарекал протяжно и хрипло.

Успел ли вернуться из кузпи Иван и где застало его наводнение? Из какого окна выглядывает сейчас мальчик с веснушками? Получили ли близнецы письмо от своего дяди Ивана или он еще пишет его, слюня огрызок химического карандаша где–нибудь в далекой казарме? А может быть, их лямки — желтая и красная — запутались где–нибудь среди веток прибрежных ракит?

Никто не мог мне ответить. Обезумевший петух все кукарекал, не замечая, что вода уже раскачивает стог и вот–вот его унесет.

* * *

Дом моего отчика, куда я переселился после смерти деда, стоял возле школы. Двор его был с трех сторон окружен дорогами, и казалось, у него есть вторая ограда — из непрерывного скрипа и стука тележных колес. Дом был двухэтажный. Первый этаж служил подсобным помещением. Там на стенах висели уздечки и потрескавшиеся почерневшие хомуты, связки железных обручей от рассохшихся бочек, старая одежда, серпы. На деревянных помостах лежали бочки; на их покатых боках акцизные мелом выводили свои многочисленные подсчеты. Под бочками стояли миски, доверху наполненные вином — из кранов капало, — и в них плавали винные мушки.

Второй этаж всеми окнами глядел на горы — их хребты, синие, величественные, до половины заслоняли восточную часть неба; они тянулись на юг вдоль горизонта и, достигнув запада, снижались, тонули в легкой дымке, чтобы, коснувшись вод Дуная, совсем исчезнуть. На этом этаже помещались три комнаты и коридор, расширявшийся в глубине, там, где стоял очаг. Над очагом поднимался дымоход, похожий на старинный пчелиный улей. Пол в коридоре был из кирпичей — они подверглись такому сильному обжигу, что приобрели фиолетовый оттенок. На каждом кирпиче, истертом ногами живших здесь многочисленных домочадцев, виднелась надпись «Брусарци» — клеймо фабрики.

Мое первое воспоминание об этом доме связано с канарейкой.

Когда я впервые попал сюда и мама повела меня в комнату, где я должен был оставить свои вещички — несколько рубашек и стопку книг, — я увидел в углу коридора, возле дымохода, птичью клетку, сплетенную из тонкой проволоки, В ней прыгала маленькая желтая птичка, она то раскачивалась на железной петельке, заменявшей ей качели, то подпрыгивала, ударяясь крылышками о стены своей тюрьмы, и пела пискливую песенку.

Я уже видел клетки с канарейками в городских парикмахерских. Раньше, когда я слушал, как они поют, беспечно прыгая над головами мужчин, сидящих с намыленными физиономиями, мне казалось, что это легкомысленные птахи, которые, прожив много лет рядом с болтливыми коллегами Фигаро, наслушавшись их анекдотов, переняли и их веселый нрав.

Эта канарейка была совсем другой. В ее песне, в резких взмахах крылышек, от которых раскачивалась клетка, я слышал отчаяние и обреченность. Клетка с канарейкой висела в самом углу, откуда были видны лишь темный полукруг очага, покрытый холодным пеплом, и дверной проем в конце коридора, наполовину заслоненный плитняковой крышей соседнего хлева. Я решил, что, если клетку перевесить к окну, птичка оживится.

После полудня, когда мама была занята хозяйством, я снял проволочный домик с гвоздя и перенес его в комнату, где были сложены мои вещички. Но случилось непредвиденное: когда я, приколотив гвоздь возле окна, спрыгнул со стула и взялся за клетку, канарейка вдруг выскользнула в узкую щель — видно, я нечаянно рукавом приоткрыл дверцу клетки, — неумело вспорхнула, как это делают неоперившиеся воробьи, когда впервые покинут гнездо, и, ударившись о косяк двери, вылетела в коридор. Я бросился ее ловить. Светлым зайчиком — словно кто–то поиграл карманным зеркальцем — она мелькнула в темном углу, там, где раньше висела ее клетка, и устремилась к дымоходу. Я замахнулся шапкой, воздушная струя сбила канарейку, и она упала на пол. В ту же секунду откуда–то выскочила кошка, и из лап ее полетели желтые перья.

Что теперь будет?

Вернулась со двора мама, поняла, что я натворил, и, побледнев, сказала:

— Повесь клетку на место, и ни слова. Когда он вернется, нам несдобровать. Он всех нас убьет из–за этой канарейки… Хотя, кто знает, может, она сама открыла клетку и вылетела. Кто видел?..

* * *

Он въехал во двор верхом на коне, пнул ногой створки ворот, и они, тягуче скрипя, широко перед ним растворились. Тяжело спустившись с седла, поразмял ноги, затекшие от долгой езды, подал маме уздечку и наклонился, застегивая ремешки сандалий.

Мама отвела коня в стойло, привязала к большому кольцу, ввинченному в толстую балку, и подбросила в ясли люцерну. Конь сначала уткнулся длинной мордой в серые стебли (они взметались, когда он фыркал), а потом, постукивая копытом, чтобы отогнать докучливую муху, повернул голову и долгим ржаньем проводил маму до самого дома. Но мама не спешила войти. Она заглянула в сарай, где был куриный насест, взяла оттуда два яйца и попыталась прогнать с телеги петуха — он провел на ней всю ночь и сильно нагадил, на боковине виднелись потеки, похожие на засохшую известку. Петух подождал, пока мама отойдет, и снова взлетел на телегу.

Когда тот, который должен был нас убить из–за канарейки, направился к дому, мама пошла следом. Я смотрел из коридора, как он приближается, очерченный рамкой дверного проема. Это был высокий (мама едва доходила ему до плеча), осанистый человек с крупной квадратной головой и коротко стриженными волосами — только на затылке у него был длинный каштановый чуб, точь–в–точь как у казаков. Глаза у него были водянистые, а уши (большие, оголенные стрижкой, с глубокими извилинами) торчали и казались подвешенными к обеим сторонам отекшего, поросшего щетиной лица, отчего подбородок был словно припудрен рыжим порошком.

Я видел отчима и раньше, но никогда к нему не приглядывался. На этот раз я смотрел на него не отрываясь — так смотришь на траву в том месте, где случайно выронил перочинный ножик. Раньше она казалась просто зеленым пятном, по которому равнодушно скользил твой взгляд, но теперь, раздвигая ее руками, ты замечаешь, что между острыми, тонкими стеблями лежат камешки, цветут мелкие, как бисер, голубенькие цветочки, торчат почерневшие колючки боярышника, валяется прошлогодняя листва диких яблонь, по которой ползают мураши, замечаешь, что это целый незнакомый мир, мимо которого равнодушно проходят люди.

Мне предстояло познакомиться с хозяином этого дома, — дома, над очагом которого висела пустая клетка.

Он вошел в коридор, его крупная фигура на минуту заслонила свет, падающий из открытой двери, потом свет снова прорвался, обдав его сзади лучами, и я, смущенный, двинулся ему навстречу, чтобы поздороваться.

— Поцелуй руку… — шепнула мама.

Наклонившись, чтобы выполнить ее просьбу, я почувствовал запах лошадиного пота и поводьев и увидел, что указательный палец протянутой мне руки намного короче остальных — на нем не было верхней фаланги.

Отчим не взглянул на меня и ничего не сказал. Он с безразличным, усталым видом принялся пить воду из котла, висящего на деревянном крючке возле очага.

Вот он выпрямился (на бороде его, стекая на грудь, блестели крупные капли) и, верно, озадаченный царящей в доме тишиной, поднял лицо к клетке. Его водянистые глаза стали стальными, розовые мешки под веками зашевелились. Но прежде чем он открыл рот и спросил, где канарейка, из соседней комнаты вышел Персифон, младший сын его брата. Этот мальчик — круглолицый, с редкими пепельными волосенками и белесыми бровями и ресницами — пришел со мной повидаться и показать купленную на ярмарке губную гармошку. Он стоял и улыбался своему дяде, ожидая, когда тот потреплет его по щеке и скажет: «Персифон, Персифон, не считай в окне ворон», а он ответит: «Я смотрел на ветку, дайте мне конфетку».

Эти стишки про мальчика со злополучным именем сочинила учительница, и все ученики знали их наизусть.

Но на этот раз дядя не произнес шутливых слов, а оглядел племянника с ног до головы. Мальчонка растерялся и так побледнел, что брови слились с белой кожей лица.

— Что ты сделал с канарейкой? — спросил в ярости отчим и притянул Персифона за рубаху. Рубаха вылезла из штанов, оголив выпуклый, как фасолина, пупок. — Это твоих рук дело?

Персифон пошевелил губами, видно, хотел сказать «это не я!», но оглушительная затрещина чуть не сбила его с ног, он перевернулся волчком и остановился лицом к стене.

— Ты знаешь, откуда я ее привез, шалопут? Аж из Ксанти, из армии! Знаешь, как я бегал с клеткой по вокзалу в Софии, когда началась бомбежка? А?

Мальчуган ничего не знал. Он молча уткнулся лбом в стену, затылок и шея его горели от затрещины, а нестриженые волосы, слипшиеся около ушей, вздрагивали, когда он всхлипывал.

— Это я, я выпустил канарейку… Я хотел повесить клетку к окну! — крикнул я отчиму, ожидая, что вот–вот прозвенит пощечина.

Но он не пошевелился.

— А тебя пе спрашивают, и потому молчи! — бросил он и, взяв Персифона за шиворот, понес его к выходу — босые ноги мальчишки волочились по вытертым кирпичам…

Я смотрел, как отчим пересек двор, вывел коня и, привязав его к телеге, начал расчесывать спутанную гриву. «Действительно он считает виновным Персифона или эта затрещина должна послужить предупреждением мне, впервые в это утро переступившему порог его дома?» — думал я.

* * *

В одной из комнат, светлой и просторной, застланной цветными половиками (в нее входили разувшись), висела большая фотография в засиженной мухами ясеневой рамке. Мне кажется, она висела на этом месте с момента постройки дома, потому что пространство между рамкой и стеной было затянуто густой сетью черной паутины. С фотографии на обитателей дома глядел дородный мужчина. Он гордо, по–генеральски восседал на лошади и был одет в пастушью бурку и постолы — широкие тесемки, переплетающие онучи, доходили до самых его колен.

Это был прадед моего отчима — самый видный отпрыск старинного рода, переселившегося в эти места из северо–западной провинции. Мама говорила, что когда–то у него было более сорока гектаров пахотной земли и огромная семья. По утрам с гомоном батраки и цыгане под скрип телег отправлялись обрабатывать его поля, раскинувшиеся по берегам Огосты. А в полдень сам хозяин пускался в объезд своих владений, чтобы проверить, сколько вскопано земли, сколько снопов поставлено на жниве. Белый конь бежал, подрагивая стройной шеей, колосья щекотали ему брюхо. Высокая пшеница ходила волнами, стараясь затянуть его в свои омуты, и конь, весь мокрый от росы, испуганно ржал, боясь утонуть.

Цыгане первые замечали кудрявую, словно облепленную кукурузными хлопьями, папаху хозяина и принимались копать с таким усердием, что сухая земля дымилась под их мотыгами. Подъехав, хозяин натягивал поводья, приставлял ладонь к бровям и, приподнявшись на стременах, оглядывал батраков, которые стояли, опершись на мотыги, и ждали его брани. Но он молчал и только хмурил брови (что означало: «Поживей, поживей поворачивайтесь!.. Вот придет время платить, тогда посмотрите…») и, оборотившись к ближайшему цыгану, говорил: «Эй, Русто, дай кырчагу водицы глотнуть!» Брал в руки нагретый солнцем облитой глазурью глиняный кувшин, заткнутый кукурузной кочерыжкой, отливал немного и пил не из носика, а из широкого горла — противная теплая вода булькала и заливала ему грудь…

Таким я представлял себе этого деревенского богатея, глядя, как мой отчим, его обедневший правнук, прилаживает седло к спине лошади, готовясь в объезд своих земель. А их было около трех гектаров — мелкие участки каменистой почвы, оставшиеся от богатых владений после многочисленных переделов. На межах его полей лежали острые, как лемехи, граничные камни — символы незыблемой собственности. Когда надо было вскопать кукурузные поля, он всегда нанимал батрака–цыгана, хотя мы с мамой могли и сами управиться.

В полдень хозяин этой скудной земли появлялся со стороны лугов. Он подъезжал к нам, поскрипывая седлом, останавливал коня и, приставив ладонь к глазам, как это делал его прадед, смотрел, хорошо ли все вскопано. Взглянув на межу, он говорил: «Этот мошенник, Тошо Качов, опять передвинул камни. — И, повернувшись к цыгану, добавлял: — Эй, Манго, дай–ка кувшип!» Отлив из кувшина прямо на гриву коня — конь ржал, чувствуя приятный холодок, — отчим приподнимался на стременах и пил крупными глотками из горлышка (мама при этом морщилась: как он может пить эту цыганскую воду?). Наконец, вытерев ладонью обветренные губы, он с видом господина, который может быть великодушным даже к цыгану (не побрезговал и выпил из его кувшина!), ударял голыми пятками в бока усталой лошади и исчезал в лугах — высокая густая трава долго покачивалась за крупом лошади.

В душе моего отчима все еще жило сознание всадника в постолах, чья выцветшая фотография висела в рамке на стене. Он унаследовал его черты: крупный череп, водянистые глаза, большие оттопыренные уши. В мире произошло множество перемен, но на его жизни они не отразились. Обеднев, он продолжал с размахом вести хозяйство, торговал лошадьми, у которых была плавная поступь и грациозно изогнутая шея, водил их к кузнецу, и тот раскаленным железом выжигал тавро — большую букву «Л», первую букву его имени, дабы все знали, что лошадь принадлежит ему, и если кто паче чаяния задумает ее украсть, то пусть прежде крепко поразмыслит.

Этот след от раскаленного железа, после того как рана заживала, еще долго шелушился. Рыжая шерсть тщетно старалась его прикрыть — из–под нее просвечивала раскорякой предостерегающая буква «Л».

* * *

Да, отчим гордился своим конем. Была у него и трехлетняя дочь. Она родилась в благовещение, и потому назвали ее Благовесткой. Девочка очень походила на отца — его черты, огрубевшие с годами, воплотились в детском личике с нежной миловидностью. Только руки у Благовестки были как у покойной матери — кисти узенькие, прозрачные, усеянные мелкими веснушками.

Девочка росла ленивой и избалованной. Отец ей во всем потакал — он считал, что таким образом защищает ее от возможной тирании мачехи, а новую жену приучает к покорности. Благовестка до полудня валялась в постели, потом выходила во двор, босая и нечесаная, и, потягиваясь, жмурилась на солнышке; намочив ладошку под умывальником, проводила ею по еще сонному личику и, освеженная прикосновением воды, садилась завтракать. Мама ставила перед ней вареные яйца. «Сырые…» — морщилась Благовестка и отталкивала руку мачехи. Мама снова опускала яйца в кастрюльку, и они, лопнув, выпускали белок, который тотчас затвердевал в Кипящей воде и становился похожим на кукурузные зерна. «Не хочу яиц! — бросала капризным тоном девочка. — Завари чай!» Лицо мамы вспыхивало от гнева (она была самолюбива и не терпела, чтобы ею помыкали), но тем не менее она шла в соседнюю комнату, засовывала руку в мешочек с шуршащим прошлогодним липовым цветом и, скованная ледяным, испытующим взглядом отчима, которого она в эту минуту ненавидела, ставила на плиту чайник.

Потом она выносила из дому мокрый детский тюфяк и клала его на ограду сохнуть — Благовестка мочилась во сне.

К вечеру тюфяк высыхал, мама вносила его в дом, чувствуя плечом тепло угасшего солнечного дня, и принималась готовить ужин. Она ошпаривала в медном котле зарезанного петуха (его дымящиеся грубые лапы угрожающе торчали кверху), ощипывала его (петушиные перья пахли насестом и трещали, когда их выдирали из крыльев и гузки) и палила над огнем. Желтая кожа корчилась, серела, с нее капали крупные капли, от которых раскаленные угли шипели и гасли.

Когда ужин был готов, мы садились за стол.

В тот раз мама разделывала петуха на большом эмалированном блюде — жилистое темное мясо заставляло ее то и дело браться за нож. Отчиму она положила белое мясо, жесткое и волокнистое, и обе ноги (кожа на них полопалась и стала пористой от варки). Сверху она водрузила петушиную голову с зубчатым, как пила, обмякшим гребешком и наполовину отпиленным черным, словно чугунным, клювом. Себе оставила когтистые лапы, шею, топорщившуюся комлями сгоревших перышек, и ребра. Для Благовестки отломила крылья, но, решив, что этого мало, взяла немного белого мяса из миски отчима и, капая на стол желтым жиром, переложила в миску падчерицы. Мне досталась спина, сверху покрытая пупырчатой кожей, а снизу! У ребер, облепленная двумя кусочками легких, похожими на губку, которой в школе стирают мел с доски.

Никто из нас не притронулся к еде, пока не начал хозяин. Вот он взял петушиную голову, и мягкий, мясистый гребень зашевелился у него в пальцах, мы тоже склонились над мисками, но его строгий взгляд заставил нас положить вилки.

— Разве ж так варят! — нахмурив брови, сказал отчим. — Совсем безвкусно, мясо все выварилось в кипятке. Тебе что, в голову не приходит положить побольше горького перца, заправить чебрецом и петрушкой?»

— Я чебрец положила, — ответила мама, — а перец побоялась… из–за ребенка.

— Положила! Знаю я, как ты положила. А о ребенке нечего тревожиться, она с детства к перцу привыкла. Чего отведал при родной матери, то потом всю жизнь вкусно. Что же я теперь, по–твоему, должен к бурде привыкать?

И он вдруг схватил свою миску и швырнул ее в угол. Мясо разлетелось в разные стороны. Кошка была тут как тут, но грохот летящих следом железных щипцов заставил ее броситься к окну и вцепиться когтями в подоконник.

Мама, растерянная и оскорбленная, вышла из–за стола. Я тоже встал.

А отчим остался сидеть как ни в чем не бывало. Он взял крыло из миски дочери, посыпал его молотым красным перцем и начал обгладывать. Второе крыло он протянул Благовестке и сказал: «Съешь, доченька, кусочек…» Потом он вытер жирные пальцы коркой хлеба и отправился спать.

На другой день, в полдень, мама, как обычно, вынесла мокрый тюфяк, повесила его на каменную ограду и принялась латать — тюфяк прогнил, и она пришивала к нему лоскуты от старого передника.

* * *

Как–то вечером к нам явился гость.

— Моя жена из вашего села, я переплетчик, — представился он отчиму и подвинул стул к очагу. — В Софии падают бомбы, воют сирены. Кто знает, цел ли мой дом! А я вот в провинции пью красное вино и прогуливаю свой ревматизм… Мне не над чем ломать голову. Другие это делают и за меня и за вас. Хлеба нет, зато мужества хоть отбавляй. Громкие слова говорим, а дела хромают — видать, башмаки жмут…

Да, ему они и вправду жали, потому что гость наклонился, расслабил шнурки, и из его старых ботинок, пропахших потом и ваксой, показались слоновьи ноги, одинаковой толщины от колен до голени. К тому же у переплетчика был насморк, он все время хлюпал красным опухшим носом и вытирал его носовым платком.

Пламя очага плясало под дном сковородки, в которой мама жарила тонко нарезанные ломтики козьей бастурмы, сухие кусочки мяса шипели и выгибались, и к песне очага примешивалась птичья песенка — пронзительный свист прыгал над нашими головами и то плавно затихал, то рвался на самой высокой ноте.

В углу пела новая канарейка. Я слушал ее и улыбался, вспоминая тот вечер, когда отчим привез ее из города. Он повесил клетку под очагом, но канарейка была как немая. Мы налили ей воды, насыпали проса, но она ни к чему не притронулась. Тогда я заявил, что берусь вернуть ей хорошее настроение. Я был уверен, что отчим купил ее у какого–нибудь парикмахера (кто другой в городе продаст канарейку?), и поэтому, наклонившись над умывальником, хорошенько намылил лицо; слыша шипенье оседающей пены, я притащил стул и в таком виде уселся под самой клеткой. Канарейка скосила один глаз, потом другой, покрутила головкой, чтобы лучше меня рассмотреть, и принялась вдруг так прыгать и петь, что все рассмеялись.

— Из парикмахерской! — воскликнул я. — Как увидит намыленную рожу, так начинает!

— У Мустафы–брадобрея купил, — подтвердил отчим и уселся, чтобы послушать развеселившуюся птаху.

Он и сейчас сидел за столом, лицом к клетке, наливая вино в стаканы и следил глазами за прыгающим желтым бликом.

— Может, то и баловство, но люблю послушать птичью песню, радует она меня… — сказал он.

— Что другое остается человеку? — ответил переплетчик, отодвигаясь от жарко горящего очага. Стул заскрипел под его дородным телом, — Как я в детстве мечтал об электрическом фонарике, обыкновенном плоском жестяном фонарике с батарейкой! Отец все обещал купить мне его на ярмарке и все откладывал: у нас была большая семья и ему было не до фонариков. Теперь, на старости лет, я часто покупаю те игрушки, которые когда–то казались мне драгоценными сокровищами. Куплю фонарик, возьму его в руки и вижу, что это простая холодная жесть… И все же я радуюсь, выбирая его у лоточника, отвинчивая увеличительное стекло, вставляя лампочку — пусть минуту, две… но радуюсь. Тоже скажешь: ребячество!

В облике нашего гостя не было ничего ребячьего. Это был пятидесятилетний грузный мужчина. Костюм его, с широкими острыми лацканами, был сшит из английского сукна, купленного еще до войны, мелкие пуговки на сером жилете были так густо посажены, что казались ниточкой бус. Его лоб был исчерчен морщинами и тянулся благодаря лысине до самого затылка. Когда переплетчик говорил, все они приходили в движение и собирались стопкой, как книжные листы, которые он переплетал.

* * *

У него была небольшая мастерская в Софии, рядом с Палатой правосудия. По утрам, когда он шел в мастерскую, крутя на пальце цепочку с ключами, ему навстречу, зажав под мышкой папки, спешили блюстители справедливости в сопровождении своих клиентов — старых крестьян в потертых бараньих шапках и городских дам в манто с большими пряжками на широких поясах; над дамами витал запах духов. Адвокаты дружески ему кивали, направляясь к железным дверям тог-о здания, в которое входят преступность и ложь, а выходит одна лишь чистейшая правда, воскрешенная красноречием этих неутомимых радетелей.

Переплетчик садился за рабочий стол, включал электрическую плитку, чтобы разогреть клей, вдевал нитку в иглу, кривую, как рыбья кость, счищал с корешков старый клей, укладывал их стопкой друг на дружку и принимался за работу.

Дверь его мастерской, куда можно было попасть лишь через крытую галерею, по обе стороны которой размещались адвокатские конторы, как бы делила мир на две половины. С одной стороны — молчание книг, их мудрая жизнь, скрытая за переплетами, с другой — будничные человеческие страсти. Город был: искалечен бомбами, но люди этого словно не замечали. Они судились из–за земли и нанесенных оскорблений, боролись за ордена и почести. Дантисты спиливали их изъеденные временем зубы и ставили коронки и мосты, которые серели во рту, словно были из жести. Те, что сумели отсудить себе землю или получить сатисфакцию, недолго торжествовали: приходил новый истец — какой–нибудь инсульт или инфаркт, — и прикованный к кровати человек, который успел обзавестись еще одним участком земли, еле шевеля побелевшими губами, умолял близких (те уже прикидывали в уме, как поделить имущество покойного), чтобы его обрядили в черный с синими полосками костюм, а на грудь привинтили орден, полученный за взятие Тутракана…

Адвокаты спешили в свои конторы, крестьяне, поплевывая на корявые, потрескавшиеся пальцы — они всю жизнь лопатили навоз и доили овец, — отсчитывали банкноты, пропахшие мышиным пометом и нищетой, а переплетчик переплетал книги. Он смотрел, как переплетный нож, эта звенящая остротой гильотина, плавно опускается на страницы, словно приводится в исполнение приговор, и тонкие обрезки, жалкие и ничтожные, как большинство человеческих деяний, топорщатся на полу, чтобы спустя какой–то час их затоптали его ботинки.

* * *

В молодости ему был чужд пессимизм.

Он верил в свои силы, верил, что сможет бороться со злом и победит его.

Однажды он оказался свидетелем того, как на трамвайной остановке какой–то мужчина бил женщину. Недолго думая, он соскочил с трамвая и подбежал к обидчику. Блузка на женщине висела клочьями, из–под нее виднелась зеленая комбинация, обшитая по краю рваным кружевом.

— Что вам угодно? — спросил мужчина, красный от злости.

— Не смейте бить женщину!

— И ты получишь по морде!

— Попробуйте…

Тот попробовал, и переплетчик отлетел в сторону, чуть не угодив на трамвайные рельсы.

Тогда вмешалась женщина.

— Шли бы своей дорогой, — сказала она. — Это наши семейные дела, что вы–то суетесь?..

Переплетчик поплелся домой, почесывая помятые бока. А супружеская чета продолжала ругаться п таскать друг друга за волосы. На противоположной стороне тротуара останавливались прохожие. Так и не поняв, что происходит, заходили в зеленную лавку, покупали там пучок редиски или связку свежего чеснока и, помахивая базарными кошелками, шли себе домой.

В другой раз он получил урок посерьезнее.

Тогда он служил разъездным торговым агентом в фирме, продающей швейные машины «Зингер». Ездил по селам Искырского ущелья, Петроханского и Брезнишского края, предлагая свой дорогой товар. Он ходил по дворам, где его облаивали собаки, питался в деревенских харчевнях. Там за столиками, расстелив газеты, сидели крестьяне, чистили вареные яйца (яичная скорлупа валялась на полу и хрустела под ногами) и тонкими ломтиками резали янтарно–желтый шпиг. Он смотрел на них и думал: «Неужели здесь кто–нибудь нуждается в швейных машинах такой известной марки?» Одежду из грубой домотканой шерсти, которую носили местные крестьяне, можно было шить лишь на руках, и то с помощью шила.

Приближались выборы. В небольшом селе под Петроханом наш коммивояжер узнал, что вечером в здании школы состоится собрание, на котором выступит какой–то приехавший из Софии политический деятель. Он побродил по улицам и, так как деваться было некуда, решил пойти послушать. Когда он входил, стоявшие у дверей крестьяне проводили его долгим взглядом — верно, приняли его за охрану.

Оратор вытер лицо грубым деревенским платком (он был опытным и знал, что это произведет нужное впечатление) и начал речь. Он заговорил о том, как беден этот горный край и как он начнет процветать, если его милость выберут в народные представители.

— Братья горцы, Демократический сговор рассчитывает на вас, ибо, как говорится в поговорке, только горы рождают истинных мужей…

— И картошку еще родят наши горы, только ее поедает колорадский жук, — заметил кто–то.

— Поедает, говорите? Мы с ним быстро расправимся! У нас для этого есть средства! — жестко сказал представитель Демократического сговора. — Вы его потом днем с огнем не сыщете…

«Сейчас он пообещает построить мост или провести в эту глушь железную дорогу», — подумал, улыбаясь, коммивояжер. Но он ошибся. Оратор стал клеймить своих идейных противников. Он так распалился, что пришлось расстегнуть воротничок. Вытирая потную шею (деревенский платок нещадно царапал кожу), подавшись всем корпусом вперед, он рассекал пространство вытянутой вперед рукой. Голос его гремел:

— Господа крестьяне, вы сами могли убедиться, что сделали те, за которых вы несколько лет тому назад так опрометчиво отдали голоса! Они обещали молочные реки и кисельные берега, а добравшись до власти, разжирели и обо всем позабыли… Они разъезжали в колясках!

— И вы не станете ходить пешком! — отозвался голос того же крестьянина, чью картошку съел колорадский жук, — И у вас под задницей будут поскрипывать рессоры…

В зале засмеялись, но оратор сделал вид, будто не слышит, и продолжал:

— Их обуял разврат! Они стали сажать за государственную трапезу свояков… Народ голодал, а они ели жареных барашков!

— И вы не станете есть их сырыми! — не стерпев, гаркнул коммивояжер с заднего ряда.

Оратор прервал речь, поднял ногу, словно хотел попрать труп врага, и зловеще произнес:

— Господа, в этом зале находятся наши идейные противники — противники всего самого вожделенного, к чему стремится наш многострадальный и героический народ. Мы не должны оставаться равнодушными, господа!.. Мне сообщили, что сюда проник агент–провокатор, он стремится подорвать веру в наши благородные идеи…

Потом, при проверке, оказалось, что именно на неизвестное лицо, сидевшее в заднем ряду, и была возложена задача подорвать веру в благородные идеи представителя от Демократического сговора. Растерянный коммивояжер напрасно старался объяснить, что он действительно агент, но всего–навсего фирмы по продаже швейных машин, — местные эксперты доказали, что его документы подложпые.

Он всю ночь просидел в деревенской каталажке в подвале общинной управы, и только на другой день сторож вытолкал его взашей. Всю дорогу до самой Софии он чувствовал, как на спине его горят саднящие следы побоев, будто то была кровавая строчка гигантской швейной машины марки «Зингер».

— Еду я домой, — продолжал рассказывать гость, — спина горит от побоев, и думаю: «Всегда найдутся дураки, готовые таскать каштаны из огня. Эх, Борис, Борис, и чего ты лезешь не в свое дело?..» И вот пришел я как–то утром в мастерскую отца, поставил стул рядом с его рабочим местом, помешал кисточкой столярный клей и сказал: «Хорошему ремеслу обучил ты меня, отец, зачем же я скитаюсь по чужим селам и дразню дворовых собак?» Разодрал я по листам старую книгу — сухой клей трещал, словно что–то ломалось в душе, — взял кривую иглу и принялся за работу… Так и по сей день…

— Дай еще бастурмы, — сказал отчим маме.

Она жестом показала, что бастурма кончилась.

Тогда он приставил лестницу к лазу в потолке. Ни самого лаза, ни чердака не было видно — керосиновая лампа в углу у очага еле–еле светила, — и мне показалось, что хозяин дома устремил лестницу во что–то незримое и полез прямо в ночное небо. Походив по небу (шаги его слышались совсем явственно), он стал спускаться с чердака, перекладины лестницы прогибались под его тяжестью, а огромный кусок бастурмы скрипел сушеными ребрами у него под мышкой.

— Так вот и работаю уже много лет, — отпив глоток вина, сказал гость. — Сшиваю страницы книг, иногда успеваю кое–что прочитать. «Облекаю в кожаные одежды мудрость былых времен», — как сказал один адвокат. А вечером сяду в пивном баре, закажу кружку пива, женские юбки мелькают между столиками, сверкают декольте при свете лампы, и глаза мои радуются… Ораторы произносят свои речи в селах, ругают тех, кто раньше их добрался до лакомого куска… потом придут другие и начнут клеймить этих. Вертится наш безумный мир… и чего ради вся эта кутерьма?.. Глядишь — инфаркт, и понесли тебя вперед ржавыми подковками прямо к вырытой яме… Многим людям — куда умнее меня! — не удалось переделать мир, так неужто же я разберусь, в чем загвоздка?

— И все же должен кто–то навести порядок! — не согласился отчим.

— Как же! Держи карман шире! У меня в руках золотое ремесло! Возьмись я одни только евангелия святого синода переплетать, и то жизни не хватит… Ты, может, со мной не согласен, но я это так понимаю… так и живу. Вы себе деритесь, ломайте ребра… Простите, я не о вас говорю, — обратился он к сидящим за столом. — А я по вечерам, возвращаясь из пивного бара, буду читать ваши некрологи.

— И наши будут когда–нибудь читать, ежели их, конечно, напечатают, — попытался возразить отчим. Он сказал это неуверенным тоном, боясь, что по его словам гость поймет, что имеет дело с неграмотным человеком.

— Пусть читают. Они будут знать, что мы получили от жизни то, что смогли, и просто, по–человечески наслаждались земными радостями…

Керосин в лампе кончился. Фитиль коптил.

Вино в стаканах густело — в нем оседал мрак поздней ночи. Переплетчик пил глотками этот мрак, словно хотел ощутить на языке запах неба и дующего с гор ночного ветра.

Единственным светлым пятнышком была канарейка. Она спала, вцепившись тоненькими коготками в холодные прутья своей тюрьмы…

* * *

Я уезжал с переплетчиком в Софию, чтобы продолжить там свое образование.

Решено было ехать ночным поездом — мы надеялись, что в нем поменьше народа. Когда отчим остановил лошадь у полустанка и снял с телеги фонарь, чтобы проводить нас в зал ожидания, мы увидели в его тусклом свете целую груду корзин, узлов и оплетенных бутылей. Видно, крестьяне окрестных сел тоже сочли ночной поезд самым удобным. Теперь, слыша в темноте скрип телеги, они недоумевали, как же мы все поместимся.

Остановка была короткой. В свете фонаря клубился паровозный пар, а рядом, в темноте, скрипели корзины — пассажиры толкались и напирали, — кто–то кричал: «Эй, подождите, упал кошелек!» И когда поезд, пыхтя, наконец тронулся, я обнаружил, что у меня на куртке не осталось ни одной пуговицы. Я попытался разглядеть в окно удаляющуюся телегу, но ничего не было видно. Только тусклое пятно фонаря — мне казалось, что я слышу покашливание отчима и ленивый свист уздечки, — все еще светилось в мокром поле, но и оно вскоре исчезло.

Начался монотонный перестук колес.

У переплетчика нестерпимо ныли опухшие ноги, и ему хотелось расслабить шнурки ботинок, но купе были переполнены. Тогда он попросил какую–то женщину подвинуться и взять на руки ребенка, который спал на скамье, положив голову ей на колени, но она, взглянув на его пиджак из английского сукна и малиновый галстук, заколотый булавкой с зеленым камешком, сказала:

— Ты, милок, вагон перепутал. В первом классе надо ездить, там бархатные диваны, можно разуться и лечь. Нечего было скупиться и лезть в один вагон с бедняками… Я за это место заплатила и глаза выцарапаю тому, кто попробует его занять!

— Ну и ведьма! Упаси господи, — сказал переплетчик, закрыл дверь купе, откуда шел запах мокрых постолов и нестираной шерсти, и оперся об оконную раму.

Поезд остановился на станции. В просвете между липами желтело здание вокзала. Стоянка затягивалась, никто не садился. Со стороны паровоза доносились при–глушенные голоса. Послышалась команда: «Никому не слезать! Оцепить вагоны с другой стороны!» Щебенка скрипела под энергичными шагами. Стоящие у окна пассажиры зашевелились, и их спины закрыли окно. Я не видел, что происходит, но понимал, что состав оцеплен — солдатами или жандармами.

В тамбуре послышался стук кованых сапог. Дверь в коридор отворилась, и, ощупывая светом фонарика полумрак, забитый кепками, платками, детскими шапочками с ушками и грубыми воротниками из пожелтевшей овчины, в вагон вошел худощавый подпоручик от жандармерии, подпоясанный светлым ремнем. Лицо у него было мальчишеское, но надвинутый на самые брови козырек придавал ему строгий вид. За ним шли двое солдат с автоматами.

— Спокойно, господа! — сказал подпоручик, стараясь, чтобы в голосе его звучал металл. — Всем оставаться на местах и приготовить документы!

Мутное пятно фонарика ползало по мятым удостоверениям личности, пересчитывало пуговицы на пиджаках, поднималось к лицам пассажиров, задерживалось то на скулах, то на бровях и заставляло жмуриться глаза, не привыкшие к яркому свету. Но вот снаружи раздался топот, он приближался. Люди отстранились от окна, и я увидел, что по перрону бежит какой–то человек без шапки, низенький (а может быть, так только казалось, потому что он пригнулся). Когда ему оставался всего лишь шаг, чтобы вырваться из света вокзальной лампы и ускользнуть от лучей карманных фонариков, которые кружили вокруг него, как осы, грянул выстрел. Бежавший вскинул руки, словно хотел ухватиться за что–то невидимое в воздухе, но оно оказалось непрочным и не смогло выдержать тяжести его падающего тела. Спина его задымилась в том месте, куда попала пуля. Мужчина упал ничком, подол пальто, задравшегося при падении, закрыл ему голову — мне показалось, что спина его начала пылать, но то был край оранжевого свитера.

Услыхав стрельбу, поручик и солдаты выскочили из вагона.

— Верно, это тот, что бежал из Врачанской тюрьмы, — сказал стоявший рядом мужчина в пальто с большим бараньим воротником. — Коммунист. Весь округ подняли на ноги.

Состав медленно тронулся. Убитый все еще лежал на покрытом щебенкой перроне. Фонарики острыми лучами пригвоздили его раскинутые руки, и он казался распятым…

Я вспомнил о молодом человеке, который когда–то спрыгнул с трамвая, чтобы защитить незнакомую женщину. Сейчас он, постаревший, ушедший в себя, стоял рядом со мной, и по обострившимся скулам было видно, что его мучит нестерпимая боль.

Когда свет станции остался позади и он увидел свое лицо, всеми морщинами отразившееся в черном зеркале ночи, проносящейся за окнами вагона, я услыхал, как он тихо, чтобы никто не услышал, произнес:

— Подлецы!

Может быть, из мрака на него глянули глаза того, кто верил, что сможет уничтожить зло? Не знаю. Я видел только, что стоящий рядом со мной лысый человек пытается ответить на чей–то неумолимый вопрос. Пытается — и не может найти нужных слов…

* * *

В Софию мы приехали на рассвете.

Перешли мост с поржавевшими железными перилами. Под мостом был глубокий ров, заросший кустами акации. Он походил на канал, только на дне его были уложены рельсы, такие же ржавые, как перила моста. Ржавчина покрывала даже обычно блестящую поверхность, к которой прикасаются колеса, и я решил, что это, наверное, какая–нибудь узкоколейка, где поезда ходят редко.

Мы двинулись по улице, которая сначала шла вдоль рва, а потом отклонялась вправо. Миновали деревья с отсеченной кроной — рядом упала бомба. В воронке, затянутой ряской, плавала кастрюля, на ручке ее сидела лупоглазая жаба. Наконец мы остановились у трехэтажного дома. Перед парадной дверью, образуя арку, переплетались кусты мелких вьющихся роз. Бутоны еще не все распустились, и те из них, которым удалось прорвать жесткую корочку из омертвелых лепестков, прихваченных заморозками, раскрыли всю свою нежность, озаренную желтым сиянием тычинок.

Переплетчик прошел вперед, остановился у двери, выкрашенной в коричневый цвет с бежевыми разводами, имитирующими древесину, и принялся шарить сначала по карманам пиджака, а потом и жилета — искал ключи. Но парадная оказалась незапертой, и мы стали подниматься по лестнице. Он останавливался на каждой площадке, пока мы не добрались до третьего этажа.

Моя комната была совсем маленькой. Мы втащили кровать — старую скрипучую развалюху с высокими синими спинками (мне предстояло утонуть в ней, подобно рельсам на дне глубокого рва), стол и стул. Ни на что другое места не хватило. Я засунул чемодан под кровать, повесил пиджак на спинку стула — вешалки в комнате не было — и распахнул окно, чтобы впустить немного свежего воздуха. Меня обдало запахом влажной листвы — молодой тополь касался верхушкой моего окна. Сквозь почти голые ветки я увидел крышу соседнего дома — низенького, вросшего в землю. Краска на стенах облупилась от зимних морозов. За этим домиком тянулся целый ряд точно таких же. В них ютилась беднота. Это видно было по сохнущему на веревках залатанному серому белью (его уже никаким мылом нельзя было отстирать), по драной обуви, которая стояла у порогов. Дальше, за домами, виднелись луга, побуревшие от осенних дождей; они еще зеленели в болотистых местах, *и эта веселая зелень резко выделялась среди глухих меланхолических красок осени. На лугах, так же как у нас по берегам Огосты, темнели островерхие, утрамбованные дождем копны сена, а на горизонте, за копнами, повторяя их очертания, поднимались горы, у подножия желто–золотистые от листопада, а у вершин окутанные туманом. Сквозь туман проглядывала пестрота осенних красок. Краски эти порой становились яркими, порой совсем угасали: ветер то разгонял туман, и воздух становился прозрачным, то собирал его в густые клубы.

* * *

— В соседней комнате живет художник. Чудаковатый малость, но вполне приличный человек. Люди эвакуируются, а он сидит в городе. Весь дом провонял его красками, — сказал переплетчик. Ноздри его мясистого красного носа расширились. Он попытался уловить неприятный запах, но лицо его осталось безразличным, и я понял, что насморк мешает ему почувствовать терпкий дух скипидара и сохнущих полотен. — Я пустил его только на год, но он вселился, и баста. А ведь я мог бы взять к себе двух, а то и трех таких, как ты, из провинции, — комната просторная, хоть катайся на лошади, большие деньги нынче платят за такиехкомнаты. Глядишь, квартиранты получали б посылки из деревни и на столе всегда были бы сливовая и бастурма — в провинции еще всего вдосталь. Я ему говорю: «И чего ты копишь эти картины? Поехал бы и продал. Тут у нас вряд ли кто–нибудь соблазнится красными деревьями и желтыми женщинами, да еще с зонтиками… А вот в провинции народ поглупее, кто знает, может, и купят!» А он смеется: «Ты об этом, дядюшка Борис, не беспокойся! Лучше подумай о крыше над головой. Потому что придет время, явится комиссия и скажет: «Просим в месячный срок освободить помещение, здесь будет открыт музей такого–то художника». (Его, значит!) «Вобьют в стены гвозди — не морщись, говорит, так оно и будет! — и повесят мои картины, а на самом видном месте — это полотно, с зонтиками… Рядом с раковиной — твоя жена всегда сердится, когда видит в ней следы краски, — прикрепят надпись: «Здесь художник мыл свои кисти!» Может, тебя еще директором назначат, ты ведь у нас человек со связями. Будешь делиться с посетителями воспоминаниями обо мне и без труда зарабатывать на хлеб. Только очень тебя прошу, не выдумывай разных там историй насчет женщин и спиртного! Рассказывай так, как было…» Смотрит он мне в глаза и смеется. Надо мной ли шутит? Над собой ли? Слушаю и никак не могу понять…

Сообщение о том, что я буду жить рядом с таким человеком, меня смутило. Еще в гимназии я знал одного художника. Он обычно рисовал скалы и сосны над горными потоками. Стены в коридорах и классах гимназии были увешаны этими горными пейзажами, которые отличались друг от друга только тем, что одни были в синих тонах, а в других преобладали фиолетовые. Этот художник преподавал нам рисование. Он был самоуверенным человеком и считал, что мы никогда не овладеем рисунком, если не запомним с абсолютной точностью его сентенции об искусстве. Расхаживая по классу, он диктовал нам медленно и внятно, а мы записывали (класс наполнялся энергичным скрипом перьев), стараясь не пропустить пи единого слова. Потом он нас экзаменовал, высмеивал и ставил двойки: никто не мог с точностью запомнить и повторить его мудрые мысли. Нас просто в дрожь кидало, когда мы вспоминали, что завтра урок по рисованию.

И вот случай снова свел меня с художником — наверное, таким же чокнутым, как наш бывший учитель. Я его еще не видел, но был уверен, что знакомство будет не из приятных. Если судить по рассказам переплетчика, это тоже был самоуверенный, самовлюбленный человек, свысока глядящий на простых смертных, хотя в его шутке о музее я улавливал иронию и боль.

* * *

Мы встретились на следующий же день в коридоре. Он выходил из узкой, как кладовка, ванной комнаты. Его худое, только что выбритое лицо с ямочками на щеках порозовело от холодной воды. Он шел, слегка покачиваясь, словно пол был скользкий. Я подумал, что, судя по походке, художник родился и вырос где–то на побережье и с детства привык к качающимся баркасам. Но по рукам, белым и гладким, сразу было видно, что он давно не касался не только весел, но и других грубых орудий труда, которыми простые люди зарабатывают себе на хлеб.

Он посмотрел на меня, дружески улыбнулся (улыбка собрала морщинки в углах его губ) и сказал:

— А, это вы — новый квартирант дядюшки Бориса? Очень приятно!

Когда он повернулся спиной, я заметил, что подтяжки под его темно–рыжим пиджаком (такой цвет бывает осенью у диких грушевых деревьев) врезаются в плечи. Он немного сутулился. В посадке его корпуса было что–то сосредоточенное, словно он наклонился к невидимому собеседнику и прислушивается к его словам.

Когда по утрам я собирался выйти на улицу, он всегда просил меня купить хлеба и помидоров, при этом долго рылся в ящиках, разыскивая талончики на хлеб. Помню, как я впервые переступил порог его комнаты. Когда я принес ему хлеб, он положил его в угол на подрамники, подвинул стул к мольберту, постелил на него кусок холста и поставил тарелку с помидорами — они горели таким ярко–оранжевым цветом, что казались нарисованными… Оп ел помидоры и стряхивал с пальцев желтый сок, ел с охотой, не прибегая к ножу, жмурясь от удовольствия, так едят землекопы или рыбаки, сидящие на досках причала, покрытых липкой рыбьей чешуей, чешуя коробится и серебрится на солнце.

— Так я ел на дунайских пристанях, и хлеб там отдавал рыбой. Ел прямб в лодке, падая от усталости. Я был мальчишкой, и все мне доставляло истинное удовольствие, которое исчезает с годами, — сказал художник, приглашая меня за трапезу.

Хлеба и помидоров хватило бы нам обоим, но, глядя на многочисленные полотна, с которых смотрели на нас десятки глаз, я подумал, что, если художник вздумает пригласить всех этих людей и они возьмут хотя бы по ломтику, мне придется опять бежать в лавку. Но художник их не приглашал, и они занялись своим делом: сновали по берегу среди лодок, носили на плечах рыболовные снасти, в которых трепыхались отблески холмов и прибрежных ракит.

— Как видишь, я никогда не бываю один, — сказал художник, проследив за моим взглядом. — Даже ночью мне есть с кем поговорить.

А бессонница посещала его часто. Я слышал, как по ночам в его комнате скрипят половицы. Со временем я привык к этому скрипу и стал различать, когда художник собирается работать (на другой день он все равно соскоблит краску и начнет все сначала, потому что краски, положенные при электрическом свете, будут его раздражать), а когда, поглощенный своими мыслями, просто ходит из из угла в угол… Однажды, возвращаясь домой поздно, я увидел, как в темном окне, освещенном лишь светом уличного фонаря, движется его седая голова, похожая на облако, гонимое ветром (волосы свободно спускаются до плеч, отливая старым серебром).

* * *

Его мольберт стоял посреди комнаты — деревянная тренога напоминала мне вышку из лесин, которую ставят у нас в горах, отмечая высоту над уровнем моря.

Он любил, перед тем как начать работу, выстроить вдоль стен подрамники с уже натянутым и загрунтованным холстом и, засунув руки в карманы, прохаживаться среди них, стараясь сосредоточиться.

Белое полотно будило в нем воспоминания о деревенском зимнем утре: окна затянуты инеем, в серединке стекла мутное пятнышко — растопленный дыханием глазок. Со стрехи свисает длинная сосулька и звенит, перекликаясь с песенкой невидимой синички. Он спускается со ступенек родного дома (снег начал подтаивать, и ступеньки скользкие), проходит, наклонив голову, под ветками айвы, которые пригнулись от тяжести мокрого снега, и направляется в сторону холмов. Белый снег слепит глаза, и художник ищет какой–нибудь веселый цвет — сине–зеленую грудку синички или разгорающуюся при полете лимонно–желтую шейку пчелоеда, — но его окружают лишь высокие сугробы и влажные коричневые ветки, очерченные кромкой снега.

Вот слышится голос сойки, такой резкий и тревожный, что воздух колеблется и с веток на тропу сыплется снег. Сойка сидит на кизиловом кусте. Куст от ее крика вздрагивает, и из–под снега появляется кисть красных, мелких, как бусины, ягод. Освободившись от тяжести снега, куст выпрямляется и становится похож на коралловый отросток.

Рядом, за кустом, трепещет сойка. Это не птица, а дрожащий веер — он то закроется и притворится голым сучком, то с резким взмахом снова раскроется и засияет в воздухе всеми цветами радуги.

Я вспоминаю, какие мы устраивали в детстве силки, чтобы поймать эту хитрую пичужку.

Мы вбивали в снег колышек где–нибудь рядом с кустом, у которого были длинные упругие ветки. В колышке была просверлена дырка, через которую петлей просовывали конопляную веревку. Обоими концами мы привязывали веревку к ветке и, оттянув петлю, вставляли в нее клин, на который клали приманку — чаще всего кусочек кукурузного початка. Петлю натягивали на клин так, чтобы, когда он выпадет из дырки, ветка дернула веревку.

Установив наш силок, мы прятались за кустами, поджидая жертву.

Вот сойка, привлеченная кукурузными зернышками, покружила над нашим силком, отлетела в сторонку, подождала, а потом, сделав плавный круг, села на колышек. Склонила головку, пытаясь склюнуть зернышко, но не достала. Тогда она, трепеща крылышками, повисела в воздухе и опустилась на клин. Удар клювом по приманке, клин выпал, сойка, потеряв опору, попыталась взлететь, но поздно — упругая ветка дернула веревку и та петлей затянула птичьи лапки.

На белом снегу валяются оранжевые зерна, пойманная птичка трепыхается и пищит, а мы со всех ног бросаемся к силку.

Нас радовал успех нашей мальчишеской хитрости.

А художнику нужна была яркая игра крыльев на белом снегу — на не тронутой еще белизне полотна.

Сойка трепыхалась у него в груди, пыталась клюнуть его (клюв ее был тяжелым и острым), но художник не чувствовал этого. Он брал в руки палитру, и на полотне появлялись первые цветовые мазки.

В порывистом взмахе его кисти была стремительность птичьего полета.

* * *

Жена от него ушла. Ему тогда было сорок.

Он любил ее и думал, что всю жизнь будет страдать, но годы шли, и образ ее стирался. Если бы не портреты, нарисованные когда–то в часы вдохновения, если бы не ее вещи — бусы и шпильки, — все время попадавшиеся под руку, он мог бы подолгу о ней не вспоминать.

Он упрекал себя в бесчувственности, особенно когда одиночество запирало его в четырех стенах, курил, бесцельно шагал по комнате, окутанный сигаретным дымом, который закручивал и растягивал свои спирали, думал о безвозвратно ушедших счастливых минутах жизни. Теперь ему недоставало того, что когда–то раздражало. Больше того, он испытывал в нем острую нужду. Вспоминал, например, как подчас становилась она невыносима из–за своих причуд. Мария собирала почтовые марки. Она неутомимо разыскивала их, роясь в старых альбомах с открытками. Эти выцветшие открытки с видами горных и морских курортов были отправлены очень давно. На них были марки с зелеными львами, стоявшими на задних лапах, и портретами государственных деятелей и полководцев в тесных мундирах. Часто, закончив свои изыскания в пыльных соседских архивах, она прибегала к нему, неся в длинных щипчиках маленькие кусочки бумаги с зубцами по краям, она держала их так осторожно, будто это была бог знает какая ценность, и, наклонившись над только что начатым полотном, говорила:

— Знаешь, что я нашла? Сантим!.. Тебе известно, что это такое?

— Нет, — отвечал с досадой художник, — не известно…

— Посмотри, половина марки коричневая, а половина зеленая…

— Плохая печать… У нас всегда так — ничего не можем сделать как следует.

— Плохая печать? Да это же редкость, мой милый! Курьез!

— Если и есть курьез на земле, так это ты! — подняв глаза от палитры, усмехался художник. — Всю жизнь радуешься мелочам…

— И тебе я радуюсь. Может быть, это тоже курьезно? — говорила она ласково и касалась его плеча длинными гибкими пальцами.

«Такие пальцы бывают только на иконах…» — думал художник.

Она садилась рядом, стройная, окутанная вечерними сумерками; ее синее платье, цвет которого становился в полумраке еще интенсивнее, придавало ей бледность, руки, лежащие на коленях, удлинялись, тихие, опаловые, и он, глядя на нее, думал: «Ведь она не что иное, как сама вечерняя отрада, ниспосланная быстротечным временем, чтобы я мог, прикоснувшись, слиться с ней и потом навсегда отдать вечности».

Через несколько лет от ее «курьезов» ничего не останется. Они рассеются среди обычных вещей, потому что нет уже тех глаз, которые озаряли их живым блеском, превращали в сокровища; марки станут серыми, измятыми, государственные деятели и полководцы зябко съежатся в своих потрепанных мундирах.

Художник надеялся, что его иллюзии будут жить дольше. Верил, что кисти и краски спасут его от серых будней, от одиночества, которое подчас заставляло его поворачивать мольберт полотном к стене, чтобы не видеть всю эту бессмыслицу, которой он подчинил свою жизнь. Но кризис проходил. Художник соскабливал ножом все, что было нарисовано, и поверх коричневых борозд засохшей краски клал новые мазки. Возникали складки синего платья, вытягивались на коленях нежные бледные руки, какие могут сохраниться лишь в памяти, а вдаль уходили деревья, унося с собой в тишину бесконечности то, что было навсегда потеряно.

Это было время, когда еще не начались бомбежки и рельсы столичного вокзала, где толпились встречающие с букетами цветов, еще не врезались в небо, сорванные со шпал, похожие на вздыбленную лошадь.

Характер у него был трудный. Выше всего он ставил свое искусство. Случалось, назовет гостей, а сам поднимется из–за стола и удалится в соседнюю комнату к своим недоконченным полотнам. Жена всячески старалась занять гостей: рассказывала веселые истории, гадала на кофейной гуще, но гости обиженно вставали, гасили в пепельнице сигареты… и в этот момент он возвращался, беспечно брал салфетку, вытирал пальцы (на салфетке оставались следы краски) и весело говорил жене: «Мария, почему вы скучаете?» Взяв бутылку, он решительно наливал вино в рюмки, а она невольно вздрагивала: сейчас плеснет на скатерть. Но он плавным движением прерывал тоненькую струйку зарчина и, поставив бутылку, провозглашал тост. Хрусталь звенел, гости чокались, а ему казалось, что от этого звона вино становится гуще и пьяней.

— Все это время меня мучил фиолетовый цвет, — говорил он скорее себе, чем гостям. — Три дня искал… и вот он наконец поет на полотне!

Он опять чокался, чтобы в хрустальном звоне уловить тот цвет, который, подсыхая, пел на его полотне.

Или в воскресный день встанет вдруг ни свет ни заря и сядет за мольберт. Пишет, соскабливает краски, ходит по комнате, шаркая домашними туфлями… А она, всю неделю ждавшая этого воскресенья, чтобы поехать на прогулку в горы, понимает, что он не в настроении, что у него не ладится с картиной.

Она с тоской смотрела на улицу — в этот день все люди спешили за город, — смотрела на горы: вот солнце, разорвав облако, осветило склоны. Его желтое пятно перемещается вместе с плывущим облаком, становится то матовым, то ослепительно сияющим, а исчезнув, оставляет на склоне между черными деревьями яркий осколок. Это цветущий куст кизила.

К полудню его шаги затихали, и она, тихонько открыв дверь, вносила поднос с кофе. Муж стоял посреди комнаты с кистью в вытянутой руке и был похож на фехтовальщика, готового нанести удар рапирой. Едва коснувшись полотна, он отступал и снова примеривался к тому месту, куда кисть нанесет следующий удар…

Вечером, окончив работу, он взял Марию за руку и подвел к шкафу.

— Хочу, чтобы ты сегодня была очень красивая! — сказал он, — Надень свое лучшее платье.

— Которое? Фиалковое или пестрое? — спросила она, снимая платья с вешалок.

— Здесь сумерки и аромат фиалок… — пропел он слова из старого шлягера.

Выйдя из дому, они пошли по тополиной аллее, которая тянулась вдоль трамвайной линии. Тени деревьев превратили ее в гигантскую лестницу с бесконечными светлыми и темными ступенями. Смеясь и стараясь, как дети, ступать только по светлым полосам, они направились в старую корчму, окруженную высокими акациями, — там, в темной листве, спали горлицы, время от времени вскрикивая во сне.

В корчме играл цыганский оркестр.

В высоких пивных кружках шипела пена, оседая жидким янтарем, и по Запотевшим граням ползли капли. Художник и Мария танцевали между столиками. Полы его расстегнутого пиджака задевали за столики, сбивали края скатертей. Он чувствовал, как тело Марии, пронизанное ритмом музыки, живет в его руках, а ладоням казалось, что оно ускользает навсегда.

— У меня цыганские серьги, — сказала Мария, подняв на него большие черные глаза, наполненные тишиной. — И в крови моей наверняка пылает огонь костров… Но ты меня приручил, мой милый, и я бреду за тобой, как собака за кочевой кибиткой.

Звук скрипок прервался на высокой ноте, словно проржал конь, и они вернулись к своему столику.

* * *

Он знал: если и стоит благодарить за что–нибудь природу, так это за то, что она наделила его способностью радоваться краскам, воспринимать их тончайшие оттенки. Это была радость, к которой далеко не все могли приобщиться. Его чудачества отталкивали Марию и в то же время еще больше привязывали, потому что он открывал ей тайны красоты и они, наполняя душу, становились и ее тайнами.

Он любил вечерами бродить с ней по осенним улицам, мокрым, пахнущим прелой листвой, с туманно светящимися фонарями. Ветки деревьев тянулись в мглистое небо, тонкие и грациозные, а кусты, аккуратно подстриженные садовником, были похожи на женщин с пышными прическами.

— Легкомыслие, — говорил художник и сворачивал в узкую улочку, где перед домами темнели груды каменного угля, припасенного хозяевами к зиме.

Здесь деревья были совсем другие: с потрескавшейся корой, старые и кряжистые. Казалось, они не хотели тянуться вверх, чтобы не заслонить собой низкие покосившиеся домишки добруджанских беженцев, где на тонких пестрых занавесках отражались тени женщин и крупные, словно нарисованные тушью, листья бегоний. У этих деревьев постоянно отсекали нижние ветви, и на их месте оставались обрубки — круглые и узловатые, как кулаки. Весенний сок напирал, вверх тянулись новые ветви, но пила или топор снова превращали их в обрубки.

— Почти мексиканский пейзаж! — говорил художник, разглядывая деревья со всех сторон. — Дерево, оно, как человек, мыслит и страдает.

Они подолгу бродили по темным улицам, и она чувствовала, что окрестный мрак полон жизни.

Художник поехал писать море и взял с собой жену. Как–то шли они берегом. Им навстречу, с севера, плыла туча. Она плыла очень низко, но они, увлеченные разговором, не заметили, что близится гроза. Стали спускаться к заливу. Земля здесь была кирпично–коричневая, засаженная виноградными лозами. Лозы состарились, горячий ветер сорвал с них листья, только кое–где виднелись засохшие гроздья винограда. Лозы тянулись до самой желтой полоски прибрежного пляжа. Волны лизали берег, и мокрый песок постоянно менял свой цвет.

Туча выросла, устремилась ввысь; в середине ее взбаламутилась черная мгла, а рваный край, коснувшись солнца, стал прозрачным. Из–за горизонта выплыла другая туча, запахло водорослями, и вдали, там, где у пристани светились окнами маленькие домики, похожие на спичечные коробки, хлынул дождь. Это было отчетливо видно: солнце позолотило струи, и они на минуту повисли в небе, словно не хотели касаться пыльной земли. Но вот туча закрыла солнце, и серый стремительный дождь сначала погасил сияние далекого городка, а потом надвинулся на море, рождая бесчисленные оттенки синего и зеленого. Лозы растеклись по коричневому склону, черно–синие гроздья винограда превратились в чернильные пятна и растворились в общей мути.

Художник стоял, не в силах оторвать глаз от этого водоворота красок. Эта удивительная метаморфоза природы наполнила его необыкновенным счастьем.

Дождь двигался по шоссе, сокращая расстояния и белый цвет превращая в серый. Еще мгновение — и им в лицо хлынул ливень.

Тогда на побережье еще никто не говорил о десанте, высаженном с советской подводной лодки. Ленточки бескозырки того моряка, который будет потом лежать мертвым на берегу, еще трепетали в воздухе. В них был шелест свежего ветра. Далек был тот час, когда волны с шумом обрушатся на бескозырку и нанесут на нее песок вместе с маленькими копошащимися крабами.

Возвратившись как–то вечером из очередной поездки, художник нашел квартиру пустой. Ставя к стене полотна, он заметил, что двёрь в спальню широко распахнута и там на кровати валяются две деревянные вешалки. Исчез коричневый кожаный чемодан, который обычно стоял под окном. Дверь платяного шкафа была приоткрыта, и в полумраке он увидел только свои костюмы. Не было Марииных платьев, не было ее кружевных блузок с пышными рукавами и широкополых шляп, которые она так любила. Он решил, что их дом обобран, и заглянул в другую комнату, где стояли полотна. Там все было на месте. Картины по–прежнему висели на стенах или стояли прислоненные к мольберту.

Он вернулся в спальню. Взгляд его скользнул по зеркалу. Он увидел свое лицо, серое, с глубокими морщинами, и понял, что очень устал. Хотел было опять заглянуть в шкаф, но заметил на столе письмо. Развернул его и стал читать:

«Милый (это был почерк Марии), я знаю, что письмо мое тебя удивит и даже, быть может, расстроит, но я хочу, чтобы ты меня понял и простил. Я ухожу с болью в сердце и сознанием, что не могу поступить иначе. Мы прожили вместе много лет. Я делила с тобой все твои радости и огорчения, была нужна тебе, потому что помогала осознать радость и служила опорой в минуты сомнений. Имела ли я свою собственную жизнь? Нет. Все во мне было подчинено тебе. Ты всегда занимал меня тем, что тебе предстояло сотворить, иногда раздражая своими прихотями (прости за откровенность). Я должна была восхищаться всем, что ты создал, потому что это придавало тебе уверенность, ведь были минуты, когда я видела тебя отчаявшимся и разочарованным. Ты был равнодушен к моим радостям, никогда не спрашивал, страдаю ли я оттого, что моя мечта — танцевать на сцене — не осуществилась.

У тебя никогда не было времени для нас двоих, ты весь принадлежал искусству. А мне так хотелось попутешествовать, как путешествуют все люди, хотелось иметь ребенка, который плакал бы, когда у него прорезаются зубки, болел, а мы сидели бы по ночам у его кроватки. Вся жизнь для тебя была в красках и кистях. (Корыстен ли ты? Нет, ты никогда не торговал своей душой.) Они — твоя страсть, твое безумие… Я знаю, что такие, как ты, болезненно самолюбивы. И беспомощны. Возле них всегда должен быть человек, наделенный огромным терпением и силой, человек, который угождал бы их капризам и всегда был их тенью. Я же человек слабый. Мне хочется жить просто — радоваться хлебу потому, что я голодна, а не ради цвета его поджаристой корочки, знать, что дождь идет для того, чтобы взошли картофель и горох, а не для того, чтобы восхищать тех, кто смотрит, как он золотится в лучах солнца. Возможно, я покажусь тебе легкомысленной и прозаичной, но я пишу эти строчки с глубокой искренностью.

Я хочу от жизни немногого, и дай бог, чтобы она была щедрой и не лишила меня этого немногого.

Я буду думать о тебе и гордиться всем, что ты успеешь создать, потому что в нем — мне хочется в это верить — будет и частичка воспоминаний обо мне.

Прости меня за малодушие.

Мария».

Он сложил мелко исписанный листок бумаги, бесцельно сделал несколько шагов по комнате, чувствуя, как они отдаются у него в ушах, закашлялся, и эхо, хлестнув по голове, оглушило его.

Все вроде бы стояло на своих местах, но дом казался пустым. Зачем ему эти полотна, которые он с такой осторожностью вез и оберегал от цыганских мешков, наполненных острыми веретенами и сверлами? Для того, чтобы они пылились в углу? Или для музея?..

Он взял одну из картин — краски еще не совсем просохли, — солнце, поднявшееся над песчаными откосами и сиявшее за густой паутиной деревьев, похожих на пинии, налилось светом лампы и заструило лучи по веткам, повернул ее оборотной стороной и со всей силой ударил о согнутое колено. Холст затрещал, сорвался с гвоздей, и полотно скорчилось. Он размахнулся — подрамник ударился о стену, раскололся и отскочил в угол.

Это был первый в его жизни нервный срыв.

* * *

Воспоминание о ночной охоте…

Он уже спал, когда в дверь постучали. Перед ним на пороге стоял старый знакомый, с которым он не виделся много лет.

— Живо одевайся, — сказал ночной гость и протянул руку, чтобы поздороваться. Парусиновая куртка зашуршала, будто под нее была засунута газета. Из–за спины торчала охотничья двустволка. — Жена ждет в машине. Давай собирайся, быстро!

Художник взглянул на часы. Тускло светившиеся фосфорные стрелки показывали два.

— Да ты что, рехнулся? В такое–то время!

— Самое подходящее для охоты на нервных зайцев. Им сейчас не спится, и они, как мы, выходят на дорогу, чтобы подумать над своими житейскими проблемами… Я им посвечу фарами, чтобы они лучше смогли рассмотреть то, к чему рано или поздно их приведут заячьи умишки… Давай, давай, не копайся. Немного развеешься…

Машина — старый разбитый шарабан — взбиралась в гору. Свет скользил по придорожной канаве, поросшей примятой снегом сухой травой, путался в кустах — тени их кружили по мокрой земле, и оттуда вылетали позолоченные светом птицы; стремительно взмыв вверх, они оставались в небе, словно увязали в густом мраке ночи.

Когда проезжали через спящие села, свет фар выхватывал из темноты то поваленные дощатые заборы и телефонные столбы, то приставленные к каменным оградам потемневшие рамы, на которых летом сушат низки табачных листьев.

Наконец выехали на широкое мглистое плато. Художник попытался рукавом протереть стекло — сумрак его утомлял, но снаружи все было неясно и серо, словно он смотрел через запотевшие очки.

— Здесь давай помедленней, — сказал шоферу охотник.

Он опустил переднее стекло и высунул ружье. В машину ворвался влажный холодный воздух. Художник поднял воротник.

Тогда сидящая рядом с художником женщина — жена его знакомого (она была в надвинутой до бровей лисьей шапке, рыжей и как бы прихваленной сверху инеем) — зажгла лампу, похожую на небольшие прожекторы, которые обычно стоят на высоких подставках в ателье фотографов, и направила ее свет на обочину дороги. Кабель зашевелился у ног художника. Через минуту машина вплотную приблизилась к кусту. Он был так ясно виден — со всеми трещинками на коре и лишайником, — словно его рассматривали в лупу. Потом у придорожной канавы вырос татарник, высотой с человеческий рост. Художник отчетливо увидел его колючки — они светились — и удивился, что выцветшие, полусгнившие от влаги цветы сохранили фиолетовый оттенок.

Фонарь все рыскал по плато, перемещал комья земли (это двигались тени) и зажигал огоньки на заросших травой полях. Машина замедляла ход, а охотник, оперев ружье о дверцу, шевелил занемевшей рукой и говорил: «Давай дальше, это осколок стекла!» — или «Знаю я эти гнилые пни, светятся, как фосфорные!» Мотор прибавлял обороты.

Показалось новое село, с восточной стороны огражденное высокими тополями, а зайцы, страдающие бессонницей, все еще не появились.

Но вот возле куста ежевики что–то шевельнулось. Может быть, пучок сухой травы? Луч фонаря осветил его, покачал, потом потянул вверх, словно стремясь вырвать из земли. Пучок удлинился, и над ним загорелись два оранжевых огонька.

Первый заяц попался в световой капкан.

— Стоп! — сказал охотник и прижал приклад к плечу.

Заяц на секунду замер, стоя на задних лапах, потом пригнулся к земле (огоньки угасли) и пустился было наутек. Но мрак, вставший стеной на границе света, его пугал. Он приблизился к этой стене, ударился в нее, отскочил и бросился в другую сторону. Но там тоже была стена из мрака и ужаса. Заяц отскочил от нее, как пружина, и замер среди влажных комьев земли, снова распалив оранжевые тревожные огоньки своих глаз. Наконец он кинулся прямо на машину, чтобы спустя минуту резко повернуть и заметаться в стенах мрака.

Охотник не спешил стрелять, решив, что предсмертный заячий танец забавляет художника (человеку редко выпадает видеть такое!). Он осторожно переводил дыхание, стараясь не сбить мушку, и выжидал.

От выстрела машину слегка тряхнуло. Звук был глухой, без эха, он упал в канаву и увяз в темной мгле. Заяц подпрыгнул, словно хотел посмотреть, кто это в него стрелял, и грохнулся о землю.

Тогда раздался плач ребенка. Ночь старалась его приглушить, запеленать тенью кустов и татарника, но он вырывался — мокрый, измазанный грязью — и растекался по плато.

— Что ты сделал? Там люди! — придя в себя, крикнул художник и почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот…

Потом он увидел спину своего знакомого, который шел по вспаханной земле тяжелой, уверенной походкой. Свет фонаря держал его в своем капкане, но он не искал спасения во мраке, который тоже вставал вокруг непроницаемой стеной. Куртка его шуршала — она была сшита на более крупного человека. Вот он приблизился к дороге, таща за собой огромную тень, которая цеплялась за кусты и растягивалась, как резина. Тушка зайца качалась у него в руках (заяц был совсем маленький. Может быть, поэтому он плакал, как ребенок?), брюшко подстреленного беглеца дымилось под светом фонаря* серебро шкурки плавилось в лиловых отблесках и текло по грязным коленям охотника.

— Мне нехорошо… — сказал художник.

Машина буксовала, низкие кусты скреблись о крылья. Качаясь из стороны в сторону, она пыталась выскочить на шоссе. Свет фар, ощупывая путь, поднимался к перевалу.

* * *

В соседнем доме жила старая супружеская чета.

Окно их маленькой комнаты в первом этаже смотрело на наш дом, и художник, выходя на балкон, чтобы немного отдохнуть и выкурить сигарету, сам того не желай, подолгу разглядывал эту комнату. Быть может, его привлекал солнечный свет, падавший на пол и зажигавший ковер огненно–красным пламенем. В окно виднелся край занавески, старой и выцветшей, — теперь уже трудно было определить, какого она раньше была цвета: фисташкового или розового, — но хозяева никогда ее не задергивали, даже поздно вечером, ложась спать. Может быть, от рассеянности, а может, просто считали, что вряд ли найдется человек, который станет интересоваться их жизнью. Но такой человек нашелся. Это был художник. Сознавая всю неделикатность своего поступка, движимый скорее привычкой ко всему приглядываться, чем любопытством, он, отдыхая, смотрел в чужое окно.

Вот они садятся обедать. Старик склонился над дымящейся тарелкой — его крупная бритая голова своим овалом повторяет ее желтый край. Зачерпнув суп, он неторопливо подносит ложку ко рту и ждет, словно пересчитывает фасолины, потом дует, и тоненькая шелуха, лопнувшая при варке, кудрявится (художник хорошо это представляет). Пар поднимается над головой, расплываясь, касается бледного лица жены, туманит ей очки (одно стекло и без того матовое — жене сделали недавно операцию, и глаз еще не зажил). Вторая ложка — снова облачко пара, которое вместе с мыслями обедающих плывет над столом и исчезает у потолка.

По вечерам, пока жена убирала со стола, муж начинал раздеваться. Он делал это медленно, как бы машинально: повесив пиджак на спинку стула, разглаживал ладонью складки возле ворота, потом аккуратно клал на него галстук, а сверху — брюки. Оставшись в одном нижнем белье и сразу превратившись в маленького смешного человечка, он садился за стол и принимался разбирать свою флейту. Сначала плюшевой тряпочкой вытирал плоское, как монетка, колечко, которое при игре рождает тон, потом касался пальцами клапанов, и они мягко хлопали, издавая звук, похожий на стук крупных дождевых капель; ястребиным пером с оранжевым кончиком и серебристо–голубой маковкой прочищал отверстия инструмента. Перо, вспыхнув, сжималось и гасло, проникая в темное поющее нутро через маленькие, с ноготок, дырочки под клапанами, и оставляло там свое серебро — дар, который поможет родиться песне…

И песня рождалась. Ее первые звуки были похожи на полет ласточки. Потом они становились сильнее и увереннее — в них уже звучало оставленное пером звенящее серебро, — и, осмелев, вылетали наружу, где их встречала дождливая ночь. Недолго задержавшись под стрехой, словно боясь пересечь качающуюся завесу падающих с крыши капель, песня вбирала шум дождя и исчезала.

Хозяйка вытирала руки (мыло все равно не могло смыть с них запах чебреца и лука) и начинала готовиться ко сну. Она вынимала искусственную нижнюю челюсть, споласкивала ее под умывальником и опускала в стакан с водой — челюсть шла на дно, оставляя мелкие пузырьки. Потом медленно раздевалась. Взяв за подол ситцевое платье, она, вывернув наизнанку, тянула его вверх — ткань сопротивлялась, трещала под мышками, цеплялась за дряблую грудь и не хотела поддаваться, но руки оказывались сильнее и стаскивали платье.

Когда он потом вспоминал об этом жалком старческом «стриптизе», ему всегда становилось не по себе. Куда девалась нежная округлость плеч этой женщины? Познала ли она притягательную силу и горечь измены? Или, покорная привычке (забыв о боли и разочаровании), всегда возвращалась все в ту же постель, все к тем же ласкам — к тому, кто, может быть, уже давным–давно наскучил?

А флейта все еще звенела. Художник видел, как старик шагает по комнате, прыгающие клапаны сверкают при свете лампы и голова покачивается в такт. Но звуки становились слабее, и слышался лишь шум дождя.

Жена уже легла. На одеяле покоились ее ладони, слишком большие для худых костлявых рук.

По утрам они выходили из дому, чтобы совершить свою обычную прогулку по аллее, тянувшейся вдоль трамвайной линии. Они шли, взявшись под руку, плотно прижавшись друг к другу. На них были длинные балахонистые пальто, сшитые из одного куска материи, с петлями, изодранными большими пластмассовыми пуговицами; на плечах и отворотах ткань пропиталась запахом смога и порыжела от старости, прежний мягкий цвет, даже со следами портновского мела, сохранился лишь под воротником — его можно было видеть, когда флейтист поднимал воротник во время дождя.

Они шли по аллее, и тополя, уже голые па макушках, осыпали их листьями. Художник смотрел на них сквозь сырую метель листопада, и ему казалось, что по аллее идет один человек, надевший непомерно широкое старомодное пальто. В его памяти старческие черты сливались и выплывало одно лицо — оно тоже было в очках.

Когда он смотрел, как старики идут по аллее, его охватывало странное спокойствие: казалось, он слышит, как на каменных плитах под его окном звучат шаги его постаревших друзей — вот их руки, дрожащие после трудного подъема на третий этаж, тянутся к звонку, и он тотчас узнает, кто пришел, даже знает, что скажет гость, появившись в светлом дверном проеме…

Он боялся, что скоро настанет тот неумолимый час, который оборвет эти утренние прогулки, и впервые он увидит, что по аллее идет один человек — необыкновенно худой в своем старомодном пальто — и несет кошелку, в которой покачиваются острые серебристые перья лука–порея, боялся, что, заглянув в окно маленькой комнаты, он увидит только бритую голову флейтиста, склонившуюся над тарелкой холодного супа (застывший жир, вобрав красный молотый перец, оранжевой кромкой очерчивает край тарелки), или скользящую по стене тень старухи, убирающей посуду со стола. Тогда металлические клапаны флейты уже не будут отражать свет лампы, они погаснут в вечном полумраке.

Ему была необходима эта тихая доброта двух старых людей. Она вселяла в него уверенность, и он просил листопад не лишать его видения, возникавшего по утрам сквозь бледный витраж тополиных веток: двое людей, слитых дождем воедино, удалялись, поглощенные своим разговором, начатым бог знает когда.

Художник (возможно, несколько докучливый в своих рассуждениях о красоте и о том, что мир может быть воссоздан лишь после того, как он пройдет через горнило сердца и от него шлаком отпадет все отвратительное) все же постепенно приобщал всех окружающих к своему, как выражался переплетчик, «тихому безумию».

Помню, как он взялся за меня. Я приехал в Софию из далекого горного села, где рос на раздолье — среди полей и лесов. Мой трезвый душевный склад заставлял меня воспринимать вещи такими, какими они существуют в реальности. Река в моем сознании могла быть прозрачной или мутной, с берегами, размытыми водой или поросшими ракитами. Деревья росли такими, как их создала природа: кора у них была или гладкая, или шершавая, в ней могли быть трещины — ожоги молний — или дупла (ударишь по стенке такого дупла и услышишь жужжание диких пчел). Но я пытался писать стихи (переплетчик сказал об этом художнику), и он задался целью открыть передо мной другую, внутреннюю красоту мира.

Мне довольно долго вдалбливали, что существуют такие бездарные художники, которые за цветистой мазней скрывают свою бесталанность и беспомощность. Однажды наш учитель рисования принес в класс репродукцию с картины какого–то художника. Это был мужской портрет. Целый час он с восхищением говорил о том, как нарисованы морщины (словно настоящие!), с каким мастерством художник выписал каждый волосок… «И среди писателей есть такие, — со своей стороны предупреждала нас учительница литературы, — пишут о том, как камни смеются, как ветер надевает рубашку из серых туч, и тому подобное… Я пятьдесят восемь лет прожила на земле и ни разу не слыхала, чтобы камни смеялись. А вот как смеются над подобными писаками, слыхала!..»

С такой «теоретической» подготовкой я пришел к художнику.

Картины, которые он мне показывал, восставали против всех учительских премудростей.

На одном полотне я увидел деревенских женщин: они стояли в лесу, среди деревьев, похожих на павлиньи перья. Лица женщин были синими и руки тоже.

— Как тебе нравится? — спросил он.

Я был смущен и чувствовал, что за моей спиной, невидимый, стоит учитель рисования (я мог пересчитать каждый волосок в его бровях), хитро усмехается и ждет моего ответа.

— Люди не бывают синими… — пробурчал я.

— Почему же не бывают? А если в них отразилась тишина безоблачного неба, дорогохт? Нет, они могут быть синими! И даже золотыми, если долго думали о солнце…

Я вспомнил слова переплетчика, что его квартирант немного чудаковат, и украдкой взглянул в лицо художника. Оно, не будучи синим, излучало ту же тишину, которая была в картине с женщинами.

— Один мой друг, — продолжал художник, — нарисовал лошадей, скакавших по небу. Ты, наверное, видел таких лошадей на иконах: бывают красные, желтые, даже зеленые… Кто–то его спросил: «Мастер, я все понимаю, одно только не ясно, что едят твои кони на небе? Боюсь, что скоро от них останутся кожа да кости…» А тот ему ответил: «Для лошадей, которые могут скакать по небу, лучший корм — облака, мой друг…»

Разум мой противился всем этим фантазиям. Но где–то в глубине души, которая тоже противилась, мне вдруг начинало казаться, что к тихому сумраку, который впитался в синие лица крестьянок, примешивается дым очага: быть может, мама, склонившись над лучиной, дует сейчас на мелкие угольки, и дым, клубясь, делает ее лицо синим. Но конь моего отчима все еще ходил по земле, и стремена его покачивались, когда всадник тяжело спускался с седла; холодало, и отчим, зажав в руке клок сена, растирал взмыленные бока лошади… тогда я видел, что в глазах ее, обращенных к небу, все же отражаются облака…

* * *

Я чувствовал, что разговоры с художником вселяют в меня беспокойство.

Теперь я ходил и всматривался во все, чго меня окружало, стараясь вникнуть в скрытую суть. В самых простых вещах я обнаруживал свой одухотворенный мир, мимо которого с таким невниманием и пренебрежением проходят люди. И это необыкновенное проникновение в мир обыденного обогащало меня нежданной красотой.

Возможно, сам того не желая, художник сделал меня другим, не таким, каким я был еще вчера. Он словно снял шоры с моего сознания. «Не видела, чтобы камень смеялся!» — слышал я строгий голос учительницы литературы и в тот же миг замечал, что камень смеется, смеется, повернувшись к солнцу, хотя с другой стороны на него налипла влажная земля со следами дождевых червей. Из–под камня там, где земля плотная и холодная, выглядывает худосочный цветочек, он силится расправить помятые желтые лепестки, а над ним, вся сотканная из звона, уже кружит пчелка, закручивая в спираль тоненькую проволочку воздуха.

Я поднимался рано и, ополоснув лицо, исцарапанное позеленевшей от старости латунной бритвой — семейной реликвией, блестевшей лишь там, где ее постоянно касались пальцами, — бежал к трамвайной остановке. Если бы меня кто–нибудь спросил, куда я спешу, я не мог бы ответить. Я никуда не спешил. Магазин, где продавались холст и краски и куда посылал меня художник, открывался гораздо позднее, а других срочных дел в центре города у меня не было. Но такова была привычка юношеских лет. Она была связана с деревней. В памяти моей всегда звучал топот взмыленной лошади, гиканье, от которого телега тарахтит торопливей и громче… Колеса прыгают по ухабам, узда, мокрая от пены и пота, впивается в губы лошади, огромная спина отчима подпрыгивает на передке, его шея, словно высеченная топором из корявого обрубка дуба, багровеет. «Злится!» — думаю я, сидя сзади, и жду, что телега вот–вот перевернется. Его грубая, неровная выгоревшая одежда облеплена колючками репейника и похожа на вытертую каракулевую шубу…

Моя душа тоже была облеплена колючками репейника. Я уже не раз пытался выдрать эти колючки, но они цепко впились и причиняли мне боль. Я уже смирился, понимая, что они останутся во мне на всю жизнь.

Спеши! Зачем? Просто спеши, чтобы не упустить неповторимые минуты, которыми одарила и наказала нас жизнь, — спеши, пока не пришло время печально улыбаться и грустить о том, что они минули безвозвратно…

За темными стволами тополей мелькают светлые, запотевшие от человеческого дыхания окна набитых трамваев. Колеса скрежещут на поворотах, им вторит шипя–щая зеленая молния дуги, рассыпая искры по серой заиндевевшей крыше вагона. Провода качаются, с них падают крупные мутные капли…

По утрам весь город читал газеты. Казалось, война была далеко, но линотипные строчки делали ее совсем близкой, и большие шапки заголовков темнели, словно покрытые гарью. Я видел, как люди шли по аллее, не замечая дождя, сосредоточенно уткнувшись в развернутые шуршащие газетные страницы; спотыкаясь и ступая в лужи, они отходили в сторону, топали мокрыми ботинками, протирали подкладкой пальто запотевшие очки и молча шли к трамвайной остановке.

Многих раздражает трамвайная давка, мне же она всегда нравится. Я стою среди леса поднятых рук, держащихся за качающиеся кожаные поручни. Руки еще вялые от сна. Толчок — и вверх поднимаются новые руки, а воздух наполняется тиканьем часов, похожим на пчелиное жужжание (какой–нибудь рассеянный человек вполне может подумать, что в вагон залетела пчела, и даже поискать ее глазами). Я улыбаюсь, мне приятно слышать шелест газетных страниц, пахнущих деревьями и дождем (для меня это запах осеннего утра) с легкой примесью тревоги и ожидания. Рядом с газетными страницами я вижу незнакомые лица, и мне доставляет особый интерес читать те «новости», которые отпечатала на них минувшая ночь. Вот стоит девушка в пальто с пушистым воротничком, словно сотканным из пуха одуванчиков. Он касается ее щек, приподнимает развившиеся каштановые пряди и делает еще таинственней и притягательней сиреневую тень вокруг век. Я вижу, что в ее глазах отразилась рука, поднятая для прощального привета, слышу шуршание плаща — вот в зеркале прихожей мелькнул пестрый шарф, замок щелкнул, пряжка пояса, который болтается за спиной спешащего мужчины, ударилась о косяк двери, и шаги, мягко подпрыгивая, стали спускаться по ступеням… «Не зажигай свог на лестнице, у нас любопытные соседи!» — хочет сказать девушка и плотнее кутается в халатик, еще хранящий в складках тишину мужской нежности и такой же сиреневый, как тени вокруг век…

Утром весь город тем и занимается, что читает газеты. Люди ищут в хаосе новостей надежду, а находят тревогу… Я ступаю на тротуар — здесь, у трамвайной остановки, он весь усыпан раздавленными сигаретными окурками.

Дует ветер. Газеты развеваются над плечами прохожих, словно хотят сделать их крылатыми. Но люди сопротивляются порывам ветра и, накрепко пригвожденные к земле мыслями о чем–то срочном и неотложном, продолжают свой путь.

* * *

Как–то я пошел на базар, чтобы купить саженцы для одного моего родственника. Аромат базара я уловил прежде, чем улица вывела меня на площадь, где в беспорядке стояли лотки, крытые провисшим брезентом или листами фанеры, покоробившимися от влаги и продырявленными осколками зенитных снарядов. Этот аромат приносили порывы ветра, и даже с закрытыми глазами я мог безошибочно сказать, что с правой стороны, у стены мануфактурного магазина, сидят крестьянки с огромными корзинами цветов. У них черные руки и черные лица, пахнущие свежей землей и корнями, и этот черный цвет, до боли сжимающий мне сердце, смешивается с запахом, струящимся от цветов. Дальше идут лотки каракачан. Запах цветов слабеет, доносится лишь аромат хризантем, и почему–то я вспоминаю далекую зиму моего детства. Когда я болел, мама натирала мне спину скипидаром, царапая кожу потрескавшимися ладонями. В его терпком запахе я слышал запах инея, и мне становилось холодно.

А сейчас я словно вступил на луг с высокой шелковистой травой, словно утонул в запахе каракачанских рун. Здесь и звон колокольцев, позеленевших от горных ливней, и дух мокрых глинистых перелогов, изрытых следами овечьих копытец, и господствующий над всем этим запах грабовых лесов, прозрачных в лучах восходящего солнца, и песня далекой птицы — не песня, а эхо, которое ударяется о скалы, такое же прозрачное и сияющее, как сам лес.

Каракачанка прядет, сидя прямо на тротуаре. Красная безрукавка, до черноты загорелые рукн. Почему все руки, которые я любил, осенью были черного цвета? Тянется, покачиваясь, нить, а в ней и порхание птицы, и медные колокольцы — перезвон становится громче и чаще, словно стадо гонит вниз по склону сам вечер… Я иду, медленно, сосредоточась, боясь задеть эту нить и прервать голос моих далеких гор.

Вот как много может дать человеку осенний базар. Будничный базар, приютившийся среди развалин познавшего бомбежку города.

* * *

У художника был хороший знакомый — певец. Они были знакомы давно. Художник много раз слушал его в опере, встречал у общих знакомых за чашкой кофе. Высокий, стройный, с бледными кистями рук (темный костюм подчеркивал их белизну), певец всегда старался казаться утонченным. Он ухаживал за женой художника. Взяв Марию за локоть, он подводил ее к окну или к раскрытой балконной двери, что–то показывал и, наклонившись, прищурившись, говорил медленно, нараспев, словно исполнял речитатив; потом отстранялся с легким поклоном и, подняв глаза к потолку, снова говорил, наслаждаясь собственным голосом. Он подбрасывал слова в воздух, как жонглер свои пластмассовые шарики, и смотрел на их легкое бесплотное кружение; чудилось, протяни он сейчас руку, и они упадут на раскрытую ладонь.

Художника это не раздражало, а лишь казалось забавным, хотя в манерах певца, в его узком бледном лице с острыми скулами, на которых болезненно розовел румянец, было что–то от паяца. Он продолжал находиться в роли н после того, как шпага и пурпурный плащ уже повисли на вешалке в узкой артистической уборной, грим был снят и только под глазами остались легкие тени. Он жестикулировал в гостях и в кафе, забывая, что он не на сцене, а шагая по улице энергичными шагами, украдкой поглядывал, не останавливаются ли восхищенные прохожие.

Однажды осенью художник встретил певца на узкой, поросшей дурманом улочке старинного рыбацкого городка. Там возле деревянных домов сидели мужчины и перебирали сети — пробковые поплавки шуршали по каменному настилу. Певца трудно было узнать. На нем была какая–то клетчатая рубаха, старый бежевый пиджак и давно не глаженные брюки. Художник решил, что обознался, и прошел мимо. Но сиплый, простуженный голос заставил его обернуться. Да, это был певец. Лицо его осунулось, под глазами лежали черные тени — как бывает после затяжной бессонницы. Художник подумал, что, верно, с ним случилось несчастье, хотел было расспросить, но постеснялся. Они молча пошли рядом.

— Нервы не выдерживают, — сказал певец. — Да и голос стал сдавать. Посоветовали поискать тихое местечко подальше от столичной суеты. Вот и нашел… Серая вода, мокрые сети и крик чаек над крышей. Два месяца шатаюсь по этим улицам. Говорят, морской воздух помогает… Ночью слушаю, как в сетях свистит ветер — этот город весь опутан рыбацкими сетями, — и мелодии осени мне кажутся тягучими и тоскливыми. Лежу в постели, прислушиваюсь, а сам думаю о сцене, на которую, быть может, никогда уже не вернусь…

На горизонте показались рыбачьи парусники, из–за туч выглянуло солнце, паруса вспыхнули над заливом и снова погасли.

— Морской воздух непременно поможет… Но не забывай, что уже поздняя осень и становится сыро. Я каждое утро вижу, как мои холсты провисают и морщатся от влаги, — сказал художник, глядя на певца с сочувствием и в то же время стараясь, чтобы он этого не заметил. — А что касается голоса… каждый человек переживает кризисы. Я читал где–то об одном певце, не помню, кажется, итальянце… У него все прошло… Нужна только воля…

Завыла пароходная сирена. Это, как всегда в четыре часа, к пристани причаливал пароходик. На борту не было видно ни души, но певец, наверно по привычке, пошел его встречать, ботинки громко стуйали по мокрым блестящим камням набережной.

* * *

На следующий день, к вечеру (певец уже должен был вернуться со своей обычной прогулки к пристани), художник пошел навестить приятеля.

Других знакомых в городке не было, а ему хотелось немного развеяться.

Старый деревянный дом, где жил певец, утопал в зарослях инжира — корни, выкрошив штукатурку, впились в фундамент. Художник раздвинул мохнатые листья, чувствуя резкий запах зреющих плодов, и сквозь ветки увидел пристань. Волны двигались пепельно–серой массой, но песок их подсекал, и они с гулом обрушивались на берег, белые и фосфоресцирующие. У причала покачивался пароходик, волны ударялись о его левый борт и раскачивали желтый спасательный круг. Он напоминал венок, который вешают на шею победителя. Но берег был пуст, победитель не явился, и ему оставалось только венчать осеннюю меланхолию.

Художник поднялся по деревянной лестнице. Истертые дубовые ступени скрипели, тягучий отзвук наполнил дом. Это были не только его шаги, лестница хранила в своих щелях шаги тех, кто давно ушел и никогда не вернется, — она их поминала. «В каждом доме этого городка, — думал художник, — есть деревянная лестница. Какой музыкой наполнили бы они этот осенний вечер, если бы в один и тот же час по их ступеням поднялись все те, кто здесь некогда жил? И привели с собой воспоминания: о серебристой скумбрии, лежащей на краю причала, о плавном развороте парусов под вечерними облаками и о растаявшем вдали прощальном взмахе рук, которые еще недавно обнимали девичьи плечи, белевшие на темном фоне пляжа…»

Голос лестницы позвал певца, и он вышел навстречу гостю. Он стоял на пороге, очерченный легким контуром теплого света: в глубине его комнаты горела свеча…

Гость оглядел комнату, она была почти пустой: на кровати красное покрывало, обшитое по краю старым желтым кружевом; несколько стульев — их ножки, чтобы не шатались, были стянуты проволокой — и стол. На скатерти отпечатались донышки ваз и тарелок, стоял цветочный горшок с кактусом, обернутый гофрированной фольгой. Художник удивился, что единственным растением в комнате его приятеля был этот колючий уродец, и чуть было не улыбнулся снисходительно — «что значит желание казаться оригинальным!» — но тут же заметил, что вдоль стен — под окном, возле дверей и у кровати — всюду стояли такие же цветочные горшки. У некоторых кактусов сочные мясистые листья были срезаны и лишь в середине торчало несколько сморщенных желтых побегов. В большинстве горшков земля высохла и потрескалась.

— Что за экзотика? — спросил художник, указывая на стоящий на столе кактус. — Вот уж не думал, что у тебя такое странное увлечение. Я слыхал, что люди собирают старинные монеты, игрушки, почтовые марки, даже драгоценности, но впервые вижу коллекцию колючек!

— Нет, ты пришел в гости не к коллекционеру, а к палачу, — пытаясь острить, сказал певец. — Эти скромные растения, к которым ты отнесся с таким пренебрежением, доживают свои последние дни. Если ты явишься через неделю, здесь будут стоять одни пустые горшки… Это растение призвано спасти мой голос. Каждый раз, когда я, как палач, ножом отрезаю кусок толстого листа и чувствую на языке горьковатую мякоть, я говорю: «Сейчас вы, милые, противные кактусы, спасаете арию Онегина. А вам, пустые горшки с засохшей землей, когда–нибудь низко поклонится сам Фигаро…» — Певец закашлялся, вытащил носовой платок и отвернулся к окну…

Слышно было, как по крыше царапают жесткие крылья разбуженных чаек.

* * *

В этот вечер художник пошел на рыбный базар. От встречи с певцом у него на душе остался тяжелый осадок, и он решил немного отвлечься.

Хотя высокие деревья и дома с широкими стрехами, обглоданными ветром, заслоняли море, его соленое дыхание все равно чувствовалось. Издали, словно из глубины угасающего дня, долетал равномерный шум прибоя, и ноздри раздражал резкий запах водорослей и остывающей воды.

Лодки еще не вернулись, а может быть, и вовсе не выходили сегодня в море, и рыбный базар был пуст. На серых прилавках белели пятна высохшей соли, темнели водоросли, причесанные стекавшей с них водой, — своими прядями они прикрывали щели старых досок. Только небольшая рыбка — морская ласточка — порадовала глаз художника. Кто–то привязал ее за хвост к ржавому гвоздю, вбитому в перекладину лотка. Поймана она была, видно, давно, потому что уже успела завялиться на солнце. Голова у рыбки была большая, с выпуклыми, словно стеклянными глазами, а крылья–плавники раскрыты веером. Перепонки переливались всеми цветами моря — от густой синевы до зеленого перламутра.

Художнику было грустно, он надеялся, что рыбный базар взбодрит ему душу веселым гомоном и пестротой красок. Но его окружали лишь пустые, серые ряды прилавков. Морская ласточка тщетно пыталась взлететь навстречу прибою — ее крылья–плавники были опалены горячим солнцем.

А там, где волны, пересыпая камешки и осколки раковин, оборкой стлались на песок, лежал убитый советский моряк. Его вынес на берег прибой. Мокрая одежда плотно облепила могучий торс. Бескозырка, наполненная песком, лежала рядом — ее можно было видеть, когда волны, пенясь, поворачивали обратно к заливу. Тогда же на белой пене резко выделялся профиль погибшего, чтобы через миг снова слиться с мраком.

О моряке заговорят завтра. А сейчас о нем знали только ветер и волны.

Ночью художник решил пройтись по заснувшему городу. Свет в витринах был погашен. Улицы казались очень узкими, потому что вдоль оград улеглись плотные зубчатые тени домов, оставив в середине лишь узенькую тропинку света — коснись этих острых теней, и руке станет больно. Он долго брел во тьме и наконец вышел на маленькую площадь — не больше танцевальной площадки морского казино. На столбе висел фонарь с железным абажуром, похожим на детскую соломенную шляпу. Когда он проходил мимо, свет вдруг заметался и стал синим — вокруг лампочки кружились ночные бабочки. Он не обратил внимания на дома, обступавшие площадь, — они были такими же, как все дома в этом рыбацком городке: низенькие, с деревянными балкончиками и лестницами, источенными жучком.

Он подошел к освещенной витрине магазина, вернее, это была маленькая мастерская армянина — часовых дел мастера. Там были выставлены самые разнообразные часы. Больше всего было карманных луковиц с серебряными крышками. Их стрелки, заржавев, лежали, зацепившись друг за друга, словно у них закружилась голова от бесконечного вращения по исцарапанному циферблату. Здесь были и дамские часики величиной с ноготок, висевшие на позеленевших цепочках. Сонно прислонившись к стенке, стояли будильники на коротких латунных ножках. Над ними висели отполированные светом фонаря большие стенные часы с черными Деревянными дверцами и опустившимися до полу чугунными гирями в виде остроконечных шишек.

Художник приблизил лицо к витрине, надеясь услыхать их тиканье — стрекот и жужжание пружинок и колесиков в угнетающей душу тишине спящего города. Но понял, что все часы стоят.

Ну хоть бы одна стрелка двигалась, поблескивая в свете уличного фонаря!

Нет, все было мертво за пыльным стеклом витрины.

Художнику вдруг показалось, что он оглох, и, чтобы избавиться от этого неприятного чувства, он постучал пальцами по стеклу. Стенные часы проснулись и медленно качнули маятником. Скрипнули дверцы, и, пугливо озираясь, выглянула кукушка. Она прокуковала, и черные дверцы захлопнулись.

Голос кукушки не сумел разбудить остальные часы. Маятник едва–едва покачивался, и художник, уходя, решил, что в витрине снова воцарилась тишина. Но когда он спустился по улочке, ведущей к морю, и сквозь ветви лип увидел серую полоску прибрежного песка, его снова настиг голос деревянной кукушки. Этот голос звучал так ясно, словно птица сидела в ветвях липы и глядела на него желтыми бусинами глаз.

А тот, что лежал мертвым на песке, не слышал, как куковала кукушка. Если бы она могла его разбудить… Что вспомнилось бы тогда этому моряку? Шаги ребенка, идущего по лесной тропке? Скрип колодезного журавля и плеск воды, льющейся из ведра на ноги старой матери, такой же спокойной и тихой, как осенний вечер, опустившийся над Днестром или над Припятью?

Пена набегала на лицо, смывала с него мрак, но мрак возвращался и снова покрывал его молчанием и печалью.

Художник вернулся в столицу, и первый, кто к нему явился, был тяжелый сердечный приступ. Мольберт покачнулся, вытянулся, пробил потолок и вонзился в небо.

Внизу, йод ним, крутились колеса «скорой помощи», звук становился то резким и шуршащим, когда они попадали в выбоины, наполненные дождевой водой, и вода обдавала крылья, то легким и свистящим, когда они выезжали на маленькие, устланные мокрыми листьями переулки и машину слегка заносило на поворотах. Художник лежал на спине, неудобно подогнув ноги, чтобы не пачкать белую простыню. Брезентовые носилки качались взад–вперед и скрипели — казалось, их выцветшая ткань с трудом выдерживала тяжесть его обмякшего тела.

Впервые он видел рассвет в окошечко «скорой помощи». Тополя, голые, почерневшие от осенних дождей, бежали мимо (рамка отсекала им макушки), останавливались, с любопытством склоняясь над носилками (шофер ясдал на перекрестках) и вдруг отшатывались (машина трогалась). Сквозь рокот мотора слышно было монотонное поскрипывание дворников, и художник представлял, как в мокром полукруге покачиваются отражения домов с их балконами, увешанными серым бельем, впитавшим сырость ночи. Вот впереди мелькнул: кинотеатр, а рядом длинная, прикрытая зонтами очередь в булочную — пестрота ее приглушена хмурым утром. В окне пекарни видно, как тени пекарей склоняются к печи, но жаркое дыхание огня их заставляет тотчас отпрянуть. Первый зонт, высоко поднятый над темной очередью, отражая пцамя, горит огненно–красным факелом и делает еще выше и стройней фигуру держащей его женщины — этой молчаливой жрицы, пришедшей поклониться серому кукурузному хлебу.

В первый раз художник покинул дом, не взглянув на часы, не позавтракав, как обычно, наспех, роняя крошки вчерашней булки на клеенку, выцветшую в том месте, куда он по утрам ставит горячий чайник.

Он видел в окошечке, наполовину запотевшем от его дыхания, силуэты людей, стоящих у тротуара. «Что случилось? — спрашивали они не столько из сострадания, сколько из любопытства. — Катастрофа? Или убийство?..»

Этот немой вопрос задерживался на лицах лишь до тех пор, пока тревожный свет сигнала «скорой помощи» не стекал с них вместе с каплями дождя.

* * *

Ему пришлось долго пролежать в больнице.

— Не так–то легко починить сердце. Уж больно сложная машинка… — говорил переплетчик, когда речь заходила о художнике. — Стучит, скрипит, как мой «Лонжин», — у него были старые карманные часы марки «Лонжин», принадлежавшие когда–то его деду, — и не знаешь, когда пружина лопнет…

Пружина еще не лопнула, но художник чувствовал себя прескверно.

В воскресный день больничные коридоры заполнялись посетителями. Они вносили с собой терпкий запах хризантем, говорили весело и возбужденно, стараясь приободрить тех, у кого в ногах, на спинках кроватей, висели кардиограммы, а в головах, на тумбочках, темнели яблочные очистки, лежали сто раз читанные и перечитанные письма, стояли пузырьки с лекарствами — все пытались поверить в их чудодейственную силу.

К художнику никто не приходил. Невнимание друзей он пытался объяснить тем, что они не знают о его болезни, считая, что как бы ни был занят человек, он всегда может выкроить свободную минуту.

Переплетчик ни разу его не навестил, когда–то, после неудачной операции, он дал зарок не переступать больничного порога и не иметь дела с врачами. А художник его ждал и смотрел в глубину коридора, откуда начиналось шествие с хризантемами; их запах напоминал (может быть, такая мысль приходит только в больнице) о пустынном месте, где растет высокая печальная трава и тишину кипарисов нарушают лишь голоса птиц.

Я тоже так и не собрался его навестить. У меня был тот возраст, когда чужая боль кажется выдуманной и ты стараешься незаметно проскользнуть мимо, уверенный, что уж тебя–то она никогда не посетит. Нельзя сказать, чтобы страдания близкого человека, который метался между отчаянием и надеждой, меня не трогали, но я не знал, как выразить свое сочувствие.

Я боялся, что больной обнаружит неискренность в моих словах.

В комнате художника произошла неуловимая перемена. Вечером, когда я зажигал лампу и глядел на картины, я видел, что они живут своей особой жизнью. Не было того, кто их сотворил! («Неужели он действительно больше не вернется?» — думал я, и сердце мое сжималось.) На обращенных к солнцу ладонях жнецов лежало воспоминание о мастере. В сетях гулял ветер, и я улавливал е его покачивании плавную походку художника… Он отдал полотнам все, что имел, и теперь в поздние ночные часы они в его честь зажигали все свои краски, стараясь рассеять тьму его мыслей. И глаза всех нарисованных им женщин (женщины шли по бесконечному берегу, стройные и высокие) глядели вдаль, искали взглядом своего создателя, потому что знали, что в этот час спасти его может только их любовь…

Он вернулся из больницы утром, молча кивнул, заперся в своей комнате и два дня не появлялся. Мы ходили по коридору на цыпочках, прислушиваясь к своим осторожным шагам, эти шаги выдавали нашу вину. Сердечный приступ прошел, теперь мастер боролся с душевной горечью, нричиненной безразличием тех, кого он любил.

Переплетчик входил в его комнату, стараясь не скрипнуть дверью, и на стуле возле кровати оставлял хлеб и тарелку с едой, от которой шел легкий пар. Вечером он убирал их нетронутыми.

— Плохо дело, — говорил он мне озабоченно. — Лежит одетый, даже ботинки не снимает. Никак, бедняга, не оклемается.

Как–то дождливым вечером художник надел старые галоши и вышел на улицу. Он не признавал зонта (стук капель по натянутой материи мешал ему думать) и предпочитал шуршание дождя, падающего на плечи, на широкие отвороты плаща, на выгоревший бархатный берет.

Город в этот вечер был неузнаваем. Асфальт улиц сверкал, вымытый дождем, отражение домов с зажженными окнами — синими, оранжевыми и фиолетовыми от цветных занавесок — качалось в черной глубине мокрого асфальта, и по нему, пузырясь, плясал дождь. Деревья протягивали ветви к лужам, смывали черноту и становились тонкими, как паутина.

Возле больницы была площадь, где художник любил подолгу простаивать во время дождя. В этот вечер на площади было многолюдно, и он, стоя под карнизом крыши (дождь усилился, и в сумраке небесных потоков дома были едва различимы), смотрел, как по асфальту идут люди с зонтами. Это шествие зонтов заставляло его забыть свое горе. Прищурив глаза, он смотрел, как прохожие ступают по лужам и цвет зонтов, окрасив на миг их отражения, растворяется в воде, чтоб вновь вспыхнуть при свете фонаря и исчезнуть во мраке.

Это был долгий вечерний разговор с дождем, и художник вернулся поздно. Он тяжело дышал, поднимаясь по лестнице.

Наутро я увидал под вешалкой большую, пахнущую дождем лужу, она натекла с плаща, и понял, что мастер снова будет рисовать. Вскоре я услыхал, как за стеной острый металл царапает пол — художник устанавливал мольберт, — потом раздалось легкое потрескивание, будто кто–то щелкал пальцами по барабану, — он проверял, хорошо ли натянут холст, — а когда разнесся запах скипидара и красок, я готов был заплакать.

* * *

Он пытался поймать кистью полет голубей — их тени наполняли комнату, метались в четырех стенах. Склоиив–пшсь над палитрой, он чувствовал, что мазки, которые мягко кладет на полотно его ослабевшая рука, повторяют кружение теней.

Игра птичьих крыл его волновала, и он поднимал глаза к крыше, над которой вилась голубиная стая.

Одни голуби — те, которые взлетели выше других, — сложив крылья, кувыркались в воздухе и падали к земле, как подстреленные. Другие — они были кирпично–красные и летали ниже — устремляли ввысь головокружительные спирали, а самые нижние — серебристо–белые, с хохолками и торчащими вверх крыльями — отдавались на волю ветра и были похожи на бумажных.

Полет голубей — он следил за ним не раз — начинался на рассвете и всегда менял краски. Когда было пасмурно, кирпичный цвет мерк, а белый разгорался на темном фоне туч, словно птицы излучали сияние. В ясные дни происходило обратное: белый цвет сливался с бледной синевой неба, и торжествовал кирпично–красный. Он разрисовывал небо, как кусок битой черепицы в руке малыша разрисовывает серый тротуар.

Этот полет можно было выразить только музыкой. Кисть была здесь бессильна.

Тени голубей отражались и на моем лице, я даже чувствовал, как они щекочут мне лоб и щеки, но исчезающие в высоте спирали птичьего полета не увлекали мою мысль.

Мой взгляд устремится к небу позднее, когда погибнет мой друг и дым от сгоревшего самолета коснется облаков, такой же, как они, прозрачный и легкий… Тогда я начну мучиться над белым листом бумаги. Слова все время будут разбегаться и прятаться по темным углам комнаты, а образ летчика ускользать. Только кокарда на его летной фуражке, вырезанная из звездной фольги, будет сиять… Бледный, словно сошедший со старой выцветшей фотографии, встанет передо мной советский моряк. Его синяя блуза, пропитанная солью и песком, будет трещать и разлезаться. Он наклонится, поднимет бескозырку, с которой будет стекать густая зеленая вода, а по рукам его, там, где вытатуирован якорь, поползут маленькие крабы… Зарядит бесконечный дождь, а я буду корпеть над белым листом бумаги, не в состоянии найти нужные слова.,.

И знать, что наступил и мой вечерний разговор с дождем.

Дом наполнится шагами и голосами людей, пришедших из далекой Земли воспоминаний.

Я буду испытывать мучительную радость творчества, которую разбудил в моей душе — осчастливив меня неодновременно наказав — этот странный человек с палитрой.

А дождь будет заглядывать в окно и разговаривать со мной, облокотись о подоконник.

* * *

Художник взял новый подрамник и установил его на мольберт. Он долго молча стоял у белого полотна. Глаза его блуждали по чистой поверхности. Вот он взял кисть и нанес первый мазок — изумрудно–зеленый, потом другой — серебристый, и потом розовая дуга, изогнувшись, обвела мазки.

Художник нарисовал облако и погрузил его в небесную синеву.

Я знал, что на это пастбище он выгонит своих лошадей — с зелеными или фиолетовыми гривами. Они будут пастись в безбрежном просторе и, шагая по облакам, смотреть вниз своими большими, тихими, как небо, глазами, будут искать среди густых деревьев то окно, за которым виден старый мольберт, и прислушиваться к ритму человеческого сердца, уставшего от одиночества и треволнений. Они заржут, когда наступит его последний час. И будут хлестать небо зелеными и фиолетовыми молниями своих грив.

Сейчас художник об этом не думал. Глаза его улыбались, а облака на его полотне шелестели, как трава под копытами лошадей.

 

БЕЛЫЙ КОНЬ У ОКНА

БЯЛ КОН ДО ПРОЗОРЕЦА

СОФИЯ, 1975

Перевод М. МИХЕЛЕВИЧ

В тот вечер, вернувшись домой поздней обычного, я нашел на столе телеграмму. Решив, что это от кого–нибудь из деревенской родии (к нам частенько заявлялись на ночевку незваные гости такого рода), я не спешил ее вскрывать. Моясь под краном, пока струйки воды щекотали пыльное, обветренное после долгой дороги лицо, я думал о том, что минут через двадцать — вечерний поезд из моих краев прибывает около полуночи — придется опять шнуровать ботинки, спускаться но лестнице, держась за стену — свет опять не горит, — и шагать на вокзал встречать очередного гостя.

Я заранее ощущал суету на перроне, вдыхал горьковатый дым паровозов, видел, как над терпким запахом нагревшихся за день шпал мерцают фонари стрелочников, покачиваясь в такт шагам.

Однако листок, зашуршавший в моих руках, принес совсем иную весть: в доме престарелых (по ту сторону перевала, в селе, откуда родом моя мать) скончался художник, о котором я уже рассказывал в одной из своих книг. Похороны в пятницу (я читал телеграмму на исходе воскресенья), и, поскольку художник оставил мой адрес, чтобы — случись с ним что — мне дали знать, его друзья и просят меня приехать.

Да, конечно, все было уже позади, и ехать не имело смысла. Я понимал, что чужие люди уже проводили его к холмику белесой земли (белесой — потому, что в тех краях преобладает известняк); наверно, какая–нибудь старушка, вспомнив об умершем сыне, обронила слезу и над незнакомцем. Возвращаясь с кладбища, потолковали об этом чудаковатом человеке, порою хмуром, необщительном, а иной раз таком сердечном и щедром. Потом отправились ужинать. Суп уже, вероятно, подернулся слоем жира — позамешкались на кладбище, — ложки протыкали оранже–вую пленку, из–под нее торчали плоские бараньи ребра — так прежде рыбаки прорубали у нас на Огосте лед, и в зеленоватой проруби виднелись неповоротливые от стужи рыбешки.

Ехать было бессмысленно, но я не мог не поехать — потому что в дорогой для меня, а ему незнакомой земле лежал человек, с которым нас связывали долгие, незабываемые годы. Он ушел из жизни, а я не чувствовал боли (быть может, она появится позже), и это смущало меня — неужели я вконец очерствел? Я только пронзительно–остро ощутил окружающую меня пустоту. Заметил, какая пыльная занавеска на моем окне, как глухо скрипнул сдвинутый с места стул… Потом лампа залила все светом, и мне почудился впитавшийся в занавеску дымок его сигареты — колыхаясь от ветра, она заполняла дом запахом его рук. Я помнил их: бледные, как табачные листья, пропитанные никотином. В оконном стекле я увидел его бесконечно усталое лицо, изможденное старостью и одиночеством. Поредевшие волосы спадали на плечи, длинные нервные пальцы выстукивали по колену дробь, будто посылая тайные сигналы какой–то далекой, неведомой душе.

То было всего лишь видение… Это моя физиономия отражалась в стекле, затуманенная моим собственным дыханием. Но мне так хотелось верить, что он стоит сейчас за окном и пристально, испытующе на меня смотрит.

«Что ж, дружище, — говорит мне художник, — это известие ненадолго растревожило тебя, напомнило обо мне. Придет день (бог даст, не скоро), когда и тебя помянет кто–нибудь из твоих близких и по обычаю выплеснет под стол несколько капель из своего бокала. А что потом? Не спеша побредет он назад по безлюдной улице, в телефонной будке, к которой он подойдет, звякнет монетка, сонный женский голос отзовется на другом конце провода, и он будет долго убеждать эту женщину, что должен увидеть ее сегодня, сейчас же, потому что хлещет дождь и он не может, не хочет возвращаться к себе… Твой образ остался в недопитом бокале, а опечаленный друг уже поднимается по лестнице знакомого дома».

Я сам придумал эти слова. Они звучали приподнято и печально, но именно так, бывало, говаривал он, когда к полуночи последняя чашечка кофе была допита и окурки корчились в зернистой кофейной гуще. Весь наш дом был полон воспоминаниями о нем. Его помнили спинки стульев, на которые когда–то откидывалось его длинное, костлявое тело. Помнило зеркало в прихожей — перед ним он неторопливо снимал свой светлый плащ, вечно испачканный красками. В матовой бездне зеркала пряталась, теперь для меня невидимая, улыбка этого деликатного, упрямого и беззащитного человека. Но пожалуй, вернее всех хранили память о нем кони с той картины, что висит у окна. Он подарил мне ее перед отъездом в дом престарелых… Кони ступают по небу. У одного зеленая грива, у другого лиловая.

Художник тогда сказал, что, когда кисть выпадет из его рук, кони увидят это и заржут. Он любил красивые выдумки… Но может быть, они действительно заржали? Только меня не было дома, и я не услышал. Впрочем, кто сквозь шум машин и скрипение рельсов расслышит конское ржание, да еще если кони — нарисованные?.. Сейчас они безмолвствовали в облаках. Свет лампы падал на тот край холста, где краска лежала толстым слоем, и можно было проследить движение кисти — она двигалась нервно, рывками, казалось, что по холсту прошелся вихрь.

Ночь близилась к концу. С оглушительным гулом прорезал небо самолет, и в тоненькую, как бритвенное лезвие, щелку проглянул бледный румянец утра.

* * *

Я выехал первым же автобусом.

Пассажиры дремали, привалившись к своим узлам, кондукторша с отекшими ногами, перетянутыми круглыми резинками, завтракала. Слоеный пирог крошился ей на колени глянцевыми чешуйками, такими же выпуклыми, как окна окраинных домишек, которые разбегались при каждом повороте автобуса и таяли в предрассветной дымке. Навстречу нам двигались грузовики. В пыльных кузовах звякали молочные бидоны. Просыпавшийся город проплывал то по одну, то по другую сторону автобуса, прятался за оградами, занавесками, сонцо шлепал домашними туфлями под тусклыми лампочками туалетных комнат либо, в приступе внезапной нежности, приникал к мягкому, разомлевшему женскому телу, точно бинтом обвитому ночной сорочкой.

«Один прощается с жизнью, — думалось мне, — а другой ищет мимолетных радостей, побуждаемый запахом духов, волос, потной обуви в прихожей у зеркала…»

Такова правда жизни. И никто не может ей противостоять.

А вот гора противостояла нам, и автобус с трудом вгрызался в ее глубины. Лужи хлестали по железным крыльям, они гремели, кондукторша дожевывала третий кусок пирога, над конусообразной головой водителя все отчетливей вырастал горб перевала, обрамленный искалеченными буками.

Эта дорога мне хорошо знакома, я мог с закрытыми глазами видеть все ее повороты и мостики (на одном из них неделю назад мальчишки–пастухи повесили дохлую змею, она так и висит там), мог мысленно пересчитать клыки в пасти львов, сооруженных деревенским мастером–самоучкой из пакли и гипса на стене белого домика, что стоит при въезде в Петроханское ущелье.

Я думал о том, что открывалось глазам художника, когда он тут проезжал.

Ему все было внове. Должно быть, он трясся на заднем сиденье, а может, сел впереди, сразу за спиной водителя в широкой кожаной куртке.

Проплывали мимо деревья, среди которых, будто тронутый ржавчиной, алел от сырости высокий папоротник. Встречные грузовики везли кур в огромных деревянных клетках, и воздух наполнялся перьями и кудахтаньем. А затем опять тянулись неглубокие канавы и песчаные холмики, поросшие травой.

Художник, которого всегда волновали цвета и неуловимые переходы тонов, в то утро, наверное, молча сидел возле своего чемодана, и рассвет стекал по гладким стволам буков, не затрагивая его глаз.

О чем думал он? О тех днях, что остались позади? Или о месяцах (а может, годах), поджидающих его у дверей дома престарелых, о неизвестности, которая вряд ли таит в себе радость?..

Вы пошли на охоту. Весь день продираетесь через кустарники, перепелки выпархивают у вас из–под ног, взмывают в пепельно–серое небо, выстрел окутывает их дымом, перьями, и они падают наземь, перед носом зарьявшейся охотничьей собаки. Снова выстрел — и снова удача. Настроение — дивное. Но, придерживая локтем ружье, вы радуетесь не только своим трофеям — куда больше согревает вас мысль о том, что вечереет и скоро вы вернетесь домой, к семье, к пылающему огню в очаге и бульканью чайника, к знакомым голосам дверей и шороху книжных страниц…

Блажен тот, кто может вернуться.

Эти мысли впервые пришли мне в голову, когда я пытался представить себе художника во время той, последней автобусной поездки. И понял то, чего с непростительным легкомыслием не понимал раньше: какую огромную, я бы сказал, решающую роль играет в человеческой жизни возвращение.

Купив билет в отдаленнейший пункт на земле, человек вряд ли ступил бы на подножку вагона, если б не виделось ему за этим кусочком картона окно, к огоньку которого он вернется — через месяцы, годы, десятилетия… Случайно ли возвратились в наш край эмигранты, исколесившие пампасы Южной Америки, ветхозаветные старцы в широкополых шляпах, с золотыми коронками на крепких крестьянских зубах?.. Они поднимались на холмы, где прошли ранние, лучшие годы их жизни, срывали мягкие, тронутые морозом ягоды терновника, морщились от терпкого вкуса и улыбались чему–то, неведомому другим. Потом в какой–нибудь из зимних дней внезапно испускали дух, завещав наследникам клетчатые костюмы, пиджаки спортивного покроя и рубахи с твердыми, как картон, воротничками. Они оставили в далекой Аргентине или Бразилии скудные свои сбережения, домик с тремя яблоньками где–нибудь на окраине чужого поместья, но получили взамен нечто неизмеримо большее: возвращение.

Художник грустил, потому что ему уже некуда было вернуться. Он мог еще много лет прожить в доме престарелых (больное сердце могло и окрепнуть), но путь ему предстоял лишь в одном направлении: к беспощадности последней минуты. Так лодка, брошенная ветром в бушующий простор океана, держит путь в непроницаемый мрак бесконечности или к острому выступу подводной скалы…

* * *

Даже в дремлющем автобусе всегда сыщется человек, который начнет рассказывать всяческие истории — сперва над ухом соседа, потом, распаляясь от собственного красноречия, примется досаждать всем. Досаждать, если рассказ нудный, неинтересный, но бывает, что все, включая самых сонных, зашевелятся и навострят уши. Иной даже неохотно выходит на своей остановке, потому что рассказчик добрался до самого интересного места и заливается смехом, хлопая себя по тощему животу, прикрытому грубой шерстяной фуфайкой.

Счастлив пассажир, дослушавший историю до конца!

В автобусе, которым ехал художник, тоже отыскался такой весельчак. Ладони у него были черные, будто дегтем смазанные, одежда пропахла мазутом, башмаки облеплены песком, и художник понял, что это дорожный рабочий — асфальтирует где–нибудь шоссе, а теперь возвращается домой (может быть, в отпуск). Пропахший мазутом человек рассказывал историю, случившуюся у них в селе. Произнесет несколько слов, хохотнет и рассказывает дальше.

— Удрал, значит, хряк со двора — и как в воду канул! Все село обшарили — нету! Народ к рождеству готовится, а бедолага–хозяин голову ломает, как быть. Неделя проходит — от борова ни слуху ни духу. Украсть его, ясное дело, не украли — такого на плечи не взвалишь, в мешок не засунешь. Разве что на телеге увезешь. Ха–ха–ха! — рассказчик подался вперед, давая понять, что дальше пойдет самое интересное. — Один из соседей говорит: «Слышь, Куздо, может, он в хлев куда забился?» — «Да я все облазил — нигде нету», — «Может, под лавы залез?» Лавами у нас мосточки зовутся, что над ручьем перекинуты. Глянул Куздо под лавы — темно, словно чем заткнуто. Ткнул палкой — кто–то шевелится. Вон где, значит, боров его оказался — от собак удирал, под мостками застрял и ни туда ни сюда! Взял Куздо кирку — землю чуть–чуть отвалить, но разок только тюкнул, как боров и стал вылезать. Отощал, бока плоские, прямо как портфель учительский… Ха–ха–ха! — Рассказчик снова покатился со смеху, обнажив редкие зубы. — Соседи сальце поджаривают, а бедняга Куздо косточки гложет…

— Я вон тоже, не лучше того борова, измотался по дорогам, — заключил он своих рассказ. — Ну, не так чтоб уж вконец отощал, но вот еду домой, порадую жену…

— За такими разговорами быстрее проходит время, — сказал художник, повеселев. — Потерялся, значит, боров и, пока сидел под мостками, успел, наверно, обдумать всю свою жизнь. Правильно сделал. Что ждало его дома? Горячая сковорода…

Заскрипели тормоза. Автобус подкатил к навесу и остановился. Водитель нагнулся прикурить, долго чиркал отсыревшей спичкой и, сощурив усталые глаза, стал следить за прозрачными струйками табачного дыма.

Конечная остановка. Приехали.

 

* * *

Приезд новенького вызвал оживление среди обитателей дома престарелых. «Кто он? Откуда? Что за человек?» — толковали они между собой и с любопытством на него поглядывали, словно ожидая услышать что–то особенно интересное.

Новенький снял свою видавшую виды фетровую шляпу с темной полоской от пота вокруг тульи, обернулся на видневшиеся вдали холмы, окутанные прозрачной, как дым зеленых костров, травой, приметил аиста на колокольне и долго не сводил с него глаз (как давно не видел он аистов!). Потом подхватил с земли чемодан, фанерный ящик с красками, к которому были привязаны натянутые на подрамники холсты, и зашагал к дому.

Дом престарелых размещался в белом двухэтажном здании без всяких украшений по фасаду, если не считать ласточкиных гнезд, лепившихся под карнизом, с большими окнами и рыжей черепичной крышей, казавшейся такой раскаленной, будто черепицу только что вынули из печи и теперь она, остывая, излучает оранжевое сияние. Суровостью и размерами дом походил на школу или казарму. Огромный двор, где плодовые деревья были обнесены проволокой, тоже выглядел казенным. Цементная дорожка, в трещины которой пробились розовые цветочки, делила его пополам. Она тянулась от двустворчатых, обитых жестью ворот, где стоял колодец с журавлем, к главному входу в дом. Там перед дверью лежала проволочная сетка, бренчавшая под ногами входивших.

Художник долго вытирал о сетку ноги, и ему казалось, что он стирает с подошв все, что привез с собой, — засохшую грязь дальних дорог, тряску в автобусе, даже нескончаемую болтовню своего автобусного спутника. Сам того не сознавая, он стирал также многие свои тревоги и думы и, провожаемый любопытными взглядами сидевших на лавочке стариков, вступил в прохладный коридор, еще влажный от тряпки уборщицы. Обогнув ведро с грязной водой, он стал подниматься на второй этаж, в будущее свое обиталище.

Лет десять назад в комнатах этого здания стояли парты — здесь была начальная школа. В ту нору рожали больше детей, в каждом классе сидело человек по двадцать. На переменах школьники носились по просторному двору, жевали твердую бугристую айву, в которой иной раз застревал выпавший детский зуб — такой же черный, как семечко айвы. Но год от году ребятишек становилось все меньше и меньше, все тише становился гомон на школьном дворе, как будто его вбирала в себя листва разросшихся деревьев. В звук утреннего колокольчика прокрадывались меланхоличные нотки. В один осенний день школьный сторож уже не пришел подметать цементную дорожку, не оставила на ней свой влажный след метла, и ключ не отомкнул покосившуюся от солнца сосновую дверь. Не стало начальной школы. По утрам человек двадцать малышей, запихнув тетради и книжки в картонные ранцы, сунув туда же ломоть хлеба и кусок брынзы, завернутый в газету (на мокрой брынзе отпечатывались последние новости), шагали в соседнее село, по ту сторону холма — где раньше, чем всюду, созревала черешня. Там выстроили новую школу, и в ней учились ребятишки изо всех окрестных горных селений.

Старая школа оказалась покинутой. Веселые детские глазенки уже не заглядывали в ее окна, и стекла потеряли прежних! блеск. От зимних морозов зашелушились стены. Под крышей поселились полчки, день и ночь точившие сухие, балки. Только ласточки были по–прежнему веселы. Как прежде, лепили под карнизом свои гнезда (теперь уж им никто не мешал), щебетали над окнами, и от их щебетанья покачивались головки только что вылупившихся птенцов, похожие на желтые цветочки.

Ласточкины гнезда уцелели и тогда, когда школу превратили в дом престарелых. В наших краях существует поверье, что разрушенное ласточкино гнездо приносит несчастье.

Помню ласточкино гнездо, приютившееся в очаге бабушкиного дома — наверху, где свод суживался и начиналась дымовая труба. Жирный глянец копоти покрывал его так, что глины было не видно. И сама ласточка до того прокоптилась, что с шейки исчезло белое ожерелье, это и помогало мне отличать ее от остальных весенних гостей, круживших над селом.

Много лет подряд возвращалась она в апреле в старый бабушкин дом, стремительно влетала в открытую дверь с червяком в клюве — корм для птенцов, таких же прокопченных, как она сама, — и, чему–то радуясь (быть может, пляшущим язычкам огня в очаге), допоздна весело щебетала…

Художник сложил в углу вещи, открыл окно, чтобы впустить свежий воздух, и увидел, что скрип оконной рамы, прервав в ласточкиных гнездах щебетанье, разметал у него над головой тени этих милых птиц, в чьем полете слышится шуршанье перелистываемой книги — дома, под вечер, когда лампа еще не зажжена, — и отдаленный шум воды, сбегающей из крана на восковой глянец яблока.

В этой бывшей школе предстояло ему, пусть с опозданием, поучиться мудрому молчанью черешен и тысячелетнему щебету ласточек, в чьих голосах сохранился тоненький отзвук прежнего школьного колокольчика.

* * *

Я хранил его письма — исписанные острым, нервным почерком тетрадочные странички, в которых старый художник рассказывал мне о первых своих днях в доме престарелых. Он делился впечатлениями о деревушке, куда занесла его судьба, о виноградарях, которые по утрам проходили мимо его обители с мотыгами и опрыскивателями, направляясь на свои виноградники; рассказывал про обитателей дома, с которыми уже успел сойтись, — эти люди трудной судьбы описаны им так точно и подробно, будто нарисованы кистью.

Когда я читал эти письма, мне казалось, что в интервалах между словами я вижу его глаза, с сочувствием вглядывающиеся в глаза других людей, угадывал в портретах новых друзей художника его собственные черты; в беседах, которые он с такой щедростью пересказывал мне, я обнаруживал его излюбленные выражения, запомнившиеся с прежних наших встреч.

Он не знал о том, что именно в этом селе родилась моя мать и что я, частый гость у бабушки, провел там многие месяцы детства.

Приезжал я обычно в конце мая, когда венок из пионов, повешенных! над входом в школу в канун праздника Кирилла и Мефодия, успевал увянуть, а школьный колокольчик уже лежал где–нибудь в углу, покрываясь летней пылью.

Дедушка приезжал к нам в Живовцы молоть зерно; а под вечер, собравшись в обратный путь, сажал меня в телегу, и мы переправлялись через Огосту.

Привалившись к мешкам, я слушал, как скрежещут под ободьями колес камешки на дне брода, либо смотрел, как над оранжевыми от закатных лучей заводями прыгают — тоже оранжевыми — усачи и прячутся, тускнея, в вечерней реке…

Я знал, что телега привезет меня в привычный мир, где блеют ягнята, а под старой лозой, грозди которой выпиты осами, звучат шаги бабушки Марии. В ожидании гостя она зарезала цыпленка. Нагибаясь поцеловать ее сморщенную руку в сетке вздутых вен, я почувствую запах мокрых куриных перьев, увижу в очаге закопченную кастрюлю, крышка ее подрагивает, роняя пену на шипящие угли.

Художник ничего об этом не знал. Он лишь теперь открывал для себя этот край и восхищался им, не подозревая о том, что темно–красные холмы, поросшие виноградом и персиковыми деревьями, — частица моего существа, что я могу поведать много такого, что согреет ему душу в его последнем изгнании.

Я мог бы, например, рассказать ему о дедушкином погребе, где вдоль каменных стен стояли строем бочки с большущими скрипучими кранами. Темные дубовые стропила — такие толстые, что даже дедушке не обхватить их руками, — покривились от времени, и в их трещинах прятались огромные пауки, а сверху нежились в пыли крысы — самих их было не видно, только торчали острые серые хвосты. Кошки боялись крыс и носа не смели сунуть в погреб. Лишь одна отваживалась потревожить их покой. Она кидалась на облюбованную жертву, стаскивала вниз, опрокидывала на спину и, вцепившись ей в шею зубами, когтями раздирала брюхо… После каждого такого поединка крысы разбегались, и — я спускался в погреб поиграть.

Мне нравилось забираться в громадную бочку, занимавшую половину всего помещения. Верней сказать, я не сам туда забирался, дедушка поднимал меня вверх, а затем опускал в огромное отверстие, величиной с окно нашей кухни. Я стучал по гудящим клепкам, пахнувшим выветрившимся вином и виноградными листьями, карабкался по выгнутой стенке — почти как мотоциклисты в ярмарочном балагане, — соскальзывал, падал, а дедушка слушал мои радостные гулкие крики.

Смешно, конечно. Но я и сейчас еще живо помню восторг, который я испытывал в темном чреве бочки, откуда мне видна была макушка тополя и кирпичная труба соседского дома.

Когда я получил от художника первое письмо и узнал, что он живет в доме престарелых, в двух шагах от дедушкиного дома, мне нестерпимо захотелось поехать туда, вместе проведать уже обветшалый, наверно, домишко, показать клепки давно разобранной бочки — эти обломки моих детских восторгов валяются теперь в сарае. Я знал, что моему старому другу тоже когда–то довелось испытать подобные чувства, и это вернет его к милым, сладким воспоминаниям.

Увы, я приехал лишь тогда, когда наша встреча стала уже невозможной…

* * *

Под вечер обитатели дома сходились к лавочкам вдоль цементной дорожки, каждый садился на свое постоянное место, как будто оно было строго за ним закреплено, и начиналась беседа.

То были их странствия — мучительно долгие или краткие и легкие, как шорохи летучей мыши над стрехой… Чтобы пролетевшая жизнь не казалась такой уж пустой, они выдумывали разные случаи либо же беспощадно раскрывали душу, и она, прозрачная и беззащитная, как слеза, трепетала от дыханья вечернего ветерка. Десятилетиями хранившиеся тайны, прятавшаяся за улыбкой неприязнь — все всплывало наружу, росло, как бугорок земли возле кротовьей норы, и под этим зыбким бугорком безмолвно шевелилась совесть.

Не может человек долго хранить тайну. Он охотно принимает ее, даже гордится оказанным доверием, но вскоре чувствует, что она щекочет, как попавший в ботинок камешек, либо — если тайна упрятана глубоко в сердце — ее металлические края начинают царапать и появляется терпкий вкус ржавчины: ведь тайна не из благородного металла, и время безжалостно разъедает ее.

Только очень сильным удается пронести тайну через всю свою жизнь… Эти люди обычно фанатики, посвятившие себя одной всепоглощающей идее, и даже при расстреле пуля отлетает от глубоко упрятанной тайны, будто натолкнувшись на непробиваемую броню.

Обыкновенные люди лишены такой силы. Они рассказывают, чтобы сбросить с себя бремя тайны, воспоминаний, и тогда у них светлеет на душе…

Художник знал жизнь всех, с кем он коротал свои дни в этом доме за высокой проволочной оградой, где росли грушевые деревья, в янтарные плоды которых со свистом впивались осы. Будь он писателем, он мог бы обстоятельно поведать об их жизни, потому что судьба каждого из них — законченный роман. Но ему были подвластны только краски. А краски не обладают мощью слов… Слово как речная галька — под ней проберется и невидимая рыбешка, и тень от горы, и рев ветра, дующего в поднебесье. Краскам труднее передать многообразие бытия.

Он вспомнил последние дни своего отца.

Этого статного, веселого и общительного человека сразил рак, и от него осталась лишь тень, укрытая перкалевой простыней. Отцу дали палку — отгонять мух, но у него не было сил шевельнуть рукой, и мухи ползали по нему, как по неодушевленному предмету. Он угасал медленно, в полном сознании — и говорил… Пересохшим горлом. Губами, белыми от сжигавшего их огня… Рассказывал… Вспоминал остров Тасос, куда попал военнопленным после первой мировой войны; женщин, которых любил — в рыбачьих хижинах, на скользкой шевелящейся рыбе. Рассказывал, не стесняясь сына. Облизывал потрескавшиеся от жара губы и говорил, говорил…

Вспоминая эти часы, художник спрашивал себя, что побуждало отца так мучительно рыться в минувшем. Наверно, человек, прощаясь с жизнью, жаждет освободиться от гнета воспоминаний, ибо этот гнет нестерпимо терзает сердце…

Каждый в свой час упирается в эту истину, как в глухую стену.

Час художника еще не пробил, но близился. Так же, как близился час окружавших его людей.

Он знал: человек возвращается к оставленным позади годам не для того, чтобы обозревать их глазами путника, присевшего у обочины дать отдых усталым мокрым ногам. Человек перебирает в памяти свою жизнь, прощупывает ее, как рука врача прощупывает тело больного, ловит пульс, ищет тайное гнездо боли.

Затворившись в стенах старческого приюта, окруженный стираными простынями, звякающими алюминиевыми мисками, из которых вздымается пар приправленной чабрецом похлебки, избавленный от тревог и забот прежних дней, лишенный привычного занятия, пусть наитягчайшего, но с которым он свыкся, как лошадь свыкается с хомутом, человек вдруг оказывается в вакууме. В прежние годы он мечтал зашвырнуть подальше орудия, с помощью которых добывал свой горький хлеб, обрести полную свободу, не думать о работе, обязанностях, долге. Это казалось ему счастьем. А теперь понимает, что тяжкий повседневный труд врос в него, придал ритм его походке, его Дыханию — и вне труда душа недомогает, томится.

Погружение в прошлое, подведение итогов — признаки подкравшегося недуга.

Каждый из новых друзей художника приходил к этой мысли своим путем.

Среди них были люди с усталым мозгом, смиренные, почти лишившиеся разума. Они с жадностью поглощали пищу, посиживали на лавочке перед домом и с безмятежной улыбкой взирали на окружающее. Другие же, чей мозг ощущал острые грани радости и тревоги, частенько вставали из–за стола, не притронувшись к еде, и подолгу вышагивали по двору.

Они вдумывались в прожитую жизнь. Задавались вопросами, которые никогда прежде не приходили им в голову… Как прожили они — достойно или подло? Выпадало на их долю счастье и удавалось ли подольше задержать его? Насладились ли они земными радостями, либо вся жизнь была лишь изнурительной борьбой за кусок хлеба? Довелось ли создать что–то такое, что останется и после них? Будет ли кто–нибудь поминать их добром? Удавалось ли проскользнуть между жестокими капканами жизни, либо обстоятельства загоняли их в свой каменный лабиринт — подобно тому как собачий лай загнал под мостки сбежавшего борова?..

Нескончаемая череда вопросов, на которые каждый отвечал по–своему.

Не из простого любопытства вникал художник в чужие судьбы. В мучительных блужданиях чужого мозга он искал ответа на собственные вопросы. Они проникали в него, как лучи осеннего солнца в кроны деревьев, озаряя светом — на траве или в глубинах его души — опавший лист либо ком грязи. В чужих судьбах он видел проекцию собственной души — иногда деформированной, обожженной горящим угольком злобы или низости, порою — светлой, ликующей, как вспорхнувшая с цветка бабочка.

Потому и не мог он быть равнодушным к боли или радости других людей.

Он тоже подошел к рубежу, когда пора — наедине с, самим собой — безжалостно подводить итоги.

Й он продолжал это даже в своих сновидениях.

…Когда вечерняя тень доползала от дома до середины двора, сидевшие на лавочках люди расходились по комнатам. Моя душа противилась мысли, что моего друга уже нет среди них. Мне чудилось, что он здесь, рядом; чье–то покашливание, так похожее на его, заставляло меня обернуться, в звуках чужого голоса я ощущал тонкую улыбку старика художника, согревавшую произносимые им слова.,.

* * *

Первым, кого я увидел, ступив во двор дома престарелых, был сутулый низкорослый старик в синей бумажной рубахе и штанах, выгоревших на коленях, так что издали казалось, будто там заплаты из какой–то другой, сероватой материи.

Старик сидел у самой двери. Он привстал, чтоб отодвинуть стул и дать мне пройти, — при этом сверкнули очки, за их толстыми, как лупы, стеклами расплывались зеленоватые глаза.

Движения его были скованны, неловки. Ноги в коричневых полуботинках с круглыми, как яблоки, носками показались мне непомерно большими для его тщедушной фигуры. Он не поднял головы, не взглянул на меня (посторонился лишь потому, что на него надвинулась моя тень). Молча, кивком ответил на мое приветствие и снова опустился на стул, держась обеими руками за сиденье.

Судя по всему, я прервал какое–то занятие, за которое он примется вновь, избавясь от моего присутствия. Я видел, как он просунул ноги в моток желтоватой пряжи, потом натянул его раздвинутыми ногами и, шевеля то одной, то другой ступней, принялся сматывать подрагивающую нить в клубок.

Эта подрагивающая нить привела мне на память долгие зимние вечера, когда мама сидела у печки, сматывая пряжу в большие красные клубки. Я держал обеими руками моток овечьей шерсти, который каждый раз, как нитка дергалась, царапал меня, смотрел, как растет клубок, затягивая под свои спирали сверкание огня, и чувствовал, что эта нить связывает меня с матерью, с ее воспоминаниями и бессонными ночами, огорчениями и тревогами.

Шерстяная струна тихонько звенела, и мне чудился запах вскипающего цголока, которое вздувается, вспухает и заливает печь шипящей пеной.

Только смерти под силу оборвать эту нить.

Нить в руках Ивана Барбалова — так звали старика в толстых очках, приехавшего в дом престарелых из дунайского села Цибер, — была более тонкой и упругой, чем мамина нить, царапавшая мне ладони в давние зимние вечера. Мне казалось — попытайся я порвать ее, она до крови вопьется в руку.

Такой нитью (она называлась рыбачьей лесой) мой отец чинил бредень перед тем, как повесить его сушить.

Он клал мокрую сеть на колени, перебирал ее, отыскивая дыру, очищал от щепок и прошлогодних листьев, однажды обнаружил там даже вьюнок, который бог весть когда вплелся в пропахшую рыбьей чешуей сеть и успел почернеть, как сгнивший прутик. Когда отец отцепил его, он сломался.

Иван Барбалов, несомненно, собирался плести рыбачью сеть. Но зачем она ему здесь? Вокруг — лишь холмы, поросшие виноградом и ежевикой. Нет тут реки, по которой он пошел бы, широко ступая — чтобы не поскользнуться на каменистом дне, — взмахнул бы сетью раз, другой, свинцовые грузила подхватили бы ее, и, повторив шум вспугнутой птичьей стаи, она взлетела бы над головой и, со свистом распластавшись на воде, наполнила бы бульканьем ее глубины.

Реки не было. Был лишь мутный ручеек, в котором плескались утки, пронзительно кричавшие, когда им удавалось поймать головастика. Да если б река и была, кто бы ему позволил ловить рыбу сетью?

«О Дунае вспоминает. Верно, рыбачил прежде, а теперь сидит, плетет сеть, просто так, чтоб отогнать тоску по дому», — догадался я, глядя, как старческие руки ловко подхватывают нить деревянным крючком, делают петлю, затягивают узел. Когда нужно оборвать нить, зубы старика скрипят над нею, точно железные. Петля за петлей — и легкая, прозрачная сеть, похожая на пчелиные соты, складками ложится к его ногам.

На другой день я увидел эту сеть снова — она висела во дворе, натянутая на несколько шестов.

* * *

Вторая моя встреча была с Седефиной.

Я никогда раньше ее не видел, по сейчас уверенно шагнул к ней.

В тени грушевых деревьев стояла карлица на неуклюжих ногах, с негнущимися, точно закованными в гипс коленями. Ощутив у себя в руке мягкую, детски–пухлую ладошку с короткими толстыми пальцами и твердыми, как у каменотеса, ногтями, я дружески улыбнулся этой женщине, так подробно описанной мне моим покойным другом.

— Здравствуйте, Седефина, — сказал я. — Рад вас видеть.

— Откуда вы меня знаете? — удивилась она, но в голосе прозвучала радость. Вероятно, оттого, что незнакомый человек обратился к ней так любезно. — Неужели видели в цирке?

— Нет, не довелось. Я редко хожу в цирк. И по собственной глупости лишил себя незабываемого, уверен в этом, удовольствия.

— Как жаль! Мне было бы приятно, если бы оказалось, что мы встречались там… Я работала в клетке со львами — дрессировка и прыжки… Была у нас еще черная пума, но прожила всего три сезона и сдохла — кто–то подбросил ей кусок мяса с булавками.

Я смотрел на эту коротышку — у нее было плотное, будто налитое свинцом туловище, большое мясистое лицо, серые глаза, прятавшиеся в тени седых, неумело подкрашенных волос, узкие бледные губы с острыми, как у ласточкиных крыльев, уголками — и пытался представить ее себе в клетке с хищниками. Что привело ее туда? Обаяние риска? Жажда славы? Или проще — сметливый цирковой антрепренер взял эту карлицу, чтобы сильней пощекотать нервы публике? Малютка среди хищников пустыни — куда уж хлеще?.. Трагичностью лица, робостью движений, беззащитностью, подчеркнутой стареньким платьицем, будто сшитым для пятилетней девочки, она напоминала картины Тулуз-Лотрека. Мне казалось, что выцветшими глазами этой пожилой женщины, проведшей лучшие годы жизни среди рыканья львов, на меня смотрят танцовщицы парижских предместий, выписанные художником с такой любовью и таким состраданием.

— Я жила на улице Веслец… О, этот трамвай — он будил меня ровно в четыре утра, — продолжала свой рассказ Седефина. — Тогда я злилась, а теперь он снится мне по ночам, и я счастлива, когда хоть во сне слышу, как скрипят рельсы…

— Слишком поздно понимаешь, как ты привязан ко многим вещам, которые прежде тебя раздражали, либо ты их попросту не замечал. Слишком поздно, когда они навсегда утеряны, — сказал я.

— У нас был китайский сервиз. Тончайшей работы. Вечером смотришь сквозь чашку и видишь свет люстры. Знаете, йри бомбежке у меня в комнате снесло стену. Кровать — в щепки, а фарфоровый сервиз целехонек. Только пыль слегка насела — и все!

— Бывает…

— Брат у меня был фотограф. Пять лет уже, как умер. Осталась я на свете совсем одна… В доме поселились квартиранты. Уезжая сюда, я оставила сервиз им на сохранение. Единственная память о доме, о родителях, обо всех, кого я любила и кого больше нет в живых. Пускай, думаю, стоит в буфете. Если вернусь когда — сядем, выпьем кофейку. Вы тоже пожалуйте, — добавила она. — Бог даст, снова увидимся. Хорошо бы, уцелела лавчонка армянина возле бань. Очень у него кофе хороший. Мокко. И бразильский есть тоже.

Из столовой донеслось звяканье мисок. Накрывали к обеду. Седефина попрощалась со мной, я снова ощутил прикосновение коротких толстых пальцев.

Она ушла, шаркая подошвами по цементной дорожке, — видно было, как устали у нее ноги, как ей больно напрягать мышцы.

Быть может, в эту самую минуту вспомнившийся ей армянин в далеком городе за перевалом, поскрипывая ручкой латунной машинки, мелет бархатистый, как кожа негритянки, кофе, которым обещала меня угостить партнерша дрессированных львов. «Хоть бы этот армянин был еще жив, — подумал я. — И хоть бы уцелел чайный сервиз Седефины — единственное ее достояние, фарфоровые чашечки, через которые виден свет зажженной люстры…»

* * *

…Цирк «Империал» — обладатель высокого брезентового шатра с двумя куполами и духового оркестра, облаченного в униформу, цветом и сверканием похожий на алюминий, — останавливался обычно в больших городах, где имелась изысканная публика, ибо только она может по достоинству оценить изумительную программу, в которой принимают участие всемирно известные акробаты, жонглеры, наездники, чистокровные арабские скакуны, дрессировщики и фокусники. Цирк имел собственный зверинец — двух львов и черную пуму. Днем звери рычали и зевали в фургоне, волочили по обитому жестью полу лиловые куски говядины, лениво жевали, а вечером с царственным величием исполняли свой номер, ожидавшийся публикой с большим нетерпением, чем все остальные номера программы.

Пока зрители ходили между рядами, отыскивая свои места, оркестр играл старинные венские вальсы. Когда же зал заполнялся и дамы принимались обмахиваться веерами из тонких бамбуковых пластинок либо газетами, влажными от потных ладоней, раздавался торжественный удар тарелок, а затем марш, специально сочиненный для этой программы дирижером — бывшим капельмейстером кавалерийского лейб–гвардии полка. Луч прожектора взмывал к самому куполу, где, выхваченный светом как бы в тот самый миг, когда он спустился с небес, начинал кружиться акробат. Прикрепленного к поясу каната не было видно — акробат заслонял его своей тенью, и публика, затаив дыханье, следила за тем, как все быстрей и стремительней кружится над нею необыкновенное бесплотное существо.

Так начиналось представление.

Седефина надевала балетное платьице — накрахмаленная пачка стояла торчком, будто вырезанная из фанеры. Она знала, что через минуту покатит по стальному тросу велосипедист, сделает на седле стойку, и она, обмирая от ужаса, будет снизу смотреть, как ходит у него кадык.

Ее номер был позже — после клоунов, гоготавших через носы из папье–маше, и после наездников — сплошное свистенье лошадиных грив, пружинистые движенья гибких тел, вонзающихся в воздух, точно кавказские кинжалы.

Потом на арене устанавливали большую железную клетку. Отворялась дверца, и, провожаемые щелканьем бича — режущим уши звуком, — туда тяжелой поступью входили львы. Они оборачивались, рычали — щелканье бича раздражало их — и ложились на устланный красным плюшем пол.

Вслед за ними появлялась пума. Ноги ее гнулись, как резиновые, туловище тоже было гуттаперчевым и подрагивало от неведомых, пробегавших по нему токов. Какая–то тайная угроза была в этом вытянутом теле, каждое движение выражало готовность к прыжку. Пума обходила всю клетку, спина у нее блестела, и преломляясь при каждом шаге зверя, этот блеск напоминал сверканье молнии.

Снова щелкал хлыст дрессировщика. Львы послушно подвигались, а пума неохотно ложилась на пол, подобрав алчные лапы под пульсирующее брюхо.

И тогда в клетку входила Седефина. Крохотная, бледная, стояла она рядом с дрессировщиком, ее щека едва достигала его изогнутых, как винт самолета, галифе — потом, шагнув вперед, опускалась на четвереньки, как делают дети, когда играют в чехарду.

«Алле–гоп!» — цедил дрессировщик сквозь плотно сжатые зубы с золотыми коронками, и первый лев, переложив на задние лапы всю тяжесть желтовато–серого туловища с нервно шевелящимися ребрами, рыча перелетал через смешное, топорчившееся платьице Седефины.

Второй лев без особой охоты повторял маневр своего собрата.

Пума лежала в углу клетки, смотрела, как помощники дрессировщика уводят львов, и готовилась к своему прыжку.

Упершись руками в красный плюш, Седефина со страхом следила за ней. Львов бедняжка не боялась, хотя те могли вдавить ее в пол одним взмахом лапы, шершавой, как пески Сахары. В их прыжке было какое–то величие, благородство. Ей даже казалось, что они жалеют ее. Прыжок пумы был хищным. Она была похожа на гигантскую черную головню, которая, прикоснувшись к человеку, может вдруг вспыхнуть. Два пронзающих огонька — глаза зворя — тлели в этой головне, и после того, как пума со–вершала свой прыжок, Седефина еще долго не могла перевести дух, хотя пуму уже уводили из клетки, и маленькая партнерша дрессировщика, к которой со всех сторон летели восхищенные возгласы, чувствовала у себя на груди лишь ее по–змеиному гибкую тень.

Отчего так восторженно вопила публика? Отчего вознаграждала ее такой любовью? Не оттого ли, что бедняжка в ожидании страшного прыжка умирала со страху?

Люди расходились по домам, тянули за руку сонных, спотыкающихся на ходу детей. Одна девочка — в таком же белом платьице, как у Седефины, — приставала к отцу: едят ли львы людей и почему эта маленькая тетечка такая бледная — может, заболела?

А отец, подтягивая потуже галстук, потому что холод заползал за воротник, отвечал:

— Так, доченька, добывают кусок хлеба… Одному он достается легче, а другой вынужден подставлять хищникам спину, чтобы те через нее прыгали…

Седефина тоже возвращалась к себе, в свой фургон. Осеннее небо над головой роняло звезды. Всем телом ощущала она их безмолвный полет. Ей чудилось, что львы опять и опять перепрыгивают через нее, только где–то очень высоко — неведомый трамплин закинул их в небесную высь, и снизу видно лишь брюхо, золотисто–пепельное, как след кометы.

* * *

По воскресеньям к тем, кто имел родных, случалось, приезжали гости. Обычно на собственной машине — сверкающем лимузине, приобретенном где–нибудь на Западе, с неизменным тигром у заднего стекла, грозно взирающим на мир глазами–стекляшками, либо же (это бывало очень редко) на «запорожце» с высоко вздернутым капотом (перегрелся мотор)…

Во время недолгого моего пребывания в доме престарелых я наблюдал одно такое свидание. Машина стояла у ограды. В ее запылившейся полированной поверхности отражались увешанные плодами деревья и веревки, провисшие под тяжестью мокрого белья — теплые мужские рубахи н розовое старушечье исподнее покачивались над зеленым двором.

Всякий раз, когда я проходил по деревне или какому–нибудь городку, мое внимание приковывали развешанные для просушки вещи. Они раскрывали мне многие тайны своих обладателей. Я угадывал, состоятельны эти люди или бедны, чистоплотны ли, каковы их вкусы. Иногда мне даже казалось, что я могу определить, красивы обитатели этого дома или нет. А когда рядом со скромной, порой заплатанной мужской одеждой колыхалось нарядное дамское белье, бесстыже выказывая свои кружева, невольно приходила в голову мысль, что под этой крышей разыгрывается какая–то тайная драма.

Белье, висевшее во дворе дома престарелых, говорило о старости и одиночестве.

Под осенним солнцем краски постепенно бледнели, а веревка выпрямлялась — высыхая, белье становилось легче.

Тем временем владелец машины отмывал бока своего железного коня, выжимал из тряпки грязную воду и сердито ворчал — пора, мол засыпать щебенкой эти проклятые ухабы и выбоины. Люди калечут машины, а дорожники только и делают, что дрыхнут целыми днями в тенечке!

Пока машина приобретала свой первозданный вид, супруга владельца вынула сумку с хлебом и сдобой, круглые коробочки с треугольными брикетиками плавленого сыра, жирный целлофановый пакет, продырявленный ножками вареной курицы, и, постелив на траву одеяло, разложила всю эту снедь.

Ее дочурка, радостно возбужденная предстоящей встречей с бабушкой, кинулась к двери дома престарелых. Пестрое платьице развевалось под висевшим на веревках бельем, косички и бантики подпрыгивали. Вскоре показалась мать автомобилевладельца, успевшего слегка выпачкать костюм о грязные крылья машины. Детская ручонка ликовала в старушечьей руке, морщинистой от возраста и стирки. Старушечьи ноги, волоча подошвы по каменным плитам двора, приближались к одеялу, на котором красовалось праздничное угощенье. Нагнувшись, чтобы поцеловать матери руку, сын ощутил в темной, словно прокопченной дымом старого очага руке все запахи родного дома: айвы, что всю зиму, пока не сгниет, лежала на шкафу, букетика чебреца, висевшего в кухне над печью, даже засушенных фиалок, которыми он перекладывал, бывало, страницы учебников… И он на минуту растрогался. Мать поцеловала его в щеку, не заметив, как помрачнела при этом невестка. Обе женщины поздоровались за руку. Все та же вечная семейная драма. Деланно улыбаясь, они повели, как принято у приличных людей, пустячный разговор о соленьях, вареньях, о том, что хорошие покрышки для машины теперь только на валюту и купишь… А девчушка льнула к бабушке, хвасталась, что по письму у нее шестерка, обещала, как выучит все буквы, прислать длинное–предлинное письмо. Сын убеждал мать, что здесь прекрасно — чистый воздух, просторный двор, много зелени, кормят отлично. «В Софии просто нечем дышать. Тротуары заставлены машинами! Не место там пожилому человеку. Молодым — и то невмоготу все эти бензиновые испарения, а уж пожилым и вовсе…»

Мать покорно поддакивала. Только спросила:

— Небось кровать мою из кухни на чердак перетащили?

— Да, мама. Мы туда холодильник поставили.

— У меня под тюфяком сверток… фотографии старые.., Привези, если когда еще приедешь… А можно и по почте…

Невестка взглянула на часики.

— Очень жаль, мама, но нам пора, засиделись. Приятно было повидаться. Дорога ужасная, да еще на Петрохане задержимся — утрой там овечье молоко продавали, в кринках. Хорошо бы на обратном пути захватить.

Старухе оставили сдобную булку и коробочку рахат–лукума. Внучка долго уговаривала бабушку взять в рот хоть один голубоватый брусочек, в котором сидели ядрышки ореха. Старуха отказывалась — разве вставными зубами прожуешь эту вязкую массу?

Машина забуксовала, со свистом скользили по траве колеса. Сын опустил стекло, чтоб попрощаться, и заметил, что мать вытирает слезы. «Чудно все–таки они устроены, — подумал он. — Материнская любовь — она какая–то неистребимая…»

Машина поднялась по скату холма, юркнула в ракитник, раскинувший над дорогой свою опаловую листву.

Обернувшись назад, сын увидал во дворе дома престарелых лишь ряды развешанного белья. Потом машину закачало, дорога пошла вдруг резко в гору, вершина холма срезала с исчезавшего здания крышу, полоска черепицы на секунду задержалась в небе и рухнула в бездну, пролегавшую между холмами.

— Мы незнакомы, — проговорила, подойдя ко мне, женщина и смахнула упавший на лоб завиток. — Но если вы друг покойного художника, которого все мы очень любили, я могу быть с вами откровенной. Однако разрешите сначала представиться: Антония Наумова, актриса немого кино.

Сидевшие па лавочке люди засмеялись.

«Помешанная, наверно, — подумал я. — Разве мало таких, что в преклонном возрасте воображают себя не только киноактрисами, даже царскими особами…»

— Пускай смеются. Не обращайте внимания, — продолжала женщина. — Они надо всем смеются. Будь они чуть воспитанней и умнее, они начали бы с себя. А для ближнего нашли бы доброе слово… Да, незнакомый друг мой, великое дело манеры. Комплименты. Умело поднесенная ложь, на мой взгляд, приятней, чем безвкусно изреченная истина. Изящная фальшь тоже по–своему красива. Ни декораций, ни занавеса, а ты ощущаешь себя на сцене…

Мне казалось, что я слышу затверженные реплики из какой–то роли. Отчетливая дикция, приглушенный тембр, слегка сощуренные глаза…

Женщине было лет шестьдесят пять — о том свидетельствовали морщины на нежной белой руке, украшенной двумя золотыми перстнями, и вздувшиеся жилы на шее, прикрытой высоким кружевным воротничком. А вот на лице — ни единой морщинки. Гладкая матовая кожа, чуть заостренные черты. Впрочем, золотистые миндалевидные глаза несколько смягчали их, придавали лицу уравновешенность, усиливали впечатление изысканности и артистизма.

Эти глаза были сейчас устремлены на меня. После чрезмерно театральных слов их цвет напомнил мне нечто совсем будничное — например, занавеску, долгие годы вы–цветавшую на чьем–то окне. Яркая губная помада и рыжеватый отлив многократно крашенных, поредевших волос напоминали о захудалых провинциальных подмостках. Пропитавшись хной, кожа надо лбом была темно–розовая и казалась воспаленной.

Что говорить, старость произнесла свой неумолимый приговор. И тем не менее стоявшей передо мной «актрисе немого кино» удалось пронести сквозь годы частицу былой красоты. Рождая, грусть и умиление, она проглядывала сейчас сквозь шелк коричневого платья, обрисовавший бретельки лифчика, в линии бедер — все еще закругленных п стройных, в походке, напоминавшей походку балерин — энергичное выбрасывание коленей при царственной неподвижности корпуса.

Еще кое–что выдавало возраст и, может быть, одиночество Антонии: потертые, лоснящиеся замшевые туфли и спустившиеся петли на чулках. Как трещины, сбегали они по ее ногам — от колена до пятки, — и почему–то именно они всего больше сказали мне о непокорной беспомощности этой женщины, которая пытается спрятать свое истинное лицо под маской самоуверенности и ложной патетикой речи.

* * *

Антония Наумова родилась и провела детство в одном дунайском городе, где были просторные, тенистые от вьющегося винограда дворы, церковь, построенная прославленным Николой Фичевым, у входа в которую две колонны кружились так легко, будто опорой им служил не камень, а руки самого зодчего.

Ее мать — Томаица Наумова — овдовела совсем молодой, но не пожелала вторично выйти замуж. Она долго носила траур — узкий костюм, плотно облегающий фигуру, — и хотя его цвет говорил о скорби и примирении со всем тленным в мире сем, походка, покачивание плеч, приятная округлость бюста, убранного кружевами, просвечивавшими сквозь тонкую блузку, выдавали немые желания плоти. Она понимала, что красивая женщина в трауре неизмеримо привлекательнее для мужчин — сочетание скорбящей души с порочными желаниями плоти сулит особое наслаждение.

В один прекрасный день она принялась усердно прибирать свою комнату. Застелила широкое супружеское ложе покрывалом из венского дамаста, купленным на заглянувшей в порт барже. Сняла со стены семейные портреты, а оставшиеся от них квадраты на выцветших обоях завесила гобеленом с изображением оленей. На пианино положила круглую кружевную салфетку и поставила канделябр с красными свечами.

Она мыла, чистила, скребла, перенесла ненужные вещи в комнату дочери — словом, явно готовилась к приходу долгожданного гостя.

И он пришел.

Антония к тому времени была уже в постели и не встала встретить гостя. Она продолжала листать журналы и даже забыла о его присутствии.

Но в одиннадцатом часу, когда прозвучал свисток вечернего поезда, она уловила сквозь голоса и звон бокалов негромкое хихиканье — мать смеялась прерывисто, нервно, будто ее щекотали… Антония долго ворочалась в постели, охваченная смутным чувством, в котором были и неловкость, и обида. Около полуночи она приоткрыла дверь своей комнаты — тоненькая полоска света упала в коридор.

Там на вешалке висела темная шинель с серебряными нашивками на рукавах, а рядом поблескивал козырек капитанской фуражки.

Антония притворила дверь, погасила свет, но, несмотря на все старания, так и не уснула до самого рассвета, когда гость, что–то нашептывая на прощанье, стал спускаться по каменным ступеням, на улицу. Он старался ступать бесшумно (это угадывалось по медленным шагам), но ботинки с железными подковками громко стучали, и этот предательский звук долго сопровождал его по еще не проснувшейся улице.

Утром мать вошла к Антонии. Побродила по комнате, якобы что–то разыскивая, и — заметив на лице пятнадцатилетней дочери смущение — сказала:

— Что ж ты не спросишь, кто это? Друг твоего отца. Вместе работали в пароходстве. Он был в плаванье и только сейчас смог прийти выразить свои соболезнования,.. Очень приятный господин.

Антония наблюдала за ее жестами, за дряблым, помятым лицом (в уголке рта размазалась помада), а когда мать наклонилась погладить ее по щеке, Антония ощутила прикосновение тоненького колечка с рубином, который искрился от лившегося в окно света.

— Купила у капитана, — объяснила мать, перехватив ее взгляд, — Жаль было упустить: золотое и по дешевке…

Через несколько дней на вешалке появился серый макинтош с черным бархатным воротником, под ним, на табурете, черная шляпа–котелок, а в ней небрежно брошенные желтые перчатки из такой тонкой лайки, что они выглядели резиновыми. От макинтоша разило дешевым парикмахерским одеколоном, и Антонии подумалось, что, войди она. сейчас в комнату матери, она непременно увидит на шее гостя или за ушами корочку засохшего мыла, не стертого салфеткой парикмахера.

Потом в коридоре всю ночь провисела фуражка, сшитая из треугольных зеленоватых лоскутков, скрепленных посередине металлической кнопкой.

Но дольше всего задержалась на вешалке белогвардейская офицерская накидка без знаков различия, основательно побитая молью (впрочем, то могли быть и следы пуль). Над накидкой висела потрепанная фуражка с красным околышем и кокардой — такой сверкающей, словно ее только что покрыли глазурью.

В комнате матери велись беседы. В углу зеленели опорожненные бутылки, иной подвыпивший посетитель, нетвердо державшийся на ногах, спотыкался о них уходя, и дом наполнялся звоном разбитого стекла.

Однажды в дверь постучался очередной незнакомец.

Это был настройщик. Он держал в руке потертый пузатый саквояж наподобие докторского. Откинув крышку старенького пианино, пробежал пальцами по клавишам и сказал с улыбкой:

— Похоже, по этой клавиатуре топтались слоны…

Томаица не поняла.

— Я говорю, похоже, тут слоны гуляли, — повторил он, — а к клавишам надо прикасаться кошачьей лапкой. Нежно. Плавно. Там–там–там… Вот так…

Пианино было подержанное, расстроенное неумелыми музыкантами, и мелодия, которую настройщик пытался извлечь из него, дребезжаньем своим напоминала звуки шарманки.

Он порылся в саквояже — можно было подумать, что там у него множество разных инструментов, но он достал всего–навсего один поблескивавший клюй и принялся за работу.

Антония сидела поодаль и наблюдала за ним. Настройщик стоял к ней спиной, наклонившись над струнами, натянутыми, как нити на ткацком стане. Тонкие худые пальцы с такой прозрачной кожей, будто он долго отмачивал их в горячей воде, прикасались к струнам. Возникший звук вдруг становился громче, резче, словно металлический клюя извлекал его из пропылившихся досок, и волны этого звука пробегали по всему телу настройщика — от темнокаштанового чуба на лбу, по лопаткам, топорщившим его серый в талию пиджак, вплоть до кончиков узконосых туфель, скрипевших каждый раз, когда он натягивал струну.

Томаица принесла варенье из зеленых орехов, через тонкую кожуру просвечивали ядрышки — мелкие, как птичий мозг. Настройщик — его звали Вениамин Бисеров — положил в рот орешек. Он жевал медленно, легонько хмурясь, как будто желал насладиться сполна всеми оттенками аромата и вкуса.

У него было бледное строгое лицо с мясистым раздвоенным подбородком (в ложбинке, несмотря на старания парикмахера, осталось несколько несбритых волосков). Пышная шевелюра закрывала лоб до самых бровей, глаза были затенены, и нельзя было разобрать, какого они цвета. Однако сквозь эту тень пробивался блеск, говоривший о том, что их обладатель зорко наблюдает за всем и всему дает свою оценку.

Вениамин Бисеров был похож на римских императоров из учебников истории — та же прическа, то же гордое, даже, пожалуй, неприступное лицо, только вместо тоги — модный пиджак да галстук в больших синих и красных горошинах.

Так полагала Антония. А Томаица угадывала в нем страстную, азартную натуру — спортсмена или игрока. Она судила об этом по нервности рук, по выжидательной напряженности лица. А возможно, по каким–то иным признакам, которые женщины чувствуют, но не могут точно определить.

. Она не ошибалась.

По вечерам настройщик садился за игорный стол. Он прикасался к картам с той же страстностью, что и к струнам. Ему доставляла наслаждение скользкая их поверхность, хлясканье, с которым они ложились на стол в решительный момент игры, их шелестение, когда он тасовал колоду перед следующей партией.

Он рисковал — и выигрывал. Но и проигрывая, не испытывал сожалений — ибо пережил сладостное, острое, как укол кинжала, опьянение риском. Возвращаясь ночью домой, он нес по темным улицам портового города какую–то необычную радость, в которой было больше боли, чем удовольствия.

Он вкладывал душу в любое свое занятие. Старые пианино благодаря ему утрачивали запахи плесени, из темного деревянного остова начинала струиться музыка. А в карты он играл с артистизмом, которому мог бы позавидовать первоклассный артист. Прежде чем лечь на стол, туз совершал у него над головой мертвую петлю, потом пикировал, как ястреб, и карта партнера исчезала в когтях хищника…

* * *

Счастлива ли красивая женщина? Иногда. Обычно гораздо счастливей те, кто может насладиться ее красотой либо надругаться над нею.

Красивая женщина окружена взглядами, в которых сквозит желание, изысканными комплиментами, мимо которых трудно пройти равнодушно, обещаниями, за блеском которых часто прячется дешевый металл фальшивой монеты. Ей сулят небеса, но изящные туфельки не находят там опоры, каблучки пробивают небесную твердь, и, падая, женщина чувствует у себя под ногами жесткую мостовую горбдской окраины, застроенной лачугами и фанерными ларьками, где продают овощи и твердые, как булыжник, бруски немылкого стирального мыла.

Красивой женщине трудно примириться с серыми буднями. Ее влечет к чему–то изысканному и возвышенному. На первый взгляд ее стремления осуществимы — ведь вместе с многообещающей улыбкой каждая красавица носит в кармане волшебный ключик. Однако она забывает порой, что рядом с этим ключиком, зажигалкой, сигаретами или тюбиком помады таится трагедия…

Антония Наумова и не подозревала о том, что такие трагедии существуют на свете. Моясь в бане, она ловила на себе любопытные взгляды своих одноклассниц. Это были низкорослые коренастые крестьянки, не по возрасту грудастые, с широкими бедрами, короткими ногами. Они зачерпывали медными кувшинами воду, лили Антонии на плечи и смотрели, как струйки, смывая мыльную пену, сбегают по ее высокому стройному телу, нежной округлостью линий напоминавшему чаек над пристанью, а блеском — мрамор, из которого его будто выточил резец ваятеля–эллина.

Все мальчики в классе были без памяти влюблены в нее. Засыпали ее сентиментальными посланиями без подписи, украшенными амурами и цветочками, а кое–кто посвящал ей свои вирши. Возвращаясь из гимназии домой, она притворялась веселой, даже бесшабашной, прыгала на одной ножке — всеми силами показывая, что ей нет никакого дела до робких ухаживаний гимназистов, стайкой следовавших за ней по пятам, в фуражках с нагретыми над свечой козырьками, чтобы круче спускались на лоб (такие козырьки почитались особенно шикарными), и с юношескими прыщами на щеках, которых впервые коснулась бритва.

Равнодушие ее было притворным, в глубине души она радовалась настойчивому вниманию стольких молодых людей, из которых предстояло выбрать одного–единственного. Все в ней — желания, внезапная умиленность, заставлявшая зарываться лицом в мокрую от слез подушку, — было каким–то смутным, неясным и расплывалось, как силуэт тополя за влажным, запотевшим окном.

По ночам, когда Антонии снились провожавшие ее кавалеры и все ее существо полнилось сладостным ожиданием, в соседней комнате очередной раз появлялся обладатель накидки и старой офицерской фуражки. Он кашлял и что–то бормотал сиплым, простуженным голосом. Томаица встречала его не слишком приветливо, заставляла вернуться на лестницу, обтереть хорошенько ноги, не может, мол, она каждый раз после его визита стирать половичок. Огорченный холодным приемом, распространяя на весь дом отвратительный запах сивухи, он входил в прихожую, громко захлопывая за собой дверь.

Звался этот частый ночной гость Вячеславом Волынским. В прошлом полковник кадетского его императорского величества полка, ныне портовый грузчик. От былого блеска лощеного кавалера, покорявшего женские сердца на шумных гарнизонных балах, остались только накидка да фуражка, которые он ревностно берег как атрибут утерянного достоинства. Желая придать торжественность какому–либо своему шагу, он надевал поверх робы, выпачканной угольной пылью и мазутом, свою некогда великолепную накидку. В ней он выглядел еще более жалким — из–под складок дорогой когда–то материи торчали костлявые плечи, а рыжая борода свалялась, как трава, на которой долго лежал валун. Только детски–голубые глаза остались прежними. Хотя и довелось им увидеть много ужасов и страданий, щуриться над мушкой пистолета, целившего в безоружных людей, они сохранили мальчишескую доверчивость и беззащитность, правда, иногда вытеснявшиеся вспышкой злых огоньков.

Семью Волынский растерял на дорогах бегства. Честь и имущество рухнули в ту бездонную трещину, которая беспощадно рассекла его жизнь.

Он жил в полном одиночестве. По вечерам встречался в корчме с соотечественниками, выгребал из карманов все заработанное днем при разгрузке пароходов и барж, комкал в огромном, грубом, как у мужика, кулачище засаленные эти бумажки и в сердцах швырял на стол…

Пропивалось все, подчистую.

Поручик из его полка, в черной рубахе и бриджах, играл на баяне старинные русские романсы. Пьяные посетители сначала молча слушали пощелкивание костяных пуговиц под пальцами баяниста, потом принимались бить посуду, отплясывать казачка на острых осколках, рвать на себе рубахи и лить слезы.

Ночное безмолвие усиливало каждый звук, и Антония, тщетно пытаясь заснуть, отчетливо слышала за стеной малейший шорох, даже потрескивание горящей свечи.

Гость с трудом стягивал сапог, скрипела кожа, сопротивляясь вцепившимся в нее рукам.

— Не раздевайтесь, господин Волынский. Прошу вас оставить меня в покое… — зная, что дочь не спит, шепотом убеждала его Томаица, но слова все равно разносились по всему дому.

Волынский продолжал раздеваться.

— Уходите, вам говорят. У меня сейчас нет настроения принимать гостей… — повысила она голос. — И мне опротивела вонь…

— Я вам досадный, понимаю, — на ломаном болгарском отвечал он. Простуженный голос скрипел. Антонии даже показалось, что распахнулась дверь в кладовку — та тоже скрипела. — А деньги мои?

— И деньги. Мне все надоело. Ступайте в корчму, пейте, покуда не свалитесь под стол, и поищите другую дуру, которая согласится вас терпеть… Еще не перевелись порядочные люди на свете, я не останусь под этой крышей одна…

— Но я был нежным и ласковым с вами, — переходя на русский, сказал он. — Обидел я вас? Чем?

— Но докатилась я еще до грузчиков. У меня, с вашего позволения, тоже есть гордость!

Гостя задело за живое. Он вскочил, как от пощечины, стул опрокинулся.

— Я не грузчик, дорогая, я офицер армии его величества, я достойный человек. В одиночестве своем я чувствовал вас близкой. Не могу сказать, что я глубоко вас любил, но я привязался к вам. Мне нужна нежность одного только человека в мире… И что же? Я ее теряю?

— Не кричите, разбудите соседей!..

И действительно, окна в домах по соседству засветились одно за другим. Шевельнулись занавески, свет вспыхнул всего на мгновение — ровно на столько, сколько длилось любопытство разбуженных людей, — и улица опять потонула во мраке.

Раздался грохот. Брошенный предмет угодил в пианино, оно застонало всеми своими струнами — сначала глухо и низко, потом звук усилился до крика.

— Помилуйте… Вы в своем уме, господин Волынский?

— Я не грузчик, дорогая моя! У меня была жена, как королевна. Я потерял ее. Родину потерял. Все! Я падший человек, потому что унизился быть с вами. Можете меня презирать за это. Но я вас тоже буду презирать. А моя ненависть жестока!..

Снова заскрипела кожа — Волынский натягивал сапоги. Затем в прихожей раздалось шуршание — гость накинул на плечи свою накидку.

Распахнулась входная дверь, со стороны порта долетели звуки баяна — это играл в корчме бывший поручик. Воды Дуная текли так спокойно и тихо, что было слышно, как дышат мехи баяна, перемежаемые ударами кулаков по столу.

Шаги Вячеслава Волынского затихли в той стороне.

Второй раз настройщик появился у дома Наумовых в морозный зимний день. Постучался. Никто не ответил. Он уж собрался уходить, когда заметил в заиндевевшем, будто облепленном нафталином окне чью–то тень. Дверь открылась с таким шумом, будто была припаяна льдом. В проеме показалась вдова, в ночной сорочке, хотя близился полдень. Поверх сорочки было накинуто пальто, заячий воротник облегал довольно помятую после сна шею. Заметив в руках нежданного посетителя букетик цветов — мелкие желтые шарики на бледно–зеленых стебельках — и картонную коробочку, перевязанную шпагатом, она сплела руки перед грудью и воскликнула:

— Ах, как это мило с вашей стороны, господин Бисеров! Чем я заслужила такое внимание? Заходите, пожалуйста! Милости просим! Извините, ради бога, у нас, беспорядок… Мне безумно неловко, но подождите минутку в прихожей, я слегка приберу…

Бисеров не успел признаться, что пришел не к ней — он вечером уезжает и просто хотел передать Антонии букетик и небольшой подарок ко дню рождения. Ничего больше.

Он стоял и ждал. Разглядывал вешалку, где рядом с поношенным женским платьем висел дорогой куний мех. Посмотрелся в зеркало, вправленное в тяжелую бронзовую раму с гипсовыми цветами — завитушки были темные от пыли. И когда собрался откланяться, не в силах больше дышать спертым воздухом прихожей, перед ним вновь возникла Томаица. Ее прославленные ножки, о которых многие в корчме отзывались с восторгом, выглядели сейчас не слишком привлекательно — сквозь плохо натянутые чулки проступали излучины вен. В этом доме, скованном инеем и затхлостью, единственно радостным было сверкание ее золотых колечек — одно с агатом, другое с рубином. Это сияние передвигалось вместе с рукой, застегивавшей пуговицы шелкового пеньюара, и задержалось у выреза, из которого выглядывали кружева комбинации — такие же тонкие и прозрачные, как узоры инея на окне.

— Пояталуйте, господин Бисеров.

Она указала на свою комнату, где в углу темнели пианино и канделябр. Красные свечи наполовину сгорели, по кованому железу сбегали неровные потеки.

— Благодарю, — сказал гость, не снимая пальто, хотя хозяйка дома протянула за ним руку. — Я на минутку. Если не ошибаюсь, сегодня у вашей дочери день рождения. Я заглянул поздравить ее, вручить мой скромный подарок…

— Крайне мило с вашей стороны… Крайне мило… — Она притворила дверь в свою комнату, потому что оттуда дуло. — К сожалению, Антонии нет. Я отправила ее на рождество к дяде, в Софию. Непросто, знаете ли, содержать взрослую дочь–гимназистку на мизерную вдовью пенсию… Думаю определить ее в одну из столичных гимназий. Так что сейчас придется мне одной любоваться вашим букетом… Какие дивные мимозы! — Она сощурилась, откинула голову. — А ваш презент я передам Антонии, когда она вернется.

— Благодарю. — Бисеров шевельнул пальцами, поправляя перчатйу, пушистая подкладка ласково коснулась руки.

— Как мне приятна ваша любезность! Заходите к нам еще. Может, помузицируете? А можно и просто так — посидим, поболтаем…

— Благодарю, — в третий раз проговорил гость и стал спускаться по обледеневшим ступеням, посыпанным ржавой золой — видимо, угольки еще не остыли, когда их вынули из печи, потому что они глубоко впечатались в синеватый лед.

Бисеров видел, как за узором инея на окне проплыло бледное сияние мимозы: Томаица унесла букет к себе в комнату и сейчас хлопала дверцами буфета в поисках подходящей вазы.

* * *

Антония накануне рано легла и проспала всю ночь глубоким непробудным сном. Откинув одеяло, она посмотрела на часы. Они стояли. Отдернула гардину, выглянула в окно. Светало, но на улице еще не было ни души. Дома прятались в утренней мгле. Где–то кудахтали куры, в порту рокотал буксир.

Во рту было горько, как будто она наглоталась хины. Чтобы не разбудить мать, она бесшумно скользнула в кухню, осторожно отвернула кран, подставила рот под тоненькую струйку. Вода стекала за воротник, приклеивая ночную сорочку к телу.

Она хотела спросить у матери, где у них чай, но потом решила, что найдет сама. Долго шарила по полкам, так и не обнаружив ни одной пачечки среди пустых пузырьков из–под лекарств и небрежно разбросанных салфеток. Нечаянно выронила чайник, тот звякнул, стукнувшись об пол, от сверкающего донышка отлетел большой, как раковина мидии, осколок. Грохот, наверно, был слышен даже на улице, а мать у себя в комнате и не пошевельнулась. Может, ушла куда–то, пока Антония еще спала?.. Девушка приоткрыла дверь, заглянула — и первое, что ей бросилось в глаза, были перья. Они. устилали пол и низенький столик, где стояли две тарелочки: на одной половинка пирожного с желтоватым кремом, на другой — только крошки. Она перевела взгляд выше, на постель, и, увидя мать, оцепенела.

Томаица лежала, вся окутанная перьями, сбившееся одеяло закрывало ее только до пояса. Руки были раскинуты — то ли хотела заключить кого–то в объятия, то ли шарила в поисках предмета, которым могла бы ударить. Рот забит перьями и пухом. Ноздри тоже. На полу — две вспоротые выпотрошенные подушки.

В первую секунду Антония не знала, что делать — с воплем упасть к ногам мертвой матери или броситься на улицу, звать на помощь?

Крики бегущей по улице девушки, судорожно сжимавшей воротник ночной сорочки, остановили нескольких прохожих, направлявшихся в порт. Сбежались соседи, В окна заглядывали ребятишки.

— До прихода властей не входить и ничего не трогать! — распорядился какой–то человек в форме путейца, накинувший Антонии на плечи свой полушубок. — Это убийство. Тут не может быть двух мнений.

— А может, она отравилась пирожным — вон, видите, на столике? — возразила женщина, у которой вся голова была густо утыкана железными бигуди. — В Сомовите несколько лет назад целая семья погибла точно от таких пирожных…

— Чушь! — категорически отсек ее возражения железнодорожник. — А перья? Впрочем, власти разберутся лучше нас.

Власти действительно разобрались. Прибыл полицейский в мятом мундире и двое штатских в длинных светлых плащах с поднятыми воротниками, подпиравшими гладко выбритые шеи. Мертвое тело сфотографировали. Металлической рулеткой обмерили расстояние от двери до кровати, от столика до окна. Посыпали каким–то белым порошком разрезанные наволочки. Мокрые от утренней сырости сапоги полицейских и штатских густо облепил пух, взлетавший при малейшем их движении, даже когда они шепотом переговаривались между собой.

Через два дня после похорон Томаицы Наумовой бывшего полковника арестовали. Направляясь в участок, он снова надел свою накидку, а фуражку нес в руке.

— Скинь ты эту рванину, господин Волынский, — дернул его за полу конвойный. — Небось не в театр идешь.

Но бывший полковник поправил на плечах свое просторное длинное одеяние и продолжал медленно, сосредоточенно шагать с видом человека, долго обдумывавшего свой поступок и заранее примирившегося с его последствиями.

Вот так же шагал он к дому Томаицы в ту роковую ночь. Толкнул входную дверь. Она оказалась незапертой. На цыпочках пересек прихожую — свет горел, он увидал в зеркале свое мертвенно–бледное лицо и тихо постучал.

— Да! — раздался из–за двери голос вдовы, в котором он уловил радостное ожидание.

Две руки протянулись навстречу для объятия и резко отстранились, едва коснувшись его накидки.

— Ты? — чуть ли не закричала Томаица. — Как ты смеешь врываться ко мне среди ночи?

«Она ждала не меня… — понял Волынский. — Пирожные купила. На «закуску». Перед тем как подать кофе…»

Она испуганно смотрела на его вытянутое лицо. Угрожающе прищуренные глаза, похожие на острые осколки стали, приблизились к ее лицу. Он привлек ее к себе одной рукой (в этой ласке была какая–то необычная нежность), жоснулся ее щек свалявшейся бородой, пропахшей потом и причалами, хотел поцеловать. Она выскользнула из его объятий, кинулась к окну — распахнуть, позвать на помощь, — но цепкими руками он опять притиснул ее к своему длинному, тощему телу. Руки подняли ее, понесли к кровати. Томаица брыкалась, было трудно дышать — потому что Волынский огромной своей лапищей сжал ей горло. Она думала, что он станет раздевать ее, срывать с нее платье, но Волынский, придавив ей бедро коленом, не отнимая от горла руки, вспорол перочинным ножом подушку и накрыл ею лицо женщины…

Он держал подушку до тех пор, пока тело не перестало биться, пока не смолкли хрипы. Прислушался. В комнате Антонии было тихо. Он вспорол вторую подушку, раскидал по комнате перья и принялся за пирожные, стоявшие рядом, на столике. Съел одно. Оно было облеплено пухом, поэтому в горле першило, кололо. Второе пирожное он доесть не смог. Уходя, затворил за собой дверь и скрылся в сырой тьме ночи.

Две недели спустя Антония наспех упаковала чемодан и заперла дом, где после будут обитать лишь одни летучие мыши. Вениамин Бисеров проводил ее на вокзал, и они ждали вечерний поезд на затоптанной грязными крестьянскими царвулями, усыпанной окурками платформе.

Ненавистный баян, несколько дней молчавший после ареста Волынского, вновь заливался — еще яростней, еще надрывней. Песню о березе и степной дороге не могли заглушить удары кулаков по столу в портовой корчме.

Она ехала в Софию, к брату покойной матери. И, сидя в вагоне среди тюков и корзин, откуда неслись крики связанных петухов, сквозь полудрему снова видела мертвую комнату родного дома, всю засыпанную пухом — будто какая–то птица рухнула с неба, окончив здесь свой грешньй полет.

Да, мать лежала, раскинув руки — словно и впрямь то были не руки, а крылья…

* * *

Примерно тогда же Иван Барбалов — тот старик, что так мастерски плел сети, а прежде полжизни бродил по Дунайской равнине, — в очередной раз отправлялся искать и рыть колодцы.

Три года обучался он этому ремеслу у мастера–колодезника из Эрдена, а потом взялся за дело сам и много лет ходил — сперва по Златии, потом по католическим селам возле Свиштова, пока не достиг сухой, растрескавшейся от зноя добруджанской земли.

Он шел, держа в руках тутовую веточку, раздвоенную на концах, как рогатка, с вырезанными на ней затейливыми разводами вроде тех, что на спине у змеи, и стянутую колечками из блестящей медной проволоки. Шел, скинув резиновые сандалии, уставясь глазами в землю, сосредоточенно прислушиваясь, словно ожидая, что его окликнет снизу чей–то таинственный голос. Раздвоенная веточка–рогулька, пока неподвижная, вела его к спрятанной в земных недрах воде. Толпившийся рядом народ, недоверчиво посмеиваясь, наблюдал за священнодействием, а он продолжал идти, не разбирая дороги, по гусиному помету и прелым грушам, которые облепляли жидкой грязью его грубошерстные носки, и вдруг останавливался, почуяв под землей дрожание (оно передавалось его пальцам), и тутовая рогулька, подпрыгнув, падала на траву.

— Вот тут надо рыть! — говорил Иван, подбирал свою рогульку, обувался, отмерял два шага, очерчивая круг, и садился на траву выкурить цигарку. Затем, притоптав окурок, брался за кирку.

Через несколько дней на стенках колодца проступала вода. Еще несколько ударов киркой — и она начинала хлестать с такой силой, словно острием кирки пробило оболочку какой–то гигантской водной артерии.

Ивана вытягивали наверх. Вытряхнув из сандалий мокрый песок, отерев пот с лица, он говорил:

— Ну вот… Что можно было — сделал…

Мне доводилось встречать таких колодезников. Их на свете немного, и они пользуются особым почетом. В нашем краю был всего один такой. Его знали во всех окрестных селах. С помощью тутовой палочки обнаружил он великое множество родников от Врышка Чука до устья Цибрицы. Я его спрашивал: «Почему палочка тутовая? И почему обязательно в форме рогульки?» Этого он объяснить не мог. «Возьмешь какую иную — она в руке точно мертвая». — «А почему разувшись?» — спрашиваю. «Резина мешает. Разутый лучше чуешь, что там под тобою». — «Но как же так? Какая–то чепуховая палочка узнаёт, где вода?» — «Ну, в твоих руках ей нипочем не узнать! — отвечает со смехом. — Видать, не только в палочке дело». — «Туману напускаете, черной магии?» — говорю я. А он с этакой тонкой усмешкой: «В вашем, что ль, ремесле туману нету? Главное, чтоб, как заглянешь в колодец, увидать, что внизу водичка плещется. А все остальное — чепуха!»

Тутовая рогулька с потемневшими от добруджанского солнца проволочными колечками привела Ивана Барбалова в одно из сел близ румынской границы. Жатва уже кончилась, и по всей равнине, из конца в конец, горело жнивье. Язычки пламени, днем казавшиеся невысокими и неторопливыми (заметнее был дым), вечером вытягивались, колыхались на ветру, и, хотя огонь удалялся, Иван не мог спать — дым пахнул горьким запахом ломоноса, и в носу нестерпимо щипало.

Ночевал Иван в церкви, в притворе — вместе с двумя иконописцами, которые подрядились расписать алтарь.

Вставал он чуть свет и, захватив свою рогульку, шел по выгоревшей стерне искать воду, а иконописцы ставили сосновые доски, перехваченные двумя поперечинами — чтобы иконы не покривились, — долго, до пены, взбивали в миске желтки (разводить краску) и брались за кисти.

Возвращался Иван поздно, к ночи, так и не обнаружив воды. Вместе с богомазами ужинал хлебом, луком и брынзой — тем же, что и святые угодники на еще не просохших досках, — и укладывался спать. Дым жнивья ел глаза, но он покрепче стискивал веки и — усталость пересиливала — забывался сном. Проснувшись, он заставал иконописцев уже за работой. Шипит, густеет в миске охряная пена, краски пахнут утренней зорькой, а крупы господних коней сверкают так, будто пламя горящей стерни осталось на них и никак не схлынет.

— …И наконец, — Иван, продолжая рассказ, взглянул на художника, — рогулька запрыгала у меня в руках. Отступаю на два шага назад, пробую снова — нет, все равно, никакого обману! Прыгает — не удержать! «Кирку, говорю, давайте. Вроде бы тут!» Рою, землю наверх выкидываю… Корни травы позади остались. Корни акации — все тоньше, тоньше и тоже кончились. Ткнулась моя кирка во что–то твердое. Разрыл — кость человечья, давняя, временем источенная. Осторожненько расчистил. Гляжу — бедро. Рядышком — позвонки, как горох рассыпанные. Череп крохотный — то ли баба, то ли паренек, не знаю. Из глазниц земля сыплется… Вот так, значит, и лежит человек. Под ним — тайна земная, над ним — тайна небесная…

— А между двумя этими тайнами — тайна человеческая, — задумчиво проговорил художник. — Разве человек — меньшая загадка, чем мироздание?

Иван ничего не ответил.

…Все ниже и ниже спускался он в земные недра. Голос бился о стенки колодца, по влажным комьям, вывернутым острием кирки, и, угасая, с трудом долетал наверх, где не то всходило, не то садилось солнце — Иван уже потерял счет часам.

К исходу второго месяца, в субботний день, Иван дернул веревку — знак, чтобы подымали его наверх. Тьма проела ему глаза, и, подымаясь к лазурному кругу, висевшему где–то бесконечно высоко над головой, он думал: «А может, подвела меня палочка–то… Все ладони ободрал, копаючи, а земля молчит, как немая…»

Утром, перед тем как опять спускаться в колодец, он заглянул вниз. И вдруг увидал серебряный кружок — малюсенький, не больше тех перстеньков, что в восемнадцатом году в каменоломнях под Эрденом мастерили из динаров военнопленные сербы.

Показалась, значит, вода в конце–то концов! На глаза его навернулись слезы. Мужики, изо дня в день вертевшие ворот, спуская его в преисподнюю, теперь обнимались и плакали. К вечеру Иван вернулся в притвор. Иконописцы принесли ракии, налили в пузатые граненые стаканы — выпить на радостях, в честь воды. Он поднял стакан, а рука трясется, расплескивает ракию.

…Слушая его, художник перебирал в памяти свои колодцы: ведь он тоже спускался в глубины, в неведомое, испытывал такие же сомнения и такую же мучительную радость. Это и составляло его жизнь. Его тоже окружали молчанье и тайны земли. Он тоже плахил дорогую цену за возможность прикоснуться к тому, что для колодезника зовется водой, а для художника — Красотою.

И ему казалось, что и его ладони в мозолях от рытья бездонных добруджанских колодцев.

* * *

В каждом человеке сидит своя боль. Даже в самом счастливом. Иван Барбалов тоже нес по земле свою боль, надеясь завалить ее камнем на дне какого–нибудь колодца, где забрезжит у него под ногами вода. Однако боль неизменно вместе с ним подымалась наверх, к скрипучему вороту и дыму добруджанского жнивья.

Однажды он рассказал Ерофиму (так звали старшего из иконописцев):

— Сын у меня, Петром звать. Двадцать пять лет всего, а плешь во всю голову, брови повылазили, ресничины и той ни одной не осталось. Извелся парень — самая пора жениться, а кто на него такого взглянет? Уж какие я в него снадобья не втирал (была бы мать жива, она б втирала), кислотой прижигал, пока кожа не стала лупиться. Да все без толку… Бедняга в кармане зеркальце держит, то и дело смотрится — не пробилась ли, не выросла где во–лосинка? Какое там! Пушок какой если и выглянет, так через неделю–другую, глядишь, и его нету.

Ерофим внимательно слушал, на виске у него пульсировала голубая жилка.

— Ужом не пробовали? — спросил он. — Жиром ужиным? Лет двадцать тому, мы тогда в Белешской околии монастырь расписывали, игумен тамошний говорил, что только ужиным жиром и спасся. Представляешь, игумен — без бороды, лысый и безбровый? Как улитка гладкий, скользкий… Какой это уж был, в точности не скажу, ужи, слыхал я, разные бывают, но жир у них у всех одинаковый… Так что подвалило тому игумену счастье. Волосы отросли, длиннющие, бородища по рясе распластана — гляжу и глазам своим не верю.

Иван вглядывался в опаленное солнцем лицо Ерофима — крупное, с орлиным носом и. широкими ноздрями, подрагивавшими от вечерней прохлады, — и пытался уловить в глазах насмешку (многие втихомолку смеются над чужой бедой), но тот сидел, погруженный в раздумье, и в морщинах лба залегла и его, Иванова, беда.

Иван отлучился на неделю домой, ополоснул в Дунае лицо, сорвал грушу с дерева, что росло у родного порога — малость утолил жажду, — и отправился ловить ужа.

В прежние времена, на какую межу ни ступи, обязательно под ногами зашуршит змея. А теперь все до одной перевелись. Односельчане смотрели, как он продирается через заросли ежевики, и думали: «Не иначе раскисли у человека мозги под добруджанским солнцем». А Иван знай свое — ужа ищет.

Добрел он до своего виноградника. Был тот на крутом склоне, подпертый в нижнем краю оградой из желтоватого известняка. Иван знал, что где–то здесь в камнях засел уж — вечный сторож барбаловского виноградника. Сколько раз сам видел его, когда снимали урожай. Заслышав голоса, шаги, почуяв запах горящих листьев, уж выбирался из своей щели, медленно, извиваясь, подползал к костру и поднимал голову, будто высматривал кого–то между лозами. Ребятишки в страхе разбегались, а бабушка Ивана радостно восклицала: «Это ведь сторож наш, подите сюда, поглядите, вырос–то как!» И кидала ему ломоть хлеба. Уж хватал его, глядя на нее неподвижными, выцветшими глазами. «Слепой он», — говорила бабушка, а тот, колебля редкую травку под лозами, уползал в свое логово…

Иван был уверен, что и сейчас он где–то поблизости. В траве валялась сброшенная кожа — толщиной с мужскую руку, в несколько шагов длиной, прозрачная, как целлофановая (и было видно, как внутри ползают муравьи). Ветер надувал ее, шевелил… Можно было, конечно, раскидать камни, настичь, но Ивану подумалось, что кого–кого, а этого ужа убивать грех!

Он двинулся дальше и вышел к поляне, со всех сторон охваченной пламенем — будто кто–то облил бензином обрамлявший ее кустарник. Рядом стояли два пастуха в они–то и подожгли поляну. Алые языки подползали с краев к середине, а впереди них, красные, словно раскаленные жаром, ползли змеи. «Вот я где наконец поймаю ужа!» — подумал Иван, поздоровался с пастухами и стал глядеть, что будет дальше. Змей было три — две гадюки, один уж. Они пытались найти лазейку в стене огня, но пламя сдавливало их своими красными клещами, они подымались на хвосте, и ужас сковывал их гибкие тела, золотые спереди и черные, как ночь, сзади. Впервые в жизни увидел тогда Иван предсмертный танец змей.

Он замахнулся на ужа палкой. Тот качнулся всем туловищем, и голова его отлетела в сторону, как цветок чертополоха, сшибленный посохом пастуха…

Потом, когда Иван спускался к вырубке, завернув добычу в широкий лист репейника, а вокруг двигалось вразброд овечье стадо, распространяя запах мочи и навоза, он понял, почему пастухи подожгли поляну. За неделю перед тем гадюка ужалила в брюхо лучшую в стаде овцу. Теперь бедняжка брела, касаясь мордой дорожной пыли. Почерневшее, вздувшееся брюхо шуршало, как пересохшая невыделанная шкура.

Пастухи отомстили огнем злодейскому змеиному жалу,

* * *

Иван возвратился в Добруджу, дорыл до конца нача«тый колодец, собрал свои пожитки и распрощался с иконописцами, которые проводили его до околицы. Ступив на подножку извозчичьей пролетки, он обернулся — посмотреть напоследок на свое творение. В утренних сумерках смутно вырисовывался вдали колодезный ворот, на нем, как на гигантской катушке, темнела плотно намотанная цепь.

Мягко пружиня на рессорах, пролетка свернула в маленькую улочку, топот лошадиных копыт хлестнул по стене окраинного дома, за которым уже расстилалась равнина, и тут до Ивана долетел звук, схожий с петушиным кукареканьем. Он понял: кто–то опускает ведро в его колодец. Скрип ворота и звон разматывающейся цепи показались ему прекраснейшей песней на свете.

Этой песней добруджанская ширь, окутанная рассветной дымкой, благодарно провожала искусного мастера.

Иван ехал назад, к Дунаю, в родное село, в дом на самом берегу реки, к которой вели девять ступенек, выдолбленных в каменистом склоне. Выкопав свой самый глубокий колодец, он ехал, постаревший, разбитый ревматизмом (сколько уж лет сырость год за годом подтачивала его тело!), но на душе был покой. Возможно, такой же, с каким возвращается домой по мокрым улицам, зябко подняв воротник, старый певец после того, как исполнил последнюю, лучшую свою арию и занавес опустился перед ним навсегда.

Иван купил старую лодку, проконопатил ее, просмолил, покрасил и, всколыхнув веслами дунайские воды, поплыл натягивать вдоль берега невод.

Он рассчитывал отдохнуть на старости лет, пожить в свое удовольствие.

Сын старательно втирал в лысину ужиный жир, лоснились воспаленные, красные полукружья бровей, но ни одна волосинка так и не пробилась ни на голове, ни на лбу.

Примирившись со всем и вся, Иван сидел на пороге и плел сеть. Была ранняя весна. Слезился снег, уцелевший только между корней прибрежных ив. Куры со слипшимися перьями бродили, рылись во дворе. Чья–то рыжая собака бежала за груженной мешками телегой, которая спускалась к пристани.

И вдруг все краски перемешались, рыжая собака взмыла выше деревьев, мешки перевалились через боковины телеги, залили улицу густой мутью, а от куриц с их пестрым опереньем осталось одно кудахтанье.

Иван выпустил сеть из рук — то ли худо стало, то ли сон привиделся? Растер пальцами веки, но клейкая тьма не отлипала, и он понял: омертвели глаза. Он слышал шум реки, голос возчика — тот, должно быть, остановился и прикуривал, — он слышал даже, как шуршит сушеный карп, висящий над дверью, на двух распорках. Он все слышал, но звуки, казалось, доносились сквозь плотную темную завесу.

— Петр! Петр! — позвал он.

Скрипнула дверь. Приблизился голос сына, хриплый, будто у парня засела в горле рыбья кость.

— Чего тебе, отец?

— Ослеп я, что ль… Что–то со мной стряслось. Ни зги не вижу… Сбегай за Калудом.

Калуд (так звали соседа) туг же пришел. Иван узнал его по кашлю и шарканью — такая уж походка, вечно каблуки стоптанные. Иван словно впервые понял, что у человека есть не только душа и тело — от каждого исходят особые звуки, и они от него неотделимы.

Его отвезли в больницу.

Он пытался по тиканью часов угадать, наступила ли полночь (тиканье тогда становилось резким, напряженным, и в него вторгался гудок ночного поезда), всходит ли солнце (к жужжанью часового механизма примешивались кукареканье и скрип дверей).

Через несколько недель, показавшихся ему вечностью, хирург пришел снимать повязку с его глаз. Иван узнал врача по запаху рук, они пахли жасмином — у ворот барбаловского дома тоже цвел жасмин. Бинт шуршал, задевал уши, сбегал на лицо, и, когда брови ощутили на себе дыхание врача, Иван попробовал поднять веки. Сначала перед ним возникло что–то мутное, серое, потом стало светлеть, он различил чью–то руку, за нею сверкнули очки.

— Видишь меня, Иван?

— Вижу, доктор. С трудом узнаю, но вижу...

Калуд приехал забрать его домой.

В больнице сказали, что Иван уже ушел. Отыскался он в кафе возле часовой башни — пил бузу из большой тусклой кружки, по ее стенкам стекали мутные капли. Ка–луд окликнул его, Иван повернул голову. Калуд еле узнал соседа. С бледного, исхудавшего лица смотрели на него два воДянисто–зеленых глаза, непомерно увеличенные стеклами очков — толстыми и выпуклыми, как отражатель карманного фонарика.

— До чего ж ты огромный, Калуд. Мне теперь, как стану вытаскивать сеть, и плотвичка небось крупной рыбиной покажется, — пошутил он и, боясь уронить стакан, осторожно опустил его на мокрую мраморную столешницу.

* * *

Недельку–другую продолжались в городе толки о смерти Томаицы. Кто злословил, кто поминал добром молодую, безвременно ушедшую женщину. Она не была им так уж дорога, но все же они жалели, что не пройдет больше по набережной стройная ясноглазая женщина, улыбаясь встречным и чему–то своему, затаенному.

А жизнь текла своим чередом, тихая, ровная, будто ничего и не произошло. Причаливали к берегу самоходные баржи, над черными их бортами трепыхалось выстиранное белье. По базарным дням из мизийских сел приезжали подводы, нагруженные тыквами, корзинами со стручками перца, индюшками, у которых хвосты развевались на ветру, и над всем этим веял дух осенних пашен и стылых заводей, исходивший от потных конских спин и грив.

В гимназии с грустью вспоминали Антонию. Друзья–одноклассники писали ей в Софию подробные письма, сообщали разные комичные случаи из гимназической жизни, просцли, когда приедет в родные пенаты, непременно побывать у них: поеДут вместе на рыбалку, разведут у самой воды костер, будут варить уху, приправленную укропом и перцем. Антония читала эти густо исписанные листки и радовалась, потому что за строками писем видела своих бывших одноклассников в фуражках с приплюснутыми ко лбу козырьками и вечными царапинами на щеках — следами бритвы. Виделись ей и широкобедрые ее подружки, уроженки католических дунайских сел, в платьях, пропахших деревенским мылом и жареным луком. Но милее все–го были ей воспоминания о родной реке, пробуждавшиеся в ней шелестом страничек, вырванных из школьной тетрадки. Сколько раз в пасмурные осенние дни, когда она смотрела в окно дядиного дома, ей казалось, что перед нею вновь каменная лестница, ведущая к пристани, а внизу, у самого берега, — лодки, в которые набралась вода и палые листья. В действительности же перед глазами были только серые кровли старых домов да бачки для мусора, откуда выглядывали кошки.

Еще один человек связывал ее с родным городом — настройщик Вениамин Бисеров.

Проводив ее на вокзал в тот печальный вечер, когда запертый дом потонул в мертвом курином пухе, он потом прислал ей несколько коротких, сдержанных писем. Вспоминая мимозы, год назад подаренные ко дню рождения, Антония ощущала их запах даже между строками писем и угадывала волнение человека, пытавшегося скрыть свое чувство к ней. По многу раз перечитывала она его письма, стараясь отыскать за словами что–то еще, — ведь она и сама была не совсем безразлична к далекому своему земляку, умевшему извлекать музыку не только из старенького пианино, но из всего, к чему он прикасался.

С такими мыслями садилась она за ответное письмо.

Она писала ему о всякой всячине: о новых своих знакомых, об экскурсии на Костенский водопад, где дядя уронил свою шляпу–канотье, а когда вытащил ее из воды, за подкладкой билась рыбешка; о вечеринке. в Военном клубе, где она познакомилась с одним кинорежиссером — милейший человек, виртуозно танцует чарльстон. И о многом другом сообщала она, не забывая упомянуть о том, как ей хотелось бы, чтобы он поиграл ей, если они когда–нибудь увидятся. Из Шопена или Дебюсси — на его вкус. Просто побудут вдвоем — в окно виднеется Дунай, а он сидит за пианино и играет, и ничего больше.

Эти письма не могли не радовать Бисерова. Самая хорошенькая девушка в городе, за которой стайками ходили влюбленные гимназисты, помнила о нем. Конечно, Антония изменилась за это время, иначе и быть не может. Он пытался представить, какая она теперь, — прошло пять лет с тех пор, как они простились на вокзале, в глазах у нее тогда была боль пережитой трагедии. Успела ли она уже обо всем забыть (он пытался разглядеть это за строками ее писем) либо тяготится жизнью в дядиной семье — ведь даже у самых близких родных не чувствуешь себя дома…

Однажды от Антонии пришло подробное письмо. Она писала, что режиссер (тот самый, с кем она танцевала в Военном клубе) пригласил ее сниматься в кино. Сначала речь шла о главной роли, но, поскольку на нее стала претендовать одна известная и весьма нахальная актриса, он сказал, что Антония получит роль танцовщицы в портовой таверне.

«Съемки уже начались. Было так весело! — писала Антония, — На меня надели длинное черное платье, стянутое в талии и под грудью так, что я еле дышала. Большущее декольте. На шляпе — букетики фиалок. Режиссер сказал: «Мне нужен бурный, темпераментный танец. Такой канкан, чтобы публика повскакала с мест». Я начала танцевать… «Ноги выше, мадемуазель Наумова, выше!» — командовал режиссер. Потом мне велели танцевать на столе. Если б ты знал, как было страшно! Стол ходит ходуном… Я кричу: «Упаду!» А режиссер хохочет: «Даже если упадете, дорогая Антония, то лишь в мои объятия…» Такой забавный!»

Об этом она написала. А вот обо всем предшествующем — ни слова.

Да, они допоздна протанцевали в Военном клубе. Потом режиссер взял извозчика, чтобы проводить ее домой. Город спал. Копыта гулко стучали по мостовой, потом их цокот стал затихать — пролетка свернула в немощеные улочки окраинного квартала. Они беседовали о предстоящем фильме, о съемках, к которым он приступит через несколько недель… «Как трудно найти человека, в котором физическое совершенство сочеталось бы с талантом, — говорил режиссер, будто ненароком касаясь ее руки. — И я безмерно счастлив, что в вашем лице нашел будущую героиню моего фильма… О, разумеется, таланту следует помогать, и я приложу все силы, чтобы ваше дарование расцвело…»

Помогать таланту он начал в следующий же вечер. Встретились в кофейне — чтобы до начала съемок обсудить кое–какие детали. Выпили по рюмочке коньяку. Потом еще. Потом вышли подышать воздухом. Давно уже наступила осень, но дни стояли погожие, теплые, и, если бы не шуршание листьев под ногами, можно было бы подумать, что сейчас начало августа. И звезды тоже светились по–летнему весело.

Свернули в какую–то улочку, обсаженную высокими тополями. Режиссер остановился у двери, на которой висела латунная табличка с цифрой пять, и сказал:

— Раз уж случай привел нас к мастерской портного, который будет шить для моей картины костюмы, заглянем на минутку. Смею думать, что вам это будет небезынтересно.

Антония заколебалась, но из страха, что ее отказ обидит столь любезного человека, приняла приглашение. Режиссер не звонил, не стучал, вынул из кармана ключ, в темноте ощупью отыскал замочную скважину. Ключ повернулся, металлический язычок замка щелкнул, и дверь распахнулась в комнату, где пахло сыростью, нафталином и чем–то еще — вероятно, маслом, которым смазывают швейные машины.

Зажегся свет, и Антония увидела множество вешалок со всевозможными костюмами: одни совсем готовые, отутюженные, с острыми лацканами и сверкающими пуговицами, другие — недошитые, с белой наметкой на плечах. В углу стояли розовые манекены из папье–маше. Некоторые — одетые в темные костюмы, другие — обнаженные. Они смотрели на нее голубыми, ничего не выражающими глазами… Под недошитыми костюмами с белой наметкой приютилась кушетка: тут портной, должно быть, отдыхал после обеда либо оставался ночевать, когда допоздна засиживался за работой — он шил костюмы еще и для нескольких софийских театров.

— О-о, мой приятель, оказывается, ушел куда–то! — удивленно воскликнул режиссер. — Ничего, если не возражаете, посидим тут немножко и без него. Я тут почти как дома. Видите, он доверяет мне ключ от своего святилища. Бывает — когда того требует дело, — я даже ночую тут.

— Поздно уже, — сказала Антония. — Дома будут беспокоиться. Я думала, вы покажете мне женские костюмы, а ваш друг, оказывается, мужской портной…

— Не волнуйтесь, дорогая, у вас будет изысканный туалет. Обещаю вам.

Режиссер открыл шкафчик, скрытый развешанными костюмами, принес бутылку, две рюмшщДостал из кармана своего коричневого пиджака белоснежный носовой платок, расстелил его вместо скатерти и поставил на него рюмку Антонии.

— Чокнемся еще раз. За ваш триумф!

Они выпили. Режиссер налил снова, тонкая рука будущей киноактрисы тщетно пыталась оттолкнуть от своей рюмки золотистую струйку коньяка.

Когда он обнял ее за талию, Антония, хотя голова у нее туманилась, порывисто встала и кинулась к двери.

— Милая девочка, — криво улыбаясь, проговорил режиссер. — Вы нервничаете, а между тем для этого нет причины. Не каждой женщине — не правда ли? — выпадает такая удача: сниматься в кино, стать знаменитостью… Птица счастья сама опустилась к вам на плечо, а вы хотите согнать ее. Зачем спешить, милая девочка?

На ее плечо легла рука режиссера — от табака пальцы у него были темные, будто он чистил недозревшие грецкие орехи. В подрагивании этих пальцев было что–то похотливое.

Она хотела оттолкнуть его, но сдержалась. Только схватилась за ручку двери и не отпускала до тех пор, пока режиссер не отпер ей.

Через три дня они были здесь снова. Она держалась очень мило, чокалась, высоко подняв рюмку — чтобы подольше звенела. Видимо, хорошенько все обдумала. Либо последовала совету умных людей. Режиссер чувствовал в ее поведении перемену, разговаривал возбужденно, пил, сощурив глаза, чтобы показать, какое наслаждение доставляет ему обжигающая горло жидкость. Желтый галстук–бабочка под выпирающим кадыком при этом тоже возбужденно подрагивал.

Подходя к кушетке, Антония сказала:

— Видимо, мы и сегодня задержимся допоздна. Поверните, пожалуйста, к стене эти несносные манекены. Они чересчур любопытны… — И захохотала.

Она была пьяна.

Режиссер повернул манекены. Свет лампы скользнул по лакированным спинам и погас.

Что–то щелкнуло — это режиссер снимал подтяжки.

Прежде чем он оказался с ней рядом, Антония увидела нависшую над кушеткой лавину недошитых костюмов в белых стежках наметки. «Какие крупные стежки, — подумала она. — Точно морские пути на старинных географических картах…»

Потом эти пути обвили ее, комната закачалась, как качается корабль, плывущий в неведомые дали.

В окно были видны лишь облетелые ветви тополя.

* * *

После нескольких лет, проведенных среди артистической богемы, Антония могла уже вспомнить множество комнат, куда приходилось взбираться по лестницам, освещенным тусклой лампочкой. То были чаще всего чердачные каморки с низким, скошенным потолком, задвинутой в нишу узкой кроватью и несколькими стульями, на которых валялись вперемежку газеты и мужские сорочки. В этих каморках обитали артистические натуры, целиком посвятившие себя служению музам, презирающие все то, что привлекает мещан, — мебель, зеркала, люстры, дорогое платье. Разве, лампочка с абажуром из старой газеты не светит ярче красивейшей люстры, если ты счастлив в своей мансарде? И разве отсутствие платяного шкафа помешает женщине, которая тебя любит, провести тут самые сладостные минуты жизни, бросив пальто на стул или на спинку кровати?

В одну такую мансарду, из окошка которохй был виден купол стариннохх церквхт и вымытые дождями крыши, приходила Антония после разрыва с режиссером. Тот нашел новую красавицу, поманив ее ролью в следующей своей картине. Очередная избранница разгуливала с ним под руку по улицам — в синехт юбке и матроске, русая, с очень узкими бедрами и пышным бюстом, все время улыбалась и напевала, словно улизнула на минутку с репетиции какой–то фривольной оперетки.

Новый приятель Антонии был оператором того фильма, в котором она танцевала канкан. Он понравился ей тогда же на съемках. Большой, широкоплечий, смуглое, словно вылепленное из глины, лицо с грубыми чертами, но с той одухотворенностью, которая свойственна лишь тонким натурам. Голубые глаза и короткие вьющиеся волосы придавали ему сходство с рыбаком, родившимся где–нибудь под небом Сицилии или Неаполя. Первое время он был нежен и щедр, подарил ей ко дню рождения золотую брошь с рубином, водил в гости к своим друзьям или в цирк — он восхищался наездниками, — а затем они шли ужинать в какой–нибудь ресторанчик под открытым небом.

Первая ссора вспыхнула той ночью, когда Антония обнаружила под стулом кем–то оброненную губную помаду. Она была вне себя, потому что любила этого человека, в котором — может, быть, ей это только казалось — не было двоедушия ее первого возлюбленного.

— Что ты кричишь? — спросил оператор. — Я человек свободный и вправе позвать любую, какая мне приглянется. Приятно тебе со мной — милости просим, моя дверь всегда для тебя открыта…

Она больше ни разу не поднялась по той лестнице, где на ступеньках валялись обгорелые спички, а по светлому цоколю лепились окурки сигарет.

Следующая комната — там Антония провела целое лето — находилась на первом этаже. Завешенные накрахмаленными гардинами окна смотрели на узкую улочку, по которой ходил трамвай. Дом принадлежал немолодому, лет под шестьдесят, вдовцу. Он занимал роскошную квартиру, где гостиная была обставлена^ затейливой венской мебелью с красной обивкой, а хрустальная люстра звенела, даже если дверь закрывали с величайшей осторожностью. На стенах висели портреты покойной супруги — женщины с мясистым лицом и большими, точно опухшими руками. В прежние времена Антонию раздражали бы эти портреты. Теперь же она их не замечала.

Давний почитатель кинематографа, вдовец тоже вознамерился снимать фильм. Режиссер, первый возлюбленный Антонии, порекомендовал ее: «Возьми в массовку. Бездарна, но ноги красивые. И еще кой–какие достоинства».

Она действительно понравилась богатому вдовцу — на его лысом темени качались отблески хрустальной лгост–ры, и он радовался ласкам так, как может радоваться лишь стареющий мужчина.

Ночью, уснув с ним рядом, Антония видела во сне родной дом на берегу Дуная. Висела на вешалке пелерина бывшего полковника белой гвардии. Потом являлась мать — стояла возле кровати и удивленно стряхивала с платья перья…

А вдовец тем временем храпел, раскинувшись на спине, и, должно быть, снился ему будущий фильм — как появляется на ярмарке Антония с зонтиком и ридикюлем в руках.

Ее лицо, утомленное бессонными ночами, увядало, приобретая сходство с лицом забытой матери.

* * *

Уже пятнадцать лет не была Антония в родном городе. Письма, когда–то посланные ею друзьям юности, успели пожелтеть в ящиках шкафов, а новых весточек от нее не приходило. Когда в городке шел фильм с участием Антонии, о ней немного поговорили, посудачили. Быть может, один лишь Вениамин Бисеров, давно уже женатый, отец восьмилетнего сына, с непереболевшей любовью вспоминал об Антонии, хотя его приятели, часто бывавшие в Софии, рассказывали о первой красавице гимназии истории, весьма схожие с теми, что некогда рассказывали о ее матери — подружке торговцев и портовых грузчиков. Он отказывался верить слухам. Приписывал их зависти провинциалов к бывшей землячке и защищал от злословья милый образ, хранившийся в его сердце с того самого дня, когда он открыл крышку их старенького пианино и от звука струн заколыхалась паутина, в которой застряли мертвые, ломкие мухи.

Однажды в середине сентября Бисеров сел в вагон третьего класса пассажирского поезда и с неизменным саквояжем на коленях, покачиваясь под стук колес, покатил в Софию. Он вез к врачу страдавшего астмой сынишку. Мальчик всю дорогу простоял у окна, его свистящая грудь вбирала в себя — вместе с вечерним воздухом и лаем овчарок, мчавшихся вдоль насыпи, — горьковатый дым паровоза.

Бисеров заранее, по телеграфу, сообщил Антонии, что остановится с сыном в привокзальной гостинице, и просил, если у нее найдется время, заглянуть.

Она пришла на следующий день, под вечер.

На ней было дорогое пальто, искрившееся при свете уличного фонаря так, будто все было утыкано иголочками инея. Антония протянула руку, он ощутил мягкость светлой перчатки и жесткое прикосновение перстня с большим плоским камнем. Она улыбнулась ему… То же лицо с нежными, чуть печальными складочками в уголках рта. Та же бархатистая кожа. Но куда девались блеск и безмятежность бледно–золотистых огромных глаз? И возможно, оттого, что в них теперь отражалось не высокое дунайское небо, а серые крыши прокопченного города, под веками пряталась тень, придававшая лицу выражение усталости и печали, хотя на губах играла улыбка.

Она предложила пойти поужинать, посидеть, поболтать. Вениамин принял приглашение с удовольствием, но объяснил, что мальчик нездоров, сидит один наверху, в номере гостиницы, и не хотелось бы надолго его оставлять. Она не стала спорить, ужин отложили до другого раза и пошли пройтись по улице, которая пересекала вокзальную площадь и тянулась дальше вдоль железнодорожного полотна.

Как бывает обычно с людьми, которые много лет не виделись, они сперва поговорили про общих знакомых. Вспомнили разные смешные случаи, потолковали о врачах и болезнях. («Может ли быть, чтобы такой малыш уже страдал от астмы?» — изумилась Антония, и в голосе ее прозвучало сочувствие.) Потом, старательно обходя лужи, а также свои маленькие тайны, они стали ощупью искать пути друг к другу, страшась разочарования и боли.

— Что, милый друг, — золотистые лучики ее глаз скользнули по его лицу, — ты думал, наверно, что увидишь меня среди кучи детей, которые вопят, потому что сними случилась беда, и они ждут, чтобы мамочка поскорей вывесила на балкон мокрые штанишки?

— Нет, — ответил он, несколько смущенный ее прямотой. — Я знал, что ты…

— А вот я и не подозревала, что у тебя уже такой большой сын… Ходишь теперь, значит, в базарный день за овощами, все деньги отдаешь супруге, раз в месяц зовете гостей, рассказываете анекдоты, попиваете кофе, коньячок и сражаетесь в покер…

— Да, бывает.

— А я не зову гостей. Пока еще зовут меня. Было время, питала я разные иллюзии, с этим кончено. Но мне предстоит еще рассчитаться…

— С кем?

— Прежде всего — с собой. И с теми, кому я доверяла, кого любила… А что? — Она подняла на него глаза, и Вениамин заметил в них злые искорки. — Обзавелся семьей и думаешь, что все проблемы решены? Родил ребенка — чтобы он задыхался, как рыба, выброшенная на берег. Сегодня ему не хватает воздуха, завтра будет не хватать душевного тепла, любви. Жизнь будет отнимать у него радости одну за другой, а ты воображаешь, будто он когда–нибудь скажет тебе спасибо за то, что ты его создал?

— Болезнь его излечима, — возразил Вениамин. — Положение не столь трагично. Что касается счастливых минут жизни, ты права, мы их теряем, как в конце концов теряем и саму жизнь. Но если мы прожили их достойно, сумели поделиться своими радостями с другими людьми, то, по–моему, наши потери не так уж велики.

Мимо прогромыхал поезд, раздались свистки кондукторов. Над искрами паровоза обрисовалась макушка тополя и мгновенно исчезла, будто кто–то сорвал ее и швырнул в темное небо.

— Я делила радость со многими, — возобновила разговор Антония. — Тебе кое–что известно о моей жизни. Нисколько в этом не сомневаюсь, так что от тебя мне таиться незачем. И любовь тоже делила со многими. Мне хотелось кем–то стать. Хотелось, чтобы люди заметили, что я существую, и радовались тому, что я могу им дать. А что я получила взамен? Смятые простыни в полутемных мансардах и снисходительные улыбочки за спиной.., Я могла женить на себе того вдовца с венской мебелью и хрустальной люстрой — я тебе писала о нем. Одинокий, высокое давление, почечные колики. Я от него забеременела. Могла при желании притвориться заботливой супругой, родить ему младенца, а потом делать за его спиной, что захочу.

— Он знал о ребенке? — спросил Бисеров в удивлении.

— Знал. И был на все согласен. Но я избавилась от ребенка. Не могу я связать себя с человеком, которого не люблю, и родить на свет божий еще одного несчастного…

— Почему ты так уверена, что он был бы несчастлив?

— Да потому, что его, как и меня (и, думаю, как тебя тоже), ожидали бы только горе да разочарования… Что же в итоге? Выходит, что я, безрассудная, поступила разумней всех вас, потому что избавила от жизни человеческое существо, которое неотвратимо шло бы навстречу гибели… Что мне дала жизнь? Страдания. Что я должна ей дать взамен? Ничего! Так буду брать, пока можно, те крохи, что она мне подбрасывает, а потом уж…

Он слушал ее, увертываясь от брызг, вылетавших из–под извозчичьих колес, и ему казалось, что он шагает бесконечно длинной улицей, которая ведет в мрачную, безлюдную пустыню.

— Ты мог бы остановиться у нас — зачем зря платить за гостиницу? Дядя уехал с семьей к морю. Дом пустует. Провели бы с тобой несколько приятных вечеров. Поиграл бы мне. Помнишь, я в одном из писем просила тебя об этом?.. Не думай, что я предлагаю себя. Но ты имеешь на это больше прав, чем кто бы то ни было, — в сущности, ты единственный, кто по–настоящему любил меня без всяких признаний, не требуя взаимности.

— Мне очень жаль, но нам нужно утром назад. Мальчик ходит в школу.

— Уезжаешь, значит… Все мы куда–то уезжаем… Что делать! Надо примириться и с этим…

Он проводил Антонию домой. Не притронулся к ней — из боязни, как бы не прозвучала в душе фальшивая нота, вроде тех, что исторгают расстроенные рояли; из опасения, что исчезнет из памяти тот образ, что являлся ему на берегу Дуная в окружении спирального полета чаек и шелеста сохнувшего белья на проплывающих мимо баржах.

Поэтому он даже не смотрел ей вслед, когда она подымалась по лестнице. Только слушал дробное постукиванье каблучков да царапающий звук ключа, шарившего в темноте в поисках замочной скважины…

* * *

Художник размышлял над этими человеческими драмами, пытался проникнуть в их суть, проследить истоки. Порождены ли они случайностями, подчас трагическими, либо человека приводит к ним неумолимая логика собственной натуры? Откуда берутся душевная мягкость и нежность, низость и злоба? Проникают ли они в человека вместе с воздухом, которым он дышит, или растворены в его крови как наследие далеких предков? Хранятся ли в. сердце, как нераспустившийся цветок, либо притаились, точно хищник, прячущий когти? Кто из неведомых этих прародителей передал потомку умение наслаждаться тишиной созерцания или буйством красок? Чей гнев залег в сведенных бровях, когда приходит час жестокости?

Эти вопросы не давали ему покоя. Он пытался разгадать, какими же были его собственные предки — виноградари, пахари, пастухи, барышники. Такими же рослыми, как он сам, и с такой же, как у него, сосредоточенной походкой враскачку? Или же были они из породы тех низкорослых, тщедушных людей с татарскими скулами, которых частенько встречал он в родном краю, — до чего ж смешно скакали они верхом, когда гнали лошадей на водопой, вжимая пятки в толстое лошадиное брюхо…

Роясь в прошлом своего рода, он с трудом добирался лишь до прадеда, дальше все тонуло во мраке. Его предки не оставили портретов. Кто из них мог бросить полезное занятие — окапывание подсолнухов или прививку виноградных лоз ради того, чтобы идти в город искать фотографа, который увековечил бы его физиономию для потомков?

В их околийском городке фотографы появились позднее, в те годы, когда его дед, доверху завалив подводу большими арбузами, гнал на ярмарку черных запыленных буйволов, которые жевали на ходу, и удила подрагивали в такт движениям их губ.

Там, на ярмарке, мальчик и увидел впервые фотографа. На низком бараке, где кусок брезента отделял лабораторию, было написано: «Фотоателье. В. Морской — король фотографов». Маленькая витрина — тоже на куске брезента — демонстрировала образчики его искусства: по–корежившиеся на августовском солнце картонки, с которых смотрели оробелые, будто нем–то напуганные женщины и бравые, статные, как военачальники, мужчины с подправленными ретушью усами и бровями.

Распродав арбузы, дед без особой охоты направился к фотографу — внук приставал до тех пор, пока не упросил. Мальчик ожидал, что увидит человека с царственной осанкой (мог ли «король фотографов» выглядеть иначе!), и был разочарован при виде маленького, тощего человека в Клетчатых, обвислых на коленях брюках. Больше он ничего разглядеть не успел, потому что фотограф засунул голову в сатиновый рукав аппарата и смотрел оттуда через объектив огромным глазом циклопа. Не вынимая из рукава головы, он поднял правую руку и произнес: «Внимание! Когда я согну палец — улыбайтесь!..» Однако» и дед, и внук были неискушены в такого рода процедурах и упустили нужную минуту. На карточке, которую фотограф вручил дедушке двумя часами позже, они получились темнокожими, с выпученными глазами, а у деда на шее пятно вроде лишая — след химикалий.

В «Фотоателье» висело полотнище, на котором была изображена лодка — если сняться перед нею, вышло бы, что они стоят на морском берегу. Однако оба отказались от такой возможности. «Хватит с нас одной карточки!» — сказал дедушка, порылся в карманах и отсчитал фотографу горсть монет, еще липких от арбузного сока.

«Этакую прорву денжищ за пустяшную картонку», — ворчал он весь обратных! путь. Где ему было понять истинную цену этой фотографии, которую будут, листая семейный альбом, рассматривать с растроганной улыбкой и внуки его, и правнуки, родившиеся уже в другом столетни.

О своем прадеде он знал лишь, что звали его Тома. Был пастухом, пас козье стадо. Чуть ли не круглый год жил в кошаре, в горах, пил молоко, в котором плавали шерстинки, заедал его ломтями брынзы, желтоватой и упругой, как козье вымя. От отца художник слыхал, что в кошару к Томе однажды забралась ласка — простоквашей подкормиться. Сунула мордочку в узкий кувшин, а когда побежала назад, поволокла его за собой. Пастух заметил зверька, примерился и ударил так, чтоб не тронуть кувшин. Это был единственный подвиг прадеда, о котором помнили в семье.

Домой Тома возвращался лишь дважды в году — один раз осенью, когда жена, проведя с ним в постели круглые сутки, беременела, а второй раз в середине лета, когда крестили новорожденного.

Дальше корни рода уходили в непроницаемую тьму веков. В этой тьме, столетье за столетьем, и пропутешествовала тайна его крови, переходя от одного сердца к другому. Так в дождливую ночь крестьяне передают из рук в руки горящий уголек, чтобы через холод и тьму донести его до своего очага. Художник унаследовал черты людей, которых никто не помнил. В его голос, должно быть, вкрался скрип седла, с которого спрыгивал высокий темноволосый человек, далекий его предок, и он всматривался не в предка, а в себя — потому что ему казалось, будто перед ним зеркало.

Глаза этих давно исчезнувших людей, вобравшие в себя и свет зари над холмами, и глянец конских спин, мокрых от осенней мороси, и рек, в которых купаются облака, оставив на берегу свои тени, передали ему в дар умение радоваться цветам и краскам. Правда, не всегда считал он этот дар благом. Порой у него возникало чувство, что природа наказала его вечным беспокойством. Его томила бессонница, преследовали видения, от которых он не мог отвести взгляда, — тучи облетающих листьев обволакивали холмы и уносили их в беспредельность. Но то были счастливейшие часы его жизни.

Он знал, что природа наделила его искрой таланта и он обязан ее сберечь. Не только ради себя, но и ради других людей. Потому что имеющий хлеб должен дать его птицам, а не плесени и червям.

Художник подобен садоводу — и на его яблоне при каждом дуновении весеннего ветра набухают почки, а каждый цветок кроет в себе красоту и тайну плода. Оставит он свое дерево на съедение гусеницам и заморозкам либо в холодные весны разложит под обнаженными ветвями костры, и его тревоги, его бессонные ночи спасут будущие плоды? Предастся ли он безмятежности и лени, Уповая на то, что солнце и дожди позаботятся о его саде? Тогда осенью, в мудрую пору зрелых плодов, он увидит на ветвях лишь пожухлый лист, не оборванный ветром только потому, что он накрепко приклеен паутиной.

Когда налетит град, продолжал размышлять художник, стой под его ударами с обнаженной головой, но спаси плоды твоего сада. Пусть руки у тебя будут ободраны до крови, все равно стой, потому что плоды долговечней человека…

Размышляя обо всем этом, он вспоминал родной городок, почти до полудня укрытый тенью горы, и в этой тени виделись ему — бесплотные, как призраки, — покойные отец и мать.

Эти славные люди, скромные учителя прогимназии, которым он за свою жизнь причинил немало горя и к чьим могилам уже много лет не приносил ни одного цветка, боялись его таланта. Они хотели, чтобы сын стал инженером или лесоводом. «Будешь разъезжать в коляске, — убеждал отец. — Мужики будут сажать сосны по голым склонам, а ты знай посвистывай в тенечке. Потом прикажешь отвезти тебя в корчму. Будешь потягивать пиво и слушать, как чирикают птицы в молодых посадках…»

Это была философия человека, замкнувшегося в своем маленьком мирке, в одноэтажном домике с зелеными оконцами и каменным крыльцом, выложенным мозаикой, с небольшим участком, где он ухитрился разбить и виноградник с оградой из белесого, изъеденнего сыростью песчаника, и фруктовый сад с грушами и вишнями, стволы которых в дождливую осень казались глянцево–черными.

Родители приносили из школы толстые стопки ученических тетрадок. До поздней ночи сидели, склонившись под лампой, исправляя красным карандашом ошибки, изредка перебрасывались словечком, и шуршание страниц, исписанных крупными корявыми буквами, в кляксах, наполняло их спокойствием, уверенностью в том, что все, чем они владеют, никогда не уйдет от них, и завтра будет, как сегодня. И через неделю. Получат жалованье. Разделят его на три части: одна пойдет в баночку из–под кофе на верхней полке буфета (это — на покупку провизии у бакалейщика), вторую отложат, чтобы купить мальчику пальто и башмаки, а третью отец отнесет на сберегательную книжку, и кассир, поглядывая поверх очков, запишет каллиграфическим почерком скромную сумму (цифрами и прописью) и дружески пожмет ему руку, потому  что не мешает быть полюбезнее с учителем, у которого в классе и твой сорванец…

Тому, чья главная забота — дом с шифоньером и буфетом, где расставлены тарелочки, чашечки с блюдечками, украшенные золотыми цветочками, с ковриком, который по воскресеньям до обеда висит на подоконнике, чтобы все соседи увидели, какой он новенький, — нужна основательность во всем: в службе, дружеских связях, в поступках, в думах о завтрашнем дне.

И он по–своему прав. Его выучили удары судьбы.

Но вот приходит иной человек, наделенный талантом, а талант — это волнения и риск, упорство и неподкупность исканий, жертвенное движение к цели, которая может оказаться миражем, — и тогда все сразу меняется.

* * *

Не желая отставать от других приличных семейств, родители убедили его записаться в школьный духовой оркестр.

— Пускай разовьет грудную клетку, — сказала мать. — У трубачей сильные, здоровые легкие…

— Я предпочел бы скрипку, — Отец снял пиджак, аккуратно повесил па спинку стула. — Сольный инструмент. Сурдинка. Пиццикато… Дело тонкое, нежное. Есть концерты для скрипки с оркестром, а слыхала ты когда–нибудь о концерте для трубы с оркестром?

— Баритон — инструмент аккомпанирующий, — объяснила мать, — Трам–па–пам, пара–рара–рам! Бархатистый фон для основной мелодии…

Отец не стал спорить, хотя всегда мечтал (если уж сын начнет заниматься музыкой), чтобы у него в руках была темпо–желтая, а в изгибах каштановая скрипка и натянутый, как пружина, поскрипывающий от канифоли серебристый смычок.

Мальчика записали в оркестр. Он вернулся из школы, зажав под мышкой доверенный ему инструмент, раструб которого формой напоминал цветок повилики на уличной ограде. Мальчик швырнул на кровать тетради и учебники, положил пальцы на клапаны баритона и принялся играть.

«Прам–па–ра! Прам–па–ра–рам!» — звук за звуком извлекал он из трубы, тщетно пытаясь воспроизвести ритм военного марша, под который солдаты проходили по площади, когда их вели в баню. Сверкающие клапаны, похожие на толстые никелированные гвозди, двигались под неловкими детскими пальцами, вбивая незримые острия в стонущую плоть мелодии. От громовых звуков звенели окна. Куры забились под навес, неповоротливые кролики–великаны, раздувая на бегу пух на жирных спинах, попрятались в крольчатник, и оттуда тревожно засветились их глазки, круглые и розовые, как алыча, которая созревала у ограды.

Первую неделю соседи без раздражения слушали пыхтенье трубы — мальчик делает первые шаги, учится, нащупывает мелодию. Но когда и неделю спустя эти «ра–па–па! Ра–па–пам!» продолжали терзать уши и даже согнали ос с налитых соком виноградных гроздей, терпение иссякло, и вечером к отцу заявилась целая делегация. Выскоблив ложечками черешневое варенье, которое им поднесли в стеклянных розетках, они сказали, что ценят старания мальчика овладеть азами музыки, но, поскольку этим азам нету конца, они обратятся выше, если парень не перестанет изводить всю округу.

— Если б он хоть играл по–человечески, — сказал глава делегации, отставной кассир банка «Богатство», тщедушный человечек в соломенной шляпе, — ну, скажем, «Любил я цыганку» или «Коль спросят меня, где заря». А то — да простят меня уважаемые родители — только и слышишь «ра–па–пам!»… Я вовсе не хочу сказать, что Мальчик лишен способностей, упаси боже…

— Об этом нет и речи! — подтвердила делегация.

— Баритон, господин Терзиев, — обратился к нему отец, — инструмент аккомпанирующий. Вроде нас, так сказать: его удел — черная работа, а весь профит достается солирующим инструментам. Красота баритона ощущается лишь в общем ансамбле…

Несмотря на красноречивые свои объяснения, на следующий день отец взял трубу под мышку и отнес в школу.

Двор вновь заполнялся прежними звуками: безмятежно кудахтали куры, кролики щипали у ограды травку, шевеля блестящими, точно проволочными, усами, а на виноградник слетелось столько ос, что сквозь тонкое их круженье не видно было гроздей.

Этот день положил начало новому периоду в жизни несчастного маленького музыканта — периоду скрипки.

* * *

Потребовались специальные приготовления.

Мальчику сшили новый костюм: темно–синяя блуза с матросским воротником и латунными пуговицами с якорями и узкие, короткие — выше колен — штанишки из бежевой материи. На каждой штанине тоже красовались металлические пуговицы. Дополняли наряд белые гольфы с шелковыми шнурочками. Были куплены даже лакированные туфли с перепонкой — хоть и новые, но с трещинками.

С футляром под мышкой мальчик отправился к учителю музыки. Но в обход, через площадь, а не по той улице, что вела прямиком к одноэтажному домику, приютившемуся среди большого сада с яблонями и кустами роз (куда он не раз заглядывал через ограду). Он долго стоял Перед книжной лавкой, разглядывая в витрине не книги, небрежно разложенные там, а собственное отражение. Полюбовался на желтые пуговицы, на гладкий зачес — мокрые волосы еще хранили следы гребня, — покачал футляром, чтобы послушать, как стучит скрипка, и только потом двинулся дальше…

Ноты уже лежали на пюпитре. Учитель вынул скрипку, попробовал пальцем струны, постучал по нижней деке и снова закрыл подбитый зеленым сукном футляр.

— Сначала мы займемся ритмом, — объявил он. — Ритм в музыке — это основа основ. Раз–два! Пятка прижата к полу, ступня легонько приподымается и отбивает такт… Ты готов? — Лакированная туфля, перехваченная узким ремешком, коснулась коричневых досок пола. — Так, так, чуть смелее! Раз–два! Медленнее. Вот так…

Учитель стоял перед ним — маленький, в белой рубашке с синим галстуком и черном пиджаке, который не застегивался, — старый музыкант с годами несколько раздобрел.

Он всегда перед уроком надевал черный пиджак и повязывал галстук — это придавало занятиям больше серьезности, а брюки были всегда те же, сшитые много лет назад из полосатой английской материи, залоснившиеся на коленях, — реликвия, с которой он не в силах был расстаться.

Пока ученик, глядя в раскрытые на пюпитре ноты, отбивал такт, учитель подрезал в саду засохшие розы (было слышно щелканье ножниц), рыхлил землю вокруг куста розмарина либо, привстав на цыпочки, срывал терпкое, но уже зарумянившееся яблоко. Надкусывал, жевал своими шаткими протезами, но ухо чутко слышало все, что происходило в комнате.

— Энергичнее, милый, энергичнее! — Голос пробивался сквозь колючки роз. — Четче такт!

Прошла неделя. Пятка у юного скрипача успела онеметь от этих тактов. Ему было нестерпимо скучно, но ради фамильной чести он продолжал проходить по площади с футляром под мышкой, в бежевых, уже изрядно помятых штанишках.

Уроки самой игры тоже не принесли ему большой радости. Лежавший на пюпитре альбом «Гофман. Часть первая» казался устрашающе толстым, почти как энциклопедия в отцовском шкафу. Смычок пилил струны, пальцы неуклюже двигались по грифу, а старый учитель, склонив к ученику бледное мышиное личико, терпеливо слушал эти адские звуки, заставляя в сотый раз повторять одно и то же, и с улыбкой добавлял:

— Не дрова пилишь, милый, — смычком надо. водить плавно, чтобы разбудить звук, который спит в скрипке. Смотри, не напугай — а то как бы у него не разорвалось сердце…

Когда он уходил от старого музыканта, по дороге домой ему встречались другие страдальцы, тоже отпрыски приличных родителей, футляры у них были потертые — должно быть, они брали уроки не первый год. Эти хмурые музыканты и рады бы погонять мяч, приставив скрипки к забору, но пахнет канифолью, в голове вместе с мыслями о голубях и кроликах роятся мелодии и маячит назидательно вздетый перст отца, у которого вся ладонь зеленая от бордосской жидкости :

— Наизнанку вывернусь, а сделаю из тебя человека…

«Цветок–цветочек милый…» — выводит смычок, подушечка прилипает к щеке. Учитель подрезает в саду отцветающие розы, внимательно слушает (ух, проклятые уши!) и то и дело покрикивает: «Ленто, ленто! Пианиссимо… Да капо аль фине!»

И приговоренный к этому изящнейшему из искусств долго натирает смычок канифолью и снова склоняется над пюпитром…

— Сколько я выстрадал в детстве! — смеясь, вспоминал художник первое свое приобщение к искусству. — Но бог милосерд: я не стал виртуозом, но и не совсем разочаровал родителей. С грехом пополам разучил две–три пьески — чтоб сыграть перед гостями в день рождения…

С приходом осени — самой любимой его поры — он лишался покоя. Им овладевали слитые воедино тревоги и радости, хрупкие и звенящие, как пожелтелая листва на виноградных лозах, что по утрам заглядывали к нему в окно, украшая своею тенью его постель. Что–то новое, неизведанное ощущал он в серовато–лиловом воздухе, колеблемом крыльями улетающих птиц, в прозрачных, отчетливых звуках эха, холодных от северного ветра, уже гуляющего по холмам. Ощущение холода и аромата листвы было и в голосах людей, собиравших виноград, над которым оглушительно жужжали пчелы, и в громыхании телег, свозивших переполненные корзины к переправе. В воздухе отдавались шаги крестьянок из поречья Черного Осыма — глухие шаги среди гортанного горного говора и шуршанья юбок, сшитых словно из сухих буковых листьев. А в поскрипывании корзин угадывался терпкий аромат виноградной пастилы.

Он вставал, еще полусонный, босиком спускался с каменного крыльца (прохлада приятно разливалась по телу) и шел к колонке умыться. Сквозь рыхлую струю сверкающей воды он видел мать, ее каштановые волосы, сколотые роговой пряжкой в большой пучок, руки, облепленные кожурками винограда, — над ними, звеня, как металлические, вьются две осы… Их золотые крылышки темнели, когда они пронизывали пар над закопченным медным тазом, в котором мать варила повидло.

Он умывался не торопясь, потому что было приятно вдыхать запах винограда, курчавившегося коричневой пеной, смотреть на мать, слышать ее шаги — в шлепанье домашних туфель, облепленных, как и ее руки, виноградной кожурой, жило дыхание огня в очаге, тишины и ласки…

Он знал, что в полдень отец возьмет его с собой на базар. Завидев издали учителя, дети будут здороваться с ним, снимая шапки, он в ответ улыбнется, поднесет руку к свинцово–серой ленте своей серебристой шляпы и станет пробираться между лотками, чувствуя в руке шевелящиеся пальчики сына. Купит ему огромный кусок виноградной пастилы, твердой, как подошва, с беловатой прожилкой посередине, и, когда начнет отрезать ломтик, нож заскрипит — точно так, как скрипел накануне нож сапожника, кроившего подошву для его сандалий.

На краю базара, где начинаются поля подсолнуха (он уже убран, торчат только шершавые стебли с толстыми, как слоновьи уши, листьями), они увидят подводы делиорманских турок и огромные короба для винограда, украшенные оранжевым цветком, запылившимся и увядшим в пути. Увидят распряженных буйволов — лежат возле ярма, влажные ноздри на круглых мордах, словно замешенных из голубоватого теста, слегка шевелятся. Турки покуривают, сидя на дышлах телег, либо смазывают дегтем рассохшуюся ось, макая длинные гусиные перья в сосуды, сделанные из буйволиных рогов.

Одного из этих турок отец подрядит собирать урожай винограда.

Тот под вечер подкатит к их дому, выпряжет буйволов, высыплет на ярмо охапку кукурузы. Буйволы наступят на стебли — так легче срывать длипные, ломкие листья, а турок осмотрит телегу, поправляя чалму, сползающую на маленькое личико с жиденькими, подпаленными снизу усами и бородавкой на кончике носа. Его позовут ужинать. Гость будет обходиться без помощи вилки, кроша куски толстыми пальцами. Мальчик заметит, что на большом пальце ноготь у него до половины синий и вдавленный. Турку предложат ночевать на кухне, но он откажется. Разложит костерок на каменных плитах возле ограды, сядет на дышло. Он будет греть руки то над одним язычком пламени, то над другим, а когда потухнет последняя головешка и во тьме будут светиться только огромные глаза буйволов, он уляжется в деревянный короб и, подложив под голову руки, воззрится на небо. Созерцание продлится недолго, над спящим двором вскоре полетит отброшенный стенками короба мощный храп делиорманца.

Мальчик будет стараться уснуть, чтобы побыстрее промчалась ночь, но сон будет бежать от него. Он встанет посмотреть, не зарделась ли над холмами заря, но различит сквозь виноградные лозы лишь синие шаровары турка, в предрассветных сумерках темные, как чернила.

Мальчик будет ожидать зари — начала праздника, будет досадовать, что день все медлит, и невдомек ему, что истинный праздник — именно эти неспокойные, бессонные часы под одеялом, которое кажется таким невыносимо жарким и колючим.

* * *

С самого раннего детства художнику снились цветные сны.

Мальчишкой он спешил вечером пораньше лечь, зная, что ему предстоит долгое странствие в царство красок. Оно продолжалось вплоть до утра, когда из стенных часов, скрипнув дверцей, выскакивала мастерски сделанная кукушка — она качалась на пружинке, произносила свое «ку–ку, ку–ку» и, пятясь, возвращалась в деревянный футляр. Там тикал часовой механизм, который — чудилось мальчику — еще секунду назад тоже спал и, только когда он проснулся, задвигал своими колесиками и пружинками.

Узнав о цветных сновидениях сына, отец не на шутку встревожился. Он где–то читал, что это признак умственного расстройства, и опасался, как бы мальчика не постигла участь их соседа Мартина.

Это был кряжистый человек с медвежьей походкой, который весной копался у себя на винограднике, обрезал на персиковом дереве засохшие ветки, карабкался на дубы, чтобы побаловать детвору сорочьими яйцами, либо, мирно заговаривая со встречными, уходил вдаль, к холмам, и побеги памида, вплетая в вешний воздух тоненькие, закрученные, как пружинки, усики, своим трепетанием отмечали его путь.

Так бывало весной. Но когда наступало лето и в хлебах начинали звенеть перепелки, глаза Мартина наливались кровью. Им овладевала тревога. Он забрасывал всякую работу, сновал взад–вперед по улицам. Шея и лицо у него становились сизо–багровыми. Он бормотал что–то невнятное. То была не речь, а стон и мычание.

На Мартина находило безумие. Когда он появлялся на улице, босой, расхристанный, неся на плече телку, матери спешили увести ребятишек домой. Телка брыкалась, пытаясь высвободиться из его огромных лап–клещей, хлестала Мартина по лицу хвостом, от страха и напряжения у нее по бедрам текла зеленая слизь. Мартин пошатывался, нести телку ему было тяжело, но он не отпускал ее до тех пор, пока не обходил все улицы до единой.

Ближе к осени, когда зной спадал и на склонах холмов начинал созревать виноград, Мартин опять становился тихим, смирным и принимался готовить бочки к сбору урожая.

Нельзя было допустить, чтобы мальчика постигла подобная участь. Отец решил, пока не поздно, посоветоваться с врачом.

Врач осмотрел ребенка, заглянул в глаза, велел вытянуть вперед руки, положил на них листок бумаги и сосредоточенно следил, будто подсчитывал, сколько раз она шевельнется. Потом вынул вечное перо из внутреннего кармана пиджака (на лацкане растеклось большое жирное пятно — наверно, закапал во время обеда и не заметил), выписал неразборчивым почерком рецепт и протянул отцу:

— Ничего страшного. Повышенная возбудимость. Поглотает пилюли три раза в день и поправится.

— А сны?

— Все будет в порядке. Конечно, медицина не может творить чудеса, вы сами понимаете, но излечить излечимое в ее силах…

На другой день начиналась масленица. Мальчик не сразу проглотил лекарство — горькая пилюля приклеилась к языку, и вода с трудом протолкнула ее в горло. Потом он побежал к холму, куда соседские мальчишки тащили вязанки хвороста и кукурузных стеблей. Он спешил вместе со всеми принять участие в подготовке празднества, которое вечером забушует над городом россыпью огней. Во рту и в горле у него горчило от пилюли, и он верил, что волшебное исцеление уже началось.

Однако вопреки обещаниям доктора ночью он вновь увидел сон. К небу вздымались красные, желтые, лиловые огни. Среди них мелькали тени. Раздавались выстрелы. Мальчишки мастерили самострелы из пустых гильз от карабина или пулемета, подносили к пороху дымящуюся щепку, и небо оглашалось трескотнею выстрелов. Детвора размахивала корзинами с соломой, насаженными на длинные рогатины. Подержат их над костром, пока не вспыхнут, пока ивовые прутья не засветятся, как реотановые проволочки, а потом, волоча по склонам холма длинную кудель из огня, искр и дыма, носятся, бегают до упаду. Фантастические эти созвездия отражались в реке, делая празднество неземным, нереальным.

Когда все дети разойдутся по домам и холм окутает ночною тьмой, еще более непроглядной после буйства огней, мальчик, все так же чувствуя горький след проглоченной пилюли, увидит, что костры уходят, покачиваясь на длинных золотистых ногах, а языки пламени превра–щаются в павлиньи перья, и на каждом перышке — зеленый глаз, обведенный черным углем…

Он пересказал свой сон отцу. Тот долго вытирал очки подкладкой пиджака (лоб его покрывала бледность) и молчал. Потом поднял на сына близорукие пестрые, как лесная вырубка осенью, глаза — в них залегла странная тишина — и проговорил:

— Видно, надо тебе бросать пилюли и жить, как все люди божьи. Возможно, судьба подарила тебе нечто такое, что не дано другим. Как знать?..

Он долго перекладывал очки из одной руки в другую и, хотя только что их протирал, в забывчивости снова тянул к ним полу пиджака.

* * *

— У меня был знакомый суфлер, который знал наизусть все роли, — заговорила Седефина, когда художник и прочие обитатели дома престарелых собрались вечером во дворе. — Король вышел на сцену, сел на трон и не знает, что говорить, — забыл. Тогда суфлер — а был он такой же маленький, как я, — высунул голову из будки и стал подавать реплики, а король за ним повторял… Вот и судите, кто из них выше? Его величество или простой суфлер?

— Ясное дело, иногда ведь камешек на дороге может телегу одолеть, — подал голос Иван Барбалов. — Возьмет да и перевернет!

— Смотря какая телега, — вступила в разговор Антония. — Встречались мне такие, что все вокруг в порошок сотрут! Мы с тобой, Иван, сумели перевернуть хотя бы одну?

— Нет, милая, не сумели, но зато оставили на ней по царапинке.

— «По царапинке…» А нам намяли бока и столкнули в кювет…

Художник сидел и слушал.

— Знаете, — повернулась к нему Седефина, — мне так хочется, чтобы вы меня нарисовали. По крайней мере память останется. Когда–нибудь увидят мой портрет и скажут: «Жила на свете женщина — молодая, красивая». Вам, конечно, странно: «Молодая, красивая? А ты при чем?» Вы правы. Но я вам так скажу: «Вы можете вернуть мне те годы, когда я ходила в гимназию, верила, что вырасту и приду на выпускной бал в алом платье и длинной синей пелерине…»

Он смотрел на нее — ноги у нее не доставали до пола, толстые, неподвижные, как у куклы. Артрит раздул суставы пальцев, растянул белые туфли с такими стертыми подметками, что через дырки просвечивали чулки. У швов проеденного молью серого бархатного платья кое–где проглядывала черная сеточка основы.

Ему стало не по себе. Он отвернулся, пряча волнение, поставил мольберт, положил на колени палитру (ноздри дрогнули от запаха скипидара) и тронул краски кистью.

Седефина сидела молча и не сводила с художника глаз. Она видела оборотную сторону натянутого на сосновый подрамник холста и угадывала движение кисти по тому, как холст пульсировал. Художник щурился, точно силился что–то вспомнить, резче обозначились складки на щеках и у рта — вероятно, давало знать о себе больное сердце, — но кисть тянулась к палитре. Там было много красок, но Седефина видела только две, положенные рядом в одном углу, — пурпурную и небесно–синюю.

Эти краски соприкасались, как соприкасается с тихой синевой Бургасского залива морской берег, вдоль которого тянутся красные, словно полыхающие, осенние виноградники. Там — уж и не вспомнить, сколько лет назад, — останавливался их цирк. Пахло водорослями. Канаты, которые натягивали шатер, за ночь ослабевали от влаги. Надевая утром платье, Седефина ощущала на плечах и спине морскую прохладу, а пуговки на груди блестели, как рыбья чешуя. Львы ревели ночи напролет — сырость пронизывала их до костей, пума билась своим гуттаперчевым телом о прутья клетки, надеясь их выломать…

Красные виноградники и синее море… У этого залива испытала Седефина самое большое счастье и самое тяжкое разочарование.

Однажды после представления к ней пришел человек, чьей обязанностью было устанавливать на арене клетку со львами. Она знала его давно и боялась, потому что был он большой, грубый, много пил и, когда у него от ракии мутился разум, колотил стаканы. Но в тот вечер он показался ей иным. Он был в чистой рубашке со сморщенным от стирки воротничком, улыбка обнажала крупные в коричневых прожилках зубы.

— У меня день рождения, — сказал он Седефине, — а с кем пропустить стаканчик? Со львами? Невелика радость. С антрепренером? Не в моем характере подмазываться к начальству…

Художник размешивал на палитре краски… Кармин и ультрамарин. Осенние виноградники над светлой полоской берега и набегающим на песок морем…

От ракии закружилась голова. Седефина еле дышала в объятиях этого великана. Ее платьице (она не помнила, когда сняла его) висело на стуле — такое маленькое, что недоставало до полу… Седефину пугали его руки, распластанное тело, прерывистое дыхание. Но влекла нежность к нему, которой она была не в силах противиться…

Боль прошла, и — еще миг назад готовая закричать — она почувствовала новый прилив нежности. Повернулась к нему — где он? Человек с коричневыми, прокуренными зубами одевался.

Брошенное им платьице Седефины чуть задержалось на спинке кровати и опустилось на подушку.

— Одевайся, ночь уже…

Седефина плакала.

— Одевайся, тебе говорят! — услыхала она его голос. — И смотри, будешь уходить, чтобы дверь не скрипнула…

«Зачем ты привел меня? Посмеяться надо мною? Разве праздник — такой?» — хотелось ей крикнуть, но она чувствовала, что этот человек ей дорог, и слова потонули в слезах.

— Ты чего это, голубка моя? Чем спасибо сказать — носом хлюпаешь? — проговорил тот, застегивая рубашку, — Да кто, ежели не под мухой, на тебя бы позарился? Я раз переспал с одной горбуньей. Не осталась в долгу — часы мне подарила на память…

Она отворила дверь. Шум моря так и обрушился на нее, чуть не сбил с ног. Медленно спустилась она по ступенькам, опираясь на перила, чувствуя, как царапает ладони ржавчина.

А великан защелкнул замок. Вспыхнул в окне огонек спички, осветил висок человека, которого Седефина всю жизнь будет любить, и опять все погрузилось в кромешную тьму…

* * *

Близился праздник. У ограды дома престарелых какой–то человек точил нож. Он водил сверкающим лезвием по бруску, пробовал острие ногтем. Рядом пасся на привязи ягненок с черной метиной — она сбегала со лба на висок, обрамляла глаз и спускалась к острой мордочке, уткнувшейся в румяк. Ягненок безмятежно щипал траву, помахивал хвостом, облепленным колючками репейника, не подозревая, что каждое прикосновение стали к бруску приближает последнюю минуту его жизни.

Художник наблюдал за размеренными движениями человека с ножом, рассматривал его широкое добродушное лицо — черные, словно нарисованные углем брови срослись у переносицы, под глазами мешки — и размышлял о человеческой жестокости.

Тот же самый человек, что точил сейчас нож, однажды зимним вечером вышел с фонарем во двор и, раскачивая по сугробам свою тень, которая то удлинялась, то укорачивалась от колеблющейся полоски света, заглянул в хлев, где спали овцы, поджав под себя ноги. В темноте фосфорно поблескивали зеленые огромные зрачки. Одна из овец забилась в угол, под куриный насест, и громко блеяла. Он подошел ближе и в свете фонаря увидел у нее в ногах беспомощное существо с пониклыми ушами. На мокрой спине обрисовались позвонки, словно под кожей были протянута веревочка с узелками, длинные ножки подгибались, и ягненок не мог подняться.

Овца блеет. Свет фонаря скользнул по мокрой овечьей шерсти, глаза, блеснув, исчезли в темноте, и человек, чувствуя на шее покалывание снежных иголочек, которые забились за воротник, идет к дому. Ягненок тычется ему в лицо влажной мордочкой, хрустит под ногами снег.

— Барашек! У нас родился барашек! — кричит он и смеется.

Кружат снежинки, выхваченные из темноты тусклым огоньком фонаря. Ребятишки, откинув одеяла, босые, взлохмаченные, высыпали на порог. Мороз заползает под рубахи, но отец не бранит их, не велит поскорей убираться в тепло. Он дает им потрогать вздрагивающие бока этого вестника весны, послушать тоненькое блеяние, от которого чуть звенят окна. В ответ сквозь снежную пелену долетает глухой, протяжный зов овцы. Потом, когда ягненка уложат на охапку соломы и прикроют сверху ивовой корзиной, дети уснут глубоким, блаженным сном.

Все спят. Не спит только мать. На душе у нее необычно весело — точно в доме долгожданный гость. Мужское сердце тоже растрогано. Несколько раз за ночь отец встает, зажигает спичку и наклоняется над корзиной. Барашек спит. Его уши касаются соломы — на каждом снизу черное пятнышко, похожее на сережки; когда по глазам пробегает трепетный огонек спички, он шевелится и тихонько блеет сквозь сон…

— Зачем ты так безрассудно посягаешь на свою радость, на те часы, когда ты был счастлив? — хотел крикнуть художник человеку с ножом, но тот, сжимая ягненка коленями, ответил бы так:

— Я радовался тогда. Та радость уже миновала. Будни берут свое. Ребятишек за пустой стол не посадишь, им хлеб подавай.

— Так ты ради хлеба берешься за нож?

— Хлеб — он посильнее нас.

— А вспомни тот зимний вечер, когда ты вошел в хлев и обнаружил в углу ягненка?

— Я помню. У сынишки тогда болело горло, а днем я ходил в соседнее село платить налог. Ягненок всю ночь блеял, спать не давал. Комната пропахла мочой… Но, бывает, размякнет душа… Я мог взять этого ягненка за ноги да кинуть к овцам, в хлев. Но ребятишки ему радовались. И я оставил его в доме…

— А не будут они тосковать по нему?

— Малыши, может, и обронят слезу. Но когда вырастут, как мы…

— Что тогда?

— Уразумеют, что есть на свете кое–что поважней, чем слезы жалости. И это убережет их от многих горестей…

— А утерянная радость?

— Она была твоей тогда, когда ты ощутил ее. Для чего возвращаться к ней опять? Жди новой радости, верь, что она непременно придет… Воспоминания о былых радостях не дают ничего, кроме боли…

— Но без такой боли человек тоже теряет многое…

— Я ничего не потерял. Будущая зима опять подарит мне ягненка, и он тоже будет при свете фонаря тянуться к материнскому вымени. Но в придачу к этой радости я получу шкурку на воротник к тулупу, да еще положу в карман деньжонки.

Так мысленно разговаривал художник с человеком, который уже бросил окровавленный нож на траву и теперь надувал ягненка — чтобы легче было свежевать. Тонкие ножки животного растопырились, хвост стал твердым и неподвижным. Человеческое дыхание проникало в распластанную тушу, там что–то шуршало, будто разлеплялись листы бумаги, смазанные рыбьим клеем. Туша раздувалась, росла, человек с трудом переводил дух, его грудная клетка сжималась, щеки вваливались, резче выступали скулы. Резиновые сандалии болтались на худых ступнях, спадали, будто они с чужой ноги… Куртка обвисла, пустые рукава были похожи на велосипедные шины, из которых выпустили воздух.

В кармане куртки лежали деньжонки.

— Вот это взгляд человека, который имеет дело с изначальными понятиями, такими, как хлеб, камень, огонь, вода… Ну, а мы, пытающиеся проникнуть в суть вещей, разъять, отыскать скрытый в них смысл, чем от него отличаемся мы? — продолжал свой мысленный разговор художник. — Я рассуждаю о людском безразличии к ушедшей радости, о жестокости того, кто поднимает нож на теплое чувство, некогда согревшее его сердце. Ну, а я? Как поступал я сам? Разве не проявлял такое же равнодушие К людям, с которыми меня связывали незабываемые минуты? Я находил себе оправдание в занятости, рассеянности, даже в легкомыслии. Но не стоял ли за этим эгоизм, стремление брать и ничего не давать взамен?.. Совершенно так же, как человек, у чьих ног лежит зарезанный ягненок, я убил многие свои радости ножом себялюбия… Нет, это не просто красивая фраза — многое и многих пронзило лезвие этого ножа. Оставалась рана — пусть бескровная, но глубокая, незаживающая, умирало что–то такое, во что я уже не в силах был вдохнуть жизнь… Человек, склонившийся сейчас над шкурой, которая при малейшем прикосновении звенит, как барабан, имеет оправдание: деньги, хлеб насущный. А я?.. Так и шагаем мы по земле, умерщвляя радости, подаренные нам судьбой, не сознавая, как они драгоценны, и за красивой фразой, за улыбкой никто не может разглядеть истинное наше лицо…

Владелец ягненка вкладывал нож в футляр. Тушу уносили на кухню, а к небу белым облачком возносилась душа ягненка, видимая лишь ангелам. Ангелов для того и придумали, чтобы лазурь, которая открывается глазам человека, не казалась иной раз такой мучительно пустой…

Сын Ивана Барбалова нежданно–негаданно женился на одной румынке, которую звали Стефанией. Ее родители, переселенцы из Трансильвании, имели в верхнем конце села дом и большой огород. Это был единственный в селе дом, крытый железом. Ион, отец Стефании, каждый год красил крышу, и железо громыхало под его большими ногами. На огороде громко пыхтел насос, высасывая из реки воду, плескал на фиолетовый глянец баклажанов и оранжевые гроздья стручкового перца, на ноги Стефании, выпачканные грязью до самых колен.

Стефания была единственной дочерью. Старая дева с круглым, лоснящимся лицом, похожим на вилки капусты с отцовского огорода, и негнущимся ширококостным телом, отчего походка ее была какой–то скованной, деревянной. Ей была бы под стать пышная грудь, которая оттопыривала бы выгоревшую на солнце блузку, расстегивала своим напором перламутровые пуговки. Но мужеподобная Стефания была от шеи до живота плоской, как доска.

Петр Барбалов встречался с румынкой, наверно, еще задолго до свадьбы. От нее пахло копченой рыбой, всегда висевшей на бечевочках перед отцовским домом, но этот запах не раздражал его, был даже приятен. Не раздражал его и огромный нос, от которого падала тень на узкие бледные губы, сверху обрамленные реденькими каштановыми усиками и сетью морщинок. Глаза Стефании, хоть и повторяли голубоватый цвет вдетых в уши сережек, были блеклыми, будто яркость смыло струями воды из неумолчно пыхтевшего на берегу насоса. Глаза эти смотрели на него с преданностью и любовью, и Петр был счастлив.

…Художнику снилось, что Иван пригласил его на свадьбу сына. Он встал, чтоб побриться. Прислонил зеркальце к оконной раме, но, когда нагнулся за помазком, оно упало, раскидав ему под ноги осколки. Собирая их, он увидел: в одном — пытливый взгляд Антонии, в другом — щеки Ивана (тот, должно быть, смеялся, потому что щеки подрагивали, и на них появились ямочки). В третьем осколке, самом большом, видны были только морщины — там отражался лоб Седефины, на котором тень львов оставила свои следы.

Он сложил осколки разбитого зеркала, склонился над ним, словно надеясь слепить их своим дыханием, и увидел, что эти глаза, рот, морщины соединились в овале его собственного лица, увидел себя самого, составленного из кусочков, как мозаика.

Трещины на зеркале исчезли лишь тогда, когда мыльная пена облепила щеки. И лицо снова стало прежним.

По вечерам Иван возвращался с Дуная, медленно всходил по высеченным в скате берега ступеням, неся на плече сети. Он натягивал их через весь двор, от ограды до ограды, очищал от водорослей, и сквозь ажурное их плетение ему была видна рыба, прыгавшая на дне лодки или скользившая по сверкающим от воды резиновым сапогам, оставленным под сиденьем.

Он видел дым над крышей, различал звяканье тарелок (Стефания собирала ужин) и размышлял о жизни человеческой. Как мало нужно человеку для счастья… Взять хотя бы его парня. Змеиный жир все так же блестел у него на бровях и гладкой, как колено, макушке, но Петра это уже не заботило. Он норовил пораньше лечь спать, и до поздней ночи из комнаты молодых доносились возня и щепот. «Выходит, есть в нем такое, что бабе по сердцу, — обрадованно думал отец. — Знавал я мужиков, иной хромый, калечный, а разок переспит с бабой, так она потом на него не надышится, бегает за ним как собачонка…»

Керосиновая лампа чадила. Металлический эмалированный абажур отбрасывал большой светлый круг, в котором шевелились тени людей за столом и время от времени сверкали ложки, зачерпывая уху.

Иван дул на горячее варево, очки запотели, и кусок рыбы соскользнул с ложки на пол. Он почувствовал, как прикоснулась к ноге кошачья лапа — кошка бросилась к оброненной рыбе. Через секунду в стену с треском ударилась кочерга — ее швырнула, выскочив из–за стола, Стефания. Лицо у нее побелело, усики над губой шевелились.

— Никак не нажрется, проклятая! А ты, старый, тоже хорош — совсем ослеп, еду раскидывает, хоть с ложки корми…

Иван даже выронил хлеб — точно слова невестки хлестнули его по руке. Он впервые услышал от нее такое. «Беременная, не в себе она», — подумал он и снова потянулся к миске, где оставалось лишь несколько рыбьих голов с оттопыренными жабрами и белыми, как пшено, глазами — их выбелила кипящая–вода.

Родился внук. У него были жиденькие, прилипшие к шейке волосенки и розовые пятки, которые Стефания подолгу целовала, нежно воркуя. Странно звучало это воркованье в устах такой мужиковатой женщины.

Стали выбирать мальчику имя.

— По обычаю, внуков крестят дедовым именем, — заметил Иван. — Имя у меня старинное. Без него, почитай, ни одно правительство не обошлось. И при Малинове Иван был. И при Мушанове… Помню, выстроили утречком наш двадцать второй харманлийский полк на плацу. Взводный спрашивает: «Как тебя звать, молодец?» — «Иван Петров Иванов, по фамилии Барбалов!» — говорю. «А тебя?» — Это он к следующему, который от меня слева. «Стоян Тодоров Стоянов!» — отвечает. Так всех опросил, до конца шеренги. Все по деду своему крещеные! Только один выискался крещеный не по обычаю — Кандаки Аджов Асанов, мясник из города Фердинанда.

Я тоже помню этого мясника. Его лавка находилась на Веренишской улице, а я тогда учился в гимназии, и в окно можно было видеть взмахи секача, разрубавшего скользкие бараньи туши. Вместе с ним качалась вверх–вниз длинная, дряблая физиономия мясника. А над входом красовалась железная вывеска: «Кандаки Аджов, мясник, колем в любое время».

— Взводный, — продолжал Иван свой рассказ, — оглядел этого Кандаки с головы до пят и вызвал из строя: «Не по–нашему тебя крестили, не по–нашему миром мазали, рядовой Аджов! Катись в другую роту! Шагом марш!» И остались у нас в роте только те, кто сохранили дедово имя («и славу», — мог бы добавить взводный).

Сын уже не в первый раз слышал эту историю и хотел прервать отца — хватит, мол, чепуху молоть, но жена опередила. Она застегивала блузку, в вырез была видна грудь, мокрая от ротика ребенка и сплюснутая, как луковица на огороде трансильванца. Стефания повернула голову (редкие усики при этом шевельнулись) и холодно, негромко отчеканила:

— Ты о моем сыне не заботься. Я его родила, я сама и имя ему выберу!

Ребенка нарекли Аурелом.

Мальчик рос. Начал ходить. Стефания связала ему пинетки, украсила их пушистыми кроличьими хвостиками.

Разгуливал Аурел Барбалов по двору между сохнувшими сетями, смотрел, как качается над дверью выпотрошенный карп на двух распорках, темный от времени и весь изъеденный осами. Соседские ребятишки пробегали мимо и дразнились:

Мальчик швырял в них камнями, а над головой у него — такой же вечный, как дунайский берег, — все качался карп, фамильный герб старого рыбачьего дома…

Калуд строил дом. Вернее, пристраивал к доставшейся от отца развалюхе две горницы и сарай, куда на зиму убирать лодку. Сломали в кухне стену, выходившую на барбаловский двор, выкорчевали дурман и принялись рыть яму под фундамент.

Вечером семья соседа садилась за стол в кухне без стены. Иван видел синие чашки и большие медные блюда, стоявшие высоко на полке, видел пар над кастрюлей, слышал стук ложек, и ему казалось, что Калуд строит дом со стеклянными стенами, через которые все видать.

В доме Барбаловых таких стен не было. Он был сложен из камня и необожженного кирпича, занавески на окнах были плотно задернуты. С тех пор как в доме поселилась Стефания, входная дверь всегда была на запоре. Прежде они оставляли ключ под черепичиной возле крыльца — любой заходи и бери, что понадобится. Новая хозяйка принесла с собой обычаи трансильванских переселенцев. Она вскопала и засадила овощами полдвора. Почва каменистая, ничего уродиться не может, но она протянула грядки из конца в конец, натыкала рассаду — помидоры, перец. Насоса у Барбаловых не было, и она заставляла мужа таскать воду ведрами из Дуная. Скользя и оступаясь на мокром берегу, пошатываясь под тяжестью ведер, он покорно делал все, что велено. «Небось придется и крышу железом перекрывать, как у трансильванцев! — думал Иван, созерцая новые порядки в доме, и вряд ли удивился бы, начни сын скидывать с крыши черепицу-— Осталось только индюшек завести, как у Иона, да глядеть, как они хвосты распускают…»

До индюшек дело не дошло, потому что однажды вечером Стефания объявила мужу, что ей просто не под силу и за ребенком ходить, и двум мужикам прислуживать. Давай, мол, своей семьей жить — что это у них путается под ногами старик, ночью прилипает ухом к стенке, подслушивает, что делается в спальне. Либо переберемся к моим, мать с дорогой душой будет присматривать за внуком. Отведут им три комнаты — хоть гуляй, хоть верхом скачи. И гардероб имеется — не то что тут, все вещи по стульям раскиданы. Охота торчать в этой развалюхе, провонявшей рыбой да прелыми носками?

— А мой старик? — проговорил Петр.

— Пускай на себя пеняет. Покуда он шатался со своей палочкой по свету, колодцы искал, умные–то люди денежки наживали… Останется тут, будет жить один. Ничего, сам и сготовит, и постирушку какую–нибудь сделает. Ну, мы тоже не изверги какие, будем наведываться, подсобим, если что… А не захочет — так скатертью дорожка. Мир велик — кто–нибудь пустит к себе, потерпит его до поры до времени.

— Это как же — скатертью дорожка? Человека, как собаку, из дома выгнать?!

— Зачем выгонять? Сам соберет свои пожитки, если ты ему скажешь, что не нанималась твоя жена на него батрачить. С какой это радости я должна стирать его вонючие портки и по ночам храп слушать? Да он еще заглядываться на меня начал… Знаю я этих старичков, которые много лет без бабы…

— Так, значит… Голодный волк всегда за барашком вину сыщет… Иди, мать твою так!.. — вскипел он. — Иди хоть к отцу домой, хоть к черту–дьяволу! И мальчишку забирай!.. Не желаю я, чтобы люди на меня пальцем показывали.

— Завтра же заберу Аурела, и ноги нашей тут не будет!

Он больше не сказал ни слова. Душила обида, подошвы ног горели, словно он ходил по горячим углям. Ворочался в кровати с боку на бок, подушка скользила под лысой головой, точно полированная. Петр думал, как быть Дальше. Нрава он был уступчивого. Недуг лишил уверенности в себе. Стефания вышла за него сорокалетней старой девой, но сто раз укоряла его — дескать, на какую жертву пошла, а он и не ценит. Она не сомневалась: муж согласится на все, лишь бы не потерять ее. Властность, до той поры скрываемая, выплыла теперь наружу — так за сетью, которая тащится по тинистому дну, всплывает на поверхность густая муть. «Мажься, натирайся ужиным жиром, — вероятно, думала она, — все равно останешься гладкий да скользкий, как улитка, людям на смех. Вернусь домой к отцу, и не будет у меня путаться под ногами старик, пучеглазый, как буйвол, в своих очках…»

На следующее утро Стефания поднялась веселая, будто ничего накануне и не было. Муж стоял с намыленным подбородком, собираясь брить на кадыке штук десять волосинок, он был уверен, что жена начнет собирать свои пожитки, но услышал, как она говорит малышу:

— Аурел, зови дедушку завтракать!

Стефания взялась за дело с другого конца.

— Твоя правда, не должен человек покидать родное гнездо. Тяжело это, — снова завела она разговор, когда стемнело и они легли. — Ты вырос под этой крышей. Воспоминания, то–сё… Женщина — ей на роду написано за мужем идти. Идти да счастья искать. Одна его находит, а другая — вроде меня…

«Вот оно, взялась долбить, словно капля камень. Пока не продолбит, не успокоится», — думал Петр, слушая ее.

В ту ночь она была с ним нежней обычного. Сбросив белье прямо на пол, совсем нагая, она бесстыдно ластилась, прижималась к нему, хотя малыш не спал и таращился на нее с соседней кровати.

Голова у Петра шла кругом. Тело Стефании пахло рыбьими жабрами, и этот запах рыбы заглушал даже благоухание левкоев за окном.

— Плохо ль тебе со мною? — горячо нашептывала ему на ухо Стефания. — Захочу — сделаю тебя самым счастливым на свете…

На полу темнела разбросанная одежда.

Стефания нежилась в объятьях усталого мужа и мало–помалу добилась своего.

* * *

— Вещи твои собраны, на кухне они, — — сказал Петр. — Все в одном узле. Стефания положила две смены белья н фуфайку, коричневую, в которой ты на рыбалку ездишь. Думали новый костюм положить — для праздника или какого случая, но потом решили — дом ведь для престарелых, там и белье и одежу дают на смену, пусть хоть не шерстяную, бумажную…

Иван стоял посреди двора, его лица в утренней мгле почти не было видно. Голос у сына был смущенный, сиплый — и Иван даже не спросил, про какой «дом» речь. Он слышал накануне весь их разговор со Стефанией — они заснули только к полуночи, румынка строчила и строчила* не хуже швейной машины, опутывала упорство мужа бесконечной нитью угроз, обещаний и ласк, и тот под конец сдался…

— Поезд в пять двадцать. В Бойчинбвцах пересадка, там дорога повертывает вверх, в гору. Перекусишь на станции — воду в паровоз больше часа заливают… В девять, пол–десятого прибудешь на место. На станции всегда подвернется какой–нибудь возчик. Подвезет до самых ворот.

— Я гляжу, ты про все разузнал…

— Третьего дня разговорился на базаре с одним парнем из Мырчева, однокашник мой, в армии служили. У него отец был в этом доме престарелых. Кормят, говорит, на славу. Чистота. Посуда алюминиевая. Пять дней в неделю мясо дают. Своя баня есть.

Ветер качнул карпа над дверью. Разглядеть его Иван не смог, догадался по звуку. Обернулся на соседский двор, и ему померещилось, что остов новой пристройки, пронизанный тонкими предрассветными лучами, похож на громадную рыбину, какая ему сроду не попадалась. Обглодана та рыбина каким–то хищником, и остался от нее один скелет, который вдруг заскрипел от порыва ветра.

— Поезд в пять двадцать… — повторил сын.

Отец не слушал.

Двор уже выплывал из мрака. Чернильная пелена ночи сползла с капустных кочанов, возвращая им округлость и глянец. Он различил свою лодку. На весле прикорнула курица — такая желтая, будто лунный свет облил ее охрой и слепил краской перья. Он поглядел на свой дом. Увидел у крыльца пышные, отцветающие георгины, листьев почти нет, одни цветы, и лепестки сухие, продолговатые, с металлическим отливом, как ленточки фольги. Задержался взглядом на светящемся окошке в комнате сына. Занавеска приподнята только с одного края, и расширяющаяся книзу полоска света напоминает лезвие ножа, которым старик потрошил рыбу.

— Смотри, не опоздай на поезд, отец…

Такой же сиплый голос услышал он много лет назад, когда примчался из Харманли, где отбывал воинскую службу, — ему написали, что сынишка при смерти. Он толкнул калитку и увидел свет в этом же самом окне. Занавеска была чуть отдернута, в точности как сейчас, и этот свет будто ножом резанул его. Мальчишка лежал, обжигая простыни пылающим тельцем, в горле у него лютовал дифтерит…

— Гляди–ка! — Иван наклонился к лицу сына, чья лысая голова сверкала под первыми лучами солнца. — Вроде бы на одной брови уже есть волоски… И на веке тоже…

Сын молчал.

Где–то оглушительно зазвонил будильник. Этот трезвон не заглушал тиканья — наоборот, делал его еще отчетливее. Курица в лодке зашевелилась, попробовала взмахнуть крыльями, но, видно, лунный свет склеил их накрепко.

«Еще кто–то собрался в дорогу…» — подумал Иван.

Но больше ни одно окошко не засветилось… А будильник все звонил и звонил — верно, пружину завела до отказа рука уж очень беспокойного человека, который боялся проспать.

Паровоз свистнул, постоял на станции минуту–другую. В просветах между акациями Иван увидел светлые прямоугольнички вагонов, потом они протянулись длинной лентой и скрылись из виду.

Он спустил лодку на воду и до вечера не показывался домой.

На другое утро он уехал. Никто не проводил его к поезду — он сам не захотел.

Каждую весну, в первые апрельские деньки возле дома престарелых появлялся белый конь.

Он приходил еще до рассвета, неизвестно откуда, и принимался щипать у ограды траву. Собственно, травы еще не было, зеленые ее стрелочки только–только проклюнулись, но белый конь щипал так сосредоточенно, так увлеченно, словно пасся на пышном лугу. Разбуженные обитатели дома престарелых распахивали окна, чтобы полюбоваться на гостя. Неповторимое изящество было в линиях его тела, в изгибе шеи, в длинной гриве, которая шелестела на ветру и переливалась так, что казалась пенистым вешним потоком. Тонкие, трепетные, как струны, ноги книзу были темнее — быть может, от пыли дальних дорог, которыми он шел сюда. И тело белого коня тоже при малейшем движении трепетало, и тогда раздавалась музыка. Некоторые думали, что это жужжание майских жуков, махавших смоляными крылышками в первом своем полете. Другие считали, что слышат приглушенное стенками улья жужжание пчел на чьей–то пасеке… Меж тем музыка эта рождалась гривой белого коня, огромными его глазами, в которых отражалась заря, трепетанием чистых, словно нанесенных кистью, линий, тревогой и светом, которые он излучал.

— Цыганская лошадь! — говорила Антония. — Наверно, понаехали котельщики и будут теперь неделю травить нам душу нашатырем.

— Какая ж она цыганская! — сверкнул очками Иван, — Разве у цыган такие? У их лошадей холки стерты хомутом. А у белого коня — ни — единой ссадинки.

— У цыган, мой милый, всякие бывают. Они ведь лошадей не выхаживают, а угоняют. Может, и этот украден? Например, из. цирка.

— Нет, я цирковых лошадей знаю. У них поступь другая. И стати… — вступила в спор Седефина.

Художник смотрел на белого коня у окна и думал: «Я всю жизнь рисовал лошадей. Знаю у них каждую складочку на шее, каждое движение, круглые, как яблоко, суставы. Этот конь не похож ни на одного из них. Его губы никогда не прикасались к тугому кобыльему вымени. В прошлой своей жизни он был цветущим деревом. Или облаком… Иначе не может быть!»

Л его соседи продолжали спорить, цыганская ли это лошадь и откуда она угнана.

Конь помахивал хвостом, словно от людской болтовни отмахивался. Он поднял голову, чтобы разглядеть далекие холмы, медленно направился к ним, становясь все меньше и меньше, и розовые блики утра на его спине тоже все уменьшались, а стук копыт замирал в сырой весенней земле…

Художник смотрел вслед исчезавшему коню, вдыхал запах рыхлой глины и молодой зеленой травы, приподымавшей своими стрелочками прошлогодние дубовые листья — они казались выкованными из меди, — и вспоминал те времена, когда он был молод и любил писать пейзажи.

Его влекла к себе тихость красок, разлитых по утренней равнине, — еле слышный разговор зеленого и коричневого, серебристого и голубого, не давала покоя оранжевая осыпь каменоломен, откуда выглядывали кубы и пирамиды сокрушенной скалы — феерия линий и полутонов; в фантастическом этом пейзаже единственно реальными казались искалеченные взрывами деревья, похожие на какие–то причудливые статуи.

Потом он писал жанровые сцены: полдничающие крестьяне рядом со своими тенями, будки путевых обходчиков, перед которыми женщины в пестрых нарядах ожидают проходящий поезд; мужики, спящие на летней земле, — их тела, подобно раскаленной солнцем глине, излучают неторопливое сияние… Он пытался проникнуть в единение и драму человека и земли, человека и хлеба. Во многих его картинах было трудно отличить солнце от каравая. Небесное светило тоже, казалось, было замешано человеческими руками, а пятна на нем — это следы женских пальцев.

Под конец, когда жизнь его катилась к закату, старый художник увлекся человеческим лицом. С восторгом первооткрывателя наблюдал он окружавших его людей. Прежде лицо человека было для него всего лишь цветным пятном в спокойной или напряженной гармонии картины. Он любил крупные мазки, выявлял характер в обобщении — его раздражало скрупулезное выписывание деталей… Потом уже он обнаружил, что, обладая чутьем, можно в чертах лица прочесть многие страницы человеческой жизни… Всмотрись пристальнее в оттенок кожи, в складочки и морщины, в разрез глаз, эту рамку, где, как пойманный зверек, мечется беспокойный взгляд, — и ты не только проникнешь в мысли, которые владеют человеком, ты даже угадаешь, что он делает на земле.

Почти каждый вечер во двор дома престарелых приходил и садился на лавочку старик крестьянин. Он был обут в сандалии на босу ногу, ступни толстые, искривленные, как дубовые бревна. Выгоревшая одежда была того же цвета, что и налет на виноградных гроздьях, зато фуфайка, которую он не снимал даже в жару, — ярко–красная, и это оживляло его лицо.

Раньше художник отличал этого человека от других лишь по яркой фуфайке… Но вот они сидят рядом, беседуют, и художник вглядывается в его лицо. Тощий, костлявый старик подпер щеку ладонью. Пальцы у него тонкие, как у пианиста, и только опухшие суставы и зеленовато–коричневая кожа возле ногтей говорят о том, что эти руки никогда не прикасались к клавишам. Глаза полузакрыты, и в прорези век зрачки почти неразличимы. Нос тонкий, с нервно вздрагивающими ноздрями, кожа на хряще натянулась, побелела.

Вокруг стариков упорно кружит пчела. Художник хотел отогнать ее, но крестьянин предупредил: «Шевельнешься — ужалит! Сиди смирно, тогда она сама улетит…» А пчела все настойчивей опутывает их лица тонкой спиралью жужжания. Художнику подумалось, что она похожа на рассерженного человека: тоже стремится скороговоркой выложить собеседнику все, о чем тот не хочет вспоминать, потому что нечиста совесть. «Да, да, верно…» — соглашается художник со всем, что перечисляет пчела. А она все опутывает и опутывает его вопросами. Откуда ей столько известно о нем?

— Вот неотвязная! — смеется старик в красной фуфайке и смотрит на художника с некоторым удивлением, потому что видит не лицо, а лишь сотканную из жужжания паутину, которая так плотно оплела его, что веки не в силах ее раздвинуть…

— Злая пчела, нездешняя… — добавляет крестьянин. — Здешние серые, они смирные. И золотистые — тоже смирные. Работящие. С цветка на цветок. А эта еще и воровка…

Художник сквозь пчелиный гул угадывает лицо сидящего рядом человека. Обнаруживает в его бледности цвет воска и меда ранних акаций. Старый крестьянин носит с собой тонкое, как эхо телеграфных проводов, пчелиное жужжание — если вслушаться, оно звучит и в шорохе его одежды. Лицо у него напряженное, словно из всех звуков земли он старается различить лишь жужжание пчел.

В груди у него сухо скрипит — от силикоза, заработанного в чипровских рудниках. А лицо облагорожено мыслью о чем–то бесконечно прекрасном. Пыльца пчелиного жужжанья пытается пересилить мутную накипь человеческих забот, рука с длинными пальцами нервно подрагивает…

Берись за кисть — и портрет готов.

Что было всего привлекательнее в его труде? Радость созидания. Никогда в жизни он не думал о том, кому продаст картину, сколько выручит за нее. Каждый раз он стоял перед белым холстом, как перед загадкой, и его муки искупались тем трепетом, который доступен немногим.

Он не любил рисовать под открытым небом. Ландшафт рассеивал внимание, требовательная навязчивость природы путала мысли — каждое дерево, каждый камень стремились проникнуть на полотно. Поэтому он предпочитал работать дома — по сделанным наброскам или просто по памяти.

Однажды он сел за этюдник на окраине горного селения. Его внимание приковали к себе два дома, увитые виноградом, крестьянка с клубком красной пряжи на коленях, на заднем плане — величественные очертания вершин. День был солнечный, краски сверкали — яркие, сочные, будто вымытые утренним дождем, и кисть плыла по холсту, как тень ястреба, который то пересечет луг, то вернется назад, кого–то высматривая. С гор струилась про–хлада, художник был в отличном расположении духа, картина рождалась — мазок за мазком. Появились дома: один желтый, охряный, другой багряный, их опоясали виноградные лозы, сотканные из зеленовато–лазурного, зеленого, фиолетового, под ними села женщина — темно–коричневая, как будто она переняла цвет вспаханных полей на горных склонах, клубок пряжи закраснел у нее в руках, как герань в глиняной вазе. Гор на холсте еще не было, хотя позади домов уже проступил легкий контур — это были не горы, а догоняющие друг дружку клубы облаков…

Женщина отложила вязанье, подошла взглянуть, что там рисует этот незнакомый человек. Она встала у него за спиной, увидела яркие — как цыганские шатры — дома, женщину под лозами (боже правый, неужто это она? А муж давеча говорил ей, какая она молодая да пригожая…).

Женщйна резко повернулась, будто кто–то дернул ее сзади, попятилась, не спуская с незнакомца глаз, спиной толкнула калитку своего дома — на холсте он был желтым, — повернула ключ и больше не показывалась.

За неделю перед тем из больницы, что возле Искыра, по слухам, удрал сумасшедший, который любил рисовать…

Когда ему приходил на память этот случай, он улыбался и, выжимая на палитру холодные тона, старался притушить свои огненные гаммы. Все тонуло в зеленом и голубом, кое–где проглядывало розовое, серое. Но эта притушенность продолжалась лишь до того мгновения, пока на полотне не возникал оранжевый цвет. Он обжигал зелень деревьев, и те сморщивались, как тронутая огнем листва. На холст ложились все оттенки коричневого, вспыхивал кадмиево–красный, и, окажись рядом та женщина с клубком шерсти на коленях, она снова попятилась бы в испуге, заперлась на замок и спустила бы с цепи собаку.

Его навещала тогда другая женщина. Старушка соседка, которая жила тем, что шила свадебные головные уборы. От ее крохотной квартирки его отделяла только стена — ложась спать, художник слушал стрекотанье швейной машины.

У старушки было круглое личико с отвислыми щеками, подбородок походил на яичко. Сквозь тонкий слой пудры просвечивали лиловые тени под глазами, и от этого голубые глаза казались выцветшими, замутненными — впрочем, возможно, тому причиной было вечное сидение над шитьем. Она всегда носила белый кружевной воротничок и позолоченное пенсне на длинном черном шнурке… С утра до вечера колола она пальцы иголкой, плоила свадебные уборы, в субботу передавала их владелице модного салона — даме с лиловыми крашеными волосами, получала взамен несколько мелких банкнот и в понедельник опять садилась за работу.

Но зато воскресенье принадлежало ей целиком. Она читала книжки, перелистывала альбомы, рассматривала фотографии покойного супруга, перебирала снимки, сделанные когда–то в Ксанти, в ресторане на фоне оливковых деревьев («Вон та дама в длинном платье, с бокалом в руке — это я»), и прислушивалась к звукам в соседней комнате. Она знала: если насвистывает, значит, стоит за мольбертом, забыв все на свете. К полудню там воцарялась тишина. Тогда она наливала себе и соседу кофе и шла взглянуть, что он сегодня нарисовал.

Старушка любила запах красок, а ради человека, симпатичного ей своей воспитанностью и деликатностью, полюбила и его картины. Не все понимала в них, но сердцем чувствовала. И, взглянув на только что написанных маслом павлинов, в чьих распущенных веером хвостах повторились силуэты колоколен и мостов, говорила:

— Какие прекрасные минуты выпали тебе на долю, сосед…

Они пили кофе.

Павлины разгуливали по фантастическому своему миру, а старая женщина вспоминала Ксанти, переход через разлившуюся Месту в ту ночь, когда толпы беженцев устремились в Болгарию, и почему–то чаще всего — фонарь, привязанный к левой боковине телеги.

А художник смотрел на морщинистые руки этой милой старушки и думал о том, как мало приспособлены К жизни нежные и щедрые сердца…

Один его приятель, тоже художник, с которым они по вечерам ходили гулять по шоссе в сторону гор, писал всю жизнь только женские портреты. Хотя ему было за шестьдесят, он сохранил юношески бодрую походку и одевался с небрежной элегантностью артистичных натур: длинный темно–синий пиджак, серый жилет с металлическими пуговицами, брюки в коричнево–серую полоску, ботинки, к которым сто лет не прикасалась сапожная щетка, воротничок у рубашки протерт щетиной давно не бритой шеи.

Он был холост. Жил у старшей сестры. Житейская проза мало заботила его, суетность, корыстолюбие, эгоизм — все это он преодолел в себе. Быть может, высокий рост (а был он на две пяди выше окружающих) давал ему возможность посматривать на всех сверху вниз, яснее различать мелочность, легковесность, преходящесть того, что остальные. люди, захваченные водоворотом будней, продолжали так ценить. Он был хорош собой, с удлиненным загорелым лицом жнеца или садовода (жидкая, клинышком бородка еще больше удлиняла его). В бархатистости глаз, в плавных линиях тонкого, словно выписанного тончайшей кистью носа, в сосредоточенно–сжатых губах было что–то от фанатизма и сосредоточенности иконописных ликов.

Он писал только красивых женщин. Ангельская кротость была разлита в их глазах, в тени от длинных ресниц, в изгибе шеи, в алебастровых пальцах, державших цветок полевого мака или яблоко с такой нежностью, будто пальцы сотканы из воздуха. Глядя на эти портреты, любой подумал бы, что человек, их создавший, испытал неземное блаженство в плотских утехах, в обладании этими губами, этим телом, таким же округлым, упругим и благоуханным, как румяное яблоко в руке красавицы.

В действительности он ни разу в жизни не прикоснулся к женщине. Быть может, перенесенная в детстве болезнь или другая причина избавила его от тех греховных порывов, которым подвластны прочие смертные. В женской походке, в молодости, венчающей женщину ореолом, в прелести форм, притягательное трепетанье которых угадывается за складками платья и которые другого лишили бы рассудка, он видел только линии, краски и бескорыстно восхищался ими. Возможно, это чистое созерцание и позволяло ему видеть мир непорочным, изображать его на холсте таким, каким ему бы следовало быть. «Я воссоздаю не плоть, а душу! — сказал он, сходя на обочину, чтобы уступить дорогу мчавшейся навстречу машине. — Плоть тленна. А душа бессмертна». — «Однако плоть облекает душу, защищает ее от дождей и ветров… — шутливо возразил собеседник. — Кроме того, она дарит нам наслаждения, которых ничто другое подарить не может… Люблю падших ангелов. Тот, кто подавляет голос плоти, жесток не только к себе, но и к ближнему…»

Тут он осекся, сообразив, что эти слова могли задеть приятеля. Но тот сказал: «Дорогой мой друг, какой беспокойной была твоя жизнь. Расставанья. Одиночество. Потом, несмотря на полученный урок, опять погоня за женщинами, которые — ты заранее знаешь — бросят тебя… Сам усложняешь себе жизнь. Зачем? Ты рожден, чтобы посвятить себя кисти и краскам. В этом твое призвание. И одновременно божье проклятье. Разве эти волнения, я бы сказал, безумства плоти, не уводят тебя с прямого пути?»

Острая жиденькая бородка развевалась. Его собеседник, подвластный голосу плоти, смотрел на него и думал о своих жизненных неудачах… Да, он и впрямь жил беспокойно, даже, пожалуй, глупо, но такова уж натура. В отличие от своего приятеля он не мог предаваться лишь одному созерцанию, хотя оно, вероятно, приносит великие радости; не мог не видеть за яблоком — этим плодом, зачатым землею и небом, — лона женщины, чей ангельский взор устремлен на него, не мог не ощутить в изгибе ее губ ту судорогу, что сопровождает зарождение новой жизни… Он всю жизнь искал женщину, отдавал ей всего себя, насытившись, бежал от нее (чаще она его оставляла), а затем демоническая ее сила снова влекла его к себе…

Они поднялись на холм. Бородатый художник стоял на фоне вечернего неба — высокий, с развевающейся шевелюрой. Глядя на него, размышляя над его углубленной, чистой жизнью, его приятель сказал:

— Перебираю в памяти все, что мною пережито, и думаю: святой ты человек, а я дьявольское отродье…

— Помилуй, какой же я святой? Уж я–то себя знаю...

Я всего–навсего бедный, а может быть «несчастный», как полагаешь ты, служитель Прекрасного…

Иван Барбалов продолжал плести свою сеть. Было что–то трагическое в поблескивании его очков и в бесконечности нити, над которой склонялся этот тщедушный, трудолюбивый, как паук, человек.

Что он рассчитывал выловить этой сетью? Всю, какая есть, дунайскую рыбу, если он когда–нибудь вернется домой?.. Он не был жадным — зачем ему столько рыбы? Вероятно, куда больше порадовало бы его отражение прибрежной ивы в воде Дуная… А может быть, это непрестанное изнурительное занятие поддерживало в нем силы — вся его жизнь прошла в труде, и праздность разъест его, как плесень?

Не знаю уж, что побуждало его, но сеть все росла, и, когда он днем развешивал ее во дворе, она оплетала своей огромной паутиной все — деревья, траву, людей. И мне представлялось: вот–вот подплывет на лодке тот лодочник, который возьмется за край сети и замкнет круг. И тогда люди, что сидят сейчас в столовой за обедом (их вилки, наколов большие куски мяса, скребут по дну алюминиевых мисок), будут метаться в этой сети, стараясь оборвать нить, которая от воды стала крепче железа, а лодочник будет смотреть на них с холодной улыбкой…

Это было всего–навсего болезненное видение. По–прежнему светило солнце, холмы покоились в осенней неге, Дятел, опершись на пружинящий хвост, долбил дерево грецкого ореха. Люди выходили из столовой, вытирая ладонью губы, желтые от бараньего жира. Все дышало покоем. Даже сеть излучала тихое сияние. Только я один терзался неясной тревогой — должно быть, душа тосковала по умершему другу.

Не подплывал лодочник, не брался за край сети, не замкнулся беспощадный круг. Иван продолжал свое занятие, соседи сидели рядом, перебрасывались незначительными фразами, смеялись. Иван тоже был в приподнятом настроении.

Я и не знал, что он получил письмо от Калуда. Тот писал, что, как закончит пристройку, возьмет его к себе. Комнату ему отведет, у которой окно смотрит на Дунай. А для лодки найдется местечко в сарае.

Иван готовился к возвращению на берег Дуная. Потому и плел так упорно свою сеть.

Но мысль о пауке все–таки не выходила у меня из головы.

* * *

В лучшую пору жизни моего друга художника в одном лудогорском городке жила прелестная молодая женщина по имени Александрина. Жила тихо и счастливо с мужем, врачом–рентгенологом, среди каолиновых холмов Лудогория, живописных пятничных базаров и пыльных будней провинции. Муж был с ней мил и внимателен, умел порадовать маленькими подарками — шарфик, брошка, сережки с подвесками из зеленых камней. В обществе ухаживал за ней с галантностью влюбленного кавалера. Правда, в его галантности было что–то заученное, иногда это даже действовало на нервы. Александрина тоже была неизменно мила с мужем. Он создавал в доме атмосферу покоя — манерой говорить, жестами, своим пристрастьем к глиняным безделушкам, которыми он украшал шкафы и буфеты. Единственное, что ее раздражало — его костюмы. Неизменно темные (черные, маренго или синие), широкие — доктор не любил, чтобы одежда стесняла движения. Он выглядел в них толстым и Неуклюжим, в действительности же был, просто плотным, коренастым, с небольшим брюшком. И ходил он энергичной, быстрой походкой, изредка останавливался на миг, как бы прислушиваясь, не зовут ли на помощь, чтобы тут же откликнуться на зов.

С утра до вечера проходили перед рентгеновским аппаратом пациенты. Среди них были женщины в цветастых платьях, с ярким лаком на ногтях и такой же губной помадой, стройные, благоухающие лавандовым мылом, они раздевались за ширмой, опаловая округлость их плеч дерзко выставляла себя напоказ, затем зажигался аппарат, и все как бы расплавлялось: на матовом экране проступали только ребра, позвонки, ключицы, и было в этом какое–то мрачное предупреждение.

Пациенты–мужчины вызывали в нем такие же мысли.

Женское тело не возбуждало его, потому что он видел за платьем, изяществом фигуры и красивым загаром все то, что впечатали в его мозг рентгеновские лучи. Обнимая жену, он ощущал не столько нежность, бархатистость кожи, сколько выступы спинных позвонков и твердость коленных суставов. Ему было всего сорок, а спальня жены уже почти не манила его. Он предпочитал спать в другой комнате, где стоял книжный шкаф, а диван был застлан ворсистым покрывалом, сотканным его матерью. В редкие минуты близости с женой ему приходилось ссылаться на нервы, переутомление… Это не вызывало в ней досады. Она старалась проявить побольше деликатности, успокаивала его, напоминая о его бурной молодости, которая — он сам прекрасно это знал — не была столь уж бурной. Нежно и преданно ласкала его, в глубине души жалела и, как бы между прочим, роняла:

— Это может случиться с каждым. Ты медик и понимаешь это лучше меня. К тому же еще рентген…

— Все нервы… Но, кстати говоря, разве половая жизнь — главное для человека?

— Конечно, милый, но ты слишком молод, чтобы искать утешения в подобной философии.

У них не было детей, и она каждый год ездила лечиться к морю, надеясь на целительное действие солнца. Снимала комнату в городе или на какой–нибудь даче у самого залива и по нескольку месяцев проводила там. Одевалась она с изысканной простотой. Предпочитала розовые и лиловые тона в сочетании с черным — это подчеркивало стройность ее стана. Мужчины засматривались на нее, строили куры. Женщина, одна приехавшая на курорт, не может не вызвать порочных мыслей и желаний, откровенных или прикрытых галантностью. Она не отвечала ни на чьи ухаживания, держалась холодно, надменно, хотя темные глаза, подвижное лицо, которое оживало при самой ровной беседе, и полные губы выдавали пылких! темперамент.

Загоралась она в обществе натур артистических. Становилась словоохотливой, даже болтливой. Нежный носик вздрагивал (она не подозревала, что при этом на лоб на* бегают морщинки), глаза блестели, она выглядела такой легкомысленной, такой доступной, что иному казалось: стоит щелкнуть выключателем — и, не успеет еще остыть в лампе раскаленный волосок, как зашуршит сброшенное платье и словоохотливая красавица опустится на кровать.

Разумеется, это было не так. Едва угасала беседа, как ее движения вновь становились сдержанными и размеренными, а лицо застывало в холодной маске неприступности. Она провожала гостей до ступенек террасы и запирала за собой дверь.

Привязанность к неведомому им супругу делала ее весьма старомодной в глазах новых знакомых. А может быть, просто не появился еще человек, который разбудил бы никогда не испытанные ею чувства?

Она и сама этого не знала. Шуршал между пальцами песок, и вместе с песком уходило лето — медленно подмываемое набегающими на берег волнами.

Этот человек появился.

Его приезд не сопровождался никакими особыми событиями. Она даже не обратила бы внимания, что по цементным ступенькам соседней дачи поднимается высокий, статный человек с волосами до плеч, не будь у него в руках выпачканного красками этюдника, а под мышкой натянутых на подрамники холстов.

Незнакомец вошел в дом, вернулся за оставленным у входа чемоданом и принялся раскладывать вещи.

Александрина собиралась на пляж. Когда она проходила мимо нового соседа, он приветствовал ее легким поклоном, на который она не ответила, потому что сочла это фамильярностью. К тому времени, как она ступила на прибрежный песок, приятно холодивший ступни, мимолетная встреча с приезжим вовсе испарилась из ее памяти.

Но вечером она увидела его снова. Ее окно выходило прямо на его комнату, и, не проявляя любопытства, она невольно наблюдала за тем, что он делает. Снял рубаху, швырнул на постель. Тело у него было белое, даже с голубизной; нетронутое солнцем, оно выглядело болезненным, хилым. Но в руках ощущалась сила — загорелые по локоть, крепкие, жилистые. Ей даже сначала показалось, что незнакомец натянул нелепые длинные перчатки, в каких дамы когда–то выезжали на балы. Этими загорелыми руками новый сосед, зажав в зубах гвоздики, сколачивал подрамник и натягивал на него холст. Потом он стал раздеваться, кинул брюки на стул и погасил свет.

Через несколько дней, когда они вновь встретились возле ее дома (художник нес первую законченную здесь картину), она на секунду остановила взгляд на холсте, и сосед, перехватив этот взгляд, прислонил картину к стене, чтобы любопытная дама могла рассмотреть ее. Александрина поблагодарила и пошла дальше.

А на следующий день, отдыхая после обеда на террасе (ее загорелые руки покоились на белых подлокотниках плетеного кресла), она опять увидела художника. Он сидел в соседнем дворе за мольбертом и рисовал. «Заканчивает вчерашнюю картину», — подумала она, но вдруг заметила, что его взгляд подолгу останавливается на ней, причем в этом взгляде нет дерзкого любопытства мужчины, который тоже в одиночестве проводит досуг у моря. Она в свою очередь стала поглядывать на него, но тайком, делая вид, что ее занимает лишь дыхание бриза, который вздувал ее платье и касался тела — такой плотный, будто это бархат, а не просто движение воздушных слоев.

К концу дня, расправив затекшие от долгого сидения плечи, художник снял подрамник с мольберта и приставил к стене. Потом отошел на несколько шагов, чтобы взглянуть на свое творение с некоторого расстояния, и заметил, что туда же устремлен взгляд соседки.

— Простите мое любопытство, но, видимо, это я? — поднимаясь с кресла, любезным тоном спросила она.

— Я пытался передать хоть малую толику вашего обаяния, — сказал художник, любивший театральный слог, и нагнулся вытереть кисти.

Вечером они сидели у нее на террасе и пили кофе. Прислоненная к перилам картина стояла перед ними. Художник время от времени посматривал на нее и видел, как меркнут краски при слабом свете лампы. А женщина в оранжевом платье с необычным волнением рассматривала поблескивающую — краски еще не совсем высохли — женщину, в которой она открывала свои черты. В выражении лица, в напряженных линиях рук, в тревожном сверкании оранжевого цвета Александрина угадывала что–то такое, чему она не могла найти названия — а между тем оно определялось одним словом: ожидание.

Допив кофе, они перевернули свои чашки, и когда на белых стенках отпечатался узор из засохших струек — четких, как на мексиканской гравюре, — Александрина опустила к его чашке свои темные, как кофейные зерна, глаза.

— Птицы! Никогда не видела такого множества птиц! Есть черные, но белых больше… Вас ждут какие–то тревоги. Вижу дорогу, на дороге змея, но вы сумеете ее обойти. Взгляните вон на того пса: он будет верно следовать за вами до самой вершины, где перед вами откроется широкий простор…

— И по этой дороге, — подхватил художник, подражая ее голосу, — вероятно, скоро уедет отсюда одна очаровательная гадалка, и придется мне по вечерам попивать кофеек в одиночку. Гадалка даже не оставит адреса, и никто больше не предскажет мне, обойду ли я змею на дороге, и не потеряет ли верный пес мой след…

Женщина в оранжевом платье молча смотрела на него и улыбалась.

К пристани подходило суденышко из Несебра. Еще секунду назад невидимое, оно прорвало тьму, засверкало под фонарями, ударилось гуттаперчевыми поясами о каменную стену причала. Раздались шаги спускающихся по трапу людей.

Стало прохладно. Александрина вошла в комнату накинуть на плечи пальто.

* * *

Августовскими вечерами они ходили гулять вдоль залива. Она надевала зеленое платье, накидывала ажурную черную шаль с длинной бахромой, которая плотно облегала ее и колыхалась при каждом шаге, как будто ее неотступно сопровождал ветер. Сырой воздух размывал очертания меловых холмов над городком, легкими мазками акварели стекались они к пристани, и художнику казалось, что утром, когда он выглянет в окно, от этих пепельных возвышений не останется и следа…

Бывший дворец румынской королевы прятался за гигантскими кронами деревьев. Только белел высокий минарет, весь облепленный ласточкиными гнездами, — его освещал одинокий фонарь у пристани и пена прибоя. В темноте звенели струи водопадов, и аллея вилась между этими мелодичными звуками и ароматом ночных цветов, к которому примешивалось горьковатое дыхание моря. Художник чувствовал рядом плечо Александрины, рассказывал ей о своих странствиях, о пестроте южных рыбных базаров, об оливковых рощах под Салониками, где его однажды застала гроза, и он долго смотрел, как за стволами деревьев мчатся алые кони и мокрые спутанные гривы полощатся на ветру. Он говорил и, как это не раз бывало и прежде, чувствовал, что его слова падают на благодатную почву. И думал: все люди жаждут романтики. Избавиться, отдалиться от прозы обыденности, говорить о странах и людях, которые им кажутся недостижимо далекими… Этим он объяснял себе интерес публики к жизни, к личным переживаниям и странностям поэтов, художников, артистов… Они привлекают к себе любвеобильные, романтические сердца, ненадолго удерживают их в плену своего таланта, вслед за чем нередко приходит разочарование. От кого–то он слыхал: «Смотри на картины, читай стихи, но не спеши заглянуть в жизнь того, кто их создал. Может оказаться, что автор нежнейших поэтических творений — мрачный эгоист, а щедрый на цвета и чувства художник — в жизни жалкий скупец, который полезет под стол, чтобы подобрать оброненный кельнером пятак». Он знал по себе, что это правда. «Но возможно, поэт (и художник) — это нечто совершенно отдельное от того человека, в чьих башмаках и мятом костюме он ходит по земле? — размышлял мой приятель. — Вернее, он — сокровенная суть этого человека, его неоскверненная душа, и эта душа либо умиляется сверх меры, либо вопиет об утраченных щедрости и доброте, тогда как обладатель таланта — всего лишь желчное, себялюбивое существо…»

Он не понимал, отчего эти мысли приходят в голову именно сейчас, когда ночь так безмятежна и сквозь гигантские ветви деревьев сочится благоухающая мгла. Быть может, тому виной Александрина, которая молча идет рядом, внимательно слушает, ласково прикасается к его руке. Он думал о том, что в ее манере держаться есть притворство. Она должна идти с ним рядом как любящая женщина, отдать себя пылко, без оглядки, иначе все будет пошло и безнравственно. Должна найти оправдание своему шагу, истинную причину, подсказанную сердцем.

И когда муж снова примется ощупывать позвонки на ее спине (после долгой разлуки рука его будет ласковой и мягкой), она невольно ощутит жилистые, загорелые по локоть руки художника, а когда муж будет таять от нежности, она услышит дыхание другого мужчины, увидит на подушке его разметавшиеся волосы и подумает: «Я его любила, кто вправе осудить меня?» И после этих слов, в которых все женщины в мире находят себе оправдание, она с чистой совестью уснет.

Но в ту августовскую ночь сон долго не шел к ней. Она и впрямь полюбила человека, рядом с которым шла по парку Балчикского дворца, где белел над головою минарет. Полюбила и испугалась своего чувства, потому что до тех пор умела сдерживать сердечные порывы. Как сладостно было следить за извилистым течением его голоса под темным небосклоном, слушать шелест травы под его ногами, видеть в просветах между деревьями его четкий профиль.

Он вел ее к аллее кактусов — это был его любимый уголок. Он часто сворачивал сюда, чтобы полюбоваться высокими, рубчатыми, как античные колонны, стеблями, сочетанием зеленого и фиолетового, длинными, как сабли, листьями агавы, слоновьими мясистыми ушами мексиканских кактусов, колючими, как еж, шарами австралийских.

Кактусы цвели. На неуклюжих стеблях светились прозрачные фонарики, розовые, шафранные, голубые цветы. Была в них какая–то особая нежность — большие, крупные, посыпанные золотой пыльцой, они, казалось, обшарили весь стебель, прежде чем нашли среди бесчисленных колючек безопасное местечко для своих трепетных, как крылья бабочки, лепестков. Над этой нежностью нависали шипы.

И на фоне этих цветов, мимо колючих переселенцев из далеких пустынь шли мужчина и женщина, неся в сердце любовь, возможно, такую же недолговечную, как летнее цветенье кактусов, а может быть — кто знает? — долгую мучительную боль от шипов, которые впивались в их плечи…

В апреле в доме рентгенолога родился сын. Счастливый отец завалил всю комнату игрушками, хотя мальчик пока умел только улыбаться и даже соску не мог удержать в ручонках — розовых, точно вымытых холодной капелью, звеневшей по карнизу.

Совершенно так же звенели расставленные перед гостями хрустальные бокалы. Доктор разносил шампанское, пробки летели в потолок, а потом прыгали по ковру. Шипящий напиток струился в бокалы. Пена стекала по тонким резным стенкам, на миг задерживалась на скатерти и расплывалась мокрым пятном.

Впервые в жизни доктор пил. Он испытывал неведомую прежде жажду. После второго глотка у него зашумело в голове. Он вскочил, чтобы в который уж раз показать гостям сына, спавшего у стены в колыбели. Нечаянно потянул за собой скатерть, и хрустальные бокалы посыпались на ковер, зазвенели, запрыгали осколки. Счастливый родитель сконфуженно улыбался, шарил по карманам в поисках платка — вытереть залитый костюм. Младенец заплакал, гости вышли из–за стола и, отряхивая с себя винные брызги, принялись утешать хозяина дома.

— Ничего, ничего! Это к счастью… Будет у твоего сына голос — звонкий, как хрусталь. И дай ему бог так же радовать женщин, как вино, которое мы сейчас пьем за его здоровье…

Мальчик продолжал кричать, гости стояли над ним, смотрели, как он сминает ногами пеленки, смотрели на залитые слезами глазки, ямочки на щеках и улыбались:

— Вылитый твой портрет, доктор! И глаза — в точности, Овал лица…

Снег продолжал таять. Белые шапки сползали с крыш, пролетали мимо окон и гулко плюхались наземь.

Все родители видят в своем новорожденном младенце сходство с собой. Да и близкие стараются убедить их в этом. Один больше похож на отца, другой на мать… В глазах, улыбке, даже капризах родители обнаруживают свои черты, сопоставляют с рассказами о самой ранней поре собственного детства и счастливы, что жизнь сделала еще один виток и вознесла над ними — ведь сами они идут уже с горы, а не в гору — маленькое существо, очень схожее с теми, кто его породил, и в чем–то, наверно, совсем другое — разве обыкновенный человеческий разум в силах разгадать тайны природы? И это новорожденное существо продолжит их путь, понесет сквозь пространство и время чудо их крови грядущим поколениям…

Ребенок растет. На спинках стульев, на коричневых изразцах камина, на балконе, над которым соседка вытряхивает по утрам половики, — всюду сохнут пеленки. Черты мальчугана становятся все определеннее, обозначились светло–каштановые дуги бровей, глаза заволокло мечтательной дымкой, а нежные, еле заметные ямочки на щеках похожи на те вмятинки, которые крестьянки делают соломинкой на тесте перед тем, как ставить хлеб в печь.

Не по дням, а по часам изменялся сын Александрины и рентгенолога. Влюбленный в свое позднее чадо, отец замечал, что сходство между ним и сыном слабеет, лицо у малыша удлиняется, подбородок заострился, глаза, еще недавно какого–то неопределенного цвета, приобретают прозрачную зеленоватость морской воды… У него и у жены глаза были совсем другие. Впрочем, физическая несхожесть не так уж смущала его — будучи медиком, он понимал, что трудно проникнуть в тайну генов (как угадать, черты кого из прародителей повторились в лице ребенка?). Смущали склонности уже подросшего мальчугана — высокого, стройного, совершенно не похожего на приземистых, коренастых мужчин в их роду. Сын был рассеянным, вечно терял игрушки или раздаривал — ему нравилось радовать других детей. Дома он целыми днями рисовал. Дочеркал все книжки, какие попались под руку. Даже на страницах медицинской энциклопедии нарисовал цветными карандашами каких–то диковинных птиц, и, не обожай его так отец, он, наверно, в сердцах надрал бы сыну уши. Вместо этого он посадил мальчика к себе на колени и стал, улыбаясь, втолковывать, что хорошие мальчики так не поступают.

А сын вслед за тем принялся за стены. Изрисовал всё, куда только мог достать рукой. Тут были пальмы, оплетенные лианами, между ними — львы с красными глазами. Дома. И солнце, много лучистых солнц, напоминавших снопы пшеницы… На сей раз доктор вскипел, но все же сумел сдержаться, не поднял на сына руки. Только сказал, что позовет маляра заново покрасить комнаты. Александрина воспротивилась: «К чему спешить? Пусть эти картинки останутся на память о тех годах, когда наш мальчик был еще маленьким…»

Теперь рентгенолог уже не сомневался, что в их семейном гнезде — кукушонок. Чужой и странный человек жил в душе этого ребенка.

Александрина прекрасно знала, кто этот человек. Прощаясь с ним, она впервые в жизни заплакала — от нежности и горестного сознания, что теряет его, потому что не способна сжечь за собой все мосты и последовать за тем, кто поведет ее к счастью или — как знать? — к горькому разочарованию. Она не была создана для риска.

По ночам, прислушиваясь к дыханью сына, она вспоминала негромкое шипенье паровоза, который разводил пары, чтобы отвезти ее назад, в Лудогорие. Художник стоял на перроне, сжимая в руке букет, который забыл ей отдать, говорил что–то веселое, но она видела, что ему грустно… Она махала рукой до тех пор, пока поезд не свернул в узкий коридор, сжатый высокими стенами тополей. Он все еще стоял на перроне, в пиджаке цвета ржавчины, который напоминал осенние яблони на склонах лудогорских холмов.

Она понимала: кончилось в ее жизни что–то большое, невозвратимое, и по щекам струились немые, просветленные любовью слезы…

Красавица гадалка, которая в то быстро промелькнувшее лето пыталась по разводам кофейной гущи увидеть все повороты, что ждут его на дорогах жизни, не забыла сообщить ему свой адрес. Написала она и о рождении сына. «Буду смотреть в глаза малыша — такие же зеленые, как твои, и вспоминать море», — выведенные тонким пером, строчки были такие же лиловые, как то платье, в котором счастливая любящая женщина гуляла когда–то по вечернему пляжу.

Лицо мальчика все больше напоминало ей о художнике и о последнем — греховном — лете в Балчике. Хотя почему греховном? Она искренне и горячо любила этого человека. И он тоже отдал ей сердце без остатка. Разве была в этом корысть? Двоедушие? От их любви родился ребенок — так же естественно, как рождается цветок от взаимной любви земли и солнца. Проведай о том люди, которые связаны брачными узами, но ненавидят друг друга и предаются любовным утехам со злобой или безразличием, лишь подчиняясь инстинкту продолжения рода, — они заклеймили бы ее. Да и в ней самой чувство собственной правоты подтачивалось угрызениями совести. Воспитанная в семье со строгими устоями, она порой осуждала себя за то, что, уступив искушению, нанесла оскорбление своему неизменно милому, деликатному мужу, однако потом, после длительных размышлений, приходила к мысли, что это лучший поступок в ее жизни.

Художник радовался ее письмам, но ни разу не напомнил о себе, опасаясь, как бы письмо от мужчины, незнакомого мужу, не вызвало осложнений в семье. Ему очень хотелось хоть издали взглянуть на мальчика, который уже учился в школе, но и на это он долго не мог решиться — не однажды отправлялся на вокзал, становился в очередь в кассу и уходил домой, так и не взяв билета. Но наконец решился, в одно прекрасное утро вскочил в последний вагон скорого поезда и покатил в тот городок, где жила Александрина.

Приехал он под вечер. Спросил, где живет рентгенолог, нашел улочку, где стоял одноэтажный, выкрашенный желтой краской дом с эмалированной табличкой на двери, напротив, наискосок было небольшое кафе, он зашел туда и заказал пиво. Долгое время никто не показывался. Потом дверь с табличкой открылась, вышел мальчик. К великой радости художника, он направился именно сюда — нес пустые бутылки из–под лимонада. Бутылки звякали в сумке, приезжий разглядывал мальчика, и ему казалось, что он видит фотографию из их семейного альбома: снова ему восемь лет, и кто–то привез его сюда, к этим каолиновым холмам (захватил ли он с собой скрипку и ноты — «Гофман. Часть первая», — которые так терзали его когда–то?), и он несет в сумке бутылки из–под лимонада — да, это он, он сам, только на штанишках нет пуговиц с якорями…

Он встал, подошел к мальчику.

— Милый мальчик, — произнес он и заметил, что голос прерывается. — Я слышал, ты хорошо рисуешь?

— Кто вам сказал?

— Одна птичка. Будто ты нарисовал львов с красными глазами. Это прекрасно.

— Я тогда маленький был. Теперь–то я знаю, что у них не такие глаза.

— Нет, мой мальчик, такие! Именно такие! В них — зной раскаленных песков пустыни…

Он нагнулся, хотел поцеловать его (мальчик удивленно отпрянул) и протянул ему большую коробку с красками — на крышке была нарисована палитра.

— На память об одном приезжем, который тоже любит рисовать. Когда седовласый человек, которого ты сейчас видишь перед собою, был маленьким, он тоже разрисовывал в комнатах все стены. И его частенько за это бранили…

Мальчик поблагодарил и побежал домой, забыв отдать буфетчику пустые бутылки.

Он увидел в окно, что незнакомец оставил на столике, возле кружки с пивом, несколько монеток и задержал взгляд на их доме. Потом побрел по улице, которая ведет к вокзалу… Мальчику показалось, что этому человеку очень–очень грустно.

Облаченный в грубую форму рядового запаса, Вениамин Бисеров тоже ехал ночью поездом из Симитли в Демир — Хисар. Гарнизон, где он служил, размещался в Дедеагаче. Он знал, что ему предстоят еще многие часы утомительной тряски, и, примостившись на чемодане, дремал в темноте, чувствуя сквозь сон, что его спутники жуют вареных цыплят: в вагоне пахло мясом, луком и чебрецом.

Их часть стояла у самого порта, и окна помещения, где, кроме него, спало еще человек сорок, были обращены на трехэтажное здание сгоревшей мельницы. Толстые, как крепостные, стены устояли перед огнем, но крыша рухнула, и вокруг дверей и окон чернели языки копоти и сажи. Сквозь мертвые проемы виднелось небо, часть порта, где покачивались на волнах доски от сломанных снарядных ящиков, и улочка нищего квартала, по которой под вечер женщины и ребятишки приходили просить у солдат хлеба. Женщины были пожилые, в лохмотьях, высохшие от голода, и вызывали сострадание даже в самом черством сердце. Только изредка появлялись молодые гречанки, потому что в сердце того, кто доставал из брезентового мешка черствую буханку и подавал им, само появление женщин рождало желания, столь же вечные, как эта сожженная южным солнцем земля.

Одна такая гречанка — с глазами, похожими на маслины, тонкая, как подросток, в длинной юбке до пят, которая колыхалась при ходьбе, будто женщину била дрожь, — попросила хлеба у Вениамина. Он протянул ей буханку с чувством неловкости — ему казалось, что подаяние унижает и того, кто подает. Денег он не взял.

Она удивленно и долго смотрела ему вслед — ведь за буханку хлеба голодные женщины (не ради себя, ради детей или больных стариков) были готовы пустить мужчину к себе в постель и даже испытывали благодарность за то, что он смилостивился, пожалел.

На другой день гречанка пришла снова.

Так продолжалось неделю.

Вениамин решительно отказывался принять плату за свою скромную помощь.

Однажды гречанка пригласила его к себе. Идти надо, объяснила она, по той улочке, что видать в окна сгоревшей мельницы, потом свернуть налево — где чинара; и за чинарой первая калитка. Дом в два окна. На одном занавеска из старой подкладки. Там спит мать. А второе окошко, сяева, где занавеска с голубыми цветочками, — ее. Три раза постучать — она откроет.

Гречанка ему нравилась. Он уже несколько месяцев не прикасался к женщине, и было бы естественно с благодарностью принять приглашение, но он, хоть и не отличался чрезмерной святостью, остался вечером в казарме. Долго чистил зубы (щетка была новая и поранила десны), пришил к куртке оторванную пуговицу и лег.

Возможно, у него были преувеличенные представления о благородстве, но он считал низостью — подать голодному кусок хлеба, а затем надругаться над ним.

Женщина, которая ждала его всю ночь, не приходила три дня. На четвертый прпшла снова. Она привела с, собой девочку лет шестнадцати, такую же стройную, как она сама, но еще худее, в голубой кофточке, под которой едва–едва обозначалась грудь. Густые черные волосы спускались до пояса, обрамляя смоляным блеском бледное лицо с пепельно–серыми глазами и длинную алебастровую шею.

— Это моя дочка, — сказала гречанка. — Вы не пришли. Наверное, я вам не нравлюсь. Она моложе и красивей меня. Проведите с ней вечер. Хотите — на мельнице, хотите — у нас. Я уйду и вернусь поздно.

Вениамин смотрел на девушку, в ее глазах не было ни желания, ни даже ненависти. Только цвет пепла — которым был засыпан пол в сгоревшей мельнице.

— Она не такая уж маленькая. — Мать угадала его сомнения. — В ноябре с ней в первый раз переспал один офицер. Бабушка у нас расхворалась, нужны были деньги купить дров…

— До свиданья! Идите домой, — проговорил бывший настройщик. — Я постараюсь прийти.

И не пошел.

Больше эта женщина не появлялась. Возможно, ходила просить хлеб у кого–нибудь другого…

Лежа на своей солдатской койке, Бисеров видел сквозь мертвые проемы мельницы небо, пристань, улочки бедного квартала, где за каждым углом притаилась война. Но не выстрелы ужасали его и не грузовые машины, где под пропыленным брезентовым верхом звякали солдатские каски, удаляясь на Ксанти и Салоники. Его ужасало, что матери предлагают своих дочерей за буханку черного солдатского хлеба.

«Вот это и есть, — думал он, — величайшая жестокость войны…»

А где–то далеко к северу, за оливковыми рощами и бледными очертаниями гор, которые, казалось ему, вздрагивают от гула военных самолетов, женщина по имени Антония Наумова (он и здесь думал о ней) надевала перед зеркалом шляпку с узкими, загнутыми кверху полями, накладывала на губы толстый слой помады, чтобы оживить бледное лицо, и шла на поиски, как она сама выражалась, крупицы радости в этой беспокойной и быстротечной жизни…

* * *

Художник долго не мог уснуть. Кран во дворе был отвернут — кто–то поливал сад. Заглушая шипенье воды, полз по траве шланг. Потом струя взметнулась вверх, и он увидел в раме окна опаловое буйство воды — короткая свистящая дуга плыла в воздухе, раскачиваемая чьей–то невидимой рукой, и размывала очертания дальнего холма.

Он слушал мелодию ночи, рожденную бессонницей горных вершин, и думал о нелегкой доле своих соседей по дому престарелых, чьи кровати сейчас поскрипывали, потому что к ним тоже не шел сон. Не была ли их жизнь мелодией его жизни, только исполненной другим инструментом — нежной флейтой циркового оркестра, пианино, в басах которого звучит плеск дунайских вод, или виолончелью, напоминающей гул ветра в рыбачьих сетях?

К полуночи сон сморил его.

Художник почувствовал, что у него мокрые руки. По коленям пополз холод. Он хотел закричать, но вдруг ноги коснулось весло… Впереди него сидел дунайский рыбак, Иван Барбалов. Старая лодчонка с облупившейся краской на бортах медленно двигалась вдоль берега какой–то большой реки. Весла врубались в отражения ив, и брызги, разбрасываемые взмахами сильных рыбачьих рук, падали на художника. «Куда мы плывем, Иван?» — пытался он крикнуть, но слова застревали в горле, и лодочник не слышал его. Река широкая, за пеленой тумана другого берега не видно — никогда им, наверное, туда не доплыть. Лодочник не оборачивался к своему спутнику. Широкополая черная шляпа (и откуда она взялась? Иван никогда таких не носил) при каждом взмахе весел наезжала ему на уши, жилы на загорелой шее вздувались, и художник понимал, как трудно Ивану грести.

Лодка замедлила ход. Тянувшийся за нею след, еще секунду назад такой пенистый, стал ровным, спокойным, будто кто–то начертил на воде темно–зеленую линию. Они подплыли к неводу, натянутому на высоких шестах — белых от помета чаек. Тут Иван впервые обернулся, и художник увидел, что сквозь тень от широких полей шляпы (она закрывала все лицо до подбородка) на него смотрят задумчивые, обрамленные морщинами глаза его друга. «Берись за край невода!» — сказал Иван. Пронизанный подползшим туманом голос растаял в воде.

Лодка описала большой–круг.

Невод следовал за лодкой, руку дергало — точно нижний край сети цеплялся за дно, а художник чувствовал, как бьется пойманная рыба.

Вытянули невод на берег. Повиснув на жабрах, качались на нем красноперки.

Дно лодки покрылось рыбой. Художник ощущал ее прыжки у своих ног. Второй невод тоже провис под тяжестью богатого улова. Старая лодчонка была полна до краев, но Иван продолжал грести к следующему таляну. Рыба уже переливалась через борт, давно пора было остановиться, повернуть назад, но, побуждаемые какой–то необычайной жадностью, они продолжали плыть сквозь туман.

В том таляне, к которому они подплыли после долгого пути, была всего одна рыба. Она показалась им непохожей на других — хвост у нее был золотой. Рыба подпрыгнула, секунду парила в воздухе и ушла на дно. Следующий невод был пуст. Он лишь всколыхнул гладкую, безмолвную воду, и в ней замелькали отражения людей, быть может, извлеченные из самых глубин. Волны размывали лица, и художник не мог разглядеть, кто эти люди. Дрожание воды придавало их взглядам трагичность, ирреальность… Художник почувствовал, что в него всматриваются чьи–то давно забытые глаза, и заслонил лицо рукой.

— А вон в тех сетях, вдалеке — только одни отражения, — глухо произнес лодочник.

— Вернемся! — сдавленно крикнул художник, у него перехватило горло. И когда он отвел руку, то увидел, что со всех сторон устремлены на него круглые, налитые туманом глаза дохлых рыб.

— Вернемся! — прохрипел он.

Лодочник обернулся (рыбы, как застывший гипс, плотно обхватили его ноги) и сказал:

— Старый я, дороги назад не помню…

Художник проснулся, посмотрел на окно. Было совсем темно — вероятно, уже полночь, — не видно ни зги, только одна звезда приклеилась к мокрому стеклу. Она мерцала, медленно разгораясь зеленым цветом. На соседней кровати спал Иван, уткнувшись головой в колени (наверно, язва скрутила).

На полу темнело сброшенное одеяло, и плешивое темя старика, заостренное, как макушка речной скалы, мерно двигалось в такт дыханию.

* * *

Он где–то прочел, что человек умирает дважды. Первый раз — когда болезнь приковывает его к постели. Глядя изо дня в день в потолок, он забывает о том, что когда–то над его головой было небо с вечерними дивными птицами, которые еще с детства запали в память. Они парят в синеве, и ветер баюкает их, как клочья облаков. Скользят по синему глянцу неба, и, вглядываясь в их движение, думаешь, что птицы вздрагивают от дыхания разомлевшей летней земли… Так мыслилось ему когда–то, когда сумерки следовали за ним по пятам и подошвы отпечатывались в мягкой дорожной пыли, а кругом звучали голоса людей, возвращавшихся домой с виноградников.

Теперь все его ощущения земли и неба замкнуты квадратом пожелтевшего потолка, и облака там тоже неподвижные, словно приклеенные к штукатурке. Усталая мысль шевельнется, ударится в угол. Закачается паутина, тонко, протяжно зажужжит пойманная муха. Она надеется, что кто–то откликнется на зов, спасет ее, но из темноты угла уже выползает паук. Он не торопится. Его круглое тельце, поблескивающее, точно капля дегтя, покачивается на ногах–щупальцах, а в его неторопливости — садистское наслаждение победителя, который хочет подольше полюбоваться агонией жертвы…

Вторая смерть наступает тогда, когда уходит из жизни последний из тех, кто думал о тебе, вспоминал часы, проведенные с тобой в поезде, в горах у костра, сквозь дым которого мелькают летучие мыши.

Сидя в старой деревенской корчме, вы вместе смотрели, как барышник с золотой цепочкой на толстом брюхе, распирающем засаленный жилет, вводит в дверь каурого жеребца. Намотал уздечку на руку, дергает. Испуганное животное ржет, вскидывает морду к потолку, вертит потным, лоснящимся крупом. В углу наяривает на скрипке цыган. У него черные руки с рубцеватыми суставами, ветхая рубаха с закатанными выше локтя рукавами кажется серебристой. Ржание сбивает ритм мелодии, но еще миг — и движения смычка вновь становятся уверенными. Когда скрипач поворачивается к окну, свет падает на его скуластое лицо, обтянутое опаленной прыщавой кожей. Цыган плавно переводит глаза, следя за изогнутым, точно змеиная голова, кончиком смычка.

— Давай, Софрон, наяривай, рви струны, цыганская твоя рожа! — орет барышник.

Раскорячившись, он лезет в задний карман штанов, обтянувших его жирные ляжки, вытаскивает банкноту и, не поглядев, какая она, прилепляет к потному лбу скрипача. Бумажка на секунду задержалась там, потом краешек отгибается, и она пролетает наискосок от скрипки. Жеребец на лету перехватывает ее, мнет губами, а затем роняет скрипачу под ноги. Тот нагибается за предназначенным ему подарком и, чувствуя у себя на шее дыхание коня, благодарно смотрит на барышника. Потом вытирает заслюнявленную бумажку о бороду…

Нет уже на свете твоего приятеля, и некому больше вспомнить о тебе. Цепочка покойного барышника, натянутая гирьками остановившихся ходиков, уже много лет висит под пыльным его портретом. Шкура жеребца, чьи порывистые движения отражались в зрачках цыгана, валяется, изъеденная молью, на чердаке.

Горстка пыли па часах–ходиках да клок рыжеватых волосков из гривы, которой когда–то коснулась песня скрипки, — вот и все, что осталось… Тишина и забвение…

Эти мысли с особой силой завладели художником в тот летний вечер, когда он ехал в старинный венгерский горо–док, о котором много читал и слышал. Кружевные тени акаций ложились под ноги лошади, и колеса проезжали по ним, слегка потряхивая бричку.

Лошадь была вороная, тонконогая, уздечка увешана бесчисленным множеством маленьких, с горошину, колокольчиков.

Он провел в степи изумительный день. Старинная корчма, куда он зашел пообедать, встретила его приятной прохладой п полутьмой, в которой светились огни свечей. От их трепетанья потолок над головой спускался ниже, когда огоньки пригибались при появлении очередного посетителя, либо подымался вверх — матовый, ровный, когда говор стихал и ничей силуэт не закрывал проема распахнутой двери…

Он пил прозрачное бадачонское вино (сквозь стенки тонкого стакана были видны дрожащие огоньки. свечей) и, оборачиваясь к двери, видел, как в дальнем краю степи движутся кони, больше напоминавшие красноватое облако, чем табун.

После того дня тихой радости художник увидел за обочиной старое солдатское кладбище. На заросших лишайником надгробных камнях — эмалированные медальончики величиной с куриное яйцо. Он вылез из пролетки, подошел к ближайшей могиле. Она давно уже сровнялась с землей. Только номер на табличке еще можно было различить — 1230. Трава и корни акаций спрятали от мира того, кто более полувека назад шагал под кайзеровскими знаменами и, возможно, убивал детей, насиловал девушек в грязном галицийском хлеву… А потом в каком–нибудь палаточном госпитале под раскаленным от солнца брезентом, пробитым крупными стежками, через которые проглядывало небо, писал жене длинные письма, обещая скоро вернуться и привезти ей русскую шаль с длинной черной бахромой. Шаль эта, вороятно, давно сгнила в его солдатском ранце… «Каким был ты, кайзеровский солдат номер 1230? — думал художник. — Как звали тебя? Йожефом, Шандором, Иштваном? Какого размера были у тебя сапоги, воняли ли твои портянки после долгих походов? Сгрыз ли нутро твое тиф или ты рухнул с лошади, в последний миг увидев над собой свистящую саблю, которая рассекла тебя надвое, и портупея с манеркой, наполненной ворованным вином, тоже перерубленная, упала на камни?..»

Эмалированные номерки на солдатском кладбище немо смотрели на него. Забытые воины кайзера превратились в цифры — бесконечный ряд цифр, молчания и тоненького посвистывания сусликов.

Почувствовав, что седок поднялся в бричку, лошадь дожевала сорванную траву и затрусила, потряхивая головой, чтобы отогнать назойливую муху. Все колокольчики на уздечке разом запели.

Художник оглянулся. Солдатское кладбище исчезло за нарядными кистями цветущих акаций, лишь кое–где из–за стволов выглядывал надгробный камень — серый, точно каска бездыханного солдата безымянной армии Забвения…

Его смущало, что мысли о смерти приходили все чаще и настойчивее. Раньше он относился к ним с безразличием, будто они и не касались его, были просто плодом чьей–то фантазии, вычитаны в какой–то увлекательной книге, где сюжет неумолимо ведет персонажей к трагическому, зачастую романтически возвышенному финалу, который кажется совершенно естественным, даже необходимым. Но когда сердце принялось все чаще играть свои злые шутки, художник понял, что романтическое восприятие испаряется, и то последнее смятение, которое рано или поздно настигает каждого, уже у порога.

Это будет его последним перевоплощением. Пройдя следами беззаветной любви, извилистой тропой неверности, через улыбку детей, повторяющих наши достоинства и пороки, через житейские драмы, через слова и краски, в которых мы всю жизнь ищем смысла своего существования, материя завершает последний виток спирали. И что потом? Прощайте, улицы, которыми мы возвращались в полночный час, когда трамвай, такой же сонный, как мы сами, исчезал в направлении прядильной фабрики на окраине. Прощай, тополь за окном — с синичкой на облетелой макушке…

Куда переселимся мы? Какой у нас будет адрес? Трава. К капли росы на траве.

Боится ли человек этого неотвратимого часа? Да. Даже храбрейшему не избежать этого страха, размышлял художник. Но его страх — не от предчувствия невыносимой боли, нет, больше всего пугает его мысль о той бездне, в которой он навсегда исчезнет, страшит пустота, НИЧТО. Человеческий разум не в силах объять бесконечность, примириться со своим полным, абсолютным исчезновением, потому–то еще в глубокой древности люди создавали мифы и легенды, в которых пели хвалу вечной победе жизни. Разве миф о фениксе не есть богоборческое восхваление бессмертного человеческого духа? А капли дождя, эти докучные наши спутники, разве они — не второе рождение мертвых рек пустыни?

Всю свою жизнь человек противоборствует тому, что делает его существование бессмысленным. С виду слабый и беспомощный меж бескрайних пространств вселенной, он бросает вызов всем стихиям, чтобы защитить свое право на жизнь, на творчество. И дерзость его сама по себе уже есть победа…

Художнику вспомнилось, как праздновали в родительском доме сочельник.

За окнами валил густой снег, его было не видно, и все равно угадывалось торжественное кружение белых хлопьев над примолкшей землей. Семья ужинала, сидя на расстеленной посреди комнаты рогоже. Шуршала под ногами солома. Он чувствовал, как щекочут тело спрятанные в соломе грецкие орехи и головки чеснока, хлебал наперченную бобовую похлебку и смотрел на свечу — ее огонек был окружен голубым ореолом.

Родители его не были верующими. Он — тоже. Этот сохранившийся на протяжении веков праздник в память о том, что Спаситель родился на соломе рядом с простейшими дарами земли — хлебом, огнем, орехами и чесноком, — не пробуждал в нем религиозных чувств. Но в нем рождалась какая–то надежда. И вся она была окутана еле слышными шорохами ночного снега.

Рано утром смятую солому выносили во двор. Отец расчищал ногой снег вокруг яблони, обкладывал черный ствол тонким кружевом обмолоченных пшеничных колосьев и поджигал. Вился, подымаясь к мокрым веткам, дымок. Снег начинал слезиться, и под ним обнаруживались корни дерева или прищепка для белья, упавшая осенью с веревки. Отец приносил из сарая топор.

— Срублю! — говорил он. — Зачем мне яблоня, которая не приносит плодов?

— Не надо, пожалей ее. — Мать хватала его за руку. — В будущем году принесет. Пощади…

— Нет, срублю! — Отец опять замахивался топором, но, почувствовав, как дрогнули ветки (быть может, это было обещанием принести плоды), опускал руку, и лезвие топора вонзалось в снег.

И в самом деле, весной яблоня зацветала. Розовые лепестки засыпали двор тонким благоухающим снежком…

Отчего он вновь прикасался к этим давно отшумевшим праздникам? Оттого ли, что воспоминания о них были связаны с покойным отцом и яблоней, которая и сегодня стоит во дворе их дома?.. Каждый раз, проходя мимо нее, он видел перед собой лезвие рождественского топора, занесенное над беззащитным деревом. Возможно, это было крыло пролетающей птицы, но ему виделся топор. Отец, улыбаясь, отходит от яблони, на ее коре — словно отпечатки его морщин.

Каждая встреча с яблоней неизменно оживляла в памяти художника эту картину. И, посмеиваясь над своей наивностью, он верил, что покойный отец каким–то неведомым образом перевоплотился в это дерево.

Он почувствовал, что ему плохо. Стул не смог удержать отяжелевшее тело и упал. Художник увидел, как метнулась под потолком лампа–ночник, такая же белая, как острие топора, ударилась о стену, и оттуда посыпалась штукатурка. Он хотел отодвинуться, штукатурка попадала в глаза, но тут увидел, что над ним стоит старик отец. Солома, которая когда–то лежала у ствола яблони, теперь окутала его голову. Смятая, со следами грязи. Отец стоит с этим странным нимбом вокруг головы, замахивается топором.

— Отец, это я, разве ты не видишь меня? — Упавший приподымается на локтях, но глаза человека с соломенным нимбом застилает густой снег, и он ничего не видит.

— Пощади его! Пожалей… — доносится из глубины лет голос матери.

Снег плотный, густой. И человек с топором ничего не видит.

Он ударяет. Сыплются стекла. Звенит железо…

Нет, это не железо. Это учитель музыки поддевает ногтем струны скрипки, вытирает о лацкан пиджака яблоко, надкусывает и тут же выплевывает, потому что оно кислое, и принимается настраивать инструмент. Самая тонкая струна натягивается до предела, вот–вот разрежет ему пальцы, как бритва, маленький человечек в черном пиджаке продолжает подтягивать колки.

— Ленто! Ленто! Да капо аль фине! — покрикивает он, и голос гудит, бьется о стены комнаты, которые словно обиты жестью…

Художник протягивает руку за смычком. Прикасается им к струне, она лопается и, со свистом пролетев мимо глаз, ударяет в самое сердце… Он опрокидывается навзничь и слышит, как звякнули металлические пуговицы на штанишках. (Когда это он успел надеть свой детский костюмчик?) На пуговицах якоря, они вонзаются в доски пола.

Дерево скрипит, железный якорь приковывает упавшего, распинает его между землею и небом…

Он попытался что–то сказать, губы слегка шевельнулись. Нижняя губа треснула, на рубаху сползла струйка крови.

Это был конец…

* * *

Все имущество художника лежало сейчас у меня в ногах — фибровый чемодан с металлическими уголками, слегка тронутыми ржавчиной, и ящик с красками, к нижней стороне которого приделаны складные алюминиевые ножки. А у ограды дома престарелых еще стояли последние его картины — с десяток маленьких холстов, один побольше.

Ехавший в город крестьянин — он вез в ремонт швейную машину — согласился захватить меня с собой. Я при–валил чемодан к боковине телеги, ящик с красками положил на колени. Там перекатывались оловянные тюбики, но почему–то казалось, что в нем содержится что–то чрезвычайно изящное, хрупкое, как стекло, и при самой легкой тряске может сломаться.

Картины я поставил слева от себя, чтобы придерживать их локтем, и мы двинулись в путь… По выщербленной мостовой гуляли, переваливаясь, пушистые гусята. Двор дома престарелых, весь опутанный сетями Ивана Барбалова, исчез за сеновалами, забитыми пыльной люцерной. Прежде чем потащить телегу в гору, лошадь долго пила из каменного корыта у колонки, потом пыльную дорогу оросила струя, которая забила из–под ее хвоста.

— Машина у меня наумановская, старинная. Найдут к ней запасные части или нет? — размышлял вслух возница.

Я смотрел на раскидистые дубы возле мельницы — издали она казалась маленькой и будто вытесанной из желтоватой меловой глыбы. Художника похоронили там — неглубоко под землей, под криками соек, долго не затихающими в осеннем воздухе, под корнями травы, которая неторопливо пробивается наверх, к человеческим радостям и страданиям.

«Неужели под саваном ноздреватого известняка, — думал я, — истлеет все то, что художник носил в своем сердце в тяжкие и счастливые минуты жизни? Как уместятся между комьями земли и корнями его воспоминания о матери, над темно–каштановыми волосами которой кружили пчелы — эти искорки от поздних костров во время сбора винограда? Как уместится там бушующее вечернее море и рука женщины, которую он вел по саду, где цвели кактусы? Неужели так и останутся под травою те ночи, когда ему снилось солнце и он вставал, сонно, ощупью брал палитру, и краска выползала из тюбиков, изгибаясь, как шея испуганного коня?

А может быть, вечером в саду дома престарелых опять Раздастся его глухое покашливание, сопровождая чьи–то Другие шаги, но так похожие на шаги художника? И за сетями Ивана Барбалова замелькает не фуфайка рыбака, а поношенный плащ человека с палитрой?»

К кому обращал я свои вопросы — к вознице, погруженному в молчаливые думы о своей швейной машине, к деревьям, камням, суслику, который торчал, как колышек, посреди жнивья? С кем я говорил, сидя в телеге, потряхиваемой ленивой трусцой лошаденки?

В эту минуту я вспомнил о портрете Седефины. Он стоял рядом — стоило лишь протянуть руку. Я повернул холст к себе, прислонил к швейной машине. На меня взглянула женщина с величественной осанкой. В темно-красном платье и пелерине того цвета, какой бывает только у южных морей. Песцовый воротник обвивал тонкую шею. И над царственными этими красками — задумчивое лицо с едва намеченными чертами. Глаза тонут в молчании. Нос лишь угадывается, и только губы выписаны тщательно. Что на этих губах — улыбка или затаенная грусть о том, что миновало и мы так и не сумели удержать?

Художник вдохнул красоту в эту карлицу, в эту душу, растоптанную тенью львов. И теперь она царствовала над ликующей по–осеннему землей, над всем тем, с чем художник навеки простился, когда рухнул со стула, заскрипевшего так, будто кто–то рассек его топором…

Возница зашел за придорожный куст. Потом, смахнув со штанин мокрые следы травы, опять влез на подводу, по–прежнему весь погруженный в думы о своей швейной машине.

Дорога пошла вниз. На поворотах уже была видна крыша вокзала.

* * *

Мне вспомнились голоса плакальщиц — их долгий, протяжный стон, похожий на шум листопада и неторопливый, как дождевая капля, заблудившаяся в потрескавшейся коре векового дерева. Слова я улавливал то в хрусте кукурузных стеблей, подминаемых колесом телеги, то в голубом следе выкрикнувшей что–то сойки. Мой мозг вбирал их в себя, отмечая пропуски между ними, пустоту (такая же пустота зияла в небе над убранными виноградниками), но вдруг к словам добавлялась какая–нибудь пожелтевшая веточка, и я чувствовал, что во мне рождается песня, которую я напишу дома в одну из долгих, бессонных ночей.

* * *

…На следующий год ранней весной мне случилось вновь побывать в тех краях.

В поречье Бырзии машина проезжала под склоненными. ветвями буков, которые были покрыты таким плотным, ослепительным инеем, что каждое дерево казалось феерической сказкой, рожденной замерзшим дыханием ветра. Спустились матовые, колючие сумерки, и автомобильные фары, подскакивая на дорожных ухабах, заскользили по фосфоресцирующим узорам инея.

Потом стволы потемнели, потянулись лужи и мокрые холмики песка у обочин, замелькали пропитанные влагой поляны — черные, как глыбы застывшего асфальта. В этой тьме фары вдруг нащупывали расцветшее деревце, выхватывали его из земли и уносили в небо, чтобы мы могли получше рассмотреть его, а потом это милое видение грядущей весны вновь исчезало из виду.

Потом мы вдруг заметили шагах в двадцати от нас два светлячка — два глаза… Сначала я не разобрал, кто движется нам навстречу, подумал, это заяц, ослепленный светом фар. Но когда шофер затормозил (он различил человека), я понял, что светлячки — это отблески фар на толстых стеклах очков, и узнал за ними лицо Ивана Барбалова.

…Старик стоит, испуганно глядя на нас. Из–под выгоревшей куртки, на которой осталась всего одна пуговица, выглядывает грубая шерстяная фуфайка. Штаны залеплены грязью — видно, ночь застала его в дороге, и он долго плутал по полям. На плече — большая брезентовая торба, в ней — рыбачья сеть. Брезент раздулся от ее напора, сверху кудрявится ажурное ее плетение, похожее на желтоватую пену над кружкой пива…

Мне ясно, что Иван сбежал из дома престарелых, забрал свои сети и держит путь к Дунаю.

Вероятно, белый конь вновь появился у окна — стоит на тонких своих ногах, щиплет у ограды проклюнувшуюся травку, помахивает хвостом. А может, пришла долгожданная весточка от Калуда — дескать, дом готов, приезжай… Как бы то ни было, старик стоит у обочины, пристально, испытующе смотрит на нас — уж не погоня ли это, чтобы вернуть его назад. И когда понимает наконец, что встреча произошла случайно, спрашивает:

— Далеко ль еще до полустанка? Со зрением неважно. Заплутал я в темноте…

— Там, пониже, за поворотом… — говорит шофер и открывает дверцу — садись, мол, подброшу, но Иван отказывается: а вдруг мы повезем его в дом престарелых?

Я не подаю голоса. Боюсь смутить его.

Машина трогается. Тщедушная фигурка ночного путника исчезает позади, как минуту назад исчезло беззащитное молоденькое деревце.

Оборачиваюсь, смотрю через заднее стекло. Фары идущей за нами машины снова выхватывают старика из черноты, передают другим снопикам света, которые тянутся цепочкой позади, и над этими странствующими огнями предвесенней ночи, как пух одуванчика, плывет таинственная, как сама тьма, душа человеческая, которая торопится к железной дороге, что прячется вдали за ветлами, и к фонарю путевого обходчика.

Я смотрю на эту маленькую фигурку и почему–то думаю о художнике. Быть может, мне напоминает о нем напряженная походка отдаляющегося человека?.. Да, это он! Только стал чуть ниже ростом — будто пригнулся, чтобы лучше различить голоса пробуждающейся земли.

Когда этот путник достигнет Цели? Ночью? На заре?

Он подойдет к берегу. Встанет, послушает Дунай, увидит, что в его лодке спит все та же желтая курица, коснется рукой ограды родного барбаловского дома, вдохнет запах отсыревшего дерева и прелой прошлогодней повилики, снимет очки, вытрет слезы и тихонько постучится в окно к соседу…

* * *

Мальчик, когда–то рисовавший львов с красными глазами, вырос, стал взрослым.

Однажды он познакомился со стюардессой — в доме своего бывшего соученика, летчика, куда его пригласили в гости. От шума самолетов дом, стоявший у самого аэродрома, звенел всеми окнами. Посуда в шкафах подпрыгивала, разбрасывая по полу фарфоровый звон. Сидевшая с ним рядом стюардесса размешивала ложечкой сахар в чашке с кофе, звяканье ложечки вливалось в гармонию остальных звуков, и гостю казалось, что даже тело девушки, которое напоминало изяществом линий китайский фарфор, сотворено из гула бескрайних небесных дорог.

В этой обители нескончаемых странствий, как называл он дом летчика, ему стало ясно, что какое–то чувство заставляет его затаив дыхание слушать, как звенит в руке стюардессы ложечка, звенит как–то особенно, проникая в самое сердце.

Он полюбил эту девушку. При мысли о ней в мозгу возникал оглушительный шум аэродромов, а перед глазами легонько подпрыгивала, сверкая тонкой позолотой, посуда в комнате летчика.

Он мечтал: когда–нибудь дождливой ночью он поднимется на борт самолета. Коридоры аэровокзала будут безлюдны, растоптанные окурки на мозаичных плитах пола будут усиливать чувство одиночества. Ему почудится, что дождь, который стекает по оконным стеклам, смыл сутолоку вместе с синими и оранжевыми зонтиками пассажиров, вместе с наклейками на чемоданах, этими пестрыми клеймами на вздутых кожаных боках…

Под дождем подойдет он к трапу. Дождевые капли будут прыгать по взлетной площадке (не капли, а их отзвук — в темноте он будет ощущать только звуки). В промозглом тумане глаза различат очертания самолета да подрагивающие лопасти, с которых будут стекать длинные, тусклые капли — как будто алюминий размыло и он разливается по земле…

Самолет полетит в дождливую ночь, имея на борту лишь нескольких пассажиров. Сначала будут видны мокрые огни городов, затем их гирлянды сменятся горами, а после за крылом начнут клубиться облака.

Земля и небо отвернулись от человека, бесконечность встречает его влагой и свистом, которые облепляют самолет, и он, как ядро туманности, мчится в необозримом хаосе вселенной.

Как хотелось ему, чтобы на безбрежной дороге, где одиночество и беспредельность пронзают больнее, чем вечерний дождь на аэродроме, к нему подошла стюардесса и они бы испытали — впервые в жизни — ту особенную радость, которая выпадает людям лишь в счастливейшие из минут.

Он — видит кресла, над ним и стюардессой качаются пустые ремни. Самолет бороздит небо, убаюканный их объятиями. Все аэродромы мира исчезли в тумане. Самолет летит к Пустоте, и, слившись со свистом этой всепоглощающей ночи, они унесут в бесконечность свою любовь, над которой покачиваются серые ремни пустых самолетных кресел.

* * *

И вот родится на свет ребенок, зачатый между землею и небом. Что считать местом его рождения? Облако, рассеченное крылом самолета? Или созвездие Большой Медведицы, которая незримо для влюбленных ступала по небосводу своими золотыми ногами?

Новорожденного запишут в регистрационные книги шумного, пыльного города, где улицы обрамлены каштанами, листва которых пожелтела и скорчилась от бензинных паров. Ребенок будет расти, ничем не отличаясь от других детей. Будет зимою наблюдать в окно, как снежинки, словно нанизанные на паутину, колышутся над двумя облетевшими шелковицами в глубоком дворе–колодце. Будет время от времени хворать. Его будет душить ангина, птичью шейку стянут компрессом, голова закружится от резкого запаха спирта. Ночью разметавшемуся в кровати мальчику приснятся сны, и комната заполнится светом. Мать заметит свет, ползущий по стене над сыном, и подумает, что это отблески окон соседнего дома. Но, когда она склонится над плитой, чтобы снять кипящий, округлый, как айва, чайник, на котором постукивает крышка, она увидит, что у соседей в окнах темно. И не светятся на улице автомобильные фары. И даже ни одного огонька сигареты — например, у запоздалого прохожего, который спешит к телефонной будке.

Мать поднесет к лицу спящего мальчика чашку с горячим чаем. От ее дыхания развеется пар и поколеблется тоненький ломтик лимона, сквозь который виднеется упавшее на дно семечко.

А мальчик будет спать, метаться в жару, свет поползет по висящей на стене картине, где который уж год стоят два вздыбленных коня, будто повинуясь хлысту дрессировщика.

Так и не узнает мать, что дом, где половицы скрипят под бессонными ее шагами, озарен звездными сновидениями сына…

Потом они купят мальчику красную суконную фуражку с лакированным козырьком, который будет розоветь надо лбом, как ладонь африканца. Мальчика коротко подстригут, и уши у него будут торчать из–под околыша фуражки. И в один осенний день, когда за оградами полно георгинов, его поведут в школу. В ранце у него вместе с букварем будет перочинный ножик и спичечные коробки с жуками — бесценная памятка раннего детства… Мальчик зашагает по огромному миру, среди шуршанья автомобильных шин и скрипа трамвайных рельсов, в страхе перебежит через улицу, увидит, как позади рывком тормозят машины и гладко выбритые водители грозят ему вслед из кабин.

Рожденный меж звездами и землею начнет познавать великие жизненные истины и заблуждения. Ему будут внушать, что локти сильнее улыбки, что доброта — это некое ископаемое, кости которого истлели в недрах тысячелетий. А мальчуган будет носить в своем ранце коробки с жуками — на крылышках у них еще осталось дыхание ветра и неба, он будет доверчиво улыбаться облакам, видя в просвете звезду. Ранец будет похлопывать по спине, отмечая его шаги. Карандаш постоянно будет ломаться, и неумелые детские руки будут усердно оттачивать его.

Мы поведем этого мальчика через рытвины и лужи, будем готовить его к жизненным испытаниям. А он будет видеть в тех лужах свой отраженный козырек, розовеющий надо лбом, и в его улыбке проглянет звезда — золотая искра, не больше крупинки графита от его сломанного карандаша, но она может сделать богатым людское сердце…

 

ПРОЩАЙ, АКРОПОЛЬ!

СБОГОМ, АКРОПОЛИС!

ПЛОВДИВ, 1976

Перевод М. ТАРАСОВОЙ

Внезапное решение уехать удивило своей необдуманностью самого Мартина Калинова: придется надолго забросить работу, нарушить условленные сроки, общаться с незнакомыми людьми, мотаться но автобусам, самолетам, пароходам и, наконец, падая от усталости, возвратиться поздней ночью домой с пачкой цветных открыток в чемодане, чтобы показывать потом приятелям, где он побывал, с дешевыми сувенирами, рассованными среди кофточек, купленных в портовых лавчонках, и с одной–единственной дорогой вещью, на которую никто, вероятно, не обратит внимания — остроугольным обломком от стены Акрополя. Он будет рассказывать друзьям о мозаиках в древних церквах, а они будут спрашивать, сколько стоят ботинки в Афинах и сколько пар можно провезти через границу. Он будет говорить им о кипарисах, с чьей стройностью сравнятся лишь рыбацкие жены, а гости будут разрывать с треском целлофан на привезенных им подарках и думать о тавернах в Пирее и пьяных матросах, танцующих сиртаки…

И если и было что–то, чем он мог бы объяснить свое внезапное решение отправиться в путешествие, то это было желание увидеть берега Эгеи, ступить на песок, по которому ступали герои древних легенд, увидеть окутанный облаками Олимп, чтобы однажды вечером раздутый ветром огонек первой звездочки показался свечой в деснице поднимающегося к вершине древнегреческого бога, из–под сандалий которого осыпаются камешки.

Радовала его и мысль, что он будет бродить в музеях среди мраморных изваяний, на которых оставил свой след Резец Праксителя, будет рассматривать глиняные сосуды, стираясь различить в их очертаниях следы прикосновений тех рук, что посылали корабли к берегам Трои или за бурные моря к далекому острову Итака.

А больше всего его радовало то, что с ним поедет женщина, о которой пойдет речь на последующих страницах нашего повествования.

И раньше, бывало, он замечал особую перемену в своем настроении, когда ему случалось путешествовать с близким человеком. Но то были короткие поездки в родные места осенью, во время сбора винограда, или зимой когда дым паровоза нестерпимо ел глаза и синицы клевали домашние колбаски, сушившиеся под навесами станционных будок. Он сидел у окна вагона, разговаривал со своим спутником, радуясь телегам с лиловой свеклой, рядом с которыми бежали собаки, лаявшие вслед поезду, и понимал по лицу друга, по мягкому тону его голоса и прикрытым от слепящего снежного блеска глазам — в них мелькает отражение телеграфных столбов, — что тот разделяет его радость.

Подобное чувство охватывало его и в концертных залах, и на выставках.

Он не знал, устроены ли так же и другие люди, но он мог целиком насладиться мелодией или картиной, только поделившись своими впечатлениями с другим человеком. Иначе он ощущал пустоту между собой и тем, что его окружало.

Он был замкнутым человеком, предпочитал мечту осуществленному желанию и находил особую радость в ожидании и предвкушении того, что произойдет.

В детстве Мартин мечтал, чтобы ему купили заводную машинку. Целую неделю он бродил возле витрины, где стояла эта игрушка, покрытая пылью, но по ночам в мальчишеских снах пыль стиралась, и машинка сверкала, озаряя весь дом.

Наконец к Новому году ему купили ее. Мартин завел машинку, и она несколько раз наискось пересекла комнату — от дверей до шкафа. Потом ударилась о ножку стола и опрокинулась, задние ее колеса забавно крутились. Решив, что она может взбираться по стене, Мартин поставил ее на задние колеса. Она зажужжала и скатилась вниз. Он положил ее на подлокотник кресла. Она доползла до края, помедлила, словно в страхе перед прыжком, и со звоном ударилась о ковер. Тогда Мартину вздумалось разобрать ее на части. Любопытство не давало ему покоя. Что скрывается у нее внутри, за блестящими фарами и щитками? Винтики разбалтывались под отверткой, отваливались зубчатые колесики. Показалась пружина и, проскочив между пальцами, с треском лопнула. Он едва отыскал ее под диваном, начал сгибать синеватый краешек тугой стальной пластинки, но она побелела на сгибе и сломалась.

И от мальчишеской мечты осталась лишь кучка железок под кроватью…

Этот урок детских дней, наверное, скоро бы позабылся, если б Мартин не усвоил для себя важного правила: не торопись насладиться тем, что тебе бесконечно дорого, не торопись разобрать его на составные части, нащупать его пружину, если не хочешь потом испытать разочарования.

И все же он отправился в эту поездку.

Автобус проезжал по мосту, сложенному из белесого камня. Мартин задремал и, вероятно, дремал бы еще долго, если б его не разбудил металлический скрежет эха о высокие стены моста. (Эти звуки пробуждали в нем воспоминание о туннелях Искырского ущелья, о топоте в темном коридоре вагона, по которому кто–то из пассажиров волочит к выходу чемодан, о дрожащем язычке пламени в горсти сидящего напротив мужчины — он возвращается с медного рудника в Елисейне, и руки его оранжевы от меди.)

Грохот моста лишь на миг напомнил ему об этом. Потом каменные стены отступили в сумрак утра. Река, превратившаяся от летнего зноя в тоненькую струйку, блеснула среди камней, скользнула по голубоватой гальке, изогнулась и скрылась под темными лапами пихт.

Пассажиры вокруг дремали, откинувшись на спинки сидений. Рукава плащей, свесившиеся с багажных полок, раскачивались вместе со склонами ущелья, то приближавшимися (и тогда над автобусом виднелся только треугольный клочок пепельного неба), то отдалявшимися (и тогда в окнах мелькали огороды с полегшим луком или черными колодезными журавлями, на которых сидели, подрагивая, сороки).

Женщина, чье присутствие так радовало Мартина, сидела у окна впереди него. Он смотрел на ее растрепанные бессонницей волосы цвета темной меди, на плечи, закутанные в темную шаль с длинными кистями; и по тому, как становились то ярче, то бледнее мелкие розовые цветочки, разбросанные по шали, он угадывал (не глядя в окно), проезжают ли они под аркой пожелтевших деревьев или их обступают одни голые скалы

* * *

Мартин Калинов (или Переводчик, как обычно называли его друзья) родился в маленьком городке Дунайской равнины. Пятьдесят лет, разведен, рост средний, глаза карие, нос прямой, особых примет нет, как пишут в паспортах. Таковы были первые скудные сведения о нем. Но присмотревшись к нему, заинтересовавшись его привычками, капризами и странностями, побывав у него дома, любопытный человек мог бы открыть сложный мир за кажущейся будничностью жизни Переводчика.

Лицо Мартина, круглое и бледное, с выпяченными вперед губами, точно он собирался задуть спичку, обжигавшую ему пальцы, было всегда гладко выбрито. Но даже если б его никогда не касалась бритва, оно все равно выглядело бы так же, потому что его покрывал только легкий пушок, какой бывает у юношей. Несмотря на это, Переводчик каждое утро обильно намыливал щеки и с удовольствием водил по ним бритвой среди пузырьков пены. В зеркале передвигалось его порозовевшее лицо: очищаясь от пены, оно приобретало фарфоровую гладкость.

Окружающие знали Мартина как энергичного человека, вечно занятого какой–то работой, какой–то мыслью, не дающей ему покоя. И в то же время доверчивого, но раскрывавшего свою душу не всякому, и не в порыве откровенности, а по зрелом размышлении. Он трудно сходился с людьми — не потому, что любил одиночество, а потому что не мог дружить с кем попало. Но когда он встречал человека, в котором чувствовал душевное родство, и убеждался, что и тот отвечает ему искренним дружеским расположением, то привязывался к нему со всей страстностью, свойственной одиноким людям. Он требовал такой же пылкости и от своих друзей и глубоко страдал, если они не отвечали ему полной взаимностью.

Он жил, окруженный книжными полками — все стены его квартиры были заставлены книгами. Единственное окно, обращенное на юг, впускало в комнату тонкую зелень растущей за ним чинары, которая летом постукивала по стеклам утиными лапками своих листьев, а осенью, когда листва облетала, покачивала мохнатыми шариками, похожими на мартеницы .

Днем он читал, а вечером, включив настольную лампу, переводил, склонившись над столом, стихи своих любимых поэтов.

Оглядывая тонувшую в полумраке комнату — с зеленоватой занавеской, которую морщил ветер, со стопками книг в углу, — смотря на разбросанные по столу ручки, лежавшие, словно красные и синие рыбы на морском дне, Мартин думал, что переводчик походит на водолаза. Он погружается сквозь толщу молчания, чтоб отыскать сокровища в глубинах времени. Отыскать их среди песка, водорослей, под серыми, словно запаянными цементом, раковинами.

«Но разве лишь для того, чтобы отыскать? — думал Мартин, — Нет, он должен прикоснуться к словам, как к металлу, прощупать пальцами каждый изгиб, каждую трещинку в них и, переплавив этот металл, снова облечь его строгой плотью и придать ему звонкость, подобную богатому звучанию человеческого голоса…»

Или сравнивал свою работу с тяжелым трудом каменотеса: переводя, ты должен перенести на другую глыбу мрамора все линии и формы, все штрихи творения, созданного мастером. Окутанный мраморной пылью, ты должен работать молотком и долотом до тех пор, пока не только воссоздашь избранное тобой произведение, но и вдохнешь в него душу.

Бумага, словно дыша, трепетала под пером Мартина. Синие и красные рыбы, ожив, плавали в тихих водах ночного полумрака.

Свои дальние странствия Мартин Калинов обычно совершал по страницам книг. Он обладал даром оживлять предметы, вживаться в созданное другими, чувствовать сохраненный в слове колорит незнакомых земель, и это доставляло ему большее удовольствие, чем если бы он путешествовал сам. Он предпочитал предаваться этому наслаждению дома, при свете настольной лампы, под тоненькое тиканье будильника, которое было слышно только в те мгновенья, когда Мартин откладывал ручку и брался за кувшин, чтобы полить фикус.

Сами же поездки утомляли его. Он не мог терпеть автобусной тряски, перетаскивания чемоданов, бесконечного ожидания в вестибюлях гостиниц, где уборщицы до самого обеда шлепают замызганными тряпками по каменным плитам пола, обедов в закусочных под открытым небом, где под столами прохаживаются петухи, склевывая оброненные со стола хлебные корки и кукарекая…

А сейчас петухи кукарекали по сельским дворам в поречье Струмы. Проплывали телеги с алюминиевыми бидонами для молока. Рядом сидели крестьянки и, покачиваемые неспешным шагом мулов, вязали свитера, коричневые, как вспаханное поле впереди, или придерживали на коленях корзины с яблоками. По склону к реке спускалось стадо коз. Оно походило на сползающую вниз груду пепельно–серых валунов, которая, скользя, продирается сквозь низкорослый кустарник. Колыхалась под ветром осенняя трава (а может, по ней пробегал солнечный луч, пробившийся из–за облаков); струилась между корней старых орехов, свисающих по оголенным берегам, река, поблескивала волнами — солнце выглянуло снова, — и волны играли, как стайки рыбок, что кидаются из одной заводи в другую.

«Все движется. На земле нет ни минуты покоя, — думал Мартин, — Наверно, это непрерывное движение сцепляет одну частицу жизни с другой, и они, кружась, как туманности, прокладывают себе путь по Вселенной. А что такое, в сущности, человек? Вечное движение. Когда пыль дорог отдыхает на его башмаках, вдаль уносится его мысль. Когда спит его мысль, по земле и по небу бродят его сны. Человек едет навстречу радостям и разочарованиям, уезжает порой, чтобы убежать от самого себя, но в вагонном окне, на дне колодца или в глазах сидящего напротив человека встречает вдруг молчаливый взор своей собственной совести…»

Много лет назад мельник из Кочериново рассказывал ему, что раз в году бывает миг, когда вода засыпает. Все звуки вокруг тогда стихают, а застывшие заводи становятся гладкими, словно остекленелыми. Поднесешь кувшин ко рту — и горла твоего коснется не прохладная струйка, а сухость воздуха. Пропустишь миг уснувшей воды — значит, пропустишь лучшее мгновенье своей жизни.

— А тебе доводилось видеть уснувшую воду? — спросил его Мартин.

— Нет, так и не довелось… Я или спал с чужими женами, или шлялся по свету.

Мартин тоже не раз упускал мгновенья, когда до счастья было рукой подать. Упускал или просто не замечал, потому что большой город укротил стремительные потоки, подле которых прошли его детство и юность, сковал их плотинами, вылил в них всю муть своих фабрик и каналов. Такая вода не уснет. Ей не дано помнить и грезить. Ее не взволнует ни тень птицы, ни отражение облака. На дне ее не увидишь ни орехового листа, ни косточек склеванной дроздами дикой черешни. Течет такая свинцово–серая река, и веточки, крутящиеся в ее мути, кажутся металлическими.

Бывали, наверно, мгновенья, когда река детства засыпала, но что было просить у нее Мартину, охваченному мальчишеской радостью и счастьем? В реке были омуты, где купали коней (мальчишки, прокатившись на них верхом, сползали по мокрым крупам), были отмели, где матери стирали белье и купались, не снимая сорочек. А дети возились рядом, чувствуя, что под этими светло- или ярко–розовыми сорочками, которые смешно пузырила вода, таится что–то непонятное, но смущающее их душу, и, несмотря на грозные окрики матерей, они вертелись у них под ногами, шарили среди камней, ловя рыбешек, и глазели, как под облепившими женскую плоть сорочками обрисовываются приплюснутые груди, а внизу просвечивает темное, размытое водой пятно.

Эта вода могла уснуть, потому что изнемогала от шума, красок, теней, от восходов и закатов, от соприкосновения купающихся тел, от сияния звезд…

И кто знает, какие ей снились сны!

Мартин не ведал этого чуда воды. Оно открылось ему лишь однажды тихим августовским вечером несколько лет назад в Бургасском порту.

Опустив чемоданы, Мартин стоял на набережной. Пароходик только что причалил. Шелест пестрых платьев гомон, стук каблучков по мостовой, широкополые шляпы, окружавшие, подобно ореолам, потемневшие от солнца лица, — все это падало в зеленую воду залива, растворялось и безмолвно оседало на дно.

Когда толпа поредела, а на пароходике остались только два матроса (они волочили по палубе огромный ящик из сосновых планок), Мартин Калинов заметил неподалеку женщину лет тридцати пяти, высокую, стройную, в пестром золотистом платье, в вырезе которого виднелись коралловые бусы. Мартину показалось, что женщина чем–то расстроена. Может, ждала кого–то, кто опаздывал. Может, ей пришлось прервать отпуск, потому что заболел кто–нибудь из родных, или произошло несчастье, и теперь она одиноко стоит с двумя чемоданами на этой уже безлюдной пристани.

Не столько мужское любопытство, сколько желание помочь заставило Мартина подойти к ней.

— Извините, — сказал он, когда тень его коснулась ее тени на мостовой. — Разрешите я вам помогу?

— Спасибо, не надо, — ответила незнакомка смущенно. — Родственники обещали меня встретить и проводить на аэродром. Но у них, наверно, что–то случилось…

— Я тоже лечу вечерним самолетом. Мы можем вместе доехать до аэродрома. Такси меня ждет.

Уловив согласие в ее взгляде, он наклонился и дотронулся до остуженных вечерней прохладой ручек чемодана.

Глаза, очень темные (от загара на лице их отделяла только ..снежная белизна белков), казались слишком большими на маленьком лице женщины. Чуть выдававшиеся скулы отбрасывали легкие полукружья тени, которая придавала матовость щекам и сходила на нет у подбородка, своим овалом напоминающего персик. Редкие огни пригородных домов скользили по ее губам, отливавшим перламутром, словно раковина, по густым каштановым волосам, таким кудрявым, что женщина походила на мулатку с каких–то далеких южных островов.

Она молчала, неотрывно глядя в окно машины. Ее тонкие и нежные, как у ребенка, руки как–то напряженно лежали на коленях; время от времени, когда машина проезжала под фонарем, по ним пробегала зеленая искорка. Это в кольце поблескивал камень.

Когда они вышли из машины и позади них распростерлось темное поле, а впереди обрисовались контуры самолетов, заостренные светом ламп, спутница Мартина улыбнулась.

— Спасибо, — сказала она, слегка наклонив голову.

Улыбка вдруг озарила ее лицо, и он открыл, что самое красивое в этой женщине — зубы. Они были ровные, округлые, как — капли росы, с жемчужным блеском — и Мартину показалось, что в единственном произнесенном ею слове был звон падающих капель.

Это ощущение не покидало его и в самолете.

Давно стемнело. Ничего нельзя было различить — ни земли, ни неба. Только когда между облаками проглядывали звезды, Мартин видел, как крутится самолетный винт — он стирал бледные светила с черной тверди неба и, покрытый их пылью, как фосфором, слабо мерцал.

Будь сейчас утро, облака, обнимавшие самолет со всех сторон, пышные, похожие на снежные сугробы, сияли бы вокруг, излучая спокойствие. Их очертания были скрыты темнотой, но Мартин все же ощущал исходящее от них сияние. А может, это ощущение рождалось оттого, что рядом с ним сидела Златина — так звали его спутницу, чей чеканный, как на старинной монете, профиль ясно вырисовывался на фоне самолетного окна.

Ночной полет надолго связал вместе этих людей, случайно встретившихся вечером на пристани. Зеленая искорка в кольце Златины много раз кружила над его лицом, когда она протягивала руку, чтобы погладить Мартина по волосам, и этот огонек напоминал ему светлячков в родных краях.

Он смотрел с самолета на исчезающие туманности городов, следил взглядом за их силуэтами, всматривался в мигающую над его головой звезду и думал об огне — этом странном воплощении материи, которое может все превращать и в свет, и в пепел.

Огонь сопровождал его всю жизнь: порой далекий, как мерцание звезды, порой близкий, разожженный возле самой дороги. Языки пламени, раздуваемые ветром, озаряли то ладонь, то лицо человека, едва различимое в дыму. Словно пальцами скульптора, огонь лепил то скулы, с торчавшей под ними серой щетиной, то губы, тонкие, как трещина на камне, то глаза с узкими кошачьими зрачками. Мартин вслушивался в голоса людей, сидевших вокруг костра (видны были только их сандалии с потрескавшимися ремешками и штаны, вздутые на коленях, как молоты каменотесов), и ему чудилось, что это не люди, а языки пламени поверяют друг другу что–то свое, сокровенное. Он даже пытался различать их голоса: вот этот, писклявый, голос головешки, а вон тот, басовитый, в котором слышится шум реки, голос большого пня, который горит в середине костра. В этом пне жили жуки–древоточцы, и теперь они трескаются, рассыпаясь искрами по темной траве.

Мартину представлялось, что ночью вся жизнь человека подвластна огню. И сам человек в эти часы превращается в некую светящуюся точку… Вон на дороге появился огонек — блуждая, теряясь в кустах, он приближается к тебе. Думаешь, светлячок, и уже снимаешь шляпу, чтобы накрыть его в траве, а это, оказывается, велосипедист. Крикнешь — и светлячок отвечает тебе человеческим голосом, испуганным непроглядной тьмой… — Глядя вслед поезду, удаляющемуся среди дегтярно–черных пихт — квадраты света, нанизанные один на другой, — Мартин думал о людях, которые уносятся этой ночью к дальним городам. Радостны они или озабочены? Спят или, расстелив на коленях газету, ужинают, отрывая кусочки от жесткой курицы? О чем же они говорят? О тяжбах? О болезнях? Или рассказывают анекдоты, чтобы ночь прошла поскорее? Мартин не мог ответить на эти вопросы, но ему было ясно, что человек — это искра, которая удаляется от крошащихся, как сгоревшая газета, контуров пихт, от сплетающихся в вышине железнодорожных мостов, от мыслей о вчерашнем дне. Эта искра смеется, вздыхает, угрожает кому–то, ликует, охваченная любовным порывом, или строит подлые планы — и отдаляется от осуществленного и неосуществленного, отдаляется от самой жизни…

Мартин знал и другой огонь, тот, что испепеляет все на своем пути. То была одна из стихий, перед которой он с детских лет чувствовал себя беспомощным, хотя его родной дом с толстыми стенами из тесаного камня, с тяжелыми замками и плотно. задвинутыми ставнями, казалось, должен был бы внушать ему ощущение надежности. Огонь диким конем плясал вокруг сооруженных человеком оград, вокруг стен его крепостей (скорее, похожих на карточные домики), вокруг его мыслей и желаний. Огромный, как холм, этот апокалипсический зверь мчался, поигрывая всели своими мускулами, и от гривы его до неба взметались языки пламени.

Однажды ночью (Мартину было лет пять) лил сильный дождь. Вдруг раздался оглушительный удар грома. Задрожали стены. Тарелки упали со стола и покатились по полу. Весь дом озарился ослепительным светом. Потом — или так только показалось Мартину — свет закричал человеческим голосом. С этим криком смешались мычанье и блеянье, послышался звон колокольцев. Испуганный Мартин увидел в окне огромного коня, рыжего, как соседская кобыла, только с необыкновенно вытянутой шеей и. угрожающе расширенными ноздрями, из которых вырывались клубы дыма. Конь скакал прямо по крышам, раздувая опавшие, лоснящиеся от дождя бока и подобрав хвост между огромных ног. Слышно было, как треснула черепица и ноги разгневанного чудовища, застревавшие в балках, потащили за собой великанье тело коня.

Отец Мартина — сонный, смешной в нижнем белье — открыл входную дверь (в комнату ворвался оглушительный шум ливня), и мальчик поверх отцовского плеча снова увидел страшного коня: он вставал на дыбы, словно пытался вырваться из чьей–то руки, крепко державшей его за узду.

«В соседский дом молния ударила. Хлев горит столбом», — сказал отец, взял стоявшее в углу ведро и как был — сонный, всклокоченный, в галошах на босу ногу — выбежал из дому.

Со всех улиц спускались люди, перекликались на бегу, красные в свете пожара. А вокруг валились балки, обрушивались с треском на каменные ограды и все сильнее полыхали — под дождем.

А Стоя у окна, Мартин видел, как в проем обвалившейся двери из соседского хлева выбегали объятые пламенем овцы и с громким блеяньем разбегались по двору. Люди, размахивая и гремя ведрами, преграждали им дорогу, чтоб уберечь от этих дымящихся факелов другие дома и сараи.

Отец вернулся только под утро, промокшая рубаха прилипла к его спине. Комната наполнилась запахом гари, Дождя и золы.

Ложась в постель, Мартин снова краешком глаза увидел тело коня, заслонившее полнеба. Видны были ребра мертвого жеребца, один его глаз (а может, то было окно сгоревшего дома?) и копыта, ярко блестевшие в струях дождя…

Были годы, когда в их доме горел тихий и ласковый свет, и ничто, кроме радости, не окружало Мартина. Это было время его ранних детских лет. Он думал, что все вокруг существует лишь для того, чтобы его радовать: мать с розовым гребешком в волосах, которая по утрам, целуя, будила его; деревце у окна, на верхушке которого было гнездо малиновки; отец, в карманах которого, кроме ключей и янтарного мундштука, Мартин обязательно находил конфету или игрушку; котенок, который по вечерам сворачивался клубочком у него под одеялом и сонно мурлыкал.

Все в доме были здоровы и веселы. Деревянные ступени словно пели под ногами. Мартин не слышал даже упоминания о болезнях, огорчениях, разочарованиях. А смерть? Он и не подозревал о ней. Мир вокруг него был бессмертен, он — тоже…

Такая жизнь, наверно, продолжалась бы до бесконечности, если бы однажды вечером отец, возвращаясь с вокзала, не принес ему свисток — точно такой, в какой свистят стрелочники, перегоняя поезда. Мартину случалось видеть этих людей на вокзале, они шли вдоль железнодорожного полотна, помахивая желтыми флажками, и пронзительно свистели в свисток. «Загоняй в третий тупик!» — кричали. стрелочники. Паровоз, окутанный облаком пара, давал задний ход, толкал вагоны, и они, поскрипывая буферами, медленно катились по рельсам.

Когда Мартин в первый раз дунул в тонкую щелочку свистка, внутри запрыгал пробковый шарик и, словно разбуженная им, запела птичка. Отец с матерью заулыбались. Мартин свистел до самого вечера. У него уже кружилась голова, но он не переставал свистеть ни на секунду. Через несколько дней отец посадит его на колени и скажет: «Перестань, не то уши надеру! Оглохнешь от твоего свиста!» Но шока он с умилением смотрел на сына и радовался не меньше его.

Шарик подпрыгивал, стекла звенели, кошка испуганно скребла когтями дверь, а Мартин видел перед собою длиннополые шинели стрелочников, их руки, помахивающие линялыми флажками, и ощущал, как вокруг упоительно пахнет шпалами и чем–то еще, а чем — он поймет лишь спустя многие годы, когда сядет у окна в вагоне третьего класса.

Потушили свет, легли спать, но Мартин не расставался со своим свистком. Сунул его под одеяло, зажал в ладошке, и, когда он касался губами тонкой, как прижмуренный кошачий глаз, щелочки, пробковый шарик чуть слышно откликался, словно из крана падала капелька.

Однажды Мартин вышел на улицу поглядеть на снежную бабу, а придя домой, обнаружил, что свисток исчез. Вывернул все карманы, обшарил все углы в комнате, перерыл все ящики в столах, заглядывал под кровать, но нигде не нашел его. Он обыскал весь двор, свистка не было, да и как найдешь махонький свисток, когда снегом завалило даже телегу (виден был только кончик поднятого к небу дышла), а от колодца виднеется один ворот, похожий на большое белое веретено. Заливаясь слезами, Мартин бродил по двору…

Он вернулся домой только вечером — мокрый, в полном отчаянии. Мать согрела ему чаю и долго смеялась, узнав, из–за какого пустяка убивается ее мальчик. Поставив к печке насквозь промокшие ботинки, она обещала, что завтра же утром купит ему паровозик, который ходит по рельсам, и пластилин ему купит — лепить домики и человечков. А он думал про свой свисток. Зубы его стучали о край фарфоровой чашки с чаем (жар уже начинался), курица, которую варила мать, противно пахла мокрыми перьями и куриным пометом, а от язычков пламени в очаге веяло холодом, словно это были картонные обрезки со вставленной позади них, как в электрическом камине, красной лампочкой.

Услышав, как стучат о чашку зубы Мартина, мать приложила руку к его лбу и чуть не вскрикнула. Лоб пылал.

Началась долгая болезнь.

Дни, хотя и были однообразными и противно–белыми от снега, все же проходили быстрее, потому что с утра до вечера у его постели сидела мать с тарелочкой сладостей, горчивших во рту, и рассказывала сказки. Но ночи тянулись бесконечно. Он лежал без сна и слушал, как в темноте потрескивает жесть остывающей печки, как на чердаке крадется кошка, как отец с матерью что–то нежно шепчут друг другу на соседней кровати. Когда Мартин погружался в дремоту, ему снова мерещились рельсы и громадные туловища паровозов. Стрелочник, подаривший отцу свисток, помахивал вагонам коротеньким флажком, но они не подчинялись ему, потому что не слышно было свистка. Вагоны то стояли неподвижные, как слоны, то, рассерженные надоедливым помахиваньем флажка, вдруг катились на стрелочника.

Мартин приподнимался, тянулся за свистком, чтобы спасти своим резким свистом человека в черной шинели, но мальчишеские руки не нашаривали под одеялом ничего, кроме сна — мягкого и липкого, как сажа, которую по утрам мать вытряхивала на снег из черной печной трубы.

Гостиница, в которую их поместили, выходила на шумную улицу. Поток машин не прекращался ни на миг. За тяжелыми грузовиками двигались вереницы машин с туристами — проносились длинные лимузины с зеленоватыми стеклами, как аквариумы, в которых мелькали женские руки, похожие на рыб, мчались по асфальту запыленные малолитражки, где вплотную друг к другу сидели длинноволосые молодые люди, отправившиеся из Англии или Швеции в страну Гомера.

Утомленный долгой дорогой, Мартин надеялся, что ночью этот шум утихнет и тогда он сможет хоть немного поспать. Но грохот нарастал, и стакан на ночном столике начал подрагивать, словно усилились толчки далекого землетрясения.

Мартин вышел на балкон покурить.

На противоположной стороне улицы выстроились в ряд магазинчики. Одни занимали полуподвальные этажи зданий с лепными украшениями по фасаду, построенных, вероятно, в начале века; другие помещались в деревянных строениях, где по стенам были развешаны старые велосипеды и стершиеся автомобильные шины. Он обернулся к улице, проходившей с южной стороны гостиницы. Там тоже светились витрины магазинчиков, заваленных шестеренками, автомобильными фарами, полуосями и щитками. В нескольких шагах от магистрали — бара. холка. Музей пройденных дорог, пережитых волнений. И над всей этой рухлядью, в которой некогда билось неукротимое сердце моторов, возвышался обруч пластмассового руля — ореол вокруг головы Вечного путника.

А Вечный путник тащился сейчас к гостинице, где после жаркого дня его ждал холодный душ, или искал свободное местечко в летнем ресторанчике, где хруст песка под ногами официантов и обглоданные рыбьи скелеты на грязных тарелках.

Под балконом, где стоял Мартин, проносились машины. Плескалось в моторах масло, ярко светили фары, свистел ветер. Магазинчики с ржавыми шестеренками казались выдумкой. И тот смешной велосипед, висящий на стене, тоже казался выдумкой. Истинным был лишь пластмассовый обруч на сгене — ореол Вечного путника…

Утром, снова увидев старый велосипед, Мартин вспомнил, как позавчера перед самым отходом автобуса он заметил среди провожающих своего сына, которому теперь было уже десять лет. Мальчик озирался, стараясь отыскать просвет между локтями и плечами провожавших.

С трудом пробравшись по проходу, заставленному чемоданами, Мартин вышел из автобуса. Сын не заметил его, и он тронул мальчика за плечо. Тот обернулся, сдержанно улыбаясь, протянул руку и, глянув светлыми, какими–то золотистыми глазами, тонувшими в длинных ресницах («Совсем как у матери», — подумал Мартин), сказал:

— Мама велела передать, чтобы ты не забыл купить мне велосипед…

— Куплю и без ее напоминаний! — холодно сказал Мартип. — А ты–то сам что хочешь, чтобы я тебе привез, — футбольный мяч или комплект заводных автомобилей?

Он наклонился к сыну и почувствовал, как жесткий ежик его волос кольнул ему подбородок. Мальчик отстранился, словно испугавшись его прикосновения.

— Ничего… Мама сказала только про велосипед.

Шофер уже сидел за рулем, посматривая на часы. Рокочущая громада была готова рвануться с места. Мартин, не зная, что еще сказать сыну, обнял его. Плотная толпа провожающих мешала ему нагнуться, и он прижал лицо мальчика к металлической пряжке своего плаща. Тот, наверно, оцарапался, потому что, когда автобус заворачивал, выезжая на главную улицу, Мартин заметил, что сын трет лицо рукой. Вряд ли мальчик плакал из–за него, как, может, плакал бы на его месте любой другой ребенок, провожая отца в такой далекий путь. И действительно, мальчик задержался у витрины (вероятно, разглядывал царапину) и побежал к трамвайной остановке.

Автобус выезжал из города. Мелькали дворы вокруг домишек, сквозь мокрые простыни просвечивали руки женщин, развешивавших выстиранное утром белье, у овощного магазина сгружали ящики. Мартин ни на что не обращал внимания. Он думал о сыне-.

Трамвай давно отвез его до нужной остановки. Поиграв немного с мальчишками во дворе, он заторопился домой; мать спросила, что он сказал отцу и что тот ответил, и ушла в парикмахерскую, а мальчик остался дома один, смотрит в окно и думает больше о велосипеде, чем об уехавшем человеке, с которым виделся всего два–три раза в жизни…

Склонявшиеся над дорогой деревья царапали стекла автобуса, заслоняли дома, заслоняли и образ мальчика, возникший в памяти Мартина. Но этот образ, подобно серебристому пузырьку, подталкиваемому рыбкой, снова всплывал над другими его мыслями.

Мартин вспоминал свою первую встречу с сыном. Тогда мальчику еще не было двух лет. Его мать, с которой Мартин разошелся прошлой весной, обещала привести его к пруду в городском парке. Мартин прождал целый час и, расстроенный, ушел, поклявшись в душе никогда больше не звонить и не договариваться о встрече. Уже из окна трамвая, со скрипом тащившегося между домами, он увидел свою бывшую жену. Она вела за руку мальчика с длинными до плеч, завивающимися на концах волосами. Если бы не коротенькие болтавшиеся на нем штанишки, в которых он шагал с неловким и важным видом, Мартин принял бы его за девочку. Он соскочил с трамвая на первой же остановке, но пока вернулся в парк (ему никак не удавалось проскочить между мчавшимися по мостовой машинами иностранной делегации), пока пробрался сквозь толпу, их уже не было на условленном месте.

Простого человека судьба не наделяет талантом и сильным характером тех, кто является в мир, чтобы создать творения нетленной красоты. Скромный житель земли старается сотворить маленькие чудеса: сажает деревья, обжигает известь, облицовывает мрамором фонтаны, строит дома.

И среди всех этих дел он творит подлинное, великое чудо. Это чудо — ребенок.

Вот она — вселенная, лежит, завернутая в пеленки. Сучит ножками, которые прежде, чем ступить на землю, хотят коснуться неба. Пеленки тоже папоминают о небе: они тонки и мягки, как облачка. И, глядя на это лежащее в колыбели нежное создание, нельзя не сравнить его с закутанной в облако звездочкой, долетевшей из небесных селений.

Вот оно, неведомое, лежит в пеленках. Веришь, что в грядущем его ждет счастье,,и улыбаешься ему.

Вселенная брыкается розовыми ножонками, сжимает что–то (уж не будущее ли?) в кулачках, кричит — и все оборачиваются, чтобы услышать этот еще невнятный голос: кони во дворе, облетевшая яблоня с красным яблочком на верхней ветке, воробей, клюющий черствую корку хлеба. Мать шепчет: «Тише! Мальчик спит!» — а кажется:

«Тише! Вселенная спит!»

Расставшись с женой вскоре после рождения сына, Мартин не был свидетелем многих, на первый взгляд незначительных, событий его жизни, что, конечно, помешало ему привязаться к ребенку и познать отцовские чувства.

Он не испытал радости от того, что у малыша режется первый зуб. («Зубки у нас режутся, зубки!» — Материнские пальцы с бледно–розовым маникюром щекочут животик сына. Малыш морщит носик, потом вдруг заливается смехом, и тут все ахают: «Смотрите, да у него зубок вылез!»)

Мартин не просыпался по ночам от плача больного ребенка. Не ждал под дверью у докторши, которая, наспех накинув пальто поверх халата, торопливо шагает за тобой по улице, потом, присев на краешек табуретки, прикасается прохладной трубочкой стетоскопа к грудке малыша, а тот, испуганный, не смея заплакать, смотрит на очки и резиновые трубочки вокруг шеи незнакомой тетеньки.

Мартин больше переживал разрыв с женой, чем радовался рождению сына. Разумом он противился своим настроениям, но в душе его что–то надломилось. Ненависть, а потом безразличие к той, которую он прежде любил всем сердцем, бросали тень и на сына. В душе его постепенно мерк луч–света, подобно лучу железнодорожного фонаря. Фонарь удаляется, освещенные рельсы тянутся до поворота или до моста над перекатом — потом все погружается во тьму. Рельсы тонут во мраке, и скоро придется искать их ощупью, царапая до крови пальцы о щебень, и прижмуренными от боли глазами различать железнодорожное полотно по слабому синеватому отблеску стали.

И поскольку ему приходили на ум сравнения с рельсами и дорогами, двое любящих, которые расстались, дав жизнь новому существу, казались Мартину в своей взаимной вражде двумя катящимися под уклон поездами. Мальчик идет по шпалам между еще отделенными большим расстоянием вагонами, видит их светящиеся окна, но не замечает грозящих раздавить его буферов — и доверчиво протягивает руки, которых еще не коснулись ни ненависть, ни подлость, ни уродство жизни...

Эти доверчивые руки надо было пощадить.

Мартин выбрал запасной путь и впрямь, как вагон, мокнущий под дождями, пока внизу шпалы зарастают лютиками, простоял там несколько лет. Мысли и чувства бились в нем, как нечаянно залетевшие сквозь щель майские жуки, которые не могут выбраться из вагона на волю.

Сын рос без него. Когда Мартин выражал желание его повидать, мать отвечала, что. он болен. Мартин посылал ему подарки ко дню рождения и получал их обратно неразвернутыми. Нервным движением он срывал упаковку, намереваясь выбросить в окно сапожки с красными подметками и синий матросский костюмчик, но потом нежно сворачивал измятые вещи в узелок и убирал их в шкаф. Неловко, обжигая пальцы, закуривал сигарету и погружался в раздумья о странностях человеческой души. Как могут любовь, нежность, привязанность так скоро превратиться в злобу, ненависть и жестокость? Что так быстро выворачивает нашу душу, подобно одежде, наизнанку, и ты с удивлением замечаешь ее истершуюся подкладку, грязные швы, неумело пришитые заплатки? Обманутое доверие? Оскорбленное самолюбие? Неутоленные желания? Как знать? Оказывается, под пухом одуванчика таилось змеиное жало.

«Ненависть, вражда, злоба — метастазы любви, — чем вас лечить? — размышлял Мартин, — Безразличием? Или по вас нужно провести скальпелем новой любви?»

Второй раз он увидел его, когда тот уже был школьником.

Мальчик появился из–за будки телефона–автомата. Он был в узких белых брючках и красной рубашке. Подошел к фонтанчику, долго пил, ловя струйку губами. Она высоко взметнулась, намочив ему лицо. Затем, стараясь преодолеть смущение, которое особенно чувствовалось в его походке, он подошел к Мартину. Они пожали друг другу руки. Отец наклонился погладить сына по голове и ощутил под пальцами приглаженные расческой мокрые прядки детских волос. Ощутил и сопротивление детского тела, вырывающегося из его объятий.

Они зашагали по тротуару. Мартин шагал широко (он всегда ходил быстро, словно торопясь куда–то), и мальчик, отставая, разглядывал его поношенный темно–коричневый костюм, ботинки с узкими металлическими пряжками. Мартин вдруг остро почувствовал, как взгляд мальчика задержался на его поредевших на темени волосах и на красноватом следу чирея за левым ухом. Он не знал, что говорили сыну о нем, но догадывался: мальчик старается преодолеть страх (а может, робость?). Как бы ни замедлял Мартин свой шаг, между ними оставалось непреодолимое расстояние — полоска ничейной земли, заполненной скрином трамвая, сворачивавшего к парку, — а над разделявшим их пространством дул резкий осенний ветер и сыпались с тополей сухие листья.

Взрослый мог преодолеть эту ничейную землю не только сердцем, но и умом. Ребенок только любовью.

Ели мороженое. Потом остановились у тира. Постреляли, не попав ни в одну из мишеней. Свернули в аллею, заглянули в зоопарк.

Так, бесцельно слоняясь по улицам, они подошли к цирку. Начиналось дневное представление. У входа толпились зрители (в основном дети), Мартину удалось купить два билета.

Цирк манил его с детства.

Он помнил ярмарки в родном городишке — синие гирлянды лампочек над островерхим брезентовым куполом, арбузные корки, валявшиеся между прилавками, вальсы, которые играл цирковой оркестр.

В каждом цирке был клоун — смешной и грустный одновременно. В полосатом костюме, висевшем на нем мешком, в неимоверно больших башмаках он разгуливал по арене. Распоряжался факирами, лежавшими на досках с торчащими из них острыми гвоздями, ругал фокусников и дрессировщиков, смеялся, повернувшись к арене выпачканным мукою лицом, взмаху его руки подчинялись все, словно клоун был не только их хозяином, но и хозяином циркового оркестра, и дрессированных лошадей, и красивых акробаток, и вспыхивающего в зале смеха.

В том цирке, куда они попали, тоже был клоун.

Он должен был не только смешить публику, но и кататься на велосипеде по стальной проволоке, протянутой через всю арену. Клоун был искуснейший велосипедист и акробат, но прикидывался, будто первый раз сел на велосипед. Не успев сделать и шагу, он поскользнулся, вскрикнул, повис на одной руке и, казалось, еле взобрался снова на проволоку. Публика ахнула — и с этого мгновенья, затаив дыхание, следила за каждым его движением.

Клоун укрепил велосипед па проволоке, легко крутанул педали. Покачивая раскинутыми в сторону руками, он двинулся медленно–медленно, словно малейший вздох в цирке — и он сорвется с велосипеда.

Дрожание стальной проволоки, пружинящей под медленно движущимся велосипедом, и древесные опилки на арене, похожие на зернистый снег, напомнили Мартину об одном его переживании в горах прошлой зимой…

Он поехал на две недели — думал отдохнуть, но по старой привычке сел за начатые в городе переводы. За окном были видны снежные вершины, сливавшиеся с пепельным небом, тропки в сугробах выше человеческого роста.

На туристской базе они жили вдвоем со сторожем. Вечером они разжигали камин и, сидя перед ним, говорили о погоде, о замерзшей колонке во дворе, о лыжнице в красной куртке, спустившейся вчера утром по канатной дороге. «Шаль, что к нам не зашла, я б ее ублажил 1 Я месяца три бабы не видел», — смеялся сторож, и редкие его зубы поблескивали в отсветах пламени. Говорили, что испортился транзистор, и они теперь совсем оторваны от мира, о том, что волки в прошлое воскресенье растерзали под соснами лошадь дровосеков.

По ночам рассказы сторожа оживали в снах Мартина, и если бы утром он мог увидеть следы своих сновидений — возле деревянного шкафа или печки, где с его заиндевелых ботинок натекла лужица, — то они, наверно, показались бы ему волчьими следами на снежной целине.

Как–то после обеда Мартин решил спуститься по канатной дороге в курортный поселок. Ему хотелось потолкаться среди людей, купить газеты, постричься в парикмахерской у автобусной станции и вернуться вечером в уединенный дом в лесу.

Стальной трос, похожий на. тот, по которому ехал на велосипеде клоун, опоясывал колесо подъемника и, покачивая пустые сиденья, спускался по склону, окутанному туманом.

Мартин устроился па одном из сидений, глянул на часы — было без десяти пять, значит, хватит времени пошататься внизу и успеть к ужину на базу. Дул ветер. Мартин, подняв воротник пальто, медленно поплыл вверх — внизу остались вершины сосен, заснеженные скалы, крутой спуск в долину, которая вскоре изогнулась подковой и становилась все уже и глубже. Сосны сделались совсем крохотными. Ветер усилился.

. Вдруг пустые сиденья перед ним замедлили ход. Скрип колеса стал глуше, глуше и замер в мглистом небе. Мартин повис в воздухе. Сначала он не поверил своим глазам и даже развеселился при мысли об оптическом обмане. Но потом, когда трос начал «ндеветь и сливаться с серостью надвигавшегося вечера, Мартину стало не по себе.

Наверное, произошла авария или отключили ток, поду, мал он.

(Клоун, добравшись до конца проволоки, слезал с велосипеда, чтобы передохнуть перед новым испытанием. Зрители восторженно аплодировали, клоун кланялся. От улыбки растягивались белые пятна вокруг глаз, под которыми проступали черные бороздки от слез. Мальчик прижался к отцу — он боялся, что клоун упадет, — но Мартин не ощущал прикосновения детского плеча.)

Снизу дуло. Ото всех стволов, из каждого дупла тянуло холодом. Снег колол лицо Мартина, повисшего между небом и землей. Трос подъемника скрежетал, точно по нему водили огромной пилой.

Мартин не сомневался, что повреждение быстро устранят, и это качание над пропастью представлялось ему сначала даже забавным. Будет о чем рассказать друзьям… Но проходили минуты, а он продолжал висеть в воздухе, и царившее вокруг безмолвие становилось все более гнетущим. Чтобы не замерзнуть, нужно было двигаться, шевелить руками, ногами… Сиденье поскрипывало под ним, трос слегка подрагивал, но не сдвигался ни на сантиметр. Что делать? Кричать? Может, кто–нибудь услышит его и поспешит на помощь? Он закричал. Крик его ударился о трос, взметнулся над соснами и упал в бездну. Эхо, отскочив от хребта, облепило крик, покатилось вниз, увлекая за собой ком, в середине которого был страх Мартина. Он снова закричал. На этот раз в голосе его послышался испуг. Крик ударился о противоположный склон, отскочил, словно отброшенный гигантской пружиной, и Мартин ясно увидел его падение в бездну: вслед ему заклубился снег, словно обрушилась лавина.

Холод пронизывал Мартина до костей, минуты текли, и он понял, что обречен погибнуть в этой безлюдной горной пустыне. Он кричал, пока не охрип. Долина наполнилась эхом, плотным, как туман, осязаемым — Мартин касался его подошвами ботинок, — и сквозь эхо проступали острые верхушки сосен. Он решил спрыгнуть — пусть даже сломает ноги, лишь бы слезть с этого проклятого сиденья! Он будет ползти, пока не доползет до тропинки, где его могут найти. Потом ему пришло в голову, что лучше ухватиться за трос и, подтягиваясь на руках, добраться до столба, который был метрах в двадцати от него. Он спустится по столбу, как спускался когда–то по черешне в отцовском винограднике, и ступит на твердую землю. А потом будет искать дорогу…

(Клоун, отдохнув, укрепил на проволоке велосипед и, ступая скользящим шагом, как по льду, снова готовился прикоснуться к педалям и пуститься в обратный путь — не по проволоке, а по затаенному дыханию зрителей.)

Мартин привстал, но не смог дотянуться до троса. Ладонь его прилипла к обледенелому железу сиденья, и, с трудом отодрав ее, он увидел, что на металле остался кусок кожи.

Его начало клонить в сон…

Тяжелые веки не приподнять. Горят засиженные мухами лампочки, как в домике на туристской базе. Сторож, бросив на пол перед камином вязанку дров, наклоняется развести огонь. Его широкий зад, обтянутый штанами, похож на воловью тушу. Всю комнату заливает красный свет. Но это не отблеск огня в камине. Это пришла лыжница, о которой они говорили вчера вечером. Наверное, заночует здесь. Она снимает красную куртку, поднимая вверх руки, и под складками шелка обозначаются груди. Сторож, три месяца не видевший женщины, напряженно застыл, но лыжница не замечает его. Она поворачивается к Мартину. Плечо у нее гладкое — Мартин чувствует его под своими пальцами, — плавные толчки ее тела отдаются в его крови, и он ощущает то блаженство, которое испытывал только в первые любовные ночи… «Это белая смерть, — мелькает в его Сознании. — Я забыл пластинку на батарее, она размякнет…» — вспомнилось ему, и больше он ни о чем не думал, вися под пронизывающим ветром…

Потом сквозь сон он различил луч карманного фонарика, шарившего по его лицу. Увидел людей, которые бежали, что–то возбужденно крича. Увидел дома — без стен и крыш, одни ярко сияющие окна. На двигающихся сиденьях подъемника заметил фигуры, торчащие у них за плечами лыжи. Какие–то туристы, весело болтая, поднимались яверх и, как ангелы со сложенными крыльями, исчезали я небе…

«Отберите у него документы! — кричал тот, что держал яарманный фонарик. — Не хватало в тюрьму сесть из–за того дурака! Оштрафовать его надо! На сто левов! Заплатит как миленький! Не знаешь, что дорога работает до пяти, ну и виси хоть до утра!»

Потом, когда Мартину растерли снегом лицо и руки и повели к ближайшему дому, тот, что шарил лучом фонарика по его лицу, словно все еще не верил, что снятый с сиденья человек жив, сказал: «Ну, брат, повезло тебе! Автобус с итальянскими туристами опоздал, и я пустил дорогу, чтобы поднять их в гостиницу наверху. А не то…»

Мартин пробовал шевелить закоченевшими ногами. Ощущал аромат чая, слышал стук вилок, казавшийся ему праздничной музыкой, и ему все еще грезились золотые крылья лыжников, возносившихся в небо…

(Зал аплодировал. Клоун, закончив номер, раскланивался на другом конце арены, и Мартин видел, как ослепительно сверкают спицы его велосипеда в глазах сына.)

Бледнели в его памяти многие встречи и разговоры, но больше двух десятилетий Мартин носил в своей душе воспоминание о наборщике, с которым после армии работал я многотиражке… Теперь, думая о своем сыне, Мартин снова мысленно переносился в тот южный городок.

Наборщика звали Йовчо Стоименов.

Приходя по утрам в редакцию, где помещалась и типография, Мартин неизменно заставал там Йовчо: тот завтракал, постелив газету, — отрезал сало тонкими ломтиками и, подержав их на печке, пока не зарумянятся и не изогнутся, зажимал между кусками хлеба. Угощал Мартина, потом вставал за наборную кассу и принимался набирать текст. Он наклонялся за свинцовыми буквами от ячейки к ячейке в усвоенном от отца — тоже наборщика —- ритме, и это взбадривало его, даже веселило. В движениях его рук было что–то от изящества мастериц, ткущих ковры, или арфисток, перебирающих струны арфы, под пальцами наборщика не возникало сочетания цветов, не рождалась музыка. Свинец, с которым была связала вся его жизнь, рождал только мысли. И порой они были более серыми, чем металл, оседавший тяжелой пылью в его легких.

Наборщик жил на окраине городка, над крышами которого вздымались синеющие вдали хребты Родоп. Каждое утро, выходя из дому, он видел их иными: на заре они казались легкими и бесплотными, с шероховатостями, напоминавшими корку хлеба, который он перед уходом убрал со стола, а когда на них ложилась широкая тень тучи или сумрак надвигающегося дождя, они походили на расшатанные в основании каменные громады, готовые в любое мгновенье обрушиться на город.

Но горами наборщик любовался только по утрам, потому что в остальное время у него не было ни минуты свободной.

Днем к далеким хребтам обращался взгляд его трехлетнего сына. Он наблюдал за движением теней, за переливами цветов. Это занятие успокаивало больного мальчика и хоть немного разнообразило монотонные будни в старом доме.

Мальчик таял день ото дня. Кожа на его лице серела, локти заострились, одежда болталась на плечах, как на вешалке. И только его зеленые, похожие на отцовские, глаза оставались веселыми. Они провожали пчелу, чье жужжанье колебало цветы герани, или следили за дождем, что стекал по стеклу, смывая отраженное в нем лицо мальчика, которое потом проступало вновь.

Мальчик не знал, что на земле есть смерть, безвозвратное исчезновение, забвение. Душа его, несмотря на немощное тело, бодрая и неукротимая, спешила насладиться всем, что открывало ей окно, вобрать в себя трепет крыльев всех этих ласточек, жаворонков, бабочек, потому что в тяжелый час без них ей было не обойтись…

В тяжелый час Йовчо едва успел на работу к обеду. С трудом стянул с себя мокрый пиджак, и Мартин, заметив, что наборщик плачет, понял, что случилось. Плечи Йовчо сотрясались от рыданий, синие губы прыгали, и, к°гда он переводил дыхание, Мартин слышал, как со свистом вылетает воздух между зубами, разъеденными свинцом.

— Ступай домой. — Мартин положил руку на плечо наборщика и ощутил, как боль чужого страдания пронзила все его тело.

Наборщик ничего не ответил. Ощупью нашел букву, выронил ее, взял другую, потом наклонился над реалом, чтобы прочитать набранную строку. Так, поливая слезами свинцовые брусочки, он проработал до самого вечера.

Потом, когда уже все было в прошлом и только мерные удары старой «американки», раздававшиеся при каждом оттиске, напоминали о звоне погребального колокола на окраине городка, Мартин все раздумывал над тем, почему наборщик, у которого было еще двое здоровых, крепких детей, так горевал по этому безнадежно больному, чью смерть каждый разумный человек воспринял бы как избавление. Молод был тогда Мартин и объяснял. это самым простым — отцовской любовью. Он не ведал тогда, что это чувство лишь тонкий пласт, подобный свинцовому налету, покрывавшему все предметы в типографии. Под ним таилась настоящая, большая боль — боль от того, что ты потерял существо, о котором не осталось никаких воспоминаний.

Что вспомнит наборщик о своем сыне: что, когда ему было два года, он болел коклюшем и его поили молоком ослицы и что однажды, делая свои первые шаги, он разбил чашку. Других событий в его жизни не было…

Эти два воспоминания поблекнут, сотрутся из памяти наборщика, и тогда мальчик, так внимательно следивший 8а полетом пчелы, исчезнет навсегда. Не было у него бесчисленных переживаний, которыми обременены взрослые, этих спасательных кругов над водоворотом забвения.

Не рассудком, а сердцем понимал наборщик эту драму. И слезы смывали пыль со свинцовых букв, а дыхание вырывалось со свистом сквозь прогнившие зубы, словно дышал раненный в грудь навылет…

Отправляясь в путь, человек надеется сбросить с плеч груз забот, избавиться от всего, что его мучило и угнетало. Ему кажется, что деревья, мелькающие за окном автобуса или поезда, стирают ветвями с оконного стекла не только его отражение, но и мысли о житейских невзгодах, да мало ли еще о чем. Стук колес заглушает летящие вслед за путником голоса, которые отстают и превращаются в облачко или одинокое деревце у дороги. А человек, откинувшись на спинку сиденья, смотрит сквозь сигаретный дым на пейзаж. И краски, приглушенные предрассветной дымкой, успокаивают его душу.

Путник и не подозревает, что в его чемодан — через замочную скважину или бог весть какую другую щелочку — проникло все то, от чего он думал избавиться в тот самый миг, когда вскочит на подножку автобуса или ступеньку поезда. Но эти заботы и тревоги приютились сейчас в чемодане — в складках неумело сложенных рубашек или рядом с шероховатым, как сосновая шишка, пузырьком одеколона. Едут они незримые, человек и думать о них забыл, только запыленный чемодан, который он несет в гостиницу, кажется ему слишком тяжелым, хотя он вроде бы не брал с собой ничего лишнего…

Вечером он открывает чемодан, чтобы. достать чистую рубашку. Пока она, порядком измятая, лежит на диване, а за стеной в ванной слышится плеск воды, все тайные спутники на цыпочках выскальзывают из своего укрытия — пыльного, потертого на сгибах чемодана — и располагаются на постели, залезают под подушку, забираются даже на вешалку под плащ. Человек вытирает покрасневшее от горячей воды лицо взятым из дома полотенцем — вытираться гостиничным неприятно, — и запах нафталина напоминает о доме, о том, что он забыл оставить соседям деньги, чтобы они заплатили за электричество. Ощутив на двоих плечах прикосновение новой рубашки, он отгоняет мысль о деньгах и выходит прогуляться. Идет по улице, останавливается, разглядывает витрины, не подозревая о том, что под подушкой у него притаился прошлогодний сон, который заставит его, мучимого кошмаром, всю ночь метаться в широкой гостиничной кровати, а у изголовья, бледные, как привидения, будут возвышаться голые холмы родного края — словно и они тайно следовали за ним и теперь, неведомо как, вместились в тесный номер гостиницы.

«Наверно, лишь дети путешествуют беззаботно, — думал Мартин. — Они едут, чтобы открывать мир и радоваться ему так, как умеют радоваться только они. А нам, позволившим себе постареть, что делать нам? Вернуться в тот мир чистых радостей? Поздно… Остается одно: тащить свой потертый чемодан, ручка которого врезается в ладонь, и надеяться, что можно убежать от самих себя. А по ночам стараться не замечать в углу номера яркую точку, напоминающую светлячка. Думать, что на стеклянной вазе отсвет далекого окна, прекрасно зная, что это слеза, пролитая по дорогому человеку, которого ты потерял навек…»

* * *

Он не расспрашивал Златину о ее прежней жизни. Даже долгое время не интересовался тем, какая неприятность случилась у нее в тот вечер, когда они встретились на пристани. Мартин знал: у каждого человека есть свои тайны, и прикосновение к ним не всегда бывает приятно. Она сказала ему, что уже несколько лет, как рассталась с мужем. Они не разводились. Живут в одной квартире — как соседи, — каждый своими радостями и заботами. Здороваются, встречаясь по утрам в коридоре, вежливы и даже предупредительны («Почему бы мне не налить ему чаю, когда он завтракает?»). Пальто мужа висит на одной стороне деревянной вешалки в коридоре, ее — на другой. Посредине молчаливое пространство с разводами от влажной тряпки.

Златина не проявляла открыто неприязни к мужу. Держалась с ним любезно и при друзьях, и при посторонних. Муж тоже старался не нарушать усвоенного ею тона, и люди, знавшие их, недоумевали, что за пропасть разделяет эту милую, симпатичную пару. Полагали, что виновники их разрыва — родители Владислава (так звали мужа Златины) — пожилые люди, держатели акций маленького банка, разорившиеся еще до войны.

Мартин никогда не видал их, ему не приходилось бывать в том отдаленном районе, где они жили. Но, доведись ему встретить их на улице, особенно зимой, он непременно обратил бы на них внимание, так они, по описаниям Златины, были похожи на героев фильмов, которые крутили в старых киношках лет тридцать–сорок тому назад: оба донашивали пальто с воротниками из дорогого куньего или бобрового меха; пальто эти когда–то шились у лучших портных и каждую весну заботливо посыпались нафталином, но все равно были трачены молью. Из облезлого воротника, от которого осталась едва половина, зябко, как зверек из норки, выглядывает шея. Человек осторожно ступает по снегу, втягивает носом воздух — снежинки покалывают розовые дужки ноздрей — и щурит от солнца выцветшие близорукие глаза.

Мать Владислава — Ангелина Русанова — была опереточной артисткой, но уже давно ушла на пенсию. Когда–то она исполняла маленькие роли во многих спектаклях, играла и неверных любовниц, и сварливых жен, и злых ревнивых женщин. Но ни разу не удалось ей увлечь публику, завоевать любовь тех, кто, по ее мнению, ходит в театр не столько для того, чтобы наслаждаться искусством, сколько для того, чтобы показывать туалеты. В антракте, когда позади занавеса слышался скрип переставляемых декораций, зрители прогуливались в фойе. Крупными локонами и платьями из переливающихся тканей дамы походили на актрис (которые в этот момент, сбросив тесные туфли, шевелили пальцами затекших ног), с той лишь разницей, что были счастливее их. Те же роли преданных, ревнивых или двуличных жен они исполняли не на сцене, а в жизни, но их не грызли ни честолюбие, ни мучительная жажда славы, почестей и всеобщего признания.

Старая артистка не была настолько проницательной, чтобы понять: обыкновенный человек счастливее того, кого называют знаменитым.

Знаменитости живут как бы под стеклянным колпаком. Вокруг них, окруженных богатством и почестями, как надоедливые мухи, жужжат сплетни, чужие любопытные глаза заглядывают к ним даже в спальни — ив самый сокровенный миг эти люди, вызывающие зависть у окружающих, чувствуют себя так, словно их просвечивают огромным рентгеновским аппаратом…

Бывшая певица всю жизнь мечтала стать знаменитостью, но для того, чтобы подняться по лестнице славы, ей не хватало таланта и красоты, а в молодости — еще и умения завоевывать расположение тех, от кого порой зависит судьба артиста.

Муж ее, Юлиан Русанов, в прошлом учитель латинского языка, был человеком, лишенным каких–либо талантов, довольно небрежным в одежде и не слишком воспитанным, зато он обладал даром исключительного терпения. Пожалуй, и на старости лет он все еще гордился тем, что полвека назад молодая артистка выбрала в мужья именно его. Когда приходили гости, он прилежно, без тени скуки — в который раз! — слушал бесконечные рассказы своей жены о ее ролях, о восторженных поклонниках, а когда она начинала поверять гостям интимные подробности своих встреч с прославленными певцами, Юлиан Русанов добродушно улыбался: он знал, что все это выдумки, но не огорчился бы, окажись это правдой. Много ли сеней удостаивались такой чести?

У каждого человека своя драма — большая или маленькая, видимая для окружающих или скрытая за улыбкой и веселыми словами. Человек носит ее, как тесное платье, которое трещит по швам под напором души, пытается сбросить ее, но она будто срослась с ним. Только очень редко, в счастливый день иному человеку удается проползти, как змее, меж двух камней и сбросить наконец это тесное одеяние — свою драму, — как змея сбрасывает кожу.

Старая артистка так и не смогла проползти меж двух камней. Не сумела Со стороны взглянуть на то, что сжимало ее душу, как пластины корсета, впившиеся в ее тучное тело. Всю свою жизнь она страдала от неудовлетворенного честолюбия. И хотя страдание не пахнет, к примеру, ванилином (серебристый порошок которого артистка добавляла воскресным утром в тесто для печенья), но, подобно этому запаху, оно пропитало все вещи в их доме, даже выцветшие занавески на окнах.

Чтобы певица могла целиком отдаваться искусству, муж взял на себя всю домашнюю работу. У этого главы семейства была целая коллекция поваренных книг. В них красным и синим карандашами были подчеркнуты любимые кушанья артистки. Ему не надоедало чистить картошку, не досаждало шипение сковородки, на которой съеживались и темнели колечки лука. Правда, поначалу он не слишком охотно занимался домашними делами. Но постепенно вошел во вкус и теперь уже делал все с увлечением. Прищурившись над кастрюлей, как художник, выверяющий пропорции своей картины, он сыпал ложечкой толченый индийский орех или комочки слипшейся от сырости соли. Глажка тоже была одним из его постоянных занятий. Он легко справлялся с простынями — проводил, как столяр рубанком, от одного края сюда до другого, — и вот уже ноздри его щекотал запах влажного, блестевшего под утюгом, будто полированный, перкаля. Никакого труда ему не стоило перегладить и наволочки. Больше возни у него было с дамским бельем. Склонив коренастое туловище над стопкой, кружевами напоминавшей взбитый крем на тортах в кондитерской, он расправлял негнущимися от ревматизма пальцами нежные сплетения шелка и возвращал прежнюю свежесть трепетавшим под его дыханием сорочкам, которых касалось тело его жены.

А певица сидела напротив, перелистывая какую–нибудь партитуру, и отбивала пальцем такт.

Утюг разглаживал складки одежды, сковородка чадила, пахло горелым, Владислав, сидя в углу, пришивал пуговицу к своему пальто, а певица тихонько напевала и отбивала такт пальцем, на котором поблескивало старое, совсем потемневшее кольцо с розовым камешком.

Юлиану Русанову нравилось хлопотать по хозяйству. Он, которого родные и соседи считали бедным страдальцем, жертвой невезучей актрисы, испытывал даже удовольствие, если ему случалось чем–нибудь порадовать жену — каким–нибудь блюдом с гарниром, напоминающим натюрморты на стенах их кухни, или букетиком незабудок, купленным в пятницу на базаре у крестьянки. Он старался, чтобы дома ничто не мешало артистке думать о сцене. Часто она, рассерженная, гневно расхаживала по комнате из угла в угол (полы ее халата разлетались на ходу) и, уверенная в своей правоте, кричала, что ни он и никто другой на свете не шевельнул пальцем ради того, чтобы по достоинству оценили ее талант. В такие минуты муж, как провинившийся школьник, виновато моргал, чувствуя, что в горле у него першит, как першило от пыли, поднимаемой машинами на окраинных улицах, где он бегал в детстве. Прижимаясь к стене, он уверял жену, что к ней несправедливы, но что настоящий талант погубить нельзя, а она цедила сквозь зубы:

— Да уж не надо мне было корчить из себя недотрогу — не хуже я других и не глупее, — могла бы и я свою жизнь устроить, если б не ты… Ну, что ты мне дал? Ничего… А я сижу дома, как Пенелопа, храню семейную честь… Да плевать я хотела на эту честь, и плюнула бы, и доказала бы тебе, старому тюфяку, что ты за ничтожество. Только ради сына этого не делаю, сижу вот, локти кусаю…

Она будет бушевать, пока не охрипнет, потом, тяжело опустившись на диван, уставится в окно на обшарпанный фасад дома напротив и будет долго сидеть шевеля губами, как артистка немого кино, произносящая монолог.

А Юлиан Русанов, виновник всех ее неудач, будет молчать, стоя у двери, подавленный ее словами, огорченный не меньше ее самой. И вправду, все ли он сделал для того, чтобы ее заметили среди этого скопища тщеславных дамочек, не брезгующих никакими средствами в погоне за славой? Обращался ли он за помощью к тем, кому достаточно похлопать кое–кого по плечу, чтобы все уладилось? Ему казалось неудобным ждать под дверью, казалось унизительным просить, но разве это могло служить ему оправданием? Драму жены он переживал, как свою. И даже когда артистка начинала успокаиваться (это было заметно по ровному дыханию и легкому румянцу на щеках), он еще долго не мог прийти в себя.

— Чувство собственной вины угнетало его.

Ангелина Русанова иногда заходила к Златине — без предупреждения: просто вдруг раздавался длинный звонок, и хозяйка, решив, что это уборщица или контролер из энергосбыта, бежала открывать. Но, к своему удивлению, на пороге она видела грузную фигуру разряженной свекрови. Певица вешала зонтик на латунный крючок у двери, украдкой гляделась в зеркало, поправляла воротничок платья и, вскинув голову, точно перёд выходом на сцену, шла сначала в гостиную, а затем, чтобы не оставлять Златину одну, — следом за ней на кухню.

Неожиданные визиты свекрови были неприятны Златине, но она старалась не показывать своего недовольства. Варила кофе, время от времени бросая взгляд в зеркало над мойкой, и замечала, как внимательно разглядывает ее старая женщина. Копна торчащих во все стороны волос, буровато–рыжих от постоянной краски, делала голову бывшей артистки огромной, и под этим рыжим колпаком еще болезненней казалась бледность ее лица со смазанными пудрой чертами — словно акварельный рисунок, расплывающийся на мокром листе.

Кофе набухал, переливаясь через край шипевшей на плитке струйкой, кухня наполнялась горьковатым ароматом, но и он не мог заглушить тяжелого запаха духов, который исходил от жесткого, блестящего на сгибах платья бывшей певицы.

Полузакрыв глаза, гостья пила кофе, покачивала чашечкой и, ощущая на языке душистую кофейную гущу, рассказывала о новых занавесях, купленных вчера у одного сирийца — плюшевых, с длинными кистями, — потом подробно расписывала ожерелье, которое предлагал ей тот же сириец. Очень, мол, хотелось сделать подарок Златине, и она чуть было не заплатила ту цену, которую запросил сириец, но раздумала: жемчуг показался ей недостаточно белым. Златина рассеянно посматривала в окно, делая вид, что слушает (даже спросила, сколько стоило ожерелье), и терпеливо ждала момента, когда, кончив прощупывать почву, бывшая певица перейдет к тому, что привело ее к Златине.

— Я все о сыне думаю, — сказала со вздохом гостья, перевернув чашечку на фарфоровое блюдце. — Тоскует он без тебя… Верно, любит еще…

Она подняла чашку и, всмотревшись в коричневые подтеки на стенках, глянула исподтишка на Златину. На лице молодой женщины было полное безразличие.

— Вот я и спрашиваю себя, чего вам не хватало для счастья? Что у вас, крыши над головой нет? — медленно говорила она, словно вытягивала словд, нанизанные на непрочную нить, и опасалась, как бы они не рассыпались прежде, чем она их произнесет. — Ведь что у человека в жизни главное? Любовь… Разве можно ломать распустившуюся ветку? — произнесла она патетически.

Златина посмотрела на нее и улыбнулась. Слова сидящей против нее женщины (платье ее потрескивало при каждом движении, словно было из фольги) напомнили ей реплику из плохой пьесы.

Впервые Ангелина Русанова говорила с ней так — осторожно, словно не раз репетировала перед зеркалом, стирая слезинку острым кончиком розового платочка. Златина, прекрасно знавшая характер свекрови и умевшая за ласковыми словами угадывать скрытую ненависть или тайные намерения, не сомневалась, что она чем–то обеспокоена. Чтобы поскорее перейти к разговору, который никак не мог оказаться приятным, Златина взяла чашку, прочерченную темными и светлыми жилками (словно она вся потрескалась и вот–вот разлетится на кусочки), посмотрела на свекровь — лицо со старательно запудренными морщинами тоже показалось ей потрескавшимся, как старая фарфоровая ваза, — и ответила:

— Любовь, говоришь? У тебя в чашке, правда, любовь. Две птички соприкасаются клювами. Может, поют. Или поверяют секреты друг другу.

— У меня–то? Стара я для таких переживаний, милая… Жаль, конечно, но ничего не поделаешь.

— Почему стара? Одна писательница в восемьдесят пять лет признавалась, что самая сильная любовь у нее была в семьдесят лет.

— Писательницы — дело другое. У них, верно, дольше сохраняется способность любить. Да и фантазия у них богаче, чем у нас… — Старая певица сосредоточенно смотрела на нее, снова прикладывая уголок платка к ресницам, на которых не было слез.

— А может, это не ты, а твой сын со своей подругой… — отвечала Златина, догадываясь, что своими словами касается тайных мыслей старой женщины, как та уголком платка касается своих ресниц.

Почти всю прошлую зиму Ангелина Русанова проболела. Стояли холода. Окна по утрам серебрил иней, и сквозь его причудливые узоры просачивались лучи морозного рассвета. Горло у артистки болело все сильнее, ей уже не хватало сил ни браниться, ни говорить. Гнев ее превращался в свистящий шепот и крупные капли пота, блестевшие на мешках под глазами. Может, сейчас она уже не вспоминала о несбывшихся мечтах или примирилась со своей несчастливой судьбой, лежала долгие дни и ночи под простыней, прилипавшей к потному телу, и, уставясь в потолок, перебирала в уме всю свою жизнь. Муж выскакивал на минутку повесить на балконе белье, но как он ни торопился, к брюкам его на коленях успевали примерзнуть сосульки. Хлопала за его спиной балконная дверь, слышался треск задубевших рубашек, которые стукались друг о друга, как куски жести. Больная прислушивалась к этому стуку, к поскрипыванию снега под ногами запоздалых прохожих. Ей чудилось, что скрип доверху наполняет фарфоровые чашки в буфете, вазу на столе, чайник на печке. Когда к полуночи на улице все смолкало, ей мерещилось, что затаившиеся звуки наполняют комнату, словно кто–то ходит на цыпочках возле ее постели и высыпает из посуды скрип, мелкий, как металлические опилки.

Ей казалось, что это не голоса комнаты и прохожих под самым окном, а что совсем рядом с кроватью — за стеной кухни — рабочие готовят сцену к новому спектаклю. Отодвигают деревянные рамы со старыми декорациями, сдирают грязное полотнище (раздается пронзительный звук), срывая нарисованные на нем березовые ветки, под сенью которых она пела — молодая, красивая, с пышной копной волос, подхваченной со всех сторон блестящими шпильками. Прислоненный к стене деревянный остов стоит, затянутый паутиной, лишенный прежней праздничности, никому не нужный.

И только теперь, впервые в жизни, прислушиваясь к воображаемому треску безжалостно срываемых декораций (рабочие небрежно бросают лоскутья в угол), бывшая певица осознавала, что безвозвратно упустила те редкие мгновенья, когда могла бы быть счастлива.

Она всегда считала, что ее недооценивают. Мерила свой успех успехом других и, досадуя и злясь, понимала, что чаша весов клонится не в ее сторону. Мучимая завистью, она ни разу не сумела порадоваться роли, спеть не на публику, а для себя, не уставившись на медные жерла оркестра, которые разбросаны словно в пропасти, у нее под ногами, а глядя на реку, на высокий песчаный берег, где по траве бежит девочка: она протягивает руку к вспорхнувшей бабочке, но улавливает лишь нить ее полета.

Тянется нить, и вот уже девочка сама вспорхнула над землей. Платьице ее вздувается колоколом, как на картине Шагала…

Ангелина Русанова походила на женщину, ни разу в жизни не сумевшую насладиться любовью, потому что она отдавалась любимому в перерыве между действиями, в темном углу сцены, среди декораций, задевавших пыльными краями ее лицо. Она напряженно прислушивается: не идет ли кто? Глаза ее прикрыты, но не в сладком забытьи, а в тревожном ожидании, не вспыхнет ли предательская лампа. И когда: подходит время оправлять растрепанные волосы и подбирать упавшие шпильки, она вдруг замечает, что вокруг нестерпимо голо.

Но неудачи на сцене не были единственными горестями в жизни бывшей певицы. Умерла, не дожив до семи лет, ее дочь. Остались после девочки два–три платьица, над которыми мать безутешно рыдала весенними вечерами, вспоминая, как ходила с ней гулять, как останавливались прохожие, чтобы погладить ее по головке, золотисторусой, словно она была родом из Скандинавии. Остались синие чулочки — малюсенькие, точно кукольные. В них мать положила локоны, которые собрала, когда в первый раз стригла дочку. Была еще тетрадка где актриса много лет назад записала — девочка еще не умела писать — сочиненные дочерью стихи:

Или:

Эти цыгане, которые могут украсть рубашку у солнца, были первым проявлением детской фантазии, свидетельствовавшей о даровании, способном со временем развиться. Но от этого хрупкого существа, бегавшего по квартире в крошечных сандаликах, не осталось ничего, кроме тетрадки со стихами, платьиц и синих чулочек, в которых хранились кудряшки девочки по имени Анна—Мария.

Сына своего Владислава артистка родила поздно, на сорок третьем году. Она все еще оплакивала дочь, и появление сына было для нее скорее исполнением долга перед надвигающейся старостью, чем страстного желанья. Снова в кухне сушились пеленки, и с них на шеи немолодых родителей падали холодные капли, снова на печке возле кофейника с хной, которой артистка красила свои седеющие волосы, пузырилась, покрываясь пленкой, детская кашка. Младенец кричал ночи напролет. Анна—Мария появилась на свет красивой, с перламутрово–розовым, как ракушка, тельцем, а Владислав был багрового цвета, словно его ошпарили кипятком. В лице его с отвислыми щечками и татарским разрезом глаз проступало что–то цыганское. Ни у кого в их роду не было таких волос, прилипших к ушкам, длинных и черных. И если бы счастливый отец не верил так свято в добродетель своей жены, он мог бы подумать, что его сын — плод тайной связи с каким–нибудь противным фатом из театра оперетты (из тех, что изображают на сцене цыганских баронов и тому подобных шалопаев).

Мальчик рос, повторяя привычки Анны—Марии, даже ходил по–утиному вперевалку, как она, словно в те годы, когда незнакомая ему сестренка семенила по комнате или стояла, заглядевшись в окно, Владислав (которого тогда не было и в помине) стоял тут же и — притаившись за вазой или за плюшевой занавеской — следил за происходившим вокруг. В лице мальчика, казавшемся в первое время таким невзрачным, начали проступать нежные черты умершей девочки. Глаза его за густыми ресницами обрели бархатистую мягкость, на свету они становились похожими на колодцы с рыжеватыми, зеленоватыми и золотистыми песчинками на дне.

Мать чувствовала, что любовь к Владиславу охватывает ее с неудержимой силой. Это была какая–то странная радость, омрачаемая страхом и печалью. Похоже, ее привязанность к мальчику смешивалась с превратившейся в воспоминание любовью к Анне—Марии, которая будто воскресла в лепете и беготне мальчугана. Это воскресение оставляло в душе матери раны, подобные тем, что остаются от гвоздей, вырванных из страждущей плоти. Боль их усиливалась болью других ран, нанесенных ей беспощадной жизнью, и она чувствовала, что может врачевать эти раны лишь любовью к сыну, который рос, осыпаемый ее ласками.

Это чувство, доселе незнакомое ей, делало ее то чересчур нежной, то нервозной и мнительной. Иногда Ангелине Русановой мерещилось, что мальчик опрокинул с печки чайник с кипятком и все его лицо в волдырях. Или чудилось, что сын выбежал на балкон и упал. Она срывалась посреди репетиции и, охваченная мрачным предчувствием, запыхавшись, прибегала домой. В изнеможении открывала дверь и видела: муж режет лук (жемчужные кольца падают в тарелку), а сын сидит на диване, листая книжку с картинками. Тяжело дыша, она прижимала его к себе (кружевная блузка матери щёкотала ему лицо, и он морщился), нежно гладила по головке, ежик волос приминался под пальцами, и мальчик теменем ощущал холодное прикосновение материнского кольца. Потом, успокоившись, она шла к умывальнику, выпивала стакан воды, причесывалась перед зеркалом и, не проронив ни слова, опять спешила в театр.

Сейчас за чашкой кофе Ангелина Русанова, растроганная, благодушная, надеялась осуществить свой давно задуманный план.

Вот уже год, как Владислав был увлечен одной женщиной. Месяцами не являлся домой. Златине говорил, что ночует у родителей или что уезжает в один из черноморских городков, где он организовывал концерты эстрадных групп. Ее друзья несколько раз видели его в ресторанах со своей новой приятельницей — красивой особой с седой прядью надо лбом и в высоких сапогах, доходивших ей до середины бедер.

Златина столкнулась с ней на вокзале, когда однажды попросила Владислава, ехавшего в ее родной город, передать родителям посылку. Женщина с седой прядью тоже пришла его проводить — высокая, стройная, с темным от загара телом, туго обтянутая коротким платьем. Несмотря на жару, она была в своих высоких, облегавших ноги сапогах, делавших ее походку грациозной, как у цирковой наездницы. Стоя у подножки вагона, они с Владиславом о чем–то весело болтали, не подозревая, что через секунду появление третьего заставит их сделать вид, будто они не знакомы друг с другом. Но третий не стал задерживаться. Вежливо поздоровался, протянул Владиславу посылку и исчез в толпе.

Обернувшись у выхода из вокзала, Златина увидела, как Владислав, обняв на прощание ту, что провожала его, вскочил в вагон уже тронувшегося поезда.

Златина давно сожгла мосты, соединявшие ее с этим человеком, ничто уже не связывало ее с ним. Шагая к трамвайной остановке, она удивлялась, отчего у нее тяжело на душе. Что заговорило в ней: любовь, которую она считала угасшей, или оскорбленное самолюбие?

Новая приятельница Владислава казалась старой актрисе очень опасной. Она боялась, что эта незнакомая женщина сумеет накрепко привязать к себе ее сына. Влюбился ли он по–настоящему страстно или попал в лапы опытной развратницы? Владислав покорро выполнял все капризы новой любовницы, относился к ней с величайшей нежностью, как юноша, впервые познавший тайны любви. Когда особа с седой прядью приходила к ним в гости, Ангелина Русанова, внешне любезная, давала понять, что ей не по душе бесцеремонное поведение гостьи. Та без спросу открывала буфет, искала чай или сахар, сдувала пыль с кофейной мельницы и нарочно проводила пальцем по полировке шкафа, намекая, что в доме давно не убирали. Или позволяла себе делать замечания хозяйке, не пора ли, мол, обновить обстановку, а то квартира похожа на склад старой мебели. Освбенно раздражало Ангелину Русанову, когда эта особа ложилась на диван, скрестив на валике ноги в жокейских сапогах, а Владислав, которого нахальная гостья обнимала за талию, наклонялся к вытянутым трубочкой губам, чтобы положить ей в рот конфету.

Актриса заводила с сыном осторожный разговор о том, что соседки рассказывают весьма неприятные истории о его приятельнице. В этих историях были, возможно, некоторые преувеличения, но разве мало того, что жена двоюродного брата застала ее в супружеской постели со своим мужем, и, пока эта мерзавка улепетывала по лестнице, натягивая на ходу одежду, обманутая супруга швыряла ей вслед кастрюли н все, что попадалось под руку?

«Ни стыда, ни совести…» — заключила мать свой драматический рассказ.

Нет, любой ценой она должна разлучить сына с этой гадкой наездницей. А что, если любовь Златины к Владиславу, несмотря на все обиды, еще не угасла? Стоит ее попросить, размышляла старая актриса, поплакать, встать на колени, и Златина наверняка сможет опять приворожить его: ведь она лучше и красивей той. Пусть поживет с ним, пока его сердце не охладеет к этим противным, мягким, как перчатка, сапогам — потом уж Ангелина Русанова знает, что предпринять. Единственный сын будет снова принадлежать только ей, ей одной — она прекрасно понимает, что трещину между ним и Златиной не заделать.

— Все, что ты о ней болтаешь, вздор! — кричал матери сын, всего год назад бывший таким покорным. — Скажи лучше своим благодетельницам с длинными языками, что, если мне посчастливится застать их у нас, они меня век помнить будут!..

— Нет, ты меня доведешь до инфаркта! — бледнела старая артистка и протягивала руку за пузырьком с валерьянкой.

Златина отлично помнила этот пузырек. Коричневый, с резиновой крышечкой, он стоял за стеклом буфета — на одном и том же неизменном месте.

Валерьянкой в квартире Русановых запахло на следующий же день после переезда к ним снохи. Певица сидела на диване, тяжело дышала и, размазывая платком дуги подрисованных бровей, умоляла мужа расстегнуть ей, пока она не задохнулась, корсет.

Что же произошло?

Утром в дверь позвонила незнакомая женщина. Спросила разрешения взглянуть на камин, который Русановы сделали прошлой весной. Понравились ей и плитки, и никелированные решетки, записала она и адрес мастера (чтобы сделал ей точно такой же), и, уходя, обратила внимание на уже увядший свадебный букет.

— Это по случаю какого же праздника? Ах, свадьба, поздравляю, поздравляю! А сноха–то откуда же родом? — поинтересовалась она, все еще разглядывая камин.

— С Дуная, — сухо ответила певица.

Случайная гостья, оказалось, как нельзя лучше знала и Златину, и ее семью. Хозяйка, положив в розетки варенье, приблизила свое лицо к лицу гостьи, которая, заговорщически косясь на дверь в соседнюю комнату, что–то зашептала ей на ухо.

К обеду Ангелина Русанова, достав дрожащей рукой валерьянку, пролила почти весь пузырек не столько на кусок сахара, сколько на платье, и повалилась на диван.

Возможно, это была много раз сыгранная роль. А может, незнакомка действительно нашептала что–то встревожившее певицу? Этого она никому не сказала. Только твердила мужу:

— До чего мы дожили: принимать вонючих мужиков в нашем доме, где, сам знаешь, какие люди бывали…

— Да мы их и в глаза не видели… Ведь ты сама же их не пригласила на свадьбу! — говорил он, обеспокоенно глядя на жену из–под красноватых век.

— Не пригласила и не приглашу. Ноги их в моем доме не будет! — кричала она, проворно садясь (забыв, очевидно, что и десяти минут не прошло, как она словно подкошенная упала на диван). — Простые рыбаки… Неужто мы до того докатились, я тебя спрашиваю, чтобы отдать нашего единственного сына — ты сам знаешь, как я его родила, как холила, лелеяла, — этой…

А сейчас старая певица сидела у Златины, смиренная, любезная, и вертела чашку с засохшими на стенках разводами кофейной гущи, которые предсказывали любовь. В кухне пахло дунайской рыбой (Златина недавно получила посылку от отца), но Ангелина Русанова вряд ли связывала этот запах с обидами и оскорблениями, убившими любовь Златины к Владиславу.

Златина познакомилась с Владиславом и полюбила его в трудное для него время: нечаянно упав, Владислав раздробил себе кисть правой руки. Несмотря на усилия врачей, пальцы остались малоподвижными, а это означало, что ему никогда больше не придется играть на фортепьяно, нем он (по упорному настоянию матери) занимался с детских лет. Хоть один из членов семьи должен был поддержать ее честь и прославить их род, и эта трудная задача выпадала на долю Владислава.

Златина переживала за Владислава, старалась утешить: ведь его любовь к музыке может проявляться и по–иному, да и она будет дома во всем ему помогать. Университет она окончила, и ей обещают работу на радио. Ее удивляло, что Владислав относился к своему несчастью спокойней, чем мать. Печальная случайность делала неосуществимой последнюю честолюбивую мечту артистки, и она глубоко страдала, а Владислав был почти доволен, что избавился от необходимости заниматься тем, к чему не испытывал никакого влечения и что, скорее всего, принесло бы ему в жизни одни разочарования и огорчения.

Он занялся аранжировкой эстрадных песен. Это его увлекло, и Златина считала, что муж нашел свое призвание.

Все бы шло хорошо, если бы некий милостивый бог смог укротить душу бывшей опереточной дивы. Но старая артистка оставалась непримиримой.

Вечерами она сидела, не зажигая лампы, у камина и прислушивалась к тому, что происходит в комнате молодоженов. Приглушенно доносившиеся из–за стены любовный шепот и шорохи наполняли ее необъяснимой злостью, по она продолжала сидеть, потому что испытывала одновременно странное удовольствие. Часам к двенадцати ночи она уходила к себе в спальню и долго не могла сомкнуть глаз. Что ее мучило? Другая женщина, которую она ненавидела, каждым своим объятием и нежным словом отбирала у нее — у матери — сына, лишала ее сыновней любви, его безропотного повиновения. Она чувствовала себя ограбленной.

Пружины в комнате молодых поскрипывали, объятия девчонки из придунайского городка, насквозь провонявшего рыбой, заставляли Владислава замирать от блаженства, и мать, словно лежа на угольях, вертелась в постели.

В одну из таких ночей Ангелина Русанова придумала наконец, как ей вернуть себе любовь сына. Она будет падать в обморок, биться у него в ногах, и ее муки снова пробудят в душе Владислава сочувствие и нежную привязанность к той, что держала его за руку, когда он делал свои первые шаги…

Гостья не торопилась уходить. Златина поглядывала на часы, но Ангелина Русанова прикидывалась, что не замечает этого.

— И чего вам, думаю, не хватает? Неужели вы не простили бы друг друга? Любовь как огонь: сучьев подбросишь — опять разгорится.

Старая артистка встала, подошла к мойке, долго пила воду, постукивая зубами о край стакана, — она не раз проделывала это на сцене, изображая сильное волнение.

— Если еще искры не потухли, — тихо ответила Златина, словно занавес раздвигался, и она подавала свою реплику.

— Что у вас, крыши нет над головой?

— Есть, конечно, но по углам вон, видишь, консервные банки. Крыша–то протекает…

— Черепицу несложно поменять.

— Да, если балки не сгнили.

— У тебя не найдется валерьянки? Знаешь, нервы не те, да и возраст…

— Терпеть не могу валерьянку!

— Отчего же? Мне помогает.

Занавес был поднят. Соседи за стеной переставляли мебель. Пол скрипел, и Злагине казалось, что у нее за спиной передвигают декорации, готовя сцену к следующему действию…

А валерьянка действительно была нужна. Припадки случались все чаще, и несчастный Юлиан Русанов в болтающейся, скроенной словно на великана пижаме будил среди ночи Владислава — матери опять стало плохо. Сын садился у кровати, скрестив босые ноги на холодном полу, и, держа вялую пухлую руку старой женщины, подыскивал ласковые слова, стараясь ее успокоить.

— Ты что, боишься меня? — устремляла она на. него влажные глаза, и Владиславу казалось, что он улавливает беспомощность в их зрачках, всегда пугавших его своим металлическим блеском. — Быстро же она тебя прибрала к рукам, — голос ее становился властным, но спустя мгновенье она хваталась рукой за сердце, губы ее кривились, и, поворачиваясь к стене, мать шептала тихо и смиренно: — Ступай, ступай… А я помучаюсь, пока богу душу не отдам…

Сын уходил к себе. Златина, тоже повернувшись к стене, всхлипывала, и одеяло, ходившее ходуном, лохматило кольца ее кудрявых волос.

Это действие весьма банальной семейной драмы затянулось надолго. Зрители давно бы встали, скрипя стульями, и ушли. Но в драме были одни участники, она игралась при пустом зале, и они не могли уйти, пока не доиграют ее до конца.

Златина настояла на том, чтобы они переехали на другую квартиру. Но отец Владислава, набросив поверх пижамы длинное до пят пальто (неужели он так ехал в трамвае?), прибегал будить их среди ночи и туда.

— Мать зовет… Плохо ей… — Он стоял в дверях, обросший щетиной, с воспаленными, как открытая рана, глазами.

И сын, раздираемый любовью к обеим женщинам, наспех одевался, чтобы ехать к матери в пустом ночном трамвае, где кондукторша спала положив голову на спинку заднего сиденья, а отец, запахнув длинные полы пальто на острых коленях, сидел, уставившись на оконное стекло, за которым ему ничего не было видно, кроме высокой сутуловатой фигуры сына и своего лица, колыхавшегося, как вода, взбаламученная убегающими за окном деревьями.

Трещина между Владиславом и Златиной все еще была незаметна: ее скрывала своей массивностью мебель, которую рабочие, пошатываясь, втаскивали по лестнице; ковры, подаренные Златине ее родителями; тень Златины, сливавшаяся на стене с тенью Владислава, когда он нежным прикосновением мужской руки обнажал ее плечо. Трещина еще не была видна другим, но Златина чувствовала, что она уже пролегла где–то в глубине души и причиняет ей нестерпимую боль. Молодая женщина сознавала, что трещина будет шириться, потому что затхлый воздух этого дома будет проникать в душу, как влага сквозь царапину на мраморной плите, пока не разорвет ее, и тогда превратится в обломки все то, что представлялось Златиие ее сущностью: искренность, шумная порой веселость, преданность, чувство собственного достоинства.

Свое решение Златина приняла августовским днем, когда после обеда почтальон взбежал по деревянным ступенькам рыбацкой хижины на самом берегу залива (они сняли там комнату на лето) и подал голому по пояс Владиславу телеграмму. Тот побледнел, решив, что случилось непоправимое, распечатал телеграмму, прочел и бросил бумажку на стол.

— Ну что? Опять очередное представление? — глянула на него Златина.

— Придется ехать домой. Это все–таки инфаркт…

— А мне что, здесь остаться? Или тебя сопровождать, а то какое же представление без зрителей?

Владислав молча принялся одеваться. Долго не мог завязать непослушными руками галстук, где па самом видном месте вдруг обнаружилось масляное пятно. Перевязал галстук, пятно опять оказалось на том же месте.

— Когда ты едешь?

— Через полчаса. Первый пароход — в два пятнадцать.

— Я тоже соберу вещи, но поеду позже. Давай попрощаемся…

— Зачем?

Пятно на галстуке было такое темное, словно это место прожгли сигаретой.

Златина нагнулась, бросая платья в чемодан — расплывающиеся от слез, платья походили на куски смываемого волной берега, на разноцветные комья, поросшие травами и мхом, что, отрываясь от него, исчезают в морской глубине…

В этот вечер и встретил ее впервые Мартин. Она стояла на пристани одна, позади виднелся залив, покрытый жирными пятнами мазута.

— Дождь пошел, — сказала Златина. Она стояла спиной к окну и уловила посверкивание дождевых капель в зеркале, висевшем на противоположной стене. — Сейчас услышим оркестр консервных банок.

— Черепицу бы нужно сменить… — печально улыбнулась артистка.

— Поздно. Балки сгнили, крыша еле держится.

Шум дождя усиливался. Разводы в чашке гостьи, сулившие любовь, размывались от влажного шелеста капель, коричневая муть стекала на дно, и Ангелина Русанова, еще на лестнице раскрыв зонт, спускалась под бетонными сводами, пропитанными влагой, спускалась в своем слишком узком платье навстречу стуку дождя…

Ночью ветер забился о крышу и так сильно загремел консервной банкой на балконе, что Златина готова была распахнуть окно и крикнуть: «Перестань же наконец и убирайся к черту!» Видно испуганный ее невысказанной угрозой, ветер стих, прошелся на цыпочках по крыше, словно обдумывая очередную проделку, и через минуту снова загудел с другой стороны улицы. Там заполоскалось неснятое с веревки белье — оно хлопало так долго и звонко, словно проснувшиеся жители всего квартала вышли на балконы приветствовать ветер и рукоплещут его проказам.

Настойчивый телефонный звонок заставил Златину взять трубку… Пластмасса холодила руку, слышалась тихая музыка (явно тот, кто звонил, тоже страдал бессонницей), но трубка молчала. Слышалось только чье–то хриплое астматическое дыхание.

Златина, уловив гулкое эхо этого дыхания по всей квартире, зажгла лампу и с опаской огляделась. Все вокруг нее было на своих местах — сонное, ленивое… Она нервно бросила трубку и улеглась. Через минуту телефон зазвонил снова. Златина укрылась с головой, но пронзительный звонок проникал и под одеяло, еще более неприятный оттого, что его дребезжание тупо отдавалось у нее в висках. Она уже было собралась вскочить и прокричать в трубку что–то злое и обидное, как вдруг в аппарате брякнуло, словно на каменный пол уронили ложку, и он онемел до утра.

Златина прислушивалась к шагам ветра по крыше — они были выжидательны, как чужое дыхание в телефон–ной трубке, — и гадала, кто мог ей звонить в такой поздний час. Может, Мартин, которого она обидела вчера вечером, проверял, пришла ли она домой или осталась ночевать у незнакомых ему людей? Нет, это на него не похоже. Он человек самолюбивый. Обиды вызывают у него злость, но он умеет сдерживаться. Зарылся, наверно, в тома своих классиков, чьи лысины сверкают с тисненных золотом переплетов. Видения окружают его, остывший кофе кажется несказанно вкусным, и он облегченно вздыхает, словно ступив на твердую землю после утомительного плавания. Волны били ему в лицо, пучина грозила его поглотить, но теперь он стоит на песке и счищает с себя водоросли.

Чтение всегда возвращало душевное равновесие Переводчику…

В молодые годы он легче переносил все невзгоды и трудности. Библиотечные полки крепостными стенами ограждали его. Егце живы были родители. Их голоса, которые потом можно будет уловить лигнь в поскрипывании мебели, еще слышались на кухне, и, как в далеком детстве, ему казалось, что на свете нет ни одиночества, ни равнодушия, «ни неприятностей. Теперь волосы его поредели — те самые волосы, которые он раньше расчесывал в темноте перед зеркалом, любуясь, как по гребенке пробегают искры. Здоровье его расшатывалось (как больной зуб наверху слева), и он понимал, что его крепости из книг — не такая уж надежная защита. Мартин работал с прежним упорством, стараясь удержаться в седле. Лошадь трусила, покачивая боками, ускоряла шаг, погоняемая окриками, но ездок чувствовал, что в ее поступи уже нет прежней твердости. И тогда Мартина тянуло увидеть кого–ггибудь из друзей…

Но обычно получалось, что его друзья, в общем милые и добрые люди, заняты. И тут Переводчик, для которого книги были радостью, ощущал вокруг себя пустоту — словно под плотными переплетами томов были не строки его любимых песен и баллад, набранные густо, как отпечатки птичьих лапок на снегу балкона, а огромная белая пустыня без следа человеческой мысли.

Златина встала убрать консервную банку, которая невыносимо бренчала, катаясь по балкону. «Это Владислав пошел к матери поужинать и вздумал позвонить, — решила вдруг она. — Кто еще способен, подняв среди ночи человека с постели, молчать в трубку…»

Уж не искорка ли неугасшей любви побуждала его набирать по ночам ее номер и слушать, как в мембране бьется ее сонный голос? Нет, он давно охладел к ней, возможно, даже ненавидел ее, но не выражал открыто своих чувств (как это делал бы любой другой, менее скрытный человек, если он обижен), а прикрывал неприязнь холодной любезностью, улыбкой, готовностью услужить, даже помочь в трудный момент. Вряд ли он хотел вернуть прежнее чувство Златины, нет, он рассчитывал каждый свой жест, как фехтовальщик, чуть приседая, рассчитывает свой удар по противнику, чье лицо скрыто под маской достоинства и неуязвимости.

Ко дню рождения Златины Владислав всегда покупал дорогой подарок и преподносил его не когда она была дома одна, а вечером, в присутствии гостей. Он медленно стягивал мягкие бежевые перчатки, кланялся, не сгибая плотно сдвинутых коленей, целовал Златину в щеку (она ощущала прикосновение не его губ, а тонкого холодного носа) и, оставляя пакет на столе, просил извинить его за то, что срочная работа не позволяет ему посидеть с ними подольше…

Он не сомневался, что гости захотят узнать, что же он подарил. Златина развернет пакет. Рука ее погрузится в бумагу, нащупает шкурку куницы и синюю коробочку, где лежит изящный браслет.

Подняв воротник пальто, чтобы снежинки не щекотали ему шею, Владислав шагал по улице, воображая, с каким любопытством гости рассматривают его подарок. Даже новый друг Златины — Переводчик (что она в нем нашла?) близоруко наклоняется, проводит пальцем по меху и с уверенностью специалиста заявляет: «Великолепно!» Потом произнесет строчку какого–нибудь стихотворения вроде: «Улыбка ее куницей мелькнула меж дерев…» и возьмется за свою рюмку. А остальные обсужда–ют подарок. Любуются браслетом, уговаривают Златину надеть, она не соглашается — не любит украшений — и предлагает тост. Гости пьют, едят, но разговор продолжает вертеться вокруг щедрого подарка Владислава.

Он добился своей цели. Скромный подарок Мартина лежит в углу. Переводчику становится неудобно: неужели ко дню рождения Златины он не мог подарить ничего, кроме альбома с репродукциями импрессионистов и еще какой–то безделицы? Владиславу достаточно того, что он заставил соперника почувствовать себя униженным. И еще одного добился он своим поздним визитом. Когда Златина вместе с Переводчиком уходят на кухню за новыми блюдами, гости обмениваются многозначительными взглядами, в которых читается молчаливый укор легкомыслию Златины, огорчившей своим безразличием (и не только им) такого великодушного человека, как Владислав, ведь вместо того, чтобы относиться к ней плохо, хотя у него для этого есть все основания, он проявляет такое трогательное благородство.

И не догадываются, что он мстит ей, заставляя окружающих ее жалеть.

* * *

Путешествия утомляли Мартина не столько расстояниями, которые приходится проезжать в тесноте автобуса, среди чемоданов, не столько толкотней в холлах гостиниц и в ресторанах под открытым небом (где в тарелках, как на керамике Пикассо, видны фосфорно–зеленые скелеты рыб), сколько впечатлениями, нагромождавшимися одно на другое, подобно камням древних акрополей.

Прикосновение к исчезнувшим мирам заставляло его погружаться в себя.

А Златина отправлялась путешествовать с другим настроением. Билет, лежащий в ее сумочке между зеркальцем и черным патрончиком губной помады, обладал чудодейственной силой. И словно по мановению волшебной палочки, Златина вдруг преображалась: куда–то исчезала ее раздражительность, походка становилась стремительной, словно ей только что сообщили радостную весть и она, как девочка, взявшись двумя пальчиками за краешек юбочки, вот–вот запрыгает от радости. Стоило Мартину, входя, за–метить у двери чемодан или разбросанные по кровати юбки и блузки, как он уже не сомневался, что Златина снова готова пуститься в путь–дорогу.

Она звонила друзьям, записывала адреса и номера телефонов, покупала сувениры, выбирала самые нарядные из своих платьев и в один прекрасный день на рассвете мчалась на аэродром в тряском такси, дворники которого размазывали по мокрому ветровому стеклу очертания обнаженных деревьев и матовое сияние уличных фонарей.

Немногие в многолюдном городе замечали ее отсутствие: трое сослуживцев из редакции радио (с ними Златина любила после работы выпить по чашке кофе), соседка, которой она оставляла ключи с просьбой поливать цветы, дочь ее брата (она ждала подарка от тетки — сиреневого лака для ногтей). Больше всех, особенно в первые дни разлуки, ее отсутствие ощущал Мартин, привыкший каждое утро звонить Златине по телефону, болтать о пустяках, шутить и терпеливо выслушивать ее бесконечные рассказы о своих снах.

Сейчас телефон молчал, и Мартин испытывал острую потребность чувствовать, что она где–то близко или хотя бы не так уж далеко: идет по улице к трамвайной остановке, такой похожей на ту, что возле ее дома, или сидит в вестибюле посеревшей от туманов портовой гостиницы, а над головой у нее раскачивается клетка с изумрудно–зеленым попугаем.

Он очень бы обрадовался, увидев, к примеру, ее выстиранные чулки, небрежно перекинутые через спинку стула, или в прихожей туфли с прилипшими к каблукам желтыми листьями. Но сейчас следы Златины терялись где–то в облаках. Образ ее стал смутным, обратился в звук (он никак не пробьется к городским крышам сквозь толщу серых туч).

Некоторые поступки Златины казались Мартину странными. Она могла занять деньги у малознакомых людей, уехать на аэродром или на вокзал не причесавшись. А стоило ей опуститься на сиденье, увидеть в окно вагона машущие на прощанье руки с поблескивающими на них часами или различить под крылом самолета городские окраины, как она облегченно вздыхала, словно поставив на землю тяжелый чемодан, до красноты натерший ей руки, и улыбалась, прижимаясь лбом к оконному стеклу.

Глядя на тянувшиеся вдоль заливов виноградники, синие от бордосской жидкости, повторявшие с более бледным оттенком цвет морской волны, наклоняя голову под остроконечными гроздьями виноградных лоз в греческих селах, Златина вспоминала свой родной городок на дунайском берегу. Сейчас там тоже была осень. Улицы, ничем не отличающиеся от здешних, наполнены запахом спелых плодов, растоптанного виноградного листа, дыма очагов, на углях которых шипит переливающаяся через край пенка варенья. Мать ее, отгоняя пчел, ползающих по липкой ручке ложки, выскребает дно широкого медного таза, а отец сидит у порога, держа в зубах гвоздики и щурясь — он плохо видит без очков, — сбивает ящичек, в котором завтра отправит посылку дочери.

Посылки из дома доставляли Златине больше хлопот, чем радости, и она в своих письмах умоляла родителей не беспокоиться — такие же фрукты и варенье в Софии можно купить в любом магазине. Но Они словно не читали ее писем и с упрямством провинциалов посылали надписанные химическим карандашом ящики.

Первая посылка приходила в начале июля. Это был ящичек для гвоздей, окованный жестяной лентой, будто в нем хранились какие–то ценности.

Златина с трудом рассекала жесть, просовывала плоское острие стамески под фанерную крыншу. Гвозди с треском отходили, и в просвете показывались груши–скороспелки с выгнутыми веточками. Златина срывала крышку, и на нее веяло запахом хлеба и медлительной дунайской воды, в которой на отмелях уже купается детвора.

Сейчас у них по двору разносится скрежет точильного камня. Отец, расставив ноги, стоит у забора, проводя бруском по синеватой стали косы — пора косить выросшую чуть не по пояс траву вокруг колодца. Спелые груши свешиваются ему на плечи. Они кривые, как трубки, и румяные, словно щеки ее младшего брата, который несется из школы так, что ранец громко хлопает его по спине, и уже от калитки кричит: «Мамочка, давай есть, я голодный как собака».

По одной из груш, которые выпимала Златина, полз майский жук, задержался, расправляя крылья, на листке, взлетел, мелькнул в зеркале над мойкой и, делая широкие круги, ударился несколько раз об оконное стекло. Златина, улыбаясь, вслушивалась в этот звук. Это была мелодия их двора, дунайского берега, улочек, покрытых сероватой пылью, где с середины лета до поздней осени стоял запах варенья, джемов, мармелада. Этот запах для нее был связан с вечерним кружением майских жуков над кипящими котлами и кастрюлями, где кувыркаются кусочки тыквы или ядра грецких орехов.

Майский жук бился о стекло, и звук этот напоминал ей одно недавнее лето. Груша, как и теперь, уже была усыпана спелыми плодами. Златина, сидя под ней, читала. Над головой ее жужжали пчелы и осы. Вдруг с улицы послышались голоса. Настежь распахнулась калитка, и во двор к ним вошли четверо полуголых мальчиков с прилипшими ко лбу волосами. Они несли на руках ее брата. Ладони его беспомощно свешивались вниз, голова неестественно склонилась набок. Выронив книгу, Златина бросилась к нему (мальчики положили его под грушей) и от ужаса не замечала ничего, кроме губ на его лице. Синие, как у мертвеца, они были крепко сжаты.

Руки отца надавили мальчику на грудь, изо рта его хлынула вода, и он очнулся. Отец выпрямился, два раза с силой ударил его по щекам (голова мальчика дернулась, словно вот–вот оторвется), потом та же рука сорвала спелую грушу и вытерев ее об рукав рубашки, протянула мальчику.

— Ешь, горечь во рту отбивает… Что, испугался? Ничего, ничего, пройдет! Я сам сколько раз, бывало, нахлебаюсь этой проклятой дунайской воды… Елена! — крикнул он жене. — Угости–ка мальцов вареньем!

Мальчики, притащившие едва не утонувшего друга, расселись на траве и принялись вылавливать ложечками из сиропа мягкие скользкие ягоды. А их товарищ, лежа на диванчике в кухне, все еще ощущал во рту вкус дунайской воды (она была такая противная, словно в ней растворили золу) и, весь дрожа, вбирал воздух полной грудью.

В приоткрытую дверь были видны мальчики, облизывавшие розетки и поглядывавшие в сторону кухни, но встревоженная мать не догадывалась вынести им еще варенья.

Волосы их уже высохли и воинственно торчали.

А майский жук все бился об окно в кухне. Златина доставала последние груши из фанерного ящика, расстав–ляя их в ряд веточками кверху на широком фарфоровом блюде. Перед глазами ее все стояли мальчики — оставив на траве розетки, они уходили, а над ними, провожая их, кружился майский жук — точно такой же, как тот, что постукивал твердыми крыльями о стекло…

Когда в ноябре рыбаки вытаскивали лодки на берег, переворачивая их днищем вверх, чтобы не заполнялись снегом, отец Златины начинал готовиться к отъезду в Софию. Мыл банки (звоном стекла наполнялся весь двор), перетягивал ручки оплетенных бутылей растрепанной потемневшей соломой, начищал ваксой валявшиеся с зимы, задубевшие за лето зимние ботинки, перевязывал лыком связки чеснока с жемчужной от первых морозов кожицей.

Когда по утрам он выходил во двор, под ногами его тонко шуршал иней. Трава, листья черешни, обломанные веточки груши–скороспелки, доносившиеся с реки голоса, хрипловатое кукареканье петухов — все, прохваченное резким дыханием ветра, сделалось хрупким и ломким. У ограды покачивались заиндевевшие хризантемы, при каждом порыве ветра они издавали еле уловимое жужжание, словно в них пробуждались звуки ушедшего лета. К обеду нежаркое солнце отогревало хризантемы, листья их обвисали и слипались, и тогда издали глухо, точно с трудом прокладывая себе дорогу сквозь туман, до берега доносился стук колес пассажирского поезда.

Этим поездом, целый день качаясь по заснеженной равнине, где все притихло и обмякло в медленном кружении метели, Атанас Евгениев, отец Златины, и его жена Елена ехали в Софию. По перронам запорошенных снегом станций стучали мокрыми сапогами крестьяне, тащившие мешки с шерстью или гусей с отполированными снегом крыльями. Снег таял на воротниках полушубков, на скамейки капало, шумные пассажиры, не раздеваясь, разворачивали газеты, в которых лежали жесткие деревенские лепешки, фаршированный фасолью перец или куриные ноги со студенистым мясом. Они жадно, будто неделю голодали, набрасывались на еду. Угощали своей снедью соседей, те отказывались, но крестьяне не оставляли их в покое до тех пор, пока они не брали хоть кусочек.

Железнодорожная линия то приближалась к шоссе — и тогда на его глянцевитой поверхности были видны желтоватые пятна конской мочи, то отдалялась от него — и рельсы исчезали в мглистой дали, где проступали тополя, бледные, едва различимые за пеленой падающего снега, похожие на дым из деревенских труб.

Атанас Евгениев разглядывал крестьян, обложенных со всех сторон мешками, и думал, что они с женохт сейчас похожи на этих кочующих в поездах людей, спешащих на неведомый ему огромный базар, куда, словно по чьему–то заказу, непрерывно надо было поставлять гусей, мешки с шерстью, вянущий красный перец и связки лука, разлохмаченные вагонной тряской.

Корзины и узлы, которые Атанас Евгениев приготовил для своей дочери, тоже заняли бы целый прилавок на базаре: старики везли с собой припасы на всю зиму — от пучков сухого укропа до двух оплетенных бутылей, запечатанных (чтобы вино не выветривалось) парафином. Они с женой были завалены вещами. Вещи были засунуты под сиденье, давили им колени, упирались в бока. А наверху в багажной сетке поскрипывали, стукаясь друг о друга на поворотах, два туго набитых чемодана.

Со всем этим скарбом, словно они переселялись насовсем, родители Златины прибывали в Софию. Озирались в толпе на перроне, стараясь различить дочь среди поднятых воротников, пушистых от снега шапок и отверделых под снежной коркой зонтов. Напрасно… Толпа встречающих редела, старики догадывались, что их телеграмма не дошла, и, потные от натуги и чувства неловкости, тащили свои пожитки к выходу. Сесть в трамвай было бы делом немыслимым, и Атанас Евгениев отправлялся ловить такси. Остановив машину возле груды вещей, шофер сначала отказывался посадить несчастных, но потом, смилостивившись, запихивал в багажник узлы и корзины, водружал на колени продрогшим старикам чемоданы, и машина катила по городу.

Поздно вечером, сойдя с трамвая, Златина замечала, что в окне ее кухни горит свет. Отперев дверь, она натыкалась на стоящую у самого порога корзину. Она включала свет и протискивалась между узлов, горой наваленных в прихожей. Увидев на вешалке старое материно пальто, а под ним обшарпанные боты отца, Златина уже не сомневалась, кто ее нежданные гости.

Родители, по своему обыкновению, приехали пожить у нее зиму…

Она была готова отругать их за то, что они приезжают без предупреждения, но, разглядев в приоткрытую дверь на кухне щуплую фигурку матери, склонившейся над электрической плиткой, а рядом с ней отца, одетого в домашнюю куртку с желтыми шнурами, которая делала его похожим на воеводу, Златина улыбалась и протягивала руки, чтобы обнять дорогих гостей, уставших от долгой дороги.

— Это что же у вас за столичная почта? — смотрел на нее прищуренными глазами Атанас Евгениев. — Я еще утром послал телеграмму, куда ж она могла деться?

— Я открывала ящик, ничего не было… — отвечала тихо, словно оправдываясь, Златина.

— Придет завтра почтальон, уж я ему покажу, самого заставлю на вокзале караулить! — грозился отец. (Щетина на его щеках стала совсем седой, и оттого лицо со светло–коричневой, как у мулата, кожей казалось сужавшимся к подбородку.) — Гляжу–гляжу на вокзале, нет тебя. Дело ясное, кричу одному шоферу: «Эй, парень, здорово! Не подбросишь нас с бабкой до дому через центр?..» — «Отчего не подбросить, подброшу! — отвечает. — Для тебя, бай Атанас, хоть на край света!..»

— Знакомый твой попался?

— А как же! Меня все шоферы на вокзале знают. Что я, первый раз в Софию приезжаю?

— Постарел, а врать не отучился, — бросала на него укоризненный взгляд жена и наклонялась перевернуть висевшие над печкой мокрые носки мужа. — Увидел человек, что я вся закоченела, и пожалел. А то хлюпал бы ты носом и по сю пору на вокзале.

— Не хлюпал и не буду, — самоуверенно отвечал Атанас Евгениев. — Знаю я их: дай им на чай — на руках понесут!

Златина достаточно хорошо знала своего отца и его «аристократические» замашки. Глядя на пар, поднимавшийся от его мокрых носков, она представляла себе, как отец, расстегнув потертое старомодное пальто, долго шарит двумя пальцами в кармане шерстяной кофты, доставая бумажный лев, потом расправляет загнувшиеся углы и небрежным жестом протягивает его шоферу, желая ему приятного пути и счастливых встреч.

Златина уходила на работу рано, иногда наскоро поев, а иногда даже не притронувшись к тарелке, в которую мать положила яичницу (застывший желток вздувался от кусочков брынзы). Устав за день, Златина долго не могла уснуть, прислушивалась к равномерному дыханию матери, спавшей у окна, — тихое посвистывание, словно за стеной, в кухне у соседей, забыли на плитке чайник. Она вертелась под одеялом, посматривала на небо — чернильно–синее в верхнем углу окна и совсем бледное над крышами (куда доходил свет уличных фонарей) — и думала о неотредактированных материалах, о стареющих родителях, с надеждой и беспомощной добротой смотрящих на нее, о засорившейся мойке, о том, что слесарю опять придется долбить стену… Но едва под утро она погружалась в сон, как его прерывал звон будильника. Она нехотя вставала, набрасывала синий халат и вбегала в ванную, хлопнув за собой дверью. Минут десять оттуда слышался плеск воды, а когда эти звуки прекращались, долетал стук оброненной крышечки от банки с кремом или упавшей шпильки.

Златина выходила на кухню преобразившейся. Лицо ее, освеженное холодной водой, слегка подкрашенное, розовело, теней под глазами как не бывало. В темно–карих глазах, опушенных густыми твердыми ресницами, поблескивали веселые искорки. Прозрачный розовый шарфик, небрежно повязанный у ворота темно–зеленой блузки, тоже весело трепетал. Глянув на часы (стрелки перемещались с неумолимой быстротой), Златина устремлялась вниз по лестнице, потому что еще немного — и она опоздает на работу. Мать, схватив кисточку винограда — ведь свой, из собственного виноградника! — бросалась вдогонку за ней. Златине некогда было оборачиваться, и, не замечая протянутой руки матери, она пробегала мимо почтовых ящиков с вечно испорченными замками и исчезала за домом.

Сев в переполненный трамвай, где развернутые газеты задевали ее лицо и плечи, Златина думала о матери — усталой женщине, на чьих коленях много лет назад маленькой девочкой она перелистывала первые свои книжки, ощущая на волосах прикосновение холодных, как дождевые капли, материнских бус. Думала о ее ночах, казавшихся ей глубокими и спокойными, об исхудалых, по–детски нежных и робких руках, о старости — этом беспощадном возрасте, когда разум блекнет, как выцветает газета от долгого лежания на солнце, а человек становится похожим на ребенка, покрытого морщинами, мучимого ревматизмом или одышкой, безмятежно кроткого или озлобленного, многое пережившего и многое успевшего забыть…

Это Златина особенно ясно осознавала, когда дарила матери старые платья.

Когда–то, еще до школы, да и в школьные годы, дочь носила юбки и пальтишки, перешитые из старых материнских платьев и пальто. Жили они тогда бедно. Отец разъезжал по придунайским селам и ремонтировал швейные машины марки «Зингер» и «Науман». Зарабатывал он мало, и, если бы не бережливость и изобретательность матери, вряд ли бы им удавалось сводить концы с концами. Елена распускала старые кофты, перекрашивала пряжу и вязала из нее дочери чудесные кофточки, в которых Златина целыми днями играла на улице, чтобы все видели, какая она красивая.

Это время наивной радости давно прошло. Теперь круг замыкался: мать, состарившаяся, маленькая, как девочка, донашивала платья и юбки дочери. Они были ей длинны, но Елена Евгениева укорачивала их и радовалась, что они почти новые, а гладкая подкладка скользит по телу. Златина отдала матери старую лисью шубу, протертую на локтях и вокруг петель. Впервые в жизни старая женщина надевала такую дорогую вещь. Заметно было, что шуба ей не совсем впору, но Елене в ней было тепло, да и на люди не стыдно было показаться, хотя соседки, не успевшие еще изучить ее биографию, поглядывали на нее с подозрением. Принимали скромную жительницу провинциального городка за бывшую собственницу национализированной мельницы или чесальной мастерской. Донашивает, значит, свои меха.

Им не приходило в голову, что старая женщина ходит радостная и счастливая по чужим для нее столичным улицам не оттого, что на ней надета траченная молью дорогая шуба, а просто она знает: ей есть на кого опереться вон в том доме напротив, где за занавеской стоит высокий фикус и стол завален книгами, над которыми она видит склоненную голову дочери с крупными плотными кольцами вьющихся волос.

Златина скрывала от родителей свои семейные нелады. Боялась, что мать не перенесет неприятностей предстоящего ей развода, и потому откладывала выполнение своего решения. Душа у Елены Евгениевой была нежная, легко ранимая, и любое грубое прикосновение было для нее болезненным, оставляло на ней темные пятна, подобные тем, что остаются на крыльях бабочки: пыльца прилипла к пальцам, и под ними вырисовываются только жилки — ломкие, словно сплетенные из ржавой проволоки.

Златина давно жила отдельно от родителей. Большой город поглотил ее. Она приезжала к ним только летом после экзаменов в университете и гостила месяц–два в родном доме, где все было специально приготовлено к ее приезду: на ее кровати самое пестрое покрывало и подушка с вышитым петухом («А он знает, что не должен меня рано будить?» — смеялась Златина, обняв узкие плечи сияющей от радости матери). В ванной были развешаны новые махровые полотенца, пахнущие буком — это был запах комода, — и гостье было особенно приятно прикасаться к ним лицом, вдыхая этот с детства родной и привычный запах.

Несмотря на то что ей было уже почти тридцать, для родителей (особенно для матери) Златина оставалась той же худенькой девочкой, у которой каждую зиму болело горло, и она, морщась, глотала противно–желтую жидкость — рыбий жир, дрожавший в ложке, как расплавленная сера.

Мать ее помнила, точно это случилось вчера, великое множество событий в жизни дочери с младенческих лет. Она могла, например, с мельчайшими подробностями рассказывать о том, как отмечали в первый раз день рождения Златины.

У них собралось тогда много родственников и знакомых. Они расселись в комнате с окном, выходившим на Дунай, и когната наполнилась запахом мокрой одежды (на улице лил дождь). Мать Златины накрывала на стол н не выходила к гостям. Не показывалась и виновница торжества.

Наконец дверь в горницу отворилась. Одетая в яркое цветастое платье, Елена Евгениева пригласила гостей к столу. Серенький денек замутил стекла окон, в комнате было сумрачно, и хотя платье хозяйки веселостью красок отчасти разгоняло полумрак, он таился по углам, придавая обстановке торжественность и даже некую таинственность.

Лампы не зажигали, чтобы ярче выделялся блеск свечи, украшавшей рыхлый розовый торт. От дождя воздух был влажен, и вокруг язычка пламени потрескивавшей свечи образовался синий полукруг, вытягивавшийся овалом от дыхания гостей.

Держа за руку, мать вывела к гостям Златину, спотыкающуюся и шаркающую по полу новыми башмачками. Девочка подняла глаза, придававшие бархатистую мягкость ее маленькому круглому личику, и расплакалась, впервые увидев такое множество людей. Слезы, капая на ее темно–коричневую кофточку, вспыхивали искрами при свете свечи, и мать наклонилась вытереть их, невольно испугавшись, как бы они не прожгли праздничный наряд дочери.

И тогда перед Златиной вырос тот, кого она — по рассказам родителей — запомнила на всю жизнь. Это был двоюродный брат отца — железнодорожник, в огромных, словно сделанных из сиенита, ботинках (девочке были видны только они да мятые на коленях брюки). Почерневшие, пропахшие шпалами, руки железнодорожника болтались у нее перед глазами. Руки держали игрушку — клоуна с оранжевым лицом, в синих, как морская вода, штанах.

— Ну–ка, достань! — сказал железнодорожник и откачнулся от Златины всем своим массивным, как гардероб в углу комнаты, телом.

Девочка потянулась взглядом вслед за ним — вверх, к недостижимо высокому и безмолвному потолку.

— Ха–ха–ха! — засмеялся железнодорожник, и латунные пуговицы на его просторной мокрой шинели заколыхались. — Достанешь — твой будет!

Девочка, выпустив руку матери, сделала шаг, потом другой… Покачнулась, но клоун в большой мужской ладони притягивал ее, словно магнитом, и не давал упасть. Они обошли вокруг стола, вышли в коридор. Железнодорожник пятился, не спуская глаз с зачарованного ребенка. Его громадные ботинки собирали ковер, и мать боялась, что дочка споткнется и упадет. А она, преодолевая первые в своей Жизни препятствия, следила взглядом за расплывающимся в улыбке лицом клоуна в недосягаемой для нее руке железнодорожника.

Когда Златина во второй раз обошла вокруг стола, железнодорожник спрятал игрушку в карман и сказал:

— Что с нее взять — ребенок. Поверила, что я ей отдам игрушку, и пошла… Я так многих ребятишек научил ходить. И своих пацанов дурил этим клоуном, и с чужими детьми забавлялся…

Девочка не сводила глаз с шинели незнакомого дяди, в кармане которой исчезла игрушка; лучше этой игрушки ничего не было на свете.

Отец поднял Златину, чтобы она задула свечу, но девочка залилась слезами. Стараясь успокоить ее, он помахал перед ее носом конфетой, подвигал ушами, как заяц, приложил к ее уху карманные часы, чтобы послушала, как они тикают, но она, ощутив только холодное прикосновение их стекла, продолжала ронять синие в отблеске свечи слезы.

Праздник был испорчен. А железнодорожник сохранял невозмутимость.

— Ну что тебе, игрушки, что ли, жалко? — сердито глянул на него Атанас Евгениев. — Зачем ты ребенка до слез довел? Я тебе заплачу за нее, сколько хочешь…

— Нужны мне твои деньги! Я с ней еще не раз в гости пойду, — сухо произнес железнодорожник.

Голубоватый огонек незадутой свечи, почти касавшийся торта, скользил по завиткам Златиных волос, напоминавшим медные стружки, и по мокрым окнам, за которыми серели просторы дождливого дня.

Характер у Елены Евгениевой был тихий. Ее присутствие и в доме, и на людях было почти неприметным. Бесшумно сновала она между шкафом, гардеробом и буфетом, стирала пыль с их темной полировки, следя за отражавшимся в ее глубине усталым движением своей руки. Фанерные великаны, словно угадывая ее кроткий нрав, смотрели на нее с безразличием господ.

А муж, по обыкновению прогулявшись с утра по магазинам, выстроившимся вдоль трамвайной линии (он ходил не покупать, а лишь глазеть на витрины и прилавки), возвращался домой и, усевшись на кухне у плиты, разворачивал газету. Он проделывал это регулярно, каждое утро, словно боялся пропустить какое–то важное событие, происшедшее в мире. Шуршал газетой, поглядывая на жену, перебиравшую чечевицу. Он знал, что Елена плохо видит, и за обедом в чечевичной похлебке будут попадаться твердые зерна куколи, но помогать ей считал не мужским делом. Он разглядывал ее так, словно видел впервые, вероятно гадая, как почти пятьдесят лет назад могла ему понравиться эта сухонькая женщина в старом платье с синими пуговицами, со спущенными ниже колен чулками и тонкой шеей, дергавшейся от тика.

Сам он был рослый мужчина с осанкой кавалериста — даже сейчас, в свои почти семьдесят лет; и лицом он походил на лошадь, но не из тех, что пасутся на воле, а тех, чьи копыта покрыты пылью и изранены каменистой дорогой. И работал он, подобно этим преданным, безропотным животным, без устали, с молчаливым упорством. Но порой, особенно в молодые годы, его охватывала такая неудержимая жажда вольной, беззаботной жизни, что он восставал против всего, что сковывало его свободу, и тогда удержать его в узде могла только кроткая улыбка жены. Елена умела создать в доме уют: задернуть окна на кухне занавесочками, сквозь кисею которых матово просвечивают ряды горшков с цветами; разложить яблоки на шкафу, чтобы ночью, в отсветах огня от горящих в печке дров, они поблескивали, как полированные; гладя рубашки мужа, побрызгать их лавандовой водой, чтобы он весь День ощущал их благоухание вместе со щекочущим прикосновением накрахмаленного воротничка.

В молодые годы, разъезжая по селам, Атанас Евгениев встречал немало женщин красивей Елены. Случалось ему и согрешить с ними, но он всегда с чувством вины возвращался домой. Жена не ласкала его так страстно, как рыбацкие вдовы, но она обладала другим несравненным, на его взгляд, достоинством: она умела окружить мужа любовью, преданной, нежной, как синеющий за окном вечер, прохладный воздух которого щекочет ноздри.

Нигде, ни с какой другой женщиной он не испытал большей радости, чем в комнатке с одним оконцем (в него видна улица, ведущая к пристани). На большой подушке, когда он вставал по утрам — пружины кровати скрипели, — была видна вмятина от их голов, придвинутых так близко друг к другу, словно всю ночь они с женой не разжимали объятий.

Златина возвращалась с работы поздно вечером, садилась за стол в кухне, едва притрагивалась к тушеному мясу с овощами (лопнувшая бамия лежала поверх картошки, как красноватая морская звезда) и, прожевав размякший кусок, обращалась к матери:

— Опять ты положила горький перец! Сколько раз объяснять, что мне острое нельзя?

— Да я, кроме красного перца… — виновато оправдывалась мать.

— При чем туг красный перец! Это я положил два стручка горького, пока ты стирала! — вступался за жену, нарезая хлеб толстыми ломтями, Атанас Евгениев. — Извини, но я не могу есть всякую бурду…

— А до других тебе нет никакого дела! — неожиданно для себя прервала его Златина. В последнее время она стала очень раздражительной, и, взвинченную неприятностями на работе, ее выводило из себя даже то, что отец кладет на печку срезанную с яблок кожуру, чтобы в квартире стоял яблочный дух. — Ничему тебя жизнь не научила! Мужиком был, мужиком и остался!

— Извиняюсь, доченька, — отец, задетый ее словами, вышел из–за стола. — Мужиком я никогда не был. Бабка моя была как–никак из Велико—Тырнова, может, даже из боярского рода. — И он задорно сверкнул глазами. — А дед не раз плавал на баржах до самой Вены. Что ты, не помнишь его на фотографии в полосатом жилете и с тростью из красного дерева!

— Так уж прямо и из красного дерева! — уже миролюбиво говорила Златина, испугавшись, что обидела отца. — Знаю я всю твою родословную. И отца твоего помню.

— Хочешь сказать: твоего деда?

— Вот именно, моего деда. Это ведь он приволок из Вены старую мебель с потертой атласной обивкой? Люди хрустальные люстры везли, а он скупал на распродаже всякую рухлядь…

— У него на большее денег не было…

— Дело не в деньгах! Мужицкая кровь не давала ему купить не кучу барахла, по дешевке, а одну дорогую, но хорошую вещь. И ты такой же. Что, я тебя не знаю, что ли?

— Смотри ты!.. Все мы, выходит, мужичье, одна ты у нас аристократка.

— Есть, значит, во мне что–то от прабабки из Тырнова. Надо же, чтобы в нашем роду был хоть один приличный человек! — улыбалась Златина.

Мать, обрадованная ее хорошим настроением, убрала тарелку со злополучным мясом и положила перед ней грушу величиной с кулак — не покупную, конечно, а из своего сада.

— Ладно, оставим бабку в покое! — подхватил отец. — Что она вытворяла, не перескажешь. Всю жизнь деда обманывала, шлялась к какому–то еврею — продавцу в аптеке. С тех пор и появились в нашем роду такие вот кучерявые.

— Нашли, из–за чего ссориться. Что вам, поговорить больше не о чем? — пыталась их утихомирить Елена, разрезая грушу и подавая каждому по половинке, истекавшей липким соком.

— Да мы и не думаем ссориться. Я только говорю, что мне в нем не нравится…

— Да уж где нам, старикам, на вас угодить…

— Никто вас и не просит, живите, как хотите, только не лезьте со своими поучениями!

— Что нам, и слова сказать нельзя? — отец открывал свой перочинный ножичек и начинал чистить продолговатое яблоко, обрезая длинной спиралью его кожуру с темными пупырышками.

И хотя Златина, раздраженная его упрямством, снова готова была вскипеть, он складывал кожуру на печку и, жмурясь, наклонялся понюхать, как пахнет яблоками.

* * *

Посещение музеев всегда было волнующим занятием для Мартина. С особым волнением он бродил среди витрин, где были выставлены глиняные идолы, изъеденные тысячелетиями; останавливался перед каменными мадоннами с широкими, расплюснутыми, словно их топтала нога самого времени, бедрами; смотрел на светильники шириной в детскую ладонь, темные от дыма, застилавшего чьи–то глаза, устремленные на море тысячи лет тому назад.

Эти остатки были найдены среди развалин древних городов, в гробницах, где даже кости обратились в прах. Водолазы доставали с морского дна амфоры и вазы с ручками, похожими на женские руки, упирающиеся в бока. Находили обломки древних финикийских кораблей, так густо облепленные ракушками, что нельзя было разобрать, орнамент ли из бронзы под ними или просто морской камень. Глина, камень и бронза были бессмертны. В этих залах они хранили — под царапинами или твердым сероватым налетом — воспоминание о том человеке, чьи руки прикасались к мокрому комку глины, камню или металлу.

Мартин думал о древних мастерах. Ради чего они мяли глину и отливали изделия из металла? Чтобы заработать на хлеб? Или они верили, что эти темные кусочки, изображающие животных и человечков, будут еще долго жить и после них, и по их осколкам люди будущего прочитают летопись того времени, которое обратилось в прах? Вряд ли… Но когда они рисовали на вазах тонконогих коней, запряженных в двуколки, или изображали львов, готовых к прыжку, или вытягивали от земли до неба руку сеятеля, идущего по борозде, они сознавали, что творят красоту… А глаза у красоты были зорче, чем у них, и она видела будущее, и ноги у нее были крепче, и она догнала его.

Об этом часто думал Мартин, глядя на отлитую из бронзы фигурку мальчика. Это был маленький позеленевший кусочек металла, найденный среди водорослей у одного из греческих островов. Мальчик был голый. Одна нога согнута в колене — мгновенье, и мальчик побежит. Руки протянуты вперед. К кому? К матери? Или он ловит улетающую бабочку? Мальчик стоит и плачет. Плачет вот уже не одно тысячелетие. И люди в музее оборачиваются, чтобы посмотреть, где его мать, или ищут, подняв глаза поверх музейных шкафов, вспорхнувшую бабочку…

«Мир творит красоту, — размышлял Мартин, — чтобы спастись от времени, безжалостно стирающего следы всего сущего. И это, пожалуй, величайший подвиг человечества…»

Подобные мысли приходили в голову Мартину и когда ему случалось увидеть в самолете длинноволосого музыканта, прижимающего к себе футляр виолончели. Остальные пассажиры заняты разговорами о гостиницах, магазинах, о том, что продается на базарах возле пристаней, а пальцы виолончелиста, длинные и нервные, постукивают по колену, отбивая такт мелодии, слышной ему одному. Газеты, разворачиваемые его спутниками, сообщают о военных действиях, о занятых городах, об эпидемиях среди солдат, попавших в окружение, а виолончелист проносит над всем хаосом событий хрупкую скорлупку своей виолончели. На песке отпечатались гусеницы танков — длинные следы, вытянутые, как струны его инструмента. «Что долговечнее, — думает Мартин, — эти следы или гудение струны, повторяющее полет шмеля?»

Когда–нибудь скульптор изваяет из мрамора руки музыканта, в чьих изгибах живет песня, чтобы спустя века под развалинами разрушенных городов их нашли археологи. Ибо человечеству всегда будет нужна красота…

Мартин спускался по узкой лесенке самолетного трапа, слушая, как постукивает по нему пластиковый футляр виолончели.

По такой же узкой, только деревянной лесенке со скрипучими дубовыми ступеньками несколько лет назад он поднялся в мастерскую киевского художника.

Это было осенним вечером. Из окна мансарды, заставленной картинами и рамами, открывался вид на златоглавые купола церквей, поднимавшиеся над густой, уже желтеющей листвой, и Мартину казалось, что эти храмы возникли из шелеста деревьев, с которых песня птиц несется прямо к солнцу. За куполами церквей виднелась бледносиреневая лента, как мазок на полотнах художника, в которых преобладали сиреневатые тона. Эта лента, темнеющая с наступлением ночи, был Днепр.

Через несколько дней с Владимирской горки он будет любоваться под огромной украинской луной Днепром во всем его великолепии, будет слушать, как звенят, словно черненое серебро, тени мостов, раскачиваемые пароходиками, похожими скорее на звездные отражения, чем на корабли, но сейчас пышные тополя, упиравшиеся верхушками в окно мансарды, скрывали от Мартина это великолепие своей листвой.

Художник, носивший княжеское имя Ярослав Игоревич, расставлял картины вдоль стен. Искал нужное освещение, чтобы краски не казались тусклыми, чтобы на полотнах не было бликов. Потом присел рядом с гостем, прислушиваясь к попискиванию самовара.

Теперь Мартин со всех сторон был окружен картинами. Вознесенная над городским шумом мансарда превратилась в какой–то странный мир.

Солдаты с бледными восковыми лицами шли среди водорослей по морскому дну, и над ними, выгнувшись рыбой или рубцом затянувшейся раны, алел месяц. Другие солдаты — стриженые, с юношеским пушком на щеках — лежали посреди синего поля. Спали они или были мертвы? Тела их казались прозрачными. Сквозь них проступали тянущиеся в небо стебли пшеницы.

Снег. Над сугробами торчит труба сгоревшей хаты. В одном углу картины угадывается человеческая фигура, больше похожая на дым, чем на живую плоть. Уж не душа ли это сожженных сел, блуждающая по зеленоватому снегу?

Мартин прислушивался к бульканью самовара — оно ненадолго отвлекло его от синих деревень с мертвыми солдатами — и разглядывал художника, такого щуплого в своей слишком просторной серой блузе. Похожий на клюв нос придавал его продолговатому лицу с ввалившимися щеками что–то птичье. Что–то напоминающее птицу было и в позе художника: в чуть приподнятых плечах мерещилась округлость крыльев, выжидательно сложенных за спиной. И в этом ожидании была не столько готовность к полету, сколько готовность к отпору.

По рассказам друзей Мартин знал историю жизни Ярослава Игоревича. Знал, что во время войны он чудом уцелел: раненый приполз из последних сил к домику лесника под Оршей...

Мартин смотрел на него сейчас — бледного, напряженного, — и ему казалось, что художнику снова представляется окно того домика в Белоруссии.

Дует ветер, воет вьюга под застывшим ночным небом. На снегу лежат мертвые солдаты — одни раскинули руки и ноги и обратили лицо к небу, словно заглядевшись на мелкие зимние звезды, другие — скорчились, прикрыв рот рукой, словно поверяют кому–то свои тайны… Это курсанты военного училища. Целая рота молодых ребят, погибшая в одном из боев. Ветер сдувает снег с их лиц, со стриженых голов, с шинелей, и замерзшие трупы курсантов подобны опрокинутым статуям разграбленного эллинского храма.

Мартин старается представить себе среди них художника, его молодое лицо под холодными звездами… Он лежит, тяжело раненный, среди трупов (их стеклянно блестящие глаза устремлены в небытие). Вдруг слышатся шаги. Наст трещит под чьими–то сапогами. С трудом приподняв голову, он различает на фоне неба черную фигуру с пистолетом в руке. Сдвинутая на затылок фуражка как гребень волны. Это немец ступает по закоченелым трупам курсантов, наклоняется, словно ищет что–то в снегу. Раздается выстрел — палач добивает тех, кто еще жив.

Темная фигура приближается к Ярославу Игоревичу. Неужели конец? Он вбирает воздух в легкие, закрывает глаза и застывает в оцепенении. Тяжелый сапог опускается на его левую руку. Треснула кость, и нога человека в черном проваливается в снег. Но раненый неимоверным усилием воли заставляет себя лежать недвижно, как мертвый.

Самовар клокочет, закипая. Днепр за окном совсем потемнел, а немец все стоит, наклонившись над Ярославом Игоревичем. Ждет, не дрогнет ли хоть один мускул на его лице, ждет, чтобы пристрелить. Но лицо лежащего неподвижно, как у мертвеца. И, перешагнув через него, убийца идет дальше. Приоткрыв воспаленные веки, спасенный видит, как фигура палача уменьшается, постепенно исчезая в серой ночной мгле. Исчезает, а обледенелые шинели потрескивают, словно немец все еще ступает по ребрам курсантов.

И спустя двадцать лет после этой ночи художник не перестает мысленно возвращаться к оршанским снегам, вспоминать о мертвых курсантах, воскрешать их на своих полотнах. Вновь и вновь он переживает трагедию гибели совсем еще юных солдат, и тень убийцы вновь нависает над ним.

Во имя чего этот человек, лицом похожий на птицу, обращается к мучительным для него воспоминаниям? Он мог бы забыть пережитое — мало ли событий произошло в его жизни с той поры? Он мог бы играть во дворе в шахматы с друзьями–пенсионерами, мог бы обставить квартиру дорогой мебелью, завесить стены коврами и, шаркая домашними тапочками, слоняться целыми днями по дому, смотреть по телевизору хоккейные матчи или коротать вечера у самовара. Отчего же это воспоминание вот уже столько лет не дает ему покоя? Чего хочет художник — заработать на своих картинах? Прославиться? Нет, эти картины не имели успеха, в них находили даже что–то мистическое. Он хочет одного: спасти от забвения тех стриженых юношей, что погибли в полях под Оршей; хочет, чтобы обратились к нам их глаза, протянулись их руки, не касавшиеся женского тела; чтобы донеслось до нас эхо их шагов, которые никогда не замрут ни у ворот стадиона, ни под сердитым взглядом жены, упрекающей за поздний приход, не. сольются с голоском дочери, читающей по складам…

А солдаты будут шагать и тогда, когда Ярослава Игоревича уже не будет на свете. Будут шагать среди синих водорослей, раздвигая их неестественно длинными руками, чтобы мы могли видеть их глаза. Их новая жизнь будет продолжаться в мастерской, где в углу стоит самовар, а из окна виден Днепр. Потому что их чудом уцелевший товарищ сознавал, что он в долгу перед их памятью, что его долг — спасти их от забвения, что он обязан навсегда сохранить воспоминание о них…

Когда над стаканами с чаем поднялся парок, была уже полночь. Художник сосредоточенно пил чай в окружении своих картин, и Мартину чудилось, что они оба идут по дну бездны, где еще мгновенье — и мелькнут синие рыбы, и движение их пробудит от сна замерзших солдат, которые подойдут к нам и сядут, приподняв полы шинелей, потому что покрытое ледяной коркой сукно хрустит, когда опускаешься на стул.

Много лет спустя Мартин стоял под небом Греции и с высот Суниона смотрел на юг. Море ревело далеко внизу ((берег, крутой и скалистый, отвесно уходил вниз), и Мартину, созерцающему царственную синеву южного моря, представлялось, что этот грохот — не шум прибоя, а отдаленный гул аэродромов. Шум заполнял трещины в колоннах древних эллинских храмов (по ним ползали пепельные ящерицы) и смешивался с крикливыми возгласами англичан, фотографировавшихся на фоне храма Нептуна.

Далеко на юге были видны острова — сероватые куски суши, где белели стада, похожие то ли на валуны, то ли на бараньи кости, исклеванные орлами. А те из островов, что были еще дальше, едва проступали в мареве и походили на дым уплывающего парохода или тень облака.

Где–то на горизонте был Крит — остров легенд. Он, наверно, жарил на солнце свои склоны — кирпично–коричневые, выцветшие, как старая феска. Мартин думал о небе над Критом, о тропинках, с которых скатываются камешки, сдвинутые криками рыбаков. Думал о том, кто первым среди людей взлетел к солнцу. Искал след Икара в небе над островами, в плавных дугах кружившихся над морем чаек, в белом шлейфе,, протянувшемся за исчезающим самолетом.

Южное солнце слепило ему глаза, и он не мог ничего разглядеть.

Утром он заметил, что к его рубашке прилипло что–то коричневое. Попытался соскоблить пятно перочинным ножом, но только порвал ткань. Решил, что это накапало со стеариновой свечи — когда он возвращался в гостиницу, жена хозяина светила мужу, чинившему пробки. Но нет, судя по запаху, это был не стеарин. Темные пятна словно прожженной рубашки пахли воском.

«Чьи–то крылья расплавились над моей головой, — подумалось Мартину. — Слишком близко они были к солнцу, и воск стекал по небу…»

Вечером он прочитал в газете о гибели трех космонавтов. Они сгорели при посадке.

Такое сильное волнение он испытал впервые, когда ему было десять лет. Они возвращались с отцом после прогулки в поле. Был конец мая. Шелест хлебов напоминал плеск волн — звук летел вслед за набегавшими одна за одной зеленоватыми гривами. Когда, докатившись до подножья холма, волны разбивались, шум отрывался от их зеленого гребня, и Мартин видел, как он, превратившись в жаворонка, взмывал в небо. И вот уже не видно его крыльев. Он превратился в камешек, который чья–то рука швырнула в небесную высь. Миг — и камешек, снова обретя крылья, летит отвесно вниз и падает прямо под ноги Мартину. Мальчик наклонился и увидел, что на дороге лежит только что взлетевший в небо жаворонок. Птица была мертва.

— Странные существа эти жаворонки, — сказал отец. Он двинулся было дальше, но его остановил испуганный взгляд сына. — Зимой я видел, как они клюют навоз на улицах. А придет весна, на них словно какое безумие находит. Взлетают в небо — выше, выше, пока сердце не разорвется… И не нужны им ни навоз, ни зерна на дорогах, ни спокойная жизнь! Манит их небо. Вот и пойми. Ведь всего–то навсего пичужка. Даже разума нет, как у нас…

Был в их семье человек, которого Мартин никогда в своей жизни не видел. Фотография его многие годы висела в их доме. Меняли мебель и ковры, а фотография неизменно висела на стене — выцветший кусочек картона величиной не больше открытки, с которого смотрел молодой, чуть старше двадцати лет человек, с густой шапкой волос надо лбом. У него был короткий нос с широковатыми ноздрями, темные прищуренные глаза и губы, приоткрытые в задорной улыбке. Верхняя губа, приподнятая, вероятно, криво выросшим зубом, была рассечена, как у зайца.

Эта улыбка неизменно сияла со стены отцовского дома. Цвели яблони во дворе — человек на фотографии улыбался. Загорались от удара молнии и пылали, как факелы, дубы на холме, а улыбка не сходила с его уст. Старели родители Мартина, ветшал и трескался дом, стебли виноградной лозы делались похожими на растрепанную пеньковую веревку, а улыбка человека на фотографии оставалась все такой же молодой и лучезарной.

Кто он был? Почему ни разу не переступил порога их дома? Жив ли он? Мартин не раз задавал в детстве эти вопросы. Но родители считали его слишком маленьким, чтобы рассказывать ему историю человека с фотографии, на вопросы Мартина отвечали только: это его дядя, его зовут Тома, он уехал далеко–далеко и не скоро вернется. С тех пор прошло почти двадцать лет.

Однажды зимним вечером перед их домом остановились сани. Мартин, глянув в окно, увидел двух лошадей с пушистыми от инея мордами. Из их темных ноздрей вылетали густые струи пара. Закутанный в бурку возница слез, привязал поводья к липе и кивнул седоку, чтобы тот тоже вылезал из саней.

Когда нежданные гости вошли в комнату, Мартин разглядел, что стоявшему рядом с возницей человеку было лет под пятьдесят, что он был среднего роста, с густыми бровями — их заснеженные дуги изгибались над небольшими темными, как сливы, глазами. Ничего другого на лице незнакомца, скрытом завязанной под подбородком ушанкой, разглядеть было нельзя. В тусклом свете лампы было заметно, что пальто у незнакомца сильно поношенное, с обтрепанными петлями, а на плечах, с которых гость стряхнул снег, коричневый цвет приобрел желтоватый оттенок, словно пальто окуривали серой. На ногах у незнакомца были большие серые валенки с огромными галошами.

Мать Мартина, удивленная неожиданным появлением гостей в такой поздний час, пригласила их сесть к печке и, пока они расстегивали скрипящую от налипшего снега одежду, бросилась накрывать на стол.

Тот, что был в валенках, смахнул с бровей таявший снег. Снял ушанку. Волосы его были коротко острижены, а над левым ухом был виден длинный шрам, похожий на полумесяц.

Оглядывая комнату, гость задержал свой взгляд на фотографии. Лицо его оживилось, и он, тщательно подбирая место болгарским словам в своей чуть хрипловатой, прерываемой кашлем русской речи, сказал, что возвращается издалека в свое родное село и заехал повидать отца Мартина, своего старого друга.

— Отец умер в сорок втором, — ответил Мартин, похожий чертами лица (вероятно, хорошо знакомыми человеку в ушанке) на покойного Калинова.

Гость ничего не ответил. Молча, не сводя глаз с фотографии на стене (с нее на него смотрел Тома — наверное, тоже его старый друг судя по тому, что глаза незнакомца повлажнели), нашарил красными от мороза пальцами в кармане пачку русских папирос, размял одну и попытался зажечь. Папироса отсырела, пламя спички лишь обуглило бумагу и погасло.

Мать Мартина, услышав русскую речь, выронила сковородку (раскаленное масло зашипело) и, побледнев, бросилась к гостю. Подумала, верно, что слухи о гибели Томы — выдумка, что в этот вечер, когда во дворе топтались замерзшие кони, в дом вернулся ее брат, а она не узнала его. Она пристально вгляделась в лицо гостя — нет, это был не Тома. Он улыбнулся ей замерзшими губами. Прижав руки к груди, она едва не вскрикнула, но слова, как это бывает во сне, застряли у нее в горле.

— Господи, неужто это ты, Костадин? — наконец выговорила она.

— Узнала! — протянул к ней руки человек со шрамом.

Лицо его вдруг расплылось перед ее глазами — слезы, задержавшись на миг на ресницах, потекли, увлекая за собой забытый образ и омывая его радостным светом. Гость сжимал ее в своих объятиях, и она не ощущала ничего, кроме мягкой, теплой капельки на своей правой щеке (гость тоже плакал) и тонких снежных игл на его цигейковом воротнике, щекотавшем ее левый висок.

Эмигрант возвращался из далекой русской земли после двадцати двух лет изгнания. Он ехал под вой метели, торопясь в полузабытое родное село на берегу Огосты. Но метель усиливалась, дорога тонула в сугробах, и он остался переночевать.

Мартин вместе с возницей поставили лошадей в сарай. Попытались счистить с них снег, но ледяные сосульки, звеневшие на их гривах и хвостах, словно приросли к ним, и их невозможно было отодрать.

Вернувшись в дом, Мартин увидел, что гость уже спит. Валенки с галошами стояли под кроватью — грубые, мохнатые, они были похожи на собак с черными мордами, с животами, мерно поднимавшимися во сне. Комнату оглашал храп гостя.

Тяжелым крепким сном проспит он до утра. Потом снова запрягут лошадей. Сани, скрипя обледенелыми полозьями, покатят дальше к селу на том берегу Огосты, куда уже сообщили о его приезде.

Села не видать в морозное утро, виден один только дым над трубами — тонкая вертикальная линия над холмами, позолоченными зарей. У въезда в село уже стоит большая толпа его земляков и блестят впереди нее трубы и валторны духового оркестра. Музыканты наденут вязаные деревенские перчатки, чтобы пальцы не примерзали к холодным клапанам инструментов, и заиграют старую революционную песню. Трубы и валторны стараются идти в лад, но, неуклюжие и фальшивые, спотыкаются, скользя по обледенелой тропинке мелодии. Один кларнетист своими голыми, без перчаток, синими от холода пальцами будет перебирать клапаны, и его тема, писклявая, но чистая и стройная, поведет к гостю всю эту неразбериху звуков…

А тот, что возвращается через столько лет в родное село, будет смотреть поверх лошадиных голов на своих земляков, закутанных в шарфы, слушать деревенских музыкантов, и ему будет казаться, что для него играет лучший в мире симфонический оркестр…

Подойдут к саням его сверстники — старые боевые товарищи, с кем он сражался сентябрьскими ночами двадцать третьего года на Петроханском перевале и на вокзале в Берковице. И, отшатываясь от лошадей, что угрожающе сверкают злыми оскаленными зубами, эти грубоватые мужики, прежде чем его обнять, снимут перед ним шапки. А он будет всматриваться в их лица, узнавая и не узнавая старых друзей, захочет выговорить хоть слово побелевшими от холода и волнения губами, но горло его сожмется, точно его душит тугой воротничок рубашки. Мужики понесут его на руках. Снег глубок, они оступаются, скользят, а над их плечами покачивается истрепанная ушанка гостя, он силится что–то сказать им и не может. Слезы катятся по его лицу. Качаются, сталкиваются холмы, клубится снежная пыль, отрываются от земли и плывут в небе деревья, сойки ударяются о гремящие вокруг мелодии деревенского оркестра, разносящиеся по белой равнине, падают и снова взлетают с тонким свистом.

А тот, кого когда–то приговорили к смерти, не проронивший ни слезинки в самые тяжкие годы своей жизни, плачет, неловко шевелит валенками между плечами односельчан, просит опустить его на землю, но те продолжают идти, увязая в глубоком снегу.

Потом все соберутся в его родном доме. До рассвета будет гореть окно, и он будет рассказывать бесконечную историю своей жизни. О чем только не будут его расспрашивать (порой с беспощадным любопытством), где он жил, ел ли из общего котла — они слыхали, что там все едят из одного котла, — отчего с собой ничего не привез. А он будет улыбаться их любопытству и отвечать, что накопил он много добра, но отправил весь свой багаж поездом — малой скоростью, так что вряд ли его сундуки и чемоданы скоро прибудут. Присевшие в углу женщины, указывая на обтрепанные петли его видавшего виды пальто, будут допытываться, отчего он не надел, едучи на родину, нового. А он, хитро прищурившись, ответит, что такая уж у него привычка, любит в дорогу надевать старое… И прибавит, что давно собирается сшить себе новое пальто, но портные пока слишком заняты. Шьют одежду для революции. Когда снимут с этой одежды наметку, то и он отнесет свой отрез мастерам. А пока он походит и в этом. Петли обметать, и оно будет как новое…

Через два года он снова приедет сюда. Будет осень сорок восьмого — с отцветшими подсолнухами вдоль дорог, с мягким солнцем по заводям Огосты и шелестом ветерка, что ворошит в пору виноградного сбора ломкие листья увядших цветов на братских могилах.

С гор по всем дорогам будут съезжать грузовики с людом, едущим в город (по его улицам шел он сентябрьскими ночами двадцать третьего года под ликующий гром выстрелов). Высокие столбы пыли будут взметаться в небо, и среди них будут плутать, не находя выхода, звуки праздничной музыки…

Его будут звать на все торжества. Будут окружать цветами и любовью. А он будет улыбаться — застенчивый, коротко стриженный, бледный от волнения… Школьники почтительно будут идти за ним по коридорам школ, умоляя: расскажи!

И он, снова проходя по пыльным пашням того далекого двадцать третьего года, выйдет к вокзалу в Берковице, ощутит, как скатывается под его ногами щебень железнодорожной насыпи, и, уже совсем было собравшись перешагнуть рельсы, вдруг покачнется. Вытянет руки, хватаясь за ветки стоящей у дороги яблони, но они выскользнут из его рук, и в пальцах останутся только два синих клочка, оторванных от неба… И он упадет к ногам удивленных школьников, уткнувшись лицом в дощатый пол класса… Словно кто–то, целившийся в него с улицы через открытое окно, попал прямо в сердце…

Долго будут рассказывать об этом случае. Странный человек! Выдержал столько испытаний, а упал бездыханный в праздничный день, подминая под себя испуганный крик тех, что миг тому назад смотрели на него с благоговением…

Но это будут рассказывать потом. А сейчас он спал. Одеяло шевелилось на его плечах, словно усталый гость прокладывал себе дорогу сквозь сны. Валенки все так же лежали у железных ножек кровати, а где–то на краю света пыхтели заиндевелые паровозы… Они никогда не привезут сундуки и чемоданы гостя, в которых собрано его богатство, потому что он был большой шутник и забыл надписать свой адрес…

Гость привез сюда, где ветер дул в разбитое окно и заносило снегом дорогу, терявшуюся среди тополей, только! свое сердце.

И больше ничего.

А дядя Мартина не вернется никогда. Только фотография его останется висеть на стене — лицо со смешно приподнятой верхней губой, разбитой ударом кулака в тюрьме в тот вечер, когда восставших повели к месту казни, а ему по дороге удалось бежать, потому что один из солдат, друг его отца, поставил его с краю и не слишком туго завязал веревку.

Где же был похоронен этот человек, смотревший на него с фотографии и, несмотря на прошедшие четверть века, оставшийся все таким же молодым, без единой морщинки на лице, с задорной улыбкой в уголках губ? Где была его могила: в Мадриде, под Теруэлем, на берегу Харамы? Хотя можно ли похоронить сгоревших в танке? От них остается лишь треск остывающей стали, горстка пепла между сиденьями и пустыми гильзами снарядов. Остается вой ветра осенними ночами, когда ржавчина разъедает броню танковых башен, а кастильский северный ветер гуляет по тонущим в лужах стекляшкам звезд.

Все сгорело.

Сгорело воспоминание о той дождливой ночи, когда он спускался по гребню хребта и по одну сторону виднелась лента Огосты, а по другую мерцали югославские села…

Там, под Нишем, он два года будет работать на строительстве шоссе, возвращаясь вечером в лагерь эмигрантов, будет выплевывать изъеденные туберкулезом легкие и отсылать исчерканные цензурой письма родным, полные любви и боли, которые Мартин прочитает спустя годы, роясь в пыльном семейном архиве…

Сгорел далматинский остров Хвар, куда привели его дороги изгнания. Прилипли к железу мертвого танка прозрачные закаты над морем, отблески ночной воды, гладкой и сверкающей, как фольга, цветущие персики — эти видения, навеянные золотистыми крылышками пчел. Все покрыто тонким налетом ржавчины.

Сгорели домишки того украинского города, где столько зим он перебирал груды подмороженной свеклы, мимо высоких лиловых пирамид которой маневрировали белые от инея паровозы. Лязг буферов затихал под сводами сахарного завода, украшенного по фасаду огромным портретом человека, стоящего рядом с конем, — то ли Щорса, то ли Котовского, то ли какого–то другого героя гражданской войны, — он протягивает коню на ладони кусок сахару и Ощущает движение губ жеребца (в его зубах, очищенных пеной, сахар похрустывает раздавленной льдинкой)…

Сгорел рассвет над серой равниной Кастилии. Сгорело эхо выстрелов, над которым (словно на земле нет ничего, кроме рассвета) взмывают как ни в чем не бывало жаворонки — хрупкий, еле уловимый между двух выстрелов звук. И под этот звук, словно пронзенный его небесным острием, падает один из солдат испанской республики — швед или норвежец, судя по его светло–русым волосам. Солдат лежит, зарывшись лицом в траву, но тому, кто наблюдает за ним в смотровую щель танка, кажется, будто брови у него желтовато–коричневые, как сережки на орешнике в его родном краю. Упавший приподнимается на локтях, кричит: «Вива ла република!» — и снова сползает на сухое плато, где потрескивают суставы танка.

Сгорел и последний крик танкиста с чуть приподнятой, словно в вечной улыбке, заячьей губой.

Пальцы его, красневшие от зимней стужи в украинской степи, пытались удержать последний вздох, но вместе с пылающим танком он вылетел в раскаленную стальную щель и рассеялся в небе Испании.

Потом дождем смоет след дыма с листьев олив: человек, обратившийся в пепел, лишь слегка коснулся их, прежде чем слиться с воздухом, с камешками, скользящими под ногами мулов, и тонким скрипом кастильских цикад — этих маленьких насекомых с множеством тонких, как металлическая стружка, чешуек под брюшком.

И навсегда исчезнет человек, живший в их доме, болевший ангиной в декабрьские морозы, сооружавший плотины из кукурузных початков на весенних ручьях, сохранившись единственно на выцветшей фотографии да в памяти матери Мартина.

А она, забыв, что уже не раз рассказывала об этом, будет опять рассказывать, как нагрянул карательный отряд, как они привязали лошадей у них во дворе под яблонями и шелковицами, как солдаты сели у забора бриться. Сохнет пена на их щеках, офицер подбрасывает на ладони горячие каштаны, которые бабка варит в очаге, чтобы умилостивить этих вооруженных до зубов людей, а артиллерийские орудия со стороны Берковицы бьют снарядами по жнивью за селом, и пыль долго стоит в воздухе.

Ищут беглеца. Стучат сапогами на чердаке, слезают оттуда пыльные, облепленные паутиной, перерывают штыками солому в сарае — испуганные куры взлетают с насет стов и бьют их по лицу жесткими крыльями…

Беглец словно сквозь землю провалился.

Офицер подбрасывает на ладони горячие каштаны, лошади обливают запыленные копыта дымящейся мочой, а солдаты бреются старыми стальными бритвами, медленно раздувая щеки, — словно собираются не на расстрел кого–то вести, а идти на гулянку. Щетина потрескивает под засохшей пеной. Снаряды ложатся уже совсем рядом с селом, заставляя коней беспокойно переступать и, натягивая поводья, раскачивать яблони. Яблоки падают, подпрыгивают по гривам и, раздавленные острыми копытами, превращаются в рыхлую кашицу.

Дожидаясь багажа на аэродроме, они наблюдали, как по трапу французского самолета, после того как сошел последний пассажир, трое мужчин, одетых, словно санитары, в белое, спускали инвалидную коляску. Сидящего в ней не было видно. Он был закутан шотландским пледом в красную и черную клетку (и эти два цвета бросались в глаза даже рядом с большой желтой сумкой стюардессы и широкополыми ярко–розовыми шляпами двух вышедших первыми пассажирок, совершенно одинаково одетых и оттого казавшихся близнецами). Мартин успел разглядеть лицо инвалида, когда коляска в сопровождении трех мужчин прокатила мимо громадного окна в зале ожидания. На первый взгляд это был человек лет семидесяти с седыми волосами (в молодости, по всей вероятности, русыми, потому что сейчас они были с желтовато–серым оттенком). Лицо у него было очень худое и бледное, острый, гладко выбритый подбородок выдавался вперед.

Когда коляска остановилась у дверей, вокруг нее столпились фоторепортеры. Множество любопытных глаз устремилось на неизвестного. Кто он? Какая–то знаменитость — киноартист, певец, писатель? Никто не знал. Потом, когда темно–синяя машина, в полированных крыльях которой отразился весь аэродром, увезла инвалида и трех мужчин в белом, кто–то из вошедших в зал объяснил, что это известный французский физик–атомщик, безнадежно больной, пожелал перед смертью в последний раз взглянуть на Акрополь…

Француз сможет увидеть его в тот же день на закате или завтра на рассвете, когда, отдохнув в гостиничном номере и положив на язык горькие шарики лекарства, ощутит сухими губами прохладный край стакана… Нет, он не будет дожидаться рассвета. Сейчас же, вечером, он попросит трех своих сыновей (мужчин в белом, выносивших коляску из самолета) отвезти его на Акрополь, и они, как ангелы–хранители его души, будут сопровождать инвалидную коляску до самого верха.

Он не бывал в Афинах сорок пять лет. Что привело его сюда? Воспоминания? Сыновья не знали — он не объяснял им.

Он думал увидеть нечто совсем не похожее на то, что сохранилось у него в памяти, а пейзаж показался ему знакомым до мельчайших подробностей. Кипарис, росший у ступеней, ведущих к Парфенону (он помнил, что когда–то отдыхал в его тени), не изменился. Только нижние ветки засохли, а верхушка, обращенная к северу, вытянулась и покрылась мелкими шишечками. На стволе были видны буквы, вырезанные в тот год, когда он впервые приезжал сюда. Тогда на израненной коре блестела прозрачная смола. Теперь, спустя почти полвека, она превратилась в черный сгусток, но под ним все еще можно было различить буквы, кривые и потрескавшиеся. В трещинах ползали муравьи. Он проследил, куда ползут эти муравьи — рыжевато–красные, словно посыпанные порошком из глины, — и заметил, что они сворачивают за один из камней, потом след их тянется вверх — к развалинам.

Он вспомнил, что и тогда муравьиная тропка проходила на этом же самом месте. Случайно сев у них на пути, он тогда почувствовал, что муравьи ползают у него под воротничком — чтобы стряхнуть их с шеи, ему пришлось снять галстук.

«Неужели так медленно течет здесь время? — подумал он, глядя на Акрополь. — Неужели эти полвека, потрясшие столькими событиями мир, унесшие и мою жизнь, не смогли хоть чуть–чуть отклониться от их привычного пути?»

Он посмотрел на ступени, по которым поднимались приехавшие поклониться этим святыням. Огромные каменные плиты были истерты ногами сотен тысяч людей.

Он вспомнил тот далекий день, когда впервые поднялся по этим ступеням. Тогда тоже садилось солнце, и мраморные статуи, подпирающие фронтон, светились. На ступенях сидели старые англичанки в черных одеяниях с широкими белыми нагрудниками — они, наверно, принадлежали к какой–то религиозной секте. Сложив руки в молитвенном экстазе, старые англичанки возносили глаза к небу над Акрополем и пели свою молитву:

— Господи, будь милосерд и верни нам радость…

Он слушал их и улыбался. Было что–то невыразимо печальное в их воздетых к небу руках, над которыми молчало пустое закатное небо. Но он улыбался не англичанкам — этим белогрудым неуклюжим пингвинам, — а девушке, стоявшей против него на самой высокой из скал. Дуновение ветра ощущалось в покачивании кипарисов и прозрачного платья — такого тонкого, что под ним угадывались все изгибы божественно–прекрасной плоти.

«Господи, будь милосерд и верни нам радость!» — повторял он слова англичанок, спускаясь между кипарисами и оборачиваясь, чтобы прикоснуться, хотя бы взглядом, к видению на фоне бледнеющего вечернего неба.

Старые женщины не слышали его. Шевелились белые нагрудники, потрескавшиеся, как картон, на сгибах, и монотонно звучали молитвы…

Сейчас паломниц не было. Но закат был так же величествен, как тогда, и мрамор отражал его сияние. Колонны тянулись в небо — легкие, словно воздушные.

Не было и девушки — видения его юности, которое он, смертельно больной, один бог знает почему надеялся снова увидеть среди руин.

Чего он искал всю жизнь? Славы? Почестей? Он не стал счастливее, добившись их. А может, он шел к этой красоте, мелькнувшей среди развалин древнего святилища и исчезнувшей навсегда?

И нужно ли было в конце жизни, чтобы трое мужчин, чьи тени теряются за кипарисами, привезли тебя, завернутого в шотландский плед, сюда, где ты будешь искать ее, хотя и сам не веришь, что найдешь?

Поскрипывали спицы. Катились из–под колес инвалидной коляски шишечки кипарисов. Внизу сквозь потемневшие деревья была видна гавань Пирея, пожалуй, не сама гавань, а вереница огней, из конца в конец перерезавшая залив, — по ней полз кораблик, маленький, серовато–желтый, словно вырезанный из листка бумаги, пожелтевшего на солнце.

Вечером Мартина и его попутчиков повели в одну из таверн у подножья Акрополя.

Это было двухэтажное здание с просторными залами, переполненными людьми, с люстрами, раскачиваемыми вечерним ветром, отчего их стеклянные подвески пронизывали табачный дым своим звоном и блеском, подобно бенгальскому огню.

Их усадили на втором этаже. Туда надо было взбираться по крутой лестнице с высокими деревянными перилами, похожей на корабельный трап. Они сели у окна. С гавани дул ветер, и Златина закуталась в свою длинную шаль. Мартин сидел позади нее. Шаль обнимала ее покатые, узкие, как у гимназистки, плечи, скрывала тонкую шею с посверкивающей на ней золотой цепочкой, и только пышная прическа, украшенная кораллово–красным гребнем, возвышалась над пушистой шалью, вызывавшей у Мартина ощущение мягкости, спокойствия и нежности. Охваченный этим чувством, он разглядывал посетителей или устремлял взгляд в окно, откуда был виден город. Вернее, не виден, а ощутим, потому что за стенами таверны не было ни улиц, ни домов, а лишь медленное движение уличных фонарей, цветущих олеандров, автомобилей и пароходов, уплывающих и приплывающих — бесшумных, нереальных, превратившихся в аромат гавани и отцветающих деревьев…

Но вот среди разноголосого говора в таверне послышалась мелодия, наигрываемая на мандолине. Звуки подпрыгивали, словно касаясь раскаленной земли или горячего песка, потом успокаивались, затихали, и сквозь них с террасы доносился шелест кипарисов… К мандолине присоединилась гитара, вплетавшая в мелодию свои глубокие, медленные вздохи. И среди этих звуков, словно раздвигая их рукой, зазвучал тихий и нежный женский голос. «Прощай, Акрополь!» — пела невидимая женщина на нижнем этаже, где играл оркестр, и Мартин, следя за переливами ее голоса, представлял ее себе стройной, зеленоглазой, как рыбацкие жены, встретившиеся им несколько дней назад у залива в Волосе. И непременно в лиловом платье. «Платье другого цвета убило бы нежность этой мелодии», — думал он.

По стенам домов скользнул длинный луч, коснулся кустов, пополз вверх по холму, добрался до вершины и задержался там. Осветились вырванные из непроглядного мрака колонны Акрополя — легкие и бесплотные.

«Прощай, Акрополь!» — пела женщина, чье платье, верно, шуршало, потому что струны мандолины прильнули к ней своими шелестящими, как серебристая лента из фольги, звуками.

«Зачем певице прощаться с ночью и лунным сиянием развалин? — думал Мартин. — Акрополь так близко, что до него можно дотронуться рукой. Зачем она прощается с ним? Или она поет о нас, туристах, что завтра уедут отсюда и никогда не вернутся?»

И он вспомнил о французе, которого они видели позавчера на аэродроме. Не о нем ли была эта песня?

А может быть, француз в своей инвалидной коляске сидит рядом с тремя сыновьями у окна нижнего зала, смотрит на вершины кипарисов, касающиеся перил террасы, смотрит то на блики, скользящие по струнам мандолины, то на золотое видение Акрополя, возвышающееся над крышами, над затихающими шумами, над гулом моря, над мыслями, над страданием, над всем вокруг, и слушает протяжную песню:

Умолкнет песня. Музыканты сядут ужинать, прислонив инструменты к спинкам стульев. Будет слышен лишь тихий говор — уже за полночь, и все устали. Голоса охрипли от табачного дыма и морской влаги, и только стук ножей и вилок — резко и бодро — разносится над ними. Окна домов погаснут одно за другим с молчаливой предупредительностью, как гаснут лампы ресторана в полночь, когда официанты уже собирают скатерти — в крошках и жирных пятнах. И тогда вдруг видишь грязную изнанку праздника: облезлую краску на столах, разбросанные по полу кости и в полутьме угла — оброненный, грозно сверкающий нож. Останутся на террасе раздавленные окурки, отрывочные разговоры и смех, тоже растоптанные чьей–то ногой, заскрипят железные стулья — их отодвигают, подметая, — и будут сверкать лишь бесчисленные подвески люстр.

Последние посетители спустятся по узкой лестнице со второго этажа, намочив руки о влажные перила. Будут скрипеть ступени, и Мартину покажется, что они сходят с палубы корабля.

Он взглянул на дорожку, спускавшуюся к подножью Акрополя, и увидел трех сыновей француза. — Значит, они действительно были в таверне. Их белые одежды неясно маячили в редком влажном свете ламп, и три высокие фигуры то сходились, словно поверяя друг другу что–то сокровенное, то расходились (и тогда была видна темная фигура их отца), и Мартину представлялось, что еще миг — и они обратятся в туман и поплывут над уснувшим городом.

Но трое мужчин продолжали идти, белые и причудливые, как призраки. Уже не видно было ни коляски, ни их отца в ней. Сыновья, как три белокрылых ангела, спускались вниз медленно, словно несли на руках душу упокоившегося отца — сквозь сонное потрескивание цикад и сказочное сияние, исходившее от молчаливого мрамора Акрополя…

Было что–то театральное в том, как удалялись французы между темными кипарисами, возносившимися в ночное небо. Твердые, с зубчатыми контурами, эти кипарисы были словно вырезаны из фанеры. Театральным казался Мартину и сам поступок старого француза, приехавшего перед смертью проститься с дорогими его сердцу местами, постоять у мраморных ступеней, подобно актеру, что выходит на сцену и, произнеся патетический монолог, падает заученным движением, растрогав публику, но не задев своей души, не ушибив своего тела.

Мартин не был знаком с этими людьми, не знал ни их традиций, ни обычаев и, возможно, был несправедлив к старому французу. В его поступке ему чудилась поза артиста, тщательно взвешивающего каждый шаг своей жизни и следящего, словно в зеркале, за изяществом каждого своего жеста.

Мартин думал о смерти этого человека. От кипарисов тянуло прохладным дуновением ночи и одинокого моря. Улица сужалась в отдалении, и Мартину представлялось, что в конце ее каменные стены домов сдавят его, и он не сможет протиснуться в узкую щель между ними…

Мысль об этом случайно встреченном человеке заставила Мартина вспомнить дороги своей жизни, где ему не раз приходилось встречаться со смертью.

С детских лет он привык воспринимать ее не как безутешное горе, а как нечто совершенно естественное: как первый снег, крутящийся над почерневшими деревьями, или августовские сумерки, когда слышно, как в саду падают яблоки. Как долгую ночь, сменяющую день, когда за окном не видно ничего, кроме мглистого дыхания ветра, а на стекле трепещет тонкое пламя свечи.

Утром, когда покойника обряжают в последний путь и на печке, заливая ее пеной, бренчат крышками кастрюли, во двор выходит курица с вылупившимися всего неделю назад цыплятами. Они суетятся под ее ногами — высокими, узловатыми, с большим, грозно торчащим сзади шипом — и беззаботно попискивают, пока не появляется тень орла, рассекающая пополам двор. Курица приседает в испуге, своим «к–р–р!» сзывая цыплят под крыло. Но миг — и свистит воздух, в нее вонзаются когти хищника, и она, уносимая им в небо, видит, как из–под ее крыльев срываются цыплята, шлепаются на крыши сараев, на ветви цветущих яблонь. Крестьянин, вышедший за чем–то во двор, посмотрит вслед улетающему орлу и захочет бросить в него камнем, но, поняв, что это бестолку, подберет писклявое потомство несчастной курицы и, прикрыв копошащиеся одуванчики решетом, возвратится в комнату, где свеча все так же тихо и сосредоточенно горит над лицом покойника…

Вот так же появился в небе орел в тот день, когда умер дед Мартина. Тень птицы скользнула по крыше дома, медленно пересекла двор, снова вернулась к забору, и, когда ласточки взлетели большой стаей, чтобы прогнать орла своим тревожным криком, над головой стоявшего во дворе Мартина просвистело что–то тяжелое и плюхнулось к его ногам. Мальчик побледнел и едва не закричал от испуга, но успокоился, увидев, что в траве лежит плашмя самая обыкновенная черепаха, почему–то упавшая с неба. Подняв глаза, он заметил над холмами улетающего орла, окруженного мелкими, как черные крупинки сажи, ласточками.

Черепаха шевельнулась раз–другой, потом ее перепончатые лапы обмякли, голова беспомощно поникла, и вот уже безобидное животное, выпущенное орлом из когтей, лежит во дворе перевернутым плоским камнем.

Если бы тогда Мартину было как сейчас, пятьдесят, он, наверно, подумал бы, сам улыбаясь своей выдумке, что орел уронил с неба не черепаху, а душу деда, потому что больше всего ее можно было сравнить с черепахой.

Под влиянием испытаний, пережитых им за долгую жизнь (дед умер девяноста пяти лет), вокруг его души образовался панцирь для защиты ее от горя и мук. Но неизбежные горести пронзали этот панцирь, такой твердый с виду, как соломинка протыкает корку подошедшего хлеба, оставляя на нем обрядовые знаки, и душа старого человека была испещрена шрамами затянувшихся ран. И все же она оставалась веселой и ясной, и если заглянуть в нее поглубже, то, верно, показалось бы, что ты склонился над родником или ручьем, где на дне плавают рыбки, и плавники их усеяны золотыми пузырьками…

Но тогда Мартин был еще мал и не понимал этого.

Он тосковал оттого, что никогда больше не будет сидеть у деда на коленях (ощущая прикосновение их больших, как у лошади, чашечек), никогда не ощутит на своей щеке прикосновения его руки — шершавой, словно неструганая доска, и на лбу его колкой щетины (прижаться подбородком — было величайшим проявлением нежности старика к внуку), никогда больше не увидит, как дед идет к ульям, прячущимся между двух кустов самшита, и по лбу его, словно по пню старого дерева, ползут, обходя морщины, тихие ласковые пчелы.

Никогда не увидит его во дворе, возле колоды, где в воскресенье утром бабка Мартина наступала ногой на петуха–красавца в желто–красных перьях, который дергался под сандалиями, колол ее, словно гвоздями, толстыми шипами, но она не обращала на это внимания и одним взмахом топора отрубала ему голову. Оранжевое туловище петуха, в мускулах которого таилась необузданная любовная страсть и певческая сила, подпрыгивало и билось о камни, разбрасывая по всему двору огненные перья.

А старик стоял, наблюдая, как жена вытирает сеном острие топора, как хватает петуха за ногу (туловище его обмякло и крылья волочатся по земле) и швыряет его под печку — пусть полежит, пока не закипит вода.

Дед, участвовавший артиллеристом в нескольких войнах, сидевший в плену на одном из греческих островов, раненый — след от шрапнели был у него на левом бедре — ни за что на свете не мог мухи обидеть, не только голову петуху отрубить. Добрая была у него душа.

— В хороший день помер дед твой, — сказала тогда Мартину мать. — Как раз подсолнухи посеяли. Вернулся с поля и помер…

Сейчас, спускаясь с Акрополя по тропинке вниз, Мартин подумал об этих ее словах. Хорошо умереть в день, когда посеяли подсолнухи… В какие красивые выдумки верят люди! Возвращалась ли душа деда ночью к цветущим подсолнухам, будя своим прикосновением не успевших забраться в ульи уснувших пчел? Или подсолнухи цветут на земле не для мертвых, а для нас, яшвых, чтобы мы могли в непроглядной ночной тьме возвращаться к сокровенным мгновеньям своей жизни, возвращаться с фосфорной пылью этих маленьких солнц на башмаках — таких ветхих, будто их носил блудный сын…

Безмолвно стояли кипарисы. Залив выбросил на берег сны моря, и они темнели комом слипшихся водорослей.

Мартину не спалось. Усталость не давала уснуть.

Глядя на две улицы, начинавшиеся от площади перед гостиницей и расходившиеся вдали, как часовые стрелки, слушая стук шагов по тротуару, похожий на тиканье часов, Мартин вспомнил, что в его родном городке возле старой почты была часовая мастерская. В окне была видна высокая костлявая фигура сидевшего за столом мастера. Проходя мимо, Мартин заставал его всегда в одной и той же позе: он склонился под абажуром, поднятая правая бровь зажала лупу, похожую на перерезанную охотничью гильзу, а пальцы вертят тонкую, сверкающую гранями отвертку. На столе перед ним лежат зубчатые колесики, пружинки, стрелки и винтики разобранных часов. Это частицы мертвого времени, которое мастер должен снова вернуть к жизни, привести в действие пружинки и колесики, увидеть, как секундная стрелка движется толчками, словно подталкивая усталые мгновения.

Когда Мартин первый раз пришел в мастерскую и протянул мастеру свои часы (они встали после того, как он поковырялся в них ножичком), ему показалось, что он пришел к продавцу птиц. Отовсюду слышалось чириканье — то дробное, непрерывное, похожее на скрежет пилы по тонкой железке, то приглушенное, словно голос кукушки из тенистой рощи. А движение маятников в темных дуплах стенных часов (в маятниках отражалась пестрота улицы) напоминало ему мельканье ярких птичьих крыл.

Над головой этого сосредоточенного человека, похожего скорее на философа, чем на простого мастера, кружились секунды и минуты улетающего времени, их сменяли другие, чтобы пройти по праху того, что миг назад еще существовало.

Может, поэтому часовщик был так молчалив и замкнут.

Казалось, что во всем городе, где люди так легкомысленно растрачивали свое время с уверенностью полновластных хозяев, лишь он один понимал, как мало отведено человеку — один миг из вечности, горсть песка, неумолимо текущего между пальцами днем и ночью, ночью и днем…

Мартин любил эту мастерскую. В минуты раздумья он заходил просто поздороваться с мастером. Он подставлял лицо уносящемуся времени, космический ветер которого вырывался из–под каждой крышки, колесика и пружинки. В его еле уловимом свисте было какое–то предостережение, заставлявшее Мартина вздрагивать.

Бог весть почему здесь, в этом чужом засыпающем городе, с возносившимся над ним, как видение, Акрополем, Мартину вспомнилась старая мастерская возле городской почты. Наверно, не только улицы под балконом гостиницы, напоминавшие стрелки часов, воскрешали в нем впечатления юношеских лет. Нет, он думал о своем времени, что тоже утекло между пальцами, о той, может, совсем уже ничтожной горстке песка, что оставалась в его ладони.

* * *

Иногда они приплывали в какой–нибудь порт на рассвете. В зеленоватом тумане проступали мачты рыбацких суденышек, виднелись мокрые брезентовые полотнища, отливавшие жестяным блеском на твердых сгибах, покачивались шаланды, покрытые ржавчиной (а может, это был прилипший к ним мрак). На пристани, к которой подплывал пароход, темнели какие–то тюки. Виднелись груды ящиков, между ними мелькали силуэты людей, маленькие, едва заметные. Эти тени ждали, когда день вырвет их из мрака, из хаоса мачт и разбросанных грузов и придаст бодрость их шагам и голосам, отскакивающим от бортов пароходов и стен пакгаузов. Среди этих громад, казавшихся тяжелыми и ветхими — возможно, от тумана, — Мартин видел просветы, где широкие, как мосты, где узкие, как тропинки. В этих просветах то там то сям поблескивал огонь. Тени людей порой заслоняли его, и тогда пламя затухало, как если бы на него плеснули темной, безмолвной водой. Это в пекарнях на пристани разжигали печи.

Во всех городах, куда они приплывали на рассвете, первым их встречал огонь пекарен. Раньше всех на свете, похоже, вставал хлеб. Воздух городов был еще тяжел от снов, а хлеб, обутый в запах далекой жатвы, уже сходил по обшарпанным сосновым доскам в печь, и потом, сидя в ней, грел свои круглые и мягкие, как у ребенка, щеки.

Когда–то в детстве Мартин любил ходить с матерью за хлебом в пекарню. Ему нравилось вдыхать запах поджаристого хлеба и смотреть на языки пламени, пляшущие за спиной булочника, на мать, как она нагибается к железной раме окошка и отсчитывает деньги. Она берет каравай, а Мартину представляется, что, встав поутру, мать с благоговейным смирением кланяется хлебу.

Может, потому, что они были связаны с дорогими воспоминаниями в его жизни, огни пекарен всегда вызывали у Мартина радость, прогоняли чувство одиночества, и даже по ночам грохочущие улицы в незнакомых городах не разъединяли его с людьми, которые спали, запершись, в своих домах. Запах хлеба внушал ему уверенность. Ему казалось: вот сейчас в предрассветном сумраке над заливом появится его мать с льняной скатертью в руках, расстелет ее и, поискав глазами сына, позовет его завтракать.

Выходит, все пекарни мира устроены одинаково: прежде чем взять хлеб, человек, даже самый мудрый, должен нагнуться к окошечку — поклониться самому скромному из земных даров и, очистившись душой, пойти своей дорогой.

Мартин вспомнил, как он, случалось, часами наблюдал за рабочими, которые обедали на набережной. Оставшись наедине с хлебом, они отламывали большие, будто светящиеся изнутри куски, и думали, наверно, о чем–то очень человечном и добром, потому что лица их просветлялись, как хлеб. Эти грубые мужчины, другой раз запустившие бы камнем в прыгающих по пристани воробьев, сейчас спокойно позволяли им сшибаться у своих босых ног и склевывать оброненные крошки.

В каждом порту Мартин покупал в киосках цветные открытки. Он любил под вечер, сидя в лодке, писать на этих тонких картонках, чувствуя коленом их глянцевитую поверхность, и думать о друзьях, в чьи почтовые ящики вместе с газетами и журналами почтальон опустит утром и открытки с видами древнего Акрополя и апельсиновых рощ.

В этот предвечерний час его друзья, верно, сидят у телевизоров или звонят кому–то по телефону, кратко отвечая только «да», «нет», «хорошо, согласен» (жена дома и внимательно прислушивается к разговору), потом, усталые после работы, надевают новую рубашку, украдкой смотрятся в зеркало — щетина уже пробивается, но ничего, сойдет и без бритья — и спешат ненадолго в кафе. На деловое, мол, свиданье.

Его сверстники, уже перешагнувшие порог пятидесятилетия, все еще старались выглядеть молодыми — носили пестрые галстуки и облегающие костюмы, предательски подчеркивающие полноту их фигур. Они любили поболтать в приятной компании, с удовольствием выпивали по рюмочке коньяку, но в их движениях уже угадывалась скованность, серебрились у висков волосы, иногда долго не стриженные и грязные, и это говорило не только о небрежности, но и об усталости. Приметой неумолимо уходящей молодости было и их желание вспоминать. Его друзья вспоминали свои любовные романы, рассказывали о них с мельчайшими подробностями, словно хотели еще раз насладиться пережитым много лет назад, посвящали друзей и в тайны своих теперешних отношений с молодыми, влюбленными в них женщинами, хотя и не были уверены, что сидящие напротив не подсмеиваются снисходительно над их откровенностью.

Что–то менялось и в Мартине, и в его сверстниках. Он, никогда раньше не отдыхавший после обеда, сейчас испытывал потребность часок–другой полежать на диване.

Когда ему звонили и приглашали встретиться в кафе, он отказывался, потому что ему не хотелось сидеть в табачном дыму, да и надоели разговоры — одни и те же вот уже столько лет. Он предпочитал взять какую–нибудь давно прочитанную книгу — Флобера, Пруста или Чехова — и радоваться тому, что открывается ему на ее страницах, небрежно перелистанных в школьные и университетские годы, рассматривать альбом с репродукциями старых мастеров или наблюдать, как восемнадцатилетняя дочь соседа, всегда элегантная на улице, ходит по балкону в старом мешковатом халате, в чулках, собравшихся гармошкой у щиколотки, и развешивает под самым носом у близорукого отца свое ажурное белье.

Один из приятелей Мартина как–то пошутил:

— Паровоз потихоньку увозит нас в тупик, дорогой мой. Там, брат, теперь наше место, где вороны будут нас украшать своими автографами.

Мартин не был таким пессимистом, хотя кое–какие неудачи в жизни заставляли его с тревогой думать о днях и годах, которые ему готовит будущее. Работа над переводами заполняла пока все его время, доставляла ему муки, изредка дарила радость и удовлетворение. Дружбы с книгами было ему достаточно, чтобы сохранить душевное равновесие. Буйство плоти, как выражаются поэты, утихало, и он искал близости женщин не ради минутного удовольствия, теперь его влекла к ним потребность в ласке не столько телесной, сколько душевной, которой ему всегда недоставало, даже в самые счастливые часы его жизни. Вряд ли его сделала таким мучившая в последние годы болезнь. И в пору, когда он был совершенно здоров, он предпочитал размышление и созерцание действию. Он удивлялся тому, что его друзья, которые были гораздо старше его, проявляя запоздалый пыл, только и думают, что о любовных интрижках. Они были ему смешны своим старанием выглядеть моложе своего возраста, своей неловкой галантностью, коротко стриженными затылками, оттопыренными ушами — их нелепо оголила машинка парикмахера, обозначив под складками увядшей кожи желтоватые хрящи.

Один из его друзей, Макавей Манушев, адвокат, порядочно зарабатывающий на бракоразводных делах, с запозданием записался в допжуаны. Он ухаживал за клиентками — они приходили к концу дня в его контору и садились напротив, положив ногу на ногу — молодые, но уже измученные сожительством с недостойными мужчинами и жаждущие радостей и веселья. Постукивая золотым перстнем по бумагам на столе, Макавей Манушев обещал им как можно быстрее уладить их весьма неприятное дело. Потом, тщательно заперев шкафчик в углу, словно он хранил там сокровища, а не папки с бракоразводными делами, адвокат приглашал приглянувшуюся ему клиентку прогуляться по вечернему городу или выпить чашку кофе у приятеля, который почти всегда извинялся, нервно поглядывая на часы, что он должен уйти по неотложному делу, и возвращался среди ночи, когда в комнате уже никого не было: только на ковре — складки от сдвинутого дивана, в пепельнице — два–три смятых окурка со следами губной помады, да витающий в воздухе аромат легких духов, смешанный с запахом потных мужских носков.

Эта история повторялась часто. Когда не находилось удобной квартиры, адвокат приглашал посетительниц прокатиться за город на машине. Он останавливал машину у обочины проселочной дороги или съезжал на луг, якобы для того, чтобы полюбоваться огнями города, и они отдавались притворной страсти в тесноте скрипучей железной коробки.

Как–то вечером в начале марта Мартин, проходя по улице, заметил адвоката, ехавшего в забрызганной грязью машине. Он помахал рукой, адвокат остановил машину.

— За городом был, — объяснил он, не поздоровавшись с Мартином. — Увяз в грязи, еле выбрался…

В окно высунулось его лицо с тонким острым носом и маленькими зеленоватыми бегающими глазками. По обеим сторонам головы с розовой лысиной спускались жесткие, приподнятые воротником, уже совсем седые пряди. Руки его были грязны, на лице тоже были темные пятна. Он попросил у Мартина разрешения заехать на минутку к нему, помыться: неудобно являться домой в таком виде.

Когда адвокат, уже одетый в пижаму Мартина, пил кофе, а от мокрых брюк его, сушившихся на батарее, шел пар, Мартин узнал, что случилось, и долго хохотал — сначала сдержанно, чтобы не обидеть пострадавшего, а потом закатился так, что из глаз полились слезы. Выпив кофе, гость приободрился, причесал мокрые пряди, продолжавшие воинственно торчать за ушами, позвонил по телефону Жене (она что–то проворчала) и принялся подробно расписывать Мартину свои злоключения.

Он встретился со своей новой подругой («Мими, ты ее не знаешь, я улаживаю ее тяжбу о наследстве»), и они поехали на машине по Пловдивскому шоссе, потом свернули на одну из проселочных дорог. Оказалось, что по ней часто проезжают грузовики из ближайшего сельскохозяйственного кооператива — возят солому на станцию. Шоферы, завидев стоящую в поле машину, включали дальний свет, сбавляли скорость, чтобы посмотреть в чем дело. Адвокат решил отъехать на середину поля — земля замерзла, машина не завязнет. Он смотрел, как удаляются грузовики с любопытными шоферами, ощущал, как рядом с ним копошится его доверительница, снявшая сначала пальто (в машине было тепло), а потом туфли, со стуком упавшие возле сиденья. Сколько времени они простояли в поле, он не помнит (было так хорошо), но когда он включил мотор и собрался вывести машину на дорогу, то почувствовал, что колеса буксуют.

Пробовал вперед–назад — машина ни с места, наоборот, глубже увязает, и только мелкие лепешки грязи стучат по крыльям.

— Такая пламенная любовь и лед растопит, — хохотал Мартин, глядя на исцарапанные руки своего приятеля и пытаясь представить, как лакированные туфельки очаровательной девушки, которая ни в коем случае не должна лишиться наследства, тонут в грязи, когда она таскает ветки, чтобы подложить их под колеса.

— Теплый ветер с нами шутку сыграл! Подул — ну и выбирайся как знаешь! — говорил юрист, надевая брюки; он подпрыгивал на одной ноге, никак не попадая в штанину.

— За удовольствие надо платить. Даже за самое невинное…

— Надо, Мартин, надо, а то скоро ни за какие деньги не получишь. Урву от жизни сейчас, что можно, чтобы завтра не жалеть…

Он распрощался и ушел.

Минут через десять адвокат доберется до дому. Ругая слякоть и стершиеся покрышки, он сядет к печке погреться и выдумает презабавную историю, объясняя свое позднее возвращение. Потом скажет жене, что видел в витрине магазина неподалеку приличную ткань на платье (завтра в обед они вместе пойдут ее покупать) и, прикрыв глаза, откинувшись на широкую, как слоновья спина, спинку серого кресла, будет, как обычно по вечерам, пить чай. Жена адвоката — высокая, с сухим лицом, кожа которого напоминает пергамент, с тонкими, нервными пальцами — будет бесшумно двигаться по дому, подаст мужу блюдце с рассыпчатым печеньем, крошащимся в его пальцах, и отыщет шерстяную кофту, чтобы набросить ему на плечи — ведь от окна дует.

Мартин частенько бывал у них. В их квартире царили больничная чистота и порядок. От этой аккуратности веяло каким–то холодом, и Мартину всегда было там немного не по себе — словно он окружен хрустальными бокалами, которые могут разбиться от одного неловкого движения.

Каждую среду хозяйка дома собирала гостей, их старых знакомых. Это были музыканты, юристы, иногда заглядывал и автор романов, который испытывал к адвокату особую благодарность за то, что тот не раз предоставлял в его распоряжение свой богатый архив — неистощимый кладезь сюжетов. Они сидели в гостиной, где стояло высокое, в человеческий рост трюмо, в котором отражались обитые серым атласом кресла и темный, цвета йода, буфет орехового дерева. За ужином хвалили кушанья, приготовленные хозяйкой специально для приятного общества, чокались хрустальными бокалами и вели беседу.

Все они были давно знакомы между собой и заранее знали, что каждый из них может сказать, и тем не менее всегда находилась интересная тема для разговора. К примеру, когда отсутствовал писатель, говорили о том, какой баснословный гонорар он получил за свой последний опус («Между прочим, роман весьма посредственный…»), посмеивались над тем, как он полез под стол и отодвинул ногу кассира, чтобы подобрать оброненную мелочь. А при нем злословили по адресу эстрадных певцов.

— Высокооплачиваемая пошлость! — горячился один из гостей, флейтист филармонического оркестра. — Ты всю жизнь играешь Вивальди и Моцарта, а они по два раза в год ездят на гастроли за границу. У них в домах мухоловки и те заграничные! А ты не знаешь, как свести концы с концами…

Когда эта тема иссякала (впрочем, в разных вариантах она всплывала почти каждый раз — подробности семейной жизни эстрадных певцов и певиц вызывали жгучий интерес), дамы удалялись в другую комнату, где хозяйка демонстрировала вышитые ею салфетки. Супруга юриста явно отличалась упорством и терпением, если могла вкладывать столько старанья в такое старомодное и бессмысленное занятие. Гостьи ахали и восторгались, но, когда, распрощавшись, выходили на улицу и окно, где на занавесках мелькали тени адвоката и его супруги, оставалось у них за спиной, они яростно высмеивали своих старых друзей, чей дом покинули всего минуту назад.

— Если я когда–нибудь сяду и опишу все похождения глубокочтимого покорителя нежного пола Макавея Манушева, это будет моя лучшая книга, — завершал разговор автор романов, черпавший вдохновение из архива юриста. — Я назвал бы этот роман «Тайная и явная жизнь моего друга…».

На следующий день жена Манушева убирала квартиру, не оставляя ни пылинки, возвращала кресла на точно определенные им места и ожидала следующей среды, когда на вешалке в прихожей вновь появятся пальто и зонты гостей.

Мартин вспоминал, с каким легкомыслием в годы молодости он порывал с друзьями из–за одного резкого слова или замечания (часто справедливого) или забывал о своих идеях и проектах, помогавших ему верить, что он способен совершить то, о чем другие не смеют и мечтать. Он полагал, что богатства молодости бессчетны — сколько ни трать, не растратишь, — и потому даже в минуты неудач сохранял бодрость и уверенность в себе, хотя с течением времени стал замечать на ее сверкающей поверхности пятнышки сомнений, как ржавчину па блестящем бруске металла. Кое–какие из этих тревожных признаков можно было стереть откровенным дружеским разговором, даже просто улыбкой, но от других, более глубоких, оставался неизгладимый, похожий на оспины, след.

Что ему уже пятьдесят, он спохватился, когда заметил, какую привязанность начал испытывать не только к немногим старым друзьям, но и к окружавшим его вещам. Прежде он не замечал за собой такого, и казалось странным, даже мещанством, что ему жаль, например, выбросить старую потрескавшуюся электроплиту с пятнами пролитого кофе. Следовало отдать эту рухлядь старьевщику, но, когда привезли новую плиту — сверкающую, по–хозяйски уверенную в себе, — он попросил грузчиков отнести старую на чердак. Поднимаясь впереди них по лестнице, он следил, как бы они не поцарапали о косяк двери этот никому не нужный железный хлам. Он привык к этой вещи, многие его воспоминания были связаны с запахом сбежавшего кофе, и ему представлялось, что спотыкавшиеся сейчас на лестнице грузчики уносят на чердак не только старую железную плиту, но и прожиты/ им годы, врезающиеся своими краями в их натруженные руки…

Подобное чувство он испытал, когда привез домой новую пишущую машинку в черном, футляре шагреневой кожи. Он переставил на другой стол свою старенькую «Колибри» — плоскую, голубовато–серую, с темно–зелеными клавишами, а на ее место водрузил новую машинку. Сверкающие никелем буквы запрыгали под его пальцами, и на бумаге поползли — с красными пятнышками по нижнему краю, потому что лента была двухцветной, — слова, которые Мартин выстукивал, наслаждаясь звоночком в конце каждой строки. Он слушал этот звук, поглядывал на вытертый по краям футляр старушки «Колибри», и ему становилось грустно, что он должен расстаться с ней…

Эта машинка, которую он купил еще в студенческие годы на гонорар за первые переводы (правда, пришлось к нему добавить деньги, вырученные от продажи отцовского участка), была свидетельницей всех его творческих восторгов и огорчений. Расшатанные клавиши, не раз подклеенные и снова шевелившиеся, как живые, под его пальцами, знали каждое движение его то робких, то самоуверенных рук (а ведь это был и трепет его души). Многие тайны поверялись только этим клавишам и рычажкам, облепленным мелкими ворсинками ластика.

Мартину показалось, что он незаслуженно обижает старого верного друга. Он закрыл футляр только что купленной, новехонькой, сверкающей машинки, убрал ее в шкаф — вроде бы до того дня, пока не закончит перепечатку начатой рукописи (чтобы все было одинаковым шрифтом), вернул на письменный стол голубовато–серую «Колибри» и, ощутив под пальцами ее клавиши, улыбнулся. В их постукивании был звон потемневшего от времени серебра — может, это тихонько жужжала пчела на оконном стекле…

Случалось ему расставаться и с друзьями. Порой этот разрыв был внезапным и тяжелым. Он отходил от них ![(или они бросали его) не потому, что многолетние отношения начинали походить на изношенное платье: в словах, полуулыбках все знакомо, как знаком до тошноты каждый шов, вытертые по краям лацканы и повисшие на нитке пуговицы на старом пальто. Разрыв следовал за вспышкой раздражения, незаслуженной обидой, а главное — за разочарованием в человеке, в чье благородство ты верил, но в трудную минуту обнаружил, что он подлец и эгоист.

Раньше для Мартина главным было его самолюбие, и если он был обижен или возмущен, то не жалел о том, что теряет друга. Успокаивал себя тем, что еще молод и впереди много времени, чтобы найти истинного друга и пронести дружбу через всю жизнь. Однако с годами становилось ясно, что истинно драгоценна только старая дружба — привычная, без возвышенных клятв, но насущная, как хлеб и воздух…

Он вспоминал о Христофоре — своем однокласснике, невысоком пареньке с таким веснушчатым лицом, что оно казалось покрытым сыпью. За эти веснушки в гимназии его прозвали Сорочье Яйцо. Когда у Мартина умер отец и ему негде было жить, Христофор, с которым они сидели на одной парте, предложил поселиться у него. Мартин перебрался к ним на недельку–другую, пока не подыщет себе комнату, но родители Христофора не отпустили его до самого конца учебного года. Пожилые люди, оба пенсионеры, они благоговели перед сыном, родившимся на пятнадцатом году их супружества, и распространяли свою любовь на всех, кого любил Христофор. Мартин ел вместе с ними, жил как равноправный член семьи, водил лошадей на водопой (те прядали ушами, пытаясь сбросить седока, но он крепко вцеплялся в гриву), а в дождливые осенние дни вместе с Христофором ходил к ним на участок сажать черешни. Учебный год подошел к концу, Мартин собрал свои пожитки, поцеловал руку матери Христофора и сел на телегу. Оборачиваясь время от времени назад, он видел прятавшийся за фруктовыми деревьями дом и маленькую фигурку старой женщины: стоит, задумавшись, на пороге, опустив сморщенные от стирки руки, а по щеке ползет слеза.

Этой дружбы Мартин не добивался, она была подарена ему. В те годы, совсем юный и неопытный, он не мог понять истинную ее цену. Окончив гимназию, он несколько раз писал Христофору, они еще раза два виделись, когда бывший однокашник Мартина, переехавший в маленький городок, приезжал в Софию — то ли в суд, то ли в больницу, — но потом, поглощенный разными повседневными заботами, Мартин совсем забыл о нем.

А теперь он думал о том, что, если доведется ему заехать в тот городок и остановиться в гостинице, Христофор, которому он не сообщит о своем приезде — то ли забыл, то ли не хотел беспокоить, — поздно вечером постучится в дверь номера, обнимет его, смущенный тем, что! только сейчас узнал о его приезде, и не успокоится до тех пор, пока Мартин не согласится переночевать у них. Перед гостиницей их будет ждать малолитражка с царапиной на заднем крыле, заклеенной черным пластырем. Когда это дребезжащее и тряское порождение современной техники примчится на другой конец городка и остановится перед трехэтажным панельным домом, Мартин ощутит аппетитный запах слоеного пирога и увидит в окне первого этажа три ребячьих рожицы, высматривающие дорогого гостя — бывшего папиного одноклассника. Его встретит сконфуженная хозяйка — руки у нее по локоть в муке, — и Мартин заметит, что ребятишки держат переведенные им книги и, шевеля губами, вспоминают только что заученные стихи, готовясь по знаку отца декламировать их перед гостем…

Мартин не сомневался, что все произойдет именно так. На рассвете его разбудит запах липового чая. Когда он, шлепая домашними тапочками, выйдет на кухню поздороваться, то увидит, что дети Христофора Сорочье Яйцо сидят рядком, болтают босыми, еще теплыми от сна ножками, а над ними наклонилась мать в теплом деревенском платке. Она заслоняет их своим крупным телом, и они, смешно склонив головенки, таращат на гостя глаза с тем же любопытством, с каким когда–то цыплята во дворе родного дома Мартина, спрятавшись под крылом у курицы, находили в перьях щелку, чтобы поглядеть на небо, где вилась незнакомая птица.

Как–то вечером Христофор неожиданно заехал к Мартину. Посидели, поболтали о том о сем. Переводчик пил вместе с другом кофе и все ждал, что, когда иссякнут воспоминания и всякие житейские пустяки, которыми гость занимал его (о том, что погреб затопляет после каждого доведя, а младший сын переболел свинкой), Христофор признается наконец, зачем он, собственно, приехал: попросить денег взаймы или пристроить кого–нибудь из ребят в соседний техникум, где директор — приятель Мартина. Однако гость не торопился высказывать свои просьбы. Такой же тщедушный и робкий, как прежде — словно его каждую секунду могут вызвать к доске отвечать урок, который он не успел выучить, — Христофор осматривал забитый книгами шкаф, интересовался, неужели Мартин прочел их все до единой…

Он собрался уходить, так ни о чем и не попросив. На пороге Мартин остановил его:

— Может, тебе чем помочь надо?

И Христофор, техник почтового отделения, с лицом, на котором среди веснушек пролегли от нелегкой жизни морщины, немного смущенно ответил:

— Нет, спасибо… Я так просто заглянул, тебя повидать… Сон нехороший приснился, я и подумал: надо съездить, узнать, как ты там…

— Ты еще веришь в сны? — улыбнулся Мартин.

— Они иногда сбываются — плохие чаще, чем хорошие… — Гость пожал ему руку и стал спускаться по лестнице.

Мартин провожал глазами удаляющиеся огоньки малолитражки и думал: «Прослышал, значит, про мои семейные неприятности и помчался за тридевять земель, чтобы навестить меня. Понял, что мне сейчас нужен близкий человек… И ни тени обиды, что я за столько лет ни разу даже не вспомнил о нем…»

В недавней дружбе тоже могут быть и искренность и самоотверженность, и все же Мартин теперь больше верил в те дружеские отношения, которые зародились между людьми в трудные для них минуты жизни: в школьные годы, когда приходилось перетаскивать кушетки и выгоревшие тюфяки с одной квартиры на другую, в армейских конюшнях, где лоснятся крупы кобыл, а от шинелей разит мочой, или в больнице, где за окном сквозь осеннюю мглу чернеет силуэт облетевшего дерева, а больному кажется, что это подошел роковой, беспощадный час, прильнул к окну и ждет…

Жизнь успела научить его, что особенно много друзей появляется тогда, когда твой пост или доброе отношение могут быть выгодно использованы. Если, например, ты пишешь повести и прежде их почти не замечали, а теперь ты вдруг в центре внимания. Появляются статьи о новых поисках в твоем творчестве, тебя приглашают на телевидение, и ты, прекрасно зная, что твоя облысевшая голова будет выглядеть на экране совсем как круглый сверкающий шар, не без гордости воссядешь под ослепительными лучами юпитеров. Осветители, стараясь как–то притушить сияние твоего темени, похожего на полную луну, готовят тебе приятную встречу с телезрителями. А телезрители сидят у себя дома: в шлепанцах, стригут ногти, готовят за детей уроки и, попивая чай или посасывая тоненький кружок лимона, бросают взгляд на экран, по которому пробегают, потрескивая, серебряные полосы, разрезающие твою голову надвое — как раз над бровями. Слушают, как ты заикаешься, потому что режиссер забрал шпаргалку («Извините, со зрителем надо общаться!»), и замечают: «Кто это придумал показывать такое занудство в субботу вечером? Ничего повеселее не нашли?»

И выключают телевизор.

Завтра, когда от тебя не будет уже никакой корысти, толпа друзей начнет редеть. И осветители уже не будут хлопотать вокруг твоей лысой макушки, потому что на экране предстанет другой автор — более фотогеничный и более уверенный в себе. И сразу несколько газет поведут разговор о его вкладе в новеллистику…

«Тогда ты сможешь оценить, — горько усмехался Мартин, — бескорыстное отношение к тебе скромного техника почтового отделения, которого гимназисты презрительно дразнили Сорочьим Яйцом. Вспомнишь его квартирку и детишек, которые, сидя рядышком, как птенцы в гнезде, не сводят восхищенного взгляда с друга своего отца. Снова увидишь перепачканные мукой руки его жены, увидишь, как она, когда все уже легли спать, раскатывает тесто для слоеного пирога. Тесто пузырится, и сквозь пузырьки просвечивают конфорки печки. А ты смотришь на все это, и на душе у тебя бесконечно тепло…»

Он забывал, что человек порой напоминает дом со множеством дверей. Стоишь перед одной из них, уверенный, что она единственная, видишь на пороге добрую, внушающую доверие улыбку. И не подозреваешь, что из–за другой, чуть приоткрытой двери выглядывают лицемерие, зависть, подхалимство. Они скрыты темной створкой, но если бы ты мог их разглядеть, то понял бы, что они очень точно повторяют черты того, кто, улыбаясь, стоит перед тобой.

Мартин, по натуре доверчивый, в молодости не замечал этой двойственности в людях. Вернее, замечал, но считал ее чем–то неестественным, и если что–то смущало его порой, то он, скорее, винил себя за чрезмерную мнительность.

Он давно обратил внимание, что любимый им, душевно близкий ему человек начинает жить в его сознании какой–то особой жизнью. Его образ, нарисованный самыми светлыми красками, оставался неизменным на протяжении многих лет, хотя реальный человек старел, снашивал не один костюм, надевал толстые роговые очки или лечился минеральными ваннами от ревматизма. Эти две половинки человека, странно разделенные в сознании Мартина, существовали независимо одна от другой до той минуты, пока не наступало разочарование. Тогда прежний, так долго хранившийся в его душе образ терял свои очертания, краски меркли, будто их тронула плесень. Она глубоко проникала во все складочки этого образа, и Мартин был почти уверен, что, стоит дотронуться до него рукой, и он распадется, превратившись в горстку праха. А человек, с чьим двойником происходила такая метаморфоза, продолжал, помахивая зонтиком, разгуливать по улицам. Идет, ни о чем не подозревая, и только сердце его нет–нет да пронзит мгновенная боль.

Это, наверное, в него впивались щупальца плесени…

Когда Мартин служил в армии, у него был один такой друг. Из учителей, низенький, коренастый человек, порядком полысевший в свои двадцать три года. Звали его Яначко. В походах, на учениях — всюду они с Мартином были вместе. Спали в одной палатке, а по вечерам, когда осенний дождь затихал и со стороны греческой границы доносился перезвон овечьих колокольцев, друзья хрустели присланным из дому печеньем и болтали о всяких пустяках, которые приносили успокоение, потому что возвращали им ощущение уюта и домашнего тепла.

Как–то вечером, когда они вернулись с учений, им объявили, что полковая кухня застряла где–то в овраге и придется лечь спать без ужина. Они, не раздеваясь, скрючились под одеялами, но сон не шел. Пошарили в вещмешках, но обнаружили там лишь два–три черствых печенья.

Тогда несколько солдат, в том числе и Мартин, решили наведаться в соседний виноградник.

В темноте, на ощупь, срывали мокрые потрескавшиеся, верно от дождей, гроздья, складывали на кусок брезента и, когда почувствовали, что полотнище отяжелело, перенесли, крадучись, свой трофей в палатку, а там уселись в кромешной тьме и принялись есть. Виноградины лопались на зубах, и скользкие кожурки испускали безвкусный, отдававший больше плесенью и мокрой глиной, чем виноградом, сок.

Веточки потом завернули в газету, сунули в угол палатки и улеглись спать.

А утром Мартина и остальных вызвали к командиру взвода. На походном столике перед ним лежала развернутая газета с веточками винограда. Значит, кто–то выдал. И этот человек был, несомненно, один из них, ведь больше никто не знал об их ночной вылазке.

Слушая укоризненные слова взводного, Мартин молча поглядывал на ребят и пытался угадать, кто же доносчик.

— Тем не менее, — продолжал офицер, — отрадно, что среди вас нашелся человек, у которого есть совесть, и он не мог скрыть своего возмущения вашими позорными действиями…

Их наказали, объяснив, что в военное время этот проступок сочли бы мародерством, и они целую неделю мыли на кухне бачки и котлы.

Яначко освободили от наказания по состоянию здоровья и перевели в ротную канцелярию переписывать бумаги — у него был красивый почерк.

Когда демобилизовались солдаты старого призыва, Яначко занял должность ротного писаря и остался в канцелярии до конца службы. Он подметал помещение, доставлял с почты письма и посылки для солдат, а в свободное время, пока другие рыли окопы вдоль греческой границы, бывший учитель мыл во дворе казармы крупный виноград, купленный на базаре в Харманли, брал в рот по нескольку виноградин разом и думал о том, что у них совсем иной вкус, чем у того, кислого, водянистого винограда, который заменил им ужин дождливой ночью.

Когда ему случалось встретить ротного писаря, шедшего в город за письмами и посылками, Мартин норовил поскорей от него отделаться, а тот рассыпался в любезностях и с широкой улыбкой приглашал зайти в канцелярию: он получил посылку с домашним печеньем и будет рад угостить друга.

Яначко, вероятно, полагал, что ни Мартин, ни остальные не догадываются о совершенной им подлости, и гордо проходил к воротам, стуча по цементным плитам новенькими подковками.

Мартин смотрел ему вслед и чувствовал, что образ этого человека, еще недавно бережно хранившийся в его душе, начинает терять очертания, бледнеть, крошиться, будто источенный молью. Дотронешься — и он распадется, обратится в прах.

Такое случалось с ним впервые, и он был растерян.

«Можно простить, забыть обиду, — подумал Мартин, снова увидев писаря через несколько дней (тот возвращался из города, и Мартин узнал его длинную, по щиколотку, шинель с начищенными, торжественно поблескивавшими в утреннем свете пуговицами). — Можно простить, забыть. Но когда наступает разочарование, тогда рушится все…»

В те годы, когда он служил у границы, где приходилось стоять на часах и в дождь и в снег, у Мартина было завидное здоровье. Он даже насморка не схватил ни разу. Но с некоторых пор он стал часто прихварывать: ломота, головная боль, боль в пояснице. Он переносил постоянное недомогание на ногах, но оно изводило его… Он начал быстро уставать, с трудом поднимался даже на третий этаж… Вставляя ключ в замочную скважину, чувствовал, как дрожит рука. Войдя в квартиру, Мартин смотрел на свое отражение в зеркале, с усмешкой говорил: «Ну, брат, легко я? ты стал сдаваться. Выше голову! Рубикон еще не перейден!» — и сбрасывал плащ.

Принимал лекарство (ломал таблетки, бросал их в стакан и наблюдал, как размякают в воде острые неровные кусочки, оседая мутной кашицей на дне), потом пил горячий, обжигающий горло чай и ложился. Ночью вставал переодеться, потому что пижама была мокрая — хоть выжимай. Утром он чувствовал себя бодрее. Головная боль прошла, но в пояснице все же покалывало.

«Проклятый грипп весь год донимает меня…» — думал Мартин, стоя перед распахнутой створкой шкафа, где висели на перекладинке его галстуки. Собираясь в город, он выбирал подходящий к костюму. Сгибался, разгибался, разминая непослушное тело. Суставы трещали — такой звук бывает, когда трется камень о камень. Мартину казалось, что этот треск гасит уголек боли. Но, застегивая пиджак, он снова ощущал, что уголек продолжает тлеть…

В детстве Мартин часто болел — обычно зимою. После катанья на санках он частенько возвращался домой с мокрыми ногами, в обледенелом пальтишке — потому что санки провалились под лед. Забирался в постель, а среди ночи чувствовал, что одеяла на нем пылают… Ему снилось, что он идет по крыше, по самому краю. Черепица трещит под ногами, он широко расставляет руки, чтобы удержать равновесие, но пальцы упираются в пустоту неба — и он летит в пропасть. Внизу, в узком ее провале, шествуют одетые в черное старухи, пытаются схватить его…

Одна из старух, их соседка, приходила по утрам к больному мальчику и, задрав ему рубашонку, притрагивалась холодными–прехолодными шершавыми пальцами к его горячему животу и начинала растирать. Время от времени она смачивала пальцы в мыльной воде. Сначала Мартину бывало больно, и он стискивал зубы, чтобы не закричать, но потом чувствовал только приятное щекотанье от движения этих старушечьих рук с мягкой, словно размокшей кожей, складками висевшей на узловатых суставах. Старая женщина, чье морщинистое лицо напоминало сушеные яблоки, желтевшие зимой на шкафу, раскачивалась над мальчиком всем телом в том ритме, в каком хозяйки месят хлеб.

На следующий день Мартин поднимался здоровый. Собирал тетрадки, точил карандаши и шел в школу…

Теперь боль в пояснице (радикулит, как говорили врачи) нельзя было снять растиранием. Тех умелых, плавных рук давно не было на земле. Но был песок по берегам черноморских заливов, где ракушки — крохотные кусочки шлака из гудящей кузницы моря — приятно щекочут босые ступни, было солнце, нежно ласкавшее кожу, было небо, которое качалось в глазах от полета чаек, — и Мартин верил, что вернется домой исцеленным.

Он не подозревал, что за его спиной шушукаются — кто с сочувствием, кто со злорадством. Люди угадывали за диагнозом врачей иную болезнь. Ио Мартин не знал этого, он был уверен, что люди просто уважают его за приветливое и доброе к ним отношение. Считал, что в редакциях охотно принимают его переводы, потому что они нравятся, а вовсе не потому, что неудобно огорчать неизлечимо больного человека. Редактор угощал Мартина кофе и, сдвинув на лоб очки, читал вслух только что принесенные строфы, восхищался метафорами («Как чудесно звучит вот это: «Когда женщина ласкает мои волосы, я слышу шорох осенней травы, где притаились ядовитые змеи…»), потом любезно провожал Переводчика до двери.

А вернувшись, говорил сотрудникам:

— Да простит меня Калинов, но с его переводами нужно еще основательно повозиться. Во–первых, меня смущает выбор стихов, которые он переводит, — вряд ли нашему читателю так уж интересны эти его ядовитые змеи! А во–вторых, пускай принесет какой–нибудь сонет, чтобы можно было судить, насколько он владеет рифмой! Белый стих кто угодно, хоть моя бабка, с грехом пополам накропает.

И в довершение махал рукой, что означало: «Ну что ж, он переводчик с именем — пускай сам за себя и отвечает, да и неудобно обижать — вы ведь знаете, у него…» — и склонялся над рукописями.

— Помнишь того старика писателя, который жил недалеко от нас, на той стороне улицы? — спросил Мартин утром, когда они собирались пойти на пристань. — Я подумал о нем, когда встретил на Акрополе того француза.

— В детстве я видела его портрет в хрестоматии, — ответила Златина. — А однажды он приезжал к нам в школу: низенький, брюки мятые, воротничок несвежий. Читал веселые стихи. Ребята шумели, хлопали, одна я не смеялась. Разглядывала его. Первый раз в жизни я видела живого писателя. Меня поразило тогда, что на нем старая заношенная рубашка, а его старания нас развлечь не произвели на меня никакого впечатления. Это было мое первое разочарование в изящной словесности…

— А чего ты, собственно, ждала? Чтобы он к вам явился во фраке и в цилиндре?

— Ждала, что он будет красивый, а увидела невзрачного и очень печального человека, который изо всех сил старался казаться веселым. Потом одна девочка сказала учительнице: «Неужели все писатели такие? А я–то думала, они молодые, красивые…»

— Дети иногда бывают очень жестокими.

— Помню, в первых классах у нас учительница была хромая. Весь наш класс мучительно завидовал параллельному — у них учительница была красивая, как кинозвезда.

— И все же что общего между его стихами и грязным воротничком?

— Уверяю тебя, сейчас его неряшливый вид не показался бы мне таким ужасным. Но тогда наружность писателя для меня была неотделима от его произведений. Я не представляла себе, как может некрасивый человек писать красивые стихи…

— Вот так мы все, — с горечью улыбнулся Мартин, — постепенно, но безвозвратно отталкиваем от себя людей. Сегодня — мятой рубашкой, завтра — необдуманным шагом…

Да, много лет назад по соседству с Мартином жил детский писатель. Мартин видел, как тот вечером возвращается с работы, и казалось, что он вот сейчас, на ходу сочиняет стихи и спешит домой, чтобы записать их, пока не забыл. Серое пальто он снял и несет, перекинув через левую руку, длинные волосы развеваются в такт шагам — совсем седые на висках, табачно–желтые на лысеющем темени.

Стихи у него большей частью были веселые, и когда он читал их детворе, то корчил смешные рожи, щурил глаза, говорил писклявым, голосом, подражая мяуканью котенка, или стоял на одной ноге, как аист, разговаривающий с лягушкой. Дети хохотали, аплодировали и во все глаза смотрели на пожилого человека, стараясь не замечать его морщин и металлических коронок на крупных, как фасолины, зубах.

Мальчишки считали писателя очень веселым, счастливым человеком. Они помнили его портрет в школьной хрестоматии (там писатель был молодой — с темной шевелюрой, окружавшей ореолом высокий лоб). И сейчас, переводя взгляд с мохнатых, изогнутых, будто птичье крыло, бровей па его карие глаза в сеточке морщин, с похожими на предутренний сумрак тенями, они старались не видеть затаившейся в них горечи и усталости. Они хлопали в ладоши, вскакивали из–за парт, просили почитать еще — им так хотелось, чтобы человек, чья голова с зализанными волосами вырисовывается сейчас на фоне черной классной доски, был счастливее всех на свете.

Может, это было простым совпадением, но лучшие из детских писателей, с которыми Мартин был знаком, были бездетными. И у того, о ком он вспоминал сейчас, тоже не было детей. Мартин помнил его руки — грубые, словно руки крестьянина, привыкшие держаться за плуг или обрезать сухие ветки плодовых деревьев. Старый писатель носил мягкие фетровые шляпы с узкими полями — всегда одного и того же фасона. И всегда коричневые (разница была лишь в оттенках — от цвета какао до темно–коричневого). Если бы не ленты, которые бывали иногда то чуть шире, то чуть уже (золотисто–желтые или зеленоватые), можно было бы подумать, что чудак лет десять подряд носит одну и ту же шляпу…

Не странно ли, что этот человек посвятил всю свою жизнь детям? А между тем в его доме никогда не слышался топот детских ног, не рассыпался осколками по полу стакан («Ах, хрустальный! Ах, самый красивый!»), опрокинутый детской рукой. Для кого писал он? Надуманные были у него стихи или в них выражались неподдельные чувства? Да, он был искренен, и потому стихи его находили отклик в детских сердцах. Вероятно, он воспевал ребенка, чей образ десятки лет хранил в душе, — ребенка, который носит его имя, бегает в стоптанных сандаликах или сидит, не сводя глаз с устремленных в небо горных вершин (тонкие, прозрачные, они словно сотканы из воздуха)… Этому ребенку незнакома грубость жизни. Его душа светится, точно росинки на лепестках роз, распускающихся у дверей старого дедовского дома. А может быть, писатель воспевал мечту о нерожденном сыне — о том, кто должен был появиться на свет и не появился?.. Не в ожидании ли его слагал он самые трогательные стихи (ведь вечером нужно баюкать младенца), придумывал смешные истории (ведь его нужно забавлять)… Он воспевал Вечное Дитя, что никогда не состарится, не достигнет горькой мудрости зрелых лет и проживет все грядущие дни тихой, как сияние светлячка, жизнью?.. Человек недолго бывает святым. Только в годы детства.

Старый писатель любил выступать на школьных утренниках. Дети слушали его затаив дыхание. Стриженые головы сияли над партами, детские губы шепотом повторяли любимые строки. Когда автор забывал слово (быть может, он делал это нарочно), дети вскакивали, чтобы подсказать.

Они провожали его до самого выхода.

Мальчикам не приходило в голову, что человек, которого они считают таким счастливым, тоже бывает болен, и болезни у него порою совсем обыкновенные, даже детские. И тогда он лежит дома и смотрит на потолок комнаты, где рождались самые веселые его стихотворения… Но однажды его увозят в больницу. Врачи смотрят на него с состраданием и растерянностью. Температура вычерчивает странные кривые, похожие на горные вершины, что помнились ему с детских лет, — они вырисовывались в небе, бледно–розовые, прозрачные… Самолет перенесет тяжело больного человека в далекую страну, — в страну, где врачи творят чудеса.

Остался под облаками его дом, заваленный книгами стол и та школа, где он читал лучшие свои произведения.

А дети не пришли проводить его — у них контрольная.

Потом самолет доставит назад лишь урну с прахом писателя. Старые друзья со странным чувством неловкости и тревоги прикоснутся к холодному металлическому сосуду, так похожему на те кубки, которыми награждают команды — победительницы футбольных состязаний. Неужто это — все, что осталось от человека? Даже одна его улыбка, казалось, не уместилась бы под этой сверкающей крышкой. Урну поставят в один из шкафов того учреждения, где работал покойный, день за днем станут складывать на нее бумаги — и забудут, что там покоится прах детского писателя и очень веселого человека… А когда спустя какое–то время спохватятся («Ах, какие же мы все–таки мерзавцы!»), то предадут его прах земле…

Дети и на этот раз не проводят его, потому что в этот день им надо будет ехать на экскурсию. И Вечное Дитя, которому он посвятил самые нежные свои песни, тоже не придет, потому что хлещет дождь, а в золотых туфельках не походишь по лужам…

— Я помню разговоры о девушке, которая осталась жить у него после смерти жены, — сказала Златина.

Улица стала спускаться к морю, и в просвет между домами выглянул залив — гладкий, отвесный, словно к небу приклеили полосу синей бумаги.

— Довольно странная история, — продолжала она. — Говорят, их видели в спальне, раздетыми…

— Скорее всего, вранье, — возразил Мартин. — Люди на выдумки мастера! Она его любила, не его даже, а его произведения. Помню, как она была преданна ему…

— А я вот думаю о преданных людях. Ты ими восхищаешься, а, по–моему, они невыносимы… Их преданность выглядит такой подкупающей на первый взгляд, но вряд ли она так уж бескорыстна. Представь, что за тобой всюду неотступно следует преданная женщина, не сводит с тебя глаз, угадывает все твои желания. Сначала тебе кажется, что она делает все из любви к тебе. Но в один прекрасный день ты начинаешь понимать, что она хочет поработить тебя, и чувство, которое было так приятно тебе, уже угнетает…

— Искренняя любовь не может угнетать, — прервал ее Мартин, уловив намек на себя. — Я был по–настоящему счастлив, когда меня любили…

— И не раздражала тебя эта пресная любовь, этот пейзаж, знакомый до тошноты? Деревья стоят на одном и том же месте, тропинки все исхожены, каждую знаешь наизусть…

— Разве можно сравнивать человека и пейзаж? Человек ведь слишком сложен…

— У меня был знакомый, почти все деньги он тратил на часы. Когда по радио передавали сигнал точного времени, он лихорадочно проверял: спешат его новые часы или отстают? Открывал крышку, регулировал ход и опять ждал сигналов обсерватории. Но как только часы начинали идти с абсолютной точностью, он тут же терял к ним всякий интерес.

— И что же он дальше делал с ними? Прятал куда–нибудь?

*— Именно. Покупал другие, и все начиналось сначала.

— Чудак… Но часы — другое дело... Вообрази, что было бы, если бы он начал поступать так с близкими людьми…

— А может, и поступал. По–моему, человек интереснее всего, когда ты его открываешь, когда впервые прикасаешься к этой неведомой вселенной, как выразились бы твои поэты… Когда ты видишь, что этот механизм спешит или отстает… Люди уравновешенные так скучны!.. Помнишь «Прощальную симфонию» Гайдна? Музыканты задувают свечи и исчезают в темноте… Человек должен понимать, когда ему пора уйти. И задуть свечу…

Показалась гавань. Задрожали на волнах светлые точечки — совсем как те огоньки, что гаснут в «Прощальной симфонии» Гайдна. На одном из теплоходов якорь полз вверх, цепляясь за борт, и падавшие с него капли прыгали по тяжелой, в маслянистых разводах воде.

По обе стороны шоссе темнели старые дуплистые оливы с потрескавшейся корой.

Стволы были искривлены, закручены, будто ветер, держась за ветки, долго кружился вокруг них. Лениво шевелились листочки, и, глядя на открывавшийся глазу серебристо–серый ландшафт, оживляемый лишь розовыми пятнами цветущих олеандров, Мартин подумал, что где–то поблизости, наверно, ямы для гашения извести, и поэтому все вокруг обсыпано известковой пылью. Море отдалилось от шоссе, его заслонили городки, где сверкали высокими куполами окруженные кипарисами колокольни, потом в белесые склоны вновь врезались голубые заливы. Море выплескивало всю свою лазурь на эту унылую равнину, н она — нищая, голая — вдруг преображалась: рыжие крестьянские лошаденки, тащившиеся по полю, становились лиловыми, в плугах отражалась синева моря, и казалось, будто не лемех плуга, а острие волны выворачивает комья земли и прокладывает борозду за бороздой. Это длилось всего мгновение — глаза быстро привыкали к праздничности побережья, серый цвет вновь вытеснял все остальные, лошади вновь становились обыкновенной скотиной с натруженными от хомута спинами. Они махали хвостами, отгоняя назойливых мух, и слушали, как позади них трескается сухая земля, как по бороздам ковыляют вороны, и только неуклюжие движения отличают их от неподвижных комьев земли.

Под вечер они были в Микенах.

Их встретили каменные львы, стоящие во весь рост на каменной арке мертвого города. Львы сблизили свои разъеденные лишайником лапы, словно пытаясь удержать уходящий день, но он успел выскользнуть, и лишь временами вдали мелькал его силуэт (а может, это был воздушный змей или след пролетевшего самолета), и вновь все заполнялось шелестом травы, к которому примешивались удары кирки. Обнаженные по пояс землекопы, побросав рубахи на древние обломки, рыли землю. Из–под корней деревьев проступали фундаменты зданий, обозначались улицы, между комьями земли виднелись изумрудный кусок мозаики или изогнутая, точно козье ребро, ручка амфоры…

Неужели это все, что осталось от древних Микен? Зачем прикасаются к ним кирки людей, по чьим рубахам ползают сейчас ящерицы? Обладай эти люди более живым воображением, они могли бы воскресить в душе погребенные под этой землей шаги и взгляды, увидели бы фонтаны, струи которых стекали по мраморным ступеням… Но это были простые землекопы из окрестных сел, они жевали дешевую колбасу (ее кожуркп свисали с кустов, как обрывки змеиной кожи). Рабочие покрикивали на коз, бродивших по раскопу, швыряли в них камнями, но упрямые животные, подбрасываемые пружинами своих кривых ног, раскачивали плоское вымя и тыкались мордами в расщелины между камнями, где не росло ни единой травинки, ни единого листика. Там, вероятно, притаилась оплетенная корнями душа мертвого города, и козы — эти зеленоглазые дьяволы — пытались коснуться ее, обдавая своим хриплым дыханием. Они взбирались и на гробницу Агамемнона, скатывались с поросшего травой купола, отряхали пахнущую навозом шкуру и снова карабкались вверх, на самую макушку…

Вход стоил десять драхм. Вот цена за право соприкоснуться со славой и трагедией древнего властителя, гробницу которого сейчас топтали козы, за право дотронуться до огромных каменных плит, из которых сложена гробница, и за право ощутить слабый запах плесени…

Вы можете также, уплатив несколько мелких монет, спускаясь по ступеням чьей–то гробницы или крепости, подняться к самому себе, заглянуть в уголки собственной души, где тоже есть засыпанные города и обломки золотых сосудов, улыбнуться снисходительно честолюбию, тщеславию, раздирающим ее, и, присев на камень, сказать себе: «Ну, брат, видишь, как по гробнице Агамемнона скачут козы? Видишь, как брызгает молоко из вымени, оттянутого книзу крутым скатом купола? Властитель микенский уже никогда не взглянет на них. А твои ноздри ощущают вместе с дуновением ветра запах вскопанной земли, козьей шерсти и сумерек, твои глаза видят, как каменные львы на крепости пытаются удержать в лапах уходящее время, а оно выскальзывает из их когтей, красных в закатном солнце (а может, от крови из той раны, которую они нанесли времени?). Счастлив ли ты? Быть может, эта вечерняя грусть и делает тебя счастливым…»

Мне хочется верить, что в предвечерние эти минуты, окруженный безмолвием древних стен и голосами отдаляющихся землекопов, Мартин вспомнил нашу с ним поездку в долину Огосты, в мое родное село, которое сносили, потому что на этом месте будет водохранилище.

Я не понимал, почему это запустение так влечет его. Я решил, что ему хочется просто увидать край, где он прежде никогда не бывал, пройтись по улочкам моего детства, взглянуть на синие дуги гор, вдохнуть в себя благоухание деревьев, которые в апреле (месяц, выбранный нами для поездки) заполняли своим цветением всю долину.

День был солнечный. Мы шли напрямик — по разрушенному селу, не было уже ни оград, ни ворот, которые могли бы преградить нам путь. Я объяснял Мартину: «Тут был колодец с журавлем, я просыпался по ночам от его скрипа, а вот на этом месте стояла водяная мельница, мальчишками мы ловили тут рыбу, а вон там росла единственная в селе сосна…»

Мы и не заметили, как стемнело.

До города было рукой подать, мы могли добраться туда минут за двадцать, но Мартину хотелось переночевать здесь.

Во дворе, где когда–то стоял наш дом, темнели раскиданные балки и камни. Обогнув их, мы направились к пристройке над конюшней — узенькой комнатке, где раньше была портняжная мастерская моего отца. Положили вещи и открыли окошко, в которое дохнуло ароматами близящейся ночи. В них смешались запахи слив, яблонь и боярышника, но сильнее всех благоухала сирень: ее кисти — бледные, как язычки горящего спирта, — обнимали остатки моего родного гнезда.

Сидя на каменных ступенях, Мартин молча смотрел на разрушенное село, тонувшее в серой сумеречной полутьме.

Он не видел этого села в часы праздников, когда под пружинящим полетом ласточек духовой оркестр вел свадебную процессию в церковь; не слышал по дороге в школу, как стучат аисты по вязу у шоссе на Белоградчик или как прокрадывается в утренний, самый сладкий сон петушиное кукареканье… Ни одно воспоминание не связывало его с этим клочком земли, охваченной сейчас безмолвным буйством бурьяна. Он мог с любопытством или равнодушием глядеть на эти развалины, расспрашивать, где была бакалейная лавка и сколько было в селе колодцев, какая рыба водилась в реке — усач или клень, больше нам не о чем было говорить. Но я видел, как задумчивы его глаза. Не напомнил ли ему запах сирени что–то сокровенное, недоступное мне? Или его душа растревожена моими мыслями, охвачена той же печалью, что завладела мною в густеющих сумерках?..

— Приготовились! Мотор! — долетел возглас со стороны шоссе.

Я догадался, что там киношники, чьи машины мы видели утром возле церкви.

Шли съемки.

Лучи юпитеров поднялись на колокольню, потом пролегли по церковному двору и замерли на стене храма, где были изображены полуголые блудницы. За их спинами стояли черти с трезубцами в руках.

В заброшенной церкви блеяло стадо каракачанина.

По сценарию овцам полагалось настичь блудниц у врат ада, там от них должен отделиться дьявол в обличье козла и преградить дорогу блудницам. Каракачанин, восьмидесятилетний старик, такой же сухой и черный, как пастуший посох в его руках, невозмутимо стоял в лучах прожекторов: как–никак за это занятие заплатят денежки…

Поздно ночью, когда по бывшей портняжной мастерской поползли отсветы горящего дома и сквозь треск огня донеслось жужжание кинокамеры, так напоминавшее стрекот швейной машины, я пытался уснуть. Увы… Монотонные стежки киноаппарата прошивали комнату, где когда–то у окна стояла швейная машина моего отца.

С 1915‑го года трудился он тут — сразу же после того, как закончил обучение у портного в городе Фердинанде.

Дома, в котором я родился, тогда еще не существовало.

Когда я днем бродил среди его развалин, на глаза мне попалась золотистая плита из песчаника, на которой была вырезана дата закладки нашего дома — 24 апреля 1916 года.

В наших краях такого песчаника нет. Его привезли из–под Пирота, когда воздвигали Лопушанский монастырь. В стену нашей колокольни тоже вмуровано несколько таких золотистых плит. Каменщики вырезали на них фигуры птиц, драконов и каких–то коротконогих человечков с мечами. А в Лопушанском монастыре — с внешней стороны алтаря — я видел автопортрет камнереза: широкое лицо горца, закрученные кверху усы и чуть приметная улыбка, размытая дождями, которые прорезали складочки в углах рта.

Думаю, что плита, вделанная в стену нашего дома, привезена из Лопушанского монастыря, куда мой отец вместе со своим младшим братом Младеном и матерью (моей бабушкой Саветой) ходил в праздник пресвятой богородицы. Дед был тогда на фронте. Письма от него приходили из Велеса и Дойрана. Он спрашивал, зажил ли сломанный рог у буйволицы, купленной минувшим детом у одного калиманчанина, достроен ли дом, который жена начала строить с помощью сыновей и соседок. О том, живы ли, здоровы ли дети, дед спросить забывал, и позднее, когда я после смерти отца жил у него, он по–прежнему считал, что выражать свою нежность словами недостойно мужчины — главы семейства. Он всегда выглядел суровым и хмурым, говорил резко, о чем бы ни шла речь, хотя в глубине души был человеком мягким и добрым…

Дом возле церкви продолжал полыхать. Переговаривались киношники. Звякали овечьи колокольцы.

Пока блудницы готовились двинуться к вратам ада, где их должен был остановить каракачанский козел, в душу которого вселился дьявол, я думал о печальной судьбе моего родного дома, теперь уже и вовсе исчезнувшего с лица земли.

Апрель был жестоким месяцем для этого дома.

Мать рассказывала, как в один апрельский день, когда все вокруг расцвело, умер брат моего отца, Младен. Незадолго перед тем он вернулся с Петроханского перевала, где их стройбат прокладывал шоссе, свалился в тифу и две недели был между жизнью и смертью. Наступил день, когда он смог наконец приподняться на постели. Жена, вернувшись из города, увидала, что дело пошло на поправку, и на радостях дала ему кусок свежей булки. Больной покатал на сухом языке крошки, проглотил — и к вечеру его не стало.

Услыхав крики невестки, отец прибежал из мастерской, увидал разломанную булку и все понял.

— Что ты наделала! — закричал он, побелев как мел.

— Да я один кусочек… Да разве может человек от хлеба помереть? О господи! Видать, суждено ему было в молодые годы нас покинуть, меня, бедную, вдовой оставить…

Она содрогалась от рыданий, прижимая к груди выбеленную петроханскими дождями гимнастерку мужа с медными пуговицами и покоробившимися суконными полосками погон.

Сегодня, проходя мимо колокольни, я ощутил, какая необыкновенная стоит вокруг тишина. Поднял глаза к сводчатым прорезям в стенах и увидал, что колокола там нет. Воробьи, затеявшие на стропилах драку, роняли на меня перышки. Я подставил ладони, и мне почудилось, что на них опускаются не перья, а крупицы безмолвия.

Не было больше. колокола, превращавшего трепетание птичьих крыльев в тонкий, долго не затихавший звук… Все было погружено в молчание. В кронах цветущих деревьев, наверно, вились пчелы, но я не слышал жужжания, потому что не было колокола, что придавал гулкость всем этим звукам, сливавшего с ними раскаты своего глубокого, как вздох, голоса…

Все праздники и все печальные дни моего детства связаны с голосом этого колокола.

Я слышал от стариков, что его отливали нишские мастера. Наши односельчане — по большей части переселенцы из западных краев — перевезли его из Ниша в Живовцы на трех буйволиных упряжках. Колеса прыгали с камня на камень по разрытым дорогам, и колокол звенел тоненьким голоском, похожим на хруст снежного наста, когда переваливали через хребет, и басовито, громко — когда буйволы спустились в долину Огосты и шум буйных потоков заметался в его медном горле…

Сколько ему было лет? Сто? Двести? Этого никто не знал. Колокола не стареют. Они темнеют, покрываются пылью ушедших времен, которая превращает их трещины в морщины, совсем такие же, как у людей. Зато голос колокола всегда остается молодым, гулким, многозвучным, потому что это голос не только сплава, из которого он отлит, в этом голосе звуки зари, деревьев в цвету, легкого кружения осенней листвы, в нем — голоса людей, когда–то живших на этой земле, и потрескиванье огня в печах, где румянится хлеб. Мне даже мерещилось, что в тихом звоне колокола можно различить шорох неторопливого декабрьского снежка…

По–разному звучал колокол в разное время года. Весной, к примеру, была в нем бархатистая мягкость, приглушенность и, я бы даже сказал, — благоухание. Должно быть, от цветущих деревьев, от свежей зелени, к клейким молодым листочкам которой прилипал этот звук. Летом в голосе колокола брал верх звон металла. Эхо дрожащим маревом разносилось над рекою, дробилось на тоненькие осколки, которые кружились и сталкивались в воздухе.

Если вглядеться пристальней, можно было даже увидеть этот звук — он превращался в разливающееся над землею сияние…

Я помню весенние праздники, когда в страстную субботу колокол созывал всех в церковь. Не сказал бы, чтоб моих односельчан приводило туда религиозное смирение или желание приобщиться к чему–то просветляющему душу. Суровость жизни на бедной земле в горах, среди буйволов и домашней птицы, грязи дорог и сверкания заснеженных январских лесов приучила их верить только в то, что можно потрогать руками. Их философия была такой же земной, как те корни, которые они перерубали киркой, когда рыли могилу или закладывали фундамент своего жилища. И они шли в церковь не на богослужение, а на необычный спектакль, где декорации вырисовывались на фоне, ночного неба, а над ними метались летучие мыши. Этот театр освещался огнями свечей, которые своим колебанием отмечали энергичную поступь священника и шествующих за ним людей. Со всех сторон были устремлены к ним глаза святых, писанных на покореженных временем досках, — огромные печальные глаза, в которых застыла тревога, быть может, и не о душах человеческих, а о всходах, таких реденьких и чахлых после долгой зимы.

В полночь шли крестным ходом вокруг церкви.

Священник, давно переселившийся в эти края рыжебородый румын, вел процессию через кусты болиголова. В опустевшем храме оставалось лишь эхо колокольного звона.

Распятый Спаситель висел на кресте, под левой грудью — там, где его пронзило копье, — засохла тонкая струйка крови. У него было восковое, отливавшее желтизной тело и пробитые гвоздями большие, как у пахаря, ступни. Голос рыжего попа не мог вымолить для него воскресения, и свечи были не в силах проложить между болиголовом и неярким мерцанием звезд тропку, по которой мог бы пройти человек в терновом венце. Священник подпрыгивал на проворных кривоватых ногах — даже облачение не могло скрыть его пружинящую, подскакивающую походку. Свою роль в ночном представлении он исполнял с присущей румынам старательностью — так яге старательно он объезжал бы норовистую кобылу, дове дись ему быть, например, командиром подразделения в кавалерийском полку.

Свечи догорали. Огоньки редели, и за ними виднелся алтарь, где, все такой же беззащитный, казавшийся еще меньше в полумраке, висел человек, который так и не воскрес… Но люди, двигаясь вслед за дымком гаснущих свечей, думали не о нем, а о том распятии, которое каждый носит в сердце. Что сулила им эта ночь? Воскресение? Те, кто помоложе, поглядывали на попадью — крутобедрую, круглолицую крестьянку с маленькими глазками, которые лукаво и обещающе помаргивали. Поглядывали и вспоминали греховные ночи с нею прошлым летом, когда поп на месяц уезжал судиться с сестрой из–за отцовского наследства.

Не было больше колокола. Отовсюду подползала тишина, опутывала нас своими вьющимися стеблями…

Овцы каракачанина задвигались, заблеяли. Звякнул колокольчик на шее козла.

Каракачанин стоял у врат храма, мимо которых летом будет проходить лишь безмолвная процессия светлячков. И не встанет впереди шествия священник–румын с лиловой — от прозрачного огонька свечи — ладонью. Уже много лет он покоится на кладбище одного из видинских сел — над самым Дунаем.

— Спишь? — окликнул я Мартина.

— Нет. Слушаю шорохи летучих мышей и бурьяна. И думаю о пчелах. Никогда в жизни не видел такого множества пчел. Должно быть, их манит здешнее запустение…

Дело шло к полуночи, а съемка все не кончалась. Кто–то кричал: «Кадр сорок, дубль второй. Мотор!», свет юпитеров взлетал к куполу, каракачанин кашлял, подгоняя стадо, а горящий дом наполнял ночь едким дымом, потому что балки уже догорали…

Рано утром, когда мы с Мартином подъехали к селу, кинематографисты уже суетились возле этого дома. Блудницы, накинув на плечи пальто, сидели на низкой церковной ограде и курили, положив ногу на ногу, бесстыдно обнажив ляжки. Осветители, расставляя юпитеры вдоль дороги, пялили на них глаза, хотя в их души — в отличие от козла — не вселялся дьявол. Рабочие выносили ульи со двора дома, обреченного на сожжение. Ульи были в полиэтиленовых мешках (там гудели пчелы). Раскачивая на ходу жужжащие дощатые домики, рабочие уносили их на другой конец села, чтобы спасти пчел от смерти в огне, потому что дому суждено было сгореть во имя искусства.

Снимать начали около полудня. (Для вечерних съемок подожгут другой дом. Их владельцы, переселившиеся в соседние городки, продали дома за бесценок, чтобы прибавить к полученному от государства деньги от киношников.)

Установили камеру, артисты заняли места у деревянной лестницы. Огонь сначала лизнул балки — черные от старости, облепленные ноздреватыми, как мыльная пена, осиными гнездами, — потом охватил их целиком, и они запылали, как факелы.

И тогда произошло такое, что можно увидеть лишь раз в жизни.

С другого края села, куда утром перенесли пасеку, показался огромный пчелиный рой. Он задевал верхушки цветущих деревьев, волочился по земле, растягиваясь отвесно, точно золотой дым небесного огня, и, все увеличиваясь, приближался к пылающему дому. Оператор, возившийся с камерой, заметил его лишь тогда, когда пламя уже тронуло влетевший во двор пчелиный рой. Небо заполнилось искрами. Пчелы описывали короткие параболы, шипели, как раскаленные стружки, и падали на плечи актерам, на жокейскую шапочку оператора. Весь двор был усеян хрупкими, крохотными, как горошины, угольками…

Камера продолжала низко, протяжно жужжать — все громче и громче, как будто к ее жужжанию добавлялся гул погибающих пчел. Она запечатлевала на пленку трагическое и величественное зрелище — добровольную гибель этих златокрылых созданий, прилетевших, чтобы умереть вместе с домом (его окна не одну весну наблюдали их полет, лестница скрипела под ногами хозяев, а дым очага, когда вечером охапкой травы разводили в нем огонь, приносил в ульи запах богородской травы и заводей, где плещется рыба). Человек продает свой дом, позволяет сжечь его, чтобы урвать лишнюю копейку. А бессловесные спутницы человека — пчелы, обитательницы этого заросшего травой двора, различимые, только когда солнце золотит их крылышки, прилетели проститься с погибающим домом и бросились в огонь…

Странный день. Упоительно благоухают деревья.

— Столько пленки зря угробили! — негодует режиссер.

Остальные молчат. Страшно шевельнуться — под ногами захрустят черные угольки мертвых пчел. Двор стал черным.

Я смотрю на Мартина. Лицо его бледно. Он держит на ладони мертвую звездочку…

В полночь юпитеры разом погасли. Наступила непроглядная тьма. Это длилось минуту–две. Потом сквозь кромешный мрак проглянула матовая белизна деревьев. Мутная пелена, поднимавшаяся из глубин ночи, начала светлеть, приобрела перламутровый оттенок. Я уже различал в окно кроны деревьев, раскиданные по двору балки, очертания разрушенных оград.

Кинематографисты возвращались на машинах ночевать в город.

Каракачанин остался возле церкви. Стаде? его уже погрузилось в сон. И юпитеры возле шоссе тоже спали стоя — большеголовые, тонконогие великаны, похожие на инопланетян, чудом оказавшихся среди этих развалин.

Я услышал голоса — мужской и женский. Должно быть, одна из тех, кому козел преградил дорогу у врат ада, осталась провести тут ночь с оператором или с самим — режиссером. Любовную ночь, не предусмотренную сценарием. Абсолютно реальная, лишь немного необычная ночь, заполненная кваканьем лягушек, тоненьким блеском звезд и райским сиянием цветущих яблонь в мире, где еще никого нет, только они двое — Адам и Ева. И змея тоже нет, ведь яблони только цветут, запретный плод еще не созрел. Ночь в раю, когда не думаешь ни о чем, кроме любви. Грешная ночь неудержимых порывов, когда над головой качается огромное небо, а тело прижимается к траве, в которой звучит песня лягушек и — точно яблоневый цвет — шелестят воспоминания о тех, кто жил тут, а теперь превратился в жужжанье ночных жуков, в искривленные, выступающие над землей корни, к которым сейчас прикасаются в безмолвной ласке отдающиеся друг другу тела.

В этот день, вернее, ночь — сегодня 24 апреля — и, может быть, в этот самый час скончался мой отец. Странное совпадение: он умер ровно через двадцать лет после того дня, когда солдатские жены положили последнюю черепицу на крышу нашего дома…

Дед воевал тогда у Дойранского озера.

Адам и Ева предаются любви на этой безлюдной земле. Смеются. Шепчут что–то очень нежное, слов я не слышу — мешает песня лягушек. Они думают, что у них один свидетель — звезды. Им и в голову не приходит, что в бывшей портняжной мастерской остановились на ночлег двое приезжих, что звуки поцелуев, процеженные сквозь кружевную тень деревьев, долетают и сюда.

— Спишь, Мартин?

— Нет. Я видел утром, как из развалин выпорхнул фазан. Мне почудилось, что это человеческая душа…

Адам и Ева ласкали друг друга под цветущими яблонями земного рая. За вратами храма, под покашливание каракачанина спал козел. Дьявол в его душе тоже спал, И не было еще ни искусителя, ни запретного плода…

Каждый из нас носит в сердце тот потерянный и незапятнанно чистый мир, что зовется миром детства.

Как бы и где бы ни прошли дни человека — безмятежно, за столом, на котором царственно возвышается лампа с широким абажуром (и пятно света под нею слегка вздрагивает от звона хрустальных бокалов), или в бескрайней равнине (заполненной скрипом телег, негромкими из–за тумана гудками буксиров, тянущих за собой баржи), или на глинисто–красных буграх, где в воздухе разлит запах клейких табачных листьев, от которых слипаются людские голоса и долго висят в воздухе, точно мертвые бабочки, — каждый ищет просвета в стене повседневности, трещинку в прожитых годах, обступивших его, как стволы деревьев в непроходимой чаще. Ищет, чтобы заглянуть в исчезнувший, навсегда утерянный мир.

Зачем возвращается он туда? Какое чувство ведет его к далеким, забытым уголкам, где он может хоть ненадолго укрыться от неумолимых вопросов жизни, к деревьям, где на ветках больше птиц, чем листвы? Человек не страус, он не верит, что самая надежная защита — это зарыть голову в песок. Он предпочитает шагать по песку, ощущать босыми ступнями и тепло его, и его песчинки, слышать голос матери, приглушенный кронами деревьев (неясный, как голос улетающей за горы птичьей стаи), увидеть в приотворенную дверь своего давно развалившегося дома телегу под навесом и лошадь, которая шуршит в люцерне муаровой мордой, увидеть себя самого — мальчишкой в школьной курточке…

Какое странное ощущение — встать перед воспоминанием, как перед зеркалом, и понять, что на тебя безмолвно уставился твой двойник (копия из выцветшей глины) и пытается угадать, кто ты. А ты тоже не можешь отвести от него глаз. Он расстегивает свою курточку, вынимает из кармана вечное перо и садится за уроки. Роняя на страницы тетрадки фиолетовые кляксы, постукивая под столом ботинками, он исподтишка поглядывает на тебя…

Только ли чувство умиления приводит путника в отчий дом — к фырканью лошади, кукареканью петухов, к страничкам школьных тетрадок? Едва ли… Должно быть, в человеке с годами растет желание прикоснуться к чистоте того уже призрачного мира, с которого время успело стереть грубость и горе, смягчив его контуры и краски. Очищенный соприкосновением с ним, человек открывает, что укус пчелы (она лежит сейчас у его ног мертвая, похожая на каплю стекла) вызывает в его памяти не боль, а вихрь яблоневого цвета (лепестки такие легкие, бесплотные, что кажется, будто они колышатся не от ветра, а от человеческого дыхания).

* * *

Мартин любил бродить один по улицам незнакомых городов, просто толкаться среди прохожих, глазеть на витрины книжных магазинов или велосипедных мастерских, покупать мороженое у лоточника, протянув ему на ладони горсть монет — пусть возьмет, сколько нужно… После этих бесцельных прогулок он возвращался в гостиницу воодушевленный, хотя ноги у него гудели.

Города, совсем как люди, сначала строгие, сдержанные в глазах приезжего, постепенно раскрывали ему свои истинные черты. Одни города казались Мартину веселыми, даяш легкомысленными, другие усталыми, и он различал приглушенные сумерками голоса их улиц, которые переговаривались друг с дружкой о чем–то обыкновенном, будничном — о том же, о чем говорят рабочие автобусного парка или фабрики пластмассовых игрушек, когда ждут на остановке трамвая…

Пробыв какое–то время в незнакомом городе, Мартин привыкал к его звукам, шуму и голосам, к расплавленным зноем навесам над лотками, к жестикуляции торговцев, у которые выбегали поздороваться с ним, едва завидев на тротуаре его тень, будто он не случайный прохожий, а их старый знакомый. Он свыкался даже со скрипеньем кровати в гостиничном номере. В этом скрипе было что–то напоминавшее о доме. Ему казалось, если он, войдя в соседнюю лавочку, обнаружит, что забыл кошелек, хозяин любезно предложит взять все, за чем он пришел, а деньги согласится подождать хоть до завтра (как когда–то, много лет назад, в его родном городе делал бакалейщик, к которому родители посылали Мартина за маслинами или пакетиком синьки).

Чужие города становились близкими, откровенными. Прежняя надменность исчезала с их лица. Приезжий замечал стоптанные туфли у балконной двери, сохнущее белье на заднем дворе, гору грязной посуды на кухне… Именно в эти минуты проникался Мартин теплым чувством к городам, а вовсе не тогда, когда автобус подъезжал к вокзалу или аэропорту, и в окно были видны только силуэты зданий — белые, словно высеченные из огромных известковых глыб, а на крышах дрожал студенистый свет неоновых реклам.

Чаще всего останавливался Мартин возле магазинчиков, где торговали велосипедами. Там обычно бывало безлюдно, потому что в век бешеных скоростей мало кто интересуется этим древним товаром. Между тем в годы юности велосипед был самой заветной мечтой Мартина. Рубашка, вздуваемая на спине свистящим ветром, педали, скрипящие под подошвами сандалий, звонок, звуки которого отдаются в стеклах окон, слезящиеся от скорости глаза, в которых, как в калейдоскопе, смешиваются улицы, облака, дома, — что еще нужно мальчишке для счастья?

Такой велосипед Мартин должен был купить сыну… Его погрузят на крышу автобуса, привяжут рядом с чемоданами, и все то время, что они будут ехать до границы и от нее, потоки воздуха будут приводить в движение велосипедные колеса, а Мартин, прислушиваясь к жужжанию спиц, будет думать о том, что над его головой мчится сейчас первый ездок на этом велосипеде — ветер…

Мальчик получит долгожданный подарок. Он будет гонять на велосипеде по бульварам, оставляя на влажном песке тоненький след, и будет думать о Мартине. Потом — через месяц–два или через год — насытится этой забавой и повесит в подвале на гвоздь железную раму, у которой краску уже проест ржавчина. Сломанная педаль будет валяться в углу, среди кусков угля. Паук затянет спицы паутиной… И мальчик будет вспоминать испытанную им радость, только когда его пошлют в подвал за овощами или бутылью вина, и, уходя, он нечаянно заденет велосипед плечом.

Мартин знал, что все будет именно так. И все же ему хотелось верить, что радость мальчика будет долговечной, что этот велосипед, купленный в одном из афинских магазинчиков, навсегда подарит отцу любовь и доверчивую улыбку сына. Никелированные педали, приведенные в движение тонкими, как у жеребенка, мальчишескими ногами, помогут преодолеть немое пространство, разделяющее отца и сына, тот короткий или бесконечно длинный путь, не посыпанный влажным песочком, а схваченный серым застывшим цементом отчужденности, на котором ухабы, трещины и засохшие комья земли — острые, как чугунные отливки, могут продырявить камеры беззащитного детского велосипеда.

Мартин мечтал, чтобы мальчик преодолел этот путь легко и весело, чтобы он пересек эту ничейную территорию, чувствуя, как гулко стучит кровь в висках.

Златина иногда как бы между прочим говорила, что сын, выросший без него, до конца дней останется Мартину чужим. Воспитанный другими людьми, он усвоил их привычки, под их влиянием в его душе скопилась ненависть к отцу.

— Эту ненависть, — уверяла Златина, — не сможет скрыть даже его улыбка, когда он придет у тебя просить денег на каникулы или на новый костюм перед началом учебного года. Глина, милый, засохла, другие придали ей форму, и если ты вздумаешь что–то подправить, то разобьешь все на куски…

Мартина удивляло, что Златина, такой мягкий, деликатный человек, все настойчивее возвращалась к этой теме. В ее голосе он улавливал раздражение, даже нотки какой–то неприязни к ребенку, которого она ни разу в своей жизни не видела. Он пытался понять причину такого ее отношения к его сыну. Видимо, проснувшаяся в сердце Мартина нежность к ребенку вызывала у нее ревнивое чувство. Но разве эта нежность чем–то грозит ей? Разве любовь к сыну может уменьшить его любовь к ней?

Мартин удивлялся настойчивости, с какой Златина убеждала его, что сближение с сыном не принесет ему Ничего, кроме разочарования.

У нее на работе, рассказывала она, был один сотрудник, звукорежиссер. Похожая история: разошелся с женой, когда ребенку был год. Оставил квартиру жене и сыну, самому пришлось снять комнату на чердаке в доме рядом с вокзалом. Человек он был скуповатый, нелюдимый. Обедал и ужинал в ближайшем кафе, всегда за одним и тем же столиком. К нему редко кто–нибудь подсаживался, потому что он и внешне был не слишком приятный — рыжий, веснушчатый, и характер не ахти, — то целыми часами молчит, будто обдумывает мировые проблемы, то вставляет язвительные замечания в чужой разговор. Зарабатывал он прилично — и на радио, и в кино, где занимался музыкальным оформлением картин, но жил, одевался чрезвычайно скромно. Экономил, откладывал.

Прошлой зимой, когда выпал большой снег, он четыре дня подряд не показывался в кафе. Исчезновение постоянного посетителя, который приходил так аккуратно, что официанты могли сверять по нему часы, осталось бы, может, и незамеченным, если бы один из них, знавший, что у звукорежиссера больное сердце, не решил перед работой заглянуть к нему. Все–таки одинокий человек, может, заболел и надо чем помочь… Долго звонил — тишина. Дверь заперта, ключ в замочной скважине с той стороны. Вышли соседи, объяснили, что уже несколько дней из его комнаты не слышно ни звука. Выломали замок и нашли его мертвым: лежит на полу, голова под матрацем — будто ищет что–то…

— Потом, говорят, в ящике стола, — заключила свой рассказ Златина, — нашли сберкнижку. Если я скажу, сколько на ней было денег, ты не поверишь… Всю жизнь жался, экономил, а сын даже не пришел на похороны. Теперь бывшая жена транжирит его денежки — сын еще несовершеннолетний, — живет в свое удовольствие… Веселая, как видишь, история!

Намек был более чем прозрачен.

Мартин любил Златину так же нежно и искренне, как в дни первых встреч, но она смущала его своей почти неприкрытой холодностью. Ему хотелось оправдать ее тем, что она изнервничалась в последнее время, хотелось увидеть в ее упреках признак любви — желание полностью завладеть любимым, каждой. его минутой, всеми помыслами. И еще одно, он считал, служит ей оправданием: она никогда не была матерью. Никогда не будил ее по ночам плач ребенка, никогда не видела она детских ножек, которыми человек впервые ступает на землю, ощущая чувство надежности и вместе с тем беззащитности перед ее необъятностью.

Эти чувства были неведомы Златине.

Мартин стоял перед витриной магазинчика, где торговали велосипедами. Хозяин пригласил его войти, показал один из множества стоявших у стены велосипедов.

Это был немолодой человек в очках, с выпуклыми, как лупы, стеклами, из–за которых глаза казались испуганными и чересчур большими для его маленького, сухого лица. Он что–то с жаром объяснял на своем незнакомом Мартину языке, но, следя за отрывистым звучанием его речи, которая напоминала свист велосипедных спиц, Мартин догадывался, что хозяин расхваливает свой товар. Грек соглашался сбавить цену: написав на листке бумаги цифру, он тут же зачеркивал ее и писал другую. Глаза его при этом хитро поблескивали, опутывая единственного покупателя своим сверканием — подобно тому, как продавщица в конце прилавка обматывала нейлоновый шпагатом какой–то сверток, — и Мартин чувствовал, что нелегко порвать паутину, сотканную этим пауком.

Велосипед ему нравился. Сын обрадуется подарку.

Хозяин магазинчика, наверно, не уступил бы ни единой драхмы, знай он, какой волшебный велосипед продает человеку, который не понимает ни одного его слова — в них было столько шипящих, как будто у грека в каждом зубе дупло и звуки со свистом вырываются из темных отверстий.

На этом велосипеде мальчику предстоит проделать путь — короткий или бесконечно долгий, пока неизвестно… Мартин давно перестал верить в чудеса, но сейчас ему казалось, что чудо непременно произойдет.

— Я турист, — сказал он греку. — И не могу таскать за собой велосипед по всем городам. Через несколько дней, на обратном пути, я загляну к вам. Тогда и куплю…

Хозяин пожал плечами, поставил велосипед на прежнее место и, обронив еще несколько слов, вероятно: «Вот жмот» или «Сколько дураку ни толкуй, все равно не втолкуешь», — отошел в глубь магазина.

Резкий блеск его очков пробивался сквозь развешанные по стенам велосипедные камеры и тонкие, как паутина, спицы.

Апрельским вечером, спустя восемь месяцев после возвращения из Греции, Златина будет стоять на остановке и ждать трамвая, который повезет ее в дом к тому, с кем она тайно встречалась вот уже больше года, кому поздней ночью писала в приморских гостиницах длинные письма. В окна гостиниц были видны огни уплывающих к горизонту пароходов — такая же полоска огней зажжется в тот апрельский вечер у подножья горы и в тополиной аллее вдоль трамвайной линии. Вечернее небо еще не успеет потемнеть, и они будут казаться совсем бледными. Трамвая долго не будет. Небрежно помахивая сумочкой, Златина облокотится о железный барьер, отделяющий тротуар от мостовой, и будет думать о человеке, который ждет ее сейчас…

Он уже сварил кофе, расставил на столе чашечки — высокие, с розовым ободком и тонкой, плавно изогнутой, тоже розовой ручкой, похожей на ушко ребенка. Каждый раз, когда Златина бралась за эту ручку, ей представлялось, что перед ней не бархатный кружок крепкого кофе, а виноватый глаз мальчугана, которого она с напускной строгостью однажды отодрала за ухо.

Человек, с которым она тайно встречается, посматривает сейчас на часы, задергивает занавески, зажигает лампу в углу (на абажуре наклеены сухие листья, и свет лампы делает их бесплотными, будто нарисованными тушью). Потом он включает радио и, положив ногу на ногу, пускает струйки дыма из сигареты, которая подрагивает в такт музыке.

Он ищет, но шагов па лестнице не слышно.

Шаги раздаются на тополиной аллее по другую сторону трамвайной линии, возле которой стоит Златина. Наверно, что–то случилось, прошло уже полчаса, а трамвая все нет. Люди идут пешком, тащат сумки с овощами, чемоданы… Раскачиваются перекинутые через руку пальто. А двое несут связку водопроводных труб, которые чуть не падают у них из рук и звенят при каждом шаге…

Она сказала Мартину, что вечером идет к подруге. Давно не виделись, хочется поболтать. «Сидит, роется в книжках, — думает Златина, — и даже не подозревает, что у любимой женщины есть своя тайна, что она стоит сейчас на трамвайной остановке…»

Мимо проходят несколько пожилых женщин. Морщинистые лица. Высохшие ноги. Редкие волосы, собранные в пучок, прячутся под старомодной шляпкой с черной вуалеткой… Трамвая все нет, и Златина провожает старух взглядом. Неужели и они когда–то ждали вечера, чтобы под покровом темноты постучаться в чью–то дверь, за которой их ожидают жаркие объятья?..

Златине кажется невероятным, что мужская рука ласкала эти усталые тела, за которыми медленно тянутся зыбкие тени… Кто из них жил монашенкой, а кто был грешницей? Теперь не отгадать. Каждая получила от жизни то, что сумела взять от нее. А что от всего этого осталось? Воспоминания… Если были у тебя в жизни радости, то есть к чему вернуться вечером, когда моешь под краном вставные челюсти, а по теням стиранного белья ползают огромные неуклюжие мухи…

Так размышляет Златина и смотрит вдаль, где почти сходятся вместе острые лезвия трамвайных рельсов.

А трамвая все нет.

Если бы Мартин мог прочитать ее мысли, он оторвал бы глаза от книги и, потерев пальцами усталые веки, сказал бы ей:

— А зачем, собственно, брать от жизни, да еще больше, чем тебе полагается? Благороднее — давать…

— Ты стал совсем не от мира из–за своих фолиантов и ничего в жизни не понимаешь… — возразила бы она.

— Почему?

— Потому что иначе ты вряд ли бы верил, что кто–то отделил твою долю радостей жизни и она хранится в надежном месте, пока ты освободишься от работы и придешь за ней — будто это письмо до востребования.

— А ты не допускаешь, что работа для меня тоже радость?

— Допускаю. И все же сомневаюсь, что она для тебя — всё. Ведь ты человек из плоти и крови, и в один прекрасный день эта плоть взыграет, твое счастье, если не слишком поздно…

— Я всегда старался обуздать свою плоть.

— А я всегда ненавидела это насилие над собой. С детства. Помню, мимо нашего дома ломовые лошади тащили грузы с пристани. Уздечки у них всегда были мокрые от пота и пены. С тех пор я ненавижу узду и тех, кто ее придумал… Ты знаешь, как я люблю путешествовать. Так я пытаюсь порвать свою узду. А ты не понимаешь, для тебя это причуды, легкомыслие…

— Узду нелегко порвать, она крепкая.

— А вот я езжу по белу свету и не чувствую ее. Дороги, порты, аэродромы помогают мне радоваться жизни.

— А может, новые встречи, новые чувства?

— Вот что тебя волнует? Успокойся! Наши с тобой отношения от этого не пострадают. Я нужна тебе не потому, что ты так уж меня любишь. Тебе нужно занимать меня своей особой, нужно, чтобы я восхищалась тем, что ты делаешь. Ты боишься одиночества. И надеешься, что у меня хватит сил прогнать его из твоей души.

— Умные люди говорят, что мужчина и в пятьдесят еще может заслужить благодарность женщины…

— Вероятно, эти мудрецы не тебя имели в виду.

— Ты становишься злой.

— Ошибаешься — искренней! Можно привезти тебе к твоему шестидесятилетию шишку с кипарисов Акрополя и веточку олеандра, сорванную у Фермопил? Надеюсь, до тех пор мне еще удастся там побывать.

— Спасибо. Я поставлю эту веточку в вазу у окна, буду смотреть на нее и думать о тебе…

— И разбирать меня на части, как игрушечный автомобильчик, о котором ты мне рассказывал: винтик — сюда, колесико — туда. Сюда — измену, туда — некрасивый поступок, А где живой человек, который смеется, страдает, любит и ненавидит, которого надо принимать таким, каков он есть, со всеми его причудами, и при этом — любить? Неужели тебе доставляет удовольствие соприкасаться с тем, мимо чего ты мог бы просто пройти и таким образом избавить себя от лишних неприятностей?

— Нет, конечно, наоборот…

— А знаешь, что ты найдешь, если развинтишь игрушку, которая называется Златиной? Страстную любовь к учителю гимнастики. Он был сложен как бог. Все гимназистки были от него без ума, но он остановил свой выбор на мне и пригласил меня к себе домой. Там я впервые ощутила сладость и боль любви. В городе стало известно о наших отношениях. Учителя уволили, а меня перевели в другую гимназию. Отец хотел убить его, чтобы отомстить за поруганную семейную честь. А я любила этого человека и покончила бы с собой, если бы с ним что–нибудь случилось. Это только одно колесико твоей игрушки. На других винтиках и гаечках тоже есть ржавчина.

— На твоем месте я бы презирал этого негодяя…

— А вот я люблю его и по сей день. Знаешь, одному человеку сказали, что жена наставляет ему рога. Даже повели показать квартиру, где она встречается с любовником. Он своими глазами увидел, как они вместе поднимаются по лестнице. Но он сказал: «Вы ошиблись, это вовсе не она!» — и пошел домой.

— Я бы завопил от боли…

— А вот он поступил умнее, потому что знал: увлечение пройдет, жена раскается и вернется к нему и детям…

Трамвая по–прежнему не видно. Наверно, где–нибудь произошла авария.

Уже совсем темно. Пешеходы движутся по тополиной аллее длинной темной процессией, только иногда блеснут под фонарем чьи–то очки.

— Однажды вечером, ничего не сказав тебе, я сяду в самолет и улечу. На другое утро ты прочтешь в газете, что самолет не приземлился ни на одном из аэродромов. Его прах рассеялся в небе — на облаках и звездах… Я часто уезжала от тебя раньше, но с той минуты мы будем неразлучны. На какую звезду ни взглянешь — непременно подумаешь обо мне: ведь и там мой прах… Романтично, правда? Как в твоих книжках.

— Ты чем–то расстроена. Включи, пожалуйста, радио. Люблю слушать музыку, когда в комнате темно и светится только шкала приемника…

Златина смотрит на часы. Уже целую вечность стоит она на остановке. Тот, кто ее ждет, наверно, уже потерял терпение и звонит ей домой. Но на другом конце провода раздаются глухие сигналы — как будто кто–то стонет во сне.

Вдали показалась машина. Ослепительно горят фары. Следом — вторые, третьи. Слышится вой сирены. Может, это машина «скорой помощи»? Или участники международного ралли, о котором утром сообщали газеты?

Первая машина проносится мимо — низкая, приплюснутая, вытянутая, как веретено, обмотанная воздухом и свистом. Она делает резкий поворот, задние колеса подскакивают и горящие угольки стоп–сигналов исчезают за темной стеной тополей.

Вторую машину Златина не успевает разглядеть, потому что фары впиваются прямо в нее. Барьер трещит, взлетает высоко над ее головой. Златина падает на рельсы. Лучи фар волокут ее по холодному металлу, вцепились в волосы, и она чувствует спиной жесткие ребра рельсов. Потом темная стена над нею сдвигается, и Златина видит бледный лоскуток неба…

Небо ли это? Нет, она стоит над Коринфским перешейком, внизу — узенькая, как ленточка на берете, который она носила гимназисткой, синяя полоска воды. Златина облокотилась о парапет, смотрит на пароход — он плывет вдали, крохотный, как бумажный кораблик, — любуется морскими ласточками, которые проносятся под мостом, бросает горсть розовых лепестков олеандра. Лепестки плавно опускаются, кружатся, снова всплывают вверх вместе с потоком воздуха и устремляются к ласточкам, которые целыми стаями вылетают из–под моста, — и за эДими густыми, темными клубами кораблика уже не видно (а может быть, это клубы дыма и кораблик горит?). Остается лишь холодное, насквозь пронизывающее прикосновение парапета…

— Человека убило! — кричит кто–то.

Она не слышит. Ее глаза обращены к небу, и в них отражается бледная полоса Млечного Пути…

Это случится апрельским вечером, через восемь месяцев после того, как Златина вернется из последней своей поездки…

Могла ли она предчувствовать это в то сентябрьское утро, когда стояла у парапета над Коринфским перешейком и тень от моста рассекала надвое сверкающую ленту канала? Могла ли она допустить, что эти ласточки, которые стремительно носились и звенели в воздухе, будут последним, что она увидит в жизни?

Ничто тогда не предсказывало этого.

Кипарисы плавно раскачивали свои тонкие верхушки, пароходик тоненько гудел, будто кто–то дул в ивовую дудочку, и будущее казалось далеким–далеким городом по ту сторону высоких гор… Надо не мысленно, а ногами добраться до него, и тогда увидишь его по–настоящему: пройдешь по его улицам, в утреннем свете из приоткрытых окон, под гулом колоколен, мимо банков для мусора, откуда выглядывают жирные рыжие кошки со злыми глазами, рассеченными длинным зрачком…

Дорога была нескончаемой. Фары автобуса разрезали густой мрак (в их свете был виден легкий танец дождевых капель), их лучи пробегали по корням кипарисов — темно–оранжевые, словно выкованные из меди, они свисали по склонам придорожных рвов. Свет фар раскачивал ветки гранатовых деревьев, оттуда вылетали красные птицы и исчезали в дегтярной темноте ночи. А может, то были плоды граната, которым страх придал крылья…

Казалось, на краю света осталась пристань Эгион, откуда они выехали под вечер. Городские колокола призывали к вечерне, и Мартин, стоя на палубе, смотрел, как эти заполнившие воздух звуки рассыпаются над заливом, точно кусочки станиоли. Уплывающий пароход растянул их по всему морю, сплел из них огромную сверкающую сеть и тянул ее за собой, а Мартин думал о том, что, когда они причалят к другому берегу залива и эту сеть вытащат на берег, он снова увидит в ней весь Эгион — с зажженными закатом окнами, с двумя огромными чинарами на пристани и даже с той девушкой, которая пила пиво, такое же янтарное, как ее длинные, до пояса, волосы, и улыбалась — не то Мартину, не то своему отражению в воде; увидит облака — они затянули собой все море, и только диву даешься, как это такой тяжелый пароход плывет по бесплотным просторам облаков и не тонет; увидит пойманные этой сетью горы, похожие на рыб с плавниками из ослепительно–белого снега.

Но когда к полуночи они подплыли к другому берегу, Мартин понял, что сеть, сплетенная звуками эгионских колоколов, порвалась, утонула в морской пучине, и остался от нее только зацепившийся за корму лоскут (потом он понял, что это лучик капитанского фонарика). Все поглотила морская пучина, и на незнакомой пристани реально существовал лишь свет редких фонарей, хриплый голос капитана, его фонарик да мутное отражение прибрежного квартала, который ворочался — его сон потревожили — и перед тем, как снова уснуть, натягивал на плечи темноту…

Сейчас автобус взбирался на вершину горы.

Свет фар скользнул по высоким каменным оградам, коснулся домиков, лепившихся по крутому склону, шевельнул на узких, почти отвесных улочках их тени, и мгновение спустя автобус, содрогаясь от гула своего мотора — такого громкого, словно он проезжал по туннелю, — пополз между витрин, в которых отражалось его медленное движение. Он подъехал к тротуару на маленькой площади и остановился.

Прибыли в Дельфы.

Оставив чемодан в номере, Мартин вышел пройтись, пока его попутчики, уставшие после долгой дороги, стояли под душем в узких гостиничных ваннах. За каждой стеной слышался несмолкаемый шум воды, как будто дождь, сопровождавший их всю дорогу, проник сквозь крышу гостиницы.

Он шел по улице, подняв воротник плаща. Приятно было чувствовать на лице холодящее прикосновение капель и видеть на тротуаре свою тень, по которой суетливо прыгают дождевые пузыри.

Городок спал. Он напоминал горные села на родине Мартина. Домики лепились на крутизне один над другим, и Мартину подумалось, что такие дома не могут спать спокойным сном — один глаз у них всегда должен быть приоткрыт, как у зайца: ведь малейшее движение во сне, и они скатятся в пропасть…

По другую сторону гостиницы светилась витрина магазина сувениров. За стеклом стояли вазы, формой и рисунком напоминавшие сосуды, которые извлекали со дна моря или находили при раскопках древних городов. В глубине магазина Мартин увидел трех человек. Их руки в светлых кругах трех ламп держали глиняные вазы. Лиц не было видно. Он не сразу понял, живые это люди или манекены. Вглядевшись пристальней, Мартин убедился, что руки — живые.

В этот полуночный час трое художников рисовали по глине. Как будто все трое опасались, что не доживут до зари, и торопились закончить то, чему посвятили свою жизнь.

Мартин подумал, что над ними возвышаются Дельфийские горы — древнее святилище, и что в шуме дождя, быть может, слышатся шаги Пифии или Ореста, и вот отчего так сосредоточены, отчего выглядят почти призраками люди по ту сторону витрины. Ему почудилось, что их глаза, неразличимые за абажурами, дружески улыбаются ему.

Было свежо, прохладно. С неба вместе с дождем струилась тишина, пронизанная тонким ароматом кипарисовой смолы.

Окруженный стенами древнего города — в темноте их было не видно, но слышался шорох дождя по мраморным ступеням — и видениями, которые вдохновляли художников за витриной, Мартин впервые испытал незнакомое ему прежде чувство. Что это было: душевный подъем после утомительного путешествия, волнение оттого, что он соприкоснулся с этим неведомым миром, или тревога, в которой предчувствие скорее радости, чем горя?.. Он не мог этого точно определить, но испытывал необычную бодрость — так бывает после долгой бессонницы, когда уже не хочется спать, а тянет поговорить с кем–нибудь (глаза, наверно, блестят, как у лунатика), брести под дождем и улыбаться чему–то (чему, ты и сам не знаешь) …

«Такое находит иногда в детстве, — размышлял Мартин. — Радуешься чему–то, что где–то рядом, что тебе предстоит испытать. Горячо говоришь, смеешься. И кажется странным, что окружающие не разделяют твоей радости… Взрослые люди с издерганными нервами испытывают нечто подобное только в минуты сильного возбуждения: после любовного свидания, которого давно и страсти?) желали, или после того, как удалось избежать смертельной опасности.

Возможно, это некая языческая радость от сознания того, что ты — живая частичка всего необъятного мира, как дождь, как гранаты, выхваченные светом автобуса из темноты ночи, как корни кипарисов в раскопках, как ящерица, что спит ночью под рухнувшей колонной в храме Аполлона. Радость, что ощущаешь на лице прохладу дождевых капель, что в окне дома на той стороне улицы отразилась твоя сутуловатая фигура, которая, вероятно, уже никогда больше, до скончания веков, не пройдет по этим улочкам. Радость оттого, что побаливает левая нога — жмет ботинок, что завтра простуженное горло воспалится, но эта боль дает ощущение того, что ты существуешь, что в тебе заключен целый мир, и ты радуешься этому миру, который когда–нибудь обеднеет без тебя, хотя, быть может, и не заметит твоего исчезновения. Радость оттого, что завтра твое горло ощутит обжигающую струйку чая именно здесь, подле храма Аполлона, подле травы, по которой в древности ступали такие же люди, как ты, тоже терзаемые любовью или одиночеством, тоже верившие, что их не коснется забвение…

Будь счастлив тем, что ты живешь, что ты существуешь… Вот самая простая и, может быть, самая возвышенная из философий, — продолжал размышлять Мартин. — Но мы с трудом постигаем ее, потому что жаждем обрести смысл в сложных лабиринтах бытия. Мы похожи на большой оркестр, где хоть один инструмент обязательно да возьмет неверную ноту. Вероятно, тот, кто играет на простом пастушьем рожке, куда счастливее нас…»

Сам Мартин не владел этим простым искусством. В ином — более сложном и трагическом мире были источники и его радостей, его горестей…

Окна гостиницы гасли одно за другим. Теперь ночь заполнял только ровный, как эхо далекого прибоя, шум дождя.

Художники макали острые кисточки в краску, похожую на гущу выпитого в полночь кофе, и наносили на обожженную глину обычный орнамент — стройную, натянутую, как тетива лука, фигуру царя Агамемнона и в его объятьях Клитемнестру… Корабли еще не отплыли в Трою. Еще не появился Эгист, его сандалии не стоят по ночам перед покоями царицы. Неверность лишь позже прокрадется, как плесень, между хитоном Агамемнона и обнаженной грудью Клитемнестры. И тогда гонцы царя Агамемнона помчатся разжигать костры на всех вершинах — от Трои до Микен, а раб Клитемнестры принесет весть о прибытии победителя, который рухнет у порога дворца, сраженный рукою изменницы…

На востоке, где склоны гор сбегаются навстречу друг другу, мерцал далекий огонь — вслед за таким же вот в точности огнем плыл Агамемнон, завоеватель Трои…

Переливались одно в другое моря — Средиземное, Адриатическое, Ионическое. Позади парохода бушевала, разворачивалась веером и мутнела пена. Потом края веера сходились, и оставался лишь узенький след, похожий на шрам затянувшейся раны.

Мартин лежал в каюте. Он уже два дня не поднимался. Поясница болела все сильнее, вероятно от сырой погоды. В иллюминатор не видно было ничего, кроме облаков — редких, пронизанных солнцем, — и он старался представить себе, какое синее сейчас море и какими белыми, точно клочья пены, кажутся сейчас чайки. Он мысленно видел белые, цвета мела, берега и крестьян, которые обжигают известь (вечером это феерическая картина — отражение огня достигает самого дна заливов), представлял себе танец оливковых деревьев на медленном пламени глины. Это отвлекало его, помогало забыть о боли.

А Златина стояла на палубе. Думала о человеке, ждавшем ее по ту сторону гор, и предоставляла ветру играть завиткамп волос, которые сплетались друг с другом и позванивали, как закрученные спиралью медные проволочки. Море пронизывало ее запахами далеких гаваней и невидимых островов, рыбачьих поселков, где у ворот сидят женщины и на их ножах блестят в закатном солнце изогнутые рыбьи чешуйки…

Закат плыл за пароходом, окутывал со всех сторон громыхающую металлическую громаду, такую мощную и беспомощную одновременно, отодвигал к горизонту все заливы и острова, оставляя вокруг лишь бескрайнюю водную гладь…

Было очень красиво и очень печально — чрезмерная красота всегда навевает грусть.

Закат отдавал сумеркам гудящую моторами скорлупку — вместе со смехом в ее каютах, с нестерпимой болью, терзавшей Мартина, с безмолвными клятвами двух влюбленных — уже немолодых, семейных людей, искавших укромный уголок для своей поздней любви, — вместе с каменистыми берегами, где белели колонны разрушенных храмов…

А сумерки отдадут все это тьме — той влажной тьме, которая, облепив борта, иллюминаторы, перила, скользкой пеленой оседает на палубе.

Пробил гонг, но Мартин не пошел ужинать.

Шум моря поднимался из самых глубин, пытался найти лазейку в лопастях винта, вырывался оттуда, весь залитый пеной, и снова тяжело оседал на дно.

Из этой щели выплыла, будто вытолкнутая на поверхность подводным гулом, знакомая мелодия и на миг зацепилась за пену. Мартин принял ее сначала за шум воды, но потом ясно различил звуки мандолины. Затем вступила гитара. Низкий ее голос закружился, как шмель, стал пробираться между скачущими звуками мандолинного напева. А потом мелодия повлекла за собой хрипловатый голос певицы, которую он слушал недавно в таверне (в темном небе высился Акрополь, где–то в той же таверне сидел старый француз)…

Ты, облако, скажи нам, уплывая, что ты с собой уносишь в этот миг: любовь ли нашу — робкий одуванчик, иль сердца опечаленного крик?

Прощай, Акрополь! Пусть елеза с тобой простится!

Что это — крик парохода? Или из глубин вздымается голос невидимых глазу заливов? А может, в бездне ночи — там, за горизонтом — вопят огненные глотки печей, где обжигают известь?

Качка усилилась. Домашние туфли Мартина катались по каюте из угла в угол, и, следя за ними взглядом, он вспомнил игрушку, подаренную когда–то ему на Новый год (она тоже каталась по комнате и стукалась о дверцы шкафа)… Он мог бы играть ею, радоваться ей, но он решил разнять ее на части, узнать, что у нее внутри. Отвинтил гаечки и колесики, а среди них была пружинка, она вырвалась из его рук и сломалась…

Так поступал он со всем, что ему дарила жизнь. Разнимал на части, чтобы обнаружить смысл и суть. Развинчивал — и между пружинками и колесиками обнаруживал свою душевную драму. Разум становился от этого богаче, а сердцу было больно.

К полуночи качка стала невыносимой. Они вышли в открытое море. Ни одного огонька вокруг — ни на небе, ни на земле. Ветер шипел и трещал — казалось, на палубе рвут какие–то гигантские газеты, а потом, скомкав, швыряют клочья в небо. Трюм парохода громко стонал под ударами волн, то и дело раздавался грохот, словно подрытый волнами берег обрушивался в морскую пучину.

Никто в этом хаосе не мог спать. Горький запах безбрежного водного пространства врывался в краткие сновидения пассажиров. Образы, мелькавшие в их беспокойном мозгу, как стеклянные, дробились на острые осколки, скользившие по полу каюты и исчезавшие в бездне…

Златина смотрела в круглый иллюминатор над койкой. И думала о том, что, если где–нибудь, пусть на краю света, покажется хоть одна светлая точечка, это успокоит ее. Да и море поутихнет, потому что свет — это заря, это пристань, где стоят лодки, где к пакгаузам прислонены весла и спасательные пояса.

Но светлая точка не появлялась. В иллюминаторе были видны лишь белые гребни волн. Они напоминали ей человека с прилипшей ко лбу седой прядью, который, приподнявшись на цыпочки, заглядывает к ней в каюту.

Этот пришелец из глубин ночи появился позже, когда за бортом размазалось желтоватое пятно — видимо, далекий свет маяка.

В темном одеянии, полы которого взлетали от ветра, он направился к светлой точке, наклонился над ней, и она исчезла — он стер ее ладонью. Златина пристально вглядывалась, но не могла понять, что перед нею: призрак или очертания особенно высокой волны? Потом, когда в иллюминаторе появились и другие огоньки, Златина ясно различила лицо человека, ступавшего по волнам так уверенно, будто у него под ногами — каменная твердь земли.

Это был тот железнодорожник, который когда–то принес на ее первый день рождения свою смешную игрушку. Да, это был он! Годы не коснулись его. Ни единой морщинки на лбу. Пристальный взгляд сощуренных глаз… Вода заливает его огромные ботинки, такие же огромные, как тогда, на дне рождения. Вода заливает их, а они все равно выше волны. Златине казалось, что она чувствует йапах нагретых летним солнцем шпал, слышит колокол в будке сторожевого обходчика на полустанке — там, далеко к северу, где растут ивы и сквозь их листву проглядывает Дунай.

Огоньков все прибавлялось, они засияли, точно звездная россыпь, — должно быть, пароход подплывал к одному из островов. Решив, что там какое–то празднество, Златина прижалась лбом к иллюминатору и увидела, что железнодорожник зашагал туда.

Он наклонился, резким движением руки схватил огоньки, подбрасывая их на ладони, как игрок кости, повернул обратно к пароходу.

Море гудело — быть может, это хлопала на ветру шинель железнодорожника, — пароход беспомощно метался над бездной, а перед ним, повернувшись к ночи спиной, пятясь, шел человек. Он подбрасывал огоньки, пересыпал их из ладони в ладонь, словно перебирал семена перед севом, и отступал все дальше, а пароход, пошатываясь, как младенец, делающий: свои первые шаги, следовал за призраком, обутым в огромные ботинки, врезался в бескрайние просторы ночи с волнением человека, ждущего для себя награды…

Златина открыла глаза. Во рту стояла горечь. Сквозь стекло иллюминатора сочился тусклый свет зари, в котором проступали контуры раскиданных чемоданов, сползшая на пол шаль и острые каблучки перевернутых качкой туфель.

Свет стал ярче — как будто по стене каюты скользнули автомобильные фары. Златина подошла к иллюминатору. Она увидела мачты рыбачьих лодок, которые высились плотным строем — как пики древнего воинства. Увидела пристань, груды тюков и ящиков, а в просветах между ними — огонь!

Светало — и вечные жрецы хлеба разжигали печи...

Куда исчезает огонь, когда догорает свеча?

Он превращается в бабочку. Если

не верите в это перевоплощение,

сотворите иное чудо — ибо

должен остаться в мире свет.

Старинная надпись